— Ох, ну и разит же от тебя, опять напился, что соседи подумают...
Меня прикрыли тряпкой, когда-то нареченной 'одеяло', поставили рядом рассол и разместили свои телеса на мягкой перине рядом, под боком, обвив рукой, словно удавкой. Так она показывала, что я если и не являюсь ее собственностью, то, по крайней мере, опасно близко к этому подошел. Своей заботой она раздражала меня больше, чем ворчанием.
Около полуночи в окно заглянула луна, мазнула по лицу моей женщины, сделав его бледнее, чем обычно, и подмигнула мне. Старая подруга, я посвятил ей не один сонет.
Я встал, завернулся в одеяло, отпил рассола и пошел к реке.
Там был мостик, горбатый, почти как я; и так мне было приятно сесть, просунув ноги между перилами, и болтать ими над водой, что я не стал отказывать себе в этом удовольствии.
Хей, сестренка судьба, я не буду топиться. Темная вода подо мной, мягко волочащаяся по каменистому дну, наводит меня на мысли о рыбалке, но не о самоубийстве. Ощущение шероховатости веревки на шее — память кожи, моей чувствительной королевской кожи, будь она неладна — заставляет больше любить жизнь.
Я не умру? Ну и пусть.
Мне осталось только чисто символически перерезать несуществующую веревку, услышать 'бульк' несуществующего камня, плюнуть в несуществующую луну и жить придуманной жизнью.
Стрижи меня больше никогда не видели.
Куда податься? На севере я был, на востоке и западе тоже... О, меня не видел Юг! Блистательный юг, сладкий и тягучий...
Два месяца я шел со вкусом блевотины и рассола во рту, самым лучшим спутником, который не дает расслабиться и отгоняет слишком ретивых грабителей. Я очень впечатляюще крал морковку... Представьте: поле, залитое лунным светом наподобие желе, или даже холодца, рыбьего, склизкого; фигура со скрюченными пальцами, шебуршание, азартное сопение и ритуал, в чем-то сходный с откапыванием корня мандрагоры из под висельника. 'Под покровом ночи', как выражаются некоторые тупоголовые поэты, я вытаскивал морковь, стряхивал землю и убеждал свой желудок, что все обойдется. В одной деревушке меня приняли за полудурка... Умные люди жили в той деревне.
У меня не было сил, чтобы покончить с собой, и желания особого тоже; но за время своего путешествия куда глаза глядят, я проникся никчемностью своего существования. Куда я иду, зачем — такие вопросы я себе не задавал, просто шел — не считая ни дней, ни деревень, ни городов, через которые проходил незаметно и тихо; бродяга, один из многих. Юг не был моей целью, лишь тем местом, где я еще не был, и жизнь представлялась пустой и бескрайней сценой, и я будто шел по ней вперед, надеясь дойти до рампы и плюнуть зрителям в лицо.
Лето пережевало дни моего путешествия, и отпустило меня на самом краю осени. Я перешел границу , и двинулся дальше, вглубь жаркого южного Хавира — пока меня не остановил Океан, и выросший на его берегу город.
Я приполз к Дор-Надиру в наилучшем расположении духа и наихудшем — тела. Город этот, на мой взгляд, является одним из самых красивых на этой земле. Тонкая грань между нищетой и роскошью, публичные казни и уникальнейшие библиотеки, маленький чахоточный мальчик на троне, и его гарем: трижды тридцать три жены и неисчислимое количество наложниц. Озеро с одной стороны, болотистое и пахучее, как давно немытая женская промежность; а с другой стороны — соленый язык моря. Вы спросите, откуда у меня такие пошлые ассоциации? Ха. Это, милые мои, Дор-Надир, он именно такой. В этом городе четыре храма. Первый — Бога Гкота, его статуи поражают впечатлительных приезжих размерами эрегированного фаллоса; в Храме Девы Без Невинности курят опиум молодые женщины, считающие замужество грехом, а непрекращающееся удовольствие тела — священным долгом. В центре Дор-Надира стоит Храм Матери с ее ненасытной утробой, четвертый бог безлик, он олицетворяет темное начало каждого человека. Своих жен тамошние жители прячут под чадрой... В Дор-Надире четыре действующих борделя. И еще четыре, в случае нехватки персонала в остальных, в жаркие месяцы дахана, когда приходят караваны с востока, и в порт возвращаются из болтаний по морю бравые капитаны.
И все же он красив, этот кусочек моего сердца... Как больная и влюбленная женщина, как глотающая густой воздух рыба, выброшенная на берег. Очарование смерти и гниения, живые люди — редкие жемчужины в этой помойке, лица... Лица, полные огня, размягченные лица и твердокаменные, жалкие и благородные... И заунывные мелодии... Я до сих пор вздрагиваю, когда слышу музыку этих гортанных берегов — 'Дор-Надир'.
У ворот меня встретила стража.
На базаре меня встретили запахи и звуки, и женщины, окутанные звоном ножных браслетов.
А в подворотне меня встретил нож.
Хм, как я оказался в подворотне, уж и не помню... хотя... Да, я украл кусок вяленого мяса с лотка торговца, жадно запихал его в глотку и понесся из последних сил куда глаза глядели, пережевывая эту воплощенную жесткость натренированными морковкой челюстями.
И со всего размаху налетел на горбоносого парня с дикими глазами. Тот думал недолго; сказать по правде, он вообще не думал, просто достал нож из-за пояса и сделал аккуратненький надрезик в моем животе.
— Бу беня нишего дет! — прохрипел я, но мясо, обмотавшее язык, не дало мне донести эту мысль до убийцы достаточно быстро. Он пнул меня ногой в сторону и продолжил свой путь. Я врезался в стену дома и сполз вниз, поминая всех демонов сразу, но как-то вяло.
Пальцы заскользили по краям раны, мокрые от крови; я лежал, прислонившись плечом к стене, и пропитывался ощущением собственной смерти.
И при этом размышлял о смысле жизни, пока она у меня имелась.
Внезапно груда тряпок рядом со мной пошевелилась и явила моему удивленному взору грязное детское личико. Никогда не любил детей, верите? Я вытолкнул изо рта половину недопрожеванного мясного жгута и принялся перетирать его зубами. Когда жилы начали поддаваться, я даже испустил нечто вроде вопля триумфа, ухватил пальцами за край и потянул. Мясо треснуло, как гнилые нитки.
— Деточка, угощайся, я не жадный... — протягивая добычу, сообщил я личику, которое, как оказалось, обладало весьма внушительного размера пастью. По крайней мере, часть моего завтрака исчезла в ней без следа.
-Ам-ням-мррр! — сообщило личико, сверкая глазами.
— На здоровье, деточка, — умилился я, и улыбнулся. Совершенно случайно — мило и обаятельно. Да так мило, что дитя прониклось ко мне пугливой подозрительностью. Уверяю вас, для ребенка из трущоб это — максимальное выражение симпатии.
— Как тебя зовут, бродяжка?
— Хилли. А ты почему не подыхаешь?
На самом деле она спросила еще грубее.
Я удивился. Украдкой отнял руку от предполагаемо вывалившихся внутренностей — и увидел сквозь прореху в ткани совершенно целый живот.
— Это, деточка, фокус. Это, маленькая змейка, ловкость ру... живота и никакого обмана, клянусь мамой.
Детская логика меня всегда поражала. Еще больше, чем женская.
— То есть, — в глазах, уже не таких голодных, засверкали искорки напряженной работы мысли, словно она, мысль, была сияющей пчелкой, собирающей нектар умозаключений с синих радужек-цветков, — если я тебя пырну, тебе ничего не будет?
Не уверен, что в голосе малютки прорезалась досада, но что-то похожее там явно наблюдалось.
— Ничегошеньки, ласточка моя, — я поднял с земли камушек (как я через секунду понял, на самом деле — кусочек засохшего дерьма, но волшебства момента даже это не нарушило) и слегка прищелкнул пальцами. Камушек исчез из моей руки, а секунду спустя я 'вытащил' его из уха малявки. Реакция последовала самая что ни на есть странная — девчонка накренила голову набок и стала трясти ею, одновременно стуча по другому уху ладошкой.
— Что ты здесь делаешь? — решил я сменить тему, глядя, как опасно увеличивается угол наклона детской головки, причем угол этот увеличивался прямо пропорционально нетерпению и злости, проявившемуся на лице Хил.
— Клиента поджидаю, — фыркнула она, с силой треснув себя по уху, потом уставилась на землю, явно ожидая, что после моего маленького фокуса из головы у нее вывалится куча дерьма, и можно будет, продав его важным пузатым садовникам в богатом районе, жить припеваючи целых три недели.
Я поперхнулся остатками мяса. Это потом я привык, что в Дор-Надире такие вещи (те, про которые я подумал), были вполне в порядке вещей, но тогда был, мягко говоря, шокирован. Даже не столько самим заявлением, прозвучавшим из уст девчонки, вряд ли старше десяти лет, сколько дальнейшим ходом мысли, вытекающим из сего заявления. Кто мог... Кому могла понадобиться в качестве ночной забавы малолетка, грязная, словно морковка, которую я выкапывал в течение двух месяцев из земли, сквернословящая и трясущая головой? Но через некоторое время все разъяснилось.
— Жду, потом наводку даю, кто с деньгами, да еще притом и послабше, так чтоб наши могли справиться, — Хилли прекратила свои упражнения по развитию шейных мускулов и уставилась на меня, — мяса больше нет? А, и не надо, все равно на три дня наелась. А деньги? Хотя, откуда у тебя...
Сухой до той поры фонтан явил миру чудо, забив с небывалой силой — то есть, выражаясь языком поэтов забил, а если проще — девчонка вывалила на меня массу информации, из которой я успел понять немногое, но не из-за тупости, а просто в силу незнания местного диалекта и жаргона. Но кое-что все же до меня дошло. Почему она говорила со мной? Видимо, я не впечатлил ее целым животом, и она мнила меня уже почти дохлым, а значит, не опасным...
Хил сидела в 'засаде', как она это называла, хотя ее задача сводилась лишь к тому, чтобы лежать под кучей тряпья и сигналить своим о том, что по переулку идет беззащитный и более-менее денежный человек. Ни на что другое она не годилась — слишком была слаба, но зато мозгов (вот уж сюрприз!) ей оказалось не занимать. Она прекрасно помнила всю трущобную братию, хотя позже я сломался именно на здоровенном списке различных 'Щекотунов' и 'Хлебал' и их многочисленных приспешников. Девочка же щелкала языком и недоумевала... Она-то знала каждого бродягу и преступника в лицо. И знала, кого можно 'брать', а кого нет. И кому платить мзду.
Далее по переулку происходило действо, делающее честь любому полководцу. В зависимости от пола, предполагаемого статуса и силы жертвы, применялись разные тактики, но все чаще две — 'Псы' и 'Ребенок'. В первом случае слева, из какой-то дыры, вываливалась свора злющих бродячих собак, и жертва, напуганная напором и брызжущими слюной пастями, ныряла правее, а там ее ждали остальные члены 'шайки'. Во втором — там же, справа, раздавался плач младенца, и сердобольный идиот спешил на помощь.
И получал промеж глаз, либо же в затылок, камень, завершающий его никчемную жизнь.
Младенец, кстати, был самым настоящим. Он умер через два дня после того, как я вступил в шайку.
Хотя, слово 'вступил' здесь не совсем уместно. Меня пригрели, приютили и защитили. Мы делились друг с другом тем, что у нас было — я играл им незамысловатые пьески и показывал фокусы, а они меня кормили. Радовать друзей своими талантами — что может быть чище и светлее?
Да, вы правы, я опять цинично насмехаюсь вам в лицо. Делать прекрасным то, что у нормального человека может вызывать лишь ужас — это высшее мастерство. Выворачивать наизнанку смыслы — моя профессиональная болезнь. Или болезненная профессиональность, как угодно.
Впрочем... в чем то и я прав. Хотя бы в том, что то время вспоминаю как одно из самых светлых, пронизанных спокойствием и теплотой в моей жизни. Странно? Ничуть.
Умиротворение души никак не зависит от неудобств тела, утомления мозга и метаний сердца. Оно просто есть, или его нет. У меня тогда — было. В самые тяжелые, напряженные моменты нашей жизни, когда мы стоим на краю, с дрожью и нездоровым интересом наклоняясь над бездной, — только одно может удержать от падения, или прыжка... Уверенность в том, что мы кому-то нужны. Я мигом забыл о бесцельности своего существования, стоило этой малолетней братии появиться в моей жизни.
Всего деток было шесть. Это не считая младенца, который, как я говорил, отошел в иной, и надеюсь, лучший мир. Помимо Хилли шайка насчитывала: братьев Горри и Шелеразанга, Ку Цина, 'Малого' и Йочи. Последняя была старше Хил, но мозгов ей недоставало примерно так же, как узкоглазому Цину — роста. Гор и Занг братьями были лишь потому, что сами так хотели, на самом деле общего в их внешности были только голодные глаза. Занг, уроженец дальнего Юга, темнотой кожи мог поспорить с сажей, а его 'братец', похоже, оказался моим земляком. По крайней мере, на языке Севера он болтал легко, даже слишком много, только чуть проглатывая некоторые гласные, на местный манер.
Сам я говорил на смеси родного и жалких остатках знаний, доставшихся мне от того проклятого времени, когда я сидел на троне. Вы в курсе, сколько всякой идиотской, бесполезной всячины должен знать король? Нет? Жаль. Уверяю вас, голова идет кругом, однако — кто б мог подумать, что ускоренный двухдневный курс изучения 'джамби' перед приемом послов с Юга поможет мне через много лет выжить на самом дне самого опасного города на берегу Океана.
Кстати, океан вообще ни одного языка не знает. И это ему нисколечко не мешает существовать.
Не скажу, что жизнь была похожа на коробочку с марципанами.
Утро начиналось обычно с поисков пищи в куче отбросов неподалеку от нашего места обитания. А жили мы в заброшенном поместье, где когда-то в фонтанах плескались гурии, услаждая взор и слух своего повелителя, стояли с опахалами юные девушки, был смех и пение... Что стало с тем богачом, я не знал, да и не интересовался. Главное для нас было — крыша над головой, несколько выходов на случай облавы и красивые фрески по стенам, напоминающие, что где-то есть и другой мир. Мы проводили там, в развалинах поместья, ночь, а утром осторожно спускались по лестнице, в которой не хватало ступеней, обвалившихся от времени, и рыскали в гнилье и помоях. Я развлекал детвору байками о королях и актерах моей страны, и мы вместе мечтали, что когда-нибудь переберемся туда, на север, в благословенные земли, где на полях абсолютно бесплатно торчит морковь, только подойди и откопай. Временами мы наедались, но чаще — нет. И тогда наступало время охоты, грязной и скорбной. Она ничего общего не имела с азартным гиканьем загонщиков, лаем собак, с паутинкой, летающей в воздухе, полном раскатов рогов, призывающих к себе, шикарными дамами и кавалерами на холеных конях. Наша охота, гораздо более примитивная и темная по своей сути, была такой же частью жизни, как солнце в небе, как песок на зубах, как сосущая боль в желудке... И более опасная.
Хил порывалась участвовать в ней наравне со всеми, но ноги не могли нести ее тщедушное тельце достаточно долго, она быстро уставала; поэтому она садилась с колокольчиком в подворотне, пела песни себе под нос и ожидала очередную жертву. А я уходил на рынок.
Ловкость пальцев — очень полезное умение, скажу я вам. Я об этом знаю, вы вот теперь об этом знаете, но, на нашу с малявками беду, об этом знала и городская стража. И большинство жителей. Деньги — а тогда в тех краях в ходу были металлические кольца, серебряные и золотые — носили на шее, на шнурке, и милые моему сердцу поясные кошельки не раз грезились мне в голодных снах. Оставались лотки с едой, но около них постоянно отирались стражники, провожающие глазами всех подозрительных личностей. А я, надо заметить, сильно выделялся в толпе — рванье на теле вовсе не прибавляло мне солидности, а грязная шея — респектабельности. Но я привык, пообтерся, набрался наглости и опыта — показывал фокусы, сгребал с земли кольца, не мешкая, совал их в рот, а потом, подмигивая толстым торговкам, стаскивал овощи и вяленое мясо с прилавков.
