— Почему-то мне сильно кажется, что как раз вот эти согнанные со своей земли ливийцы и аукнулись им всем теперь, — говорю Мириам по-гречески, — Нумидийцы-то что, дикари пограбить нагрянули, да порезвиться, а вот местным ливийцам наверняка было что припомнить новым хозяевам и за что счёты с ними свести.
— Может быть, — кивнула та, — У мужа половина всех новых рабов за эти годы — как раз ливийцы с Великих равнин. Дешевле всех на рынке продавались...
— И так все четыре года? — переспросил наш мент эту "тоже типа финикиянку".
— Ну, вот ещё! Что мы, дикари какие-то, которые и работать сами не хотят, если кнутом их не сечь, и руки у них растут из задницы? Мы — настоящие ханаанцы, работать умеем, работы не боимся, и руки у нас из правильного места выросли. И земля нам, хвала Баалу, досталась плодородная. С первого урожая, конечно, разве поднимешься? Только с долгами расплатились — ну, перезанять у других, конечно, для этого пришлось, но уже меньше гораздо. Мужу ведь почему охотно в долг давали? Потому что он всегда отдавал сполна и в срок — не просил отсрочки и не плакался, что отдать нечем, а изворачивался и перезанимал, чтобы отдать всё и вовремя, как договаривались. Со старыми долгами муж расплатился, бремя новых уменьшил почти наполовину, да ещё и купили хороший плуг и вола. Вторго купили соседи, так что мы с ними объединялись и пахали сразу на двух оба наших надела по очереди нашим плугом, потом боронили их соседской бороной, а когда засеяли поля, занялись и расчисткой неудобий — аренду платим, чего земле простаивать?
— Для первого года неплохо, — одобрил Хренио.
— А то! Покажи мне хоть одного, кто достиг бы на нашем месте в первый же год большего! Любого из наших спроси — все знают. На второй год долгов у нас уже немного осталось. Опять с перезаймом, конечно, ну так зато мужу снова охотно дали те, у кого он занимал и в самом начале — чего ж не дать, если отдаёт честь по чести? Прикупили овец и домашней утвари, а вскладчину с соседями — и семью рабов-ливийцев. И на полях наших с неудобьями ещё одна пара рук, и по домашнему хозяйству помощь — я-то ведь брюхатая уже ходила. В позапрошлом году разродилась, муж с долгами рассчитался окончательно, купил корову и начал строить новый дом — ну, не совсем такой, как в Малом Лептисе, но уже приличнее и просторнее нашего сарая. В прошлом достроили его с помощью соседа и раба, вселились, прикупили ещё утвари. Начали помогать строить новый дом уже соседу. В этом году рассчитывали уже закончить, вселить в него семью соседа и докупить с ними жатку, ещё немного скота и ещё одну семью рабов, на следующий планировали начинать уже выкупать землю в полную собственность, думали и о втором ребёнке...
— И тут нагрянули нумидийцы?
— Не то слово! Да испепелит всемогущий Баал проклятых дикарей! Всё детство мне испохабили, а теперь и всю дальнейшую жизнь! Чтоб у них весь скот передох, чтоб у них земля стала бесплодной, чтоб их жёны только уродов им рожали! Всемогущая Танит, да как же земля выродков-то таких носит?! Прости, почтеннейший, уж очень наболело на душе. Только обустроились, только зажили в достатке — ну должна же быть на свете хоть какая-то справедливость. А, чего уж там! — она горестно махнула рукой, — Мы уже знали по опыту, что от вояк защиты не дождёмся, а дикари будут вытворять всё, что им только вздумается. Предупредили и всех соседей, но толстосумы из Карфагена нам не поверили. Ну, то их дело и их судьба, а наша совесть чиста. Весь громоздкий скарб мы бросили, хоть и жаль его было до слёз, взяли только самое ценное и скотину, еду и пожитки на телегу с волами и на осла, сами пешком — ребёнка мы с мужем по очереди на руках несли. Хвала богам, эти разбойники первым делом на богатые усадьбы набросились, брезгуя пока-что такими, как мы. Мне жаль их обитателей, но они сами виноваты — последовали бы нашему совету, так хоть сами остались бы целы. Мы-то с соседями, хоть и натерпелись страху по дороге, успели благополучно добраться до Сикки. Кто же мог знать, что всё наше везение тоже окажется напрасным?
— А что случилось?
— Да ничего хорошего, почтеннейший. К городу подступили нумидийцы, и мы оказались в осаде. Это были не царские войска, а обычные дикари-гетулы, и мы надеялись на то, что это просто большой набег, от которого можно отсидеться за стенами до подхода войск из Карфагена. Но потом от последних беглецов разнёсся слух, что видели и самого Масиниссу с настоящим войском и даже со слонами, и мы поняли, что дела наши плохи, и вся надежда только на богов. Наверное, никогда раньше мы не молились им так, как в те дни! Но помощи не было, дикари и не думали уходить, а боги не спешили испепелить их огнём. Запасы пищи кончались, разбойники наглели и готовили лестницы для приступа, но была ещё надежда на подход самого Масиниссы, которому можно было бы хотя бы уж сдаться на приемлемых условиях — чтобы дал охрану от дикарей для безопасного ухода из Сикки к Карфагену. Но разнёсся слух, что царь и его войско обошли нас и продвинулись к Заме, так что унять гетулов было некому. Правильно муж говорил — была бы лодка, он бы и скот бросил, и не пробирались бы мы в Сикку, а сплавились бы по притоку в Баграду и по ней уже хоть до самой Утики. Но кто же знал заранее, что лодка может понадобиться и вдали от моря? Вся Сикка была в отчаянии, и жрецы Баала объявили, что бог разгневан, и нужен мельх — кровавая жертва. Для этой жертвы зарезали последний скот, но Баал так и не смилостивился, а дикари пошли на приступ, который наши отбили с большим трудом. И тогда жрецы объявили, что гнев Баала слишком силён, и для спасения от дикарей нужен настоящий мельх — такой, как тот, что приносился в седую старину. Весь город стенал и рыдал, неся к храму маленьких детей, среди которых был и наш несчастный первенец...
— Африка! Как есть Африка! — проговорил я по-гречески.
— Карфаген — тоже Африка, — заметила Мириам.
— В том-то и дело. Понабегут туда вот такие не в меру правильные провинциалы и научат городских, как надо правильно родину и богов любить. А ты говоришь, Астарте они по старинке служат, задрав подол, и это для тебя ужас. Тут вот ещё что до сих пор не искоренено! Это тогда что по-твоему?
— Давно уже такого не было. Ну, бывали редкие единичные случаи — находились фанатичные глупцы. Но чтобы вот так, массово...
— Ага, как положено по священной традиции предков. Радуйся, что живёшь не в Карфагене, а в небогатой и скучной, а главное — маленькой Утике, у которой нет большой хоры вот с такими провинциалами и их африканскими страстями.
— Да я, собственно, уже не горюю как-то по этому поводу. Теперь — тем более...
— Боги так и не смилостивились к Сикке, — продолжала провинциалка, сидящая перед нами, — Мы ещё не успели оправиться от горя, как пришёл неожиданный конец. Мы ждали нового штурма дикарями стен и готовились отражать его, но никто и представить себе не мог, что найдутся предатели. В ночь на червёртый день после жертвоприношения детей рабы-ливийцы напали на привратную стражу и открыли ворота разбойникам. Наши с соседкой мужья были в ту ночь в страже и оба погибли, как нам рассказали потом, в бою на улицах. А тогда, ночью, мы с ней просто услыхали шум и поняли, что гетулы в городе. Мы побоялись бежать сразу, и оставалась ещё надежда, что наши мужья живы и найдут нас, и поэтому мы спрятались на крыше дома в надежде отсидеться на ней до следующей ночи и улизнуть в темноте, когда суматоха уляжется, и дикари будут не так бдительны. Но вместо мужей нас нашёл наш раб-ливиец, и он был не один. Сначала они нас связали, чтоб мы не могли убежать. После этого они нас раздели и принялись лапать — я думала, умру от ужаса и омерзения, но оказалась живучей, а ужас только начинался. Первой они огуляли соседку — втроём, по очереди, у меня на глазах, а рабыня, жена нашего ливийца, держала меня связанную, смеялась и приговаривала, что это — за неё и за её сестру. После этого, отдохнув и подкрепив силы едой и вином, эти негодяи занялись мной — даже не знаю, как я это вынесла. А эта гнусная стерва опять смеялась и говорила, что и это — тоже за неё и за её сестру. Но какая же всё-таки дрянь! Муж огуливал её, когда я была в тягости и не могла дать ему положенное, ну так и что ж ему было терпеть, когда рабыня есть? Ну, сосед ещё желание с ней утолял, когда у его жены месячные были, потом и мой тоже начал, когда они бывали у меня. А что тут такого? На то она и рабыня, в конце-то концов! Залетела от кого-то из них — так гордиться и радоваться должна тому, что не от дикаря немытого, а от настоящего ханаанца залетела! А даже если это ей было и не в радость, так ведь мужья же наши её огуливали, а не мы — нас-то огуливать за что, спрашивается? Несправедливая и неблагодарная скотина, вполне под стать своему мерзавцу-муженьку и ему подобным диким и неблагодарным скотам! Ненавижу этих гнусных ливийцев!
— А что там была за её сестра? — поинтересовался Васькин.
— Да какая разница! Такая же рабыня-ливийка, только не наша, а ближайшего к нам латифундиста. Хороший человек, очень помог нам в первый год, а эта дикарка взяла, да и сбежала от него прямо с поля. Так бы и ушла, если бы не попалась нашим. Ну, они её поймали и к хозяину отвели. Перед этим огуляли, конечно — смазливая была. А откуда им было знать, что она сестра нашей ливийки? Где на ней это было написано? Мало ли, чего соврёт беглая рабыня? А даже если и правда, так всё равно поделом ей — не надо было от хозяина сбегать. Это до чего же мир докатится, если все рабы от хозяев убегать начнут?
— Ясно. Ну а с вами что дальше было?
— Утром эти негодяи отдали нас дикарям, обменяв на бурдюк вина и трёх овец. Гетулов было пятеро, двое из них огуляли меня, трое — соседку. А она была в тягости, и у неё случился выкидыш. Её куда-то уволокли, и больше я её не видела, а меня отвели во двор, где уже находились десятка два подобных мне пленниц. С некоторыми мне удалось поговорить — от них-то я и услыхала о гибели всего отряда стражи, в котором в ту ночь были и наши и с соседкой мужья. Нас стерегли сопляки, которым их главный велел рук не распускать, но не очень-то они его слушались, когда он не видел. Перелапали они нас всех, а трёх и огуляли у нас на глазах, разложив прямо на мостовой. Добирались уже и до меня, и вопрос был только в том, четвёртой я у них окажусь или пятой — одновременно они положили глаз на одну свеженькую из двух только что приведённых. Но тут вышел из дома их главный и тоже глаз положил на нас обеих. Свеженькую сразу забрал в дом, где они со старшими пировали, а меня велел одному сопляку сводить к водопроводу, чтобы помылась. Я, конечно, первым делом хорошенько подмылась — не хватало мне ещё только залететь от каких-то грязных рабов и вшивых дикарей. Пока я подмывалась — появился и план. Купалась уже не торопясь и раздевшись полностью — тот сопляк, конечно, пожирал меня глазами и мысленно уже огуливал прямо у фонтанчика. Моё нежелание вылазить из бассейна его, конечно, не остановило, но мне именно это и требовалось — на дне бассейна подходящих камней хватало. Хвала Астарте, проклятый щенок не успел излиться в меня, когда представился и подходящий момент без лишних глаз. Хотела ещё и прирезать его для надёжности его же ножом, да побоялась, что кто-то выйдет и увидит. Взяла себе его нож, пояс и плащ, самого паршивца уложила в позе мертвецки пьяного, прихватила свою тунику, нижнюю юбку и сандалии и юркнула в узкую улочку между дворами. Там только оделась, обулась, стала думать, как выбраться из города. Ночи-то ведь дожидаться нельзя, этого сопляка в любой момент хватиться могут, и уходить, значит, надо среди бела дня. Переулками пробралась к городской стене — хотела через неё же и перелазить, но по пути мне как назло так и не попалось хорошей верёвки, а как спустишься со стены без неё?
— И как ты выкрутилась?
— Это оказалось легче, чем я боялась. Закуталась в плащ, чтобы хотя бы издали за щуплого сопляка-гетула сойти, да и пошла вдоль стены в сторону ворот. Надеялась по дороге всё-же найти хорошую бельевую верёвку, но так и не нашла. Зато ворота вообще у этих дикарей не охранялись. Войско называется! Ну, сидели возле них трое, но заняты они были больше вином и двумя женщинами, которым повезло меньше, чем мне, так что им было не до службы. Окликали только хорошо знакомых, шутили с ними, а больше ни на кого и внимания не обращали — обе створки распахнуты настежь, и все, кому нужно, идут через них свободно. Многие ещё пьянее той горе-стражи, а человек пять из выходящих из города, подозреваю, были такими же гетулами, как и я. Набралась храбрости, завернулась в плащ поплотнее и поковыляла заплетающейся походкой через проём ворот, будто пьяна в хлам, но пытаюсь это скрыть. Не знаю, надо мной посмеялись или над кем ещё, но даже не окликнули. Хотя страху, конечно, натерпелась...
— Ловко! — одобрил Хренио, — И оттуда ты подалась уже в Карфаген?
— Не сразу, почтеннейший. Сперва просто куда подальше от Сикки, а мне нужно ведь было ещё и мимо гетульских шатров и палаток проскользнуть. Там чуть не попалась — окликнули, и мне пришлось мычать что-то нечленораздельное, будто голова с похмелья раскалывается. Хвала богам, оставили в покое — наверное, приняли за кого-то знакомого, но поняли, что обознались. Хотела лошадь украсть, но поняла, что тогда точно погонятся, а с моими навыками езды только на осле разве ускачешь от нумидийцев? Стянула только на дорожку небольшой бурдючок молока и кулёк сыра, добрела до тропы, которая вела на север, а с неё уже юркнула в кусты. Зарослями в основном и пробиралась, и не зря — три гетульских разъезда за один только день встретились, и шла бы по тропе — попалась бы им сразу. К вечеру я добрела до Баграды и решала заночевать в зарослях у ручья. Выкупалась в реке, постиралась — за ночь одежда должна была высохнуть. Хорошо хоть, сыр можно было есть и всухомятку — хоть и нашлись в кошеле на поясе гетульского сопляка кремень с огнивом, разводить костёр было страшно. Жаль — комары, конечно, донимали. Утром я пошла вниз по течению реки. Все деревни и усадьбы были, конечно, разорены. Люди, кто не ушёл, собирали остатки озимого урожая, но когда я нашла в том же кошеле несколько монет и попросила продать мне хлеба, на меня посмотрели так, что я предпочла убежать.
— Слишком много отобрали или потравили конями нумидийцы?
— Скорее всего. Ближе к полудню нагнала группу беженцев и прибилась к ней. Некоторые шли с навьюченными ослами, один — даже с мулом. Зерна на бесхозных полях хватало, и набрали достаточно, но посуда и огонь! Хлеба, конечно, никто не пёк, но хоть каши наелась вволю! Половину этой группы составляли наши — ну, не совсем наши, не из Малого Лептиса, но хотя бы уж из Эмпория. Я-то хотела сперва пробираться в Гадрумет к родителям, но они отсоветовали — он ведь теперь у самой границы, и уж туда нумидийцы тоже нагрянули почти наверняка. Сами они шли к Тутте, что на пути к Карфагену, а куда дальше — ещё и сами не решили. Туда с ними и пошли. На вечернем привале за ужином у двоих парней бурдючок вина нашёлся, предложили мне выпить с ними, да только что я, не знаю, для чего такие посиделки затеваются? Объяснила им, что не из таких — отстали. А после ужина спускаемся к реке с мальчишкой из той семьи, что кашей накормила, помыть посуду, наклоняюсь воды в котелок набрать, а он вдруг как ухватит меня за задницу! Я аж опешила, вырвалась, а он — хвать меня за титьки! Я ему котелком по лбу, так вцепился в меня, подножкой подсёк, завалил и под подол, паршивец, лезет! Я ему в глаз, сбросила с себя, вскакиваю, выхватываю нож и говорю, что огуливалку ему по самые ядра отрежу, если не отстанет. А то тоже мне, огуливальщик выискался! Или если я под ливийцами, да под гетулами побывала, так и любому теперь дам? Спала после этого, конечно, вполглаза. Утром, наверное, не миновала бы скандала, да судьба иначе распорядилась. Десятка два гетулов прямо на нас выехали. Я сразу поняла, что от конных не убежать, ну и кинулась к реке — плавать же умею. Сиганула в воду и поплыла, в чём была. Жаль было оставленного плаща, но не возвращаться же за ним к дикарям в лапы. Им, хвала богам, тоже было не до меня, так что уплыла. До самого полудня я так и плыла вниз по течению реки, а на берег только отдохнуть выбиралась, когда уставала.
