Зверь лютый. Книга 8. Догонялки

И вновь меня удивляет реалистичность Твена. Его Янки, пожалуй, единственный из попаданцев, кто осознанно столкнулся с церковью в своём прогрессорстве. Который пытался понять проблему и предложить хоть какой-то выход из этого безвыходного положения.

"Попы — неприятнейшая порода, но иногда они выказывали себя с хорошей стороны. Я имею в виду некоторые случаи, доказывающие, что не все попы были мошенниками и себялюбцами, и что многие из них, особенно те, которые сами жили одной жизнью с народом, искренне, бесхитростно и набожно старались облегчить страдания и горести людей. Мне это не очень нравилось, потому что привязывало народ к господствующей церкви.

Что говорить, без религии пока не обойдёшься, но мне больше нравится, когда церковь разделена на сорок независимых враждующих сект, как было в Соединённых Штатах в моё время. Концентрация власти в политической организации всегда нехороша, а господствующая церковь — организация политическая: она создана ради политических целей; она выпестована и раскормлена ради них; она враг свободы, а то добро, которое она делает, она делала бы ещё лучше, если бы была разделена на много сект. Быть может, я и не прав, но таково моё мнение. Я, конечно, всего только человек, всего один человек, и моё мнение стоит не больше, чем мнение папы, но и не меньше".

18 июня 1870 г. Первый Ватиканский Собор принял догмат о непогрешимости Папы Римского.

"Все церковные догматы могут изменяться, кроме непогрешимости папы".

Подтверждено в 1965 г. Вторым Ватиканским собором.

И тут Твен со своим: "моё мнение стоит не больше, чем мнение папы, но и не меньше"...

"Янки" был именно церковью и сокрушён. Вместе со всеми его нововведениями:

"Город, когда-то сиявший электричеством, словно солнце, был теперь погружен во мрак и стал даже чернее окружающего его мрака, темным сгустком лежал он в черноте ночи. Мне почудилось в этом нечто символическое — знак, что церковь одолела меня и погасила все светочи цивилизации, зажжённые мною".

Именно церковь, воинствующий монашеский "Святой Орден", поднял "серую волну" штурмовиков в Арканаре, устроил бойню, уничтожая "книгочеев", и довёл другого попаданца — благородного дона Румату Эсторского, до убийств.

"Янки" написан в 1889 г. У меня на столетие больше опыта человечества. Да и Родина у меня другая. Сектанты, хоть — Никоновского раскола, хоть — Дем.России, не вызывают у меня желания видеть их в сорока разновидностях. Но и "правильные", здесь — Константинопольского патриархата — попы, даже в варианте "не все попы были мошенниками и себялюбцами", вызывают у меня тревогу.

Я просто знаю как церковь ломает даже серьёзных людей из моей эпохи.

"Ломает" — "добровольно и с песней".

В "Отроке" туберкулёзный поп христосуется на Пасху с прихожанами, проводит обряды крещения младенцев и богослужения среди мальчишек-подростков. И на каждом выдохе, на каждом стихе читаемой во славу Христа молитвы, выбрасывает в воздух мириады экземпляров своей палочки Коха. Насыщая ею и храм божий, и будущую крепость Погорынского воеводы, и предметы ритуалов, и поверхности икон, к которым верующие прикладываются.

Как может "Бешеный Лис", человек опытный, битый жизнью, сидевший в РФ, где 30% зеков — туберкулёзники, бывший старший офицер, не понимать, что у него в селении бактериологическая бомба?! Непрерывно и активно действующая. Каковы бы не были дружеские, душевные отношения, но его приходской поп — отец Михаил, диагноз которому чётко ставит попаданец, должен быть немедленно изолирован от людей. И, безусловно, не допущен в массовые скопления жителей, прежде всего — на службы в церковь.

Удивительно, но вполне разумный человек настолько осчастливлен надеждой найти "смысл жизни" в церковных концепциях 12 века, влиться душой своей в золотую мишуру иллюзий средневековых православных церковников, что пренебрегает своим прямым долгом — защитой своих близких, своих соратников.

Термин "тубдиспансер"...? — Сплошная амнезия. Минуты душевого счастья — для себя, годы выхаркивания лёгких и медленная смерть — для своих людей. Так срабатывает "божественная сила" в руках даже "хорошего человека".

Остаётся только восхищаться тоталитаризмом Советской Власти. Которая, организовав систему массовых, тотальных, принудительных проверок, прививок, лечений, избавило, хотя бы одно-два поколения моих соотечественников от постоянной опасности многих инфекций. До такой степени, что отмерли за ненадобностью необходимые, прежде почти рефлекторные, навыки личной защиты, личной гигиены.

Теперь можно пожалеть следующее поколение: ни социальной, ни персональной защитой они не обладают. Только платным здравоохранением.

Итого: добавим в список необходимых в поместье мастеров ещё одну позицию: "поп карманный". И — "я подумаю об этом завтра".

* * *

На другой день устроили отвальную моим работникам — страда вот-вот начнётся, хлеба уже налитые стоят. Денька три пройдёт — надо уже жать в полную силу. Выкатил и бражки от души, и баранчика зарезали. Домна расстаралась — такие пироги сделала... Пальчики оближешь! Я, естественно, несколько подёргался: напоследок всякие негоразды могут случиться.

Например, по Бунинской "Деревне":

"Уезжая под Казанскую в город, мещане устроили у себя в шалаше "вечерок", — пригласили Козу и Молодую, всю ночь играли на двух ливенках, кормили подруг жамками, поили чаем и водкой, а на рассвете, когда уже запрягли телегу, внезапно, с хохотом, повалили пьяную Молодую наземь, связали ей руки, подняли юбки, собрали их в жгут над головою и стали закручивать веревкой. Коза кинулась бежать, забилась со страху в мокрые бурьяны, а когда выглянула из них, — после того, как телега с мещанами шибко покатила вон из сада, — то увидела, что Молодая, по пояс голая, висит на дереве".

Зачем мне здесь эти "селянские игры"? — Баб быстренько загнали в избу и...

"Гуляй рванина

От рубля и выше".

Сам-то я воздерживаюсь. Сухан, Ивашко, Ноготок — принципиальные трезвенники. А с такой командой и малопьющим от скуки торком — от скуки и так бывает — желающие могут тихонько сопеть в сторонке. Может, у кого из работников и были какие-то пожелания-мечтания, но... не реализовались. Так что, разошлись мы мирно. Не только без мордобоя, но и с выражениями взаимной приязни.

Как отпустил я работников с Пердуновки, так стало у меня тихо и пустынно.

"То — густо, то — пусто" — острое ощущение народной мудрости прямо поутру.

То у меня полсотни человек да полтора десятка коней каждый день на работу выходило. А то и десятка работников нет. Пришлые ушли, Филька своих тоже на нивы увёл. Ещё и помощников выпросил.

Тихо, пустынно, скучно. Куча всякого всего начато, заготовлено, а до ума не доведена. С чего начать, за что хвататься?

"Тихо в лесу

Только не спит барсук

Уши свои он повесил на сук

И тихо танцует вокруг".

Впрочем, безделье да унынье — не "мои лошади". "Танцевать тихо" — мне не свойственно. Видели ли вы, как на концерте "Deep Purple" в Бирмингеме Джон Лорд на рояле — Бетховена пополам с канканом наяривает? И у него с носа капли пота летят? Вот к этому состоянию и надо стремиться.

Пахота с куражом — кайф.

Не так резво, как в предыдущий месяц, но непрерывно, "по-долбодятельски" мы постепенно продвигались дальше.

Поставили крыши над общинным домом и двумя амбарами, с чего я и начал застройку Новых Пердунов. Сбили и навесили ворота на проём в частоколе. Из "горниста" и "сколиозника" сформировалась бригада по строительству колодцев. Два колодца построили — дважды пришлось дураков откапывать.

Как раз, когда мы начали складывать первый сруб с подклетью на будущем боярском подворье, прибежала Кудряшкова. Встала в стороне, руки к груди прижаты, глаза вылуплены и... молчит. Я и не заметил её, пока кто-то рядом в бок не толкнул и не крикнул:

— Гля, прибёгла чегой-то. Чего тебе, дура?

— Тама... эта... поп пришёл... ладейкой снизу.

Четверо парней из "пауков" притащили "поповскую кошёлку". В лодке — поп Гена и парнишка его, который при всех обрядах прислуживает. "Кошёлка" — полная. Даже две овцы есть. Пока майно разгружали да пристраивали, я успел с "пауками" парой слов перекинуться.

— Откуда столько-то?

— Дык... эта... Он же ж... прорва! Мы ж, к примеру, жать собралися. Ну. Тут этот: "надобно молебен на урожай отслужить". Ну, отдали ярку. После, слышь-ка, "надо покойничков отпевать". Ну, отпевай. Ага. Всех, значится, со страды — на кладбище. И машет и машет, молотит и молотит... А зерно-то в колосе — не булыга на дороге — долго не улежит. Ну "на", только отвяжися. Всем берёт — и хлебом, и холстами, и овчинами... После два дня в Рябиновке побыл. Там, слышь-ка, вроде потише был. Видать, владетеля забоялся. А теперя вот — улыбается хитренько и злобствует не сильно.

"Злобствует не сильно" — я увидел сразу. Для начала поп занял центральную избу, и мне, с моими людьми и вещичками, пришлось перебираться в новостройки. Овечек своих к Фильке на двор поставил, долго объяснял, чем и как их кормить. За это время Николай поймал у нас в подвале его мальчишку и отодрал за уши. Тут же получил от попа "отеческое внушение" за "неподобающее отношение". После чего "облобызал длань иерейскую", и отправился исполнять свеженаложенную епитимью — отчитать триста "Богородец" с поклонами перед иконою. Но в целом... я ожидал худшего.

— Надо окрестить язычников.

— Окрестим.

— Отпеть покойников?

— Отпоём.

— И всем — святое причастие.

— Не, нельзя. Только в храме. По Седьмому правилу Второго Никейского Собора в престолы, на которых совершается евхаристия, должны полагаться частицы мощей святых мучеников.

Вона чего! Это где ж столько костей нетленных набрать? Видать поэтому в конце 17 века правило в России было отменено: мучеников у нас всегда хватало, а вот которых из них в этот раз считать "святыми"...

— Освятить новостройку мою?

— Завтра с утречка.

— С исповедованием не тяни — мне люди на работах нужны.

— Дак кто ж тянет! Прям сегодня.

Поп спокойно соглашался на всё. И на публичную исповедь перед всей общиной, и на проведение разводов. Даже развёл Кудряшка с женой без его присутствия: удовольствовался фразой о болезни его. И брал довольно по-божески. Правда, когда каждый шаг — ногата, то "итого" — немелко выходит. Но — приемлемо.

Я платил за всё серебром, и за требы для местных смердов тоже. Филька, унюхав халяву, тут же потребовал освятить его корову.

— Ну... чтоб эта... доилася лучшее.

К моему удивлению, Геннадий за две ногаты старательно помахал кадилом перед всем деревенским стадом.

Очень сговорчивый, отзывчивый и доброжелательный служитель культовый. Была пара мелочей, которые меня смущали.

После общей исповеди, прошедшей при моём участии, под моим присмотром и с моим рефреном:

— Грешен я. Ибо человеци суть. Признаю и раскаиваюсь. Следующий

поп довольно долго беседовал с некоторыми из моих людей. Проведённый "экзит-пол" дал ощущение, что попу порассказывали кое-что лишнее. Но, вроде бы, не смертельно. Вторая странность: он мне в глаза не смотрит. Неприятно, но, может, так и надо — типа священническое смирение и послушание.

В последний вечер устроили отвальную. Я расщедрился — подарки кое-какие попу подарил. Домна стол приличный накрыла, бражки выкатила. С началом банкета мы несколько подзатянули: "кошёлку" поповскую загружали. Так что, засиделись затемно.

Народ уже хорошо принял, раскраснелся. Уже и песен попели, когда поп вспомнил, что оставил в "кошёлке" кувшинчик с настоящим виноградным вином.

— Сейчас сбегаем. Пойдём, боярич — может ещё чего интересного приглядишь.

Надо глянуть — мне ж любопытно. Позвали поповича, чтобы тот отволок ещё один узел в лодку. За мной, как обычно, пошёл Сухан. Оставшаяся компания сразу после нашего ухода зашумела ещё сильнее: "начальство свалило".

На дворе стояла глухая августовская ночь. Мы стали спускаться от усадьбы к реке, на берегу которой, полностью вытащенная на берег, лежала гружёная "кошёлка".

Темно, ничего не видно. Чуть белеет тропинка под ногами, чуть отблескивает впереди река. Сзади слышен хохот подпившей компании в усадьбе, впереди — тьма и тишина. На середине спуска мальчишка, тащивший узел с какими-то тряпками, вдруг ойкнул, упал на землю и стал кататься.

— Что такое? Что случилось?

— Ой-ой! Ноженька моя!

Беглый осмотр, хотя какой осмотр в темноте? — ощуп — дал только один результат — детский вой на тему:

— Ой, больно мне, больно!

Крови, вроде бы, нет, явного перелома — нет, надо тащить к свету, там народ поопытнее меня — может, чем и помогут. Сухан подхватил мальчишку на руки и отправился назад в усадьбу, а мы с попом подобрали узел и продолжили спуск к лодке.

— Ты, отроче, кинь-ка узелок вон туда, к носу ближе. И пропихни его поглубже. Завтра поутру овечек моих приведём да и пойдём, помолясь, до дому. Ты ж мне пару гребцов-то дашь? Через перекаты пролазить с гружёной-то лодией — тяжко.

— А что ж ты, Геннадий, барахло своё нам не продал? Шёл бы налегке. Я ж велел Николаю купить у тебя, всё, что нам гожее.

— Слуга твой доброй цены не даёт. А у тя, я гляжу, серебра немало. Повезло дитяте — велесову захоронку сыскать. Вот же ж — даёт господь богачество кому не попадя.

— Так побил бы ты волхвов — их серебро тебе бы досталось. И как ты столько лет в своём приходе такое безобразие терпел? То — волхвы, то — ведьма эта...

Я стоял, наклонясь над лодкой, сосредоточенно пытаясь пропихнуть узел под сидение, чтобы гребцам завтра было куда ноги поставить. И тут на меня... рухнуло.

Да, это наиболее точное слово. Что-то очень твёрдое очень сильно ударило меня поперёк спины.

Глава 156

Меня швырнуло лицом внутрь лодки на какие-то мешки, выбило воздух из лёгких. Я ахнул от боли, от неожиданности, но, прежде чем успел не то что понять происходящее — хотя бы замычать от боли, меня рвануло за правую руку, чуть не выдёргивая её из плеча, подняло и развернуло лицом к отцу Геннадию. Я успел поймать в глухой ночной темени белое пятно его лица в обрамлении чёрных волос и бороды, и новый страшный удар чем-то очень твёрдым в солнечное сплетение снова выбил из меня и кусочек проглоченного воздуха, и всякие ощущения. Вроде "глубокого недоумения".

Мыслей и вовсе не было. Осталось только боль.

Какая-то сила, державшая мою правую руку настолько крепко, что инстинктивное стремление прижать руки к животу оказалось невозможным реализовать, рванула в сторону. Я сделал, ничего не видя из-за слёз от боли, пару шагов, почувствовал, как с меня сваливаются штаны, запутался в них и упал. Ничком, лицом в землю.

Короткая пауза в два удара сердца, и мою истерзанную, разрываемую болью в плече и в крепко сжатой и выворачиваемой кисти, правую руку завернули за спину и резко прижали к затылку. Я взвыл и, весь изгибаясь, "встал на лоб свой".