Зверь лютый. Книга 8. Догонялки

Начинаю прибираться, штаны свои искать. И слышу за спиной тихий горький плач. Ну что опять?!

Девчушка рыдает. Горько, безутешно. Без криков и воплей. Просто — непрерывным потоком катятся слёзы.

— Что случилось? Болит что-то?

Она чуть трясёт головой и, едва слышно, закрыв лицо в этих тряпках, всё-таки вносит ясность:

— Из меня... течёт...

Удивила. Так плакать — можно потоп устроить. Хотя... это она о другом. Ухватив за коленку, поднимаю её бедро и впихиваю ей между ног угол какого-то куска ткани. Приличная тряпочка — белая, льняная, без жёсткого золотого шитья. Похожа на нижнюю одежду православного алтаря. По-гречески — катасаркий, по-русски — срачица. По названию и определяю тряпочке место.

Трифена охает и снова тихонько плачет. Опять не так?!

— Это — покрывало алтарное. Так — нельзя, это — богохульство.

Господи, девочка, твоя коротенькая жизнь вообще — богохульство, кощунство и непотребство. Как, впрочем, и любой человек сам по себе. Ангелы божие — не какают и не писают. Может, поэтому ГБ и сотворил человека? По своему образу и подобию. Чтобы не сиживать на очке в гордом одиночестве, тоске и печали. Поэтому и возлюбил человеков более ангелов.

Бедненькие. Если он нас так любит, то им-то, шизокрылым, каково достаётся?

— Плевать. О чём ты молилась перед иконой?

Наконец-то дело дошло и до вопроса, ради которого всё это начиналось. Ох и тяжела же работа дознавателя! Хотя, временами, ну очень приятна...

Новый всхлип и чуть слышный голос, направленный в эти... алтарные одежды:

— Я просила у Богородицы смерти. Быстрой и лёгкой. А она... ничего не сделала. Моя молитва... не дошла. "Исполнение желаний"... не исполнила, я для неё — грязь мерзкая...

Быстро здесь мудреют люди. Особенно — при таком жизненном опыте. В моё время вот до этого — "быстрой и лёгкой" — большинство индивидуумов доходят только к старости, на больничной койке. Да и то... очень не все.

— Не греши на Богородицу. Ты попросила смерти — ты её получила. Икона же, ты сама сказала — "Исполнение желаний". Твоё желание исполнилось: ты умерла. Потом была прощена, допущена в царство божье, в мир горний. Посмотрела, убедилась, насладилась... Сама же всё своими глазами видела! И вновь была послана на землю, в мир дольний. Чего тут непонятного? Что душу вселили в прежнее тело? А ты хотела бы всё заново? Младенцем в мокрые пелёнки и титьку пососать? У Господа на тебя другие планы.

— У Г-Господа?! На м-меня?! К-какие?

— А я знаю? Это ж — Он. Его пути... сама знаешь — "неисповедимы". Могу предположить — ты послана мне в рабыни. Прислуживать, помогать, обштопывать, обстировать, ублажать, постелю согревать, ноги мыть и воду пить... для чего годна — ту службу и служить будешь.

— Т-ты берёшь меня к себе? Г-господин...

Хорошенько дельце. А что, вот так эту дурочку тут бросить? Отымев, измучив, заморочив мозги... Наваляв всяких... святотатств и кощунств. Ей же это всё потом так откликнется... И вообще — у меня демографическая политика такая. Фемино-ориентированная. Баб должно быть много. Не баб ради, а народа для.

— Беру. И душу, и тело, и ум, и сердце твои. В жизни этой и вечной. На земли яко на небеси. Ты — во власти моей, ты — в воле моей, ты — в руке моей. Да будет так.

Во как я уелбантурил!

Звучит, однако.

Хотя по сути — ничего нового: чуть более детализированная концепция православных старцев по "Братьям Карамазовым".

С аналогичной реакцией в форме едва слышного ответа девушки:

— Аминь.

Она, не поднимаясь на ноги, поворачивается на коленях и припадает губами к моим ногам.

Факеншит! Она реально целует пальцы моих босых ног! Деточка! Остановись! А то я тебя опять трахну — это ж эрогенная зона!

"Мне бабы ноги целовали как шальные

С одною вдовушкой я пропил отчий дом

А мой нахальный смех всегда имел успех

И моя юность раскололась как орех".

Не надо мне "юность раскалывать". У меня и так вся жизнь "раскололась". Вляпом. В это ваше... в "Святую Русь".

Всем — подъём, пора выдвигаться.

Надо ещё вопрос о Трифене с её матерью решить. Ангелам и ГГуям хорошо: хватают человеков поодиночке "и творят что хотят". А у меня тут — общество, законы, родственники, соседи... Придётся как-то договариваться.

Сырая, волглая одежда приятно холодит разгорячённое тело. Радость от сырости? И так бывает... А вот Трифену пришлось заворачивать в какие-то храмовые тряпки — её барахло совсем мокрое. И сверху прикрыть рогожкой.

Мы чуть прибрались в церкви и двинулись к месту постоя.

На улице — полная темень. Накрапывает дождик. Сухан посадил девочку на плечо, на другое — закинул узел с набранным церковным барахлом: я же думаю церковь в Рябиновке поставить, надо соответствующим реквизитом запасаться.

Трифена довольно внятно объяснила — что в церковке наиболее ценного. Из того, что можно легко унести.

Ну вот, Ивашка-попадашка, ты уже и в церковные воры заделался. Но я же исключительно из лучших побуждений! Сами понимаете — хозяйство осталось без присмотра: попа-то нет, а народишко-то у нас, сами знаете... пропьют, прогуляют, испортят, поломают...

Короче: тащу иконку в коробчёнке.

"Вор у вора — дубинку украл" — русская народная мудрость.

Прямо про меня, отца Геннадия и эту доску крашеную. Хорошо жить по фольклору. Чувствуешь себя умнее. Но — больно. Ка-ак навернулся... Но ящик с иконой — сверху. Как авоську с бутылкой водки — сохранил в целостности. Мокро, темно, скользко... А вот Сухану — хорошо, он же зомби. У него же — идеальный баланс.

Только Трифена, у него на плече сидючи, изредка ахает. Так это... по-древнеспартански. В смысле: по "Таис Афинской". Там кто-то из этих лаоконистов сразу двух женщин на плечах бегом нёс.

Добавлю исключительно из личного опыта: с двумя девушками на плечах бежать удобнее, чем с одной — на бегу не перекашивает. Мы так как-то в кино пошли. Они, естественно, собирались, пока мы уже опаздывать не начали. Тут я двух подружек на плечи как эполеты — и бегом. Нормально. Лет двадцать спустя как-то захотел повторить, но, или я сильно ослаб, или подружки — чересчур поздоровели... Э-эх... Ё... А лужи тут глубокие наливаются. И — мокрые.

Вокруг села — тын. Ворота, естественно, заперты.

Туземцы — двоечники, расслабились совсем. Разбойников на них давно не было. У них из-под ворот ручей глубокий бежит, а они такую щель заложить и не подумали.

Пришлось лезть в вымоину под воротами, пробираться внутрь и вынимать воротный брус.

Помнится, я не так давно радовался, что у меня бандана сухой оставалась? — Теперь радоваться уже нечему.

Глава 161

В сарае на поповском подворье, где нам должно было быть подготовлено место для "кости бросить", стоял храп и запах свежего перегара.

Конечно, я не "жена верная". Которая, как известно, по тому, как муж ключ в замок вставляет, может определить где, что, сколько и с кем он принял. Но, как всякий нормальный русский мужик, я прекрасно отличаю суточный перегар от, например, получасового.

Странно: Чарджи не злоупотребляет. Да и не храпит он — я знаю, я с ним спал. Не в смысле... а в смысле...

Факеншит! Как же тяжело с этими... гендерно-взволнованными. В любой казарме пытаются найти публичный дом. Да я бы и сам с удовольствием нашёл! В смысле — публичный дом в казарме. В смысле... а, без толку — не объяснить.

"У кого что болит — тот про то и говорит" — русская народная мудрость. Тяжело с "больными".

Но Чарджи не храпит — я точно знаю.

Лёгкий шорох. Опаньки! Я такой звук уже слышал — шорох клинка, извлекаемого из ножен. А в сарае... "хоть глаз выколи". Как бы не "выкололи"... Тихий голос Чарджи:

— Кто?

Интересно, вопрос не от храпа, а сбоку, чуть ли не из-за спины. Боец хренов! Так же и испугать до смерти можно!

— Спокойно, Чарджи. Свои.

— Постой. Свет вздую.

Опять — "смерть попаданца". Не "включу", не "зажгу" — "вздую". Свет, оказывается, можно "вздуть". Если это свет от огня. Других управляемых источников света здесь нет, а огонь постоянно "вздувают".

Это просто надо знать. Что так здесь говорят и делают.

Делают это всегда медленно и долго. Справа от входа вдруг сыпятся искры. Стук камня по железу, пыхтение. Наконец, возникает красненький светлячок — трут загорелся. Светлячок пульсирует в такт слышному дыханию, разгорается... И появляется огонёк свечи. После напряжённого вглядывания в абсолютную темень деревянного ящика, каковым является всякое здешнее строение — просто ослепительный.

Слепит-то он здорово, а вот света даёт мало: смутно видны два незанятых "спальных места" у левой и передней стен сарая и какая-то куча тряпок у Чарджи за спиной, у правой стенки. Вот эта куча и храпит. А теперь — попукивает.

— Сухан, барахло — туда, девку вон туда. Рогожку с неё сними.

— Поповна?

— У меня-то поповна, а у тебя-то кто?

— Попадья.

Что?! Ё! Не хрена себе! У неё же муж ещё в домовине на столе лежит!

А у моей — отец. Мда...

Чарджи объясняет немногословно:

— Селяне... пили-пили... приходили-уходили... вдова с каждым за помин... я насчёт книг сказал... она говорит: потом. Я тут прилёг. Она книги принесла — вон лежат. Никакая. Стали смотреть книги, она на постель мою присела... потом свечка упала, потухла. Ну, я её в темноте-то... пьяненькую... а чего нет, когда она сама... руки-ноги по сторонам разбрасывает... Как кисель: пни — колышется. А твоя как? Тоже лыка не вяжет? Вином, вроде, пахнуло...

Слева, из постельной кучи, в которой устроилась Трифена, доносится полувсхлип-полувздох. А у меня начинают судорожно крутиться в голове шарики с роликами, выискивая наиболее прибыльный вариант дальнейшего развития событий. Лёжа в куче алтарных покровов в церкви, Трифена успела рассказать, что немалую часть церковной утвари и книг её отец-покойник хранил не в храме, а в доме.

Отец Геннадий собрал неплохую библиотечку. На "Святой Руси" только для нужд богослужения обращается около девяноста тысяч экземпляров книг. Большая часть, естественно, разные требники, псалтыри, часословы, канонические Евангелия и апокрифы, "Апостолы"... Из Ветхого Завета переведены две или три книги. Есть разные "Жития", есть богословские трактаты, постоянно распространяются "списки запрещённой литературы". И сама эта литература. Перечень довольно обширный: 100 — 150 названий. Есть ещё разные "Слова", "Поучения"... Есть светская литература: по географии, истории... Энциклопедии типа "Русской Палии"... А ещё куча разного на греческом, латыни, древнееврейском...

Не знаю как другие попаданцы, может, они вообще неграмотные, но у меня постоянное отсутствие буквенно-цифрового материала перед глазами вызывает... крайнее раздражение. Как у наркомана — отсутствие дозы. Пока существуешь на грани очевидной и недвусмысленной смерти как-то не до того. Но чуть напряжение спадает — начинает сосать под ложечкой. Буквально — вплоть до появления слюноотделения. Не могу без текстов. Не печатных или электронных — таких просто здесь нет, но хоть рукописных. Не хватает. Чего-то важного для жизни...

А книги здесь дороги, и библиотека покойного в три десятка томов — целое состояние. Что ставит в повестку дня, или точнее — ночи, поскольку у нас тут темно, вопрос о приведении потенциального продавца к "нормальному виду".

Совсем недавно, в Елно, я "доламывал" вдову-кузнечиху угрозами по теме государственных пыток по выдуманным мною обвинениям. Существенным элементом процесса "нормализации партнёра по сделке" было наличие у неё любовника, и её, по здешним меркам, "недостойное поведение". Отчего предполагался "ущерб репутации" с разными последующими неприятностями вплоть до смертельного исхода.

Репутация в "Святой Руси" — "святое дело". Даже в суде различаются две категории свидетелей: видоки и послухи. Те, кто были свидетелями собственно события, и те, кто могут дать характеристику подсудимого, рассказать о его репутации.

У кузнечихи репутация оказалась... не очень. В результате, у меня почти задарма образовался кузнец с полным "приданым". А как с этим делом у попадьи? "Доброе имя" — можно создавать, а можно и разрушить. Причём второе — существенно быстрее. Если несколько модифицировать ситуацию с кузнечихой...

"Повторение — мать учения".

Ванька! Давай "по матери"! Сам же просился: "Учиться, учиться и учиться". Пробуем.

— Сухан, бабе связать руки, привязать к стене. Ножик в щель между брёвнами вбей и вязку на рукоятку. Пасть дуре заткнуть, морду замотать. Чарджи, ты не обидишься?

Удивлённый взгляд. "За что?". Равнодушное пожатие плечами. Он смотрит на постель у другой стенки.

— Нет. На что она мне теперь? Я пока её дочку попробую.

Чуть слышный всхлип от левой стены. Чарджи направляется к той куче покрывал. И натыкается на мой дрючок.

— Нет. Она — моя.

— И чего? Я же её не испорчу.

— Ты не понял. Она вся моя. Телом и душой, умом и сердцем, в мире горнем и мире дольнем. В жизни земной и загробной. Она отдана в волю мою. Вся и навечно. Слова произнесены в храме божьем перед иконой Богородицы. Пред чудотворной "перво-Лукинишной". Вон она, в ящике стоит. Можешь посмотреть.

Чарджи останавливается, ошарашенно переводит взгляд с меня на деревянный ящик у стенки, на кучу тряпок на постели... Но тут начинает шевелиться, покряхтывая и попукивая пьяная попадья. Яблоками, видать, закусывала — треск такой...

— Чарджи, ты лучше кинь своей подстилке ужратой рогожку под задницу — пока она постель не заляпала. Да подержи ей ноги разведёнными.

— Зачем это? Сам не справишься?

— Ты уж делай, пожалуйста, что я тебе говорю. Быстро и без вопросов. Или Сухан подержит, а срам её ты выбривать будешь?

Ханыч, недовольно поморщившись, ухватывает попадью за лодыжки и разводит их в стороны, прижимая к постели, Сухан, смочив волосы на её лобке и в промежности остатками бражки из кружки, начинает старательно исполнять "интимную брижку" моим "перемоговым" засапожником, а я достаю из торбы футляр с письменными принадлежностями, и начинаю царапать бересту, судорожно вспоминая и дорабатывая слышанные когда-то от Николая официальные формулировки здешних "актов купли-продажи".

Я переоценил способности попадьи к сопротивлению. Вязать её не было необходимости, она так и не пришла в себя, только мычала спьяну, да колыхалась своим обширным животом, когда ей размотали тряпки на голове, развязали руки, и я зачитал текст сделки, процарапал её рукой крест на бересте и положил ей на живот две ногаты. Так её и оттащили в сторону, на ряднину у стенки.

"Пьяная баба — себе не хозяйка" — русская народная мудрость.

А когда она другим — "хозяйка", но — при этом пьяная, то с её хозяйством много чего "не себе" может случиться.

На другой ряднинке на голой земле пришлось устраиваться мне самому: мужам моим надо хоть чуток поспать, а я самый выносливый. В смысле — никак не угомонюсь. "Беломышесть торжествует".