В хлеву под стрехой нащупал странную вещь. Свёрток, внутри... две железяки. Одинаковые. Вы себе штык от русской трёхлинейки времён Первой Мировой представляете? Только вдвое длиннее. Четыре сросшихся ребра жёсткости образуют четырёхгранную сильно вытянутую равнобедренную пирамиду. С глубокими ложбинками между рёбер. На месте крепления на ствол винтовки — крестообразная плоская рукоятка с чуть загнутыми вниз концами перекладины. Между рёбер в одной ложбинке — на всю длину от перекладины рукояти до чуть ли не самой вершины пирамиды — пластина. Заточенная. Неширокая, к острию сужается.
Парные мечи? Да ну, ерунда, хрень полная: такой штукой рубить нельзя — пирамидка не пустит в разруб. Только резать или колоть. И ни каких клейм, или надписей, или значков. Может, из полевого сельскохозяйственного инвентаря? Тоже не подходит. Хотел бросить — жадность не дала.
Через год эти парные мечи, носимые мною на спине, стали неотъемлемой частью моей жизни. Приметою верною вровень с головой безволосой. По ним и узнавали меня часто на Руси. И по сю пору, пугая мною, говорят: вот придёт воевода Всеволжский, у которого за спиной не крылья как у ангелов божьих, но мечи смертные.
Когда начинал я строить по Руси добрые жилища для людей своих, то хуторок сей часто вспоминал и многие с него задумки мои вышли. Хоть и добавлено было много и переделано, а основа — с того хутора "людоловского" над Десной.
Сколько всего человеку надо. Особенно — семье. Особенно — селянам. Особенно — в средневековье. Каждая верёвочка-тряпочка — сохраняются. А вот что из этого с собой брать?
Два раза перевязывал узлы на телегу. Пару тулупов добрых бросил: под Марьяшу. Отмычку мою болезную надо до места живой довести. Перетерпел-таки, залез в поварню. Не только за парой котелков. Сам щей поел и Марьяше в баню отнёс. Жиденького, горяченького.
О, ожила. Какая у этой женщины интересная сексуальная жизнь пошла. То сидела у отца на хуторе. Мужа видела раз год по неделе. А тут её за один день — трое. За три — четверо. И всё насилуют и насилуют. Как Марьванну из анекдота в турпоездке. Как бы она не втянулась. И меня с собой... не угробила.
Сил хватило только одеть на неё рубаху и платочек. И поработать живым костылём к телеге. Через предбанник проходили — она мертвяка даже не заметила. Взвалить здоровую бабу на телегу... Взвалил, в овчины завернул, ремнем перевязал — а то свалится по дороге.
Потом растащил сена по постройкам: хутор надо сжечь. Иначе придёт подпасок, увидит трупы, поднимет крик. Нас вмиг догонят и... смотри выше. Для полноты картинки уронил в колодец половецкую стрелу. Может, на ту сторону подумают?
Конька вывел. Хороший конёк — терпеливый. Четыре раза я его в оглобли заводил. Вы когда-нибудь коня в телегу запрягали? — Я аналогично. Два раза видел, как это Перемог делал. Но у того упряжка парная была. И Фатима... то ей одно, то ей другое. Мне толком и посмотреть некогда было.
На Руси дышла нет. Не придумали ещё. И не завезли, как при Петре. Дуга на оглоблях закреплена, хомут я нашёл и надел. А дальше... постромки, вожжи, гужи. И чтоб шлея под хвост не попала. А "зга", которая "не зги не видно" — это кольцо на дуге, через него повод продевают.
Замучился совсем. Тут Марьяшка завозилась. Отвязать, помочь слезть, подождать пока пожурчит возле колеса, прополоскать тёплой водой, помочь забраться, привязать. А солнышко уже всё ниже и ниже. Сделать факела, залить дёгтем: нашёл-таки аналог солидола. Выпустить поросёнка из хлева, птичник открыть — не умножай мучений в этом мире. Открыть ворота. Всё.
Факела запалил, быстренько пробежался по постройкам. Подпалил сено. Последний в хлев закинул — из бани уже дым валит.
Ну, поехали. Пронеси господи. Мимо всякого встречного-поперечного. Русского и нерусского.
Конец пятой части
Часть 6. "Под крышей дома твоего..."
Глава 28
Меня отпустило только утром.
С момента, как я услышал на хуторе про ожидающий меня погреб и очередное превращение в "шёлкового", так зажало... Я ходил, делал, убивал, увязывал, упаковывал... Всё как в тумане. Как через стекло.
Нам просто повезло: и в том, что я углядел объезд в леске вдоль края болота. Не дорогу — просто относительно сухую, относительно ровную полосу земли, по которой мы и объехали деревню. И в том, что пока объезжали — стадо пригнали, причём с другой стороны деревни. А когда мы выбрались-таки на дорогу, над подожжённым мною хутором уже стоял столб дыма. И селяне побежали туда.
Очень повезло, что мною завязанная упряжь продержалась часа два. Потом приходилось постоянно слезать и перевязывать заново.
Я теперь понял, почему кони, упряжка — мужское дело. У меня просто сил не хватало затянуть, например, те же гужи, намертво. Силёнок в ручонках. Очень повезло с коньком — был бы другой...
Странные люди эти попаданцы: как-то у них всё... Разницу между русской и английской, к примеру, запряжкой не понимают, а туда же — предков учить. А объяснить почему чисто постромочная упряжка тут не годится? Да ну их...
Когда видел просвет в листве над головой — засекал Полярную звезду. На первой же развилке поворачивал в ту сторону. Дважды приходилось возвращаться: один раз выехали к спящему хутору, другой — чуть не въехали в болото.
Развернуть телегу на ночной лесной дороге... Вам фуру с прицепом когда-нибудь приходилось разворачивать на старом Арбате? "Маленькие дворики подметают дворники". Подмести — подмели, а проехать как? А парковаться среди идиотов не приходилось? Ну и не надо.
Ночного леса я не боюсь. Вот такой я идиот городской. С детства вбито: страшнее человека зверя нет. Бывало, даже уходил в лес поглубже, чтобы не нарваться ненароком. Я ж говорю: "дурак". Лес... это лес. И укроет, и накормит, и... нарвёшься.
Как начало светать — конёк вдруг встал. Назад пятиться, ушами машет. Я пригляделся — впереди на дороге волк.
Говорят, некоторые люди волка с собакой путают. Можно спутать. Если не видеть, не слышать, не чуять. В тулуп с головой завернуться. А тут...
Здоровенный волчара сидит на дороге и смотрит. Зверь лютый. Я с телеги слез и вперёд коня вышел. Как был — с одним дрючком. Сумерки утренние, сбоку туман подымается, тихо так. И — тёмный силуэт. Огромный. Тёмное в тёмном. И в этом тёмном на тёмном — глаза жёлтые. Расскажите кому, что волки летом сытые, что в одиночку они на человека не нападают... А потом встаньте вот так — на два шага, глаза в глаза... Минут пять мы друг на друга смотрели. Долго.
Потом сзади ветерком утренним пахнуло. Волчара ко мне потянулся, принюхался, поднялся и... ушёл. Не отпрыгнул, не трусцой убежал, а так... шагом. Спокойно, уверенно. Самодостаточно.
Вот кто тут венец. Если не творения, то пищевой цепи — точно.
У меня только сил и хватило — конька с дороги на какую-то луговину в туман свести, выпрячь, к дереву привязать посвободнее, чтоб мог травку щипать. И тут так проняло... Только и успел дрючок свой в зубах зажать — чтобы в крик не заорать. От всего, что было.
От убитых кыпчаками моих "убивальников". От убитого мною кыпчака. Насильника болотного. От Марьяши, мною спасённой, битой и мною же изнасилованной. От зарезанных мною. От деда и его мёртвых внучки и внука, от невестки беременной, от ими добротно построенного и мною сожжённого хутора. От ожидания погони и ощущения опасности. От этого серого царя зверей.
От всего... Как же мне плохо, как же мне тошно, как же я в этом мире...
Кто это сказал насчёт "не стоит даже одной слезы ребенка"? — А я убил. Детей. Двоих. Зарезал. Косой. Косами. Выкосил. С их папой-мамой, бабушкой-дедушкой...
Это — не "слеза", это — кровь человеческая. Вёдрами.
А как насчёт плетей на собственной спине? Ни за что, просто чтоб знал своё место. Для профилактики. Тоже — "не стоит слезы"? Так и "не стой". Займи своё место. В ряду сельскохозяйственных орудий, раздел — "орудия говорящие".
Можно сказать: "все так живут". Я — не все. Я — единственный. Каждый человек — уникален. И те, которых я зарезал — тоже. Только я их в товар превращать не собирался.
"Ведь не я же пришёл с пистолетом
Убивать итальянское лето".
Можно сказать: "Они так живут. У них так принято. Это их обычай. Исконно русский. А ты здесь — чужак. Со своим уставом в чужой монастырь...".
Живут? Эти — уже не живут. У них такой обычай? Исконно русский? Значит — не будет. Ни русских, ни Руси. Вот таких. И всю такую Россию... выкосить. Как в Библии сказано: до четвёртого колена. Чтобы ни одна гнида... ручки к моей свободе тянуть... даже и помыслить не могла.
Потому что у меня другой. Обычай. Я — человек свободный. Всё. Таким и помру. Придётся им свои обычаи менять. Или — сдохнуть. Выкошу.
"Не нужно прогибаться под изменчивый мир
Пусть лучше он прогнётся под нас".
Пусть. Не хочет? — Заставлю. Не умеет? — Научу. Или зарежу.
Между собой — как хотите, предки мои. Хоть захлебнитесь в этом своём этнографически-средневековом кровавом дерьме. Но меня... резал и буду. Начисто. Под корень. По всей "зоне поражения". Куда дотянусь. Косой.
Можно сказать: "Их можно понять. Простить, пожалеть".
Можно. "Война и мир", князь Андрей Болконский графу Пьеру Безухову о юной Наталии Ростовой:
"Я говорил, что могу понять падшую женщину. Я не говорил, что могу простить".
Понять — могу. Пойму и зарежу. Меня в рабство... через ваш труп. Будет труп — буду жалеть. Жалеть, понимать, прощать... После трупа. Не раньше.
И не надо мне изображать из себя туземца. Я — другой. Это не мания величия. Просто "Волкодав прав, а людоед — нет". А мне все эти... "людоловы" — как людоеды. Резать. Под корень. И пусть этот мир прогибается.
Так-то оно так... Но звук, с которым коса входит в человеческое тело, ощущение на руке, когда проталкиваешь косу вглубь, скрип лезвия по костям, как оно, теплое, живое ещё, дёргается на косе, а ты его ведёшь...
Снова зубами в дерево берёзовое, в дрючок мой. Чтоб не завыть, не заорать.
Милые добрые хозяйственные селяне, захотели чуть подзаработать. Обычное дело, ничего личного. Платочек, там, невестке новый справить...
Резать, в куски рвать. Мне моя свобода дороже ваших платочков. Всей вашей... требухи. Вместе с жизнями и бессмертными душами. Убить меня можно — переделать нельзя.
Ага. А ты сам-то по себе не заметил, как ты сильно изменился?
"Всё что нас не убивает — идет нам на пользу".
Какая-то у тебя польза... сильно сволочная. Кровавая.
Правильнее сказать: "всё, что нас не убивает — нас меняет". Сильно ты изменился, Ванечка. Волкодавом становишься, душегубом. Помнишь, как твоя коса сквозь мягкие кости черепа внучека проходила? И ничего? Ни угрызений, ни кошмаров?
Изменился. И ещё буду меняться. Сам. Как сам сочту для себя необходимым. Надо — озверею, покроюсь шерстью, буду бегать на четвереньках. Но воли своей — никому не отдам.
Хорошо говоришь, Ваня. Красиво. Убеждённо. Только как-то оно будет...
Уже до вечера меня снова ткнули в мою слабость и малость в этом мире. "Здесь ты — никто, и звать тебя — никак...".
Когда солнце поднялось и прогрело поляну, я смог выпустить свой дрючок. Хорошее дерево попалось — не расщепился и не измочалился. Только отпечатки зубов на одном конце остались.
Туман поднялся, речка какая-то. Пока возился с костерком, кормил горяченьким Марьяшу, снова увязывал и запрягал — дело уже к полудню. Проехали мимо места, где волк перед рассветом стоял, ещё немного лесом и выкатились к селищу.
Граф Игнатьев в своих записках времён русско-японской войны отмечал, что в Маньчжурии даже деревни все огорожены стенами. Невысокими, глинобитными. Но в зимнее время при тамошних морозах русская шрапнель эти стенки не пробивала.
Здесь у меня шрапнели нет, а на Руси все селения тоже в стенах. Не глиняных, конечно — деревянных. Разной высоты, плотности, конструкции. В данном конкретном случае — ни рва, ни вала. Частокол из заострённых брёвен в два человеческих роста. Не сильно крепкая крепость. От малого ватажка, может, и отобьются. От большого — вряд ли. Про дружину княжескую и разговора нет. Такие стены ставятся больше от зверя — от лис да хорьков. Чтоб кур не воровали. А главное — от своих. Чтоб собственная живность не ушла.
* * *
Для чего Великая Китайская Стена поставлена? Для защиты от кочевников. Кочевники пришли? Караулы только ворота держат — перелазьте где хотите. Но... коней не перетянуть. А много степняк без коня навоюет? А и навоюет — как назад? Ни хабар, ни полон... Главное — скот угнанный в степь не перетащить. И от своих очень помогает. Мало кто голым да пешим побежит из Поднебесной в Степь.
* * *
Мда... Ватажок взять может. Но не объехать. За деревней на речке видно брод. Мне бы на ту сторону... Можно. Но только через ворота. Ворота открыты. Но в воротах — воротники. Стража. Местные ополченцы в каких-то... тегиляях?
Пока я соображал, конёк уже на открытое место вышел, нас заметили. Поворачивать? Совсем худо будет. Дотащились до ворот. Дальше, как положено, допрос с досмотром переходящий в то же самое, но — "с пристрастием".
Ни слова неправды. Десятник подходит. Ну и морда лица у него... Хоть прикуривай.
— Откуда?
— Оттуда. Из-за Десны. Попали под поганых. Всех порубили, мы вот вылезли.
— А конь?
— Поганые хутор сожгли. Всех вырезали. Вот — подобрал. На сгоревшем.
Что хутор половцы сожгли — правда. А что подобрал на другом, который сам же и запалил, — уточнять не обязательно.
