— Как он и как ты с ним — дела ваши. Не мои. Моё дело — чтобы мои люди были живы и здоровы. Ты — мой. Поэтому убийца твой, или гонец смерти твоей — мёртвый лежит. А бересту эту ты читаешь. А не тот, который тебе "помози преставится" сделает.
— Господине... Да я... Да за тебя...
— Тихо Ивашко. Клятву ты сказал. Не умножай. Сущностей. Покойника закопать надо. А людям скажем — в лесу на сук упал. Прямо глазом попал. Насмерть. Что есть полная правда. Вот на этот сук. А что сук я в руках держал — говорить не надо. Иди яму копай.
В ближайшую зиму Изяслав Давидович — Изя Черниговский снова пришёл с половцами на Русь. Половцев было много, шли они разными путями и разными отрядами. Один из таких отрядов взял Сновянку.
Я попал туда вскоре после половцев. По полностью сожжённому городищу бродило несколько полусумасшедших старух и десяток волков. Обожравшиеся на мертвечине звери с торчащими животами нехотя уходили даже и от оружных людей. Староста и его семья, равно как и все остальные жители были либо порублены, либо угнаны в полон. Двор Кута был сожжён и никому более не нужен.
Глава 32
Берём лопату снегоуборочную. С фанерной рабочей частью. Выкидываем все металлические детали. Фанеру заменяем доской типа сороковки, раза в четыре по площади меньше. Называем это — "лопата древнерусская типовая" и идём в лес копать могилу. Кто не понял: яму два на один на два копать доской в лесу среди корней.
* * *
Сколько раз мне попадалось в разных историях про попаданцев, как главный герой покрошит там каких-то нехороших и идет дальше. А прибрать за собой?
Я не говорю про то, что каждый мертвец — куча грязи. Большей частью жидкой. Но оставлять непогребённого покойника... да тебя же местные только за это так вразумят... Или надо их тоже. Или покойника в реку. Не с первого, так с третьего раза, эпидемия ниже по течению гарантирована. Здесь же из рек воду пьют. Прямо без кипячения.
Бой Куликовский был меньше светового дня. А потом все живые три дня хоронили покойников. Только своих, только людей. На татар и лошадей сил не хватило. Потому и только три дня — потом дышать уже нечем было. А копать могилы — вот такой доской. Хоть там и чернозём — не корни древесные. Железная каёмка на кромке "лопаты святорусской", как алюминиевая — на снегоуборочной, уже роскошь.
* * *
Пока Ивашко за деревьями ножом корни резал да деревяшкой этой вкапывался, я куль из рогожки сотворил и Степко голову обернул. Чтобы не расплескалось: полянка-то от дороги не далеко. Могут и другие... путешественники появится. Не надо свинячить в общественном месте. Воз посмотрел. Кое-что на свой перегрузил — чтоб в дальнейшем равномернее нагрузка была. А какое оно — "дальнейшее"? Пришлось у Ивашки спрашивать.
По первоначальному плану мы шли в Лоев.
Лоева гора — от устья Сожа через Днепр. Предполагалось, что мы там Степко с его возом оставим у какого-то родственника, а сами вдоль Сожа пойдём к Смоленску. Теперь соваться в Лоев было глупо: родня начнёт вопросы спрашивать. Получается, что нам надо уходить вправо, выйти к Сожу повыше его нижних лук. Он в низовьях сильно петляет. А как воз?
Ивашко снова подвывать начал: "татьба, чужой товар, конокрадство...".
"Снявши голову по волосам не плачут" — русская народная мудрость.
Результат многократно повторённого и закрепившегося в широких массах опыта. Что снимать и почём плакать.
Жаль. Я в Лоеве в той жизни не бывал. И в этой — мимо пролетаю.
* * *
Ещё одно интересное место на Днепре. Когда Киеву полторы тысячи лет праздновали, был в околонаучных кругах несколько скандально-политический спор: а был ли тогда Киев или так, выдумки самостийников? А о Лоеве никто не ругался. А он даже и по такому счету на три века Киева старше.
Кто первое городище поставил — неизвестно. На раскопках, в самом древнем слое определяется только материальная культура. Без привязки к названию населяющего народа.
Потом пришли дреговичи. Потом... Много чего было. Как везде на Руси, куда не ткни — везде кости. Павших, убитых, посеченных, замученных.
Кто-то из классиков описывал Россию как маленькую убогую деревню с огромным погостом-кладбищем. Убогая — не убогая, а ходим мы... По своей земле ходим. По костям.
* * *
Оставлять Ивашку одного мне не хотелось. Не то что бы не доверял... Просто... несколько он сильно потрясённый. И была всё-таки надежда, что Марьяша сама придёт. Да и в лес в темноте... только глаза на сучки нанизывать.
Наконец, положили упокойничка. А отпевать? Факеншит, я, кроме "отче наш" — ничего. Даже и не слыхал.
А Ивашко смотрит: "ты — княжич, тебе и напутственное слово говорить". Толкнул. Напутствовал коротенько. "Спи спокойно, дорогой товарищ" и "бог простит — ему можно".
Перекусили, тут и светать стало. Надо уходить — Марьяши нет. Идти искать — я мест здешних не знаю, да и не хочу Ивашку одного с конями и возами оставлять. Послал его, сам упаковался. Всё, сейчас найдём "недобоярыню" и надо отсюда быстренько...
Тут он её принёс. Пришлось назад распаковывать.
Жалко я Степко сразу убил. Знал бы... подрастянул.
Степко с Марьяшей и в самом деле поигрался "в волю". В свою.
Как из женщины делается цветок? Очень просто: связывают кисти рук впереди, потом задирают подол, благо мини и микро здесь отсутствуют. Затем подол обматывают вокруг кистей и к ним же привязывают. Такой исконно-посконный, истинно наш русский метод воздействия на индивидуумов женского пола. Тюльпанчик называется.
Женщина в таком формате, в ночном лесу ничего не видит и куда-то осмысленно двигаться не может.
Потом приступают к собственно воспитанию. Такого "тюльпана" с ногами. Некоторые это садоводством называют. Некоторые короче — садизмом.
Розги и крапива — опять же наше родимое, сермяжное-домотканное.
Любимый припев патриотов: да у нас, с малолетства... всех детей, много поколений... весь наш русский народ на этом вырос.
Ага. Только не "на", а "под". Под этим. Берётся пук молодой крапивы со случайно попавшимися ветками-розгами. И — по спине. В сеточку. По только что выглянувшей из-под сгоревшей кожи молодой кожице. Потом женщину кладут голым животом на пук такой же крапивы, сдвигают ей плотненько бедра, наступают коленом на спину и этот пук вытаскивают у неё между ног.
А уж когда мне пришлось у Марьяши из вагины вытаскивать прошлогоднюю сосновую шишку... С одеревеневшими, растопырившимися чешуйками-лапками. Без всякого инструмента и анестезии. Хоть откапывай Степко и по новой... Жаль — дважды убить нельзя.
Марьяша даже после того, как мы у неё изо рта вытащили кляп-платочек, ни говорить, ни даже кричать не могла. Только стонать и поскуливать.
И ведь непонятно почему. Вроде бы был нормальный парень. Отнюдь не маньяк. Обиженный? Как там в песенке:
"А парни гордости полны.
Заносчивы ужасно".
Здесь, при здешней демографии, роли обратные. В смысле заносчивости. Но красавчик, сын старосты — отнюдь не омега. Наверняка пользовался вниманием и благосклонностью.
Или потому, что он смерд, а она вроде как боярыня? "Хам торжествующий"? Р-р-революционный гнев восставшего трудового народа?
Или просто увидел стрижку — "курва курвущая". Давай отрываться по полной: эта для этого и предназначена? Джек-потрошитель черниговского производства?
Или просто ксенофобия — ну не любят у нас чужаков. Вот их баб любят. Сильно и изобретательно.
Или смесь всего этого?
Не понимаю. И не хочу понимать. Этот народ можно и не любить, можно им не восхищаться. Но спасать его надо. От самих себя. Даже все приходящие на Русь поганые и местные князьки, которые здешних то стравливают, то сами режут — ерунда. По сравнению с тем, что эти люди сами делают друг с другом. Лечить и учить.
Чтобы ни у кого даже желаний таких не возникало. Таких... садово-воспитательных. Кто не согласен — бить, резать, строить, вгонять в рамки, гнуть, закапывать...
И ещё. Забудь, Иване, про равноправие и демократию. Если ты хочешь, чтобы конкретно эта женщина была жива и относительно здорова, то изволь ею командовать. Как ты командовал в первый день и на болоте, и вы не попали к половцам. Как ты командовал на "людоловском" хуторе, и вы ушли целыми и свободными.
Изволь принимать решения за неё. И добиваться их исполнения.
"Женщина — не человек".
Изволь нести за неё ответственность.
"Демократия — сообщество джентльменов с кольтами".
Здесь — с железяками. Остальные — объекты защиты, управления и поучения. Не субъекты.
Засунь всех феминисток с суфражистками в задницу. Если не хочешь вытаскивать из чьей-нибудь дамской "передницы" раскорячившийся там древесный мусор.
* * *
"Однажды мулла увидел, как хаджа Насреддин бьёт дочку.
— Что случилось, о хаджа?
— Да вот, посылаю за водой. Как бы кувшин не разбила.
— Но ведь она ещё ничего не разбила. Зачем же ты наказываешь ребенка?
— Я наказываю не "зачем", а "для чего". Когда разобьёт — будет уже поздно".
* * *
Бить женщину мне вообще... Но... Добиваться исполнения приказов означает ещё и наказание.
И после проступка. Всегда. Неотвратимость наказания. И — до. Чтобы помнили. Для профилактики. Для бережения. "Что бы место своё знала".
"Мы в ответе за всех кого приручаем".
Красиво сказано. Правильно.
Одна маленькая деталь: нельзя отвечать за чужое. За самоходное и равноправное, за неуправляемое и ненаправляемое.
Так-то, "Маленький принц". Взнуздай, оседлай, научи поноску приносить, трели выдавать по команде, дойки подставлять по времени... А уж потом попытайся отвечать... за это прирученное.
Как мне всё это... впоперёк. Не хочу нести ответственность за других. Я тут маленький, слабенький. Бесправный и неправомочный. А у меня уже на шее двое взрослых.
Ивашко-то тоже... смотрит снизу вверх.
Господин отвечает за дела слуг своих. За их жизни, здоровье, внешний вид, кормёжку...
Я не знаю этого мира! Некомпетентен и несостоятелен. Неразумен я здесь, господи. Не могу. И не хочу.
Тогда — рассасывайся в этом мире, прими его всей душой, во всех проявлениях. Вот и такие, с крапивой, будут. А ты принимай, понимай, прощай...
"Всё существующее — разумно" — немецкая философская мудрость.
Фридрих, извините за выражение, Гегель. Убил бы гада.
Помнишь, Ванюша, как тебя бесила перспектива снова стать холопом, снова надеяться только на доброту хозяина? Эти — другие. Ты — не они. Не равняй себя с ними. У них двести лет "фратерните, эгалите" за спиной нет. Это не лучше-хуже. Другие.
Просто факт, данный нам в ощущениях. В мерзких ощущениях вытаскивания древесины, впившейся сухими корявыми сучками в живую нежную плоть.
Согрели воды, промыл, смазал, повязки наложил, пустырника заварил. Только упаковались — кони начали беситься. Храпят, рвутся. Ивашко к коням, а я смотрю — на краю поляны волк стоит.
Солнце уже высоко, на поляне светло. А под деревьями — сумерок и дымка от сырой земли. И в дымке — волк. Очень похож на того, что я на той стороне этой речки — Снов — встретил. Только здесь светлее, и я разглядел лучше. И ближе.
Волк стоит, у меня в голове... каша. Отрезал краюху хлеба, нож оставил и так, с "чистыми руками", к волчаре. Волки хлеба не едят. Ага. Подошёл на два шага. На землю положил и отступил. Я стою, и он стоит. Потом подошёл, понюхал. Одним движением ухватил и заглотнул. Посмотрел мне в глаза. И ушёл. Шагом, как тот. Странно как-то ушёл...
Мистика, однако. Тот тоже поутру появился. Первое утро после того, как я предков своих на хуторе поубивал. После половца не было, а вот после своих — второй раз. Очень большой.
Я волков видел пару раз в прошлой жизни. Застреленного волка видел. За их шкуры тогда государство по полсотни рублей платило. Но этот...
Мало того, что здоровенный — окрас удивительный. От кончика носа до кончика хвоста очень тёмная серая полоса. "Ремень" называется. Почти чёрная. У них, у предков, что, ещё и волки другие? Хотя... палеонтологи работают с костями, шкуры не сохраняются. Какой-нибудь подвид мог быть и вымереть — его и не заметят.
Стоп! Так не бывает.
Я понял, что странного в походке этого волка. Он ушёл иноходью. Вот откуда странное ощущение неправильности, неестественности. Какой-то... чудовищности. Никто иноходью не ходит. Коней так учат. Видел как-то, как жабы так ходят. Но волки... Да хоть собаки, хоть кто.
Так не бывает. Но вот же оно — только что! И в прошлый раз тот волк тоже.
Ни какие палеонтологи этого не поймают, не заметят. Побежку по костям не определить.
Палеонтологи, может, и не заметят. А Ивашко заметил. И как-то от меня бочком. К поясу своему с ножом.
— Ты чего?
— А ты не...? Чего он тебя не тронул?
— Зачем ему? Я же хлеба дал.
— Ага. Хлеба. Князь-волку.
Выслушал очередную легенду.
Живут на Руси люди и волки. И те, и другие — разных племён. Как среди славянских племён самым главным стала русь, так и среди волков главное племя — вот это. Они и крупнее, и ремень по спине. И ходят... как угорские иноходцы.
Мало их. Но — самые страшные. Медведя втроём берут. Человека, даже и оружного — одного хватает. Волкодавов против них нет. Они сами волкодавов давят. Редко их видят, ещё реже увидевшие живыми остаются. А тут с руки ел.
Ну, не с руки. Но чертовщины всякой суеверной мне здесь только и не хватало.
— Не боись, Ивашко. Эти не тронут. Чувствуют во мне родственную душу.
Я пошутить хотел. А Ивашко пятиться начал, споткнулся, перепугался. Насчёт оборотней здесь... В каждом селе по свидетелю, и не по одному. И не только в волков оборачиваются предки.
Пришлось и этого успокаивать.
Ладно. Тронулись.
Мы оба инстинктивно торопились уйти от страшного места.
Ивашко — тот вообще, как стал нахлёстывать... Я за ним. Хорошо — воз у него тяжёлый. Конь быстро притомился. Пришлось мне, сопляку попаданскому, взрослому местному опытному мужику объяснять насчёт скоростного режима движения в колонне. На гужевой тяге.
