Тут — раз — маленькая фигурка в белом ко мне под одеяло нырьк. И прижалась. Горячая вся. Ручками по груди, по животу водит. А я сплю голым. Мне эти тряпки за время похода... и надоели, и пропотели. Вот, только понадеялся в нормальной постели, в простынях, хоть и из грубого полотна, но всё же. А тут... А это пигалица, жмётся, трётся, ручками шебуршит.
Опа. Наскочила. Ойкнула. И снова к моему уху. Дыхание горячее, неровное.
— Боярич, миленький, хорошенький. Давай мы с тобой как муж с женой. Я же тебе нравлюсь. У тебя же вон какой... крепкий.
— Ты что?! Тебе сколько лет?!
— Я... Мне... Не важно. Я... всё-всё вытерплю,. даже и не ойкну... А тебе сладко будет. Давай миленький. Сделай со мной как тебе хочется. Я всему буду рада. Только не гони. А то я всё сама сделаю. Я умею. Я видела. Как мамка с папкой...
— Ты сдурела? А ну брысь!
— Ну пожалуйста. Сделай божескую милость. Я и на спинку лягу, и ножки раздвину, и рубаху задеру. Ты только всунь. Тебе хорошо будет.
Охренеть. Вот только мне такой... сопливой деточки не хватало. На этом на самом... А она и вправду на спинку опрокинулась, и меня на себя затягивает. Пришлось её прижать маленько.
Она сперва вырываться стала, потом расплакалась, потом объяснила:
— Мамка говорила: если сделаешь мужику сладко, то сразу после "этого" у него чего хошь просить можно — он на все согласен. А нам с братом идти некуда. Пока папка не успокоится — надо где-то жить, что-то есть. А соседские дразнятся. Вот бы пока в тереме пожить — тут места много. А брат и говорит: ты девка, ляжешь под боярича — он нам и кров, и корм достанет. А он брат, он мужчина. А ты... ничего. Только лысый... Но в темноте не видать. Не противно. Только страшно. Одни бабы говорят — больно будет. А другие говорят — ничего.
Охренеть два раза. Или — три. Тут тебе и раннее визуально-вокальное сексуальное воспитание как результат проживания всего семейства в общем помещении. И чёткий патриархат: "брат сказал". Ну, ещё бы — он мужчина. Хоть и семи лет от роду. И обще-женский опыт: дала — получила.
— Марш на место.
— Что такое "марш"? Не надо меня прогонять, можно я тут полежу рядом? Просто полежу. Может, ты потом передумаешь.
— Ладно. Спи.
Вот мне среди ночи только и надо шёпотом с микро-дурой препираться.
Девчушка, её звать Любавой — успела представиться, довольно быстро заснула. Но стоило мне начать отодвигаться — она следом ползёт, глаз не открывая, ещё и ножку на меня закинула.
Где-то слышал о публичных домах из таких малолеток в Юго-Восточной Азии. Специально для любителей экзотики из Европы и Северной Америки. Но меня... да воротит меня от такого!
Однако пора и дело делать. Исполнить инновацию под названием "убийство при спровоцированной попытке к бегству". Детишки сопят в четыре дырки, шашку — на спину, пояс половецкий с ножиком — на живот. Дрючок в руку. Тихохонько чтоб не разбудить...
Только вышел — тень шевельнулась...
— Думал — проспишь.
Яков. Ладно, штаны у меня ещё сухие. Помру я от инфаркта. В юном невинном возрасте.
Пошли к порубу.
Лопух. Я, естественно.
Снаружи светло как днём, а вот внутри... Оставим в покое анатомию негров. Я не расист, предполагаю, что в этой части человеческого тела всегда темно. Безотносительно к расе владельца.
Хорошо, Яков рядом. Со свечкой, кресалом, трутом. Ага, а я большой мастер по зажиганию огня.
Зажигание — не включение. "Включить свет" — забудьте это словосочетание. Сначала долго железкой по кремешку. Искры — как от новогодней петарды. С тем же результатом — красиво. И... всё. Потом всё-таки попало на трут. А пыхтеть надо соразмерно. Слишком сильно или слишком слабо... В исходную позицию и повторить подвиг Прометея. И зачем было его к скале приковывать? Он же уже намучился, пока подарок раздувал. Или это вообще была диверсия? Олимпийцы... они такие. Могли и подкинуть технологию массового отравления углекислым и угарным. Чтоб не сильно выёживались.
Запалил трут, от него свечку. Разницу между стеарином высокой очистки и салом свиным ощущаете? На вкус, на ощупь, на запах. Главное — на процесс горения. Фитиль из недоразмолоченной конопли, которая здесь пенькой зовётся... Он же и горит, как наркоман после дозы ходит!
Ляду — открыть, лесенку типа бревно с поперечинами — спустить.
Опа, а Корьку не только ободрали, но и связали заново. Выпустить его я не смогу — он по этой как бы лесенке не выберется со связанными руками. Вытащить не смогу — силёнок ухватить здорового мужика за ворот и выдернуть... Нужно сперва ему руки развязать. А там, развязанный, взрослый мужик, в замкнутом помещении... Был бы напарник — никаких бы надежд у Корьки не было. А в одиночку... Ну почему у меня на каждом шагу... всякие проблемы?
"Бедному Ванечке всю дорогу — камушки".
И ещё, аналогичное:
"Как сироте женится, так и ночь коротка".
Что сирота — точно. Что жениться... как-нибудь в другой раз. А вот ночь... точно коротка.
Оставил наверху дрючок и слез по бревну вниз. Корька подслеповато щурился на тусклый, пляшущий огонёк, будто мы в гестапо и я направляю ему в лицо двухсотваттную лампу.
Просто сказать ему: "Пойдём погуляем" не получится, не поверит. Будут проблемы. Его попытку побега надо обеспечить мотивировкой, для него неумирущей. Тогда он пойдёт, и можно будет ему... горло перерезать. Как Ольбегову барашку.
— Разговор есть. Ты давно с Храбритом знаком?
— Развяжи. Буду говорить.
— Нет так нет. Ты убивец, душегуб. Ты господина своего зарезал.
— Лжа!!!
— Знаю. Но у Храбрита в спине — твой нож. Ты был пьян и ничего не помнишь. Для суда — достаточно. Аким отлежится маленько и велит ссечь тебе голову. Здесь тебе жить... день-два. Но я могу помочь. Убежать.
— С чего это? Такая щедрость-забота?
— А с того, что мы сундучок с грамотками берестяными нашли. Вижу — ты уже понял. И стало мне интересно.
— Точно выпустишь? И коня дашь?
— Конь тебе ненадобен. Лодку возьмёшь на берегу. Из поруба — выпущу. Если убедишь, что ты этого стоишь.
— Ну... А почему я тебе верить должен? Ты вообще... ты тут никто...
— Уже "кто". Внебрачный, но признанный сын здешнего владетеля. Позволь представиться: Иван Акимович Рябина.
— Врёшь!
— Эх, Корька. Не знаешь ты что такое "дар богородицы". Когда всякая ложь человеческая блевотой отзывается. А своя — втрое. Я врать не могу — изблююсь до крови.
Его лицо тронула сперва несмелая, но всё более уверенная улыбка. Усмешка превосходства. Так человек, перед которым с крыши упал кирпич, приходит в себя и начинает смеяться. И над самим собой, и над лежащим кирпичом.
Ещё бы: он-то может, а я нет. Стало быть, я — калека, моральный урод. Врать не могу.
— Ну и чего ты знать хочешь, отроче, правду рекущий?
— Расскажи мне про дело отца моего, Акима Яновича.
Откуда у меня это всплыло? Я же ещё и не разбирал толком грамоток. Так поверху глянул. В одной разобрал имя: Аким Рябина. Корька снова ухмыльнулся. Успокоенно.
— Я в этом деле не был. Это ещё до меня. Сам Храбрит и закрутил.
Дело было довольно простое.
Когда тринадцать лет назад Свояк ударил по юго-восточным волостям Смоленского княжества, лучников бросили на перехват. Смоленские стрелки — пехота. К театру боевых действий они не поспевали. Тогда Аким своей властью забрал коней в одной вотчине по дороге, посадил своих людей и дальше вскачь, верхами. Корветлан, который Меньшиков придумал после Полтавской битвы для преследования короля Карла и гетмана Мазепы — вещь не новая. Пехота передвигается конно, а в бой идёт пеше. Сотня к рубежу поспела. Но вотчинник был из очень непростых — Ростику пошла весьма весомая жалоба.
Аким-таки, догнал северских и маленько их потрепал. Кого побил, кого в плен взял. И часть пленных тут же обменял на смоленских. А менять вражеских воинов на своих же, но смердов... Конечно, не сменял бы — полон угнали бы. И ищи ветра в поле. Точнее — в Степи. Но... снова донос пошёл.
Доверие было подорвано. Через два года смоленские стрелки проявили себя не лучшим образом в бою под Переяславлем.
Честно говоря: там все себя проявили... не наилучшим образом. Изя Черниговский был бит. Ростик и смоленцы — за компанию.
"У победы много отцов — поражение всегда сирота".
Аким имел скверную привычку говорить громко и, часто, нелицеприятно. А потеряв половину людей — ещё и обидно. Его комментарии, в соответствующей аранжировке дошли до княжеских ушей. Начали шить измену. Тем более, что и прежде "сигналы" были.
Через полгода Ростик отыграл назад, но осадок остался. С обеих сторон. И тут явился молодой и бьющий копытом Храбрит. Который предложил сыграть комбинацию. Из игр мастеров застеночно-пыточного жанра.
Проверить Акима на прочность: выгнать с позором. "Если зло затаил — проявит". А для выявления возможных связей фигуранта с людьми Свояка — облегчить ему возможное сношение географически: загнать сюда, на Угру. И внедрить своего человека в ближайшее окружение. Храбрит даже и себя не пожалел — "согласен жениться на этой дуре", на Акимовой дочке. Предложенная схема была одобрена, самоотверженность — оценена. Храбрит начал подниматься по карьерной лестнице. А Аким поехал в лесные дебри.
Корька рассказывал подробно, с отступлениями, с характеристиками участников и описаниями мест событий. Он, явно, знал много и многих.
Так исторически сложилось, что именно Смоленский князь Ростислав Мстиславич (Ростик), мог и создал наиболее мощную специальную службу. Именно у него были и финансы, и географическое положение, и единовластие. И наиболее обширный выбор качественного человеческого материала. Плюс идеологическая целостность.
На Волыни Изе постоянно приходилось помнить о взаимном неприятии волынян-православных и приглашаемых им союзников-католиков, венгров и поляков. Гоша Ростовский и людей имел меньше, и деньги более тратил на строительство новых городов. Осмомысл, Свояк, "Давайдовичи", Полоцкие... — "труба пониже и дым пожиже". А Ростик и внешних иноземцев не боялся, и с епископом в большом согласии, и работать удобно — середина земли Русской.
Корька во всем этом варился уже больше десяти лет. Сесть бы спокойно да расспросить. Аж дух захватывает от возможностей. Но... Оставлять его здесь нельзя: Аким взовьётся. Да и какой-нибудь из "княжьих людей" может заскочить. А там суд, допрос, Корька свою версию выдаст, сослуживцы поддержат... Мне — труба. Типа "геликон". Три оборота вокруг шеи.
Выпустить его по-настоящему? Дать денег — пусть мемуары пишет. "Смоленские тайны. Записки особого агента". Нет никакой гарантии. Хендлов нет, рукояток управления.
Запоминай, Ванюша, может и самому придётся. Если на противоположной стороне в порубе окажешься. Вот, вроде бы, и человек полезный, и взаимопонимание установилось, но... нет поводка, привязи. И придётся убить. Себе во вред. Не потому что он такой, а потому что у меня нечем его контролировать.
— Вот такие дела. Ты обещался меня выпустить.
— Раз сказал — сделаю. Повернись спиной — вязки развяжу.
Корька развернулся спиной, я снял с его локтей ремни, стал их сматывать, думая: а чтобы ещё напоследок спросить, наклонился к свечке, стоявшей на полу. Над головой раздался шелест — Корька вытянул у меня из-за затылка шашку. И махнул ею.
Я только и успел отскочить к дальней стене.
— Что, сучёнок, не ждал? Соплив ты со мною тягаться. Сейчас я тебя тут и покрошу.
Он двинулся на меня, покачивая клинком. Потом остановился. Глянул наверх, в проем.
— Ладно, ты со мной по-людски, и я к тебе по-человечески — живи.
Ночь кончалась, а ему надо уйти подальше. Корька, пятясь, отступил к бревну с поперечными перекладинами, которое здесь использовалось в качестве лестницы. Держа в одной руке направленный в меня клинок, начал подниматься. Когда его голова скрылась за краем проёма, я толкнул ногой свечку, и она погасла. Чтобы этому гаду там темно было, чтоб он мой дрючок не разглядел, чтоб он там ноги поломал...
Он вытащил за собой лестничное бревно. Потом раздался шум, Корька за что-то зацепился, крепко выругался, дверь скрипнула...
Какой я дурак! Как ребёнка! Идиот! Не умеешь носить клинок на спине — не берись. Ходи вон с дрыном своим... Наверху снова скрипнула дверь. Через мгновение в проем всунулось белое пятно лица.
— В животе, боярич?
Яков. Ну и что ему сказать? Что я — сопляк? Что своё дело завалил, теперь надо поднимать дворню, искать беглеца. Как стыдно...
— В животе. Корька-то...
— Лежит. Как Аким сказал — голова ссечена.
Яков спустил лестничное бревно. Я тяжко выбрался наружу. У двери, ещё в темноте сарая, Яков придержал меня за плечо.
— Ты так не делай. Что ты парень рискованный — и так видно. Только клинок свой ему давать — лишнее. Он бы и так побежал. А клинком... мог и тебя.
Я сперва не понял. Потом... Яков решил, что я сам отдал Корьке шашку, чтобы тот осмелел и побежал? Эх, Яков, спасибо за добрые мысли обо мне, но...
— Ты утром спрашивал: буду ли рубить, если Аким скажет. Помнишь?
— Утром? А, да. И что?
— Нет.
И всё. И ушёл. Лакомоденянин уелбантуренный. Мужик, а поговорить? А "ты меня уважаешь"? А "я, ты, он, она — вместе дружная семья"? Вместе с "они, оно, оне...".
Ушёл. Ушёл слуг искать — чтобы и Корьку к Храбриту в баню.
На улице уже светало. У края малинника лежало тело Корьки, в паре шагов — голова. Подобрал шашку и автоматом убрал её за голову... Прямо передо мной стояла недостроенная башенка. Ивашка рассказал после своей инспекции — где тут вход, как там внутри. Я вошёл внутрь, обходя поставленные вертикально связки стропил, поднялся наверх, вылез на крышу.
Ну что, умненький Буратино? Добрался до тайной дверки за старым холстом? И пробил. Ножом спину Храбриту. Концентрированной мерзостью — добрые супружеские отношения. Угрозой смерти — семейной круг местного владетеля. Инновацией типа: провокация арестованного на побег — "Русскую Правду". Выбил себе местечко. В театрике счастливых марионеток. Осталось только дорасти до местного кукловода.
Можно покурить и оправиться. Можно отпустить глубоко зажатую внутри истерику. Истерику постоянно выскальзывающего. Из-под падающего на лысую головёнку топора. Ищущего в чёрной-чёрной комнате чёрную-чёрную... прыгающую противопехотную мину. И находящего... искомое. Можно выдохнуть.
Алеет восток. Ещё солнца нет, но оттенки красного по краю горизонта уже пляшут. Прямо на плоской крыше я опустился на колени и встретил восход.
Солнце... выпирало из-за горизонта. Большое, огромное, красное. Оно долго тужилось там, за зубчатым лесом, ворочалось, уже и корона его видна стала. А само — никак. Не могло, не вылезало. И вдруг — прорвалось. Попёрло, полезло. Заливая всё своим светом, прогоняя туман над речной долиной, высвечивая частокол ёлок от самого горизонта. Оно лезло, выпячивалось, всё быстрее, всё выше. Наконец, оторвалось от земли. Сразу пошло вверх, уменьшаясь в размере, меняя красное на жёлтое, жаркое, яркое.
