— Значит, не твоё. А много тут чего. И конёк добрый. Мне в хозяйстве в самый раз будет.
"Грабь награбленное" в исполнении стражников 12 века.
— О, да здесь и баба есть. А бабёнка-то ничего.
Никогда не буду путешествовать с женщинами. Особенно — с красивыми по местным меркам. А он ей уже и губы раздвинул — зубы смотрит. Даже на хуторе дед так не делал. Марьяша молчит, только глазами моргает. Глаза у неё... Ничего она не понимает. А мужик уже и тулуп поднял. Рубаху у неё на груди оттянул.
— Ишь ты, какое богачество. Мне как раз и батрачка к коню нужна.
У меня снова бешенство подступает. Дурное, бессмысленное, безнадёжное.
Что я против таких мужиков, да ещё и оружных, могу? Дадут разок по уху и буду в лесочке поскуливать. Но бешенство — моё. Воля моя. "Мою волю — не отдам никому!".
Аккуратненько так дрючком руку его подцепил.
— Руки убери. Это боярыня Марьяна Акимовна, дочь смоленского сотника Акима Рябины, жена вашего черниговского боярина Храбрита Смушковича.
— Чего? Ты, бл... сопля, в меня палкой?! Я тя в бараний рог...
Вот тебе и "пусть прогнётся". Сейчас меня с телеги собьют и будут пинать. Долго и больно.
Тут ещё один из стражников вступил:
— Не ори (это — десятнику). Какого такого Акима Рябины дочка? (это — мне)
— Акима Яновича. Сотника лучников в дружине смоленского князя Ростислава Мстиславича.
— Ивашко! Да чё ты слушаешь! Да брехня это все! (это — десятник возражает) Какой сотник? Не знаю никакого сотника. Тут полная телега барахла и баба мягкая. Слышь, мужики. Тихонькая. Безотказная. Заводи в ворота и ко мне на двор. И вечером — всех в гости прошу.
— Сказано — замолчь. Ты, что ли, на Угру ходил? А меня там смоленцы стрелой пробили. Насквозь. После боя пошли стрелы свои по полю собирать. Меня хотели дорезать и стрелу-то вырубить. Сотник их не дал. Расщедрился и велел наконечник обломать и стрелу вытащить. Так что, я ему жизнью обязан. Сотнику смоленских стрелков Акиму Рябине. И дочка его поедет куда ей надобно безо всякого ущербу. Ещё чего вякнешь? (последнее — персонально десятнику).
Ответом было всеобщий ропот под названием "дык мы чё? Дык мы понимам". Неожиданный заступник подхватил моего конька под уздцы и пошёл в ворота.
— Эта... Марьяна. Чего с ней?
— На болоте воды хватанула. Но жар вчера кончился. Просто ослабела сильно.
— А куда ты её тянешь?
— К отцу её. У него на Угре хутор.
— Вот что, малой, переночуете сегодня у меня. Дорога неблизкая, баба больная. Отдохнёте.
Подворье небогатое, выскочила женщина, по виду — татарка. В смысле — половчанка. Начала ругаться на мужа по-половецки. Она, видать, думала, что я по-половецки не понимаю. А я, спасибо Фатиме-покойнице, понимаю. Но не всё.
Когда я влез с уточнением типа: какой именно продукт производства шелудивой кобылы есть наиболее достойная пища для пропитания её мужа, — она... замолчала. Но Марьяшу подхватила. На пару с ней отвели болезную в дом. Когда вернулся — мужик с удивлением рассматривал мои узлы на упряже. Только головой качает.
Конечно, ему чудно. На одном ремне и морской простенький, которым концы на яхтах вяжут, и хитрый "гаремный", которым Фатима непослушных наложниц успокаивала.
Я и не распаковывался. "Заступник" позвал меня в кухню, бражки жбан достал. Его жена, было, рот открыла... и закрыла. Не дело бабе мужа при посторонних окорачивать. А вот уха сварена у неё — объедение.
Мужик начал рассказывать, я наворачивал за обе щеки и слушал обычную для "здесь и сейчас" историю.
Жил-был парень молодой. Оставил он отца с матерью и пошёл мир божий посмотреть. Дошёл до Новгорода-Северского, это тоже на Десне, только выше, и попал в княжью дружину. Сперва конюхом, потом отроком, потом гриднем. Парень был не дурак, здоровый и ловкий. В начальники не лез, но своё дело знал. Ходил с князем Святославом Ольговичем, которого упорно называл "Свояком".
Я сперва сдуру решил, что они и вправду родственники-свойственники. Потом дошло. И вообще, мог бы сразу догадаться: где князь, а где конюх.
Был Ивашко в бою у Надова озера, когда изменившие присяге кияне, ударили в спину черниговским и северским полкам. В том бою, после которого у Свояка брат и племянник попали в плен к Изе Волынскому. Свояк тогда выскочил. И Ивашко с ним. А потом, вместе со Свояком бежавшие от того боя, клявшиеся в любви и дружбе Давидовичи Черниговские, предали Свояка. Была осада Новгорода-Северского черниговцами и подошедшими из-за Киева берендеями. Был жестокий, но неудачный штурм. С последующим, как здесь принято, полным выжиганием и разорением окрестностей своими же соседями-черниговцами.
Ивашко начал плакать, вспоминая, как стоял на городской стене, а вокруг по всему горизонту серого осеннего утра стояла сплошная дымовая пелена от горевших весей. Там у него погибла... женщина. Любимая. Вместе с маленьким сыном. Не захотела убежать в город: "свои же — что они мне сделают?". Свои. Сделают — всё. Изобьют, изнасилуют, зарежут, кинут в огонь. Вместе с сыном. Ничего особенного — такой здесь обычай. Нормальный, русский, исконно-посконный.
Потом был страшный, бедственный исход из Новгорода-Северского. Зимой, с обозом, полным баб и детей. С трёхтысячной конным воинством Изи Черниговского за спиной.
Ивашко вспоминал, как изо дня в день сдерживали передовых Изиного войска, сходились, рубились, позволяя обозу отойти подальше. Уже не ради своих, убитых, сожжённых. Ради таких же семей других гридней. Ради семьи, детей своего князя. И откатывались, теряя друзей, товарищей боевых, когда подходили основные силы черниговцев.
Свояк перехитрил Изю. Увёл-таки людей своих. И довёл к Корачеву в верховьях Оки. Там, в середине января, в лютые морозы, заманил, поймал-таки черниговские дружины. Победил. Победили. Вот такие парни как Ивашко. Разметали врагов по лесу. Но силёнок маловато — сам Свояк зажёг Корачев и ушёл. "За лес, в вятичи". В маленькие голодные глухие лесные деревушки. С толпой женщин, детей, раненых.
Казалось — всё. Скис князь. Будет теперь туда-сюда бегать, хлебушка выпрашивать. И помрёт тихонько, где-нибудь в лесной избушке. Но... Бешеная кровь "Гореславича" покоя не даёт. Свояк не успокоился и нашёл выход. Совершенно несуразный, безумный.
Свояк предложил Долгорукому Киев. То, что Киев не его — плевать. То, что в Киеве сидит Изя Волынский — плевать.
— Оно моё потому что "лествица"! Старший брат был Великим Князем — помер. Средний был — постригли в монахи. Потом убили. Теперь моя очередь. Уступаю. Мономах сел в Киеве не по старшинству, не в очередь. Я среди "Гореславичей" — старший. Кончим вражду, признаю от всего своего рода твоё старшинство. И сыну твоему Ивану отдаю половину земель своих вместе с Курском. То, что это тоже уже не моё — плевать. Отдаю прямо сейчас. Давай попинаем их, нехороших!
Свояк продавал "воздух". Земли, которые не его. Города, в которых сидят другие князья. Наследство, которого он никогда не получал. Он продавал всё это, сидя в глухой вятской деревушке, занесенной по самые крыши снегом. Глядя, как его люди едят кору с деревьев, слушая глухой кашель младшего сына Игоря. Того самого, которого, если выживет, будет "Слово о полку".
Имея очень слабую, эфемерную надежду выбраться из всего этого, Свояк продал Долгорукому другую надежду — его же, Гошину, собственную.
Гоша купился. Хотел, мечтал купится и купился. Сын Иван, правда, помер в самом начале весны, ну да не беда — у Долгорукого скамейка запасных длинная. На сороковины Ивана съехались на Москва-реке — обговорили всё. И Ивашко там был, мед-пиво пил. По усам текло и в рот попадало.
В ту же весну, тому уже лет тринадцать назад, был поход на Угру.
В Киеве — Изя Волынский. У него с киевлянами — "вась-вась". А у Свояка с киевлянами... Любовь до гроба — кто кого первого уложит. Брат Изи, Ростик, нынешний Великий Князь Киевский, сидел тогда в Смоленске.
"Сидел..." не в смысле СИЗО, а в смысле: "на столе". Не в смысле: "свинья", а в смысле: князь. Факеншит! Ну как же тяжело этих предков понимать!
У братьев-князей — братская любовь в полный рост. Чуть Изю пинать начинают — Ростик из Смоленска к Киеву с дружиной лодиями по Днепру скатывается. И быстро поспевает. Укоротить смоленских — волынцам в Киеве крылышки пообрезать. Тогда начнёт Изя Волынский киевских людей прижимать, денежку выдавливать. Начнётся брожение и несогласие. А там и до Изи Черниговского можно добраться будет.
А ещё Свояк не забыл, как, после изгнания его из Новгорода, его схватили по дороге в Смоленске и "стерегли" в монастыре. Чтобы с его старшим братом, в то время Великим Князем Киевским — легче разговаривать было. Пока новгородцы в Новгороде, тоже в монастыре, держали тоже в заложницах его жену.
Свояк тогда, сразу после "московских посиделок" и "торговли воздухом", прошёлся по восточной части Смоленской волости. "Огнём и мечом". Как черниговцы под Новгород-Северским. Всё что можно — сожгли и разграбили, добычи хорошо взяли.
На отходе их догнали. Не трудно взять — трудно унести. Смоленцев было много, но больше так — посельщина-деревенщина. Однако Ивашкина сотня уже почти у рубежа попалась. Стрелки смоленские подошли. Двух залпов лучников хватило. Ивашку стрелой с коня сбило. Пока валялся без памяти, пришли смоленцы стрелу вырубать. Но сотник их, Аким Рябина, запретил дорезать раненого. Вернее всего, для обмена пленных на захваченный полон. Расщедрился сотник и велел стрелу сломать, а раненого перевязать и к пленным отвести.
Тут я несколько не понял насчёт щедрости и "стрелу вырубать", но переспрашивать не стал. Что Гаагская конвенция здесь... не наблюдается — и так понятно. А детали — потом.
Ивашко выжил, обменяли его, вернулся к своему князю. Потом был бой на Малом Рутеце. Гридни двух братьев, двух Давидовичей, Владимира и Изяслава, и те и другие — черниговцы, рубили друг друга во славу князей своих. Люди Cвояка, северская дружина и его же черниговцы, и Ивашко в том числе, бились рядом. Владимира подняли на копья, люди его побежали. И Свояковы побежали.
У Ивашки — снова ранение. На этот раз мечом в голову. Снова выжил. А вот возвращаться в строй... К службе негоден по причине сильных головных болей. Списать. Свояку... не того. Тогда — домой, на родную Черниговщину. Где в каждом городке кто-то из тех, кто его рубил, кого он рубил. Кто его жену с сыном в огонь метал...
В Чернигове сидел князем тот самый Изя, против которого Ивашко и дрался. Так что поковылял раненый воин в свою родную деревню Сновянку. Где мы и сидим. На реке Снов.
Хорошее название: "Река снов". Их тут рубят, вяжут, плотами сплавляют. Сны лесные. Никогда про такую речку не слышал, а вот, чуть голову у брода через неё не оторвали.
Ивашко где-то выкупил полонянку-половчанку. Злую, старую, страшную, но, как оказалось, хозяйственную. Отец с матерью умерли. Дом ему остался. Хозяйства большого не нажил. Вкуса к крестьянствованию у него никогда не было. Детей нет. Небогато. Но что в рот положить — есть. Пить вот с тоски начал. Так и живёт. Когда Изю Черниговского два года назад из Киева кышнули, Свояк снова в Чернигове сел, Ивашку поставили в селе чем-то вроде коменданта. Или — военкома. Так что, в селе его хоть и не любят, а кто любит чужаков, а этот, хоть и свой, а столько лет неизвестно где, но... прислушиваются. А тут услышал знакомое имя, вспомнилось, как тринадцать лет назад чуть не зарезали раненого...
Мужик принял крепко, но про дороги успел рассказать.
Оказывается, я со своим представлением о географии родного отечества, чуть не угробился. Снова довлеет мне вбитое в двадцатом веке. Схема дорог центральной части России, привязанная к Москве. С Минским и Симферопольским, с Ленинградкой и Владимиркой. Радиально-концентрическая паутина.
В центре паук — Москва. В середине паука — свой паук, Кремль. Всё что попадётся, он по ниткам-паутинкам в себя тянет. А потом оттуда... всякое проистекает. Русская матрёшка называется.
Здесь Москвы нет. То есть — есть. Река. И поселение на ней. Зовётся Кучково. А дорог к ней нет. Ни шоссейных, ни железных. Как и к любой точке в этом мире. Всё держится на реках. Вот как на этом, ранее мне неизвестном, Снове. И люди живут у рек. Вёрст 10 от реки — максимум. Больше — либо по притокам, либо по озёрам. Все дороги вдоль рек. Чтобы и в ледоход, и в ледостав ездить можно было. Либо ветками коротенькими от рек по населённым местам. Либо на волоках. Всё.
А я, дурак-дураком, пёрся на север в непроходимые леса. По Полярной звезде.
"Шумел забавно брянский лес
Как шли в поход свой партизаны".
В реале шуметь-то лес шумит. Но совсем не забавно. Брянска ещё нет. Есть Дебрянск. Потому что — "дебри лесные". На той же Десне и сильно к востоку. А вот леса — те самые. "Абзац колесному транспорту" — называется.
Помните, как смеялся Чингачгук, когда увидел, что гуроны тащат в лес лошадей с дочками английского офицера? Правильно — беззвучно. Здесь — аналогично. В смысле леса. Только я ещё глупее — я туда на телеге собрался.
Говорил же: на Руси не ездят, а ходят. По этим лесам — только пешком. Сплошной Старый Арбат. В смысле: пешеходная зона.
Илья Муромец, конечно, там и гати клал, и мосты ставил. И Соловья-разбойника с выбитым глазом в Киев возил. Только соловьёв там ещё много осталось. И не все — пташки.
Посреди пьяного трёпа, географизма с мемуаризмом и прочего в стиле:
"Бойцы вспоминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они"
вдруг трезвый, пристальный взгляд в глаза:
— А я тебя узнал.
— ???
— Ты Касьяна-дворника пасынок. Ты меня не помнишь? Два года назад с Касьяном был. Изменился ты сильно, вырос. Ты не боись — я никому. Как он? Касьян-то?
Ну я и... попал. Влип. Как бы мне под нашу исконно-посконную статью — "член семьи изменника родины", не попасться? Не знаешь что врать — ври правду.
— Убили. Отрубили голову. Княжьи люди, в Волчанке на той стороне. Перед Рождеством.
— Э-эх... Добрый муж был. Мы с ним вместе служили. Он меня и жизни учил, и бою. В Кучково вместе ходили, да и много куда, на Рутеце бок о бок бились. Он ведь тоже ранен был, в дружину не вернулся, в дворники пошёл. Светлый человек был. Вечная память.
Выпил, помянул. И чуть в сторону:
— После него, поди, много осталось?
— Ммм?
— Да ты дурку-то не валяй. Бояр-то немало пограбили. Закопано, поди. А ты с ним был. Должен знать. А?
Помянули светлого человека, и пошли его майно схороненное делить. Как-то... очень функционально.
— Я тогда сам чуть не помер. Волосы, вот смотри, до сих пор не растут. И память отшибло. Напрочь. Помню только как ему голову отрубили. Что до того было...
— Не хочешь говорить — ладно. Только в одиночку тебе... Мал ты ещё.
Надо срочно менять тему. Что-нибудь из мемуарно-биографического...
— А что там, в Москве, было-то?
— Не "в", а "на". На Москве-реке. А селище называется Кучково. Усадьба там Кучковичей.
И полились ветеранские рассказы.
* * *
Одно из немногих дат и событий из этой эпохи, которая более-менее известна широкому кругу моих современников — 4 апреля 1147 года. Дата основания Москвы. Известна по празднованию 850-летия основания оного населённого пункта имени Ю.М. Лужкова. В смысле — празднование имени. А не город имени. Города не было и дата не основания, а первого упоминания.
