Зверь лютый. Книга 2. Буратино

Зверь лютый

Книга 2. Буратино

Часть 5. "Две беды: дураки и дуры..."

Глава 23

Дорога. В России — название места, по которому собираются проехать. Сколько мне пришлось помотаться по разным дорогам... В той ещё — моей России. Даже смерть свою я там нашёл. У поворота на Кащенку. И здесь...

Дорога — это что-то "откуда-то" — "куда-то". В моем конкретно случае: от смерти к смерти.

Позади остался город, где есть четверо очень серьёзных людей, которые очень хотят моей смерти. По разным поводам, но, в основном, медленной и мучительной. Включая моего единственного господина, мою единственную любовь.

Впереди маячило неизвестное болото, в котором меня упокоят. Моя верная служанка. Первая, кто назвала меня "господин". Стоило ли столько терпеть, мучиться, переживать и страдать...

"И этот сошёл где-то под Таганрогом

Среди бесконечных степей".

Я трясся на задке телеги, на востоке всё выше поднималось солнце. Я устал, очень устал от всего этого. От этого мира, от этих... предков. От боли, от страха, от непонимания... От всего, что зовётся "Святая Русь". Впереди была скорая смерть. Оставалось только её дождаться. Несколько дней и всё это кончится. Лишь бы не очень больно.

"Люди просят у бога лёгкой жизни, а надо просить лёгкой смерти".

И ещё говорят: "Когда человек планирует — бог смеётся".

В то утро господь хохотал. Над всеми в этой местности.

В нескольких сотнях вёрст к востоку в степи стояла юрта, в юрте сидел человек и думал. За всех нас.

В первой же фразе сразу две ошибки.

Никогда не называй половецкого хана — "человек". В становище много разных людей. Есть колодники, есть челядь, есть служанки — чаги. Есть пастухи. Есть просто мужчины и просто женщины. Это — люди. Есть "большие люди" — разные подханки: главы семей-кошей, главы родов-куреней. Но хан — один. Он не человек — он хан. Особенно — прирождённый хан. Из царского рода Элдори. Хан Боняк, сын Боняка, внук великого Боняка — Серого Волка.

И вторая ошибка: никогда степняк не поставит юрту в степи. Так может сказать только тот, кто всю жизнь провёл на асфальте. Или видел степь только из окна поезда. А вот если ездить по ней на коне или идти по ней ножками... Хотя где увидишь степняка, который идёт по степи ногами? Только рабы и женщины.

Легче найти место, где дом поставить, чем место для юрты в бескрайней степи. Потому что сначала нужно найти край в этой бескрайности. Юрта, становища, кочевья всегда ставятся там, где сама степь, поле — кончается.

Там должна быть вода рядом. И не просто вода: она должна быть проточной, иначе и люди, и скот начнут болеть. К ней должны быть удобные подходы, никаких обрывов. Иначе истомлённые за день жарой отары, стада, косяки подавят друг друга, спускаясь к водопою.

"Вот и прыгнул конь буланый

С этой кручи окаянной".

Нужен лес, чтобы собрать валежник для костров, нужно закрытое место, чтобы удобно обороняться от врага и отгонять дикого зверя. Но должны быть широкие проходы, чтобы скот удобно выгонять на пастбища. Нужны загоны, чтобы разделить табуны. Иначе жеребцы передерутся и покалечат друг друга. Нужно, нужно, нужно...

Землееду легче. Он может выкопать колодец. Да и много ли надо воды для пары коров и лошадей? А у каждого кыпчака даже не в становище, только в дальнем походе коней — 10-12.

Землеед может нарубить леса и сложить запас дров. Он может построить огороду и сделать в ней ворота. И главное: он может вырастить и собрать хлеб. Спрятать его в яму и есть это полгода. Может быть, поэтому все эти землеройки смотрят вниз, не поднимая голов. Ищут — куда хлеб спрятали. Или — куда будут прятать. Что грузины, что русские, что греки.

Только степняки смотрят прямо. Вдаль, в небо. В лицо Хан Тенгри — "Господину высокому синему небу". Кыпчаки любят Тенгри — создателя всего сущего. Тенгри видит всё и всех. Он любит свой народ. И даёт ему и пастбища, и воду, и скот.

Но не хлеб. Без хлеба человек не может жить. Значит, его надо взять. Или купить. Или взять то, на что можно купить. Хабар, полон. Иначе народ ослабеет. И придут другие. Или свои, или чужие.

Землееды так и говорят: "Возлюби ближнего своего". А то придёт дальний. И возлюбит вас обоих. Сильно и больно.

Они сами и придут. Землееды. И снова придётся бежать. Как бежал хан Шарук с сыном Атраком к грузинскому царю Давиду-строителю. Как бежал его другой сын — Сырчан — за Волгу. Как бежал отец, Боняк Бонякович, на Кубань, уводя, спасая народ. Хорошо, что ещё дед вырезал Тмутаракань. Иначе бы русские ударили народу в спину.

И было бы как в священной книге греков: увидел землеед Каин, что не нравятся их богу его дары, а нравятся дары скотовода Авеля. И убил брата. Из зависти.

Все эти землеройки завидуют степнякам. Даже их пророк говорил: "будьте как птицы небесные... не сеют, не пашут, но каждый день напитаемы бывают". Как мы — кыпчаки.

Но чтобы быть как "птицы небесные" — надо воевать. Брать хлеб, брать хабар, брать полон. И тогда народ сохранится и умножится. Русские бабы хорошо рожают. Здоровые кыпчаки вылезают из русских баб. Здоровые кыпчаки вырастают на русском хлебе. Надо пойти и взять. Русь может жить без Степи, а вот Степь без Руси — не может. Поэтому, как говорил их пророк: "Надо делиться". Но не хотят они. А если не хотят — мы попросим. Харалужной саблей и волосяным арканом. Попросим поделиться хлебом и скотом, бабами и мужиками. Всякими блестящими штучками, которые сами же русские и будет выкупать потом. Хлебом и бабами.

Но...

Дед Боняк был великим воином. Вместе со своим другом Тугорканом они истребили народ печенегов.

Тогда ханов-друзей позвали греки. Но после битвы греки, повторявшие "бог есть любовь", вырезали тридцать тысяч пленных женщин и детей. И дед ушёл подальше от такой любви. Ушёл и успел: русичи под Киевом убивали кыпчаков. Два хана, два друга, даже не сняв с коней торбы с греческим хабаром, пошли в бой. Наказали клятвопреступников. Вбили, втоптали землеедов в землю. До сих пор про Тугоркана на Руси сказки рассказывают. В сказках у него уже и три головы — Тугоркан везде поспевал. Везде врагов грыз. Змеем зовут, Тугарином.

И деда помнят. Как он колдовал и выл по-волчьи — спрашивал у Серого Брата о победе.

Серый Брат сказал правду — в том бою дед победил. И войны выигрывал без счета. А вот саму Степь кыпчаки проиграли. Мономах оказался хитрее.

Было тогда у кыпчаков в степи 12 орд. Тысяч по сорок человеческих голов в каждой. Мономах брал это все. Читеевичей таскал за собой по всей Руси. С Аепой роднился. Аепа даже не хан рождённый. Так, куренной. Сколько таких в каждой орде. Но как на русских подарках поднялся. Стал настоящим ханам указывать. И тем, кто из кыпчакского царского рода Токс, и тем, кто из огузского рода Элдори.

Когда-то давно, ещё на Алтае, уйгуры позвали к себе на праздник 3000 лучших людей из народа Сиыр. "Сиыр" значит "корова". И всех перебили. А "не-лучшие" ушли и назвались "телёнок". По-тюркски — гуз.

Стали гузы и кыпчаки кочевать вместе. Поэтому и тамга народа — два ножа. Поэтому два царских рода в одном народе. Был народ "жёлтых людей" самым сильным в степи. Торки, печенеги, берендеи, хазары... все бежали от кыпчакского лебедя. А народы вокруг Степи дрожали и давали. Давали дань, полон, хабар... Хлеб.

Мономах всех перехитрил. На Руси резались князья. Звали к себе кыпчаков из разных родов. Потом князья мирились — родственники, Рюриковичи. А орды продолжали резаться в степи. И там, и там русские бабы рожали одинаково быстро. Воинов для господ своих. Но в теплом бревенчатом доме выживает больше младенцев, чем в юрте или в кочёвке зимой.

Взяли числом, задавили. По десять тысяч своих оставляли землееды на поле боя. И снова набирали пахарей, которые из оружия, кроме топора, ничего в руках держать не умеют. Бездоспешный мужик, необученный, да когда строй рассыпался... в степи перед стрелой... перед конным с саблей... как голый. Но этих "голых" снова и снова собирались толпы. А славных воинов в юртах становилось всё меньше.

Побили русские половцев, выгнали из ближней степи. Хана Шарука аж за Дербент, за Железные ворота. А потом сами же назад позвали. Сын Мономаха Юрий. Русские его Долгоруким зовут. Верно называют. Даже сюда, в Степь, его руки дотягиваются. Приходилось и самому Боняку под его рукой ходить. Плохо сходили. Два старших сыны, два Боняковича остались там.

Дед сам решал: куда идти, когда идти. Собирал в своей юрте друзей и соседей и... "ждите гостей, русские". Теперь так нельзя. Вон, несколько лет назад две орды за Днепром сходили. На Русь. Хороший полон взяли. Большой, здоровый. Русский князь Изя Волынский догнал. Полон отбил, храбрецов порубил.

Боняк усмехнулся в бороду. Он тогда тоже не растерялся. Хоть и собрал всего четыре сотни, но успел. Перебрался через Днепр и прошёлся по становищам ослабевшей орды. Их воины легли под русскими мечами. Что ж не подобрать что осталось? Два больших коша вырезали подчистую. Мужчин — грекам, женщин — на кошму, скот — в стадо. Хабар... хабаром пришлось делиться. И развернуться не дали — другие соседи тоже подошли. Им тоже надо.

Турпеи тогда сильно испугались — ушли под Русь сразу, десять лет прошло. А каепичи дёргались, пытались подняться. Не дали. Говорят, в этом году и они клятву принесли киевскому князю. Откочевали на Рось. Твердеет русское порубежье.

Теперь надо ходить на Русь только с русским князем. Хоть с каким. Чтоб показал дороги. Чтоб провёл через порубежье. Чтобы ему открыли ворота. А уж потом... Кыпчак всегда своё возьмёт. Либо князь даст обещанное, либо сам. Либо — и то, и другое.

Вот и сидит хан Боняк Бонякович в своей юрте у устья заросшей лесом балки, в 20 шагах от ручейка. Думает и ждёт.

Думать — самое ханское занятие. Одно их трёх. Два других: делать наследников и наказывать виновных. А ждать... основной труд всякого кочевника. Ждём окота и приплода, оттепели и снега, восхода или заката, похода или набега.

Ждём гостя.

Под полог над входом всунулась мордашка сына.

— Ата, роса сошла, в юрте душно. Поднять полог?

— Да сынок, подыми.

Сын. Алу. Девять лет назад случился страшный бой у речки Малый Рутец. Боняк тогда шёл с Долгоруким. Сеча шла дикая. Такая, что и главного противника — князя Изю Волынского — ранили. Люди озверели настолько, что уже после боя Изю чуть не зарубил один из собственных воинов — не узнал своего господина в лицо.

А ему, Боняку, удалось-таки раскрутить свой отряд, найти между врагами щель и выкатить туда конную карусель. Потом была бешеная скачка на юг. По дороге его нукеры поймали двух девчонок-сестёр. И привели хану. В утешение за поражение, за потерю двух сыновей, в благодарность за собственное спасение. Тогда Боняк приказал связать девчонок спина к спине. Разложил у костра на чьей-то бурке, с которой только что сняли умершего от ран второго сына...

Они обе были девственницы. Их кровь пачкала бурку и смешивалась с кровью его уже умершего сына. Вокруг горели костры, стонали и умирали его люди. Кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то рычал, отходя от рубки. А на Боняка напал стояк. Он никак не мог кончить, не мог расслабиться, не мог подумать, не мог отвечать на вопросы — что дальше, куда идти... Не было в этом ничего от наслаждения, услады, забавы... Только злость на себя, на всё вокруг, на этих сопливок под ним, на друзей и соратников вокруг... Он переворачивал девок, снова и снова входил в очередную дырку... И никак не мог кончить.

Ему давали кумыс, жареную конину... Он, не вынимая, пил, ел и снова мял и рвал белое мясо под собой. И наметившиеся груди старшей из сестёр, и прыщики младшей. Всовывал руку между ними и хватал обоих за ягодицы, за бока, драл за косы, просто щипал за спины... Они сначала визжали, потом затихли. А он долбил и долбил. Снова и снова.

Вспоминая, как в бою, рядом с его кыпчаками, черниговцы русского князя Изяслава Давидовича поднимали на копья старшего брата своего князя, тогдашнего князя черниговского Владимира Давидовича. И Изя Черниговский смеялся, глядя как одни черниговцы убивают других, как корячится поднятый копьями над седлом его старший брат.

Два часа... Два часа Боняк не мог излить семя. Потом что-то ослабло внутри, в душе. Под ним тогда была младшая из сестёр. Её он оставил. Старшую отдал людям. К утру она умерла. А младшая умерла через девять месяцев. Родами.

Какое-то смешное у неё было имя. Не вспомнить. Она, кажется, молилась перед смертью. Последнее её слово было "аллилуйя". Для рабынь, которые принимали роды, это слишком сложно. Сократили до "Алу".

Дети наложниц входят в семью хана. Но не сыновьями. Челядинцами. Сыновья — это рождённые жёнами, не рабынями. По становищу бегает десяток мальчишек от разных подстилок. Челядь. А вот Алу как-то лёг на сердце. Может, из-за серо-зелёных глаз — как у его матери. Тогда, после боя, глядя именно в такие глаза, он почувствовал, что аркан смертного страха, зажавший душу — распускается.

Но называть мальчишку — "сынок" только с глазу на глаз. Иначе... В орде есть три законных сына. От разных жён. У каждого — своя родня, свои люди. Если услышат — Алу и трёх дней не проживёт. Умный мальчик: "ата" — отец — только вот так. Пока никто не слышит.

— Хан, гости едут.

Всё верно, сынок. Нукер уже спешился у юрты. Его не видно, но слышно.

— Позови старшего. И принеси красного вина.

Надо проявить уважение к гостю. Князь не пьёт кумыс — только красное греческое вино. Специально тащили из орды бурдюк.

— Здравствуй, хан Боня.

— И ты будь здрав, князь Изя.

Мда, постарел князь. Да и как иначе. Из милого Чернигова выгнали. Отдали злому врагу.

Пока вокруг Киева дрались два главных мастодонта — Изя Волынский и Гоша Ростовский, дядя с племянником, рядом, вокруг Чернигова шли свои игры. Кроме "Мономашичей" есть ведь и ещё Рюриковичи. Двоюродные братья — Ольговичи и Давидовичи. Время от времени они и в Киев залезают. На самом главном русском столе посидеть. Потом их оттуда кто посерьёзней — пинает. Они шлёпаются то в Чернигов, то в Новгород-Северский. И меж собой грызутся. Потом — обратно.

Вот этот Изя бывал и Великим Князем Киевским. Но не долго. Пришёл Долгорукий и кышнул. Потом Долгорукого траванули. И Изя тут как тут — снова на киевском столе. Как утка с яблоками.

Потом пришёл Ростик из Смоленска и волынцы подошли. Полтора года назад под Киевом потрогали эту "утку с высокого стола". На зуб попробовали. Кышнули. А ещё есть галичане. И это самое интересное. Галичане за ним чуть ли не за Оку лазили. И не достали.

Великие вымерли. И Гоша Ростовский, и Изя Волынский. А этот остался.

— О чем задумался хан? Вели рабёнышу твоему вина налить. Да пусть сперва попробует.

Кивок Алу.

Попробовать? Пусть мальчик попробует. Вино брали мне. А у хана Боняка достаточно "доброжелателей". Попробуй сынок.

А ведь мои дураки могут именно на это и рассчитывать. А ну как мальчик помрёт? Неудобно перед гостем будет. Что Изя подумает? Пей, малыш, пей. Каждый в орде должен защищать хана. Его жизнь и его честь.

Старший сын так и погиб — принял на себя удар в бою. Мне предназначавшийся удар. Старший сын. Боняк. Четвёртый из носящих это имя. Носивших.

— Кого опасаешься, князь? Черниговцев?

— Не — галичан.

Ага. Одна фраза, а сколь много ясно стало.

Изя — хороший князь. Не знаю как для русских, а для кыпчаков такой русский князь — лучше не надо. Несколько лет назад он с женой объявил о благом деле своём: стали выкупать русских пленников у кыпчаков. Святое дело. Хорошо поставленное. На поток. Под это дело Изя и монастыри прижал, и бояр кое-каких, и смердов ободрал. Сколько к его рукам прилипло и в казне осталось...

А нам-то как хорошо! Изя — благотворитель. Тем более, что Изя не всех выкупал — "вятших". Зачем ему смерды? Бояре, воеводы, воины из поизвестней да из старшей дружины. Даже князь один был. Нам в степи все эти — одни хлопоты. Воины работать не умеют, сторожить надо. А тут вот оно — всегда открытая скупка.

Причём цену даёт добрую, поскольку каждый пленник своим выкупом, своей ценой интересуется. Не дай бог, дешевле соседа. И Изе потом старается возвратить. Сторицей. Ну, а уж и служба, и дружба "освободителю" — само собой.

Раз не боится черниговских — "должники" Изины и в Киеве, и в Чернигове — при деле.

А второе дело — это дело галицкого князя Ярослава Владимирковича. Остомысла.

Одни говорят "остро-смысла", другие "восьми-смысла". Дескать, мудрый он очень. А по мне — баба-бабой. И как у всякой истеричной бабы, которая до власти дорвалась, у него есть пунктик: двоюродный брат, Иван Берладник. Как Остомысл про Берладника слышит, так начинает слюной брызгать. Рвёт в клочья всё что не попадя.

Ещё Гоша Долгорукий Ивана прихватил, и, под его выдачу, Остомысл влез в войну с волынскими. Хорошо влез, самого Изю Волынского чуть не поймал. Но "чуть" — не в счёт. Остомысл тогда на Долгорукого сильно обиделся. За свою неудачу. И из их союза вышел.

Когда после смерти Долгорукого Изя Черниговский снова сел на стол в Киеве, Берладник пришёл проситься к нему. "Дай хоть что на Руси, хоть какой городок". Остомысл тогда слюнями на всю Русь брызгал, ножками сучил. Понять можно: киевский князь на Руси старший. Даст город какой, и будет Иван там и доход получать, и людей собирать. И погонит Берладник своего двоюродного братца Остомысла из Галича.

Остомысл тогда, два года назад, всех кого можно натравил. Свой отряд послал. Берендеев, чтобы они изменили, перекупил. Изю из Киева выгнали, на его место Ростика посадили. Но взять Изю не смогли. В Чернигов не пустили, галичан команду послали — имать. А он вот — передо мной.

Он тут, передо мной, а берладники взяли по весне Олешье. Похоже, верховодит там именно князь Иван. Вот Ростик и собирает рати идти в Олешье — выбивать набродь. И поэтому уводит свою дружину из Киева.

— На Киев нынче не пойду. Людей мало.

— Умен Боня-хан. А меня дурнем держишь? Сколько у тебя?

— Здесь шесть сотен. Неделю подождём — вдвое будет.

— Мало. Плохо. Ждать — ещё хуже. Через два дня киевские рати уйдут на Низ.

— И хорошо. До порогов — пять дней лодейной ратью. Это если не встанут по дороге. Ещё три — пороги. Из-за порогов, с Низу они назад быстро не успеют.

— А не пойдут они назад. Ниоткуда. Свояк дружину Ростику не прислал.

Думай хан, думай. "Свояк" это прозвище нынешнего черниговского князя Святослава Ольговича. Они с Долгоруким на сёстрах были женаты, поэтому и "Свояк". Потом, правда, у обоих жены померли, оба женились по второму разу. Но любовь у свояков осталась крепкая. Основанная на нелюбви к Киеву.

Это Изя туда-сюда бегал, к киянам подлаживался, боярских деток выкупал. Долгорукий киян гнул. А Свояк — просто ненавидел. Люто. Взаимно.

Свояк не из мономашичей. Был у русских такой князь — Олег "Гореславич". От "горя" рожденный, горем прославленный. Бешеный был муж. С Мономахом ссорился. Это про него сказано: "Олегъ мечемъ крамолу коваше". Первый из князей русских, кого выслали в Византию. Там, после бунта пьяных русских наёмников, выслали ещё дальше — на Родос. Потом женился, вернулся, как-то поутих. И остались три сына.

Старший, Всеволод, очень искусно стравливал между собой противников, раздавал городки на землях друг друга, драл три шкуры с податных, даровал Новгороду права, которыми там до сих пор машут. Именно его мятежи и повалили всеобщую власть мономашичей на Руси. Он-то и влез между сыновьями Мономаха в ряду Великих Князей Киевских.

Перед смертью он объявил брата Игоря — наследником. Как и положено по "лествице". Киевляне принесли Игорю присягу. Как и положено: с попами, молебнами, крестным целованием. И тут же позвали Изю Волынского. Благо, тот сидел в то время близко — в Переяславле. В бою под Киевом киевская дружина изменила, перешла к Изе. Игорь четыре дня прятался по болотам. Потом его поймали и посадили в Киеве в поруб.

Поруб — холодный бревенчатый сруб в земле.

К зиме князь заболел, и новые власти, в предположении скорой смерти, Игоря "вырубили" — вынули из поруба и постригли в монахи. Продемонстрировали своё миролюбие и добронравие: всё равно помрёт со дня на день. Но... кровь бешеного "Гореславича" — отлежался.

Ходил-то он иноком. Но говорить "по-княжьему" — не прекращал. Вызвал семью в Киев. Спрашивал громко: а как же присяга, крестное целование, а как же измена на поле боя? И вечные вопросы этих русских: кто виноват? Конкретно. С именами и адресами. Что делать? Снова — с вполне конкретными предложениями.

Доспрашивался. Сначала прямо на улице поймали его жену и детей. Добрые люди киевские. Забили их насмерть. Запинали ногами. Через пару дней, прямо в храме во время молитвы, Игоря схватили и стали бить. Князя. Рюриковича. Инока православного.

Одному из князей удалось его отбить от разъярённой толпы, утащить во двор матери Великого Князя. Между прочим, урождённой Агнессы фон Штауфен — дочери императора германского Конрада III. Только киянам — что императорская кровь, что княжеская. Да хоть и своя...

"Чужая голова — полушка. Да и своя — копейка" — про русский бунт.

Толпа вышибла ворота, разграбила подворье вдовствующей Великой Княгини. И убила Игоря. Уже к трупу на ногу привязали верёвку, таскали по городу, бросили на торговой площади.

Ну и как третьему брату — Святославу — "Свояку" к киевлянам относится? Он же не Изя Черниговский, который поймал старшего брата в бою и приказал гридням на копья поднять. После чего, как и положено по старшинству, сел в Чернигове на братов стол. Ещё и молебен за упокой братца заказал. А младшего брата загнал в монахи. Сделал его первым из князей русских, принявших постриг. Был такой Николай Святоша. Чудотворец. Одёжкой своей лечил. Вот и сейчас Изя как на битву оделся — власяницу братову под одежду. Боится. Он боится, а меня проверяет.

— Что хан, боязно?

— Мы не дети. Говори.

— Ростик дружину уведёт и возвращаться не будет. Был бы он в Киеве — я и сам бы в вятской земле сидел. А так... Северский, Курский и Вщижский князья — за меня. В Чернигове — мои люди. Только подойдём — ворота откроют. У меня на рубеже, в Барлакcкой крепости — почти сотня. И крепостицу сдадут, и несогласных порежут. Но — два дня. Потом им там не усидеть. Идти надо немедля. Ну, ты сам за этим пришёл. Или думал, я тебя на соколиную охоту зову?

— Гонец твой толком ничего не сказал.

— Конечно. И не знал. Мало ли где его голова разговаривать станет. Людей у тебя мало, но это и к лучшему — тихо пойдём. Ни курских, ни северских не напугать. Ковуи тоже будут тихо сидеть.

Значит — не Киев. Значит — Чернигов. Это тоже... Но — можно. И откусить, и прожевать. И с ковуями — это хорошо.

Ковуи ещё один народ, что лёг под Русь. Вояки они похуже моих кыпчаков. Но догнать смогут. Кони у них такие же. Легко с добычей не уйдёшь. А задержишься — и княжья дружина подойдёт. А те — тяжёлые, бронные.

Э-эх... У кыпчаков немало бронных воинов. Кто с Аепой ходил — в русских доспехах щеголяют. Кто с Атраком ушёл в Грузию — в грузинских, персидских, сельджукских. Пять тысяч кыпчаков служило в гвардии Давида-строителя. Всех одели в броню. А вот у меня... Всех доспехов в орде — что от деда осталось, да что отец сумел по дороге во время бегства не растерять.

— А торки с Баруча?

Торки сидят по обе стороны Днепра. Большая часть — на той стороне, на Роси. Но есть и левобережные.

— Вот об этом, хан, я и толкую. Идти надо тихо. Чтобы ни Переяславский Василько, ни сами кияне даже и подумать не могли. И северских с курскими не испугать. Тихонько. По краю. Крепость на границе мои люди возьмут — ход через порубежье тебе откроют. Но — ничего не жечь. Чтоб дыма не было. Живыми никого не оставлять. Бегом прямо к Десне. Оттуда к Чернигову.

— Что получу?

— Всё что увезёшь. Кроме князей, церквей и моих людей. Без моего серебра.

— Или серебро — или церкви.

— Церкви, хан. Серебро мне для других дел надо.

Ох, чувствовал, ох, знал. Изя брешет. Но насколько? А мне, собственно, Чернигов и не нужен. На стены лезть — пусть русские дураки лазают. Дружина... Киевская — 6-8 сотен конных бронных. Но её нет. Ополчение киевское — тысяч до восьми. Не будет.

А в Чернигове? Своих гридней у Свояка сотни две-три. Но он их в поле не выведет. Иначе Изины люди город сдадут. Ополчение он тоже собирать не будет. А то первыми соберутся Изины "должники". Как полки на поле боя от одного князя к другому, к врагу его, переходят — по братцу своему Игорю хорошо знает. Будет сидеть в городе и ножкой топать. А мы на стены не полезем. Мы — половцы. Наше дело — поле. Что легко взять, приторочить, что само бежит. На двух или четырёх ногах.

И Десна. Давненько наши там не гуляли. Богатую добычу можно взять. А ещё — броды, переправы, дороги. Интересно было бы на ту сторону сбегать. Уже всерьёз. Но это после.

— Алу, мальчик мой, отдай эту ленточку сеунчею. Пусть скачет к сыну моему Алтану и скажет, что бы тот шёл со всеми сюда.

— Значит, по рукам, хан Боняк Бонякович?

Изя хочет отомстить, хочет залезть на Черниговский стол, потом — на Киевский. Повыше. Самым главным. Изя хочет власти.

А мне власть не надо. Мне просто надо сохранить свой народ.

Я — хан. Народ служит хану, хан служит народу. Если хан служит плохо... в орде скоро становится новый хан. Моё дело — думать о моем народе. Чтоб был хлеб, чтобы кормить людей. Чтобы был скот, который можно доить и кормить детей, и резать, чтобы у людей было пропитание. Чтобы было чем обернуть животы и накрыть плечи взрослых и детишек. Чтобы были бабы, и умножался мой народ. Чтобы не стал пылью степной, чтобы жили "аки птицы небесные". Придётся идти воевать. Жечь, резать, грабить. Всякое дело надо делать хорошо. И я, хан Боняк, буду жечь и резать хорошо, правильно.

— По рукам, князь Изяслав Давидович.

Мы ещё немного поговорили о месте и времени встречи. Потом Изя ускакал, а в юрту сунулся Алу:

— Ата, возьми меня с собой.

Эх, сынок. Ты ещё мал, тебе ещё рано резать братьев и сестёр твоей матери. Не потому, что они родня тебе. Просто саблю не подымешь.

— В следующий раз, сынок.

— А подарки привезёшь? Я хочу саблю, коня, седло и наложницу.

Настоящий воин растёт: сначала — сабля. Наложницу ему ещё рано, просто на старших братьев смотрит. И нет и мысли о том, что поход может быть неудачным, что нас могут побить, что я могу погибнуть...

Хорошо, когда есть в кого можно так верить. Хорошо, когда есть кто-то, кто так верит в тебя.

— Посмотрим, сынок. Сначала — поход. Потом уж подарки.

Глава 24

Целый день мы тряслись на телеге. Я валялся сзади и пытался найти хоть какой-то выход. Полная прострация. Особенно после того, как Фатима привязала ремнём за щиколотку к заднему борту телеги. Ага, "привязали и вилки попрятали".

Я так помню, что вокруг Чернигова должно быть полно болот. Где-то от устья Десны начиная. Там меня и утопят. Но возница вскоре повернул от Днепра.

Броварской лес. Охотничьи угодья киевских князей. Где-то здесь "лютый зверь" вспрыгнул Мономаху на бедра и свалил его вместе с конём. Здоровенный волчище, наверное, был.

Фатима несколько поуспокоилась. Но — бдит. А я пытаюсь дремать. Никогда не пытались вздремнуть на полупустой телеге? Не на возу с сеном, который идёт шагом, а именно на телеге, которая катится пусть и не быстрой, но рысцой? И не пытайтесь.

К вечеру Фатима снова озверела. Может от жары, может от тряски. Начала цепляться к встречным-поперечным. Перемог, от греха подальше, не стал на постоялый двор — съехали в лес у ручейка. Быстренько перекусили уже в темноте, легли. Мы с Фатимой под телегой, Перемог в стороне у коней. Меня она снова за ногу привязала. Теперь к колесу.

Я сразу заснул. И довольно быстро проснулся. От Фатимовой руки у меня в штанах. Я, было, дёрнулся — фиг. Руки связаны над головой и тоже к колесу. И эта... полицейский гаремный, навалилась грудью, дышит в лицо лучком с сальцем, которым мы ужинали, и спрашивает:

— Нравится? А вот так?

Господи, ну почему тут так много желающих открутить мне яйца? Это же не шурупы, в конце-то концов! Больно же! Откуда такая тяга к резьбовым соединениям при их полном отсутствии? Я понимаю — дикое средневековье. Язычество ещё тока-тока... Со всеми своими культами женского плодородия и мужской силы. А Фатима вообще большую часть жизни в гареме прожила, где всё-всё только вокруг этого крутится. Но нельзя же...

Тут она задрала мне подбородок и начала кусать горло. В порыве страсти.

Грёбанный факеншит! Мне ещё и вампир подтележный достался! И помнёт, и понадкусывает. Спас ошейник. Кожу на нем она прокусила, а вот цепочку железную... Оказывается, и от "холопской гривны" польза есть.

Тут до меня дошло: у бабы просто снесло крышу.

Это сладкое слово "свобода"... Всю жизнь она была бабой. Причём — не женой, не наложницей даже, а служанкой общегаремной. Рабой общего подчинения. Да ещё и калеченой. "Фараоново обрезание". А тут стала, хоть на минуточку, мужем. Свободным, оружным. И у неё в подчинении, в рабстве — её недавний господин. Перед которым она сама добровольно гнулась и прогибалась. Заискивала.

Да, я не просил, не мучил, не неволил. Она сама меня господином назвала. По своей воле. По своей рабской воле. Из собственного рабского страха и рабской хитрости. Из особого желания прогнуться и пресмыкнуться.

А вот теперь она со мной может всё, что захочет. Сделать. Тоже — по собственному желанию. Но не рабскому, а как-бы господскому. И в моем лице — сделать со всеми прежними своими хозяевами. Особенно — мужчинами.

Сделайте из бабы мужика хоть на несколько дней, она сдвинется и будет мучить всех, до кого дотянется. Мстить за свою... прирождённую женственность.

А эта мнёт всё круче. Дёргает туда-сюда. Ну и... пролилось. Я думал — отпустит, наконец-то, все это моё многострадальное. А Фатима набрала у меня в штанах этой слизи и давай мне по лицу размазывать. Ладно, чистый белок — идеальный компонент для большинства косметических масок. Но её-то чего с этого прёт так?

Потом дошло: для неё это потрясение основ.

Богохульство, святотатство и наглядное выражение величия настоящей женской свободы. Она нарушает фундаментальный гаремный принцип — мужское семя есть высшая драгоценность. Дороже женской жизни. За разбазаривание — смерть. А тут она... и ей ничего за это не будет. Мечта всех феминисток всех времён и народов — стать мужиком и отомстить. Но чтобы за это ничего не было.

А ещё она думает, что таким образом она меня унижает. А в моем лице — всех мужчин мира, которые с ней невежливы были. То есть, в её понятии — вообще всех.

Тут возле телеги ноги появились. И голос Перемога:

— Ты... эта... вылазь-ка.

Фатима как на мне винтом развернулась, как саблю из ножен выхватила — и из-под телеги. Дальше я только ноги и видел. И слышал.

— Ах! — Это Фатима оплеуху получила, сразу как вылезла.

— Эй... — это Перемог ей руку крутанул, и сабля вывалилась.

— Ой! — Это он её за грудь ущипнул, она же на ночь повязку из-под рубахи с груди сняла.

— Эта... тут чего? А ну покажь.

— А-а-а!

— Вот и я думаю — сиськи. Вислые, плохенькие. Но покрутить можно.

— Нет, нет! — А это он её за промежность ухватил.

— И я думаю — нет тут ничего. А шебуршишь... будто есть. Спать мешаешь. Ляжешь вон там. Малька не трожь более.

Фатима убралась, меня никто не удосужился ни развязать, ни одежду поправить.

Всё-таки есть она — настоящая мужская солидарность. Мы ж с Перемогом сегодня вечером одни кусты поливали. Как там, в Библии, сказано: "истреблю всякого мочащегося к стене". Поскольку кто "к стене" — люди. А остальные... А эта... с-сучка...

"Не по чину берёшь". Правильнее — "не по члену".

Хорошо бы этого Перемога перевербовать. Или хотя бы просто столкнуть их лбами. Чтобы поубивали друг друга. Ага. Я же без них даже коней в телегу не запрягу: не умею. А пешочком по Руси... с двумя свежими трупарями...

Твою дивизию, да как же мне из этого сословно-полового дерьма с семейно-боярскими тайнами...! Пусть — не выбраться. Но хоть бы не захлебнуться до смерти.

На следующий день Фатима была... не скажу "шёлковая", но тихая и сильно не допекала. Даже привязывать меня не стала. Мы ехали, то на восток, то на север, то в любом из промежуточных направлений.

Я как-то очухался, начал окружающий мир замечать. Думать начал. О хорошем. О радостном.

О золоте. О своём. Мы ведь мои украшения танцевальные с собой тащим. Типа: княжна персиянская этим золотишком прислужниц соблазнила на побег. Там по весу килограмма четыре. Часть, конечно, так, новодел, барахло византийское. Но немало старого, вроде как скифского, золота из курганов.

В курганах клали подарки для богов, а им всякую медяшку золочённую толкать не будешь — боги, однако. Им и на зуб проверять не надо. Но на византийских цацках, хоть и золотишко слабенькое, но камушки разные есть. То на то и выходит.

А пересчитывать золото в серебро нужно по курсу 1:12. Это я давно помню. Ещё до Магомета византийцы на этом персов обули. Сначала было 1:10. У персов серебряный стандарт, у греков — золотой. А потом то-сё, инфляция — стагнация... Потихоньку сползло на новый курс. И у персов осталось из денежного обращения только одна шахиншахская крепость. Битком набитая всякими драг— и полудраг... Тут пришли халифы арабские и всё забрали. Не храните все яйца в одной корзине. А уж все деньги в одной крепости...

Получается, у меня эквивалент примерно полста кило серебра.

На Руси тоже серебряный стандарт. Одно кило — это почти 20 гривен кунами.

Тут ещё одна заморочка. Есть гривна весовая. Можно вешать, например, то же самое серебро. А есть гривна кунская. Тоже вроде серебро, тоже по весу, но... кунами. Такими серебряными брусочками. И кунская гривна в четыре раза легче.

Получается, что это и вправду... ну очень много. Можно город купить. Не Киев, конечно. Но какой-нибудь там Козельск или Дорогобуж. Вместе с уделом. Только для такой сделки надо князем быть. Это они могут покупать-выкупать уделы, города. А другой сунется — отберут серебришко вместе с головой.

Такой "святорусский" княжеский опцион. Средневековый вариант Черкизовского в общенациональном масштабе — только для своих.

А чего ж тогда Степанида плакалась? На бедность свою, на рода обнищание и захудание? Она-то — не просто так, она-то боярыня киевская. Город — не город, но половину кое-какого княжества откупить она сможет.

А того, Ванечка, что довлеет тебе твой двадцать первый век. Причём в обывательско-потребительском менталитете. Это когда денежки — способ жить сыто и ничего не делать. Предел мечтаний — круглый счёт в банке и вилла у тёплого моря. Или ты не нагляделся на кучу таких, кто в начале девяностых рванул-хватанул и бегом в Испанию, на пляжу полежать? Дескать, а чего, у меня там долька, пайка, акции... Капает и капает. А потом вдруг — а ты кто такой? А вас в реестре акционеров нет. Опаньки. А за виллу надо платить, а на пляжу лежать — платить, а навык "платить" ещё есть, а навыки хоть рвать, хоть работать — уже нет. За ненадобностью у тёплого моря.

Это, Ванечка, путь не делателя — потребителя. Если наглый и глупый — бандита или прихватизатора. Хватанул — и на персональную пенсию. А Степанида — делатель. Игрок. Азартный, рисковый. Ей своя собственная песочница не нужна, ей в общей верховодить надо. В главной песочнице на Руси — в Киеве.

"Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме".

Для Цезаря — как ему угодно. А для Степаниды мечта — вторым в Киеве. Но чтобы первым — крутить. Как в те месяцы, когда Мономах ей кивал. И головой, и головкой. А для этого надо род поднять. Дом, семью, свою "козу ностру".

"Все куплю — сказало злато.

Все возьму — сказал булат".

Неправда. Покупают — люди. Бывает — и на золото. Берут — тоже люди. Бывает — с помощью булата. Но... люди. У людей, для людей. Всякий грабёж дело исключительно гуманистическое: у людей и для людей. Кубышка, хоть и с золотом — не сила. Сила — люди. Их надо в дом собрать, научить, проверить. Это самый главный, единственный прибыльный, по-настоящему, актив. Прямо по Марксу: единственной источник прибавочной стоимости.

Вот приподнимется Хотеней на Гордеевой дочке, прирастёт людьми да связями. Вот тогда и придёт время Степаниде выходить из золота в другие... дериваты. А пока — скрыню в схрон. С попутной зачисткой причастных.

Мда... А Степанида-то не только гегемон, но и гений. Ощущая себя "живым трупом", только что без "номерочка на ноге", могу уже абстрагироваться и воздать должное. Гадине этой. Профи высочайшей квалификации. Мастер интриги.

Степанида надумала поднять Укоротичей. Для этого нужно подвести внучка, Хотенея, к княжескому престолу. В этой большой игре вся история с "княжной персиянской" — важный, но не единственный эпизод.

Старуха не стала заморачиваться ни подвигами воинскими, не мудростями государственными, а повела внучка прямым путём — родственными связями. Через постель дочки ближнего княжеского боярина. Но не просто так, а с "оттенками". Одним из которых является "золото княжны персиянской".

Родовое золото надлежит показать. Засветить публично, в большом собрании, на свадьбе. Чтобы все поняли: "Укоротичи — не нищеброды какие, не транжиры — серьёзные люди". Показать скифское, "старое" золото. Так, чтобы сведущие люди между собой поинтересовались:

— А не таким ли золотишком Мономах отцу своему в долг давал?

Самый крупный займ этой эпохи: 300 гривен = 60 кг золота. И дать убедительный, заранее подготовленный ответ:

— Да. И отцу своему занимал, и верных слуг награждал. Укоротичи и Мономаху, и сыну его, и внуку — верой и правдой... И нынешнему Князю...

Надо это золото — потерять. Тогда есть очевидное основание для выпрашивания у Князя дополнительных милостей. Иначе: у вас и так есть.

Но потеря не должна связываться с неудачливостью. "Удача" — главная характеристика человека на "Святой Руси". Не богатство, родовитость, мудрость, благочестие... Удача — только от бога, "божье благоволение". Неудачные инвестиции, пожар, недород, бунт, татьба... все обычные способы потерять золото — не пригодны.

И Степанида нашла, придумала "чистенький", оригинальный способ. "Сумасшедшая любовь". Тут не шарахаться от неудачника будут, а сочувствовать да завидовать:

— Силён, видать, мужик, ежели девка так влюбилась, что и головы своей не пожалела.

А само золото надо убрать далеко. У внука появляется жена, у жены — слуги и служанки, будут совать нос во все места... Если спрятать золото в Киеве или в пригородной... не дай бог.

Надо спрятать золото в Черниговской деревеньке. Но там же деревня, а не Форт Нокс. Слать туда крупный конвой — засветить золотишко. И в Киеве и в Чернигове. А потом нужно будет там держать гарнизон...

Либо — "не светить". Тогда груз должен прийти туда тайно, без охраны.

Лучшая гарантия сохранности — неизвестность. И Степанида исполняет обычную "шпионскую" уловку: смена курьера. Первый — знает, что везёт. Его убивают, второй везёт просто передачку, не зная о содержимом. Единственная условие: второй курьер должен быть исполнителен и не любопытен. Перемог Ряска Степаниде известен. Что не любопытен — я уже вижу.

По психологии участников: они враждебны друг другу, они уже сцепились между собой. Сговор, обмен информацией затруднён.

Боярыня Степанида придумала весьма корректную интригу. Многоходовую, многовариантную.

Только для меня вариантов нет — болото. Я даже не могу всей этой ну совершенно выдающейся суммой подкупить нашего возчика. Потому что, узнав о золоте, он с ещё большим удовольствием меня утопит. Чтоб не болтал. И не болтался под ногами.

Так что, я очень богатый кандидат в покойники. Поразмыслил о том, кем приятнее быть: богатым покойником или бедным. Чувствую что богатым, но хочется — бедным. Не так обидно.

При таких финансовых показателях... Жалеть себя можно бесконечно. Себя жалеть — не нажалишься. Делать нечего — ждём смерти. А что на этот счёт гласит русская народная? А она, мудрость, раскудрить её, возглашает:

"От нечего делать и таракан на полати полезет".

Я не таракан, но хоть куда, а лезть очень хочется. Лишь бы не в болото.

Так что заработал у меня третий основной инстинкт — любопытство. Этот не такой базовый, как два предыдущих. Про любопытных микробов я не слыхал. А вот чуть сложнее организм... "Любопытство сгубило кошку". А скольких моих соотечественниц... Да и соотечественников... Да собственно и весь "Союз нерушимый..."... Мы ж его исключительно из любопытства. Типа: "а не будет ли всем лучшее?". Всем — точно нет.

Любопытство моё... Меня оно спасло, а вот спутников моих... Как ту кошку — совершенно летальный исход. Даже — летательный.

Дело было так.

Шёл уже третий день нашего путешествия. Перемог с Фатимой подрёмывали на передке. Я мучился от безделья и любовался природой. Смертник-пейзажист.

Там, в самом деле, очень красивые места. Дорога идёт по гребню длинного высокого холма. Лесная дорога. Чистая, сухая. Кроны лиственных деревьев над головой, пятна солнечного света впереди колышутся. Такой умиротворяющий радостно-зелёный туннель. Даже виден свет в конце. Не жарко, ветерок лёгкий. Смотри и радуйся.

Радуюсь. Типа: меня не здесь убивать будут — не болото. Вдоль дороги кустарник стеной. И что-то мне померещилось, звук какой-то. Ну, я и вскочил на ноги, встал на телеге и глянул — а чтой-то там за кустами шебуршится?

И поверх кустарника увидел голову человека. А он — меня. Нормальный парень. Молодой, скуластый, с усиками. Шапка войлочная как у меня. Только белая. Интересно было видеть, как у него глаза округляются, губы шевелятся без звука, и он на меня рукой показывает. Но от удивления ничего сказать или сделать не может. Фатима моё движение уловила — оглянулась. Я ей показываю: чудик тут какой-то за кустами. Она тоже на ноги вскочила.

И тут тот мужик, из-за кустов, как заорёт: "торки!".

Перемог сразу головой вскинулся, Фатиму за штанину дёрнул:

— Чего там?

Фатима к нему повернулась и спокойно так:

— А... половцы какие-то. Мало ли их ныне по Руси бродит. Кто — по службе, кто — на торг...

И тут она начала заваливаться. Я автоматом её за руку тянущуюся ухватил. Она на мешки в телеге упала, и я увидел. У неё из груди, под правой ключицей палка торчит. Деревянная, белая, с пёрышками.

Тут Перемог по коням вдарил. Сразу по обоим. Как кони кричат — я от кобылки слышал, когда в Киев с Юлькой шли. Но два мерина... в два голоса... Только и успел руку Фатимы под ремни сунуть, и сам за них уцепиться.

Наши мешки к телеге ремнями прикручены чтоб не слетели. А что не привязано — всё сразу на дорогу посыпалось. И шапка Фатимы чёрная войлочная, и моя, и что-то ещё из барахла. Оглянулся — сзади на дороге двое верховых, и ещё кто-то через кусты ломится.

Тут Перемог ещё раз коней — плетью и сам... завыл.

Говорят, породистый конь разгоняется до 85 километров в час. Ну, не знаю какая у Перемога порода была... У меня только зубы от ухабов...

В миг пролетели этот туннель лиственный, спуск пошёл, потом леса по сторонам уже нет, слева от края дороги яр глубокий, заросший. Впереди, где яр кончается — болотина с камышом. А ещё дальше — поперечная дорога, на ней три возка стоят и десятка три народу вокруг. Кто пешие, кто конные. Кто суетится, кто лежит.

Тут у нас правый конёк как-то нехорошо игогокнул и сбил сотоварища своего влево, в яр. Естественно, с телегой и со мною на ней. И мы полетели...

* * *

Разница между оптимистом и пессимистом при выпадении из самолёта:

— (пессимист) Мы падаем.

— (оптимист) Мы летим.

А я реалист:

— Как бы приземлится.

* * *

Приземлился. На берёзе.

Приберёзился. Больно.

Телега кувырком дальше пошла. До самого дна. Наверху половцы чего-то погомонили. Но вниз не полезли: их, видать, картинка впереди тоже заинтересовала.

А я с берёзы... снова приземлился. Продышался-проморгался. И пошёл посмотреть... как там мои... убивальники поживают.

Душераздирающее зрелище. Это я про коней.

Перемога приложило по дороге пока летел. Лбом об дерево. Череп лопнул, мозги по кустам разлетелись.

Фатима, как была за ремень зацеплена, так и осталась. Под ребром телеги. Похоже, перебит позвоночник, множественные переломы тазобедренного... А вот почему у неё на каждом выдохе изо рта кровь — не знаю. То ли ещё и ребра поломаны и в лёгкие вошли, то ли палка та — стрела половецкая, туда же добрался.

* * *

"Скопытюсь ль я, дрючком пропертый,

Иль мимо прошпындыхает ён?".

Опера — "Евгений Онегин", ария — Ленского, язык — белорусский.

Как сказал Шелленберг, разглядывая подвал своего управления, замусоренный трупиками его адъютантов:

— Полная смена декораций, партайгеноссе Штрилиц.

* * *

Всё-таки меня здорово приложило. Надо бы Фатиму добить и коней прирезать. Они копытами машут. На тех ногах, из которых в местах переломов белые кости не торчат. Но мне сейчас... Как деревянный. Соображаю в стиле берёзового полена. До обработки папой Карлой. Ванька-Буратино. И суставы — такие же... Шарниры со скрипом.

Мысли... совершенно... бревенчатые. Как у оглобли. Короткие. Конкретные. Встал. Пошёл. Сел. Съел.

Удивительно, Буратино — деревянный, а сразу захотел кушать. А я вот... костно-мясной, а кушать совсем не хочу. Прямо наоборот — от одной мысли... Но ведь захочу... когда-нибудь.

В общем, я встал, пошёл и снял. С Перемога поясок его. Не из-за кошеля. У Перемога ножичек мне понравился. Острющая финка: видел, как он им сало резал. И интересные ножны: из гадючьего выползка. Как у меня чехол на ошейнике. Целый гарнитур получается.

Подхватил сук берёзовый, который подобрал при... приземлении. Какой же Буратино без деревяшки? Носа-то у меня такого нет. А что-то деревянное выпячивать надо. И руки заняты. А то дрожат так...противненько.

И пошёл я по яру вниз, любопытствовать и любознатничать — а чего это там народ на дороге делает?

По яру ручек бежит. Журчит так весело, успокоительно... Только я до дороги не дошёл. Яр кончается — болотина начинается.

На краю болотины парень бабу догнал, завалил и имеет. Парень — половец. Вроде того, что я в лесу видел. Молодой, горячий. Очень горячий. Он на бабу прямо с коня забрался. Безо всякого там аркана или ещё каких вязок. Завалил прямо в грязь, в сырость болотную. Конь в стороне стоит. Парень с себя и пояс сорвал, на землю бросил. И безрукавку овчинную. А под ней ничего. Рубахи нет. Юношеское молодое белое тело. С жёлтым оттенком. Штаны ниже колен на сапоги спущены.

И вот всем этим своим молодым горячим бело-желтоватым он по бабе елозит. Будто вворачивается или втирается. А бабы не видать — ком одежды, на голову задранной, сиськи белые, которые половец в горстях жмёт, и на которых отжимается.

Ещё — ноги её раздвинутые. Дёргаются. В такт толчкам половчанина. И задница в грязи хлюпает.

Смотрю я на этот натюрморт в четырёх шагах от меня и думу думаю. Ме-е-е-дленно. Поскольку молотилка моя после... приберёзывания и приземления... как-то не молотит.

Если кто думает, будто я думал... Типа: прийти на помощь насилуемой женщине...

Я один раз кинулся на женский крик, ещё в начале, по дороге в Киев. А эта даже и не кричит. Или там: спасти бедную соотечественницу из лап мерзкого грабителя, насильника и оккупанта... Только мои соотечественницы дома остались. В той России, которую я потерял. Да и там... Бывало, что у них — процесс. Уже оплаченный. И прерывать... Только с многократной компенсацией обеим сторонам. А здесь-то... Может, он и не оккупант, а верный союзник. Местным властям. Каким-нибудь из них.

Думал я... О глубоко личном, насущном и весьма ближайшем будущем.

Вот он этот процесс закончит. Кончит. И обернётся. А тут я. И утопит меня злой поганый половчанин в этой болотине. Как Степанида и хотела.

А парень всё сильнее бьёт. Разгоняется.

Тогда я ножик Перемогов в руку взял, из-за куста вышел и спокойно так к парочке подошёл.

Вовремя. Парень последний раз воткнул. В бабу. Аж выгнулся весь. От любовной судороги. Глаза закрыты, зубы сжаты, чуть воет. Весь как струна.

Тут я ему ножичек под левое ухо, лезвием вперёд к горлу, на всю длину по самую рукоятку... Тоже воткнул.

Он глаза открыл, на меня глянул.

Сперва глаза мутные, потом вроде интерес какой-то.

Я ножичек вперёд нажал, кадык ему прорезал и вытащил. Тут из него и хлынуло. Кровища. И он упал. Прямо на этот ком одежды, которым голова бабы была замотана. Дёрнулся пару раз. Ручками своими на бабских сиськах — жиманул, ножками там по грязи — елознул.

И затих.

А я пошёл коня его ловить.

Обрадовался. Вот, дескать, конь осёдланный и заправленный. Вскочу в седло и... по газам. И посылая всех к такой-то матери...

Ага. Мерседес — блин — бенц. Половецкий конь к себе никогда чужого не подпустит. А уж с ножом в крови...

В общем, конёк посмотрел на меня искоса, да и отбежал маленько. А до меня дошло: там ведь на дороге ещё половцы есть. Увидят коня под седлом, но без седока — точно прискачут посмотреть. Уходить надо, однако. Пока не замели.

Вернулся к мертвяку этому. Стал обдирать. Зачем? А вот спроси — не отвечу. Хотя и взять-то с него нечего. У степняка всё на коне приторочено. Так, пояс с саблей, который он сбросил, безрукавку. Ну, штаны с сапогами. Начал сапоги стаскивать и чуть не обделался от страха.

Шевельнулся мои половчанин. Раз, другой.

А потом смотрю — это не паренёк шевелится, это баба под ним. Ножками скребёт.

По уму надо бы быстренько сматываться. Но... любопытство на фоне общей заторможенности и неадекватности. В условиях тотального об-берёзывания всего организма...

Отвалил с неё мертвяка, ухватил её за ком на голове. Бог ты мой, а у неё вся одежда насквозь в крови половецкой и грязи русской. Поднять не могу — баба вроде взрослая. Судя по формам. И весу. Так я её прямо на четвереньках и поволок.

В одной руке — имущество покойного насильника, в другой — результат оного процесса: сама изнасилованная.

Далеко так не уйти. Она завалилась. Пришлось распутывать всё это дерьмо. Которое у неё комом на голове. В результате раскопок удалось сыскать дамское личико. С следом плети наискосок, покусанными губами и золотыми серёжками.

Кажется дама не из простых. Но еле дышит.

Цацки снял. Чисто на автомате. Похоже, после Юлькиного обдирания у меня рефлексы мародёра прорезались.

Точно, раньше я норовил всё с женщины снять. А теперь — только драгметаллы. Кольцо, крестик серебряный. Ещё висюлька на груди.

Она что-то возражать стала. Я на неё шикнул: "Хочешь снова под поганого?".

Она заткнулась, а я... охренел.

Первая моя фраза в этом мире — для туземцев. Заговорил. Фраза историческая. Наверное, что-то значит. Предвещает, прорекает и указует. Может быть. А пока — побежали. Сначала по ручью — текучая вода собак со следа сбивает. Какие собаки?! У половцев в набеге? Я же говорю — полено берёзовое, неадекватное.

Потом, как посуше стало — вылезли на берег. Она опять падает. Ну, я её своим дрючком берёзовым — по спине. Подскочила, побежала.

Я никогда не бил женщин. В прошлой жизни. Вот так воспитан. Или просто не подпускал к себе таких, которых надо "фейсом об тэйбл"? А тут — как само собой.

Это я уже так сильно в этот мир всосался, или просто сам по себе сволочью становлюсь?

Добежали до места, где телега наша застряла. Баба эта опять носом в землю, а я пошёл осматривать место нашего дорожно-транспортного.

Фатима — уже. Кони — тоже. Один ещё глазом косит, но не дёргается. И стал я мародёрничать по-крупному. Мешки отвязал, торбочку с золотом прибрал, серебро Перемогово и Фатимы в одну кису ссыпал, бабы этой цацки присовокупил.

Опа, а она уже шевелится. В ручей полезла. Сперва воды напилась, а потом купаться вздумала. Прямо в одежде. Типа постирушки по-быстрому.

Пришлось вернуться и снова дрючком по плечам. На одежде её — кровищи, вода снесёт вниз — кони половецкие учуют. А то и сами они. И хана нам. От этих... ханов.

— Раздевайся.

— Н-н-н...

— Дура. Я уже видал, как тебя поганый жарил. Потом голую на четвереньках за волосы волок. Что я ещё увижу?

— Н-е-е-е...

И в слезы. Это когда я ей про половца напомнил. Дрючок в левой — торцом прямой вперёд, в солнечное сплетение. Замолкла — задохнулась.

А я снова... охренел. Я же говорил, перед попаданством ходил в секцию айкидо. Мало, недолго. Но... Есть там такая штука — дзе называется. Посох. В нормальном состоянии, не при исполнении упражнений, его положено держать в левой. Как у меня сейчас. Одно из упражнений — прямой удар-укол. Как я сейчас. И вообще, как-то мне этот сук берёзовый подобранный... по руке. И длиной, и толщиной. Как Буратинина заготовка — папе Карле.

Стругать, конечно, надо. Верхушку обрезать, комель стесать, остатки коры убрать... Но — "легло на руку". Я же его подобрал там, после "приберёзывания", не глядя. Худо соображая. Когда моя "обезьяна" малость... отъехала. И "крокодил" из-под неё вылез.

Мораль: лучший способ интенсифицировать интеллектуальную деятельность — побиться о что-нибудь твёрдое. Например — проламывать головой стены. Или — берёзы.

Мы с собой тащили кучу одежды. Женской. Мою, Юлькину, Фатимы. Вот это всё я перед бабой и вывалил. Только никаб свой прибрал. На память.

Предложил ей на выбор штаны. Хоть с Фатимы, хоть с Перемога или половчанина. Совсем перепугалась — глаза по юбилейному рублю имени пятидесятилетия советской власти. А я как мышка-норушка — всё в мешок.

Юлькины снадобья нашёл. Горшочки-корчажки — вдребезги. Но не все: та самая желтоватая "пенистая" мазька уцелела. И ещё что-то от потёртостей. И порошки травяные сушёные. А гербарии пришлось бросить.

Два пояса — половецкий, с зарезанного, и торкский, с Фатимы.

Две сабли. Торкская... это вообще... Ну никуда. Сабля длинная, кавалерийская. И бросить жалко. Вот возьму с собой — буду потом перед внучатами хвастать.

Хорошо же тебя, Ваня, приложило — тут неизвестно: до вечера ли доживёшь, а ты про внучат... Но взял. К двум мешкам лямки приделал. Не абалаковский, на сидор времён Великой Отечественной похоже.

Пока убирал да упаковывал — моя тряпки себе выбрала. От покойниц. А ничего, миленько так получилось. Моя... Она мне кто? Дама? Баба? Пленница, наложница, спасённая, служанка...?

— Ты кто?

— Я — боярыня Марьяна Акимовна. Ты меня не бей — за меня много дадут.

Да что у них тут — куда не плюнь везде боярыня! Я ещё от Степаниды свет Слудовны не очухался. Там где-то младшая Гордеевна зубки на меня точит. А тут ещё одна на мою голову. Врёт. Хотя... судя по платью — не из простых. А последняя фраза... Не понял. "Дадут, догонят и ещё добавят"? Срок как "за особо тяжкие"?

— Чего дадут-то?

— Известно чего. Выкуп. Серебром. Гривен двадцать за меня дадут. А то и сорок.

Как-то я бабами торговать... Расплачиваться за них приходилось. И с ними. А вот продавать...

— И кто ж за тебя такую... цену даст?

— Муж мой, Храбрит Смушкович. Он служилый человек князя черниговского. Князь его любит, вот вотчину пожаловал. Мы туда и ехали. А тут поганые...

И слезы полились. Сперва ручьём, потом рекой, потом взахлёб... Дело шло к полномасштабному плачу с воем. Пришлось сшибить боярыню в ручеёк. Холодная вода — лучшее средство и от бабьей истерии, и от мужской "готовности". Вылезла вся мокрая, трясётся, холодно.

Пришлось искать по яру Перемогов армяк, вытаскивать из мешка следующие сухие тряпки.

Заодно и глаза закрыл упокойнице. Прощай Фатима. Учительница-мучительница. Науку не забуду, а остальное... бог простит.

На своём пути жизненном встречал я немало людей, кои на меня разную хулу и зло творили. Таковых я смерти предавал, поелику возможно было. Но и иные были. Кто мне разные благие дела делали. Благодеяние понимая по своему разумению. Юлька-лекарка меня от смерти спасла, в богатый дом на хорошее место устроила. Фатима выучила многому, из Киева живым вывела. И ещё были.

Всех их называю я "Благодетели мои". Все умерли. Кто от руки моей, кто по воле моей, как Саввушка. Кто от дел моих, либо от дел, от моих дел произошедших. Во всяком случае таковом - своя причина была. Но никто живым не остался. Вот и мнится мне, что и общая на все случаи таковые причина должна быть. А вот какая — промыслить не могу. Или мир сей так от меня боронится?

Потом я сунул дрючок Марьяше под нос и убедил, что ещё раз мявкнет громко — никаких гривен у меня не будет: пойдёт поганым в полон. Отбитая по всем местам до полной готовности. Она заткнулась, оделась, волосы, которые от грязи и крови колом встали, платочком прикрыла и... на смену слезам — полилось повествование.

* * *

Интересно у женщин рефлексы устроены. Пришлось как-то вытаскивать одну даму из глубокого наркоза после кесарева. Она чуть шевелиться начала, в глазах ещё муть полная, координация нарушена, брюхо распанахано — только-только швы наложили. А она первым делом ручкой к голове: волосы поправить.

* * *

И эта такая же: чуть не убили, изнасиловали, одежда — тряпье чужое, на голове — воронье гнездо слипшееся, а всё равно — причёску поправляет.

Я сидел, слушал, кивал, стругал ножичком свой дрючок, приводя его к каноническому виду. Ждал.

Лезть по светлому времени на открытое место против конных — глупость и смерть. Лезть наверх в этот светлый лес — снова против конного. Тоже самое, только моего поту больше. Идти вверх по яру и искать укрытие... Кыпчаки не только скотоводы, но и охотники. А мы тут наследили так... Если они начнут искать убийцу этого парня — найдут.

Две сабли у меня есть. Только саблист я... такой же, как шпажист. Себя бы не поранить. Как попаданцам удаётся сразу же фехтовальщиками становится — непонятно. Там же и мышечная память, и развитие, объем соответствующих мышц. А ещё тактика, стратегия. Оба уровня — и рефлекторный, и сознательный должны работать синхронно. Весьма нетривиальная психология боя.

Представилось как у очередной попадуньи или попаданки стремительно разрастаются бицепс и трицепс на правой руке, широчайшая и двуглавые бедренные... И вся она становится... как у Шварцнегера.

Оставалось только ждать и надеяться. Что половцы не пойдут искать. Два моих убивальника уже остывают. Может, и опять...

Русский авось.

Глава 25

Марьяша изливала на мои уши историю своего рода. С пачкой эпизодов возвышенной и романтической любви.

Всё, как обычно здесь, упиралось в Мономаха. Князь по каким-то своим делам оказался в сожжённом поляками Берестье. Он же Брест, он же Брест-Литовский. В отличии, например, от Бреста Нормандского. Там ему попал на глаза поляк Ян. Под сгоревшей рябиной. Его так и стали называть: Ян Рябина. Князь его взял в дружину. У Яна уже была жена. Что для младших дружинников не типично — для них в княжеском хозяйстве имеется женская прислуга общего пользования. Жена родила сына, которого назвали Акимом.

Мальчик рос при гриднях. И вырос в великолепного лучника. Стрелок от бога. Естественно, пошёл служить князю. После некоторых разделов имущества мономашичами, сначала между братьями, потом между внуками, оказался в Смоленске у Ростика. Участвовал во всех общих заварушках данного исторического периода. И в нескольких — особо специальных. Дослужился до сотника.

Лучник он был классный. А вот сотник оказался... не на месте. Как-то он успел женится, обзавестись дочкой Марьяной. Которая незаметно, пока он с разными князьями по Руси бегал, выросла под матушкиным присмотром. Тут он погорел. Не в смысле пожара, а в смысле растраты. На каких-то хозяйственных делах. То ли масло для луков куда-то на сторону ушло, то ли слишком много тетив мыши погрызли. Марьяша упорно повторяла: "оболгали, обошли". А что ей ещё говорить? И тут явился один молодой подьячий, в душе которого воспылалась пылкыя любовь к четырнадцатилетней Марьяше Акимовне.

Издавна мечтавший о военной службе, Храбрит Смушкович кинулся на защиту старого воина. И Акима не в поруб сунули, а просто выгнали со службы. Но — с уважением. Дали земли кусок где-то в лесных дебрях. А молодому подьячему в качестве поощрительного приза досталась молодая жена. И жили они долго и счастливо. До сегодняшнего дня.

Последнее, что видела Марьяша — муж сдёрнул с коня одного из своих людей и, крикнув ей "беги", поскакал от места схватки.

На мой вопрос:

— А чего же он своего человека с коня сдёрнул?

Последовал несколько недоуменный ответ:

— Так это же был кощей. Ну, холоп. Он и сам должен был коня господину отдать. Да, видать, испугался.

— И что с этим кощеем стало?

— Так зарубили его. Как всех.

Как там Саввушка в меня вдалбливал: "нет высшего счастья как умереть за господина". Покойся в счастье, кощей.

— А тебя чего на седло не взял?

— Так конь двоих не свезёт. А он муж и господин. Дому голова.

"Мне жаль, что твоя гнедая сломала ногу. Боливар не свезёт двоих". Это не диалог двух американских разбойников, это любящие супруги на Святой Руси. Предки мои.

Теперь понятно, почему кощей из сказок характеризуется худобой: от постоянной рабской полуголодной диеты. И почему бессмертный: этот сдох — нового купим. Такого же. А вот почему у него яйца в утке? Или там, в зайце, который в сундуке, сундук на дубу, дуб в Лукоморье? Чтоб не размножался? Непонятно...

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что Марьяша отнюдь не боярыня. Это она сама себя так назвала. Мужу её дали не вотчину, а надел. У отца — Акима Яновича Рябины — аналогично.

По выслуге лет или при списании по ранению или болезни, служилые люди получали надел. Пустой. Без смердов. Земли много, всё, что не боярское, не монастырское, не городское — княжий земельный фонд. Селения смердов — веси — больше десяти лет на одном месте не сидят, переселяются. Подсечно-огневое земледелие. Бегай за ними потом. А служилые ставят усадьбы. Оседают.

Вот и должен новый землевладелец ставить своё собственное хозяйство на своей земле. Свою усадьбу, свой хутор. Со своим семейством, своими холопами, закупами. Сманивать к себе вольных людей. Хорошо, если есть родственники. Если из простых — родня просто приходит и селится вместе. Если нет — стараются новый надел к уже существующему присоединить. В любом случае, помогают.

У Акима на Руси родни не было. Поэтому — сам начинал. С женой и парой слуг. Жена в первую зиму умерла. А дочку пристроил к родне мужа. Позже, как поднялся, отстроился — забрал к себе, уже с маленьким внучком.

На новом месте подыматься не просто. По-всякому бывало. Отставники пухли от голода, мёрли от болезней, от пожаров, от разбойников... Если вымирали — "На все воля божья". Если всё-таки укоренялись и окрестьянивались ("осмердячивались") — становились смердами или "житьими людьми" — хуторянами. А вот если поднимались — на схороненной добыче, на сохранившихся связях возле князя, пупок надрывая — становились боярами-вотчинниками. Получали грамотку и вносились в списки-столбцы.

Бояре приходили по княжьему зову со своими людьми, конно и оружно. Остальные платили подати. На Руси, как и в Англии после Вильгельма-Завоевателя, правящий дом получет доход только со своей земли, а не с земель своих вассалов.

У боярина один налог — "налог крови". Его собственной, его людей. Должен явиться на войну по приказу князя. "Натуральное хозяйство" — плати натурой. Собой.

Положение отставников с уходом на хутора было... не очень. Тут ведь не столыпинская реформа, а княжья усобица. С постоянным перескакиванием конкретного князя со стола на стол. Как проститутки в борделе. А новый князь может оказаться врагом прежнему. Или кому-то из его слуг приглянётся хуторок, или кто старые дела вспомнит.

Альтернативным предложением земельному участку был, обычно, хороший городской дом. С возможным участием в кое-какой торговлишке. Но Акиму таких предложений не делали. Вот и пришлось ему строить свой хутор. В дебрях лесных на реке Угре. Молодая жена карьерного подьячего туда перебралась. С сыном, но без мужа — очередной приступ войны мастодонтов требовал присутствия смоленских у Киева. И не только мечемахателей.

Так Марьяша и жила последние десять лет — всю свою супружескую жизнь. Хоть и с перерывами, но...

"Хуто-хуто — хуторянка.

Девчоночка-смуглянка".

Смуглянкой она тоже не была.

После стресса у человека часто начинается приступ болтливости. Вот этот случай и имел место быть.

Она увлеклась, начала жестикулировать, армяк, одетый на голое тело, несколько разошёлся, и мне открылось... вполне приятное зрелище. Два полушария примерно четвёртого размера, с крупными сосками, ореолами насыщенной окраски, хорошая, чистая, очень белая кожа. Не Шарон Стоун, но вполне. И никакого силикона и подтяжек. Даже жалко, что я ей штаны принёс: остальное не наблюдаемо. Не "Основной инстинкт", однако. Но всё равно радует.

Я — не мамонтолог. Это не про специалистов по мамонтам, а про тех, кто по мамографии. Полную классификацию вариантов конфигурации провести не могу. Так, исключительно по личному опыту. Пустых бурдючков не люблю. Со всем остальным можно работать. Главное не размер, а чувствительность. Но, всё-таки, когда "берёшь в руку — маешь вещь" — это приятно. Но без перебора.

"Под солнцем юга как под грудью у мадам -

Немножко душно, но до одури приятно".

Я не люблю когда душно. Тогда и приятно не "до одури". А тут мой самый любимый. И размер, и формат.

Марьяша перехватила мой взгляд, смутилась, запахнулась.

— Не смотри так.

— Как?

— Соромно. Мал ты ещё так на баб смотреть.

Мысль о моей... детскости её успокоила. Она начала рассматривать свои... прелести, приподнимать, оглядывать с разных сторон. Всё сокрушалась по поводу синяков, оставленных жадными ручонками покойного половчанина. Чтобы она там не говорила, а наблюдать этот процесс — увлекательно.

— Нравится? А уж как моему-то нравится. Я в избе, где ночевали, нынче утром ночнушку снимала и перед своим-то, так в шутку, маленько ими потрясла. Тут он меня назад в постель и опрокинул. Поигрались чуток. Оно, конечно, в чужом месте, слуги под дверью торопят — ехать надо. Да и вообще: мой-то мужик видный, но... но всё равно приятно — муж любит, ценит.

Она вздохнула тяжко. Где-то сейчас её муженёк бегает. Или лежит уже порубленный.

А я подумал: не трясла бы ты с утра перед мужем своими сиськами — выехали бы вы раньше. И проскочили бы этот перекрёсток до половцев. А вот я бы вляпался по полной. Без отвлекающего преследователей фактора.

— А ты кто?

— Иван.

— Ага, а сам-то кто? На смерда не похож. По одежде, вроде, из степняков, по лицу, вроде, наш. По говору... интересный у тебя разговор. Наши так не говорят. Ни смоленские, ни черниговские. Вроде киевский.

Так, пошли вопросы. А у меня готовой легенды нет. Её ещё продумать надо, чтобы назад на Укоротический двор не привела. И вообще...

— Что-то долго поганые не идут нас имать. Пойду гляну.

— И я с тобой.

Ну и как быть? Оставлять её тут, возле вещей... Начнёт любопытствовать — золотишко найдёт. И в какую легенду такую сумму втиснуть можно? Али-баба и сорок разбойников? Пошли.

На том месте, где я половца зарезал — нет ничего. Ни трупа, ни коня. Зато натоптано здорово. И конями, и сапогами. Но в яр они не пошли. Видно, опять отвлекло что-то.

Место для меня... волнительное. Первый раз в жизни убил человека. Ножом. В глаза его смотрел. Вот тут я стоял, вот так подошёл, вот отсюда ударил.

А Марьяша только плечиком дёрнула, вдаль глядит. Будто её поганые каждый день вот так по болоту раскладывают. Боярыня.

Тут моя боярыня-хуторянка заорала и рванула. Я еле успел сбить её с ног. Снова в ту же грязь болотную. Она вырывается:

— Наши! Наши идут! Черниговские!

Точно, справа из-за хвоста холма по дороге идёт лёгкой рысью конный отряд. По трое. Одежда вроде не половецкая. Марьяша рвётся, ругается. Успокоил, только когда в её грудь голую ткнул:

— Так к гридням побежишь?

Помогло. Ойкнула и побежала назад свои сырые тряпки надевать. Вернулась скоро, я и не ожидал. И мешки наши с собой притащила. Хозяйственная. Как я. Только к этому времени черниговская сотня на дороге прошла. А за ней в след — половцы. Тоже спокойно, рысцой.

— Ну что, Марьяша, побежим к этим... нашим?

— Я те не Марьяша! Я — боярыня Марьяна Акимовна.

— А ты сбегай как хотела. Будешь Марькой. Подстилкой в ордынском таборе.

Притихла.

Сначала верховые прошли, потом просто табун коней, потом стадо прогнали. За ними вроде толпа небольшая пешая. Пылища на дороге... От конницы пыли больше, чем от колонны тяжёлых грузовиков на сухом грейдере.

Эх, мне бы сейчас комп, да в гугловский Map, да в real time. Посмотреть по пылевым хвостам: где тут вокруг ещё такие... "наши" бродят. Потому что ясно: это не шайка со службы из Руси в Степь идёт и напоследок безобразничает. И не из Степи мелкий набег проскочил. Это поход, война. Значит и другие отряды есть. И как нам тут выскочить?

* * *

Мои познания в партизанской или диверсионной тактике сводились к читанным в детстве мемуарам кое-каких партизанских командиров времён Великой Отечественной. Оттуда крепко засело: "из окружения надо выходить или сразу, или совсем не выходить".

Тем более что где-то недалеко, в междуречье Днепра и Десны, лёг отцов батальон. В августе 41. "Уничтожая живую силу и технику противника". Не "выходя" — не смогли.

Про Московское и Ленинградское ополчение помнят и пишут. А вот про Киевское... Как собрали рабочих с "Арсенала", студентов с киевских вузов. Кто под мобилизацию не попал. Добавили горсть погранцов, что успели живыми отскочить от западной границы и... в тыл к немцам.

— Вот тоби, сынку, винтовка немецькая. Гамбург, 1903 року. И обойма до ей. У нимцев патронов богато — у их и наберёшь.

А у немцев... Шмайсеры. У полицаев — карабины. Батину винтовку заклинило после первого же марш-броска типа "убегаем быстро" через болото. Дальше он её как палку носил. Как я свой дрючок.

Потом, когда спасли своим рейдом славный город Киев, вырвались к своим, переформировали, что осталось. И там вон, между Днепром и Десной, положили. А потом пошли торжественным маршем по Крещатику те, у которых были не винтовки заклиненные, а совсем наоборот — карабины немецкие.

* * *

"Выходить".

Эта была моя ошибка. Вбитая нормами и стереотипами моего времени.

Правильное правило, когда противники сталкиваются широким фронтом, когда в прифронтовой полосе формируются и уплотняются второй-третий эшелоны. Но здесь-то всё не так. Ширина линии боевого контакта — верста-две. Глубина — не больше. Вся линия фронта — вёрст десять максимум. И всё быстро — противник прошёл, второго эшелона нет, плотных коммуникаций с соответствующими силами защиты — нет. Даже когда кыпчаки идут широко — загонная охота на людей, всё равно — проскочили и ушли.

Спрятался, пересидел, переждал — выходи и хорони погибших и умерших, чтобы, не дай бог, мор не начался. Отстраивай заново сожжённое. Нормальная жизнь для здешних.

Пересидели бы — было бы по-другому. Многое. А так... Солнышко садится. Слева, на западе, уже и столбы дыма подымаются. Марьяша притихла. Как стемнело пошли вдоль болотины к дороге. Уже ночь.

"Майскими короткими ночами

Отгремев, закончились бои.

Где же вы теперь, друзья-однополчане,

Боевые спутники мои?".

Мои бои ещё только начинаются, из боевых спутников у меня одна боярыня-хуторянка. А так всё правильно. Однополчане мы — палка у нас одна. Типа дрючок берёзовый. И ночь майская коротка. Особенно, если надо срочно убираться куда подальше.

Тут Марьяша рухнула на колени перед лошадиным трупом, начала причитать, обнимать мёртвую конскую голову и объясняться ей в своей негасимой любви. Всё громче. Сбрендила баба.

— Ты чего?

— У-у-у... На этой кобыле муж мой ненаглядный ускакивал, знать, убили его, сокола моего ясного...

Дрючком по спине — хрясь!

— Не вой. Может не та кобыла?

— (вполне внятно и сильно обижено) Да что я, кобыл мужниных людей не знаю? Вот на этой, пегенькой... у-у-у

Хрясь!

— Побежали. Через дорогу в лес. Отстанешь — не вернусь.

И мы побежали.

Эти леса — идеальное место для партизан. А вот для пробежек в ночное время...

Сначала ничего, пока по сухому без густого подлеска. Потом под ногами чавкать стало. Я сперва храбрился, лез вперёд. Да и по сути: я раза в полтора легче, мешок меньше. Потом загруз. Хорошо так: "вам по пояс будет".

Помните "А зори здесь тихие"? Как там девушка в болото уходит, и эта жижа вонючая ей рот заливает? Там потом только булькнуло.

У меня тут... совсем не кино. Марьяша моя к этому времени уже убегалась, я тону — она на берегу рот разевает, отдышаться не может. Соображалки — ноль. Хорошо — дрючок мой со мной. Сунул ей в руки — держит. Вытащился. Слегу ей сделал — чтоб дорогу щупала. Её — вперёд.

Уже говорил: я человек асфальта. В городе выросший. Мне всё время надо под ногой твёрдое чувствовать. Хоть кирпич битый, хоть щебень, но чтоб твёрдый. Как начинает хлюпать да играть — паника.

* * *

Мы раз с тёщей по грибы пошли. Она у меня маленькая, "метр с кепкой" — бегает под нижними ветками в лесу, даже не наклоняется. А я при своём росте — в каждый сук лбом. Потом выскочили на опушку, до шоссейки метров сорок луговины. Тёща вперёд сбегала, возвращается и говорит:

— Нет, тут не пойдём, чавкает нехорошо — топь глубокая.

Ну и как по спектру частот, которые выдаёт верхняя, моховая подушка, при распрямлении примятых стеблей в следе, определить глубину всего нижележащего? Тут опыт нужен. Причём, свой личный, поскольку под разными людьми болото играет по-разному. И многократно повторённый.

Проще: нужно десяток раз хорошо загрузнуть, но чтоб тебя успели вытащить.

Есть в России место такое — Мясной Бор. Там погибла Вторая Ударная армия. Того самого Власова, тогда ещё советского генерала. Как-то занесло меня туда. И пошли мы с ребятами в лес. Не сильно трезвыми. Или — сильно нетрезвыми. Но протрезвели все. Мгновенно. Когда возле тропы увидели в болоте женскую голову. Торчит рядом с кочкой. Русая. С сединой. Молчит. И глазами моргает.

Мда... Сильное впечатление было. Вытащили. До деревни дотащили, привели в чувство.

Баба из местных. Пошла корову искать. Неудачно на тропинке оступилась. И сутки простояла в болоте. Хорошо, что под ногами какая-то коряга попалась — дальше не провалилась.

* * *

Я гнал Марьяшу впереди себя. Она ныла и скулила. Сперва о муже, наверняка убитом — без коня, в поле, в одиночку... Без вариантов.

Потом — ныла от моих тычков. Периодически проваливалась. Я вытаскивал её, снова чуть вдоль края болота, снова в подходящем месте вперёд к Десне. Как найти подходящее место для перехода болота в абсолютной темноте густого ночного леса? Ну, понятно...

Наконец, уже ближе к рассвету, она провалилась аж по самые свои... прелести. По плечи. Пока её вытаскивал — сам чуть не утоп.

Мешки эти долбанные, баба эта... боярыня недоделанная. На кой она мне сдалась?! Вытащу — брошу здесь в лесу, пусть сама выбирается. Я тут им что — Чип и Дейл в одном флаконе?! На хрена оно мне надо?!

И тут меня осенило — "на хрена".

Схема такая: я её спасю. От полона, а то — и от смерти. Она будет мне благодарна. Мы идём за Десну. От войны. Потом дальше, к её отцу. Там она рассказывает какой я весь из себя благородный, спасательный и защитительный. Папашка ейный — в слезах, меня обнимает. От умиления, просветления и благодарения. И даёт место у себя на хуторке. Место, чтобы жить, чтобы вырасти, чтобы разобраться в этом мире и моем месте в нем. И спрятаться от всяких... Укоротичей.

Так что Марьяша — вовсе не баба, а моя персональная отмычка. К персональному светлому будущему. "Золотой ключик" для буратинистого попаданца. Получается вполне по классическому сюжету "для дошкольного и младшего школьного возраста". Половчанин сгодится на роль черепахи Тортиллы, Степанида — на роль Чучундры, а Карабасы-барабасы с Дуремарами сами набегут.

"Была бы изба, а тараканы сами заведутся" — опять же, русская народная.

В общем, вытащил я её. Потом метров сто ползком до какой-то кущи. Островок, ольхой поросший, потом назад за мешками. Марьяша, пока я лазил, отлежалась, снова скулить норовит.

Уже светать начинает. У нас из одежды сухой — только штаны и сапоги убитого половца. Поскольку их никто одевать не хочет: пахнут они... половцем на походе. Тортиллой-кавалеристом. И обстановочка вокруг тоже очень даже... тортильская. Чего не коснись — везде пиявки. И грязь. У меня даже бандана на голове — вся в болотной жиже.

На другой стороне островка довольно большая лужа относительно чистой волы. Разделся, Марьяше барахло кинул — постирай, самому бы искупнуться. Потом перекусим, поспим и дальше.

Марьяша как-то меня голого внимательно разглядывает. Что она, мужиков голых не видала? Она говорила у неё сыну девять лет. Не намного меня младше.

— Иване, а чего у тебя креста нет? Ты — нехристь?

Господи, ну не до того было, прокол мой. Пока я "княжной персиянской" ходил — крест был... противопоказан. А потом так быстро всё завертелось...

Я и в самом деле некрещёный. Ни в том мире, ни в этом. Да и вообще — атеист я. Причём — воинствующий.

— Точно. Нехристь. И обрезанный.

Углядела, любопытная. "Коронку королевскую" на моем инструменте. Класс: сама спрашивает — сама отвечает. Настоящая женщина.

— И ошейник на шее. Ты чей холоп-то, Ванька? Клейма-то чего нет? Только купленный?

Клеймо калёным железом на меня не ставили.

Юлька, сволота работорговая, шкурку мою серебряную берегла. Да и инструмента у неё... откуда? Степанида свет Слудовна обычаем клеймения рабов пренебрегла: меня изначально предназначали в подарок. А господин мой, Хотеней Ратиборович, не успел.

Употребить, побаловаться-поиграться с бабушкиной зверушкой для забавы — случай был. А вот перевести на свой двор, где у него тамга железное, раскалить да на меня возложить, как скотину метят, чтобы на веки вечные, чтобы всяк глянув сразу знал — чьё это имение... Не довелось.

Руки его... о-ох... сильные, властные, хозяйские... на спине, на животе, между ног... жаркие... ягодицы мои в его горстях... жгучих, цепких... Как вспомню — будто следы их горят на теле моём, будто помечен я тамгой его.

Но железом раскалённым печать поставить не довелось, право собственности надо мной, над собственностью своей, над орудием говорящим, над Ванькой — холопом верным, не установил.

Я как-то отвлёкся, вспоминая столь недавние и столь... яркие впечатления. И услышал очень уверенный, даже — самодовольный голос только что хныкавшей и скулившей моей спутницы.

— Ладно. Выберемся — верну господам. Не боись — доброе слово замолвлю. Что ты не просто так по лесам бегал, а мне помогал. Чтобы тебя плетями не сильно секли. А то и вовсе выкуплю — такие шустрые в новом хозяйстве надобны. На вот, малой, постирай хорошенько, костерок разведи, чтоб горяченького было, веток мне наломай постелить. А я пока искупаюсь.

Стащила с себя тряпки. Догола разделась, будто и нет меня тут. Вот только что — полдня прошло — смущалась, что полы армяка чуть разошлись, что я мог лишнее в её бюсте увидеть! А тут... А что тут?! Чего пред домашней собачонкой стесняться? Или перед телёнком мумукающим?

Сунула мне ком грязного тряпья, похлопала милостиво по щёчке и в воду. Ножкой пробует. Повизгивает.

А я стою... как дурак. В руках куча мокрого, грязного.

И маячит впереди перспектива, что вернут господам. Которые плетьми будут бить. Но не сильно. Кому? Укоротичи?! Или Гордей с дочкой?! Они — и "не сильно"?!

До хоть бы и к хозяину! К моему... господину. В руки его сильные, под взор его весёлый. В волю его повелительную. Гада этого, предателя. В тот прежний котёл кипящий. Чувств, страстей, надежд. Как он меня... благоволением оделял. Как я его... себе воображал, придумывал, мечтал.

Душой своей снова рваться...

Не хочу!!!

Я уже говорил: для меня сильнее всяких базовых инстинктов — злость. Тут меня просто сносит. "Очертя голову" называется.

Аккуратно положил тряпки на землю, спокойно до мешков наших дошёл, достал пук вязок — ремешков всяких, от Перемога остались. Одну на финку свою в ножнах приспособил: на шею вместо креста. Остальные зубами ухватил.

Тут она кричит:

— Ванька, нарви там мха сухого и спинку потри. Да поживее — вода холодная.

Ага, был Иван — стал Ванька. Пошёл, нарвал. В лужу влез. К госпоже своей. Она на корточках сидит, глянула на мои ремни в зубах, смеётся:

— Ты чего, усы себе решил сделать? Рано тебе ещё с усами. Ты давай там, у меня между лопатками потри. Да смотри у меня — не ленись.

Ага. Молодая госпожа велела своему малолетнему рабу потереть ей спинку. Не угодит — плетей. Угодит — милостиво потрепать по щёчке. Дозволить и самому рабу помыться. Грязный, пропотевший раб... это не эстетично. Оскорбляет. Господский взгляд, господский нюх. Пусть помоется и даже отдохнёт. Но — после, как госпожу обиходит. Накормит, напоит, спать уложит. Песенку колыбельную споёт, платья выстирает, туфли вычистит. Из болот вытащит, к людям выедет.

Потом снова дать плетей. Просто так. Чтобы знал и помнил. Своё место. И в следующий раз сильнее старался. А я буду стараться и от этого радоваться. Как там Савушка говорил: "Нет сильнее радости, чем исполнить службу господину своему". Или — госпоже.

Тут я мох в воду уронил, вязку из зубов достал. И накинул ей на шею. Как Фатима Юльке в подземелье. Коленом в спину — и тянуть.

Я в этом мире много чего не знаю. Но учусь быстро.

Учусь-то учусь. Только она в полтора раза тяжелее меня. Мы свались в воду, но я — сверху, на её спине оказался. То ремешок тяну, то просто голову её в воде топлю. Так на ней верхом и выехал на берег. Топкое место.

Пока она воду выкашливала — накинул и завязал ремешок на одном её локотке: до кисти не дотянутся. Дёрнул — она мордой в грязь болотную воткнулась. Тут я и до второго локотка добрался. За спиной стянул. Она подыматься начала — я её за волосы и через спину навзничь, назад в лужу.

Пока барахталась — на щиколотки петли сделал, и ноги ей стянул.

Сбегал за дрючком своим. Вот ещё один выученный урок этого мира — Савушкин. Не всё, но кое-что запомнилось.

Она уже снова на берег выползла. Лежит на спинке. Точнее, встала на мостик. На коленях, связанных за спиной локотках, и на темечке. Лодыжки к удавке ремнём подтянуты. Ладонями у себя между колен хлопает. Сама себе аплодирует.

Ну-с, госпожа рабовладелица, а как у вас с букварём?

Типа: "Рабы — не мы. Мы — не рабы".

Я же предупреждал — я совок. В меня это крепко вбито. Разинщину с пугачевщиной не пробовали? Это про пугачевщину сказано: "русский бунт — бессмысленный и беспощадный". А ВОСР проходили? Не по учебнику, а по запискам очевидцев и участников. С обеих сторон.

* * *

Как в Алешках, которые у вас — Олешье, р-р-революционные солдаты и матросы поймали в тихом дачном городке отставного контр-адмирала и поставили его на мёртвый якорь. В Днепре возле пристани. В парадном мундире и всех орденах. А потом, проплывая над ним на лодках, мочились на золотой отблеск в днепровской воде.

Как исконно-посконные-православные семёновцы в Иркутске прихватили какого-то комиссара по хозяйственной части и, раздев догола, натирали щучьими головами, а потом гоняли по льду реки в тридцатиградусный мороз. А тот всё просил добрых казачков пристрелить его. Помилосердствовать.

* * *

Я бы её забил насмерть. Или в куски порвал. Было такое желание. Она от моих ударов уползти пыталась. Я тогда прямо ей на лицо сел. Коленями плечи прижал, чтобы не отползала. Она уже почти на лобик свой встала, хрипела от удавочной петли, "свой ротик нежный открывала".

Ну я туда и всунул. Что от полноты чувств встало, то и вогнал. На всю длину.

Только сперва, между челюстями её, далеко, аж за коренные зубы, рукоятку финки своей вбил.

Хорошо, что у меня хват остриём вниз, как я половца убивал. Клинок в сторону отвернул — и вбил. А то в горячке всё лицо бы ей порезал. До ушей.

Интересно, в моем мире я в такой позиции как-то не пробовал. У неё на шее удавка моя, а чуть выше выпуклость небольшая. Двигается вперёд-назад в такт моим движениям. Так вот до куда я достаю! А если снаружи пальчиком прижать?

Тут её начало трясти судорогами и выворачивать. Еле успел вытащить. И финку — тоже.

* * *

Был у древних римлян великий политический деятель и полководец — Сулла. Отец нации, спаситель отечества и др. и пр. Когда он всех, кого надо и не надо, в Риме перерезал, то любил он устраивать тихие вечера со спокойной дружеской беседой в узком кругу. Естественно, за столом.

Поскольку всё, что есть в Риме — к его услугам, то и посиделки эти были сытными. Без ограничений. А вот желудок даже у Суллы — не бездонный. Вот напробуется столп законности и хранитель свобод народных всяких деликатесов, и зовёт к себе в застолье двух рабов: одного с пером павлина, другого с золотым тазиком. И велит, победитель врагов внешних и внутренних, первому из призванных экспертов этим самым пером щекотать ему высочайший корень языка. Пока услуги второго с тазиком не потребуются.

Гости, все сплошь патриции и трибуны, глядя на сие действо, также отправляются к собственным персональным тазикам. Тоже золотым. Сулла был демократ и различий ни в тазиках, ни в людях не делал. Потом вся тихая, благородно-патриотически-демократическая компания приступает к очередной серии банкета. С разгруженными ёмкостями.

* * *

У меня не павлинье перо, но достал-таки до нужной анатомической подробности с аналогичным эффектом. Пока её выворачивало, пока она на живот переворачивалась, пыталась от всего этого отодвинуться при такой-то моей вязке, а потом в изнеможении снова туда же головой падала, я немного ослабил удавку.

Грязная она какая-то. Перевернул на живот, уселся на плечи. Подбородок у неё сразу в мох ушёл, по самые ноздри.

"Дышите — не дышите, мышите — не мышите".

Да хоть сдохни!

А я занялся её причёской. Кровь, грязь. Перепуталось всё, засохло. Ну нельзя же так с собственными волосами! Вот их и не будет.

Сбрил. Под ноль.

А как вы хотели? Это стрижка бывает разной длины, а вот брижка... всегда до кожи.

Она разок дёрнулась, я слегка порезал. Вид быстро выступающей полоски крови на нежной белой коже женского черепа... Меня снова затрясло. Так удобно сзади сунуть к горлу финку и легко, без особого нажима, одним взмахом, наточено хорошо...

Не в этот раз.

Потом оттащил её на брюхе в лужу. Свежевыбритой маковкой в прохладную торфяную воду. Ножки ей от удавки отцепил, на коленки поставил. Пока она, после освежения погружением, пыталась губками своими верхними воздух схватить, раздвинул пальцами ей сзади другие, нижние губки. Не развязывая даже щиколоток...

А она и не возражает, у неё другая, более актуальная проблема — как бы воздуха вздохнуть.

И неторопливо, без суеты... Приподнимая удавкой госпожу свою на дыбки... Как меня самого поднимали в застенке. Задвинул в неё. До упора. Не давая ей раздвинуть колени.

А что делать? — Она женщина взрослая, рожавшая, а я мальчишечка молоденький, до полного размера ещё не выросший. Разницу в размерах надлежит компенсировать технологическими изысками. Хороший контакт получился, плотненький.

Я из неё вынимаю, и ремень от петли на шее отпускаю — она лицом под воду уходит. Я ввожу — она сама мне навстречу надевается, чуть не просит: тяни удавку сильнее. Подними вздохнуть-то.

Так-то госпожа боярыня — дышать будешь только по моей воле. С моей удавкой на шее и при полном моем в тебя погружении. И главное твоё желание, аристократочка — насадиться поглубже. Ваньке-холопу на елду до упора. Самое для госпожи место.

Как Фатима говорила: нынче — ты рабыня, а я — господин.

Потому что иначе — смерть. Тебе.

Даже излив, я не мог успокоиться. Всё хотелось вернуться и как-то... ударить, порезать, пнуть... Потом понял: она уже никакая. Не чувствует, не реагирует. Так, постанывает.

Уже просто потому, что никак не мог выпустить нож из руки, побрил ей финкой лобок с промежностью и подмышки. Не люблю волосатых баб, зачем там эти кушири?

Бешенство, совершенно безумная ярость — отступали. Выступивший по всему телу пот подсыхал и охлаждал тело. И мою лысую горячечную голову. Я начал снова различать звуки окружающего болота, какие-то шевеления, комариный писк и всплески в оконцах трясины. Боль и усталость во всём теле, усталость и опустошённость в душе.

Устал. Пора всем отбой.

Пришлось перевязывать вязки, потом за кисти привязал к какой-то ольхе. Дал пинка — на бок завалилась.

Была мысль: я вот спать лягу, она очухается и прирежет меня. Так-то она никакая, но у женщин продолжительность реабилитационного периода... по прошлой жизни знаю. Как с этим у туземок дело обстоит — неизвестно. Из-под половчанина она быстро в себя пришла.

Уже засыпая на ворохе грязных и мокрых тряпок, вспоминая её белую, очень женскую, спину, прогибающуюся передо мной от натяжения удавки, поймал в голове:

"Не надо прогибаться под изменчивый мир.

Пусть лучше мир прогнётся под нас".

Глава 26

С этим и проснулся. Но обмозговать сразу не удалось. Сначала пришлось заняться более насущным: отлить, умыться. Напиться воды.

"Воды опреснённой, нечистой". И дальше:

"На палубу вышел, сознанья уж нет.

В глазах у него помутилось.

Увидел на миг ослепительный свет,

Упал. Сердце больше не билось".

Похоже, приключился с кочегаром инфаркт. Я не кочегар — мне инфаркт не грозит. И вода у меня даже не опреснённая — просто из болотной лужи.

"У нас, чтобы лечиться, надо быть очень здоровым человеком" — мудрость из 20 в.

Здесь "надо быть очень здоровым" — просто чтобы жить. Хорошо бы — со стальным желудком.

Я мальчик тихинький и болячки у меня такие же: то понос, то золотуха. А ещё дизентерия, диарея, энурез... И прочие жидкостные процессы. Сплошная гидродинамика. Переход ламинарного процесса в турбулентный и обратно.

Автогенерируемый гидравлический удар не пробовали? Помпаж называется... В помпе — помпаж, а в прямой кишке...

Мда... Понос мне не грозит. Поскольку — уже.

"Несёт меня... течение

Сквозь запахи... осенние

И анус долго... тужит

В лопухи-и-и".

Ну и всё. И больше нечем. Дизентерия с холерой — в следующий раз.

А как там моя... недо-боярыня?

Видик у неё... Моя собственная элементарная глупость. Привязать и не посмотреть, как тень ляжет. Полдня на солнцепёке... Не знаю как такой ожог по степеням, но кефир уже не поможет. Даже если бы был.

Белая кожа — признак "вятшести", аристократизма.

Это мои современницы под всякий ультрафиолет лезут. И плевать им на его канцерогенность. А предки — они умные. Загорелая кожа только у простолюдинок, и только в тех местах, которые никак не закрыть при исполнении необходимых полевых работ. Так что, загар по всему телу — признак крайней бедности. Типа: "голые мы и босые, нечем и наготу прикрыть".

Соответственно, у Марьяши ни плечи, ни спина, ни уж тем более, ягодицы с ляжками, света солнечного никогда не видали. Как узники подземелья. И тут привалило.

И не только солнышко майское.

Насчёт "прикрыть наготу" предки не только умные, а сильно вынужденные. Что такое "комар болотный обыкновенный" представляете? А когда над тобой постоянное облако таких "комарей"? Наше, исконно-посконно-домотканное.

* * *

Как отличить Россию от, например, Финляндии? — А по комарам. Пока идёшь по трассе от Хельсинки к границе — комаров нет. Только переехал в Россию — сразу поднимай стекла. Потому что вот они, родимые. Толстенькие, мохнатенькие, стаей в стекло бьются и кричат:

— Эй, еда, выходи — знакомиться будем.

Финны их каждую весну травят, леса опыляют. Почему-то без вреда для лесов и всех остальных. А у нас комар основа пропитания. Комариха человеческой крови насосётся — личинки отложит. Личинок — рыбка скушает. Что рыбка не скушает — летать начнёт. Этих птичка скушает. Потом человечек — и птичку, и рыбку.

Вот такой замкнутый круговорот еды в природе. Пищевая цепочка. Натуральная, природная, естественная.

Только почему-то финны, которые до природности с естественностью просто больные, комаров травят.

Ещё здесь муха такая красивая есть, переливчатая. По-простому называется "водень". Кусачая и кровососущая.

Про оводов я не говорю. Они коня с обрезанным хвостом за полчаса доводят до бешенства. Человека — с двух-трёх укусов. Это мы ещё клеща лесного не повстречали. Даже без энцефалита.

Что радует: в этих широтах нет гнуса. Женщины на северах, как я помню, надевали платья на улицу только две недели в мае: между сходом снега и вылетом первых комаров. Остальное время — ватничек в полный рост. Ну, или аналог по благосостоянию.

Так что, предки наши и без всякой ультрафиолетовой канцерогенности — как правоверная мусульманка — только глаза наружу. У женщин — между налобной и наносной частями платка, у мужчин — между шапкой и бородой.

* * *

И тут я выкладываю посреди болота такой лакомый кусочек пищи безо всего. Да ещё с абсолютно бритенькой головой.

Хорошо хоть, когда солнце поднялось, часть летучей нечисти убралась. Марьяша вся опухла, глаза не открываются. Но когда я её отвязал и к луже потащил, попыталась возражать. Лёгким скулежом сквозь зубы.

Зубы — единственное, что не опухло, не заплыло, цвет на свеже-вареный не поменяло. Вот через них и скулит. Не понравилось ей вчерашнее купание. Ничего, отволок. В холодной воде полегчало. А вода-то и вправду дрянь: пара порезов от вчерашнего бритья явно инфицированы.

И потекли мои хозяйственные хлопоты. Помыл, осмотрел, прощупал везде. Вроде, ничего вчера не сломал.

Даже странно: ненависть была... недетская. Да проще сказать: безумие какое-то. Ещё чуть — и вообще бы крышу снесло. Так, что и не поймал бы. И все бы мои планы насчёт "золотого ключика"... "медным тазиком".

Марьяшка дёргается, но не кричит. Прополоскал кое-чего из вещей — мокрый компресс на пострадавшие части. Платочек, наконец-то, на голову. Себе — свой, ей — её.

А вытереть-то умытую чем? Последнее сухое пошло — штаны зарезанного половца. Ага. А они кожаные. Хоть какое питие согреть надо, костёр развести. Чтоб не дымил, гостей нежданных не приманивал — надо сухое. Сухое дерево на мокром болоте...

В общем, курс молодого сурка-юнната-скаута.

Вчерашнее грязное, то есть всё, что у нас есть, хоть замочить. Что полегче — простирнуть. Без всего — на руках. Как носки в глубокой молодости. А тут Марьяша с брёвнышек свалилась. Сначала думал — обморок. Потом понял — в туалет. Который здесь даже не сортир, "обозначенный на плане буквами эм и жо". Просто — нужник. Без разделения по полам. Как в Монголии. Средневековье, факеншит. Будет на чем обозначать — нарисую букву "Н".

* * *

Как я люблю свой домашний унитаз! Я из своих поездок к нему стремился, не менее чем к жене. Она, кстати, тоже. Какой он у меня родной и удобный. Всё на своих местах, всё под рукой. Хочешь — читай, хочешь — дремай, хочешь — о жизни размышляй.

Так это тебе, Ваня, без унитаза хреново. Так ты мужик. "Мочащийся к стене", так сказать. Если стена есть. А представь: каково здесь разным попадуньям, попаданкам и попадищам?

Главное достижение человеческой цивилизации — постоянно доступная горячая вода.

Главное применение главного достижения — помыть и подмыть женщину.

А тут... Прямо руки опускаются. Остальное, правда, наоборот. Но я-то, всё-таки, привык к чистоте. Это предкам всё равно. Дикие-с. Туземцы-с.

* * *

К заходу ей совсем плохо стало, жар поднялся. Попробовал кое-что из Юлькиной торбочки. Заодно и себе "пенистой" мазью обработал. Марьяша как увидела — опять выть, слезы текут безостановочно. И потихоньку сама на животик переворачивается. Прогибается всхлипывая.

Поза "шавка перед волкодавом" у неё не очень. Но представление имеет. Интересно, а кто ж её мужниных кощеев "вежеству" учил? Неужто сам? Видать, на жене тренировался.

Не до того. Довлеет "выходить надо сразу или...".

Ещё: судя по запасу съестного, Перемог планировал вчерашний день последним, когда три горла надо кормить. Вчера мы с Фатимой должны были перестать набивать наши ненасытные холопские утробы. Соответственно, запас у нас на четыре дня. Одному. За два-три дня не выйду к людям с этой больной... "хуторянкой" — сдохнет. Или — сдохнем.

Полазил по болоту — нашёл выход с островка нашего. Как раз через ту "лужу страсти". А голому и босому на болоте... не есть гут. Молодая осока. Режет как бритва. Коряги всякие под моими ножками нежными, танцевальными... стаи разноцветных пикирующих и кровососущих...

* * *

Стандартный путейский молоток, которым на железной дороге костыли забивают, весит четыре килограмма. Мой приятель как-то этой штукой попытался такую хорошенькую муху у себя на виске убить. Чисто инстинктивно. Хорошо, в последний момент понял, что в руке что-то не то. Притормозил малость. Но с насыпи слетел. Потом час в теньке отлёживался. Такой вот самострел-самобой.

* * *

Нацепил на себя мокренькое — и в грязь. До следующего островка. Мешки перетащил. Марьяша... дал пару пощёчин, водичкой сбрызнул — пошла.

Оценка неправильная: излишне оптимистическая. Заваливается она.

Пришлось снова ей на шею петлю ремённую и за собой тащить. Снова всё с себя мокрое и грязное — в мешки. Остались голые. В мокром не побегаешь: сотрёшь и простудишься. Сапоги тоже в мешок. А уже темнеет, быстрей-быстрей.

У Марьяши платок забрал, хозяйство своё примотал. Не от стыдливости — на ходу мешает, болтается. Ей — безрукавку половецкую. Ух и запах. Парень молодой, на коне, несколько дней в походе не снимая. А может и не дней, а лет. Я, что ли, у них санитарную поверку проводил? На голое тело Марьяшино. Даже её как-то прошибло. На слезу. Сверху на неё оба мешка. На неё.

А как? Я — воин. Руки должны быть свободными. Хоть из оружия один дрючок берёзовый. Или — как раз поэтому. Мне надо дорогу высматривать, вперёд забегать. Конец от ременной петли у неё на шее — в руку. Ну, пошли моя скотинка вьючная двуногая, тип — "бабец святорусский обыкновенный".

Я, если честно, сначала хотел её вперёд пустить. Как правоверный мусульманин жену после появления противопехотных мин. Безрукавка коротенькая, до середины её ягодиц. Уж очень увлекательно всё это беленькое в ночной темноте двигается. Но она — никакая. Тяну — идёт, остановился — садится.

Судя по началу "Белое солнце пустыни" — нормальный рефлекс женщины при наличии мужчины и отсутствии ясной поданной команды к движению.

Пошёл вперёд первым. Новый островок — не островок, а грива, лесом поросшая. Я хоть как-то стал ориентироваться.

Когда река течёт, на ней образуются острова. Вытянутые вдоль русла. Потом основное русло меняются, остаются старицы — длинные озера по старому руслу. Потом озера зарастают и становятся болотами. А между ними — бывшие острова. Единственная серьёзная река здесь — Десна. Стало быть, ясно куда путь держать.

Но поперёк не сунешься. Сыт я этими болотами по горло.

Добежали до конца гривы.

Пра-а-авильно. "Птица Ванька-говорун отличается умом и сообразительностью".

Гать через болото. От той гривы, что ближе к реке, к той, что дальше. Через нашу.

Я уж, было, сунулся на гать, да где-то птица болотная страшно закричала. Аж мурашки по коже.

Пока над своим испугом смеялся — вторая. Нет уж, нет уж. Назад, в сторону, в кусты, на землю.

Что-то вдали звякнуло, слышно: кони идут. И появляется с материковой стороны в полста шагах трое половцев. Не сколько "появляются", сколько — "проявляются".

В ночной темноте из болотного тумана. Три серых всадника проявляются из ночной тьмы.

"Вышел немец из тумана,

Вынул ножик из кармана

Буду резать, буду бить.

Выходи — тебе водить".

Какие у нас на Руси не только сказки, но и детские считалочки... миленькие. И информативные.

Как и куда в такой момент душа проваливается... Что именно вываливается и выкатывается...

Я... Трясёт меня. Колотит. Присел на корточки. Ноги... Ну не держат! На Марьяшу оглянулся.

Она у берёзы на коленках сидит, рот открыт. Сейчас заорёт. Опять же: "А зори здесь тихие". Только эта дура выскочит не под очередь из шмайсера, а под сабли да арканы. И меня с собой...

Как я среагировал — ума не приложу. Вскочил, к ней, заткнуть нечем... Да вообще: она и так-то здоровее меня. А в панике...

Сунул руку в набедренную повязку и ей своим хозяйством в распахнутый для крика рот. Молча, без звука. Чтобы эти... из тумана...

Она... одурела. Начала сначала посасывать, потом дёргаться стала. И не воткнуть же до упора! Начнёт задыхаться, потом рвать её... шуму будет. Только фелляция. Потихоньку.

У меня на груди финка в ножнах. Железный зуб имени пресловутого Маугли. Вот я ей и приставил. Не к горлу — к глазу. Так страшнее.

Тут на гати снова копыта застучали, у Марьяшки глазки закатились. Но не обморок — работает. Что на грани отключки — это хорошо. Старается чисто рефлекторно. Как младенец соску.

Сосательный рефлекс у хомосапиенсов — из самых врождённых. Вроде дыхательного и глотательного. Кто не сосал — тот потомства не оставил. О, и губками трудится, и язычок включился!

Меня трясёт, хочется куда-то бежать, что-то сделать. Но нельзя. Спокойно, Ваня. Ни звука, ни усилия, ни движения. Замри. А копыта на гати — все тише, тренькает там что-то металлическое — всё дальше.

А вот Марьяшкины усилия своё дело делают. Будто всё моё нервное напряжение в одно место собралось. И — напряглось.

А как иначе? Когда смерть в полста шагах была, постояла и мимо прошла. Инстинкт самосохранения реализовался успешно, переходим ко второму пункту.

Приятно-таки держать в руках женскую голову в такой позиции. Особенно, когда она наголо бритая. Есть в этом что-то... По головушке погладить. Именно по коже, а не по паричку или по волосам набринолиненым, раскрашенным, обфененным... или что они там используют.

У меня в той жизни всяко бывало. И рот дамам затыкать приходилось. Но чтоб в условиях настолько приближенных к боевым... Дальше только Марию-Антуанетту на гильотине под падающим на шею ножом.

Но это... лучше в другой раз. А пока вот — живой и уже... охо-хо. Хорошо пошло... Уже и удовлетворённый.

Вытерся об эту головушку. Её тоже потом прошибло, вся тыковка мокрая, но всё равно. Глаза закрыты, дышит носом, ротик полный.

— Глотай.

Головой мотает. Прикрыл ей нижнюю челюсть, зажал пальцами ноздри, чуть щёлкнул по горлу — сглотнула. Теперь поговорим. Я же теперь говорить могу — не немой.

— Ты чего кричать собралась?

— Бо-о-оязно.

— А орать-то чего?

— Спужалас-я-я-я.

— Ладно. Тебе так не нравится?

Головой мотает — не нравится. Бывает.

"Кому нравится апельсин, кому свиной хрящик".

Может, как-то можно поправить дело?

— Почему?

— Сие есть смертный грех. Неотмолимый.

Та-ак. Опять предковские заморочки. Какая связь между "французским поцелуем" и православной теологией?

— Почему?

— Уста человеческие — святое место. Господь в первого человека душу через уста вдул. Когда человек умирает, душа его через уста выходит. К кресту святому, к иконам чудотворным устами прикладываются. А ты... своим мерзким, своим поганым... Во врата души моей...

— Цыц. Запомни: будет по слову моему. Идёшь со мной — делаешь, что я велю. И это тоже. Нет — оставайся здесь. Мне тебя... то из-под поганых, то из болота тащить — не интересно. Идёшь?

Опять слезы ручьём из обоих глаз. Но — кивает. Идёт, будет.

— Хорошо. Сядь на мешки — на земле задницу простудишь.

В-о-о-от. А теперь можно попытаться понять и обдумать.

Первое — половцы. Разведка, патруль, гонец? В любом случае, будут возвращаться. Возможно, на приречном конце гати ещё отряд есть.

Вывод: ждём. Как посветлеет — отойдём по гриве подальше, но не далеко — чтобы было видно: как и сколько этих назад пойдёт. Сколько ждать? А ХЗ — хто знает.

Второе.

Тут меня снова потряхивать стало. Но уже не от страха, а от восторга и азарта.

Это ж получается... Это ж я на такое набрёл...! Это...! Господи, да как к такой махине-то подступится, с какого края?!

У туземцев на это табу?! Причём — жёсткое и теоретически аргументированное. С привлечением Господа Бога и Святого Писания. "Грех неотмолимый".

Спокойно. Вдох-выдох. Ещё раз.

* * *

Изнуренкова помните? Был такой профессиональный остряк.

"Он мог выдать до пятидесяти острот даже в такой вытоптанной области, как вздутые железнодорожные тарифы".

Во-о-от.

Жизнь на земле существует примерно миллиард лет. Живые существа уже всю массу воды на планете дважды выпили и выписали. И всё это время все они старательно самосохранялись и саморазмножались.

Последний миллион лет в этой гонке активно принимает участие персонаж типа "Человек разумный".

Хвастовство и самообольщение, конечно. Но — самоназвание.

Миллион лет особи этого вида старательно вытаптывают поле способов реализации базовых инстинктов. В частности: способы продолжения рода. Перепробовано уже всё, кроме, разве что, совокупления с гигантской птицей Рухх. Исключительно из-за её ненаблюдаемости в реале. Не поймали — потому и не поимели.

Полностью вытоптанное поле.

Весь научно-технический... от пирамид фараонов египетских до полётов на Марс... дал аж три значимых результата в этом поле.

Во-первых, в семидесятых двадцатого века фармакологи запустили новое поколение женских противозачаточных. Последствия разные и до сих пор ещё не вполне осознаваемые. И — воспринимаемые.

На вопрос случайного знакомого противоположного пола:

— А не перепихнуться ли нам?

половина американских студентов отвечает положительно. А вот из студенток — только одна из десяти. Страх залёта на подсознательном уровне. Даже в среде американских студиозусок.

Во-вторых, в начале двадцатого века на основе электромагнитной катушки-соленоида запустили женский вибратор. Первоначально — как сугубо медицинский прибор для лечения женской истерии. Максвелла с Фарадеем не спросили. А то они бы ответили. На тему мирного применения изобретённого ими электричества.

Две эти вещи "отвязали" женщин.

Всякое событие, процесс, инновация, носящие массовый характер, дают кучу следствий. Непосредственных и производных. Хороших и плохих. Разных. Поскольку — люди разные.

"Бог и леса не ровнял" — русская народная мудрость.

Мне "отвязанные" женщины нравятся больше, чем "привязанные". Конечно, хорошо бы в меру. Ещё лучше, чтобы эта "мера" была моей. Но и так... Наблюдать как дама, выдержанная в стиле "скучающая графиня на отдыхе" трётся о телеграфный столб и орёт как драная кошка...

Или, после долгих слов любви и прелюдии услышать в самый... момент истошный панический крик:

— Нет! Нет! Только не в меня!

— А в кого? Дорогая, мы же здесь одни.

В третьих, известное резино-техническое изделие. Для индивидуальной защиты.

Бронежилет — тоже средство индивидуальной защиты. Войдите в любой автобус любого маршрута на любой остановке, посмотрите на мужчин в салоне и прикиньте: сколько из них за последнюю неделю надевали броник? А сколько презик? Вы не в автобус ОМОНа по пути на боевую операцию попали? — Тогда соотношение очевидно.

Каждое из этих нововведений воздействовало на человечество фундаментально. Поскольку и сам инстинкт — базовый.

Любое из них уменьшило численность человечества больше, чем все "ядреные боньбы".

Воздействовали во всех направлениях. Экономика, культура, политика... Главное — менталитет, массовая психология, стереотипы поведения, представления о добре и зле...

* * *

Всё человечество — не мой уровень. Это пусть америкосы... Со своим гегемонизмом, тоталитаризмом, демократизмом и жвачкизмом.

Но... внедрить в любой социум массовую инновацию в этом поле — это... фундаментально! Типа: "Святая Русь — родина минета".

Взамен выражения "французский поцелуй" в обиход средневековья и последующих эпох вводится термин: "русский поцелуй". Для обеих разновидностей: и фелляции, и иррумации.

В дальнейшем это создаёт благоприятный культурный фон для всей истории Российского государства, способствует созданию позитивного имиджа и укреплению связей в общеевропейском доме с нашим участием. Значительно более эффективно, чем Северный и Южный потоки вместе взятые.

Кстати, при таком заделе хорошо пойдёт слоган типа: "Сосите и обрящете". В смысле: обеспечиваем гарантированный отбор углеводородов из трубопровода. Безо всяких польско-украинских пережимов, перехватов и нелегальных отсосов.

Удовольствие — с обоих концов. У одних — от иллюзии энергетической безопасности, у других — от иллюзии экономического роста.

В историческом процессе отодвигаем Францию на вторые роли. У них там что? Парфюм, коньяк и "поцелуй". Поцелуй у нас свой, вместо коньяка водяра пойдет. Парфюм... Духи типа "А вот солдаты идут"... несколько резковаты будут. Но — привыкнут. А ещё у нас "Тополя" с "Синевой". Точно отодвинем.

Очень патриотически получается.

Причём мой личный интерес в такой махине — двадцатая-тридцатая производная. Типа производства зубных щёток. Двух разновидностей: "до того как" и "когда уже". Простенько, полезненько. Но товар массового потребления. Во всех киосках на всех углах. В каждой дамской сумочке рядом с пудреницей-помадницей. Просто на всякий пожарный — "а вдруг".

Теперь прикинем конкретно "здесь и сейчас".

Мужики схавают влёт. Что для мужчины страшнее всего? Правильно: вагина зубастая.

Это из генетически-базовых ужасов. Древнее даже собственно хомосапиенского наследственного ужаса, доставшихся от хвостатых предков, живших на деревьях: ужас свободного падения в первые три секунды полёта, ползущей змеи и кошачьих глаз.

Три секунды — потому что кто падал дольше — наследства не оставил. Змея и большая кошка — главные охотники на мартышек в джунглях, кто не успел испугаться — тоже... генов своих не передал.

Всеобщее умиление от кошек домашних того же происхождения: страшно, но не страшно, потому что маленькое — не съест.

Но это всё более позднее, обезьянье... А вот "вагина зубастая"... Если бы это было только фольклором.... Те же милейшие домашние коты в своих боях постоянно пытаются добраться до гениталий противника и прокусить или оторвать.

* * *

Мой первый кот вот так и попал. Ушёл во двор и не возвращается. Нет его и нет. Ночь уже. Пошли искать. А он забился в подвал и скулит там.

Он у меня драчливый был: и ухо оторвали, и полбока выдрали. Всегда приходил домой сам, с радостным криком. А тут не идёт — стыдно. Коту? Стыдно?! — А вот же... Но когда в ветлечебнице подлечили и, как оказалось, всё работает — ух он и дал.

Так не только во внутривидовых схватках. Самец бабуина, например, обнаружив, что чучело леопарда не атакует — атакует сам. Первым делом — в паховую область извечного противника.

Так вот, каждый мужчина считает делом чести преодолевать свои детские страхи. Такое маленькое свершение для самоутверждения своей мужской личности. Типа:

"В хоккей играют настоящие мужчины.

Трус не играет в хоккей".

Каждому хочется совершить что-то выдающееся, что-то типа подвига. Не струсить.

В варианте "русский поцелуй" — это и подвиг, и "и почаще".

Опаньки... Помните среднестатистическую посиделку? И трёхтактный режим жизни замужней женщины? В котором мужу места — 2-3 месяца раз в полтора-два года?

У Артура Кларка в "Лунной пыли":

"в космосе скука убивает медленнее, чем неисправный воздуховод. Но так же неотвратимо".

А спермотоксикоз — убивает не только в космосе. Но тоже — неотвратимо. И не только самого страдальца. Предложить способ сбросить сексуальное давление, да не на уровне отдельного индивидуума, а на уровне социума, это... Офигеть можно! Куча всякой мерзости и гадости отпадает. От массы случаев чисто зверского насилия, до патологических вывертов типа постоянно существовавших на Руси сект самокастрации. Даже в окружении Александра Первого Благословенного такой... адепт имел место быть.

А политика? Я предполагаю, что и нынешние княжии междоусобицы имеют частично тот же подтекст: избыточное сексуальное давление в обществе. Не знаю. А вот что все тоталитарные системы, хоть политические, хоть религиозные, это свойство используют — точно. Хоть Геббельс с его "киндер, кюхен, кирхен", заимствованных у кайзера Вильгельма Второго. Хоть товарищ Сталин.

Введение принципов целомудрия в несбалансированном демографически обществе приводит к культу. Однозначно. Персонализация образа "отец-самец". В разных смесях, с разными оттенками. И взрослые женщины тянут ручку в жесте "хайль", захлёбываясь от слез счастья. А молодой офицер кричит "ура", надсаживаясь и даже желая повредить себе что-нибудь внутри себя этим криком, от счастья видеть своего императора.

С чего это начинается? А посмотрите "Мастер и Маргарита", сцена в "Варьете". Публичная ссора супругов на тему супружеской измены. Супругу стыдно, общественность смеётся и осуждает. Был конкретный нарком. Прототип. Который умер от осуждения. Отнюдь не общественного. А сколько было сломано человеческих судеб по статье "аморальное поведение"? С переходом в прямую уголовщину типа "доведения до самоубийства"?

А сама здешняя семья? Образца 12 века, типа "мэйд ин Санта Раша"?

Избавление хотя бы части женщин от постоянного битья по подозрению в супружеской измене. Помните пятую бабу на посиделках? А сохранение психики её мужа, который из содержателя полуподпольного деревенского борделя становится нормальным членом общества? Да любой женатый мужчина, для которого исчезает необходимость "искать приключений на свою гайку", которому становится не нужным придумывать ответы на глупые вопросы типа:

— Ты куда пошёл? Ты где был?

и выслушивать комментарии.

Большинство мужчин, как только выйдут из возраста "для детей и юношества", становятся "беленькими и пушистенькими". Нет, поговорить-то мы конечно.... Но, как в старинной студенческой песне:

"Целовать какой-то дуре руки.

Убеждать, чтоб верила она.

У меня для этой самой штуки

Есть своя законная жена".

Если — есть и в радость — можно перестать врать. Изменять годами любимой женщине? Постоянно обижать её? Мать собственных детей, хозяйку, на которой дом держится? Жить рядом с врагом и регулярно бить её, чтобы сдерживать её вражду? Бесконечно создавать себе проблемы и также бесконечно их расхлёбывать?

А так можно перестать придумывать поводы и хитрости. Можно делом заняться.

Теперь другая сторона. Бабы. Они же женщины. Сохраняя нынешний режим постоянного ношения-кормления, они, однако, теперь смогут предложить мужу замену, удержать в семье, сохранить и укрепить межличностные отношения, перестать искать врагинь, находить в себе придуманные недостатки, есть себя поедом...

Просто избавить семейный бюджет от лишних трат.

А дети? Когда родители не ругаются в крик, хоть из-за чего — дети растут со значительно более крепкой психикой. И вообще — здоровее. Одно дело — видеть как папка мамку приобнимает да приоглаживает, когда батяня да маманя живут в любви и согласии. И совсем другое — когда глава дома рычит и жену по морде лупит. По любому поводу и без.

Хотя причину и так все знают — "опять не дала".

По научно-техническому. Жены заставят своих мужей, если не мыться раз в неделю по обещанию, то хотя бы подмываться, но, как минимум, два-три раза в неделю. Не так уж часто, но неизвестно — когда. "Как приспичит".

Нужна постоянно тёплая вода. Промывать своё хозяйство колодезной... "К вам простатит не заходил? Ну-ну, ждите". Постоянно тёплая вода это, как минимум — русская печь. Очаг тепла не держит.

Дальше, естественно, водопровод:

— Не натаскаюсь, бабоньки, воды — мужу яйца ополаскивать.

— А давайте мужиков наших напрягём — пущай трубу проложат от колодца. Я в городе видала.

Только бы не из свинца. Соли тяжёлых металлов из организма не выводятся. Будет как у последних московских рюриковичей — фазовый сдвиг на почве пожизненного потребления. С явной отдачей в агрессивность поведения и православную религиозность вследствие непрерывной интоксикации.

Кстати, эта же интоксикация такими же соединениями тяжёлых металлов при становлении советской индустрии, дала очень мощную отрыжку по всему советскому народу. Вплоть до проявления в менталитете нации.

Потом, естественно, центральное отопление. Паровой котёл. Паровоз-пароход. Труба всё выше, дым всё гуще. Вот уже и паражабль с дерижоплем полетели. Пошёл, пошёл научно-технический...

И, конечно — поле Куликовской битвы.

Сначала — как всегда: рассвет, Непрядва, туман. Орда татарская накатывает. Опаньки! А туман-то весь из "Черёмухи"! Кони не идут, татары кашляют и сморкаются, слезьми плачут. Ищут друг у друга на лицах глазёнки — протереть. А их фиг найдёшь — и так-то щёлки, а тут ещё и от "Черёмухи" опухли.

Вдруг, откуда ни возьмись, вылетают московские геи. В формате Засадного полка. Не на конях — какой конь в "Черёмуху" полезет? На "Чёрных акулах".

На переднем, на внешней подвеске — сам воевода Боброк Волынец. В шеломе, кольчуге и с ручником на ремне через плечо — а-ля Рембо. Борода на ветру треплется как флаг, сам орёт своим матерно: "а ну давай их всех пока тёпленькие". Плачущие татары бегут, бросая знамёна и татаро-монгольское иго. А из слезоточивого тумана выходит Дмитрий Донской. В противогазе. Стаскивает с себя маску за хобот, вытирает пот: "ох и нелегко Русь от поганых боронить", задумчиво оглядывает замусоренное битым татаровьем поле, и произносит что-нибудь историческое.

Типа: "и на всякий ваш вах-вах у нас найдётся свой, такой же, но асимметричный, нах-нах". И выжидательно смотрит на зрителя. Типа: нужно ли, как в рекламе, добавить "Мы идём к вам", или сами дотумкаете?

А в основе всего простейшая цепочка: "русский поцелуй" — тёплая вода — русская печь.

А русская печь — смерть курной избе. Й-йо-хо-хо! Курные избы на Руси держались... аж до Советской власти. Заменить очаг нормальной печью — избавить людей от постоянной, ежедневной, ежечасной грязи, копоти, сажи. От всякой гадости типа угарного и углекислого дыма с запредельными ПДК. От смол, которые постоянно, днём и ночью висят в воздухе в доме, осаждаются на стенах, на вещах, на всем. Попадают во все слизистые, раздражают верхние дыхательные, слизистую глаз... Открывай Большую Медицинскую и по алфавиту... Кроме венерических и травм — всё здесь.

Смена способа отопления жилища, как минимум, позволит выжить ещё одному ребёнку в каждом доме. На Руси где-то восемь миллионов жителей. Почти все — в сельской местности. Количество жильцов в одном доме в сельской местности в среднем — 10 душ. Значит всего домов на Руси — сотен восемь. Тысяч. На вскидку, половина — курные. Спасти 400 тысяч детских жизней... И это только в этом поколении.

Стоп.

Ме-е-едленно.

Почти полмиллиона детей.

Спасти. Здесь и сейчас.

О-ох ты! Ёж ты моё ж ты...!

Вот ты, Ванька, и... уелбантурился.

Можно сколько угодно издеваться, смеяться, ёрничать, зубоскалить. Можно как угодно меня называть. Хоть вибратор самоходный, хоть перехватчик-невидимка. Можно бить, пинать, резать, жарить, на хлеб намазывать... Да хоть на костёр или там на крест.

Господи! Да я же теперь и на крест не могу! Нельзя бросить полмиллиона детей помирать.

Идиот! Кретин! Ну нахрена ты до этого додумался! Я никак теперь умереть не могу. Теперь надо делать дело — спасать детей. Последний выход был, всегда был — сдохнуть. И тот сам же себе же и закрыл. Сам же себя же и... уелбантурил. Своей же собственной молотилкой.

И дилемма моя, которой я так мучился — сдохла. Не могу я отгородится от этого мира. Потому что... полмиллиона детей помрёт.

И принять, стать как все, рассосаться в нем — не могу. Потому что туземец этой проблемы не видит, не понимает. Другие мозги нужны, другое пространство идей. Для них это рутина. Неприятно, но привычно. Как запах кошачьей мочи в подъездах в моей России.

Стать как они — не могу. Полмиллиона мёртвых детей для меня — не рутина. Никогда.

Я люблю детей.

Я всё знаю: они писаются и болеют, они капризничают и делают гадости, они лгут и ревут. Они занимают всё время и появляются в спальнях своих матерей в самый неподходящий для меня момент. И ещё много чего знаю. Никакого умиления, сюсюканья у меня нет. Но...

Это маленькое существо ещё может стать человеком. Или — не стать. У него ещё есть выбор. Ни у тебя, ни у меня, ни у кого другого этого выбора уже нет. Мы уже или — или.

Это дети. Мы их сделали. Сами. Они нас об этом не просили. Как сделали, так и получили. Потом они растут. У нас, перед нами. Какими вырастим, такими и станут. Станут людьми. Такими, какими мы их вырастим.

Это и есть продолжение рода. Человеческого. Базовый инстинкт "человека разумного". Не "сунул, дунул...", а — "вырастил и выучил".

И тут мне ничего не поделать. Надо спасать. Даже и сдохнуть нельзя.

Я сидел на корточках в абсолютной темноте южной ночи в лесу. Голый, покорябанный, посечённый осокой, покусанный комарами. Замученный всем этим... Испуганный до... до тонкой грани, за которой начинается неконтролируемая паника, истерика. Тощий, маленький, замёрзший. Ничего в этом мире не понимающий, ни на что не годный. С этим неправильным обрезанием, металлизацией под кожей, плешью от макушки до пяток... Беглый, битый, неумелый и бестолковый...

"Спирохета бледная".

Сидел, сжав голову руками, вцепившись намертво в собственный череп. Будто собирался раздавить черепушку. Найти, вытащить из собственных мозгов это новое, собственно-мозговое знание. Вытащить и выбросить.

Чтобы не было на мне этого груза. Неподъёмного, непосильного, мне ну совершенно несоразмерного...

Поздно.

Сидел и соображал: "А как бы нам тут по-быстренькому обустроить Россию". Маразм в собственном исполнении.

Как у меня часто бывает: поверху слова, а в глубине сознания формируется картинка.

Карта Европейской части России. Такая... художественно выполненная. Реки и озером — синим, на местах городов — миниатюрные крепости с церквями изображены, леса зелёненьким с деревьями нарисованы. По лесам и рекам — множество маленьких полуземлянок.

Из этих миниатюрных жилищ в разных местах, вразнобой начинают вылезать маленькие мальчики и девочки. Из дверей за их спинами валят клубы дыма, дети пытаются отползти. Кто сразу у порога затихает, кто ползёт к лесу. Рвут на себе одежду, грудь пытаются разорвать, горло. Корчатся. Выкашливают. Как при применении удушающих ОВ. Умирают..

Кабы знал я в ту ночь, на болоте сидючи, сколь много трудов и мучений разных для сего потребно будет, сколь пота, слез и крови прольётся. А и знал бы... Узревший свет - в темноте жить не может. Внявший истине — может от неё отречься. Но забыть её, избыть - нет.

Глава 27

Ночь, болото, луна выглянула. На болоте что-то... дышит? Рядом Марьяшка постанывает во сне. Улеглась животом на мешок с грязным и мокрым, обняла его как родного. Спит, стоя на четвереньках: спина и ниже — солнышком сожжено. Хорошо хоть голое: тряпками мокрыми прикрыла, а то ведь комары и в темноте...

* * *

Было дело при Горбачеве — собрали съезд советов. Общесоветский, общесоюзный. Сразу два — первый и последний. Народу много, толку мало, все ротики свои открывают — высказаться хотят. Кто-то додумался предложить ввести ротацию членов этого съезда.

Я тогда, в порядке стёба, написал "Монолог сильно отротированного члена". Потом этот текст несколько лет всплывал в кулуарах. И среди "ельциноидов", и среди "кравчукчей".

Как давно это было... Всё-таки в том, моем мире, я неплохо пожил. До поворота на Кащенку. И здесь ещё целая жизнь впереди. И дело серьёзное есть. Если только прямо в этом маленьком тельце не придавят. Так что — надо работать.

* * *

Итак, задача поставлена, даже две.

Первая: снижение сексуального давления в обществе и остроты проистекающих от избыточности этого давления проблем.

Решение: внедрение в массовую сексуальную практику техники под условным названием "русский поцелуй".

Вторая: сохранение полумиллиона детских жизней.

Решение: форсированное изменение общепринятого здесь способа обогрева жилых помещений и приготовления пищи путём вытеснения очагов русскими печками с трубами.

Следующий шаг: детализируем пути и способы реализации.

Мда... Не получается — информации мало. Просматриваются только самые общие, предварительные, граничные условия.

Условие первое: остаться в живых.

Спасибо, тебе Айзек, за третий закон робототехники.

Опа. Вспомнил. Я же "холоп верный".

"Работа — лучшее лекарство". Пока мозги работают над задачей — всё в порядке. А вот вспомнил... Про своего хозяина и господина...

В животе тянет, в пояснице кольнуло. Там где Савушкин дрючок прошёлся. Руки Хотенеевы... Хозяйские. Хозяйничающие. Под моей одеждой. На моей обнажённой коже... Везде, где захотят, по всякому как вздумается... Властные, страстные, жадные... владеющие, повелевающие... Длани господина моего...

Воспоминания. Очень яркие, очень живые... По всему телу... Снаружи и изнутри... В душе, в мыслях и чувствах...

Как-то я... отключился. Какой-то ступор. Но тут Марьяша застонала. Не просыпаясь. Чесаться начала. Пришлось вставать, комара отгонять. От движения в голове малость просветлело.

Морок какой-то. Наваждение.

Чем же они меня так... обработали? Текст, логика? Конечно. Проповедь истинного служения. Всякая проповедь — внушение. Какие-то элементы гипноза? Боль для закрепления условных рефлексов? Рефлекса любви к господину. Как в тоталитарных сектах. Соответствующая подкормка чем-то психотропным? Вполне возможно.

"Верховой" холоп — не шавка дворовая, товар эксклюзивный. А опыт у местных накоплен немалый. Вот Савушка и расстарался. Можно сказать: "опоили" или "околдовали", можно — интегрированное воздействие на психо-физические параметры личности.

Но как было хорошо с Хотенеем! Тепло, уютно, спокойно. Никаких болот, липкой грязи, постоянно кусачих комаров, знобящего ужаса, сжигающего бешенства... Постоянной неуверенности, непрерывного ожидания катастрофы, ужасных мучений, мучительной смерти. Этого давящего, душащего груза ответственности.

Хотеней всё знал, всё мог. Всё было в его власти. А мне нужно было просто расслабиться, просто уступить, позволить, отдаться... Он бы всё решил, всё сделал. И не надо бы мне было так мучиться, так рваться в куски душой, умом и телом...

Я даже подумать о Хотенее плохо не могу. Сразу — радость и волнение. "У нас всё получится! У нас всё будет хорошо!". Радость ожидания встречи, внимания, ласки... Он же меня предал, на смерть послал! А у меня в голове сразу какие-то ему оправдания. Типа: это всё Гордей с дочкой. Это всё другие... А вот мой... И идиотская улыбка на лице.

Хреново. Если у моей молотилки ограничители появляются, если я о ком-то плохо подумать не могу — это очень хреново. Теряется ясность реальности, объективность пропадает.

Если нельзя подумать "плохо", то и цена "хорошо" — просто свист. Света без темноты не различить. У меня тут кроме моей молотилки и инструментов-то никаких нет. Если и этому нельзя доверять — полный абзац.

Интересно: обходить всякие внешние запреты и ограничения, типа тех же государственных законов, приходилось. Это я умею. А вот как обойти внутренние? Которые в меня самого вбиты?

Думай, Ванюша, думай. Это тебе не налоговика нае... ну, типа — "обмануть". Так я ж их никогда и не обманывал! Я даже взяток никогда не давал. Я ж их всегда... убеждал. Просто закон надо знать лучше. Лучше, чем твой... оппонент. Работаем по закону. По Айзеку.

Три закона робототехники. Или — "раба-техники"? Но... я им следую и из воли господской не выхожу.

Пункт первый: беречь господина.

Что я и делаю: уношу голову свою, потенциально для хозяина опасную, подальше. Вместе с собственной задницей. Просто одно от другого не отцепить. По закону природы. А то я бы — "с превеликим удовольствием".

Пункт второй: исполнить приказ.

Приказ был: "Идти с Юлькой и Фатимой. Они тебя в тихом месте спрячут". Ни Юльки, ни Фатимы уже нет. Но и это я выполняю: иду спрятаться в тихом месте. Знать бы ещё — где оно.

Пункт третий: сохранить себя.

Ну уж вот это... Да я всей душой, только этим и занимаюсь!

Так что, упрекнуть меня ни в чем...

Шило в пояснице кольнуло ещё разок, напоследок. И рассосалось. Да сколько ж мне эта Савушкина наука довлеть будет?! Я же, вроде бы, сбежал, свободный, без цепей-оков!

Снова... по левой ноге пробежалось... воспоминание о судороге.

Хватит. Дело надо делать. Какие там граничные условия моего проекта?

Условие второе: стать свободным.

Юридически свободным. Поскольку о свободе своей личной личности от своего господина, хозяина, любовника...

Даже и мечтать не хочу. Но свобода юридическая — необходима. Освободиться не от Хотенея — нет-нет! Не дай боже! Чисто формально, по закону, вообще.

Иначе... Просто сдохну при попытке выполнить очередной приказ очередного хозяина. Или — при попытке не выполнить и последующей реакции.

Проще: сдёрнут меня с коня как того кощея под половецкие сабли и... "покойся в счастье, холоп верный".

Как стать легально свободным в этом обществе из моего нынешнего состояния "холоп беглый" — непонятно. Но от ошейника надо избавиться. Как — поглядим. А вот от гадючьего выползка в качестве чехла на ошейнике — немедленно. И от аналогичной приметы на финке. Похоже, это фирменный знак Степаниды свет Слудовны. Значит — убрать и не светиться.

Условие третье: стать здесь чем-то... значимым.

Я же не могу просто написать письмо местному президенту типа: "а сделай-ка вот так и будет всем счастье". Или в ходе телемоста в прямом эфире донести собственное представление о существующих в обществе проблемах и способах их решения. Здесь же даже "долгого ящика" для челобитных нет. Так что всё придётся делать самому. Своим мясом и кровью. Своими ручонками и мозговёнками.

Чем, как? Пророк святой типа "юродивый вшивый"? Не привлекает. Даже вшей по всему телу при таких задачах можно перетерпеть. Но... Главное — нет бэкграунда. Нет базовых знаний, нет знаний актуальных. Про веру я уж и не говорю. Не было, нет и, дай бог, не будет. А без веры...

Не считай туземцев дураками — неискренность ловится на интуитивном уровне.

Кстати, заведи, Ванятко, себе за правило — говорить только правду. Даже в мелочах. Как после клятвы на библии: "правду, одну только правду, ничего кроме правды". Но ни один суд не требует "всю правду". И никто не несёт ответственности за правильность восприятия сказанного — слушателем. Не так понял — твои проблемы.

Репутацию "правда-сказателя" растить и укреплять: при предстоящем неизбежном воздействии на массовое сознание такая репутация — обязательное условие. Репутацию укреплять непрерывным повторением, подчёркиванием. Обосновать надо как-то по местному... Типа: "милость господня" или "дар богородицы"...

Не знаю. Мало данных.

Какой-то социальный светский статус? Я уже это обдумывал в Юлькиной избушке. Единственный путь — самозванство. По уровню сформировавшейся только что задачи — только в рюриковичи.

Нет данных. Хотя кое-какое представление уже получил.

Кстати, интересно. Вся вот эта бочка с дерьмом, которая зовётся "Святая Русь", держится реально только одним этим обручем.

Церковь... Да, конечно. Но более организационно и финансово крепкая католическая церковь не смогла удержать от развала империю Карла Великого. А потом и сама добавляла усобиц и разрухи. "Хождение в Каноссу", например.

Язык, культура, обычаи. Конечно. Но в этом 12 веке разница между болгарским, польским, киевским, муромским... примерно одинакова. Ну, или одного класса.

Фактически Русь не разваливается только из-за двух торговых путей: "из варяг в греки" и "из варяг в хазары". И — Рюриковичей, которые эти пути держат.

Мономах полвека назад собрал Русь под свою шапку из-за половецкой угрозы. В немалой степени чтобы удержать хоть один водный путь — через Степь к Чёрному морю. Отстоял. Теперь рюриковичи скачут по княжеским столам согласно "лествицы" и обеспечивают кое-какое единство территорий. Для прохода товарных караванов. Причём княжеские перескакивания происходят не в одиночку, а с кучей народа: дружина, прислуга, помощники-советники-чиновники.

Понятно, почему волынцы и их Изя были так против "лествицы": западная часть Волыни вне бассейна Днепра, вне стратегических торговых путей. Им это единство — пофиг. Даже соседям их, князям Полоцким, единая Русь нужна: между верховьями Западной Двины и Волги расстояние несколько километров, есть удобные пути и с Двины на Днепр.

Волынь и Галичина — единственные, кто в общей игре не участвуют. Зато они между собой дерутся. Поэтому Остомысл за Долгорукого и держался. Понятно и почему Долгорукий так рвался в Киев: путь по Волге у него есть, но нестабильный. У устья Камы — булгары, в степной полосе — те же половцы. Получить второй выход к южному морю. Зажать степняков между Днепром и Волгой. Замкнуть индо-китайский трафик через Русь, мимо и Закавказья, и Леванта...

Рано. Рано мне думать за Гошу или Изю. Пока — рано.

Есть ещё Касьян-дворник. Был. Бунтовщик, за сирых и малых заступник, черниговец на Киевщине. Герой. Общенародный. Насколько "обще", насколько "герой", какое ко мне имеет отношение...? Нет данных.

Условие четвёртое — финансы.

Вот тут у меня всё хорошо. Как у обезьяны с кирпичом.

* * *

"Плывёт крокодил по реке и видит: сидит на берегу обезьяна, и молотит кирпичом по авиационной бомбе.

— Обезьяна! Что ты делаешь! Она же взорвётся!

— Ну и что? У меня ещё такая есть".

* * *

Бомбы у меня нет. Ни одной. Кирпича — тоже. Но есть торбочка с золотишком. Если найдут — будет со мною как с той обезьянкой. В куски. А по логике: мы в зоне боевых действий. Противоборствующие стороны, а также разного рода соседи просто должны выдвинуть на края такой зоны разъезды, дозоры, патрули. Как здесь говорят — заставы. Дороги заставлять. Не в смысле "дорога, напрягись", а в смысле: "блок-пост".

Всяких прохожих-проезжих расспрашивать-досматривать. Это не считая обычных в таких условиях разного рода... групп присоединившихся. Просто мародёры-дезертиры — самый очевидный вариант.

* * *

У меня в той жизни был один существенный для человеческого общения недостаток. Используя логику, я довольно быстро приходил от предпосылок к выводам. А потом предлагал приступить к конкретным действиям по реализации. Или сменить тему, дабы не сотрясать воздух попусту.

Многие обижались. Не поняли? Объясняю. Сидит интеллигентная компания на кухне и ругает очередную власть. С конкретными фактами, датами и именами. Дружно приходим к общему решению: "плохие они". Вывод: надо менять. Раз все согласны — переходим к реализации. Вот конкретный план, вот пункты, кто хочет быть исполнителем? Народ как-то с кухни рассасывается и, почему-то, чувствует себя так, будто я им в морду плюнул.

Было, правда, одно исключение. Ещё при коммуняках, в студенческие времена.

Мы тогда неплохую кашу заварили. В рамках, но массово. С несанкционированными митингами, прокламациями, народными петициями и прочим. Потом "головники-заговорщики" двинулись к начальству. Для возложения петиций и "воли возмущённых масс". Когда дошли до двери, оказалось что осталось нас только двое — я и ещё одна девушка. Через год она стала моей женой.

Всяко бывало, но... никогда не жалел. Как-то она там без меня? Как-как — не родилась ещё.

* * *

Мозги сами — руки сами. Хорошо хоть, левая знает про правую. Шуйца с десницей.

Факеншит! У туземцев и анатомия другая!

Вытащил из-под Марьяшки маленький мешок, ушёл назад по гриве, долго выбирал место. Искать клады все умеют. А вот как клад спрятать? Финкой разрезал слой тонких корней под верхним уровнем почвы, вкопался ручками. Песок горстями — отнёс в болото. Потом все веточки-травиночки — назад, и — как было. В смысле: будто ничего и не было.

Потом на соседних деревьях свои инициалы изобразил, но так чтобы ни с гати, ни с гривы не видно.

Перед тем как убрать свой золотой запас — пересмотрел.

Вот лифчик мой придуманный, первый в этом мире. Весь золотишком занавешенный. Вот мои штаны полупрозрачные. Как там мужики на свадьбе на мои коленки облизывались, слюни пускали... Как-то там мой Хотеней поживает? Хозяин-полюбовник-изменщик.

Крепко, однако, Савушка в меня эту любовь вбил. Был бы Хотеней рядом, поманил бы пальцем — как миленький побежал бы. Как шёлковый. До сих пор. После всего. Наваждение какое-то.

Ладно, к делу. Юлькины снадобья оставляем, кису с серебром... на оперативные расходы. Пока перетряхивал — вывалился крестик золотой. Не перепаковывать же — в кису. А из кисы — крестик серебряный на шею.

Юлькин. Противозачаточный. Эх, Юлька... Однако нечего мне своей некрещённостью здесь вые... выстёбываться. Будь проще, Ванятка, и люди к тебе потянутся.

Вернулся, поднял Марьяшку.

То-то что только поднял — разбудить не удалось. Идёт как лунатичка — с закрытыми глазами. Ладно, пошли моя отмычка вьючная обгорелая в новое стойло. Подальше от поганых. Перебрались на новую лёжку, перетряхнул барахло, пока Марьяша снова всё под себя не подгребла.

Хреново. Было три пары сапог. Остались одни мои. И те... ремонту не подлежат. Остальные Марьяша в болоте утопила. Куча тряпья мокрого — половина уже завонялась. Штаны кожаные половецкие... Ух и запах. Прополоскал. Сушиться повесил. Утром одену. Если под подбородком завязать — в самый раз. Еды на один укус. Ужинать будем — или где, или — не будем вообще.

Солнышко взошло, Марьяша шевелится начала. Ещё одна моя беда. Глаза хоть разлепляются уже, но кожа по всей спине — ломтями. Где её поганый щупал — там желтеет. А вот где я дрючком прошёлся — синее до фиолетового.

По гати двое конных проехали. От реки. Вроде, не половцы. Марьяша углядела, чуть вслед не рванула. Хорошо хоть оглянулась на меня. Сидим. Ждём.

Через час отряд пошёл в том же направлении. Пяток черниговских верхами, десятка три половцев, скотинка, лошади вьючные, пешие — бабы, подростки, несколько мужиков. Полон. Всего человек двадцать. Они проехали — Марьяша снова навострилась к гати. Сиди.

Точно: ещё через полчаса ещё пяток половцев проехал. Вот теперь можно. Почему? — Элементарно, Ватсон. Тактику мотострелкового батальона не проходили? Боковые охранения на гати не выставишь, а вот передовое и тыловое — азбука-с. Пошли, вьючное моё несчастье.

До усадьбы дошли быстро. До бывшей усадьбы. Последние половцы ее зажгли. Зачем? Пользы-то от пожара никакой. Как-то это сильно по-нашему.

* * *

Почему страсть к бессмысленному разрушению называют вандализмом? Готы Алариха, первые кто Рим брал, после галлов в ну очень глубокой древности, только один храм у ворот сожгли. Монахинь римских специально на улицах отлавливали и, никогда бы не подумал так о варварах-захватчиках, с охраной отводили в безопасные монастыри. Чтобы свои же сограждане под шумок не попользовали.

Теодорих вообще, очень приличный человек был — последнего римского императора прирезали, вроде лавочка закрылась — бери что хочешь. Ан нет — всякие регалии собрал и честь-честью в Константинополь отправил. Дескать, "не вы ли случайно обронили?".

Вандалы, те, конечно, не готы. Те, конечно, несколько...

Но то, что сделали в Риме свои же французы, итальянцы, немцы, испанцы в середине 16 века...

Вроде и войны не было. Вроде и свои же — католики. Один выстрел легендарного Бонавенуто Челлини и... ребята так прошлись по Вечному городу... Весь Ренессанс в другую сторону зигзагом пошёл. Вместо гармонии — садизм и извращения.

Может, тоже коллеги-попаданцы поработали? Один — по запуску проекта "Возрождение", другой — по его развороту в сторону садо-мазо-кресто-изуверо. А потом пришёл третий, и занялся корректировкой наработанного дерьма. Лёня, извините за выражение, не вполне Давинченный.

* * *

Потом я увидел первых убитых, и шутки кончились. А завтрак вернулся... И ушёл...

Никогда раньше не видел сабельных ран. Это... Неубранные трупы российских солдат в Грозном на дороге, раскатанные в тонкий блин колёсами тяжёлых грузовиков, тело комбата десантников, упавшего с нераскрытым парашютом с шестисот — полный комбез желе без единой целой косточки...

Но сабельный удар от плеча до бедра... Или — рубящий сверху, с коня, в лоб пешему. Пешей селянке. Лобовая кость у человека — из самых прочных. Сабля, видимо, застряла в кости. Пришлось половцу с коня слезать и вытаскивать раскачиванием, выворачивая с раскалыванием.

Ещё баба с рубахой на голове и распоротым животом. Это не саблей — ножом. От белой кости лобка до белой кости грудины.

Народу на хуторе было, вероятно, человек шестьдесят. Вчера, похоже, приехали свои, черниговские, собрали народ во дворе. Пока вешали лапшу на уши селянам, половцы на конях от леска броском в открытые ворота. Все уже собранные стоят. Бездоспешные и безоружные.

Часть мы видели: по гати гнали. Остальные здесь. Старики и старухи, дети от двух до десяти — ходить могут, но ещё недалеко. В Степь гнать — смысла нет. Младенцы. Некоторых выкидывали из изб, других — прямо внутри. Горит хутор неспешно. Успел в кое-какие строения заглянуть, посмотреть на результаты. Чистили старательно, не спеша. Всё подбирали.

Пара совершенно не... непонятных ранений.

Подросток в стороне от усадьбы, с перерезанным горлом и прорубленной слева до грудины грудной клеткой. Такое ощущение, что у него ещё и ребра раздвигали. Будто что-то хотели из-под сердца достать. Или само сердце?

Девочка лет восьми. Тоже платье на голове. Видимо поняли, что мала ещё. Перерублена по пояснице на две части. Потом, похоже, сапогом пошевелили — виден зазор.

Предки, мать вашу, как же вы живёте?! Это же ваши, свои же, сюда поганых привели. Если сами и не рубили, то рядом стояли. Или для русского воина, русский же крестьянин как тля древесная? Раздавить и не заметить?

Еды нет, надо уходить. Снял с бабы с разрезанным животом рубаху. Высоко задрали — не измаралась. Бросил Марьяшке. Пошли к мосткам на реке. Ещё пара мёртвых. Мальчишка лет 12. Тело под мостками застряло, голова на берег отлетела, метра на четыре. И девчонка на иве над рекой рядом с мостками. Залезла со страху. Там её пикой и достали. Сначала по ноге — виден порез на щиколотке. Потом, когда с ветки нога соскользнула, и она на нижний сук съехала, в... между ног. С выходным отверстием на спине чуть выше поясницы. Зацепилась одеждой за сучья и висит.

Это всё вчера днём было, потом ночь. Покойники уже опухли, характерный сладковатый запах. Тучи навозных и прочих мух, над людьми, над лужами крови.

В человеке примерно 8 литров крови. Здесь примерно сорок трупов. Почти вся кровь при таких ранах вытекла. Посчитайте суммарный объем. Конечно, в детях крови меньше. Сделайте поправку на детей. Собственно, их тут большинство. Из сорока — тридцать. Зарубленных, зарезанных... Демография тут такая — стариков мало, детей много. Их-то и режут.

Усадьба разгорается, дым всё гуще валит. Ваня, думать — меньше, чувствовать — меньше. Нюхать, видеть — совсем не надо. Надо — уходить.

Две лодки у берега — днища прорублены. Снёс у ближайшего сарая створку ворот — дерьмо решетчатое. Плот будет. Весла нашёл. Интересно, половцы же, а ни одной половецкой стрелы. Не только так, на поле или в стенах, а и в телах. То ли — только рубили да резали? Или потом тщательно собрали? Как при ликвидации следов спецоперации. Только одну и нашёл — в сарай залетела и под стрехой воткнулась. Пока створку не снял — не разглядеть.

И ещё интересно: а как это моё тело плавает? Если как топор — не удивлюсь. В такой день. А Марьяша умеет?

Плохо. С ней — всё плохо. Её совсем на солнышке развезло. Пока я из воротины плот мастерил. Ножичком перочинным. А она уже никакая. На голос не реагирует. Сидит на мостках и вверх смотрит — на эту девчонку. Чего смотреть — из неё даже кровь уже вся вытекла.

Пускать такую в воду нельзя.

Снова петлю ременную на шею, рубаху даденную, с мёртвой только что снятую, снять и в мешок. Шейную петлю ремнем к доскам створки-плота, кисти рук — аналогично. Ну, милая, поехали. Стоп. Не так. Руки ей от плота отвязал, за спиной связал, голову к брёвнышку подтянул, чтобы подбородок сверху лёг.

Так и при панике на плот не полезет и не утопит. И сама не утопится.

Поехали.

Вылезти на плот нельзя — тонет. Одной рукой — держаться, другой — грести. Ага, лодочным длинным тяжёлым веслом, без уключины. Сам дурак: можно было весло к плоту привязать. Хоть тряпкой какой. На середине реки дрючок мой уплыть с плота надумал. Дрючок поймал — весло упустил. Марьяша, когда дно под собой потеряла, задёргалась. Правильно я ей руки за спину связал. Потом притихла, в небо смотрит.

Вот так я в одиночку и выгребаю к другому берегу.

Гребу и склоню: "я гребу, ты гребёшь, он гребёт". "Он" — г.Р. что-то делает в углу с мышкой. Хотя в оригинале — с.Кр. Тоже самое, что этот мир делает со мной.

Не сколько выгреб, сколько Десна вынесла. В какие-то камыши. Дно — мерзость илистая. В мерзость донную упираюсь, тащу плот через мерзость надводно-подводную.

Вдруг голос:

— Бог в помощь. Издалека ли?

Я... чуть с головой под воду не ушёл. Огляделся. В камышах место сухое, перед ним открытой воды кусок. На сухом — дед с удочкой.

Нормалёк. Я в России — здесь человек один не бывает. У нас тут всегда братство. Либо "большой брат", либо "брат по счастью". Счастье так и называется: "Родится и жить в России". Здесь же и сдохнуть.

* * *

Был аналогичный случай: мой знакомый в пятидесятых годах пошёл в одиночку по Медвежей. Кто бывал, тот представляет. "Тропа Ермака".

Вокруг на сотни вёрст... лес стеной прямо от воды. Приятелю моему как-то приспичило по-маленькому. Ну, он не баба, чтобы по всякой мелочи свой поход останавливать и на берег вылезать. Высунул хоботок за борт и облегчился по-маленькому.

Тут из сплошной стены леса на берегу:

— Бог в помощь. С облегчением.

Приятель мой тогда чуть и по-большому не опростался.

* * *

А я — нет. Нечем.

Дед помог вытащить плот. Потом вытащить Марьяшу.

Как-то мне не понравилось, как он Марьяшу щупает. И не только за груди и ляжки прихватывает, но и за бицепсы-трицепсы. Как на рынке. Только что в рот не полез. А в мешки полез. Пришлось отодвинуть. Вроде штаны половецкие достать.

И всё спрашивает: откуда да куда, да кто такие, да что там, да почему одни.

А я реализую своё ночное решение: "ничего кроме правды".

— Боярыня черниговская.

Она-то себя так называла.

— Ехали обозом с мужем в вотчину.

Не в вотчину, а на надел. Но мне-то она сказала "в вотчину".

— Попали под поганых, всех порубили, мы сбежали.

Что сбежали из разных обозов — мелкая деталь.

— Бегали по болотам, вышли к хутору сожжённому, переправились.

— А почему сабли?

— Так на поле подобрали.

А что, я разве половчанина зарезанного саблю в лесу нашёл?

— А торкская?

— С нами был. Помер.

Опять правда: Фатима торка изображала. И этот торк в её лице помер под телегой от множественных внутренних кровоизлияний.

— А почему у неё голова без волос?

— А ты, дед, на спину её посмотри. Она вся сожжённая.

Что да — то да. Что к бритой её голове спина отношения не имеет — отдельный вопрос. Ты сперва догадайся, что спина не от костра сгорела, а от солнца. Хотя и видно, но надо спросить. Не спросил. И про другие бритые части тела он не расспрашивает. Или не заметил? Про меня тоже — ошейник-то у меня на шее. Всё ясно — раб с госпожой.

Я на жалость давлю. Дескать, страшно было, на болоте — и мухи кусачие, и гады ползучие, и леший с болотником. А уж на хуторе и вовсе... Помоги, добрый человек. Прими, обогрей, накорми. Бог не забудет доброго дела. И мы с госпожой боярыней — тоже.

Мешки на одно плечо, Марьяшку на другое, с той стороны её дед подпёр. Пошли-потопали. По тропиночке вверх. А там хуторок немаленький. Не боярская усадьба — нормальный смердовский. Две бабы во дворе. Молодка хорошо беременная и пожилая — деду жена. А дед-то и не дед — просто мужик лет сорока — сорока пяти с густой бородой.

Сын его вылез откуда-то. Лоб здоровый. Детишки какие-то за юбку мамкину прячутся. Марьяшу сразу в баню потащили. Порезы промывать. Старые и новые. А я куда бы лечь-поспать ищу. Вчерашняя ночь без сна прошла, и вообще, как-то мне порубленные на той усадьбе... живости не добавили.

— Вон сенник — там и ложись.

Я мешки подхватил. Дед их как-то задержал рукой. Ни слова не говорю, просто глянул на него с вопросом.

— Так... я... эта... помочь хотел. Донести. Тяжело ж.

— Спасибо, сам. Постирушку бы.

— Дык... Ложись там — невестку пришлю забрать.

Сенник большой, хорошо сделанный. А сена мало — что с прошлого года осталось. Начал барахло перебирать — пришла молодка. Всё через плечо моё заглядывает. Не люблю.

Сгребла сено к стене: как-то странно — в тёмный угол у стены с воротами. Я как-то привык подальше от входа. Да и грести не надо было бы. Ряднину на сено бросила, другую — сверху. Тут-то больше овчиной накрываются. Кису ногой зацепила будто случайно. Звяк послушала.

Стоп, Ванюха. У тебя ещё и паранойя начинается? Нормальные люди, тихие селяне-хуторяне. Православные, семейные. Что-то тебе всё мнится да мерещится. И не спится почему-то. Прошёлся по сараю. Сходить что ли, Марьяшу проведать? Тут из-за стены сквозь щель в углу, голос деда:

— Ну чё?

— Дык, постлала как ты велел, свекор-батюшка, лёг он. Вот платье всякое стирать сунул. Может, подождём покуда баба очухается — хай она сама тряпки эти...

— Иди-иди. Это её? Вроде и вправду боярыня. Тогда, глядишь, втрое цену возьмём. И тебе на платочек новый хватит. Иди, и чтоб чистое всё было. А бабу... Ей не до того будет.

— Ох и кобели вы с сыночком. Ой!

— То-то, сиськи-то подбери. У этой-то побольше твоих будут. Помнём-покрутим. Побалуемся с сыночком в очередь. Да и то сказать: когда-то ещё случай выпадет на боярыне покататься. На седьмице купец сверху придёт — ему обоих и сдадим. А остальное — в деревне приказчику. Ты смотри, пойдёшь за коровой — болтать не вздумай. А и то — лучше пусть матка сходит. Хлопчик-то спит, поди?

— Дык, он, вроде, сразу улёгся. Только... крученный он какой-то.

— И чё? Накину сетку на сонного, и пусть хоть как крутится. Я так и матерых мужиков брал. А после — в погреб. Без еды, без воды, без света божьего... в три дня шёлковым станет.

Хлопок, видимо, ладони по заднице молодки. Её очередное ойканье, и удаляющиеся шаги к пруду на другой стороне хутора. Его шаги вдоль стены к воротам сарая...

Я... меня... снова в подземелье, снова без еды, воды, света... Снова "шёлковым"... Я повтора Савушки не... не хочу, не переживу, не вынесу, не могу... Не буду!

Хозяин дошёл до ворот, осторожно приоткрыл створку, заглянул внутрь, в сторону моего ложа.

Меня трясло. Я стоял у косяка ворот, с другой стороны от моей постели, какая-то палка попала под руку. У косяка стояли прислонённые две косы. Я автоматически подхватил меньшую. Хозяин, не отрывая взгляда от лежанки, тихохонько вошёл внутрь, растопыривая небольшую рыбацкую сеть на руках, двинулся в ту сторону. А я, затаив дыхание, на цыпочках за ним.

В углу было темновато. Ему пришлось наклониться, выглядывая положение тела предполагаемой жертвы. И тогда я бесшумно вскинул косу над головой, резко выдохнул и вогнал эту ублюдочную косу в его натянувшуюся на спине рубаху. Сверху вниз, изо всех сил, прямо рядом с левой лопаткой.

Удар получился сильным — крестьянина бросило лицом вниз прямо на мою постель. Коса ушла в тело на всю длину, до самого обуха. Мужик дёрнул ногой. Раз, другой — и затих. Через пару секунд в полной тишине я услышал бульканье: из его рта на мою постель потекла кровь.

Выдернуть косу за конец древка не получилось. Пришлось перехватить у самого обуха, у самой спины. Рывком вытащить. Тело осело, из разреза на спине пошла кровь, пятно стремительно расползалось по рубахе.

Накинул на спину крестьянина ряднину, подобрал с пола клок сена, отошёл к стене и стал протирать косу. Автоматически. Никаких мыслей. Только ошеломление. От услышанного, от сделанного.

Не знаю, сколько я так простоял, механически повторяя одно и то же движение. В какой-то момент рядом уловилось движение. Передо мной стояла внучка хозяина. Девчонка лет шести-семи, чуть младше той, что я видел на той стороне реки, на иве. Как она вошла внутрь? Она что-то меня спрашивала.

— А дедушка спать лёг?

Я кивнул.

— А тебя на лодии увезут?

Я снова кивнул, не задумываясь и не понимая.

— А ты будешь драться, когда тебя гречникам отдадут?

Я снова кивнул.

— Не, не надо. А то они будут тебя кнутом бить, больно.

Добрая девочка. Спасибо за совет. Значит, гречники. Купцы греческие. Или наши, кто ведёт торговлю с греческими городами. Рабы составляют треть русского экспорта в Византию. Ещё Ярослав Мудрый этим хвастался. Дескать, во множестве продаём рабов русских, и товар сей весьма хорош.

И мы с Марьяшей должны быть в их числе.

Пока я медленно переваривал это, девочка подошла к телу своего деда и заглянула под ряднину. И отскочила, прижав руки ко рту. Медленно отступила на пару шагов. У меня в голове меланхолически возникла мысль, чисто констатирующая: "Сейчас заорёт и бросится бежать". Она метнулась мимо меня к выходу, набирая воздух для крика.

Не успела: я инстинктивно крутанулся на месте, выбрасывая горизонтально по кругу косу на уровне пояса, чтобы остановить её. Коса носкам вошла в доску стенки сарая.

Уровень моего пояса для девочки оказался уровнем её горла. С разбегу она врезалась в наточенное лезвие, дёрнулась в сторону и отскочила, зажимая разрезанную шею ладонями. Пару секунд смотрела на меня широко распахнутыми глазами. Потом из-под её пальцев потекли струйки крови, она отняла ладони и стала их рассматривать, снова подняла на меня глаза, попыталась вздохнуть. Кровь хлынула маленьким фонтанчиком, девчушку повело назад, и она осела вдоль стенки на землю.

Секунд пять мы смотрели друг другу в глаза. Затем они у неё закрылись. Кровь полилась свободно, без ритмических выплесков.

Всё.

Нет, не всё. На хуторе здоровый молодой мужик, который зашибёт меня одной левой. За убийство своего отца и дочки. Оторвёт голову и в кусты забросит. Как у мальчишки на том берегу. И не будет у меня ни креста, ни костра, ни полумиллиона спасённых детей. А ещё здесь две бабы, которые или сами со мной справятся, или поднимут крик. И тогда такой же точно конец.

Или убей их, или сдохни. Вместе со своим долгом перед этими ублюдками. Которые торгуют друг другом как скотом, которые продают в рабство и насилуют беженцев. Которые твои предки. У которых дохнет полмиллиона их детей. Которых ты собрался спасти. Одну из которых ты только что убил. Зарезал. Косой. Как настоящая смерть.

Носок косы глубоко ушёл в доску стенки. Подёргал — не вылазит. Посмотрел на свои вещи — там две сабли. С саблей гулять по хутору... Как-то стилистически неправильно. У косяка — вторая коса.

Сквозь полуприкрытые створки ворот видна баня. Из неё вышли двое: хозяйка с сыном. Вынесли какое-то корыто, вылили воду в лопухи. Сын чего-то сказал и пошёл назад внутрь, хозяйка рассмеялась и куда-то за угол ушла. Ага, вон она снова появилась и в сараюшку какую-то зашла. Там у них летняя кухня. Наверное, обед готовить. На всю семью. Не знает ещё, что муж с внучкой обедать не будут.

Я подхватил вторую косу и спокойно так потопал к летней кухне. Не пригибаясь, не прячась. Целеноправленно. Перед дверью остановился, и тут она вышла, в руках какой-то таз деревянный. Свиньям, что ли, запаривала?

Я косу в правой руке держал. Вертикально, комлём вниз, остриём вперёд. Так и ударил. Как маятником качнул. Под таз этот у груди. Она таз не выпустила, попятилась, за порожек запнулась и внутрь упала. И косу за собой потянула. В себе. Лезвие от живота под ребра ушло. Я на древко опёрся, перепрыгнул через порог, через неё, за голову. И косу за собой потащил. Тут она её насквозь и пробила. Носок косы у ключицы вылез. Крестьянка только разок и выгнулась. И осела.

Потом, правда, косу назад вынимать тяжеловато было: по костям скрежещет, не провернуть.

Даже обтереть не успел — за стеной шаги.

Сразу за дверь. Дверь-то открытая. Кто-то ойкнул, остановился перед проёмом с той стороны — хозяйку увидел. И — внутрь быстро. Возле хозяйки на колени. Молодка.

У меня коса высоко поднята была — я и ударил. Попал не в голову — в спину возле плеча. Она вскрикнула. Тут я косу вперёд, от себя толкнул. Молодка вперёд упала, на живот свой. А коса выскочила. Тогда я снова, сверху вниз, в спину под левую лопатку, как её свекра-батюшку. Попал, затихла.

Плохо работаешь, Ваня. Два удара. Живое существо нужно убивать одним ударом. Не умножай мучений в этом мире. Чётче надо.

Сижу на полу возле баб, задрал одной подол — косу вытираю. Вдруг топоток и детский крик:

— Мамка, мамка! Там батя на тётю залез и толкает. Как тебя.

И сходу влетает через порог. На кровище поскользнулся и прямо головой мне к ногам. Я как держал в левой косу за обух, так только приподнял и опустил. Носком косы вниз. Как штамповочный пресс ходит.

Попал прямо в темечко. Кости черепа у детей мягкие — коса даже не скрипнула. А мальчик — не дёрнулся.

Так держать, Ваня. Одним ударом. Без ненужных мучений.

Что он про своего батю кричал? Что тот мою Марьяшу толкает? Пойдём-ка поглядим-ка. Каков он, этот... плунжер.

У меня хватило ума не лезть с косой в баню. Потолки низкие — не размахнуться. Присел снаружи. Изнутри слышны характерные звуки. Ритмические. Сынка хозяйского вздохи да охи. А вот Марьяшу не слышно. Может, и неживая. Хотя... Они же нас на продажу взяли. Потом сынок хозяйский с Марьяши слез, пошёл из бани выходить. Дверные проёмы низкие — он так согнутым на улицу и сунулся.

Я, снова из-за двери, через дверь сверху, косой ударил. Попал хорошо: в ямочку подзатылочную. А этот бугай... только на четвереньки упал, с косы снялся, стоит-моргает.

Пришлось дверь оббегать и уже с другой стороны снизу бить под левую руку. Снова попал, снова не убил.

Только когда я поднапрягся изо всех сил, да его на косе приподнял, и назад внутрь в предбанник опрокинул — только тогда ножками сучить стал. Пришлось ждать пока успокоится. Потом за ноги переваливать его с порога: весь проход занял своей тушей.

В парилке на полке Марьяша лежит. Голая, бритенькая, оттрахнутая, но, вообще-то, целая и отмытая. Вроде без сознания. Я сперва кинулся её поднимать, потом дошло — пора начинать думать. Как из этого "приюта бедных странников" выбираться.

А думалка не думает, молотилка не молотит. "Зубы звенят".

* * *

У меня такое бывало. Три раза в той ещё жизни я падал в обмороки. Один раз — устал сильно, другой — после четырёх дней без сна, третий — от болевого шока. Каждый раз такое же ощущение появляется — будто в дёснах и в зубах звенеть начинает. Говорят, что-то там с давлением.

* * *

Поплескал на себя водой из бочки. А вода-то тёплая. Скинул штаны половецкие, взял для помывки чего они тут используют. Помылся.

Круто. У меня тут полный двор покойников, я их, как смерть с картинки, косой накосил. Отработал трудовую смену и занялся чистоту наводить. Напоследок шайку холодной воды на себя опрокинул. Потом вторую — специально на голову. Полегчало несколько. Но не вполне.

От моих брызг Марьяша зашевелилась. Глазками водит, подняться пытается. А жара-то нет. Похоже, её не только снаружи, но и изнутри промыли. Слабенькая совсем.

— Ваня, Иване. Где я?

И снова выключилась.

Где мы — я представляю. Чего делать-то теперь?

Одно из самых мощных средств приведения собственной молотилки в норму — "full key" — полный перебор вариантов с пошаговой детализацией. Если мозги эту технологию тянут — они сами себя вытянут. И на место встанут.

Ждать/убегать.

Чего ждать-то? Жить здесь собрался? Значит — убегать.

Хорошее дело — двоичное дерево. Только два исхода в каждом узле. Да/Нет. Влево/Вправо. Никаких: "да наверное нет".

Убегать по воде/по земле. Лодки я здесь не видел. Но раз живут у реки — должна быть. Марьяшу — в лодку и "греби, сынок, греби".

Только по левому и по правому берегу — болота. Где сухо — слева кыпчаки, справа... вполне можно на таких же... хуторян-людоловов. Впереди Днепр. За Днепром — Киевщина. С Укоротичами. А я мальчишечка приметненький. Не у каждого подростка плешь во всю голову, цепка железная на шее ошейником, шкурка с искрой. А уж обрезание короной королевской... И вверх по Десне — уйти быстро не удастся, мне просто не выгрести, силёнок маловато.

Значит, уходить по земле. Телегу я во дворе видел, конёк в конюшне стоит, дорога сухая из хутора есть. Куда дорога? В деревню? Хозяин что-то говорил насчёт барахла, которое в деревню... отдать? Продать? И корова. Во дворе нет. Хозяин говорил невестке: "пойдёшь за коровой — не болтай". Значит — не одна на лужке пасётся. В стаде ходит. Деревенском. Значит там пастух, а то и — подпасок. Стадо с пастбища пригонят — хозяйка должна выйти, забрать свою кормилицу. Не придёт хозяйка — пастух пошлёт подпаска корову на двор отвести. Этого тоже убивать? Потому что, если кто вот эту картину деревенским опишет — они прибегут и...

Гречники — наилучший выход будет. Наименее болезненный. А вернее всего — забьют до смерти.

В порядке наказания за деяние.

В части подготовки к разделу бесхозного имущества.

От общепринятой здесь ксенофобии, наконец.

Значит, крайний срок — перед закатом. На закате коров назад загоняют. За вымя дёргать. Вечерняя дойка называется.

Тогда пошли собираться. Тут за дверью, в предбаннике что-то зашуршало и стукнуло.

Мда... Когда отдышался и рискнул выглянуть, стало смешно: из сынка хозяйского много крови вытекло. Пол гнилой, видно, под лагу натекло — она и просела. И полпола в предбаннике. А мужик ничего, лежит себе. Только челюсть отвалилась на грудь. И струйка слюны. Не эстетично.

Ну и ладно: "мертвые срама не имут". Они вообще ничего не "имут". Право собственности на всё — только у живых. У этих — только царствие небесное. "Блаженные нищие духом. Ибо войдут они в царство небесное". Иисус сказал, "Нагорная проповедь". Как раз про тебя, сынок хозяйский. Доброго пути.

И начались мои сборы. Телега во дворе стоит, потолкал туда-сюда — скрипит. Пошёл искать солидол.

Ага. На "Святой Руси" — солидол.

Нашёл. Какое-то растительное масло. В сенном сарае мешки сыскались. Хозяин и внучка — все на местах. Заглянул в поварню. Щи уже дошли. Но есть... три трупа и куча мух. Набрал съестного — в мешок. Снял с верёвок высохшее наше с Марьяшой тряпьё. Потом начал методически мародерничать.

"Мёртвые... не имут". А нам — в пользу.

Хороший хутор. Богатый. Был. В доме полы и потолки дощатые. Три печки поставлены: в доме полная русская печь, в бане — каменка, в летней кухне плита добрая сложена. А вот железа почти нет. Кроме пары кос, пары серпов и пары топоров.

Топор в любом деле — подмога. Их в мешок. А остальное... Оставил. Особенно — косы. Серебра почти нет, зато нашёл горсть медной монеты. Странно — никогда не слышал, чтобы в "Святой Руси" медная монета ходила. Тряпье кое-какое прибрал, ножи, из утвари кое-что — нам ещё путь дальний держать. В дороге-то пить-есть надо.

В хлеву под стрехой нащупал странную вещь. Свёрток, внутри... две железяки. Одинаковые. Вы себе штык от русской трёхлинейки времён Первой Мировой представляете? Только вдвое длиннее. Четыре сросшихся ребра жёсткости образуют четырёхгранную сильно вытянутую равнобедренную пирамиду. С глубокими ложбинками между рёбер. На месте крепления на ствол винтовки — крестообразная плоская рукоятка с чуть загнутыми вниз концами перекладины. Между рёбер в одной ложбинке — на всю длину от перекладины рукояти до чуть ли не самой вершины пирамиды — пластина. Заточенная. Неширокая, к острию сужается.

Парные мечи? Да ну, ерунда, хрень полная: такой штукой рубить нельзя — пирамидка не пустит в разруб. Только резать или колоть. И ни каких клейм, или надписей, или значков. Может, из полевого сельскохозяйственного инвентаря? Тоже не подходит. Хотел бросить — жадность не дала.

Через год эти парные мечи, носимые мною на спине, стали неотъемлемой частью моей жизни. Приметою верною вровень с головой безволосой. По ним и узнавали меня часто на Руси. И по сю пору, пугая мною, говорят: вот придёт воевода Всеволжский, у которого за спиной не крылья как у ангелов божьих, но мечи смертные.

Когда начинал я строить по Руси добрые жилища для людей своих, то хуторок сей часто вспоминал и многие с него задумки мои вышли. Хоть и добавлено было много и переделано, а основа — с того хутора "людоловского" над Десной.

Сколько всего человеку надо. Особенно — семье. Особенно — селянам. Особенно — в средневековье. Каждая верёвочка-тряпочка — сохраняются. А вот что из этого с собой брать?

Два раза перевязывал узлы на телегу. Пару тулупов добрых бросил: под Марьяшу. Отмычку мою болезную надо до места живой довести. Перетерпел-таки, залез в поварню. Не только за парой котелков. Сам щей поел и Марьяше в баню отнёс. Жиденького, горяченького.

О, ожила. Какая у этой женщины интересная сексуальная жизнь пошла. То сидела у отца на хуторе. Мужа видела раз год по неделе. А тут её за один день — трое. За три — четверо. И всё насилуют и насилуют. Как Марьванну из анекдота в турпоездке. Как бы она не втянулась. И меня с собой... не угробила.

Сил хватило только одеть на неё рубаху и платочек. И поработать живым костылём к телеге. Через предбанник проходили — она мертвяка даже не заметила. Взвалить здоровую бабу на телегу... Взвалил, в овчины завернул, ремнем перевязал — а то свалится по дороге.

Потом растащил сена по постройкам: хутор надо сжечь. Иначе придёт подпасок, увидит трупы, поднимет крик. Нас вмиг догонят и... смотри выше. Для полноты картинки уронил в колодец половецкую стрелу. Может, на ту сторону подумают?

Конька вывел. Хороший конёк — терпеливый. Четыре раза я его в оглобли заводил. Вы когда-нибудь коня в телегу запрягали? — Я аналогично. Два раза видел, как это Перемог делал. Но у того упряжка парная была. И Фатима... то ей одно, то ей другое. Мне толком и посмотреть некогда было.

На Руси дышла нет. Не придумали ещё. И не завезли, как при Петре. Дуга на оглоблях закреплена, хомут я нашёл и надел. А дальше... постромки, вожжи, гужи. И чтоб шлея под хвост не попала. А "зга", которая "не зги не видно" — это кольцо на дуге, через него повод продевают.

Замучился совсем. Тут Марьяшка завозилась. Отвязать, помочь слезть, подождать пока пожурчит возле колеса, прополоскать тёплой водой, помочь забраться, привязать. А солнышко уже всё ниже и ниже. Сделать факела, залить дёгтем: нашёл-таки аналог солидола. Выпустить поросёнка из хлева, птичник открыть — не умножай мучений в этом мире. Открыть ворота. Всё.

Факела запалил, быстренько пробежался по постройкам. Подпалил сено. Последний в хлев закинул — из бани уже дым валит.

Ну, поехали. Пронеси господи. Мимо всякого встречного-поперечного. Русского и нерусского.

Конец пятой части

Часть 6. "Под крышей дома твоего..."

Глава 28

Меня отпустило только утром.

С момента, как я услышал на хуторе про ожидающий меня погреб и очередное превращение в "шёлкового", так зажало... Я ходил, делал, убивал, увязывал, упаковывал... Всё как в тумане. Как через стекло.

Нам просто повезло: и в том, что я углядел объезд в леске вдоль края болота. Не дорогу — просто относительно сухую, относительно ровную полосу земли, по которой мы и объехали деревню. И в том, что пока объезжали — стадо пригнали, причём с другой стороны деревни. А когда мы выбрались-таки на дорогу, над подожжённым мною хутором уже стоял столб дыма. И селяне побежали туда.

Очень повезло, что мною завязанная упряжь продержалась часа два. Потом приходилось постоянно слезать и перевязывать заново.

Я теперь понял, почему кони, упряжка — мужское дело. У меня просто сил не хватало затянуть, например, те же гужи, намертво. Силёнок в ручонках. Очень повезло с коньком — был бы другой...

Странные люди эти попаданцы: как-то у них всё... Разницу между русской и английской, к примеру, запряжкой не понимают, а туда же — предков учить. А объяснить почему чисто постромочная упряжка тут не годится? Да ну их...

Когда видел просвет в листве над головой — засекал Полярную звезду. На первой же развилке поворачивал в ту сторону. Дважды приходилось возвращаться: один раз выехали к спящему хутору, другой — чуть не въехали в болото.

Развернуть телегу на ночной лесной дороге... Вам фуру с прицепом когда-нибудь приходилось разворачивать на старом Арбате? "Маленькие дворики подметают дворники". Подмести — подмели, а проехать как? А парковаться среди идиотов не приходилось? Ну и не надо.

Ночного леса я не боюсь. Вот такой я идиот городской. С детства вбито: страшнее человека зверя нет. Бывало, даже уходил в лес поглубже, чтобы не нарваться ненароком. Я ж говорю: "дурак". Лес... это лес. И укроет, и накормит, и... нарвёшься.

Как начало светать — конёк вдруг встал. Назад пятиться, ушами машет. Я пригляделся — впереди на дороге волк.

Говорят, некоторые люди волка с собакой путают. Можно спутать. Если не видеть, не слышать, не чуять. В тулуп с головой завернуться. А тут...

Здоровенный волчара сидит на дороге и смотрит. Зверь лютый. Я с телеги слез и вперёд коня вышел. Как был — с одним дрючком. Сумерки утренние, сбоку туман подымается, тихо так. И — тёмный силуэт. Огромный. Тёмное в тёмном. И в этом тёмном на тёмном — глаза жёлтые. Расскажите кому, что волки летом сытые, что в одиночку они на человека не нападают... А потом встаньте вот так — на два шага, глаза в глаза... Минут пять мы друг на друга смотрели. Долго.

Потом сзади ветерком утренним пахнуло. Волчара ко мне потянулся, принюхался, поднялся и... ушёл. Не отпрыгнул, не трусцой убежал, а так... шагом. Спокойно, уверенно. Самодостаточно.

Вот кто тут венец. Если не творения, то пищевой цепи — точно.

У меня только сил и хватило — конька с дороги на какую-то луговину в туман свести, выпрячь, к дереву привязать посвободнее, чтоб мог травку щипать. И тут так проняло... Только и успел дрючок свой в зубах зажать — чтобы в крик не заорать. От всего, что было.

От убитых кыпчаками моих "убивальников". От убитого мною кыпчака. Насильника болотного. От Марьяши, мною спасённой, битой и мною же изнасилованной. От зарезанных мною. От деда и его мёртвых внучки и внука, от невестки беременной, от ими добротно построенного и мною сожжённого хутора. От ожидания погони и ощущения опасности. От этого серого царя зверей.

От всего... Как же мне плохо, как же мне тошно, как же я в этом мире...

Кто это сказал насчёт "не стоит даже одной слезы ребенка"? — А я убил. Детей. Двоих. Зарезал. Косой. Косами. Выкосил. С их папой-мамой, бабушкой-дедушкой...

Это — не "слеза", это — кровь человеческая. Вёдрами.

А как насчёт плетей на собственной спине? Ни за что, просто чтоб знал своё место. Для профилактики. Тоже — "не стоит слезы"? Так и "не стой". Займи своё место. В ряду сельскохозяйственных орудий, раздел — "орудия говорящие".

Можно сказать: "все так живут". Я — не все. Я — единственный. Каждый человек — уникален. И те, которых я зарезал — тоже. Только я их в товар превращать не собирался.

"Ведь не я же пришёл с пистолетом

Убивать итальянское лето".

Можно сказать: "Они так живут. У них так принято. Это их обычай. Исконно русский. А ты здесь — чужак. Со своим уставом в чужой монастырь...".

Живут? Эти — уже не живут. У них такой обычай? Исконно русский? Значит — не будет. Ни русских, ни Руси. Вот таких. И всю такую Россию... выкосить. Как в Библии сказано: до четвёртого колена. Чтобы ни одна гнида... ручки к моей свободе тянуть... даже и помыслить не могла.

Потому что у меня другой. Обычай. Я — человек свободный. Всё. Таким и помру. Придётся им свои обычаи менять. Или — сдохнуть. Выкошу.

"Не нужно прогибаться под изменчивый мир

Пусть лучше он прогнётся под нас".

Пусть. Не хочет? — Заставлю. Не умеет? — Научу. Или зарежу.

Между собой — как хотите, предки мои. Хоть захлебнитесь в этом своём этнографически-средневековом кровавом дерьме. Но меня... резал и буду. Начисто. Под корень. По всей "зоне поражения". Куда дотянусь. Косой.

Можно сказать: "Их можно понять. Простить, пожалеть".

Можно. "Война и мир", князь Андрей Болконский графу Пьеру Безухову о юной Наталии Ростовой:

"Я говорил, что могу понять падшую женщину. Я не говорил, что могу простить".

Понять — могу. Пойму и зарежу. Меня в рабство... через ваш труп. Будет труп — буду жалеть. Жалеть, понимать, прощать... После трупа. Не раньше.

И не надо мне изображать из себя туземца. Я — другой. Это не мания величия. Просто "Волкодав прав, а людоед — нет". А мне все эти... "людоловы" — как людоеды. Резать. Под корень. И пусть этот мир прогибается.

Так-то оно так... Но звук, с которым коса входит в человеческое тело, ощущение на руке, когда проталкиваешь косу вглубь, скрип лезвия по костям, как оно, теплое, живое ещё, дёргается на косе, а ты его ведёшь...

Снова зубами в дерево берёзовое, в дрючок мой. Чтоб не завыть, не заорать.

Милые добрые хозяйственные селяне, захотели чуть подзаработать. Обычное дело, ничего личного. Платочек, там, невестке новый справить...

Резать, в куски рвать. Мне моя свобода дороже ваших платочков. Всей вашей... требухи. Вместе с жизнями и бессмертными душами. Убить меня можно — переделать нельзя.

Ага. А ты сам-то по себе не заметил, как ты сильно изменился?

"Всё что нас не убивает — идет нам на пользу".

Какая-то у тебя польза... сильно сволочная. Кровавая.

Правильнее сказать: "всё, что нас не убивает — нас меняет". Сильно ты изменился, Ванечка. Волкодавом становишься, душегубом. Помнишь, как твоя коса сквозь мягкие кости черепа внучека проходила? И ничего? Ни угрызений, ни кошмаров?

Изменился. И ещё буду меняться. Сам. Как сам сочту для себя необходимым. Надо — озверею, покроюсь шерстью, буду бегать на четвереньках. Но воли своей — никому не отдам.

Хорошо говоришь, Ваня. Красиво. Убеждённо. Только как-то оно будет...

Уже до вечера меня снова ткнули в мою слабость и малость в этом мире. "Здесь ты — никто, и звать тебя — никак...".

Когда солнце поднялось и прогрело поляну, я смог выпустить свой дрючок. Хорошее дерево попалось — не расщепился и не измочалился. Только отпечатки зубов на одном конце остались.

Туман поднялся, речка какая-то. Пока возился с костерком, кормил горяченьким Марьяшу, снова увязывал и запрягал — дело уже к полудню. Проехали мимо места, где волк перед рассветом стоял, ещё немного лесом и выкатились к селищу.

Граф Игнатьев в своих записках времён русско-японской войны отмечал, что в Маньчжурии даже деревни все огорожены стенами. Невысокими, глинобитными. Но в зимнее время при тамошних морозах русская шрапнель эти стенки не пробивала.

Здесь у меня шрапнели нет, а на Руси все селения тоже в стенах. Не глиняных, конечно — деревянных. Разной высоты, плотности, конструкции. В данном конкретном случае — ни рва, ни вала. Частокол из заострённых брёвен в два человеческих роста. Не сильно крепкая крепость. От малого ватажка, может, и отобьются. От большого — вряд ли. Про дружину княжескую и разговора нет. Такие стены ставятся больше от зверя — от лис да хорьков. Чтоб кур не воровали. А главное — от своих. Чтоб собственная живность не ушла.

* * *

Для чего Великая Китайская Стена поставлена? Для защиты от кочевников. Кочевники пришли? Караулы только ворота держат — перелазьте где хотите. Но... коней не перетянуть. А много степняк без коня навоюет? А и навоюет — как назад? Ни хабар, ни полон... Главное — скот угнанный в степь не перетащить. И от своих очень помогает. Мало кто голым да пешим побежит из Поднебесной в Степь.

* * *

Мда... Ватажок взять может. Но не объехать. За деревней на речке видно брод. Мне бы на ту сторону... Можно. Но только через ворота. Ворота открыты. Но в воротах — воротники. Стража. Местные ополченцы в каких-то... тегиляях?

Пока я соображал, конёк уже на открытое место вышел, нас заметили. Поворачивать? Совсем худо будет. Дотащились до ворот. Дальше, как положено, допрос с досмотром переходящий в то же самое, но — "с пристрастием".

Ни слова неправды. Десятник подходит. Ну и морда лица у него... Хоть прикуривай.

— Откуда?

— Оттуда. Из-за Десны. Попали под поганых. Всех порубили, мы вот вылезли.

— А конь?

— Поганые хутор сожгли. Всех вырезали. Вот — подобрал. На сгоревшем.

Что хутор половцы сожгли — правда. А что подобрал на другом, который сам же и запалил, — уточнять не обязательно.

— Значит, не твоё. А много тут чего. И конёк добрый. Мне в хозяйстве в самый раз будет.

"Грабь награбленное" в исполнении стражников 12 века.

— О, да здесь и баба есть. А бабёнка-то ничего.

Никогда не буду путешествовать с женщинами. Особенно — с красивыми по местным меркам. А он ей уже и губы раздвинул — зубы смотрит. Даже на хуторе дед так не делал. Марьяша молчит, только глазами моргает. Глаза у неё... Ничего она не понимает. А мужик уже и тулуп поднял. Рубаху у неё на груди оттянул.

— Ишь ты, какое богачество. Мне как раз и батрачка к коню нужна.

У меня снова бешенство подступает. Дурное, бессмысленное, безнадёжное.

Что я против таких мужиков, да ещё и оружных, могу? Дадут разок по уху и буду в лесочке поскуливать. Но бешенство — моё. Воля моя. "Мою волю — не отдам никому!".

Аккуратненько так дрючком руку его подцепил.

— Руки убери. Это боярыня Марьяна Акимовна, дочь смоленского сотника Акима Рябины, жена вашего черниговского боярина Храбрита Смушковича.

— Чего? Ты, бл... сопля, в меня палкой?! Я тя в бараний рог...

Вот тебе и "пусть прогнётся". Сейчас меня с телеги собьют и будут пинать. Долго и больно.

Тут ещё один из стражников вступил:

— Не ори (это — десятнику). Какого такого Акима Рябины дочка? (это — мне)

— Акима Яновича. Сотника лучников в дружине смоленского князя Ростислава Мстиславича.

— Ивашко! Да чё ты слушаешь! Да брехня это все! (это — десятник возражает) Какой сотник? Не знаю никакого сотника. Тут полная телега барахла и баба мягкая. Слышь, мужики. Тихонькая. Безотказная. Заводи в ворота и ко мне на двор. И вечером — всех в гости прошу.

— Сказано — замолчь. Ты, что ли, на Угру ходил? А меня там смоленцы стрелой пробили. Насквозь. После боя пошли стрелы свои по полю собирать. Меня хотели дорезать и стрелу-то вырубить. Сотник их не дал. Расщедрился и велел наконечник обломать и стрелу вытащить. Так что, я ему жизнью обязан. Сотнику смоленских стрелков Акиму Рябине. И дочка его поедет куда ей надобно безо всякого ущербу. Ещё чего вякнешь? (последнее — персонально десятнику).

Ответом было всеобщий ропот под названием "дык мы чё? Дык мы понимам". Неожиданный заступник подхватил моего конька под уздцы и пошёл в ворота.

— Эта... Марьяна. Чего с ней?

— На болоте воды хватанула. Но жар вчера кончился. Просто ослабела сильно.

— А куда ты её тянешь?

— К отцу её. У него на Угре хутор.

— Вот что, малой, переночуете сегодня у меня. Дорога неблизкая, баба больная. Отдохнёте.

Подворье небогатое, выскочила женщина, по виду — татарка. В смысле — половчанка. Начала ругаться на мужа по-половецки. Она, видать, думала, что я по-половецки не понимаю. А я, спасибо Фатиме-покойнице, понимаю. Но не всё.

Когда я влез с уточнением типа: какой именно продукт производства шелудивой кобылы есть наиболее достойная пища для пропитания её мужа, — она... замолчала. Но Марьяшу подхватила. На пару с ней отвели болезную в дом. Когда вернулся — мужик с удивлением рассматривал мои узлы на упряже. Только головой качает.

Конечно, ему чудно. На одном ремне и морской простенький, которым концы на яхтах вяжут, и хитрый "гаремный", которым Фатима непослушных наложниц успокаивала.

Я и не распаковывался. "Заступник" позвал меня в кухню, бражки жбан достал. Его жена, было, рот открыла... и закрыла. Не дело бабе мужа при посторонних окорачивать. А вот уха сварена у неё — объедение.

Мужик начал рассказывать, я наворачивал за обе щеки и слушал обычную для "здесь и сейчас" историю.

Жил-был парень молодой. Оставил он отца с матерью и пошёл мир божий посмотреть. Дошёл до Новгорода-Северского, это тоже на Десне, только выше, и попал в княжью дружину. Сперва конюхом, потом отроком, потом гриднем. Парень был не дурак, здоровый и ловкий. В начальники не лез, но своё дело знал. Ходил с князем Святославом Ольговичем, которого упорно называл "Свояком".

Я сперва сдуру решил, что они и вправду родственники-свойственники. Потом дошло. И вообще, мог бы сразу догадаться: где князь, а где конюх.

Был Ивашко в бою у Надова озера, когда изменившие присяге кияне, ударили в спину черниговским и северским полкам. В том бою, после которого у Свояка брат и племянник попали в плен к Изе Волынскому. Свояк тогда выскочил. И Ивашко с ним. А потом, вместе со Свояком бежавшие от того боя, клявшиеся в любви и дружбе Давидовичи Черниговские, предали Свояка. Была осада Новгорода-Северского черниговцами и подошедшими из-за Киева берендеями. Был жестокий, но неудачный штурм. С последующим, как здесь принято, полным выжиганием и разорением окрестностей своими же соседями-черниговцами.

Ивашко начал плакать, вспоминая, как стоял на городской стене, а вокруг по всему горизонту серого осеннего утра стояла сплошная дымовая пелена от горевших весей. Там у него погибла... женщина. Любимая. Вместе с маленьким сыном. Не захотела убежать в город: "свои же — что они мне сделают?". Свои. Сделают — всё. Изобьют, изнасилуют, зарежут, кинут в огонь. Вместе с сыном. Ничего особенного — такой здесь обычай. Нормальный, русский, исконно-посконный.

Потом был страшный, бедственный исход из Новгорода-Северского. Зимой, с обозом, полным баб и детей. С трёхтысячной конным воинством Изи Черниговского за спиной.

Ивашко вспоминал, как изо дня в день сдерживали передовых Изиного войска, сходились, рубились, позволяя обозу отойти подальше. Уже не ради своих, убитых, сожжённых. Ради таких же семей других гридней. Ради семьи, детей своего князя. И откатывались, теряя друзей, товарищей боевых, когда подходили основные силы черниговцев.

Свояк перехитрил Изю. Увёл-таки людей своих. И довёл к Корачеву в верховьях Оки. Там, в середине января, в лютые морозы, заманил, поймал-таки черниговские дружины. Победил. Победили. Вот такие парни как Ивашко. Разметали врагов по лесу. Но силёнок маловато — сам Свояк зажёг Корачев и ушёл. "За лес, в вятичи". В маленькие голодные глухие лесные деревушки. С толпой женщин, детей, раненых.

Казалось — всё. Скис князь. Будет теперь туда-сюда бегать, хлебушка выпрашивать. И помрёт тихонько, где-нибудь в лесной избушке. Но... Бешеная кровь "Гореславича" покоя не даёт. Свояк не успокоился и нашёл выход. Совершенно несуразный, безумный.

Свояк предложил Долгорукому Киев. То, что Киев не его — плевать. То, что в Киеве сидит Изя Волынский — плевать.

— Оно моё потому что "лествица"! Старший брат был Великим Князем — помер. Средний был — постригли в монахи. Потом убили. Теперь моя очередь. Уступаю. Мономах сел в Киеве не по старшинству, не в очередь. Я среди "Гореславичей" — старший. Кончим вражду, признаю от всего своего рода твоё старшинство. И сыну твоему Ивану отдаю половину земель своих вместе с Курском. То, что это тоже уже не моё — плевать. Отдаю прямо сейчас. Давай попинаем их, нехороших!

Свояк продавал "воздух". Земли, которые не его. Города, в которых сидят другие князья. Наследство, которого он никогда не получал. Он продавал всё это, сидя в глухой вятской деревушке, занесенной по самые крыши снегом. Глядя, как его люди едят кору с деревьев, слушая глухой кашель младшего сына Игоря. Того самого, которого, если выживет, будет "Слово о полку".

Имея очень слабую, эфемерную надежду выбраться из всего этого, Свояк продал Долгорукому другую надежду — его же, Гошину, собственную.

Гоша купился. Хотел, мечтал купится и купился. Сын Иван, правда, помер в самом начале весны, ну да не беда — у Долгорукого скамейка запасных длинная. На сороковины Ивана съехались на Москва-реке — обговорили всё. И Ивашко там был, мед-пиво пил. По усам текло и в рот попадало.

В ту же весну, тому уже лет тринадцать назад, был поход на Угру.

В Киеве — Изя Волынский. У него с киевлянами — "вась-вась". А у Свояка с киевлянами... Любовь до гроба — кто кого первого уложит. Брат Изи, Ростик, нынешний Великий Князь Киевский, сидел тогда в Смоленске.

"Сидел..." не в смысле СИЗО, а в смысле: "на столе". Не в смысле: "свинья", а в смысле: князь. Факеншит! Ну как же тяжело этих предков понимать!

У братьев-князей — братская любовь в полный рост. Чуть Изю пинать начинают — Ростик из Смоленска к Киеву с дружиной лодиями по Днепру скатывается. И быстро поспевает. Укоротить смоленских — волынцам в Киеве крылышки пообрезать. Тогда начнёт Изя Волынский киевских людей прижимать, денежку выдавливать. Начнётся брожение и несогласие. А там и до Изи Черниговского можно добраться будет.

А ещё Свояк не забыл, как, после изгнания его из Новгорода, его схватили по дороге в Смоленске и "стерегли" в монастыре. Чтобы с его старшим братом, в то время Великим Князем Киевским — легче разговаривать было. Пока новгородцы в Новгороде, тоже в монастыре, держали тоже в заложницах его жену.

Свояк тогда, сразу после "московских посиделок" и "торговли воздухом", прошёлся по восточной части Смоленской волости. "Огнём и мечом". Как черниговцы под Новгород-Северским. Всё что можно — сожгли и разграбили, добычи хорошо взяли.

На отходе их догнали. Не трудно взять — трудно унести. Смоленцев было много, но больше так — посельщина-деревенщина. Однако Ивашкина сотня уже почти у рубежа попалась. Стрелки смоленские подошли. Двух залпов лучников хватило. Ивашку стрелой с коня сбило. Пока валялся без памяти, пришли смоленцы стрелу вырубать. Но сотник их, Аким Рябина, запретил дорезать раненого. Вернее всего, для обмена пленных на захваченный полон. Расщедрился сотник и велел стрелу сломать, а раненого перевязать и к пленным отвести.

Тут я несколько не понял насчёт щедрости и "стрелу вырубать", но переспрашивать не стал. Что Гаагская конвенция здесь... не наблюдается — и так понятно. А детали — потом.

Ивашко выжил, обменяли его, вернулся к своему князю. Потом был бой на Малом Рутеце. Гридни двух братьев, двух Давидовичей, Владимира и Изяслава, и те и другие — черниговцы, рубили друг друга во славу князей своих. Люди Cвояка, северская дружина и его же черниговцы, и Ивашко в том числе, бились рядом. Владимира подняли на копья, люди его побежали. И Свояковы побежали.

У Ивашки — снова ранение. На этот раз мечом в голову. Снова выжил. А вот возвращаться в строй... К службе негоден по причине сильных головных болей. Списать. Свояку... не того. Тогда — домой, на родную Черниговщину. Где в каждом городке кто-то из тех, кто его рубил, кого он рубил. Кто его жену с сыном в огонь метал...

В Чернигове сидел князем тот самый Изя, против которого Ивашко и дрался. Так что поковылял раненый воин в свою родную деревню Сновянку. Где мы и сидим. На реке Снов.

Хорошее название: "Река снов". Их тут рубят, вяжут, плотами сплавляют. Сны лесные. Никогда про такую речку не слышал, а вот, чуть голову у брода через неё не оторвали.

Ивашко где-то выкупил полонянку-половчанку. Злую, старую, страшную, но, как оказалось, хозяйственную. Отец с матерью умерли. Дом ему остался. Хозяйства большого не нажил. Вкуса к крестьянствованию у него никогда не было. Детей нет. Небогато. Но что в рот положить — есть. Пить вот с тоски начал. Так и живёт. Когда Изю Черниговского два года назад из Киева кышнули, Свояк снова в Чернигове сел, Ивашку поставили в селе чем-то вроде коменданта. Или — военкома. Так что, в селе его хоть и не любят, а кто любит чужаков, а этот, хоть и свой, а столько лет неизвестно где, но... прислушиваются. А тут услышал знакомое имя, вспомнилось, как тринадцать лет назад чуть не зарезали раненого...

Мужик принял крепко, но про дороги успел рассказать.

Оказывается, я со своим представлением о географии родного отечества, чуть не угробился. Снова довлеет мне вбитое в двадцатом веке. Схема дорог центральной части России, привязанная к Москве. С Минским и Симферопольским, с Ленинградкой и Владимиркой. Радиально-концентрическая паутина.

В центре паук — Москва. В середине паука — свой паук, Кремль. Всё что попадётся, он по ниткам-паутинкам в себя тянет. А потом оттуда... всякое проистекает. Русская матрёшка называется.

Здесь Москвы нет. То есть — есть. Река. И поселение на ней. Зовётся Кучково. А дорог к ней нет. Ни шоссейных, ни железных. Как и к любой точке в этом мире. Всё держится на реках. Вот как на этом, ранее мне неизвестном, Снове. И люди живут у рек. Вёрст 10 от реки — максимум. Больше — либо по притокам, либо по озёрам. Все дороги вдоль рек. Чтобы и в ледоход, и в ледостав ездить можно было. Либо ветками коротенькими от рек по населённым местам. Либо на волоках. Всё.

А я, дурак-дураком, пёрся на север в непроходимые леса. По Полярной звезде.

"Шумел забавно брянский лес

Как шли в поход свой партизаны".

В реале шуметь-то лес шумит. Но совсем не забавно. Брянска ещё нет. Есть Дебрянск. Потому что — "дебри лесные". На той же Десне и сильно к востоку. А вот леса — те самые. "Абзац колесному транспорту" — называется.

Помните, как смеялся Чингачгук, когда увидел, что гуроны тащат в лес лошадей с дочками английского офицера? Правильно — беззвучно. Здесь — аналогично. В смысле леса. Только я ещё глупее — я туда на телеге собрался.

Говорил же: на Руси не ездят, а ходят. По этим лесам — только пешком. Сплошной Старый Арбат. В смысле: пешеходная зона.

Илья Муромец, конечно, там и гати клал, и мосты ставил. И Соловья-разбойника с выбитым глазом в Киев возил. Только соловьёв там ещё много осталось. И не все — пташки.

Посреди пьяного трёпа, географизма с мемуаризмом и прочего в стиле:

"Бойцы вспоминают минувшие дни

И битвы, где вместе рубились они"

вдруг трезвый, пристальный взгляд в глаза:

— А я тебя узнал.

— ???

— Ты Касьяна-дворника пасынок. Ты меня не помнишь? Два года назад с Касьяном был. Изменился ты сильно, вырос. Ты не боись — я никому. Как он? Касьян-то?

Ну я и... попал. Влип. Как бы мне под нашу исконно-посконную статью — "член семьи изменника родины", не попасться? Не знаешь что врать — ври правду.

— Убили. Отрубили голову. Княжьи люди, в Волчанке на той стороне. Перед Рождеством.

— Э-эх... Добрый муж был. Мы с ним вместе служили. Он меня и жизни учил, и бою. В Кучково вместе ходили, да и много куда, на Рутеце бок о бок бились. Он ведь тоже ранен был, в дружину не вернулся, в дворники пошёл. Светлый человек был. Вечная память.

Выпил, помянул. И чуть в сторону:

— После него, поди, много осталось?

— Ммм?

— Да ты дурку-то не валяй. Бояр-то немало пограбили. Закопано, поди. А ты с ним был. Должен знать. А?

Помянули светлого человека, и пошли его майно схороненное делить. Как-то... очень функционально.

— Я тогда сам чуть не помер. Волосы, вот смотри, до сих пор не растут. И память отшибло. Напрочь. Помню только как ему голову отрубили. Что до того было...

— Не хочешь говорить — ладно. Только в одиночку тебе... Мал ты ещё.

Надо срочно менять тему. Что-нибудь из мемуарно-биографического...

— А что там, в Москве, было-то?

— Не "в", а "на". На Москве-реке. А селище называется Кучково. Усадьба там Кучковичей.

И полились ветеранские рассказы.

* * *

Одно из немногих дат и событий из этой эпохи, которая более-менее известна широкому кругу моих современников — 4 апреля 1147 года. Дата основания Москвы. Известна по празднованию 850-летия основания оного населённого пункта имени Ю.М. Лужкова. В смысле — празднование имени. А не город имени. Города не было и дата не основания, а первого упоминания.

Ивашко наливал, выпивал, изредка закусывал, и рассказывал.

* * *

По сути, получается с основанием Москвы такая неприятная история...

Что опять же — ничего нового. С Москвой всегда так. И вообще: "Отступать некуда — позади Москва". Всегда позади — как заградотряд с пулемётами. Или — колючка под током с вертухаями и овчарками. Такая обозно-оградная принадлежность России. Чемодан без ручки: и нести тяжело, и бросить жалко. С корявого основания и повелось.

А дело было так. Славянское племя акселератов-эмигрантов перевалило через верховые болота на Валдае и стало заселять междуречье Волги и Оки. Почему акселератов? Потому что "вятичи" — "большие люди".

Естественно, были у них свои князьки. Про древлянского Мала из Искоростеня, который княгиню Ольгу сватал, во всех летописях написано. Про вятских князьков — нет.

Мал величина был. Местные — "малее". Но дёргались "как большие". Сначала их хазары несколько построили. Потом князь Святослав, когда на Хазарию ходил. Чтобы вражеские союзники-данники в спину не надумали. Потом Владимир Святой. Тоже между делом на походе. В Булгарию Волжскую направлялся.

Княгиня Ольга всю племенную систему на Руси поломала. Свой народ — "русь" — из под Новгорода в Киев перетащила. У древлян всех князей повырубила. И стали все единым народом. Кривичи — смолянами, словены ильменские — новгородцами, поляне — киевлянами. Стали. Или стали вид делать, что стали. Кто успел. Тиверцы и уличане не успели — вырезали их половцы. А вот вятичи и вида делать не хотели.

Тут Мономах кликнул однажды сыночка своего Юрочку: "А не сесть ли тебе, сынку, в Ростове Великом? Князем?". Партия в лице папочки сказала "надо", комсомол в лице сынка ответил "есть". И пошёл "есть" в Ростов. Как всегда: кто где сидит, тот там и кушает. К тому времени как-то потихоньку легли вятичи под Киев. Но не вполне. И пришлось Гоше Долгорукому до-подминать и под-зачищать.

И вот, имея в виду совместить полезное с полезным, Гоша пригласил битого и отовсюду выгнанного, но торгующего стольным градом Киевом Свояка в Кучково на Москва-реку.

"Москва" — от "мокша", "медведица" на местных финско-угорских диалектах. Понятно, что дипломатических переговоров в "медвежьем углу" не проводят. Не по чести. Но Гоше сильно надо было местных князьков вятских, которых он боярами называл, несколько притоптать.

Схема типовая безотказная. Не поход: оснований для карательной операции нет. Но дружина немалая — честь гостю по дипломатическому протоколу оказать надо. Почётный караул, то, сё, скоморохи для развлечения, советники для соглашения... Куча народу.

У Свояка ещё круче: голодные таборы беженцев Северских неподалёку от тех мест бедствовали. Присоединились к торжеству. Сильно голодные после отсиживания по лесам. А кормить всех — хозяину. "Изнурение постоем" называется. Потом это словосочетание во многих челобитных и жалобах встречается. Чуть ли не до Октябрьской Революции.

Степан Кучка, князёк местный, либо выкатит на всех как положено. И потом ещё пару-тройку лет будет лапу сосать. Как та медведица. Либо мявкать начнёт. Тогда его — к ногтю. Поскольку не только своему князю не обеспечил, а ещё и перед соседним государем осрамил, сорвал важные межгосударственные... Статья о гос.измене аж на лбу написана.

Только Кучка крепок оказался. И когда его погреба разносили, и когда лари его перетряхивали, и когда всем в усадьбе бабам и девкам подолы задирали... Терпел и молчал. Молчал выразительно. Так что Свояк над Гошей уже и посмеиваться начал. Не на трезвую голову, конечно, но частенько. Пили-то все много и непрерывно.

В общем, углядел как-то ввечеру Гоша девку-малолетку. Всё, что есть на дворе на двух ногах с дыркой между — всё дорогому гостю в постель. Кроме птицы — это на стол. По обычаю исконно-русскому, древнеславянскому, от дедов-прадедов... А уж такому как Гоша...

Девка — бежать. Куда там. Гридни поймали, привели Гоше. Уже слегка сильно принявшему. Он её употребил соответственно. Есть у Мономашичей такая... чрезмерная страсть к малолеткам.

По утру явился к Гоше Степан Кучка. Сильно злой. Возражать начал. Девка-то его младшенькая.

— Доченька. Выскочила во двор котенка своего поискать. А ты её... Женись.

А Гоша женат.

— Тогда жени на ней сына неженатого, Андрея.

— Ага. Но... Она же младшая. У тебя на год старше девка есть. Младшую вперёд старшей выдать — не по чести.

— Тогда младшую за кого хошь, а старшую, Улиту, за Андрея. Пусть-ка твой сынок за похоть твою козлиную заплатит.

Ругались, спорили. У Гоши от вчерашнего бодуна голова... А тут ещё Свояк пришёл. "Будем Киев брать или глазки девкам... утирать".

Кучка и ему сказал. Тот озлился:

— Смотри Гоша, как твои холопы разговаривают.

— А мы не холопы, мы князья вятские. Ваших-то — что Мономашичей, что Ольговичей — древнее. И вообще — мы рюриковичей завсегда бивали...

— Слышь Гоша? А я думал, ты в Залесье один князь, а у вас тут каждая кочка — князь. Или — каждая кучка. Не скажу чего.

Тут у Степана крышу-то и сорвало — кинулся с кулаками. На князя черниговского. Ну, как-бы князя, как-бы черниговского. Но — рюриковича.

У Гоши со вчерашнего голова раскалывается, а тут крик в голос. В два голоса... Гоша и рявкнул. Степану через три минуты голову отрубили. При большом стечении народа — все кто во дворе был.

Ну и?

Оно конечно, господь велел прощать. И по "Русской Правде" за убийство только штраф. Но — вятичи...

Гоше, как в прежние времена Святославу и Владимиру, нож в спину из вятских лесов не нужен. Да тут ещё и большой поход намечается. Надо мириться с сыновьями свеже-обезглавленного, с Кучковичами.

Замирились. Гоша таки сына Андрея на старшей дочке новопреставленного покойника оженил. Мезальянс, однако. Не берут рюриковичи жён из дочерей холопских. Или, там, боярских. Не ровня. Исключение одно — дочки посадников новгородских. Те и сами — хоть и выборные, но почти князья. Над ними княжьей власти нет. А тут... Но Гоша сказал, Андрей губы от пива хмельного утёр и — под венец. Тут же. Колода, на которой Степану голову рубили, только-только просохла. Ну и хорошо — сыновья покойного спокойнее стали. Аккуратнее.

Да и собственный сынок... Тридцать шесть уже. Иисус к этому времени уже и на крест слазил. А этот всё девок портит. А главное — дурной, отцу перечит, с отрочества даже в бою приказов не исполняет. Женой из низкого рода урезонили. Чтоб место своё знал.

Кучковичам честь немалую оказали — у рюриковичей жены только из королевских домов. У самого Гоши вторая жена вообще сестра императора греческого, у его противника — Изи Волынского, мама — дочь германского императора. Вот у Свояка — из новгородских посадников. Но она — вторая. И там под её "на кровать слоновой кости" весь Новгород положить предполагалось. Не срослось тогда у Свояка. Бывает.

Красиво у Гоши получилось. И с сыном, и с Кучковичами, и со Свояком. Одно осталось: а с младшей Кучковной-то что делать? Свояк тоже участие принял: выдали полудевку за воеводу из северских. Не великого полёта птица, да и в бороде седины полно. Но Кучковичи приданное дали. Из княжьими слугами не найденного. Князья добавили.

Девка всё плакала. Не хотела. За старого, за чужого. Ну и кому это интересно? А убрать с усадьбы надо. Чтоб она братьям глаза не мозолила, сердца их против князя не горячила.

Потом был угрянский поход Свояка. Немолодой молодой сложил голову. Молодая овдовела ещё не родив. Но родила. И померла. А вот кого родила, и что с ребёнком стало — не понятно. Вроде, назад к Кучковичам никого не привозили. И по Черниговщине-Северщине никакого звона не было.

* * *

Глава 29

Интересные дела получаются, если пьяный трёп да в трезвые уши, да на такой голове, в которой молотилка молотит.

Поскольку в этой плешивой голове-головушке складывается легенда для моего самозванства.

Московские дела были в начале апреля 1147. Значит, ребёнок родился в начале январе 1148. Такая первоапрельская шутка с отдачей в форме новогоднего подарка.

Теперь примерим эту историю на себя.

Родился мальчик. Крестили Иваном. И то верно — дело-то на поминках, на сороковинах князя Ивана, сына Юрия Долгорукого зачиналось. Маманька померла, батя голову сложил. Но младенца выходили. Кто, где — неизвестно. И вряд ли можно узнать: слишком много в тех местах в те времена народу погибло да побежало.

Ага. А мальца подобрал Касьян-дворник. Он-то черниговский. Хотя, скорее, северский. Он и в начале всего дела, "при основании Москвы", сам был и всё видел. Может, тот "немолодой молодой" ему даже родня. А уж что соратник — наверняка. В одной дружине ходили.

Потом Касьян "на гражданку" ушел, в дворники.

"Дворник" на боярском дворе величина не малая. В верхней десятке. Ключник, конюшенный, стольник, кравчий, постельничий, ловчий, сокольничий, псарь, повар и... дворник. Всему, что на дворе — начальник. И над теми, кто у ворот стоит, и кто метлой машет, и ещё куча народа под ним ходит.

Вот он меня принял. Вырастил, воспитал. И как началась заварушка на той стороне, за Днепром — с собой взял.

Значит, получается мне 12 с половиной лет. Маловатенько. Я для таких лет крупноват буду. Но — в пределах. Насчёт раннего начала половой жизни... бывает. Не так чтобы поголовно. Но в пределах. Такое, несколько опережение, через лет пять-семь и вовсе неразличимо будет. Ни по росту, ни по длине.

Может, Ивашко обознался — с Касьяном другой отрок был. Может, я так быстро расту из-за попаданства своего. Может, носитель мой сам по себе крупным ребёнком оказался... Не важно.

Адаптировавшийся попаданец — всегда самозванец. Потому что объяснить местным правду — ну просто невозможно! Ну не исполнять мне здесь своей колыбельной! Особенно, если она начинается со слов:

"Артиллеристы, Сталин дал приказ".

Меня под это убаюкивали. А они же даже текста не поймут, одно знакомо местным слово: "дал".

Так что — самозванец. И звать меня Иван Юрьевич. Как и в прошлой жизни звали. Здорово. Красиво получается. Я князю Гоше Долгорукому — внебрачный сын. В этом нет ничего особенного — от Долгорукого по Руси ни один десяток байстрюков бегает. Как почти от каждого рюриковича.

Очень хорошо получается. Хотя и есть непонятки, но или всё решится правильно, или собственной амнезии хватит:

"Не помню я, люди добрые. Господь память отнял, дабы от мук виденных ума-разума не лишился. Помогите кто чем может. Материально".

Имя-отчество своё родное сохранил — не перепутаю и во сне. В рюриковичи влез. Один недостаток: местное совершеннолетие в 15 лет. Так что пару-тройку лет придётся под чьей-то родительской опекой.

Главный вопрос: как, когда, кому открыться. Очень важно первое впечатление, первый момент.

* * *

Иисус, когда двум ученикам Иоанна-Крестителя открылся, то один его признал сыном божьим, а другой — нет. Первого Андреем звали. Теперь "Первозванным" зовут. Он ещё и брата своего привёл. В апостолы. Потом уже и остальные подошли. А вот имени второго ученика никто не знает.

А посмеялся бы Андрей над Иисусом... Как знать, может и имён этих — ни Андрея, ни самого Иисуса, история бы и не сохранила.

* * *

А начнём мы... С тех ушей что рядом. Мужик набрался немелко. Вот на нем и проверим. А может, и завербуем. Короля играет свита. Князя — аналогично. Значит — вербовка в свиту.

— Слышь, Ивашка...

— Я те не Ивашка! Мал ты ещё мне так говорить!

А пить-то надо меньше, а спать-то надо больше. И главное — не перепутать. И орать не надо — уже ночь на дворе.

— (чётко отделяя одно слово от другого) Ты. Мне. Ивашка. А я тебе — Иван Юрьевич.

— Чего?!

— Повторяю. Один раз. Я тебе — Иван Юрьевич. Сын князя Юрия Владимировича по прозванию Долгорукий. И младшей Кучковны.

— Во бл... Ты, малой, что, вровень со мной бражку кушал?

— Ты сам рассказал. А я вспомнил. Не всё, но... Да и сам прикинь — зачем Касьяну-дворнику было меня ростить-выхаживать, уму-разуму учить, по Руси с собой малолетку таскать? Мозгой-то своей пораскинь.

— Дык вона что... А я-то... А мне-то... И чего теперь?

— А теперь хочу тебя нанять себе в службу. Довести меня и служанку мою больную до места укромного.

— Какую служанку? Ты ж говорил — боярыня.

— Вот и прикинь — у кого боярыни в служанках ходят.

— Вона чего... Постой-ка, у тебя же цепка железная на шее. Ты же холоп клеймёный.

Пришлось снимать рубаху.

— Найди клеймо, Ивашка. Тщательнее гляди. Может, ещё и в заду у меня посмотришь? А насчёт цепки... Её как одел, так и снял. А пока... Ну кому в голову придёт искать княжича между холопами?

— А и правда! А ищут? Кто?

— Про то тебе ведать не должно. Но прикинуть можешь.

Ты ж мне все расклады сам только что выдал!

— Старшая Кучковна — жена князя Андрея Юрьевича, который во Владимире-на-Клязьме сидит и всем Залесьем правит. Моя тётка за моим же братом. Дошло? И ещё. Кучковичи в Залесье в чести. Ни сестра, ни братья — младшенькую свою не забыли. Или ты думаешь, Касьян просто так смердов киевских поднимал? Ни под что? Точнее — не под кого? И меня с собой во всюда таскал. Ещё прикинь: один из Юрьевичей — Василько, тоже — брат мне, сидит ныне князем в Переяславле. Чуть Киев качнётся... Какая тут самая сильная дружина? Не числом — выучкой да умением? Переяславская. Но! Сказанное — запомни и проглоти. Сболтнёшь — без головы в миг. На людях мне — Иване, холопчик боярыни. Понял? И не тужься — нанять тебя хочу просто в проводники. Только. Сам сказал — мал я ещё. Тяжко мальцу с бабой в дороге. Заплачу серебром. Сколько скажешь.

Кажется, последняя фраза мужика добила.

На Руси любят и умеют торговаться. Это искусство. И мастерства в нем — побольше одесского. С разговорами о погоде и политике, криками и хватаниями за грудки, киданием шапок оземь и демонстрацией разных частей тела, с многочисленными отходами и подходами.

На Руси не торгуются только нищие, кто подаяние просит. И "вятшие" — кто может силой взять. Мужик хмыкнул, гмыкнул, почесался. В разных местах.

— Эта... Утро вечера мудренее. Пошли спать.

И мы разошлись.

Мне постелили в пристройке, где Марьяшу положили.

Постелили — громко сказано. Наш же тулуп у дверей бросили. Света нет, душно. Пока дверь была открыта углядел на столе миску. Попробовал на палец да на язык — масло какое-то растительное. А тут Марьяша в темноте спит. Лежанка у неё широкая, лежит на животе — спинка-то солнышком сожжённая, болит ещё. От жары и духоты одеяло сбросила. Рубашка короткая, "срамница" — выше пояса задралась. И всё это в темноте очень завлекательно... белеется.

Я, если честно, спать собирался. Это ж получается, что одну ночь на болоте, после Марьяшкиного избиения, мне комарье спать не давало. Вторую сам сидел — поганых караулил. Третью — лесом ехали, упряжь перевязывал. Вот уже четвёртая на исходе. Надо бы выспаться.

Но меня так прёт от новой придуманной заморочки, от собственной "рюриковизны"!

Сна нет, а тут и маслице, и болезная. Такая... увлекательная в темноте.

Ну как не сделать доброе дело, не облегчить страдания бедной девушки. Путём нанесения лечебной смазки на пострадавшие поверхности. И другие части тела.

Тихо, тепло, где-то одинокий комар жужжит. Марьяша попой белеет, ножки раскинула, коленки подтянула. Я разделся тихохонько, дрючок в одну руку — я без него никуда, как прирос к руке. В другую — миску с маслицем, устроился у неё между пятками. И, от щиколоток начиная, мягенько, без нажима или, не дай бог, щипков, вверх.

Это даже не успокаивающий-расслабляющий. Это — в одно касание. Лёгкое, как дуновение ветерка. Щиколотки, голени. По чуть-чуть. Больше сверху, оно же сзади, с той стороны, где ее солнце на болоте по моей глупости сожгло. Под коленочками.

У меня знакомая была, у неё главная эрогенная зона — подколенная впадина. Чуть погладишь — она уже поплыла. Юбки носить не могла, только штаны. Лёгкий ветерок по ногам, и она уже вся мокрая.

Теперь выше. Бедра. Они же ляжки. Они же... Тут Марьяша как-то шевелится начала. Во сне разговаривать. Что-то типа знакомого "отстань, я устала, у меня голова болит".

Смысл тот же, но текст другой: "Хорь, не лезь. Опять ты посмыкаешь и храпеть завалишься. А мне до утра в потолок пялится".

Пока я следующую порцию масло в ладонь набирал, затихла. Похоже, что "хорь" от "Храбрит" — имени её мужа. Местные часто говорят — "Хоробрит". В смысле: "хоробрый" — храбрый.

Я уже говорил про принципиальную разницу между русским языком и древнеславянским — полногласие, "град" — "город".

"Хорь"... Интересное интимное прозвище. Не встречал раньше. Всякие зайки, мышонки, котёнки — сколько угодно. Самого, бывало и гадом называли, и змеем. Обычно — искусителем. А уж телком, бараном, жеребцом стоялым... Тут — хорь.

На мой слух есть только одно устойчивое словосочетание: "Хорёк вонючий". А здесь явно ласковое интимное прозвище любимого супруга. Вот и пойми этих предков.

У девочки проблемы в семейной жизни — муж-скорострел. И лентяй к тому же. Нет чтобы бедняжку приласкать хоть бы и после того. А то повалялся, отвалился, завалился и храпит.

* * *

" — Мама, а что делает аист после того как ребёнка приносит?

— Отворачивается и храпит".

* * *

Понятно, что спать хочется, но — через себя. Надо же иметь уважение к женщине. Хотя здесь... да ещё и к женщине.

Уже бедра прошёл, за ягодицы взялся. По чуть-чуть, без нажима.

Похудела моя Марьяша. За эти четыре дня килограмм шесть потеряла. Классный способ похудеть: экстрим на грани выживания, ночная беготня по болотам, с поносом, избиением, многократным изнасилованием. Водные процедуры со связанными руками. И — не есть.

А вот до поясницы мне в такой позиции не дотянуться.

Прихватил её за выступающие тазобедренные и чуть вверх. Чуть-чуть. Что-то она мычит во сне, но приподнялась на коленках. Голова как была на подушке — так и осталась, а вот попка уже выше. А на что мне сейчас её голова?

"Кузнец? Зачем нам кузнец? Не, кузнец нам не нужен".

И голова — тоже. Ягодицы смазал, между — тоже маслицем прошёлся. И ниже потихоньку, одним пальчиком.

"Это такая огромная нежность

Женщине медленно гладить промежность".

Детский фольклор, шестой класс. Но... таки-да. А ещё можно левую руку запустить под животик и его погладить. От пупка вниз. И плевать, что там нет солнечного ожога — мне приятно. И ей — ничего, судя по сонному мурчанию. Щетинка прорезалась. Три дня всего, а уже. Надо девочку приучить за собой ухаживать. Лучше бы, конечно, к выщипыванию.

А теперь с двух противоположных сторон двумя ручками, на каждой рученьке по два пальчика, все четыре в масле, в разные стороны, но синхронно — по внешним губкам. О, а они-то уже полураскрылись. Сами по себе. Ага, "сами". А я тут не причём, типа, случайно мимо проходил. А теперь средним пальчиком, тоже в масле, но одним — по самой кромке внутренних губок. Но-но, девочка, не дёргайся.

Подождём пока. Комара вот на руке хлопнем. Куда ты лезешь, кровососущее? Ты, вообще, комариха. Тебе это не интересно. А мне вот очень.

Не хотят маленькие открываться, ну и не надо. Нальются, набухнут — сами разойдутся. А мы пока вокруг смажем. И с наружной стороны — тоже приятно. И вот сюда дотянемся, и чуть-чуть прижмём-погладим.

Люди, конечно, все одинаковые. Если смотреть на них с Марса. Через телескоп с закрытым объективом. В сторону Юпитера. А вот если поближе... Одинаковых нет. Особенно женщин.

Это я так думаю и чувствую. И даже география вот этой конкретной анатомической детали — всегда разная. Конечно, север у нас всегда наверху, а юг... Как положено — внизу. Хотя вот в данном конкретном... При таком нашем взаимном расположении... Только я же сюда не из детского сада попал. А из 21 века после, извините за выражение, рождества Христова. Мне уже никакой компас не нужен. Ни магнитный, ни радио. Насчёт этих полюсов... у меня компас — внутри. Как у перелётной птицы — нахожу дорогу... В любом тумане.

Но это — я. В конкретном месте. А вот в мировом масштабе, как Петька у Чапаева спрашивал, — между этими глобальными полюсами... на планете Земля — вся человеческая цивилизация. Все мы оттуда вышли, и туда же стремимся. Некоторые из нас. Как рыба на нерест — неотвратимо и неостановимо. Припасть к истокам.

Ага, вот и маленькие разошлись. Снова — по чуть-чуть. Одним пальчиком. Одним кончиком одного пальчика. Мне Марьяшу пугать не надо. Я её и так на болоте... Напугал, побил, поимел. Хватит. Надо чтоб было ей хорошо.

Я, конечно, становлюсь здесь законченной сволочью. Убийцей, поджигателем, мародёром. И насиловать буду, если придётся. Но удовольствия от этого... Нет во мне чего-то от того маркиза. Да и больно это. Глупо и неприятно. Вынудят — трахну хоть птицу Рухх. Если поймается. Не по своей воле, а исключительно силой необоримых обстоятельств...

А вот уже и дырочка доступной стала. Нет, мы туда всё что ни попадя пихать не будем, вообще внутрь не полезем. А вот по краешку, по каёмочке, по чуть-чуть.

Ух ты, как она напрягается!

Прямо при касании, пальцем тронешь и твердеет. И дырочка расширяется.

На светофоре — жёлтый свет, скоро будет "можно". Скорей бы. Поскольку у меня самого всё... уже давно готово. К движению. Но скоро — не сейчас. И это правильно. А кто это у нас тут левой ручкой прощупывается? А вот он — "цветок сладострастия". Тоже... в рост пошёл. Вот он, маленький. Хотя у Марьяши — не маленький.

Или я со своим детским ростом никак соотнести размеры не могу? Я помню, что такое пять сантиметров. Коробок спичечный. В соотношении с моими пальцами взрослого человека. А тут... И не пересчитать, и не до того.

А мы с него капюшончик чуть сдвинем, вот так, указательным и безымянным. А средним по головке погладим. Мягенько, осторожненько. Как младенца по родничку. Ух ты, какой он чувствительный. Будто первый раз.

Может и правда — в первый раз. "Не царское это дело...". Муж-то её, хоть и явно не из царей, но дурак богопомазанный — такую женщину и не ласкать. Это и садо— и мазо— и долбо-... Птица такая есть — "долбодятел" называется. Подолбил и отвалил. В просторечии — хряк ленивый.

А теперь твой выход, коронованный. Сначала мы тебе головку с коронкой умаслим. У всех королей корона на макушке, а у тебя... скорее на шее. Вот так. Был бы свет, смотрелся бы ты как старый пиджак — "блестящий в некоторых местах". А в темноте — как молодой. Осторожненько между губок. Но-но. Торопиться не надо. Пальчиком подцепим и головкой между губок — вверх-вниз, вверх-вниз. Не спеша. Не доводя до... коронации. С лёгким прижимом в нужном месте.

Я же сказал: не "торо-пися"! Не надо нам этого "торро, торро". Не коррида. Испугается, сожмётся — больно будет. И не... не гармонично. Вот теперь повторим. Придвинемся поближе, выберем правильный угол атаки. "Перпендикулярно линии движения" — это пусть гиббодедешники... гиббодедируют. А жизнь значительно богаче. А женщины в ней... вообще.

Вот так правильно. Совмещение невозможного: легко, но плотно. Плотно, но динамически. Подпёр и... не надо ничего рвать-ломать. Чуть вперёд, чуть назад, чуть-чуть вперёд, чуть-чуть назад. Можно без микрометра, но миллиметр — уже много. Уже зелёный? Уже можно? А мы не спешим. Чуть назад и корольком своим по кромке. И ещё разок. А теперь им же, но по губкам. С внутренней стороны.

Пусть думает что потерялся. Заблудился и выхода не вижу. Точнее — входа. У женщины срабатывает материнский инстинкт, желание помочь маленькому, одинокинькому, заблудившемуся... сами направляют.

Опа. Так тоже можно. Чуть сдвинулась и поймала. И держит. А теперь мы медленно вдвинемся. В новом месте спешка вредна. Для места — тоже. По чуть-чуть. Оглядеться-освоиться. Чуть поворачивая головой. Головкой. Но без шараханий. Зачем нам этот "быстро промелькнувший высверк". Так пускай скоростные поезда... "вот оно было и нету". А зачем нам здесь железная дорога? Мы — постепенно, без рывков, но неотвратимо. На всю глубину неизбежного. Во-oт. Полный контакт. Плотный.

А девочка-то отзывчивая. Аж дрожит. И изнутри, и снаружи.

"А подойди-ка с ласкою

Да загляни-ка в глазки ей, -

Откроешь клад, какого не видал".

Пра-а-авильная песня. Насчёт "глазок" — это в темноте-то, да ещё в закрытые? И вообще: глазки здесь с другой стороны, не оббегать же. А вот насчёт ласки и клада... Каждый человек — клад. А женщина... да ещё в такие минуты... Это потом она стерва, истеричка и глаза бы не смотрели. Но не все, не всегда, не сразу.

И вообще — сам дурак. "Бачили очи шо купували, ишти поки не повылазлы". Народная украинская мудрость. Где-то из здешних же мест.

Вот и в ритм вошли. Нормально, девочка. Я тебя подгонять не буду. Так, в удобном для тебя тустепе. Устала бедненькая. Судя по дыханию — уже не спит. И давно. Но прижалась к подушке, обняла её, даже глаза закрыты.

Предположим, для приподнятия собственной мужской самооценки — от удовольствия. Хотя иначе зачем закрывать — и так темно. Замучилась. Нормальная женщина обычно хоть голову повернёт посмотреть: а что это там сзади... болтается-толкается, спать мешает.

А вот это, девочка, то, что ты делаешь вполне инстинктивно в такт моему сжиманию капюшончика, называется "китайские объятия". Не очень профессионально, несколько сбивается, серии короткие, неоднородные, но... подучить, дать потренироваться. С хорошим тренером. А может открыть ей секретную технику даосов? — Нет.

Во-первых, она столько не выдержит. Во-вторых, сам сдохну. Хорошая смерть, но у меня другие планы. Пока.

О, она уже и толкаться начала. При наших сравнительных габаритах... Как двинет такой кормой — я с лежанки в угол улечу. А если левой активнее? По "средоточию"? И чуть глубже — не только по головке, но и по стволу? Пальцев-то много. Хотя всё равно, к сожалению моему, на всё не хватит.

Уже — "Advanced". В смысле: для продвинутых. Или — для продвижения...

Ого, уже и постанывать начала. Ванька, дурень, сам-то не заводись! Думай о чем-нибудь другом. "Думай о хорошем". Ты, уелбантуренный "розовый фламинго — дитя заката"! Ну-ка, вспомни — есть у этого хозяина дёготь — телегу смазать? А какой твой узел на упряжи его больше всего удивил?

Оп-па... А девочка — уже. Получила желаемое. Как её прогнуло-согнуло-выгнуло. При сожжённой-то спине. Но — молча. Только раз ахнула. Кажется, в подушку зубами вцепилась. В рот себе затолкала.

Крепко их тут учат молчать. И дураки. Рерих был прав "Научите своих женщин кричать от страсти, и у вас не будет проблем с потенцией". Имеется в виду — с её отсутствием.

Раз так, дёготь с упряжью отставить — догоняем. И быстренько. Надо и даму отпустить. На заслуженный отдых. И самого... Самому-то... О-о-х... Хорошо... игранулись, Ванюша, даже тебя... согнуло. В дугу вокруг её попки. На спину не опереться. Пришлось ладонями в постель.

Ну вот и хорошо, ну вот и славненько. С полным удовольствием. С яркими, не затёртыми ощущениями.

А ведь это мой первый в этом мире такой случай. Прежде либо меня, либо я сам, но в состоянии крайней истерии. Не кайф. Все равно что "Хеннеси" на дрова для растопки лить. Фу. Уф.

С почином Вас, Иван Юрьевич. Вот же ж парадокс: стоит только вообразить себя сыном Долгорукого и сразу получается очень приятный секс. Даже в "Святой Руси".

Отстыковался. Пришлось через неё перелезать, снимать с её головы платок, самому вытереться, ей между ног проложить: нехорошо хозяевам постель заляпывать. Чувствую, она трясётся. Не то смеётся, не то плачет.

Провёл рукой по её лицу — мокрое. Не понял — я где-то напортачил? Зацепил где больно и сам не почувствовал? Попробовал повернуть ее лицо к себе — сопротивляется. Ну, прижал маленько по обгорелым плечам — развернулась и уже навзрыд:

— Я... мне... у меня... Я думала... бабы врут все, брешут, хвастают дружка перед дружкой. А оно — правда. А оно так... У-у-у

— Ты о чем?

— Вот... у-у-у... об этом. Что так бывает.

— Что бывает? Как?

— Так... сладко. Так... Ослепительно. У-у-у...

— Марьяша, у тебя что — так раньше не было?

— У-у-у...

Абзац. Он же — маразм. Взрослая женщина, молодая, рожавшая, десять лет замужем. Здоровая, насколько я по своим тактильным ощущениям могу судить. Не обрезанная, как Фатима.

Ну, предки, вы и даёте. Сначала каждому бабу найти не можете, потом чего с ней делать не знаете. И ведь это — элита. Не простые смерды-ремесленники. Не велики аристократы, но...

— Так чего же плачешь? Теперь-то было. И ещё будет.

— У-у-у... Жизнь-то моя горемычная уже прошла. Лучшие годы погуби-и-илися. Я уже ста-а-рая... У-у-у...

Как всегда. Кому по Рязанову: "У природы нет плохой погоды. Всякая природа — благодать". Кому по Валленштайну: "Мне уже двадцать, а я ещё ничего не сделал для бессмертия. Жизнь прожита впустую".

— Ты молодая и красивая. У тебя ещё всё будет. Мужа научишь и — хоть каждый день.

Зря я про мужа. Половцы...

— У-у-у... Нету у меня мужа, зарезали-извели поганые. Вдова я одинокая несчастная, с одним сынком-сироти-и-иночкой...

Не выношу нытья. Особенно вот такого: складного, с присловьями-эпитетами. Воротит меня. А у местных такой стиль постоянно. Одна Степанида слова рубила коротко. Да и то — когда со слугами говорила. Чем бы мне этот вой перебить?

— Мужа нету, а я есть. Тебе с кем хорошо было?

— С тобой.

— Ну, так чего же ты плачешься. Я с тобой. Так что, и "сладко", и "ослепительно" я тебе сделаю.

Загрузилась. Головой трясёт. Что опять не так?

— Не. Соромно. Ты холоп. Да ещё чужой. Люди узнают — боярыня с чужим холопом любится... Сты-ы-ыдно.

— Так, запоминай. Я никому не холоп. Цепка у меня... на память от одного человека. Чтоб ни днем, ни ночью не забывал. Ты мне не госпожа. Мы с тобой просто полюбовники. Поняла? И играем в свои полюбовные игры. Изображаем. Днем ты изображаешь мою госпожу, я — твоего холопа. Ночью наоборот — я твой хозяин, ты моя покорная наложница.

Я начал её щекотать, она захихикала. Потом осторожненько так спросила:

— Ванечка, а когда я рабыня... ты меня плетью будешь?

Помнится, французских путешественников в восемнадцатом век приводила в изумление манера русских дворян публично пороть своих крепостных любовниц плетями. А корни-то глубже. В исконно-посконном.

— А ты хочешь?

— Не-а.

— Значит, не буду. И ты меня. Ладно, давай хоть поспим малость.

Тут она в меня вцепилась: "Ванечка, миленький, не уходи, мне одной страшно".

Сколько раз я это слышал в той ещё жизни. Доказано же, что в парной постели женщина спит глубже, чем одна, а мужчина наоборот. Четвёртая ночь, однако. Ладно, снял с неё рубашку, повернул на бочок, обнял как люблю... Все-таки молодая взрослая женщина — большое удовольствие. Тактильное. По всему телу.

Марьяша тихонько засопела, а у меня не ко времени врубилась молотилка и пошла себе по свалке.

* * *

На этой "Святой Руси" одновременно действует несколько систем сексуальной организации общества.

Стадо. Самая старая, ещё до-человеческая. Промискуитет. Беспорядочные, ничем и никем не ограниченные половые связи со многими партнёрами. Все — всех. В чистом виде в человеческих сообществах не наблюдается. Но как временное или локальное явление — довольно часто. Та же Купалина ночь. Или беспорядочные добрачные связи подростков. Но от этого дети рождаются. А человеческого детёныша и вынашивать, и, главное, растить — долго. Самка в одиночку такое дело не тянет — нужна более устойчивая структура.

Гарем. Один — всех. Так строятся сообщества у многих стайных животных: косяки лошадей, постоянно разбегающиеся стада крупного рогатого. Разбегаются потому, что бычки пытаются увести свои гаремы подальше от конкурентов. И плевать им на пастухов.

Галапагосские черепахи так же жили, пока у них перенаселение не началось.

Причина простая: важное свойство, полезное для выживания. Называется "контроль наследственности". У рождающихся детёнышей есть известная генетическая линия. Половина хромосом — одинаковая.

И это создаёт проблему в следующем поколении. Самец всегда хочет осеменить все что видно. Но если ему это удастся, то в следующем поколении все будут братьями и сёстрами. Что такое близкородственные браки... Ну, понятно.

Поэтому когда "один всех" — не здорово. В "гареме" может возникнуть и, главное, закрепиться новая выгодная генетическая линия. Или плохая. Тогда "гарем" вымрет без ущерба для популяции.

В таких стаях-стадах самки, с их митохондриальными ДНК, есть величина постоянная. А вот самцы... Если идет обычное наследование типа: "Акела промахнулся, Акела промахнулся" новым вожаком становится кто-то из молодых самцов этой же стаи. У Киплинга, правда, это Лягушонок-Маугли.

Не думаю, что Маугли исполнял эту важнейшую функцию вожака стаи — занялся осеменением волчиц. Тем более, что у волков всё-таки не гарем, а парная семья. Но обычно специфическая линия данного гарема закрепляется. Поскольку новоявленный "Акела" трахает всех своих сестричек и тётушек. Продолжая, закрепляя набор папашкиных генов.

Либо приходит более сильный самец со стороны. И это хорошо. Раз сильнее — носитель выгодной генетической линия. Должна быть распространена. Получается такое балансирование.

С одной стороны — "гарем" должен быть закрыт от чужаков. На несколько поколений.

С другой — без чужаков он может вымереть.

Люди, хомосапиенсы, решали эту проблему в разное время по-разному.

Северные народы, чукчи например, предлагали своих жён и дочерей всем гостям.

Такой "гостевой" промискуитет. Людей мало, контакты крайне редки. Если человек сумел пройти от одного становища до другого — генетика у гостя хорошая. В здешней "Святой Руси" этот обычай применяется кое-где по окраинам. Хотя еще несколько веков назад и у славян, и норманнов был весьма распространён.

По мере роста плотности населения пошла другая манера. Как только появляется род, что-то устойчивое, из нескольких поколений людей, живущих вместе — секс внутри рода запрещается. Нужен другой род, откуда брать жён. Экзогамные браки.

Если традиционная гаремная система строится вокруг постоянных самок, но здесь получается "гарем навыворот". Мужчины остаются в роде, их наследование генетических линий обеспечивает сохраняемое и закрепляемое своеобразие. А дамы — приходящие.

В отношении пришельцев похоже на "чукотский" подход, но с модификацией. Первый вопрос гость не из "запрещённого" по родству рода? — Выбирай любую, способную рожать. А мы посмотрим — что из твоего семени получится.

Роды умножаются в числе. Делятся по родственным отношениям, дабы избежать инцеста, разрастаются в племя. В первом поколении — два, во втором — четыре, в третьем — восемь.

Вот тут где-то начинает сильно давить окружающая среда: часть родов погибает. Типовое количество тотемов под одной крышей — от 8 до 12. Что у гуронов в Северной Америке, что у кыпчаков в Великой Степи.

Те названия славянских племён, которые мы знаем по летописям типа: кривичи, древляне — не племена. Это уже следующий уровень организации — племенные союзы. Когда уже решается задача не просто получения генетически здорового потомства, но и комфортных условий его выкармливания. Попросту: чтобы соседей бить.

"Оцеола — вождь семинолов". Оцеола, прежде всего, вождь племени "Красные палки". А семинолы — уже племенной союз. Союз с соседями и родственниками, которых побить не удалось. Которые сами кого хочешь побьют.

"Истреблю по четвёртое колено". Вот граница, до которой генетические последствия сексуальных контактов контролируются в древнем обществе. Вообще, "память народная" это сто — сто двадцать лет. "И сохранит это память народная вечно". Может, и сохранит. Но относительно недолго. Дальше — легенды. Часто с зерном истины. Только вылущивать его...

Понятно, что вокруг обычаев, необходимых для выживания, строятся идеологические обвязки. В форме религиозных норм, запретов и прочего.

Предки славян арийцы были скотоводами. Для пастуха "кто с кем перепихивался" — один из двух главных вопросов в жизни. Второй — как сохранить результат этого процесса до того момента, когда его можно будет самому зарезать и съесть.

Когда славяне стали землепашцами, религия их несколько изменилась. Но культ плодородия и не только его, продолжал традицию всеобщего, но жёстко регламентируемого траха. И не только у них. В Ветхом Завете два главных божественных блага: "плодитесь и размножайтесь" и "я дам вам землю". Второе, очевидно, для успешной реализации первого.

Тут на это поле, весьма устойчиво организованное, с кучей весьма жёстких, нам, в третьем тысячелетии, уже мало понятных, но для предков — очевидных, запретов и правил с механизмами их контроля и обеспечения, вторгается христианство.

Иудаизм, возникший среди скотоводов и их гаремов, превращается в религию земледельцев с моногамным браком. И христианство наследует кучу заморочек.

Историю Содома и Гоморры помните?

Там Лот предлагает местным хулиганам своих дочерей "не познавших ещё мужчину". Их насильственная дефлорация в ходе предполагаемой групповухи менее важна, чем задницы двух его гостей. Поскольку "женщина — не человек", а помесь детородной машины с вьючным животным типа ослицы. То есть — имущество человека. Это имущество можно продать, подарить, заложить. Можно предоставить в аренду, во временное пользование. А гость — совсем другой уровень, это человек. И вообще: "гость в дом — бог в дом".

С одной стороны, "плодитесь и размножайтесь". А как это можно сделать без женщин? С другой — роль Евы в изгнании из рая человека. То есть — Адама.

Наложение всего вместе "здесь и сейчас" даёт на Руси чудовищную мозаику. Общепринятых норм, как было в пуританской Англии второй половины девятнадцатого века или в Союзе шестидесятых двадцатого — нет. В одних местностях понести от случайного прохожего — вроде лычки на погонах, в других — могли забить камнями.

* * *

Пришёл Иисус в селение и увидел толпу людей, которая собралась побить камнями привязанную женщину.

— В чем её вина?

— Она блудница, ребе. По закону...

— Пусть бросит в неё камень тот, кто сам безгрешен.

Народ стушевался и затих.

Тут из-за спины пророка вылетает булыжник и бьёт женщину в висок.

— Мама, ну нельзя же так буквально...

А кто ещё может бросить камень в блудницу, как не женщина, которая понесла до брака, которая родила сына не от своего законного мужа?

Это уже пошёл уровень психологии, психологически мотивированная схема действия индивидуума. Которая, при массовом распространении, становится стереотипом поведения, особенностью национального характера. И закрепляется в законодательстве как общепринятая норма в данном обществе.

* * *

Здесь такого нет. Точнее: есть, но на уровне каждой конкретной общины или социальной группы.

Как обычно, наибольший уровень запретов приходится на средний слой.

Самым бедным всегда однофигово, и они устраивали свалки на Ивана Купалу.

Верхние имеют достаточно возможностей соблюсти внешнюю благопристойность.

Судя по тому, как с явным интересом затихала Марьяша, какие-то вариации на тему "госпожа и раб" в поле сексуальных ролевых игр, она в своём Смоленске слышала. Но вот сама...

Какой тип поведения, границы допустимости приняты в её местности, в её социальной группе... Нет информации. Надо проверять.

Наверное, у неё были так называемые "крепкие моральные устои". Во всяком случае, ни о каких посторонних интрижках она ни при каких обстоятельствах не вспоминала. И по наблюдаемому поведению... Хотя сама — молодая женщина, муж постоянно в командировке... Ситуация вроде бы типовая... Или под присмотром отца она не могла нигде ничего?

Но смерть мужа, бегство, побои, несколько довольно жёстких изнасилований как-то расширили её представления о границах возможного и допустимого. Вот и посмотрим. И расширим. К обоюдному удовольствию.

Глава 30

Где-то здесь я заснул. А проснулся, когда хозяйка влетела через порог с какой-то фразой. И запнулась, увидев Марьяшину голову на моем плече. Выскочила она быстро.

Марьяша была очень смущена. Расстроилась, переживала. Пришлось чуть не за руку отвести её на завтрак. Краснела она как маков цвет, глазки не поднимает, слова лишнего не скажет. Потом пошла помогать хозяйке с посудой. Оттуда, однако, довольно скоро послышался её голос. Весьма радостный и, даже, восторженный. Похоже, она делилась своими ночными впечатлениями.

А мы с Ивашко остались продолжать вчерашнее.

— Хорошо поигрался?

Так. В той жизни я никогда не любил "хвастаться победами". Это только моё дело. Её и моё. Да и про чужие... С причмокиванием и облизыванием... Мне — что самому говорить, что чужое слушать — не интересно. Мне интересно самому делать. С полным спектром собственных ощущений. И здесь, на "Святой Руси", я свои привычки в этой части менять не буду.

— Ивашко, это твоя забота? Она — моя служанка. Давай по делу. Проводишь?

— Дык... Тут дела... Далеко...

— Сколько?

— Четыре куны.

— По рукам.

— Эта... половина сейчас.

— По рукам. Выходим через час.

— Не... Я не могу. Дня три надо. А чего такое "час"?

— Ивашко, я ведь и сам уйти могу. И дело не в серебре. Тебе здесь нравится? Вот это житьё-бытьё? Ты хочешь вот так всю жизнь? До самой смерти?

— Не. Да ведь только и с тобой... Ведь и без головы можно...

— Можно. Без дурной. Сам оторву. А можно подняться. Из вот этого всего взлететь... Можно — высоко. Со мной... Сам понимаешь.

Сговорились выходит утром. Ивашко куда-то ушёл. Первый день за долгое время, когда нечего делать. Так только у Юльки в избушке было. Эх, Юлька...

Походил по двору. Да уж. Небогато. Хорошо видно, что хозяину всё это... не в радость. Конька нашего проведал. Всё-таки молодцы мы с ним: от моей упряжи он ничего не сбил, не натёр. Вещички наши перебрал, ножи с поясов и кису с собой забрал. Не то чтобы не доверяю, просто на всякий случай. И пошёл делать совершенно недопустимую для местных вещь — спать днём.

* * *

Это потом на Руси послеобеденный сон в ранг святого дела возведут. Гришку Отрепьева за это убили — московским спать днём не давал. Даже Пётр — головы рубил, а сон после обеда ломать не стал. "Адмиральский час" — вся Россия во сне.

Даже товарищ Сталин послеобеденный сон не трогал. Он, конечно, сам не спал и всей России спать не давал. Но не днём — ночью. Работал он по ночам. "Вождь и учитель". Поработает так часиков до четырёх утра, и "пойдёмте, товарищи, кино посмотрим".

Нет, я понимаю, я сам любил с девушками на утренний сеанс. После жаркой ночи. Но это с девушкой, а не с членами. Из их "бюро".

А здесь этого нету. Сна послеобеденного. Поскольку и самого обеда нету.

"Зверь лесной ест один раз в день, человек — два. И только ангелы божьи вкушают трижды".

Общее правило для всей средневековой Европы. Соответствует режиму полевых работ. В поле в полдень можно только перекусить. Не обильно, не долго: дальше надо опять упираться. Зато завтрак и, особенно, ужин — в полный рост.

* * *

Утром у хозяйки других дел хватает, так что поутру — из вчерашнего недоеденного. Но мне хватило. Маленький я ещё. И желудок такой же. Глазки слипаются. Завалился на Марьяшкину лежанку и придавил... подушку ушком.

Но не долго. Марьяна зачем-то забежала. Увидела меня в своей постели — аж вспыхнула. Мнётся, смущается. Потом, чуть не со слезами от румянца:

— Ваня, ты туда не ложись. То — моя постеля. Тебе вот тут, у порога.

— И чего? Тут-то удобнее.

— Люди увидят, холоп у боярыни в постели... Говорить будут. Трепать-злословить.

Господи, малышка, да уже видели. Уже треплят. Ты же сама с хозяйкой и поделилась... от полноты чуйств.

— Вань, мы с тобой уговаривались: днем я тебе госпожа. Сойди. Пожалуйста.

Ну, тут сам бог велел. Как же не поиграть в эту игру? Вскочил, согнулся перед госпожей и повелительницей. Раболепно. Раба лепим:

— Какие ещё будут указания благородной госпожи?

— Вань, ты не обижайся, просто... стыдно мне...

— А не желает ли высокая госпожа приказать ничтожному рабу своему развлечь её? Как-нибудь... сладко?

Ух как она снова полыхнула. Глаз не поднимает, головой кивает. Развлечь-развлечь. Сильная женщина, выносливая. После всего, что за последние дни было, после нынешней ночи... Да из моих современниц половина бы уже в лёжку лежала и головёнку не держала! Поэтому они и не предки. И, в большинстве своём, предками уже никому не будут. Кто по возрасту уже, кто по болячкам, кто по стремлениям, прежде всего к целям социальным, но не биологическим. Типа карьеры, благосостояния и прочего всякого.

"Лучшие друзья девушек — бриллианты".

Может быть. Но от таких "друзей" с кристаллической решёткой — детей не бывает. Так и остаются, "в девушках". А жаль — хорошие линии обрываются. Генетические. Не предки.

— А не соизволит ли благородная госпожа снять платок свой? Дабы завязать глазки свои ясные и не смущать взора своего возвышенного зрелищем раба недостойного.

Мнётся, глаз не поднимает, головой трясёт отрицательно. Ну и ладно.

Для здешней женщины снять платок — позор выше полного публичного обнажения. Крах репутации. Только при внезапной смерти одного из близких женщина в первый момент может быть простоволосой. Или при тушении пожара собственного дома. А иначе ей всю жизнь вспоминать будут.

Марьяша ещё и стриженная. Точнее — бритая. Наголо. "Ванька-парихмахер" сдуру потрудился. Ещё позор и бесчестье. Косы рубят только пойманным "на горячем" гулящим. А уж побрить... И пока коса не отрастёт — на улицу не выйти. Хоть и под платком не видно. И потом — клеймо на всю жизнь. Вот доберёмся до места — как-то ей это обернётся? А пока...

А пока у меня бандана на голове. Так даже лучше. Давно нестирана — мною пахнет. Вот мы так аккуратненько ей глазки и завяжем. И пусть она в моих феромонах немножечко... подышит. Пот человеческий это такая материя...

Можно заболевание определять. Можно от него заболеть. Но главное: в зависимости от половой принадлежности и готовности к спариванию — действие запаха от отталкивающего до притягательного.

Потею я в этом теле мало. И запах вроде бы приятный. Но это дело сугубо индивидуальное. Вплоть до полной несовместимости и такого же нестояния.

В летописях у московских рюриковичей такой случай отмечен. Молодую жену отправили к отцу, даже не сумев совершить супружеский акт. Запах. Глаза режет. Вплоть до разрыва довольно выгодного династического брака.

Наши-то дураки и дуры всякими духами до олдспайсами поливаются. А это ерундизм полный — лучше запаха чистого здорового тела ничего нет. Хоть мужского, хоть женского.

Тут какой-то рушничок валяется. Сойдёт.

— А не соизволит ли госпожа и повелительница вытянуть руки свои белые вперёд перед собой?

Вот и хорошо. А то эта манера прижимать руки к груди при всяком волнении... Ну не отрывать же. А так кисти ей чуть обмотаем и не туго свяжем. Я не садист. Не люблю я этих... со всякими аксессуарами и причиндалами.

Здесь просто меры предосторожности, технологическая подготовка процесса. Зачем коням шоры на глаза одевают? — Чтобы не испугались и не понесли. А зачем младенцев пеленают? — Чтобы ручками-ножками не дёргали, сами себя не разбуркивали.

Теперь чуть подтолкнём её к стенке за спиной. Зря я, что ли, с воза ножи прибрал-принёс? Вот этот, половецкий, вгоняем между брёвнышек за её спиной на уровне... на уровне чуть выше её шеи. Рукоятка хорошая — фигуристая. Поднимаем ей руки за голову. Что ж она так дрожит-то... И наматываем рушничок на рукоятку.

Почти всё. Можно приступать.

— Что владетельная госпожа прикажет покорному рабу своему?

— Отвяжи. Пожалуйста.

Ну здрасьте. Я так старался... А тут сплошной "отставить". Но вот если положить ладонь ей на пупок... Ух как она дрожит.

Сперва отдернулась, отшатнулась. Сзади стена — далеко не отодвинуться. А она уже и не отодвигается. Стоит. Только дрожит непрерывно. На ней одна рубаха. Под рубахой — ничего. Точнее: как раз чего. Нагое женское тело. Полотно рубахи... так, средненькое. Тепло сквозь ткань чувствуется. Даже жар. И теперь медленно ведём ладонь вниз.

— А чего ещё? Для владетельницы и повелительницы? Из "сладенького"?

— Я... я не знаю... стыдно...

Ну вот, как всегда. Всё сам. И за себя, и за неё. А потом оказывается, что она совсем другое имела ввиду.

Вру — не всегда. Некоторые говорят. Рассказывают чего им конкретно... Но в таких случаях такие фантазии... Требуется помесь воздушного акробата со штангистом-тяжеловесом. Скорей бы невесомость для публики открыли. Хотя там тоже... цепляться за что-нибудь надо будет.

— Не прикажет ли прекрасная госпожа своему послушному рабу встать перед ней на колени?

Молчит, вроде кивает, вроде наоборот. Понятно: предложение, вроде бы, ничего такого не несёт. Рабу встать на колени — так естественно.

Нет, детка, так не пойдёт: мне нужно, чтобы ты проговаривала свои желания вслух. Свои желания, свои приказы. Чтобы ты называла вещи своими именами, хоть бы и иносказательно. Потому что высказанное вслух слово очень... возбуждает, смущает, открывает. Нужное — подчеркнуть. Можно всё.

— Не разумею я воли госпожи моей. Скажи.

— Д-да.

— Угодно ли благородной госпоже приказать дерзкому рабу своему дерзнуть прикоснуться к восхитительной ножке господской?

— Д-да.

— "Да" — что?

— Да. Прикоснуться. Дерзнуть.

Оживает девочка. Сейчас и совсем оживёт.

Женщина — существо уникальное. Каждая. Во всем. Вот, например, пальчики на ногах. Они все разные. И очень чувствительные. В зависимости от туевой кучи причин. Плоскостопие или узкая колодка только что снятых туфель — первое, что в голову пришло.

Марьяша мыла ноги вчера, позавчера её всю мыли. Сегодня она с утра босиком ходила. Но ножки чистые. А пылинки мы смахнём. Например, рубашкой своей: самому о себе тоже не надо забывать. Снимать придётся всё, но лучше без отвлечения на это внимания. И осторожненько, обязательно сухими губами, по средненькому пальчику...

— Ой-ей-ей! Нет, нет! Не надо!

Ну что ж ты, как кобылка перед гадюкой — подпрыгиваешь и топочешься. Я же тебя не съем. Конечно, ощущения острые и для тебя непривычные. Но не болезненные. Скорее — приятные. Явно приятные.

Не думаю, что тебе, боярынька, кто-то ножки целовал. Разве что матушка в младенчестве. И то... бывают такие суровые дамы. И любят детей своих, а выразить... или не умеют, или боятся. Какое-то табу на искреннюю любовь, на ласку, даже на простое прикосновение. Даже в отношении собственного ребёнка.

А вторую ножку? А вот по подъёму... А по щиколотке, по косточке. С внутренней стороны... Ну не жмись ты так! "Нет" так "нет". Зато мне теперь очень удобно приподнять подол. Рубаха длинная — как раз до щиколоток. Только приподнять. Чуть-чуть. Скромненько. Только до середины голени. Вполне консервативное миди.

Двумя руками, без натягивания или прижимания полотна к коже. И чуть-чуть покачать.

Деточка, не надо так задыхаться. Да, я знаю что такое изменение конфигурации и интенсивности воздушных потоков в этом пространстве. И какое впечатление оказывают вариации режима вентиляции и перераспределения температур.

Всё-таки, мини — для мужчин. Для "посмотреть со стороны". Для женщин эмоционально богаче макси.

А теперь попробуем икорки. Не ту, что рыбы мечут, а те, что у меня тут перед глазами маячат. Икры женские.

Вот тут можно и язычком. Мокреньким. Коротенький такой укол между плотно сжатыми. Правильный "ойк" получается. Негромкий, но выразительный. И снова. Но уже с потягом, от косточки щиколотки до коленки. Всей шириной. С внутренней стороны.

Эк тебя колотит, милая.

Аж стучат. Коленки.

Теперь можно и на ноги встать.

Жаль, что у неё глаза завязаны.

Я люблю видеть глаза женщин. Не всегда, но есть моменты...

Вот как сейчас, когда я начинаю своим коленом давить между... До её колен я не достаю, всё-таки она на полторы головы выше. Но и я коленкой не заканчиваюсь. Дальше у меня и бедро есть. Без рывков, без существенных усилий. Потом, в другой раз, можно будет и иначе. А пока просто медленно усиливая давление. Не испугать.

Ну, милая, давай, раскалывайся. Или придётся исполнить UnDo?

Есть. Выдохнула. Аж со стоном, лицо в сторону. Хотя глаза завязаны, а всё равно — отвернуться приличия ради.

Она уже отдалась. Уже на всё согласна. Покорна.

Вот теперь кромку подола рубахи натянуть в руках. Как струну. И прижать к её телу. И от чуть выше колен... Не дай бог рывком — стилистически неверно. Медленно, даже — затянуто, чтоб всей кожей почувствовала, — вверх. Не хватая, не лапая-щипая-дергая по дороге. Не прикасаясь руками к телу — только кромка ткани ползёт. Сама собой, как нечто неизбежное, неостановимое и неотвратимое. Всё выше и выше.

Не отвлекаясь на восхитительное открывающееся зрелище. А то самому мозги снесёт. Смотреть только в её лицо. В запрокидываемое вслед за движением "струны" лицо ласкаемой женщины. Пусть у неё глаза завязаны, но губы, ноздри, шея... Это надо видеть. Обалденно.

"Маловат я, маловат.

Да ещё одетый.

Никто парня не берет

Во мужья за это".

Но это дело поправимое. Свою рубашечку я раньше снял — пылинки с её ножек смахнуть. Её рубашка — уже на уровне шеи... А я тяну выше и, естественно, приближаюсь. Приблизился. Первое касание грудь в грудь. Ух какие у неё груди. А соски! Это хорошо, что я до них только плечами достаю. А то... Если бы как при моем прежнем росте — штаны можно было бы и не снимать. Или снимать уже для постирушки.

Приподнимемся. Не отстраняясь. Но и не прижимаясь. Кожей по коже. Мотивировано: закинем её рубаху за затылок, пусть спинку побережёт.

А ей уже плевать на мотивированность!

Плохо. Рано. И взяться не за что. Плечи у неё сожжены, спина, ягодицы — тоже. Голова, а главное: шея, уши — платком завязаны. Работаем с тем, что имеем.

Чуть наклониться и обхватить сосок языком. Никаких рук. Руки сейчас при деле — опояску развязывают, порты здешние сами сваливаются.

На Руси всяких трико не носят: эти неприличные костюмы западных рыцарей здесь не в ходу. Интересно, у самураев ведь тоже костюм широкий, хотя полный доспех 14 предметов...

А теперь свернуть язык в трубочку, охватить со всех сторон.

Ну со всех... при таком соске... мания величия. Сколько смогу. И медленно, но сильно втянуть. Уже не ойкает, уже ахает. Это хорошо, но мало. Взять за подбородок и повернуть лицо к себе. Пусть и в повязке, но смотреть будешь на меня. И мне прямо скажешь.

— Хочет ли благородная боярыня Марьяна Акимовна чтобы раб её дерзкий сотворил такое же действо и с иным её соском?

Мне мычание не нужно. Сейчас мне интересно услышать чёткую, однозначную, бесстыдную фразу. Я тебя развращаю, девочка. Или раскрепощаю. Или — дарю наслаждение. Кому как нравится.

— Или негожему рабу следует прекратить эти игры и удалится?

— Нет, нет!

— Тогда скажи. Повторяй за мной: я, боярыня Марьяна Акимовна, прошу и умоляю раба моего Ивана, взять сосок левой груди моей на язык и втянуть в уста его прекрасные.

Повторила. Запинаясь, почти не слышно. Но — осмелилась. Темп действа несколько сбился. Но это неплохо. В монотонном режиме женщины часто впадают в разновидность прострации. Одним мужикам это нравится, мне нет. Мне нужно чувствовать, делать и получать отклик.

А темп — дело поправимое. Как насчёт чуть зубками? По сосочку? Причём здесь, как минимум, три разных оттенка. И для неё, и для меня. Чуть прикусить самую головку... Как она... Да она же просто испугалась! Панически.

Господи, как же их запугали здесь, если зубки любовника, прикосновение их к соску, воспринимается как опасность? Дёргается, рвётся, "нет, нет". Если бы я принимал за правду всякое женское "нет"... жизнь была бы много скучнее.

Такой настрой дамы ломается более сильным воздействием. Не-дамским. Где у меня ножка? Правильно, между её бёдрами. И ручка там их по внутренней стороне поглаживает. А теперь средним пальчиком прямо в... во "всенародные ворота".

Почему "всенародные"? — Так присказка такая, русская народная:

"Ты откуда, Федот? — Из тех же ворот что и весь народ".

Чем хорош фольк: пока вспомнишь — успокоишься. А то ведь тут не только одна Марьяша разогревается и дышит. Одна-одинёшенька. Сама по себе. Соком наливается.

Ты, Ванюха, на себя посмотри. Кстати, а смотреть-то и не надо. На себя в столь ярком выражении — не надо смотреть... Оставить так девушку...

"Сам погибай, а подругу ублажай" — опять же, русская солдатская мудрость.

Теперь, чуть расталкивая её бедра, переместим в середину и вторую ногу. Не надо так расставляться. Мне нужен постоянный контакт. Кожа у тебя, девочка, с внутренней стороны бёдер... не оторваться. Даже не касаться, просто рядом стоять — уже кайф.

И коронованным моим по внутренним губкам. Ага, места знакомые. По ночным похождениям.

Теперь, при свете дня, возможно уточнение рельефа и геометрии визуальными методами. Пальчиками чуть раздвинем эти складочки. А то как бы корольку... головку не снесло.

Предчувствия меня не обманули: практически "царица". В здешнем жаргоне, наверное — "княгиня". Не самый мой любимый вариант. Некоторые ограничения по комбинации поз. И рост... Это в постели рост не имеет значения. А вот так, стоя... А плевать — ни у неё, ни у меня ревматизма в коленных суставах не наблюдается. Попробуем.

Однако, как же? Её же ни за ягодицы, ни за поясницу брать нельзя — сожжено. Тогда... Берём её соски двумя руками по два пальца. Никакой щепоти — это для неуверенных. Кто не уверен, что удержит даму без применения силы. А мне насилие не надо. Мне надо, чтобы и намёка на намерение хватало. Берём, как дамы сигарету берут — средними суставами. Чуть прижимаемся и... королёк скользит между губок вниз. И она начинает приседать. Не хочет, чтоб уходил.

Это хорошо, но рано. А теперь, не теряя контакта с бёдрами, не форсируя, но и не ослабляя ни с животиком, ни с сосками — постепенно вверх. Сквозь строй малых и, как говорят некоторые дураки, срамных губ. Обязательно мимо.

Ох как она подставляется. Ищет. Как бы показать малышу где тут... вход. И ещё раз вниз, а на обратном проходе остановка.

Нам ещё нужно вербальное закрепление. Она потом над этими фразами будет и смеяться, и плакать, от стыда краснеть, и от смелости своей радоваться. Реперные точки воспоминания. Об удовольствии. Надолго.

— Желает ли восхитительная владычица, чтобы ничтожный раб поял её как мужчина женщину?

— А? Д-да.

— Чтобы вошёл в неё на всю длину уда его, на сколько сил хватит?

И такое... четверть-миллиметровое колебание вверх-вниз, вправо-влево. Ловит, ищет.

— Да!

— И был в ней сколь пожелает он, и излил в неё семя своё?

— Да!!!

Сейчас она на всё "да" скажет. Нашла. И — наделась. Ну и я немножко... на цыпочках приподнялся. До упора.

Резковато получилось. На всю глубину со столкновением лобков. Маловат я для неё. Но... мастерство не пропьёшь. Будем работать. Первые несколько раз моя "детскость" не сильно чувствуется.

Ух как она... увеличивает амплитуду. При её силе и темпераменте... Как бы и ножик мой из стены не вынесла. Вместе со стеной. Ещё порежется. А ухватить её... сосков не хватает. Ну не буду же я их рвать. А вот посмотреть кто там из капюшончика вылез, по головке погладить...

Господи, ну кто ж так...! Спиной об стенку...!

Совсем сорвалась. Теперь снова придётся. С начала, но не с самого. Ухватывать. Под капюшончик. Но уже чуть жёстче — по-хозяйски.

Я, конечно, играю раба. Но — "дерзкого". Который поставит и выровняет тело госпожи, раздвинет ей правильно ноги, согнёт ей как надо коленки. Ну, девочка, попробуем. Вверх-вниз.

Не то. Настрой сбила. Не у меня — у себя. У меня настрой сейчас как у боевого вертолёта — только "стингером"... И то — если в форточку пилота попадёшь.

Ещё чуть-чуть проспать и торможение у неё будет усиливаться, она так и останется не "организованной".

Это не от "организации", это от "оргазма". Нехорошо. Меняемся. Имеется ввиду — расстановку ног. Не вынимая. Вот так. Теперь твои ножки внутри, а мои снаружи.

Несколько напряжённо получается, поскольку я не могу к твоим обгорелым бёдрам прикоснуться. Зато внутри у тебя — контакт весьма полный.

Женщины бывают трёх типов: преимущественно клиторные, преимущественно вагинальные и преимущественно смешанные. Как у тебя капюшонистый персонаж живёт-дышит — я ночью понял. Теперь-то мне до него не добраться. Но... ты же так старалась держать коленки сомкнутыми. Сбылась твоя мечта. Держи. Но с моим коронованным внутри. А коленки согни. Ещё. В полуприсяд. Так и замри. Теперь я сам.

Какая женщина! Руки над головой связаны, спиной не опереться, колени полусогнуты. Ни крепежа, ни стопоров, ни фиксаторов. Как их, всё-таки, супружеская жизнь тренирует-воспитывает: поза настолько неудобна, утомительна, а никаких попыток... Как мужик положил-поставил... Но двигается вполне гармонически. Со мной.

А вот и твой момент, девочка. Стон сквозь выдох, выдох со стоном. Вдох со стоном и всхлипом... Голову не разбей. Ох как хорошо... ох как тебя... ох как тебе хорошо со мной... Прелесть. А теперь я тебя быстренько догоню. И ещё разок. И сильно.

Но-но. Распрямляться не нужно. А вот повязку с глаз я у тебя сдёрну. Глаза... ещё туман, но обретают ясность.

— Нет. Нет. Не надо.

Люблю смотреть в глаза женщины. В том момент, когда я кончаю. Когда спазмы любовной судороги раз за разом выплёскивают внутрь неё очередную порцию моего... биоматериала. И оба чувствуют каждый толчок. Внутри себя, внутри друг друга.

— Надо. Госпожа велела. Рабу своему. Наполнить лоно её семенем. И я исполнил приказ. Полностью.

Вот теперь всё. Остались детали. Отвязать ей руки, подвести к постели, уложить и накрыть. Самому вытереться, её промокнуть, снять с неё и одеть на себя бандану, вытащить и убрать половецкий кинжал. Лежит носом в подушку, успокаивается. Притомилась красавица. Сейчас, пожалуй, заснёт.

— Ваня, почему у тебя оба уха проколоты? Тебя наказывали так, или ты наложником был?

Факенный шит!

"Ни секунды покоя...

Что же это такое?".

Это женщина, Ванька. Которую ты к себе подпустил. Раньше она меня без банданы на свету не видела.

Вот что такое настоящая женщина: всего второй раз в жизни испытала оргазм, да ещё в такой неудобной позе, а всё что касается украшений — уже ловит. Дырочки под серёжки разглядела, пока я ей повязку с глаз на минуточку снял.

* * *

Мужчины на "Святой Руси" всегда носили серьги. Кто в левом ухе, кто в правом. Древний князь Святослав ходил "аки пардус", бил и хазар, и греков, и носил серебряную серьгу. В левом ухе.

Казаки запорожские часто использовали это украшение. У донских казаков это было обязательным элементом военной формы. Правда, не для всех. Только для единственных сыновей в семье.

Построит есаул казачков и ходит вдоль строя — выбирает самых лихих в поиск послать. Или ещё на какое дело опасное. А которые с серьгами — обоз сторожить. Потому что род казацкий прерываться не должен.

Пока хоть какая возможность есть — серьгоносцев берегли.

* * *

Оба сразу... Наложник — понятно. Если играешь роль женщины — часто используешь женские атрибуты. Одежда, украшения... Даже манерность и интонации капризной девчонки.

Но она про наказания спросила. Я о таком только от своих учительниц-мучительниц слышал. Когда в дополнение или взамен ошейнику рабу или рабыне пробивают оба уха, вставляют кольца, и за эти кольца привязывают. Для фиксации не только общего положения, но и направления смотрения.

Ошейник раба, всё-таки, оставляет много свободы. Иногда его модифицируют. Римляне, например, одевали рабам на шеи тележные колеса. В частности, при сортировке зерна. Чтобы вечно голодное "орудие говорящее" не смогло закинуть горсть сырого зерна в свою "орудийную" пасть, нанося, тем самым, ущерб хозяйской урожайности.

Значится так. Не можешь ответить на заданный вопрос — отвечай на тот, на который знаешь ответ. Старая студенческая метода.

* * *

Был в одном ВУЗе старенький профессор, который всегда спрашивал на экзамене только про кишечнополостных червей. И все студенты учили только этот раздел. Вдруг однажды профессор спрашивает очередного студиозуса:

— А расскажите, ммм, молодой человек, про слонов.

— Слон... Это... Это вот... Животное такое. С червеобразным отростком вместо носа. А черви бывают....

И дальше — по зазубренному.

* * *

Исполняем.

— Марьяша, ты знаешь что такое "пирсинг"?

— Не...

— Так вот приходилось мне бывать в краях, где явление это весьма распространено...

И полилось.

Ещё в юности одним из моих прозвищ было "профессор". Задолго до того, как я реально пришёл в универ учить детей. За знания и за умение их излагать. В яркой, запоминающейся, доступной слушателю форме. Что по жизни сохранилось и приумножилось.

Марьяша слушала, раскрыв рот.

— По шесть в одно ухо? Да как же они помещаются?... Как в язык? А кушать-то как? И вообще, рот не открыть — засмеют... Как это в сосок? А дитё как же?

Эх, девочка, когда прокалывают соски — дитё не предполагается. Не предки они. Никому.

— Ой! Не надо там трогать. Как это — туда? Так больно же... А муж? И есть дураки, которым нравится? Ой, разврат. Непотребство-то какое. Господи, неужто есть такое место на земле, где сором-то такой творится? Совсем не по-людски. Да ещё в лавках делают? Да хоть как зовётся-то такой... вертеп?

А "вертеп", девочка, называется Россия. И живут там потомки твои. Которые кое-чего, кое-где, у них там, порою... Прокалывают и прокалываются.

— А давай, Марьяша, мы и тебе губки проколем? Вот эти. Вставим по колечку, сверху замочек повесим. Я пришёл, отпер, воспользовался. Потом замочек назад, запер и... твёрдо уверен: кроме меня никто. Ключик-то только один — у меня на шее.

Я думал просто пошутить, она испугалась всерьёз. Пришлось успокаивать. Постепенно перешли к обсуждению как оно здесь "по-людски". Опыта у Марьяши было... муж раз в полгода. Но что-то где-то слышала. Обобщённый женский опыт данной социальной группы. Картинка получалась удручающая.

* * *

Ещё раз напомню: по "Святой Руси" в части сексуальной практики действует очень фрагментированная мозаика разных исторически сложившихся систем. Так что, сколько-нибудь достоверно — только о среде смоленских служилых людей. Это несколько особый социум.

Дело в том, что и Ростик — Ростислав Мстиславич, просидевший князем в Смоленске тридцать лет, и нынешний князь Смоленский — его сын Роман, правители несколько... специфические.

В Новгороде князя и в сам-то город пускали только по большим праздникам — сидит у себя в Городке и ладно. А уж лезть к "супругам под одеяло" — враз укажут порог. В Киеве светские власти тоже в эти дела не лезли: там княжий стол как пьяная кобыла — не взбрыкнет, так завалится. Тут уж не до нравственности с благочестием — голову бы сохранить.

А вот в Смоленске у местных с князьями — сплошная любовь. С мощным церковно-идеологическим элементом. Так что, хоть княжеская власть — светская, но когда попы позовут — то и князь "под одеяло" полезет. А местные не вступятся.

И получалось сплошное "низя".

На свету — нельзя.

То, что мы с Марьяшей только что делали — стыд, срам и похоть торжествующая. Хорошо, что я ей глаза завязал. А она ещё и под повязкой зажмурилась. И что связал руки. Потому что если бы она могла сопротивляться... Даже негасимую лампадку перед иконой — и ту гасят.

"Лик святой смотрит сурово. На сие греховное и мерзкое действо".

Голыми — нельзя.

Только в одежде. Благо рубахи здесь носят все и у всех длинные. Даже в бане: в парилке парятся вместе голыми, это нормально. Но в парилке любиться нельзя, поскольку для здоровья вредно, а в предбаннике — сначала вытереться и одеться.

Не только снять рубаху, но и задрать высоко, выше пупка нельзя — грех, похоть диавольская. Муж видит грудь жены только в момент кормления ею ребёнка. И то — молодые бабы всегда прикрываются. В постели — супружеской! — нельзя. Всё, что выше поясницы — табу.

Поза одна — классика миссионерская. То, что мы только что были стоя — "гореть в гиене огненной до скончания веков".

В собранном виде любовные забавы законных супругов выглядит так. Жена, умывшись и причесавшись, укладывается в постель. Греть. Отсыревшие простыни. Причёсывание состоит в переплетении дневных кос посвободнее. Ночнушка плотная полотняная до лодыжек. Лямочки и открытые плечи и руки — признак развращённости и сексуальной озабоченности. У серьёзных, как здесь говорят — "благочестивых" или "богобоязненных" жён, руки в постели закрыты полностью. Часто — включая ладони. Рукавами. На голове — платочек. Не косынка типа "работницы", а полностью закрывающая уши и шею "крестьянка".

Приходит муж. Послюнявив пальцы, гасит лампадку, пару раз стукается в темноте о мебель, тихо ругаясь. Добравшись до кровати, снимает штаны, откидывает с жены одеяло, задирает ей подол. Как я сказал, пупок — уже уровень разврата. Потом задирает подол себе. Поскольку, в рубахах оба. Свой подол мужья часто зажимают зубами. Тогда все его слова ласковые — "му" да "ну".

Раздвигает ей ноги. Жена лежит молча и безо всякого движения. Устраивается между ляжек своей благоверной и венчанной на всю жизнь до гроба. Пару раз их трогает, мнёт ладонью живот, пару-тройку раз дёргает за сиськи. Через полотно. Сунуть руку под ткань на кожу...

"Да что я ему, кобелю, сучка гулящая? Дам по рукам, что б не воображал".

Муж елозит и входит.

Вот единственный момент, когда можно работать рукой, но только одной — если попасть не может, то может направить. Хотя уже и это тема для обидных шуток. Жена во всех этих прелюдиях никакого участия не принимает — ни в моторике, ни в акустике.

Попал — лёг. Плашмя. Навалился. Пять-семь пудов на грудной клетке... Дыши носом. Хороший совет, но здесь у всех мужчин, кроме молодых парней, бороды. Кушается этим каждый день, а моется — раз в неделю. Если попадёт в нос и начнёшь чихать — запросто можно тут же получить по уху — мешаешь, с ритма сбиваешь. Потом муж начинает двигать задом.

Вместо типовых 64 фрикций, Храбрит ограничивался третью или четвертью. Потом удовлетворённо хрюкал. Поднявшись, обтирался подолом жениной рубахи. Похлопывал поощрительно по бедру или куда попадёт. И отваливался на её правое плечо. Через десять-двадцать секунд оттуда доносился храп.

Так — десять лет супружеской жизни. К счастью — не часто. Храбрит по полгода был то в Смоленске, то в Киеве.

Почти идеальный муж: "Слепо-глухо-немой капитан дальнего плавания".

Вот так выглядит "Песня песней" в нашем, исконно-домотканом исполнении.

Понятно, это — обобщённый образ. Как средняя температура по больнице. Но ведь именно эта "средняя температура" и объявлена нормой, она-то и насаждается. И довольно активно обеими властями. А остальныe... считаются "больными".

"Будем лечить, или пусть поживут?".

Я предполагал, что предкам было несладко. Но такая вот мечта патриота...

То, что четыре дня назад она сняла перед мужем ночнушку и покачала грудью — был давно обдуманный и трепетно репетируемый шаг. Маленькая лично-семейная революция. А потом посыпалось столько...

Марьяша перестала понимать "где край". И полностью доверилась мне. Просто потому, что я был единственный персонаж мужского пола, кто был рядом.

Глава 31

Полтора дня покоя и безопасности после всего, что было. Две ночи под крышей, в постели. Отъелся, отоспался, мягкая красивая женщина под боком. Никто не рвётся меня бить-убивать.

Я как-то расслабился, благостно как-то.

А этот мир — как зелёненький лужок с замаскированным минным полем. Так и манит — пойди-погуляй, травку пощипай. Но на каждом шаге — можешь в клочья...

Нас разбудили рано — чего-то мрачный невыспавшийся Ивашко заявился с ещё одним парнем. Звать — Степко, лет восемнадцать-двадцать, широкоплечий, кудрявый, что по здешним меркам — эталон красоты. Со своим возом. В два воза пойдём — это хорошо. Как в две машины в дальнюю дорогу.

Пока мы с Марьяшкой быстренько собирались-перекусывали, Ивашко конька нашего в нашу телегу запряг. А то от моей запряжки... Конь-то — ничего, но возницы явно свихнутся.

Двинулись ещё затемно. Вроде всё путём, но... Первый звоночек ещё за завтраком прозвенел. Я тогда перед всеми Ивашке две куны выложил. Аванс, как договаривались. А Степко этот их со стола к себе смел.

— В долг пойдёт. А то пропьёшь.

Ивашко дёрнулся, но смолчал. А мне-то что? Их дела, долги туземцев меня не касаются.

Второй намёк был, когда через брод переезжали. У них воз явно перегружен.

Отец Степко, десятник недавний — местный староста, явно пожадничал: нужно или меньше грузить и ещё воз гнать, или хоть коня в пристяжку дать. В пристяжку пришлось ставить моего коника. Они на броде сели, мы за ними встали. Воды... ну им-то по колено. А мне штаны снимать.

Пока возились, Марьяше на телеге сидеть надоело, подол подобрала и пошла на тот берег. Степко этот так на её коленки белые загляделся — толкать пришлось. Потом снова моего конька запрягать. Мы с Ивашко по речке — туда-сюда, буруны подымаем, а этот пижон на берегу с Марьяшей лясы точит. Собрались трогаться, тут он и говорит:

— Воз-то мой тяжёлый сильно, а ваш полупустой. Сяду-ка я к вам, а Ивашка и один с вожжами управится.

Ну не нравится мне этот парень.

— Ивашко-то тяжелее тебя. Вот он пусть к нам и пересядет. Мы вперёд пойдём, а ты не отставай.

Сели и поехали. Мы с Ивашкой на передке, Марьяша — на задке телеги.

Что видит водитель автомобиля? — Правильно, лобовое стекло. Дальше — дорога, встречные-поперечные-продольные.

А что видит "водитель кобылы"? Или в моем случае — "водитель жеребчика"? — Именно. Лошадиную задницу. С болтающимися конскими причиндалами. Седоку в возке или в санях всё это ещё может быть заслонено спиной и задницей возницы. Частично.

И вот так — всегда.

* * *

Чехов в "Острове Сахалин" пишет, что тамошним чиновникам в начале аж двадцатого века выдавали проездные от Дуэ на Сахалине до села Холмогоры Архангельской губернии. Тринадцать тысяч вёрст. В основном — вот с таким видом для постоянного и ежедневного любования.

Как-то мы этот факт не учитываем. Почти все великие люди постоянно ездили. И основной элемент пейзажей перед ними — лошадиный анус.

Вот едет какой-нибудь отец-основатель. Размышляет о судьбах мира и человечества. А перед ним постоянно такой... анально-натуральный имидж. Или задница кучера, или задница лошади.

И так не только великие. Каждый мужчина хоть в дороге, хоть при всяких работах, и полевых тоже, постоянно разглядывает эту часть конского тела. Чаще и дольше, чем все святые иконы с крестами и куполами, чем свою жену и детей.

Хоть на Руси, хоть где. Вот приглашает какой-никакой благородный лорд девушку покататься. Едут они себе в ландо, граф девушку улещивает, "клинья подбивает", намекает так изысканно-куртуазно на душевно-возвышенное. А у той перед глазами всё конское хозяйство... туда-сюда, туда-сюда.

А у степняков так вообще: отрезать врагу голову, продеть сквозь уши ремень и привязать своему коню под хвост.

Едет такой командир впереди отряда подбочась, а бойцы разглядывают. Воодушевляются, наверное. В предвкушение следующей победы, когда каждому такое украшение достанется.

* * *

Меня как-то этот вид... Но — отвлёкся разговором. Ивашко-то не на одном месте сиднем сидел, помотался немало по Руси. Мы с ним сначала об упряжке поговорили. Зачем оглобли нужны и на кой черт коню дуга. Не для красоты же только. И почему без оглобель, на одних постромках ездить нельзя. Потом про коней — я вообще рот раскрыл. Прежде-то я с лошадями дела не имел.

И здесь не буду — нет на "Святой Руси" лошадей. Есть конкретно — кони, конкретно — кобылы. Ещё — мерины и жеребята. А вот лошадей... слово-то татарское. Рано ещё для лошадей. Иго ещё не случилось.

* * *

Кстати, монгольский конёк, который Пржевальского родственник. Точнее — лошади его. Здешние такого зверя не знают.

Похоже, это было такое большое новаторство в военном деле, когда Батый на Русь на этих малоросликах явился. Существенное военно-техническое преимущество типа секретного оружия.

Поскольку у нынешних степняков кони хвою зимой не едят. Вместе с ветками. А татаро-монголы вломились зимой в Русь как на пастбище — с подножным кормом на всякой ёлке-сосенке.

Потом с коней перешли на коневодов. Степняков то есть. И, естественно, Ивашко начал рассказывать про Рось. Он там почти год прожил: князья туда своих молодых дружинников на "практику" посылали. Ивашко там и язык выучил. На котором его полонянка-хозяйка крыла-ругала. Не половецкий, как мне показалось поначалу, а печенежский. Тоже тюркский, но другой.

Рось, Поросье — явление редкое. Не уникальное — напротив него, через Степь, другое похожее. Крым называется. Назначение: "отстойник для неудачников". Под неудачниками здесь подразумеваются степняки. Степью же битые.

Был на "Святой Руси" Мономах. Был он умный. Как и положено Киевскому князю, он стал строить стенку для защиты Киева. Владимир Святой построил замок-детинец. Ярослав Мудрый построил город — стены вокруг Киева.

Мономах построил свою стенку по реке Рось. Стенку из живых людей. Каракалпаки называются. По-русски — "чёрные клобуки". Зверинец. Основная масса — торки. Ещё — берендеи, волохи, авары, яссы, аланы, печенеги... даже собственно половцы. Турпеи пришли и осели лет 10 назад, а в этом году перебрались каепичи.

Была одно время такая теория, что слово "Русь" произошло от названия этой речки. Дескать, был там религиозно-культовый центр местных славянских племён. Вот поэтому их и назвали "Русь". Не знаю... Сейчас там русских почти нет. Одна Степь. Недорезанная, но православная.

Для степняка хорошая война в степи — геноцид. Всех людей надо вырезать под ступицу колеса. Это с крестьянами можно полениться, как-то сачкануть. Забрать девок поздоровее, а больных и детей просто прогнать плетью: "выживут — в другой раз возьмём".

Такой "гуманизм" допустим только когда берёшь "двуногую скотинку" на Руси. В Степи — не пройдёт. Малёк выживет и обязательно придёт тебя резать. Не хочешь несчастья своему сыну-младенцу — убей младенца врага.

В степи два основных типа войсковой операции: угон скота и вырезание становища.

Обе — с полностью смертельным исходом. Но второй тип предпочтительней, прибыльнее. Поскольку — и хабар, и полон. Первый — опаснее. Без скота вымрут все. Но боеспособные мужчины — последними. Могут ещё как-то дёргаться. Или попытаться уйти в другие края. Как печенеги.

После того, как князь Святослав, который ходил "аки барс", сделал свою главную ошибку и совершенно гениально разгромил хазар...

Почему "ошибку"? — Потому что хазары были иудеями, а опыт истории, и российской, и сопредельных, учит: не трогайте иудеев — вам же хуже будет. Почему — не знаю. Но закономерность просматривается. Впрочем, опыт истории учит, что он никого ничему не учит...

Почему "гениально"?

Потому что все пёрли на хазар в лоб, через степь. А у них была латная конница. С предсказуемым эффектом применения. Неприятно-летальным для противника. А Святослав устроил глубокий фланговый обход. И безо всяких коней, лодками въехал прямиком в мягенькое — в столицу и окружающие густонаселённые...

После этого, все, кого хазары крепко держали, воспрянули и стали безобразничать. Как вошки на гребешочке. Печенеги, например, поймали своего освободителя, князя Святослава, отрубили ему голову и сделали их неё чашку.

И никто не удосужился посмотреть, что каганат так и не смог восстановится. Потому что через разорённые низовья Волги пошли-полезли орды кыпчаков. Половцы. Когда прочухались — уже поздно. Всем.

Русские откупились. Своей землёй, своим народом. Отдали Поднестровье. Жили там такие... тиверцы и уличане. Больше не живут. А печенеги побежали. Далеко. До Адрианополя. И в один майский денёк...

Грек-летописец:

"это не было поражение вражеского войска, это было полное истребление целого народа печенегов".

Только вот насчёт полное... Ещё здесь, в низовьях Днепра, явился к печенегам один дервиш. И провозгласил: "Нет бога кроме аллаха и Магомет пророк и его". И разделился народ надвое. Резко разделился. С сабельной рубкой ещё соплеменников, но уже иноверцев.

Половина пошла за зелёным знаменем на неверных. В Византию. Оттуда — прямиком в рай. А язычники остались. Вот они — печенеги под Киевом. И на стены не лезут. Мирные. Православные. А ещё есть на западном склоне Карпат. Там католические. Потом придут татаро-монголы. Снова всех вырежут.

Но вот они, живые печенеги третьего тысячелетия: гагаузы, потомки "не-всех", не вырезанных печенегов и торков.

Ещё есть аланские поселения.

Давние есть, ещё до-мономаховые. Поддерживают с исторической родиной регулярные отношения. Священниками обмениваются, беглецов принимают. Там-то в горах — кровная месть. А на Руси этого нет. По "Русской Правде" почти за все — только рублём. В смысле — гривной.

Были аланы степняками и попали гуннам под раздачу. Так попали, что рванули через Южную Польшу и, вместе с вандалами и свевами германскими, через Майнц, через всю нынешнюю Францию аж в Испанию. Отдохнули там и снова, через нынешние Марокко с Алжиром, в Тунис. До самого Карфагена. Где, вместе с вандалами, и похоронили однажды летним утром, с необычным для этого времени года в тех местах западным ветром, надежды "всего прогрессивного человечества". Надежды на возрождение Западной Римской империи.

И — ассимилировались на ноль.

Другие от гуннов забились в горы. В Кавказские. Пересидели, вылезли в предгорья. Снова полезли в степь. Кто знает об аланском княжестве на Северском Донце? Было такое. Жили в крепком мире с кыпчаками. Ошиблись ребята: не с теми мир держали. Лет пятьдесят назад Мономах сильно побил половцев. Побежали кыпчаки — кто назад на Волгу, кто на Северный Кавказ. Кто вообще — за...

Хан Шарук с сыном перебрались в Грузию. Шарук внучку свою за Давида-строителя выдал. Тот половцев с кавказскими аланами и помирил. А донецких аланов сыновья Мономаха в два года раскатали в ноль. Пять городов сожгли. Один по имени хана-союзника назывался Шарукань. Теперь Харьковом зовётся. Кое-кого, кто сумел в живых остаться, оттуда тоже на Рось переселили.

Вот и нет пока аланов в степи. А горные в степь — не очень. А кому сильно надо, самые нетерпеливые, которым вид снежных шапок над головой ну уж очень не по нутру — тут, под Киевом.

Придут монголы и всех здешних, вместе с остальными, с Киевом — вырежут. И долго, упорно будут выковыривать тех, которые в горах. Вырежут всех. Кроме четырех маленьких горных деревушек. Кончались аланы? Нет, снова поднимутся. И в моё время, в моей России — вот она Осетия. Хочешь — Северная, хочешь — Южная.

Бывают и тяжёлые времена. А кому сейчас легко? Но пережить можно и нужно.

Есть здесь авары. Сильный был народ. Их на Руси тогда обрами звали. Часть славян они под себя подмяли. Было такое племя славян — дулебы. Авары их поимели. И дальше пошли. "Сгинули". Русские летописи это как устойчивый литературный штамп используют: "сгинули аки обры". А авары так "сгинули", что взяли Паннонию. Потом именно на их, паннонских аваров, костях и спинах мадьяры своё королевство поставят. Дошли авары до Баварии. Устроили там свой каганат. От них и местность это название — Бавария — своё получила.

Потом последний аварский каган увёл последних семь сотен своих людей через непроходимые зимой Альпийские перевалы в Северную Италию, под тамошнего готского короля.

"Cгинули аки обры"... А вот сидят авары под Киевом. А ещё — на Кавказе. Здешних — монголы вырежут. Вместе со всеми. А кавказские — выживут. Расула Гамзатова знаешь? Из этих.

И кыпчаки-половцы осаживаются по Роси. Этих, осевших — тоже монголы вырежут. И весь "жёлтый народ" уничтожат. Марко Поло будет проезжать здешними степями и любоваться цепью курганов, сложенных из половецких черепов. Не станет народа.

Но вот только... битые, недорезанные, в рабство проданные, станут мамлюками египетскими. И уже там, в Палестине, когда разбегутся-попрячутся и мусульманские, и христианские благородные владетели, именно эти "недорезанные" остановят монголов Хулагу-хана, сорвут "жёлтый крестовый поход".

А ещё установят удивительную систему правления: только раб, проданный и купленный, ставший мамлюком, может служить и наследовать. А своих собственных детей — побоку.

Часть народа уйдёт от монгол в Паннонию, под мадьяр. И уже в начале двадцатого века будут венгры смеяться над их потомками, что приходят к католическим церквам и, севши на паперти на пятки, молятся своему "Господину высокому синему небу" — Хан Тенгри. Потому что по-венгерски "тенкри" — кукуруза. "Немытые дикари даже и у ворот дома бога могут молиться только о еде".

И снова мелькнёт тамга этого народа — два вертикальных ножа. В особой кавалерийской бригаде Красной Армии, что будет резать басмачей в самом конце двадцатых годов в Средней Азии...

Ещё есть в Поросье яссы, которых тоже монголы под Киевом вырежут, но родственники их на Кавказе станут черкесами. И будут в России и черкесские сабли, и черкесские седла. И "Три младых черкешенки на фоне соплеменных гор"

Много чего есть в Поросье. Даже поляки. Эти — старожилы. Ещё Ярослава Мудрого крестники. Побил Ярослав зятя своего Болеслава, привёл из Ляхов полон, и на Роси расселил. Живут, Русь берегут. Ляхи православные.

Короче — зверинец.

Правда, напротив, в Крыму ещё и готы остались. Тоже — коренное население. У них там королевство своё было. Лет сто простояло. Потом...

По легенде юный алан, преследуя на охоте подстреленную козу, перебрался через пролив и увидел слабость готского королевства. Юноша вернулся в родные аулы, рассказал соплеменникам. И пришёл конец готам в Крыму.

Во всё могу поверить. И что горец-охотник гонял коз в Кубанских плавнях, и что, заявившись на минуточку на тот берег, сразу же провёл полный военно-политический и хозяйственно-экономический анализ. И что седобородые старцы, послушав зелёного юнца, вскочили и побежали на войну, как комсомольцы на призывной пункт. Но вот что раненая коза может Керченский пролив переплыть...

Ну и ладно. Люди делали своё дело: идеологическое обоснование своей сиюминутной политики. А то, что из такого "пирога" — "бревна" во все стороны торчат... Так это и в моей России — на каждом шагу.

Готское королевство рухнуло, а готы остались. Помню, меня удивляло в "Слове о полку...":

"Девы готские поют,

Месть лелея Шаруканью".

Какая им там, под Ялтой, радость от того, что где-то у Донца степняки русских порезали? Вроде бы, единоверцы. И, отчасти, "единокровцы". Конечно, славяне на готских землях сидят. Все эти реки Днепр, Дон, Донец, Днестр, Двина — всё готское. По названиям — "дн" от готского слова, которое означает текущую воду.

Нибелунги свои безобразия здесь, на Днепре, устраивали. Валькирии как стрекозы над Днепровскими плёсами вились. Пока славянских русалок не было. Но ушли-то готы отсюда сами, без славянской помощи. Ушли самоходом и поставили свои королевства. И не только в Крыму — в Северной Италии, в Провансе, в Испании.

Славяне, вроде, совсем не при делах. А вот же, нас побили — готы радуются. Ну не любят они нас. Всегда. Почему — не знаю.

* * *

Пока Ивашко своими похождениями делился, а я ассоциативным кретинизмом баловался, времени прошло немало, солнышко поднялось высоко. Чего-то я назад оглянулся.

Ещё один мой прокол имени двадцать первого века. В автомобиле пассажир, хоть на переднем сидении, хоть на заднем, смотрит в ту же сторону, что и водитель. Вперёд, в лобовое стекло. Ну, или — в затылок вперёдсмотрящего. А вот на телеге — назад. А сзади у нас воз, и Степко там рулевым-вперёдсмотрящим. И смотрит он на Марьяшу. А она, сидя сзади — взадсмотрящая. И смотрит, соответственно, на него.

Дистанцию мы держим метров пять-шесть. Но для "пострелять глазками" это не преграда. И кокетунство в визуальной форме идёт уже полным ходом. Марьяша армяк с себя сняла, дескать, солнышко взошло — тепло уже. Платочек верхний то на одном плече расстелет, то на другом. То коленки свои круглые подолом рубахи обтянет, то грудями под полотном покачает выразительно. А чего качать? Телегу и так на кочках подкидывает. Достаточно чуть откинуться, чтобы рубаха чуть натянулась.

Лифчиков здесь — на весь мир один. Мой. На болоте, с золотом вместе закопан. Просто перестань сутулиться, а остальное его воображение само сделает. При твоём-то четвёртом номере.

Фатима с Юлькой мне и не такие фокусы показывали. Азбука-с.

* * *

Есть у женщин такая манера: вот вроде бы всё хорошо. И мужчина ей в радость и в гордость. И идут они рядом, она к нему прижимается, в лицо заглядывает с лаской и восторгом. Но при этом тут же у него за спиной или из подмышки бросает многообещающие взгляды на проходящих мимо самцов. Не потому, что свой хуже, а вот... То ли — чтоб столкнуть мужиков лбами и в очередной раз убедиться: "мой-то лучше всех", то ли — чтобы проверить: "а не потеряла ли я сноровку в части понравится?". Часто неосознанно, не задумываясь.

Природная стервозность какая-то. Причём, в большинстве случаев, без всякого ожидания результата. Когда эти игры всё-таки дают кое-какие результаты — обычная реакция либо: "да я ничего такого...", либо вплоть до воя: "ой дура, я дура, ой не хотела — не думала!".

Говорят, что все мужчины от природы полигамны, а женщины — моногамны. Неправда это. И вообще, у млекопитающих самка сохраняет остатки всего полученного от всех самцов генетического материала очень долго. Так что очередной детёныш наследует признаки не только своего родителя, но и всех его предшественников, наполнявших чем ни попадя материнское лоно. Что оказывает положительное воздействие на качество получившегося потомства. Есть ещё какая-то и чисто защитная функция: множество залезающих на самку самцов создают у самки ощущение защищённости. Поскольку самец инстинктивно защищает свою самку и своё потомство.

У овец вообще — счёт самцов до успешного зачатия идет не то на десятки, не то на сотни.

* * *

Я сперва дёрнулся Марьяшу урезонить. Но остановился. По легенде — она госпожа, я её холоп. Не дело рабу своей хозяйке указывать. Хотя я и в рамках такой легенды нашёл бы способ. Но зачем? Она взрослый человек, вдвое старше меня. Мальчишка указывает, что взрослому делать — смешно будет. Глупо.

И вообще — у неё своя голова на плечах. Она даже по всем меркам моего мира — вполне совершеннолетняя, самостоятельная дама. Местные нормы-обычаи знает лучше меня. Хочется ей пококетничать с этим парнем — её дело. Парень-то взрослый, кудрявый. Может, ей со мной, малявкой, скучно стало. И вообще: "Разве я сторож брату моему?". А это и не брат, и не сестра, и вообще никто. Так, ходячая отмычка. Неизвестно ещё к какой двери этот "золотой ключик" подойдёт. И не окажется ли за той дверью так... забавно, что крыса Чучундра будет выглядеть милым и добрым собеседником.

* * *

Всё-таки феминистки большое дело сделали: освободили мужчин от ответственности за женщин. А за всё остальное — уменьшили вдвое. Поскольку "женское равноправие" — это когда вторую половину бабы тянут. Мне это когда-то было дико. У меня воспитание... ретроградное. Типа: "я отвечаю за всё". Хоть и в разумных пределах, но в принципе.

Потом объяснили: "Женщина — тоже человек. И за неё отвечать не надо. Нельзя. Это её обижает и унижает. И заботиться о ней нельзя. Поскольку забота есть нарушение равноправия, унижение и оскорбление — харасмент".

Когда я в первый раз в Штаты попал, меня сразу предупредили: "не вздумай открыть или, там, придержать дверь в магазине, в подъезде перед женщиной — нарвёшься на судебный иск".

"Нет" так "нет". В Европах и в России этот маразм крепчал медленно — было время перестроиться. Я что, секс-шовинист? Отнюдь. Хотят поровну — пусть будет.

На мой взгляд, равенство — это глупость. Одни человек не равен другому. Всегда. Даже один и тот же человек не равен самому себе в разное время дня.

"Я-утренний отличаюсь от я-вечерний больше, чем один человек от другого".

А уж мужчины и женщины... И не только на уровне физиологии и "архитектурных излишеств". Разное мышление, разные полушария мозга работают.

Все дети рождаются с двумя одинаковыми полушариями головного мозга. Двумя правыми. Потом у некоторых начинает нагружаться, работать — левое. И полушария расходятся по структуре.

Левое управляет правой половиной тела. Правой рукой. Оно обеспечивает, например, абстрактное, логическое мышление. Мужские элементы психики. Потому и говорят: "Женщинами рождаются — мужчинами становятся".

Кстати, не все. В смысле: становятся. Многие так и остаются. Как родились. Имеется в виду: из мужского пола, но не-мужиков. Ну, разные мы, разные.

И не надо сравнивать — кто выше, кто ниже. Эмоционально, сенсорно — женщины в массе своей более продвинуты, чем мужчины. Их восприятие мира шире и, часто, глубже. Почти всегда — быстрее. Женщина женщину понимает с полувзгляда. При первом знакомстве, без слов. Это потом они могут трепаться без конца.

Мужикам надо присмотреться, обнюхаться.

А вот физически, мускулисто-скелетно — женщины слабее. Так и не надо ждать от тюльпана строевой древесины. Для "на доски распустить" нужно другое.

Местные это хорошо понимают. Есть чётко определённый круг дел, работ, которые только мужские. Есть только женские. И вторгнутся в чужое — только под угрозой смерти.

Да, баба может пойти за плугом. Как и корову можно в запряжку поставить. Под угрозой голодной смерти.

Этого только всякие попадуны с попаданками не понимают. Есть куча норм поведения, настолько естественных и очевидных, что о них и говорить не надо. Как по утрам зубы чистить.

Никогда мужчина не пойдёт с коромыслом по воду. Натаскать вёдрами из речки — само собой. Что на полив, что в баню. Принять во дворе у жены с коромысла — с удовольствием. Если сильно припрёт — даже в деревенском колодце воды набрать и принести — деваться некуда. Но — ведра в руках.

Вообще, деревенский колодец — чисто женское место, дамский клуб. Мужчина там — или самому напиться, или срочно коня напоить, или горемыка, у которого все бабы и девки в доме в лёжку лежат.

Никогда женщина не возьмёт сапожное шило. Не потому что ума нет и уколоться может. Вся упряжь, вся кожа и шкуры в доме — мужская работа. И наоборот: мужчина берет портняжную иглу только на походе или бобылюя.

У каждого в доме — своя работа. Не сделаешь — будет всем плохо. И этой своей, хоть мужской, хоть женской, столько... Права на чужое... даже и надкусить сил нет.

Меня в прежней жизни как-то поразила фраза одного из советских писателей-почвенников. Он описывал своё крестьянское детство уже в двадцатые голы двадцатого века. Рассказывал, в частности, кто из семьи где спал. А вот где мать спала — вспомнить не мог. Потому что ни в детстве, ни в юности никогда не видел свою мать спящей: она вставала до детей и ложилась после.

Чуть благосостояние в большой семье поднимается — дом разделяют на две половины. Мужскую и женскую. Не только во избежание несанкционированных сексуальных связей или из прочих приличий. Просто каждому — своё. Разным — разное.

* * *

Вот, примерно, такой текст у меня в голове крутился, когда мы встали на ночлег где-то в лесу, поужинали, и Марьяша воркующим голоском попросила меня сполоснуть миски.

Что она не для меня воркует — понятно. Но как-то обижаться глупо. Она взрослая, самостоятельная женщина, знает что делает. И понять её можно. Одно дело — трахаться со странным подростком, лысым, мелким, с железным ошейником на шее. Вообще — чужим и непонятным. А другое дело — взрослый парень, красавчик кудрявый. Нормальный, с которым и пококетничать можно нормально. Можно весь спектр опробовать: подход-отход, взгляд-улыбка, намёк-каприз. В разных вариантах и оттенках. Сердечко замирает.

Брачные игры хомосапиенсов со всеми прелюдиями и увертюрами. И тот, хоть и сам кудреват, а смотрит восхищённо. А какой женщине не в радость восхищённый взгляд молодого красивого мужчины? Просто для поддержки тонуса-самочувствия.

Чем ещё хороши феминистки — отучили мужчин ревновать. Это за своё можно переживать и дёргаться. А когда оно само по себе, самоходное, равноправное... само ходит, само себе правит... Встретились и разошлись. Не ребёнок.

Так что, когда по возвращению после мытья посуды я увидел у костра только задремавшего Ивашку — не задёргался, а спокойно улёгся под телегу спать. Нагуляется парочка — завтра кемарить будут. А за конями кому-то смотреть надо.

Сам дурак: ведь давно же понял, что мир весьма туго и плотно связанная сеть. Распустишь один узелок, оборвёшь одну нить — начинают отвязываться другие. Вполне может хлестануть так, что и глазы выбьет.

Освободившаяся нитка... Попасть под удар с непредсказуемой стороны... Головой понимал, а вот чутья на каждом шагу...

Проснулся я от того, что меня за ногу потащили из-под телеги. Спросонок только и успел, что ухватить свой дрючок. Он под колесо попал — вытаскивание несколько остановилось. Меня дёрнули посильнее.

Я другой ногой пнул куда-то, попал. Хватка на ноге исчезла, я выскочил из-под телеги, глупо моргая со сна глазами. Напротив сидел на земле Степко. Он-то меня и тащил, ему-то я в лицо пяткой и попал.

Теперь он ругался. И собирался повторить-продолжить. Так что я первым делом отскочил за телегу и только собрался выяснить: чего это он, как от костра моё недоумение озвучил Ивашко:

— Эй, Степко, ты чего мальцу спать не даёшь?

— А того, что этот малец — холоп беглый. Мне баба про то сказала. И вообще, провели тебя, дурня старого. Вовсе она не сотника смоленского дочка.

— Как это? А кто?

— А... Курва какая-то. Я её когда завалил, у неё платок-то с головы и слез. А она, слышь ты, стриженная. Бритая. Наголо! Как самых прости господи... И не только на голове. Это ж как блудить надо, если ей и на потаёнке волосья повыстригли! Курва курвущая. Тоже, поди, из холопок. Спёрла, видать, у хозяйки платье. А может и у убитой стащила. И убёгла. Да вот похоть бабская пересилила — с мужиком поваляться захотелось. Уж я-то... Отымел как хотел. Она сперва ещё и дёргаться пробовала. Уж я её и поучил — как должно курве безволосой перед мужем добрым себя вести. Теперь-то она шёлковая будет. До Лоева доведём, а там на торг, если сыска нет — продадим. С долга твоего половину вырученного спишем. Вставай давай, рабёныша ловить.

— Не, Степка. Чегой-то ты... Не надо его ловить — это не рабёныш, а княжич. Байстрюк княжий. Точно знаю.

— Совсем сдурел. Какой такой княжич? А хоть бы и ублюдок княжеский — дороже пойдёт. Опа.

Пока шёл этот диалог, Степко пытался подойти ко мне поближе. Мы с ним кружили вокруг телеги. Тут он ухватил с телеги кнут и стеганул меня по лицу.

Я инстинктивно закрыл глаза правой рукой. Кнут обвился вокруг неё, и Степко дёрнул на себя. И сам рванулся вперёд — перескочить через телегу. Я автоматически ткнул ему в лицо дрючком в левой.

Ближний кончик дрючка проскочил над бортиком телеги и, при обратном движении, упёрся в него. Дальний, со следами моих зубов, приподнятый и направленный в лицо прыгнувшего, попал ему в правую часть переносицы, чуть спружинил, и соскользнул в глазницу.

Он, кажется, пытался дёрнуться назад, но тело в движении через телегу останавливать уже было поздно. Дрючок вошёл в глаз, затем в мозг, упёрся в затылочную кость изнутри, снова спружинил.

Тело, вместе с моим посохом в глазу, на пару мгновений застыло. Затем медленно завалилось на бок, с телеги на землю. Мой посох остался торчать из глаза убитого вертикально вверх.

Глубоко вошёл.

Мне пришлось наступить своей босой ступней ему на лоб, чтобы двумя руками выдернуть своё оружие. Из глаза сначала плеснуло чем-то очень темно-красным. Потом начала выдавливаться какая-то серая каша с белыми и красными вкраплениями.

Сзади от костра раздался какой-то хрип. Я обернулся. Ивашко, пытаясь подняться, выпучив глаза, одновременно и одеваясь, и подхватывая вещи, и выставив вперёд свой нож, тыкал в мою сторону рукой и хрипел:

— Ты... ты... ты его убил!

Точно. Убил. И буду убивать. Всех, кто собирается мною на торгу торговать. Кто надумает меня снова холопом сделать. Уничтожу.

Одного — уже...

А насчёт Ивашко... Лучшая защита — нападение.

— Нет, Ивашко. Это ты его убил.

— А... Не... Я?!

— Кто объявил, что я — княжич? А я ведь говорил: проболтаешься — смерть. Только не говорил — чья. Или скольких. Выпало — его. Может, тебе мало?

Я надвигался на Ивашко с дрючком в руках, направленным ему в лицо. Направленным мокрым, в какой-то слизи с волоконцами, концом.

Здоровый мужик, он мог меня голыми руками разобрать на части, переломать руки и ноги, оторвать голову. Но у меня не было страха. Была внутренняя готовность самому убить и порвать. И уверенность в своей способности сделать это. В таких ситуациях это хорошо чувствуется.

— На колени. Нож брось.

Ивашко рухнул. Немного постоял, глотая воздух. Потом отбросил нож в сторону.

— Последний раз спрашиваю: будешь мне служить точно как я велю?

— Так... как же... это...

— Скажи ясно и громко: буду служить тебе, господине, и из воли твоей не выйду.

— Буду. Эта... буду служить тебе, господине, и из воли твоей не выйду. Чем клясться-то?

Вопрос как в кавээне... неожиданный.

Как я понимаю, в нынешней "Святой Руси" существует целая система клятвенного закрепления сказанного. Специфическая наука. Клятва включает в себя даже нормы уголовного и хозяйственного права.

Клянутся душой своей и здоровьем, на библии и на сабле, детьми и имуществом, честью и муками при нарушении. Кто клянётся, как, при каких внешних аксессуарах, положении рук и пр.

Я всего этого не знаю. Бэкграунд по проблеме — нулевой. Что ж, обратимся к первоисточнику, одному из:

— И сказал Иисус: не клянитесь. И пусть будет "да" ваше — "да", а "нет" ваше — "нет". Скажи "да".

— Как это... Да.

— А теперь запомни. Это прямая клятва Иисусова. Крепче всего остального. Крепче клятвы хоть в церкви, хоть в собрании, хоть под топором. Её ничем перебить нельзя. Ни на крови, ни на оружии, ни на святынях. Ни на этом свете, ни на том. Это слова сына божьего. Бог — не фраер, бог всё видит. Все клятвы слышит. Но сына его клятва — прямо ему в уши. Как колокольчик прозвенел. Понял? Тогда подкинь хворосту, спать ложиться уже поздно. Давай перекусим и дальше двинемся.

— А... с... этим... чего?

Я запалил от углей ветку и пошёл к убитому.

Покойника надо: ободрать, обмыть, отпеть и похоронить. Стандартная здесь технологическая цепочка.

Мда... Зрелище аппетита не прибавляет. Мягко говоря. Разве что...

Что-то ему рубаху на животе оттопыривает. Сдёрнул опояску, под рубахой нашёлся верхний Марьяшин платок, в который были завёрнуты её серебряный крестик и золотые серёжки. Вчера вечером она их у меня выпросила. В благодарность за мгновения яркого наслаждения... Вот и поносила прикрасы. Аж целый вечерочек.

Самого Степко киса и крестик. Что я и прибрал. В кисе было немного серебра и кусок бересты. Пришлось вернуться к костру, чтобы прочитать.

Ивашко как-то... сомнамбулически пытался составить завтрак. Пока я разглядывал каракули на бересте, он вдруг выдал:

— Здорово ты меня. Мне теперь никуда. Душегубство. В Сновянку... или убьют, или в поруб. И замучают. Так и так староста подворье моё заберёт. Мне теперь только по Руси бегать.

— О чем речь? Не пойму я.

Излагал Ивашко сбивчиво и коряво. В резко отличном от своих ветеранских рассказов стиле.

Смысл такой.

Отец Ивашки, по прозванию Кут, построил своё подворье в углу Сновянского городища. Потому и прозвище такое получил. Когда народ в городище умножился, место это оказалось, по нескольким причинам, весьма привлекательным. Местный богатей, он же староста, очень на это подворье "глаз положил". Тут со службы вернулся Ивашко. Вышел у главы местной администрации пролёт.

Однако место в селении ограничено — выбора нет, а хочется очень. Староста продолжил свои подходы, придавил постепенно слегка битого ветерана. Почти дожал. Ивашко почти решился отцов дом продать.

Тут власть переменилась: Ивашко съездил в Чернигов, где уже был Свояк. Пришлось старосте несколько осадить прыть свою. Ивашко был ему должен. И немало. Но взять его в закупы не получалось. Отобрать подворье — тоже. Но долг висел. Вот и в этот вояж Ивашко отправился в отработку долга.

А теперь, после убийства мною сына старосты, он, безусловно объявляемый соучастником, вернуться домой не мог — изведут. Так и так перейдёт его подворье старосте.

"Родительский дом — начало начал".

При всем моем уважении к сыновним и прочим чувствам, слушать этот лепет с нытьём пополам у меня желания не было. Я сунул Ивашке бересту, вынутую из кисы покойного.

— Грамотный? Читай.

Там было накарябано: "симивашкобудевинолюбепомозипреставится". Ивашко долго вглядывался в пляшущие при свете костра буквы, шевелил губами. Потом поднял на меня глаза.

— Так как же это...? Так он, выходит, сам...?

— Как он и как ты с ним — дела ваши. Не мои. Моё дело — чтобы мои люди были живы и здоровы. Ты — мой. Поэтому убийца твой, или гонец смерти твоей — мёртвый лежит. А бересту эту ты читаешь. А не тот, который тебе "помози преставится" сделает.

— Господине... Да я... Да за тебя...

— Тихо Ивашко. Клятву ты сказал. Не умножай. Сущностей. Покойника закопать надо. А людям скажем — в лесу на сук упал. Прямо глазом попал. Насмерть. Что есть полная правда. Вот на этот сук. А что сук я в руках держал — говорить не надо. Иди яму копай.

В ближайшую зиму Изяслав Давидович — Изя Черниговский снова пришёл с половцами на Русь. Половцев было много, шли они разными путями и разными отрядами. Один из таких отрядов взял Сновянку.

Я попал туда вскоре после половцев. По полностью сожжённому городищу бродило несколько полусумасшедших старух и десяток волков. Обожравшиеся на мертвечине звери с торчащими животами нехотя уходили даже и от оружных людей. Староста и его семья, равно как и все остальные жители были либо порублены, либо угнаны в полон. Двор Кута был сожжён и никому более не нужен.

Глава 32

Берём лопату снегоуборочную. С фанерной рабочей частью. Выкидываем все металлические детали. Фанеру заменяем доской типа сороковки, раза в четыре по площади меньше. Называем это — "лопата древнерусская типовая" и идём в лес копать могилу. Кто не понял: яму два на один на два копать доской в лесу среди корней.

* * *

Сколько раз мне попадалось в разных историях про попаданцев, как главный герой покрошит там каких-то нехороших и идет дальше. А прибрать за собой?

Я не говорю про то, что каждый мертвец — куча грязи. Большей частью жидкой. Но оставлять непогребённого покойника... да тебя же местные только за это так вразумят... Или надо их тоже. Или покойника в реку. Не с первого, так с третьего раза, эпидемия ниже по течению гарантирована. Здесь же из рек воду пьют. Прямо без кипячения.

Бой Куликовский был меньше светового дня. А потом все живые три дня хоронили покойников. Только своих, только людей. На татар и лошадей сил не хватило. Потому и только три дня — потом дышать уже нечем было. А копать могилы — вот такой доской. Хоть там и чернозём — не корни древесные. Железная каёмка на кромке "лопаты святорусской", как алюминиевая — на снегоуборочной, уже роскошь.

* * *

Пока Ивашко за деревьями ножом корни резал да деревяшкой этой вкапывался, я куль из рогожки сотворил и Степко голову обернул. Чтобы не расплескалось: полянка-то от дороги не далеко. Могут и другие... путешественники появится. Не надо свинячить в общественном месте. Воз посмотрел. Кое-что на свой перегрузил — чтоб в дальнейшем равномернее нагрузка была. А какое оно — "дальнейшее"? Пришлось у Ивашки спрашивать.

По первоначальному плану мы шли в Лоев.

Лоева гора — от устья Сожа через Днепр. Предполагалось, что мы там Степко с его возом оставим у какого-то родственника, а сами вдоль Сожа пойдём к Смоленску. Теперь соваться в Лоев было глупо: родня начнёт вопросы спрашивать. Получается, что нам надо уходить вправо, выйти к Сожу повыше его нижних лук. Он в низовьях сильно петляет. А как воз?

Ивашко снова подвывать начал: "татьба, чужой товар, конокрадство...".

"Снявши голову по волосам не плачут" — русская народная мудрость.

Результат многократно повторённого и закрепившегося в широких массах опыта. Что снимать и почём плакать.

Жаль. Я в Лоеве в той жизни не бывал. И в этой — мимо пролетаю.

* * *

Ещё одно интересное место на Днепре. Когда Киеву полторы тысячи лет праздновали, был в околонаучных кругах несколько скандально-политический спор: а был ли тогда Киев или так, выдумки самостийников? А о Лоеве никто не ругался. А он даже и по такому счету на три века Киева старше.

Кто первое городище поставил — неизвестно. На раскопках, в самом древнем слое определяется только материальная культура. Без привязки к названию населяющего народа.

Потом пришли дреговичи. Потом... Много чего было. Как везде на Руси, куда не ткни — везде кости. Павших, убитых, посеченных, замученных.

Кто-то из классиков описывал Россию как маленькую убогую деревню с огромным погостом-кладбищем. Убогая — не убогая, а ходим мы... По своей земле ходим. По костям.

* * *

Оставлять Ивашку одного мне не хотелось. Не то что бы не доверял... Просто... несколько он сильно потрясённый. И была всё-таки надежда, что Марьяша сама придёт. Да и в лес в темноте... только глаза на сучки нанизывать.

Наконец, положили упокойничка. А отпевать? Факеншит, я, кроме "отче наш" — ничего. Даже и не слыхал.

А Ивашко смотрит: "ты — княжич, тебе и напутственное слово говорить". Толкнул. Напутствовал коротенько. "Спи спокойно, дорогой товарищ" и "бог простит — ему можно".

Перекусили, тут и светать стало. Надо уходить — Марьяши нет. Идти искать — я мест здешних не знаю, да и не хочу Ивашку одного с конями и возами оставлять. Послал его, сам упаковался. Всё, сейчас найдём "недобоярыню" и надо отсюда быстренько...

Тут он её принёс. Пришлось назад распаковывать.

Жалко я Степко сразу убил. Знал бы... подрастянул.

Степко с Марьяшей и в самом деле поигрался "в волю". В свою.

Как из женщины делается цветок? Очень просто: связывают кисти рук впереди, потом задирают подол, благо мини и микро здесь отсутствуют. Затем подол обматывают вокруг кистей и к ним же привязывают. Такой исконно-посконный, истинно наш русский метод воздействия на индивидуумов женского пола. Тюльпанчик называется.

Женщина в таком формате, в ночном лесу ничего не видит и куда-то осмысленно двигаться не может.

Потом приступают к собственно воспитанию. Такого "тюльпана" с ногами. Некоторые это садоводством называют. Некоторые короче — садизмом.

Розги и крапива — опять же наше родимое, сермяжное-домотканное.

Любимый припев патриотов: да у нас, с малолетства... всех детей, много поколений... весь наш русский народ на этом вырос.

Ага. Только не "на", а "под". Под этим. Берётся пук молодой крапивы со случайно попавшимися ветками-розгами. И — по спине. В сеточку. По только что выглянувшей из-под сгоревшей кожи молодой кожице. Потом женщину кладут голым животом на пук такой же крапивы, сдвигают ей плотненько бедра, наступают коленом на спину и этот пук вытаскивают у неё между ног.

А уж когда мне пришлось у Марьяши из вагины вытаскивать прошлогоднюю сосновую шишку... С одеревеневшими, растопырившимися чешуйками-лапками. Без всякого инструмента и анестезии. Хоть откапывай Степко и по новой... Жаль — дважды убить нельзя.

Марьяша даже после того, как мы у неё изо рта вытащили кляп-платочек, ни говорить, ни даже кричать не могла. Только стонать и поскуливать.

И ведь непонятно почему. Вроде бы был нормальный парень. Отнюдь не маньяк. Обиженный? Как там в песенке:

"А парни гордости полны.

Заносчивы ужасно".

Здесь, при здешней демографии, роли обратные. В смысле заносчивости. Но красавчик, сын старосты — отнюдь не омега. Наверняка пользовался вниманием и благосклонностью.

Или потому, что он смерд, а она вроде как боярыня? "Хам торжествующий"? Р-р-революционный гнев восставшего трудового народа?

Или просто увидел стрижку — "курва курвущая". Давай отрываться по полной: эта для этого и предназначена? Джек-потрошитель черниговского производства?

Или просто ксенофобия — ну не любят у нас чужаков. Вот их баб любят. Сильно и изобретательно.

Или смесь всего этого?

Не понимаю. И не хочу понимать. Этот народ можно и не любить, можно им не восхищаться. Но спасать его надо. От самих себя. Даже все приходящие на Русь поганые и местные князьки, которые здешних то стравливают, то сами режут — ерунда. По сравнению с тем, что эти люди сами делают друг с другом. Лечить и учить.

Чтобы ни у кого даже желаний таких не возникало. Таких... садово-воспитательных. Кто не согласен — бить, резать, строить, вгонять в рамки, гнуть, закапывать...

И ещё. Забудь, Иване, про равноправие и демократию. Если ты хочешь, чтобы конкретно эта женщина была жива и относительно здорова, то изволь ею командовать. Как ты командовал в первый день и на болоте, и вы не попали к половцам. Как ты командовал на "людоловском" хуторе, и вы ушли целыми и свободными.

Изволь принимать решения за неё. И добиваться их исполнения.

"Женщина — не человек".

Изволь нести за неё ответственность.

"Демократия — сообщество джентльменов с кольтами".

Здесь — с железяками. Остальные — объекты защиты, управления и поучения. Не субъекты.

Засунь всех феминисток с суфражистками в задницу. Если не хочешь вытаскивать из чьей-нибудь дамской "передницы" раскорячившийся там древесный мусор.

* * *

"Однажды мулла увидел, как хаджа Насреддин бьёт дочку.

— Что случилось, о хаджа?

— Да вот, посылаю за водой. Как бы кувшин не разбила.

— Но ведь она ещё ничего не разбила. Зачем же ты наказываешь ребенка?

— Я наказываю не "зачем", а "для чего". Когда разобьёт — будет уже поздно".

* * *

Бить женщину мне вообще... Но... Добиваться исполнения приказов означает ещё и наказание.

И после проступка. Всегда. Неотвратимость наказания. И — до. Чтобы помнили. Для профилактики. Для бережения. "Что бы место своё знала".

"Мы в ответе за всех кого приручаем".

Красиво сказано. Правильно.

Одна маленькая деталь: нельзя отвечать за чужое. За самоходное и равноправное, за неуправляемое и ненаправляемое.

Так-то, "Маленький принц". Взнуздай, оседлай, научи поноску приносить, трели выдавать по команде, дойки подставлять по времени... А уж потом попытайся отвечать... за это прирученное.

Как мне всё это... впоперёк. Не хочу нести ответственность за других. Я тут маленький, слабенький. Бесправный и неправомочный. А у меня уже на шее двое взрослых.

Ивашко-то тоже... смотрит снизу вверх.

Господин отвечает за дела слуг своих. За их жизни, здоровье, внешний вид, кормёжку...

Я не знаю этого мира! Некомпетентен и несостоятелен. Неразумен я здесь, господи. Не могу. И не хочу.

Тогда — рассасывайся в этом мире, прими его всей душой, во всех проявлениях. Вот и такие, с крапивой, будут. А ты принимай, понимай, прощай...

"Всё существующее — разумно" — немецкая философская мудрость.

Фридрих, извините за выражение, Гегель. Убил бы гада.

Помнишь, Ванюша, как тебя бесила перспектива снова стать холопом, снова надеяться только на доброту хозяина? Эти — другие. Ты — не они. Не равняй себя с ними. У них двести лет "фратерните, эгалите" за спиной нет. Это не лучше-хуже. Другие.

Просто факт, данный нам в ощущениях. В мерзких ощущениях вытаскивания древесины, впившейся сухими корявыми сучками в живую нежную плоть.

Согрели воды, промыл, смазал, повязки наложил, пустырника заварил. Только упаковались — кони начали беситься. Храпят, рвутся. Ивашко к коням, а я смотрю — на краю поляны волк стоит.

Солнце уже высоко, на поляне светло. А под деревьями — сумерок и дымка от сырой земли. И в дымке — волк. Очень похож на того, что я на той стороне этой речки — Снов — встретил. Только здесь светлее, и я разглядел лучше. И ближе.

Волк стоит, у меня в голове... каша. Отрезал краюху хлеба, нож оставил и так, с "чистыми руками", к волчаре. Волки хлеба не едят. Ага. Подошёл на два шага. На землю положил и отступил. Я стою, и он стоит. Потом подошёл, понюхал. Одним движением ухватил и заглотнул. Посмотрел мне в глаза. И ушёл. Шагом, как тот. Странно как-то ушёл...

Мистика, однако. Тот тоже поутру появился. Первое утро после того, как я предков своих на хуторе поубивал. После половца не было, а вот после своих — второй раз. Очень большой.

Я волков видел пару раз в прошлой жизни. Застреленного волка видел. За их шкуры тогда государство по полсотни рублей платило. Но этот...

Мало того, что здоровенный — окрас удивительный. От кончика носа до кончика хвоста очень тёмная серая полоса. "Ремень" называется. Почти чёрная. У них, у предков, что, ещё и волки другие? Хотя... палеонтологи работают с костями, шкуры не сохраняются. Какой-нибудь подвид мог быть и вымереть — его и не заметят.

Стоп! Так не бывает.

Я понял, что странного в походке этого волка. Он ушёл иноходью. Вот откуда странное ощущение неправильности, неестественности. Какой-то... чудовищности. Никто иноходью не ходит. Коней так учат. Видел как-то, как жабы так ходят. Но волки... Да хоть собаки, хоть кто.

Так не бывает. Но вот же оно — только что! И в прошлый раз тот волк тоже.

Ни какие палеонтологи этого не поймают, не заметят. Побежку по костям не определить.

Палеонтологи, может, и не заметят. А Ивашко заметил. И как-то от меня бочком. К поясу своему с ножом.

— Ты чего?

— А ты не...? Чего он тебя не тронул?

— Зачем ему? Я же хлеба дал.

— Ага. Хлеба. Князь-волку.

Выслушал очередную легенду.

Живут на Руси люди и волки. И те, и другие — разных племён. Как среди славянских племён самым главным стала русь, так и среди волков главное племя — вот это. Они и крупнее, и ремень по спине. И ходят... как угорские иноходцы.

Мало их. Но — самые страшные. Медведя втроём берут. Человека, даже и оружного — одного хватает. Волкодавов против них нет. Они сами волкодавов давят. Редко их видят, ещё реже увидевшие живыми остаются. А тут с руки ел.

Ну, не с руки. Но чертовщины всякой суеверной мне здесь только и не хватало.

— Не боись, Ивашко. Эти не тронут. Чувствуют во мне родственную душу.

Я пошутить хотел. А Ивашко пятиться начал, споткнулся, перепугался. Насчёт оборотней здесь... В каждом селе по свидетелю, и не по одному. И не только в волков оборачиваются предки.

Пришлось и этого успокаивать.

Ладно. Тронулись.

Мы оба инстинктивно торопились уйти от страшного места.

Ивашко — тот вообще, как стал нахлёстывать... Я за ним. Хорошо — воз у него тяжёлый. Конь быстро притомился. Пришлось мне, сопляку попаданскому, взрослому местному опытному мужику объяснять насчёт скоростного режима движения в колонне. На гужевой тяге.

Стоит, голову повесив. "Да господин, больше не буду, господин". Дальше, на первом же перекрёстке: "Здесь свернём, господин?". А про то какая дорога будет — только мыкает да хмыкает: "Да вроде ничо... Мабуть.. пройдём. Болото? Так где ж их нет? Господь милостив".

Слов у меня нет — одни буквы. И те — непечатные. Тот десяток, который в здешнем алфавите есть, а в моей России нет. Сплошной "юс большой йотированный".

Ещё: говорить предки не умеют. Как, впрочем, и мои современники в большинстве своём. Пока языка не понимал всё казалось: они такие умные вещи обсуждают. Что ни фраза то, поди, перл мысли средневековой древнерусской.

Лучше языка не знать — соседи умнее выглядят. Не владеют они членораздельной речью. Ни в смысле дикции и артикуляции, ни в смысле связного изложения. С дикцией все просто: основной пример для подражания — местный пономарь.

"Наш пономарь вашего пономаря перепономарит перевыпономарит".

А со связностью иначе.

Когда рассказывает услышанное — гладко получается, слово в слово. Память у туземцев отменная. Когда своё накатанное, по шестому разу, как Ивашко про свои походы — будто сказочника слушаешь. А вот если что-то новое нужно описать... Да хоть состояние дороги — мямлят. И не только Ивашко. И диалоги все по сути своей короткие: или идет перемусоливание с переспрашиванием, или две-три реплики — и в морду. Не говоруны. А передо мной Ивашко и вовсе... вздрагивает.

* * *

Ну почему все коллеги-попаданцы книгу чапаевского Петьки не читают? Где на первой странице: "Сел на коня, поехал в штаб", на последней — "Приехал в штаб, слез с коня". А между ними — 600 страниц одного "цок-цок".

Писать так не надо. И публиковать такое не надо. И так все русские леса на финскую бумагу вырубили.

Но думать-то надо. О воздействии временного интервала на психо-эмоциональный фон. Потому что хорошо, если дорога скучная. Тогда персонаж просто думает о своём, о девичьем. Или там — о попадищевом.

Дорога на Руси обычно длинная, долгая... но вот скучать в ней редко когда удаётся.

Стоит немецкий офицер в комнате у окна, курит последнюю сигарету перед сном и говорит своему товарищу в глубине комнаты: "Какая огромная страна. Какую долгую дорогу мы уже одолели. Вот мы по ней идём уже два года, а конца не видно". Тут влетает в окно бутылка с зажигательной смесью. Всё и вся в комнате сразу вспыхивает, раздаются дикие крики заживо горящих людей.

Краснодон, "Молодая гвардия". Это на тему мелочей по дороге и желательности просто "цок-цок".

* * *

Придавили мы хорошо. И по дороге не вляпались. В разбойников, в патруль-заставу... В болото, в буераки, просто в яму. С переломом ног коням или хотя бы тележных осей. Потому что если бы что — то труба. Бросай и уходи.

Уже затемно выскочили к Сожу. Правильно выскочили. Высоко. Там внизу у устья такие петли...

Речной изгиб называется "лука". Не то место Великими Луками назвали. Надо переправу искать, а уже темно.

Россия — что возьмёшь. По Европе идёшь — трасса либо вся освещена, либо все развязки, перекрёстки, мосты, бензоколонки. А у нас... Даже, было дело, от самосвала ушёл только потому, что он в ночи — темнее тёмного.

Снова встали в лесу. У Марьяши жар. И говорить начала.

Стандартная цепочка. Сначала: "какая я была дура!". Потом: "какой он был мерзавец!". Третий шаг: "а ты куда смотрел?!".

Ага. "Так ты же сама пошла, меня вообще миски мыть отправила".

Слезы — и по кругу. А температура растёт. Ёшкин кот, обычного ртутного термометра — лет пятьсот ждать. Так, работаем как дочку во младенчестве: тряпку с холодной водой на шею, вторую — в паховую область, питье. А она уже бредит всерьёз, отца зовёт, бьётся... Я тут что, мать Тереза при блуданувшей чересчур недо-боярыне? Всю ночь. Ивашко хоть поспал маленько.

Пока запрягали, к переправе выезжали, Ивашко мялся. Потом спросил:

— Господине, она тебе чего? Сильно люба? Стара она для тебя. Да и сам ты её тогда отпустил. А блядку гулящую из-под чужого мужика выпаивать-выхаживать...

— Не то Ивашко. Она мне служанка. А я своих людей берегу. Не дай бог с тобой что — тоже выхаживать буду.

— Да... Видно, что у тебя в пестунах Касьян был. Он тоже... своих не бросал.

А я по другому поводу загрузился. Не господское это дело — холопов выхаживать. Это только кто из благородных жён сильно в благочестие ударился. Княжичу — неуместно. Но не могу ж я бросить её вот так подыхать!

И ещё. Как-то легко у меня с языка сорвалось — "своих людей". В феодалы прорастаешь, Ванька? Дальше вассалы, слуги, смерды, закупы, холопы... Сам из-за перспективы холопства... косой косил. А теперь уже...

Это тебе не в фантазиях глупых Юльку по приколу на конюшню отправить на время утреннего кофе. Здесь порка — обязательный элемент технологии управления хозяйством среднего и крупного размера. Как у хорошего ротного в петровских преображенцах:

"каждый вечер в роте кто-то кричал и дёргал белыми ягодицами под палками".

Или как? "Стать здесь кем-то" значит и вот такие ежедневные команды. И кто-то будет ежевечерне "белыми ягодицами кричать". По твоему лично приказу.

Ванька-гуманист. Гумноноидный, святорусский, обыкновенный.

Можно сказать: "вульгарис".

Выкатились к реке.

Речка Сож. Ширина у неё здесь — за 200 метров, хорошо ближе к 300. И глубина метров пять-шесть должна быть. Ага, "малые реки России". Ну такие маленькие...

Только паромом: дорога по правому берегу идёт — по левому леса и болота. Что ни шаг, то мне тычок. За бестолковость.

На паром? Коней выпрячь, завести, привязать, телеги на руках закатить. Переехали — обратно. Платить — сколько? Киса-то у меня. Почему серебро у малька, а не у хозяина? А нету у Ивашки кисы. Вообще ни гроша.

Отъехали маленько, спрашиваю:

— Почему?

— Дык... Это... Пропью.

Вот наградил господь слугой. Мне ещё и за запойного ответ держать?! Если он что. А он — что? Бельма нальёт и... и что? И как мне? О-хо-хошеньки...

Да что я всё про себя да про людей!

Сож. Места... Глаз не оторвать. У этой реки свойство такое — три хорошо выраженных сквозных террасы. Нижняя — сама пойма. А выше... Как в горах. Только не короткие террасы — длинные, на сколько глаз хватит. Верхняя ступенька на высоте девятиэтажного дома. Вниз глянешь — простор. Зелень молодая, свежая, сочная. Луга в пойме... Утро раннее, дымка ещё, часть поймы уже солнцем освещена, часть — в тени. Все оттенки зелёного.

Вода самой реки и болотца по пойме — синим. Одни уже на солнце отблескивают, бликами играют. Праздник. Другие ещё в тени. Спокойное синее. Глубокое, надёжное. А дальше и вовсе из тумана только кусочки проглядывают. Тайна тайная, загадка загадочная. Видно — вода. А какая? Будет ли играть-веселить на солнце, а то выскочит оттуда какая-нибудь рыба-кит. Или русалки смеяться начнут.

* * *

Когда-то давно, ещё в прошлой жизни по молодости, был я как-то на Соже. Не здесь — выше. С девушками. Костёрчик попалить, на гитарке побренчать, между спальничков побарахтаться. Девушек помню, хорошие были девчушки. Даже что пили — помню. А реку — нет. Ну и дурак.

Надо целую жизнь прожить и у Кащенки на дороге сдохнуть, чтобы вот на такую красоту не только смотреть, но и видеть.

* * *

Одна беда. Смотришь сверху, и сердце радуется. И хочется спросить "ну почему же люди не летают как птицы. Вот бы взмахнуть крылами и полететь". И сам же себе отвечаешь: "а конь один телегу тащить будет?". Порадовались — и за работу.

Дорога идет по террасам. С одной на другую, потом на третью. Потом обратно. Среднерусская равнина. Конечно — равнина. Я понимаю, что не Кавказ. Но "равнина"... Как на Хуанхе. Там грунт лёгкий — лёс. Водные потоки пропиливают глубокие каньоны... Все вниз от основного уровня равнины. Отрицательные высоты называются "глубины". Но суть выкарабкивания от смены названия не меняется.

Когда в первый раз пошли вверх на подъем, боковым зрением уловил за спиной движение. На развороте, на передке, чудом, через спину, успел загнать дрючок под задний бортик телеги — Марьяша уже покатилась. Проспал бы пару секунд — она так, в тулупы спелёнутая, с высоты пятиэтажного дому и ушла бы.

Когда просто "цок-цок" и добавить нечего — это очень здорово.

Дорога, между прочим, не лесная. Настоящий торговый путь. Обозы, одиночных повозок почти нет. Верховых — тоже. Пешеходов... Не Невский, но идут. Тоже — не по одному. А вот караванов слепых, как в фильмах про средневековую Европу нет. Если и есть, то по одному-по два и обязаетельно с поводырем-мальчишкой.

Видно местных. Кто — так, переход на один-два дня. Эти в лаптях или босиком. А дальние — в сапогах. "Калики перехожие".

* * *

"Калики" — это не калеки. Это от обуви. Такой сапог дорожный с длинными завязками. Общий тип обуви для всей древности и средневековья.

Их ещё в Древнем Риме носили. Там ещё император такой был — Калигула. Дословно — "сапожок". В военном лагере рос мальчонкой, вот солдаты и прозвали. Это уж когда он вырос до нормального "сапога". тогда ввёл своего коня в римский сенат, чем автоматически присвоил своему жеребцу сенатское звание.

* * *

К вечеру встали на постой. Места тут населённые, просто с дороги отойти и спать лечь... Как бы не нарваться. Стали в деревне. Опять курная изба. Хорошо хоть тепло — легли во дворе на возах. На дворе шесть возов, кроме наших двух.

Ладно, сами горяченького похлебали, Марьяшу с ложечки накормил. Пока миску относил — вокруг неё опять мужики регочут. Да она что — мёдом мазана?! Она же даже дышит с трудом, глаза толком открыть не может. А возчики "хи-хи, ха-ха" и к ней под тулуп лезут. Ручками своими трудовыми, мозолистыми.

Вот как докопаются... Я же ей не только голову тогда обрил. "Курва курвущая".

Поспел. Снова дрючком лапу одного подцепил и в сторону. Опять в крик:

— Ты... твою мать... и тебя самого... меня, как пса шелудивого, палкой...

— А ты и есть. Щеня неразумная. Видишь же — баба больная. А чем — не спросил. Или мне и тебя рядом положить и с ложечки кормить?

— А... А ты чего? Лекарь?

— Нет. Я тут, трёхразовый тебе фак, папа римский.

— Римский? Из латинян? Немец что ли?

Опять, факеншит, средневековье древнерусское: для нас немцы — жители Германии, по преимуществу — протестанты. Для местных — все, кроме славян, греков и восточных народов. Английские немцы, французские, шведские, датские... Даже испанские. Хотя Испании ещё нет.

Тут Ивашко из-за угла появляется, штаны подтягивает.

— Ну и чего тут, Иване? Пристают?

Ага. И он так... демонстрационно пояс поправляет со своим ножичком нулевого размера. Всё-таки не надо мне на улицу выходить без чего-нибудь под метр восемьдесят. И в плечах как-то также. А баб по Руси возить буду только страшных и старых. Прочих — за печку, в паранджу и на чепь. Иначе мне тут... и пулемёта не хватит.

Пока "беседа" идет, один из купцов второй воз наш разглядывает. У нас там, на задке, две бочки со смолой. Поковырял пальцем, понюхал:

— Куда идёте-то?

— В Смоленск.

— Гля, мужики, дурни Черниговские в Смоленск смолу везут!

— Га-га-га. — Общий смех, переходящий в овации. Ушами по щекам. Ладошками по ляжкам.

Ну, вообще-то, и правда. Про Смоленск даже первое летописное упоминание: "жители искусны в смолении лодий". И название оттуда. Смолу в Смоленск... как в Тулу самоварами торговать.

Ладно, надо веселье осадить.

— Я вот вижу: вы люди добрые, в торговых делах сведущи. Поди, и смолокуры среди вас есть.

Последнее — уже нарываюсь. Ну, попробуем однако.

— А вот лодейных мастеров, видать, нету. Потому и не понимаете.

Опять плевок с моей стороны. Конечно, купцы-возчики не из дальних. Но у всякого купца, который ходит, а не в лавке сидит, лодка есть.

Лодии — у многих. Либо свои, либо в доле, либо на чужих ходили. Русь не колесом, а веслом крепка.

— И чем же твоя смолка краше смоленской?

А вот это уже серьёзные люди подошли. Не из возчиков-балагуров.

— Из чего в Смоленске смолу гонят? Из сосны да ёлки. Так?

— Ну.

— Не нукай, не запряг ещё. А это — дубовая. Разницу понимаешь?

Ой побьют. Два оскорбления за один раз. Хоть обращения на "Вы" здесь ещё нет, но мальчишке с взрослым так говорить... уши открутят — минимум. Не открутят. Загрузился мужик. Другой влез:

— И чё? Смола она и есть смола. Липкая.

— Ага. А бревно оно и есть бревно. Бревенчатое. Из чего на княжьих стругах главный брус сделан? Из дуба? А почему?

Твою мать энциклопедией! Как на русском сказать: "киль, форштевень, шпангоут"? Вроде, поняли меня и так.

— Так известно почему. Дуб не гниет.

— Ну а коли известно — чего дурку ломишь? Тоже мне: "Смола — липкая".

Вот теперь загрузка пошла в полный рост. Теперь либо полный Reset, либо... ждём окончания процесса.

— И почём?

Так, прижилось. А вот я... некомпетентен совершенно. Ну на кой ляд мне нужно было знать в моем 21 веке, в своём инженерно-информационном бизнесе — динамику, тренды и волатильность рынка натуральных смол в начале второй половины 12 века?!

— А сколько дашь?

— Ну... мы-то вниз идём. Нам-то оно... разве что так... для пробы... по векше за обе.

— Ты, дядя, всего всегда на пробу по две бочки берёшь? Меньше вкуса не разобрать? Цена твоя... не интересная. Торгу не будет. Утро вечера мудренее. Добрых снов, люди добрые.

А вот это уже перебор. Прервать торг из-за "неинтересности" — послать собеседника просто прямым текстом. А послать десяток здоровых мужиков по кроваткам...

— Это что за сопляк? Чей он? Ты что ли, хозяин?

— Это возница. Звать Ивашко. Меня — Иваном. Я над товаром главный. Приказчик. От хозяина. Хочешь говорить — говори со мной.

Не слова неправды. Я себе кто? — Хозяин. Сам себе приказываю? — Значит и приказчик. Насчёт смолы покойный Степко что-то говорил. То ли в этот раз, то ли в следующий — будет точно дубовая. На бочках потёки — хоть кусни, хоть лизни. Профи должен качество товара сам определять.

Побурчали и разошлись. А я Ивашку пытать — а какие смолы бывают, а какие на них цены. А какая разница между смолой зимней и летней... Это тебе не масло машинное с привязкой к температуре загустения при понижении температуры окружающей среды.

Только Ивашко... как оно было в Новгород-Северском лет пятнадцать назад.

Торговля — занятие непрерывное. Этим дышать надо. Аналитика, тенденции, инсайд, сравнение с конкурентами... Это ещё пока собственно товара нет. И так — каждый день. Или делать и хорошо, или не браться.

Я в прошлой жизни не брался. Мне своих сложных систем хватало. Времени оставалось только на то, чтобы свои проекты, собственный штучный товар продавать. Там игра несколько иная, чем на массовым или крупносерийном рынке.

Опять полночи суета вокруг Марьяши, опять подъем не свет не заря. Перекусили прямо на возах. Вчерашние купцы подходят.

— Ну и как? Дальше потащишь свою невидаль — смолу дубовую?

— Потащу. А могу тебе продать. За обе — восемь кун.

— Что? Сколько?! Да ты, малек, видать мозгой за оглоблю зацепился...

— Пустое. Цена названа. Торга не будет. Ивашко, давай коней запрягать.

Ух как им это поперёк.

Всё поперёк. И что мальчишка, и что цена, и что неизвестно что. А главное: торга не будет. Не делаются так на Руси дела. Отказаться торговаться — в лицо плюнуть. Ты мне не ровня, мне твоего серебра не надо, и товар твой дерьмо. А главное: ты мне не интересен, я с тобой и говорить не хочу.

Спокойно Ваня. С людьми надо жить. И разговаривать.

* * *

" — Дэвушка, дэвушка. Почэму молчиш?

— Хочу — и молчу.

— Э, если "хочешь" — не молчи, мэнэ скажи".

* * *

Ладно. Аргументируем. При средне-потолочном представлении об уровне цен пятнадцатилетней давности в полтысячи вёрст отсюда.

— Вот ты, мил человек, поди слыхал, что Князь Киевский собрал войско немалое и ушёл в поход на Низ, к Олешью?

— Ну.

Да чего ж они все так в ямщики рвутся!

Хотя слов этих — "ямщик", "ям" на Руси ещё нет.

"Вот помню — на почте служил ямщиком.

Был молод, имел я силёнку".

Молодость, силёнка — пожалуйста. А вот на почту в ямщики — не получится. Нет такого на Руси. Русская национальная забава — ямская гоньба — Батыево наследство.

Понятий таких ещё нет. Слов ещё нет, но всякий разговор с "ну".

— Поход лодейный. Так?

— Ну.

— Значит всю смолу, все запасы у купцов выгребли. Когда лодии под Киевом собирали.

— Ну уж и все. Да и то — к осени опять наберётся. Накурят ещё смолы скока надоть.

— Ага. К осени. А сейчас? Про то, что Изя Черниговский с половцами к Чернигову подошёл — слышали?

— Был слух. И чего? Князь дружины вроде не собирает.

Плохо у них тут с распространением информации. Уже неделя прошла, как мы под половцев попали, а тут — "слух был". Вот выросту — своё новостное агентство открою. Общенационального масштаба. И назову как-нибудь незатейливо... СДРИС, например. Свято-Древне-Русские Информация и Слухи.

— Вчера не собирал — завтра соберёт. И на чём они к Чернигову пойдут? По этим лугам да на кониках? Это — княжии, из Смоленска. А остальные? А охотники? Кто своей охотой? За половецкой добычей?

Бить половцев лучше при их отходе. Они тогда не такие... подвижные. Да и потери у них бывают. Главное: взятое с бою принадлежит победителю. Оторвал у поганого кусок его добычи — твоё. Прежнему хозяину на прежнее место возвращать — только за выкуп. И пойдут вчерашние девки русские — свежие полонянки половецкие — либо в вотчину, либо на торг. От русских купцов — греческим.

— Две куны дам.

— Десять.

— Чего? Чего десять?! Было ж восемь! Ты ж должен цену-то сбрасывать, а ты поднимаешь. Паря, ты чего — торговаться не умеешь?!

— А я и не торгуюсь. Я говорю. Десять кун. Сейчас. К обеду — двенадцать. Бочки и верёвки на них — включая. Нет — будь здрав, человек добрый.

— Ммм... По рукам.

Расплатился, дал четыре монеты-ногаты. Меня самого в Киеве Степанида за вдвое меньшие деньги торговала. Как это давно было... А теперь я сам — смолой торгую. Скажи кому — смеху будет. Но — получилась. Первый мой торг в этом мире. Первая сделка.

Ура, товарищи! Новый олигарх народился.

Может тебе, Ванюша, в купцы податься?

Люди вольные. Заплатил налоги и спи спокойно. Если осталось где. Как все податные — мордой в грязь. Перед корзном, перед шапкой боярской, перед крестом наперсным. К ручке приложиться — за счастье. А иначе — плети. Или — батоги. Чтобы место своё знал. Нормальное место нормального свободного русского человека. Нет уж, лучше — в рюриковичи.

Выехали и снова ходу. Ивашкин воз здорово полегчал. Хорошо идём, к вечеру в городе гомиков будем. Там уже Смоленское княжество.

Конец шестой части

Часть 7. "Дороги Смоленщины"

Глава 33

Насчёт гомиков я несколько погорячился. А что ещё может уловить слух российского человека начала двадцать первого века, когда все туземцы говорят "гомий город, град гомий"? А это Гомель. При ближайшем рассмотрении. И живут здесь гомельцы. Или гомельчане. Или гомики. Потомки радимичей. Было такое славянское племя.

Название от речки Гомеюк. По-фински означает "homma joki" — "быстрая река".

Причём тут финны? Где Финляндия, а где Беларусь.

А при том, что все земли к северу от степи от Карпат до Урала — исконно-посконно угро-финские. Кстати, русская Ока тоже от этого слова — "joki" — "река".

На чужой земле живёте, господа патриоты. Геродота читать надо. Тот чётко пишет: "к северу от скифов в непроходимых лесах живут племена андрофагов". Людоедов то есть.

Вот и выбирайте: или в предках у нас Мумбо-Юмбо, которое прохожих "кай-кай" даже без кетчупа, или — "мы сами не местные".

Город Гомий весьма не мелкий. Гектар сорок по площади. На левом берегу стоит, так что мы на него со стороны посмотрели. Подходы... Как на Хуанхе: отрицательные высоты называются глубины. Выкарабкиваться из этих оврагов... Да ещё в доспехах при случае... Потноватенько выйдет.

На этом берегу — слободка.

Постоялый двор поразил сервисом. Как въехали в ворота — бабенка выскакивает и Ивашке кружку подаёт. Первая выпивка за счёт заведения.

И у меня к этому Гомию всякий интерес сразу пропал. И ко всему остальному тоже. Остался только один интерес: как бы убраться, пока он вдрызг не нагрузился. Все попытки контроля в стиле "жена муженька пасущая" закончились провалом — Ивашко пропал. Так что пришлось мне самому и с конями, и с возами, и с Марьяшкой.

* * *

Мне по жизни с разными людьми сталкиваться приходилось. И с пьющими, и с гулящими, и на иглу подсевшими. На мой вкус: "пьяница запойный" — самый скверный вариант. Наркоман, шлюшка, даже алкаш — их видно. Понятно, предсказуемо. Знаешь чего ждать и иллюзий не испытываешь. А вот такой... Вроде нормальный, толковый, ответственный... потом — раз — и в штопор. А после смотрит на тебя виноватыми глазами: "я не хотел... оно само... прости, больше не буду...". Брехня. Будет.

Когда я на северах вахтовался, был у меня в бригаде один такой. Пока на глазах — человек человеком. И соображает, и дело делает. Специалист толковый, с мозгами. И так, в общении — всё путём. И по рюмочке может. Без потери самоосознания. Прямо инсценировка русской народной мудрости: "Кто пьян да умен — два угодья в нем". Всё хорошо.

Потом с глаз долой и... "Да я только во Внуково пивка взял. Ночь сидеть пришлось. Вот чуть-чуть горло смочить". И осталась вся моя бригада, девять человек, без зарплаты за два месяца. Кто-то из щипачей московских приподнялся, а девять семей наших... тянули и вытягивали. Пока мы из следующей вахты со следующей получкой не вернулись.

* * *

Опять ночь без сна. Последний раз я полночи спал нормально, пока покойный Степко с Марьяшей развлекался. Кстати, и Марьяша начала шевелится. В полусогнутом состоянии, но "доведи до нужника". А возы на кого оставить? А народ тут... Как на московских вокзалах.

Кто бы мне спокойного "цок-цок" сорганизовал? Минуток эдак шестьсот.

Утром Ивашку принесли. Но не отдают. Хозяин такую цену выставил... Врёт раза в три. Но не поспоришь. Этот... Как полено. Мычащее. Всё пытается к моей ручке приложится. И тут я, весь из себя такой... невыспавшийся... И его... встретил-приветил. Как верная жена мужа своего... мокрым полотенцем по глазам.

Два воза пацанёнку вести — это как? На одном — болезная боярыня-шалава уже голос подаёт, на другом — слугу-алкоголика периодически выворачивает. Деваться некуда, привязал всех. К телегам. Пошли сцепкой, как фура с прицепом. Опа-опа, цоб-цобе...

Места эти — Белорусское Полесье. Песня такая была:

"Живёт в Белорусском Полесье

Красавица леса Олеся".

Не знаю какая она красавица. У гомельских в моё время носы такие были... Характерно длинные. От радимичей, наверное. А мне как-то больше курносенькие нравятся.

"Где родился — на той и подженился".

Только эта "Олеся" здесь не одна живёт — с мужиками. Многочисленными и хорошо вооружёнными. Не одни топоры да косы, а ещё и кистени с рогатинами. У Олесиных сожителей.

* * *

Гомий нынче под Смоленском. Было отдельное княжество, потом стала земля Черниговская. В Чернигове Давидовичи сидели. Их здесь "давайдовичами" вспоминают. По типу основного метода сбора налогов. Князья черниговские от Изи Волынского к Гоше Ростовскому бегали. И обратно. А Ростик Смоленский всегда за одного, за брата своего стоял.

Соответственно, здесь — то "направление предполагаемого удара вероятного противника", то "добрососедская граница с братским русским княжеством". То местные друг друга режут, под чутким руководством из своих столиц, то бурно отмечают очередное примирение.

Работать некогда. Да и не дадут. Последние годы Ростик эти земли под себя забрал. Теперь, вроде, должен Свояку назад под Черниговскую власть отдать. Но Ростик в Киеве. В Смоленске его сын Роман. "Сын за отца не отвечает". И по имущественным делам — тоже. Не торопится Роман отдавать. А Ростик из Киева... тоже. Не торопит.

Между Черниговскими и Смоленскими немало крови пролито. А как убытки компенсировать? А известно как: выжимая из предполагаемых к передачи земель всё досуха.

На выжатой досуха земле такие монстры размножаются... Соответственно, в лесу не только четвероногие звери обретаются. И тут я, с двумя возами и одним дрючком. Как Буратино на Поле Чудес в Стране Дураков. Вот он я — "разделся и жду".

Повезло. Пока я свой чудо-поезд увязывал, самые резвые купчики вперёд ушли. Мы их и нагнали. Ближе к полудню. То, что осталось.

Помнится, я удивлялся: почему это по дороге в Киев не было у нас стандартного по попаданским рассказам приключения — встречи с разбойниками. Дурак, потому что. Не удивляться надо было, а радоваться.

Здесь тоже не было. Встречи. Встречальники уйти успели. К моему счастью. А вот результаты остались.

Лог такой. Или буерак? Неглубокий. Дорога лесная. Спокойная, красивая где-то. Тень такая... Глубокая. В солнечный полдень — очень приятно. Внизу три телеги без лошадей, куча мусора — барахло какое-то разбросано. И — четыре трупа. Ободранных. В смысле: в одном исподнем.

Мда... Картина маслом. Точнее: кровью.

Ну и ладно. В лесу птички поют — людей вроде нет. Как проехать-то. Пошёл телеги раскатывать с дороги. Своими-то хиленькими плечиками. Не будет у тебя здесь, Ванюша, счастливого детства. Ой не будет.

Двое упокойников с разбитыми головами, двое других с кровищей по корпусу. Из барахла взять нечего. Всё или сильно рваное, или сильно ломанное. Хорошие разбойнички попались — хозяйственные. Ничего полезного не оставили. Сразу видно — местные. Оседлые. Из крестьян. Которые пришлые — так чистить не будут.

Тут один из покойников ножкой дёрнул. Я и сел. Тут же. Да что ж, японский городовой, такое! Прошлый раз дохлый половчанин чуть до кондрашки не довёл. Теперь вот, проезжий недорезанный.

Пришлось посмотреть. И правда: мужик-то живой. Поверхностное ранение головы. Типа топором, но плоской стороной.

"Добрый доктор Айболит

Он под деревом сидит.

Приходи к нему лечится...".

Ко мне не приходят, а просто под ноги валятся. Выросту — заведу службу "скорой помощи". Буду по Руси ездить и недо-упокойников по дорогам собирать. Может, кто заплатит.

Телеги растолкал, свои возы вниз свёл, давай недо-упокойничка на воз закидывать.

Ага. Здорового мужика... Только вторым конём. Через блок неподвижный типа бортик тележный. Перекинул. Прямо на Ивашку. Тот проснулся, с бодуна глазами лупает.

У одного похмелье, у другого сотрясение.

— Это... Это чего?

— Это ты Ивашко. После следующей пьянки. Возьмёшь в рот хмельное — я тебя по этому образцу отретуширую. Слезай.

— Эта... Зачем?

— Бражки у нас нет. Буду опохмелять по моему собственному рецепту. Армяк и шапку сними. Руки давай.

— Господине! Да на что руки-то вяжешь?

— Лечить буду. Вот я тебя к задку телеги привязал, мы сейчас ходко пойдём. Резвой рысью. Через версту — пропотеешь. Через две — весь мокрым будешь. Тут у тебя хмель из организма и выйдет. И будешь ты как молодой огурчик — весь в зелёных пупырышках.

Ну, последнее это я так, для красного словца. А вот связку "пропотеть-протрезветь" — я применял. Не к себе специально. Но приходилось команду на покосе временами в чувство приводить. День косим — ночь квасим. Ничего, все живые остались. И ты не дёргайся, Ивашко.

"Я ж советский, я же чистый как Кристалл.

Взялся делать, так уж...".

Я за тебя взялся. У тебя теперь два выхода. Или встать и стать трезвым. Или лечь... насовсем.

Поехали. Прогноз оказался положительным. Пропотел и дышит. Как загнанная лошадь. Но не лошадь — можно поить. Водой. Во как — и глаз ясный, и смотрит весело. Правда, весело-замучено. Нормалёк.

Возы расцепили, пошли дальше нормально. Сразу легче стало. По коню моему хорошо видно.

К ночи опять в весь и на постоялый двор. И у меня снова приступ паранойи: а чегой-то хозяин, как нашего свежебитого увидел — мальчишку со двора куда-то послал? А чего хозяйка так сильно предлагает Марьяшу с воза к себе забрать, а почему нам не со своего горшка щей наливают?

Тут смысл простой. Разбойнички сами по себе не живут. А пути сообщения здесь... Это в моё время: в Москве — ломанул, в Лондоне — скинул. А на "Святой Руси" — всё на день-два пешего ходу. От места совершения злодеяния. А кому краденое сдать? — А хозяину постоялого двора. Он купцам проезжим толкнёт и уедет вещь... за синее море, за высокие горы.

Массового производства нет, каждая почти вещичка легко опознаётся. Если есть опознаватель. А у нас он вот — на возу с разбитой мордой лица. Живой. Потом приедут соответствующие лица. Должностные. И станут задавать соответствующие вопросы. Посредством соответствующих инструментов наружного, кожного и костоломного действия.

Зверинец мой разрастается. И что характерно — за всеми присмотр нужен. Ивашко, было, дёрнулся. Типа: "да там, у хозяйки... помочь надо". Показал ему молча разбитое лицо новичка. Угомонился. Под телегу и спать.

Марьяшу накормил, напоил, в нужник сводил, умыл, подмыл, спать уложил. Держится за меня, не отпускает:

"Ваня, Ванечка-а-а. Тут болит, тут ломит. Не уходи, не бросай!".

Потом снова обычная женская трёхходовка: "я — дура", "он — мерзавец", "а ты...".

Нормально. Говорить начала. Только слабенькая совсем.

Новичку морду лица протёр, повязку нормально положил — последнее из Юлькиных запасов добираю. Тут и он начал плакать-рассказывать. Лежу-слушаю.

Звать — Николай. Первый здешний, кто христианским именем представляется. Лет за тридцать. Суховат. Пожалуй правильнее — субтилен. Очень аккуратен. И в еде, и в одежде. За одно это можно было его спасать. Из смоленских купцов. Потомственных. Чуть ли не четвёртое поколение. С дедом и отцом обошёл всю Русь. И многие сопредельные. До Бухары, Роскилле, Кракова и Иерусалима. Торговал всем. Успешно. Дед и отец были люди рискованными и подвижными. А дома в лавке сидел младший брат отца. Когда отец Николая в дороге помер, обнаружилось, что имущество всё — у дяди. "Лествица". А Николай за всеми этими торговыми экспедициями ни женится, ни, соответственно, отделится не успел. Вот и ходит в приказчиках. У собственного дяди. Но хочет отделиться. Поскольку дядя и семья его... Сильно Николая обижают. Называется: "держать в чёрном теле". Не то чтобы совсем негр на плантациях, но — без уважения.

Чтобы отделится — надо дом купить. А денег нет. В Гомии среди прочих дел, взял он ткани дорогой рулончик. Какая-то... "камка". А я знаю что это такое? Думал хорошо продать. Взял на свои деньги. Точнее: на занятые. У того же дяди. И теперь Николаю кранты. Поскольку дядя переведёт племянника в закупы и продаст кому захочет. В "полные негры". Поскольку места у дяди ему нет.

Наконец, и этот угомонился. Тихо. Ночь. Звезды над головой. Кто-то куда-то зачем-то по двору идёт.

Опа, а это хозяин. Тоже не спится. А не обострить ли ситуацию? Приём называется: "наезд вслепую".

Дрючок — в руку, хозяину наперерез и в грудь:

— Стой.

— Ой...Э... Испугал ты меня. Чего не спишь, малой?

— Испугался? Зря. Я никого не пугаю. Я уж сразу... Пока не испугались. Шуму меньше. Скажи своим: на возах штука камки была. Вернуть. Остальное — не интересно. До восхода. Не успеют — уйду. Тогда... Ну, ты сам понимаешь.

— Да я... я ж ничего...

— И я — ничего. Спокойной ночи. Добрый человек.

И спокойно назад на воз.

Бывало, и меня так на понт брали, бывало, и я так... вопросы решал. Поутру посмотрим. Если живыми проснёмся.

Проснулись все. Пока я разминку делал — под возом тючок лежит. Оказался вдруг. Вытащил посмотреть — внутри ткань. Какая-то. Я ж ту камку в глаза не видел. Хозяин от крыльца внимательно смотрит. Кивнул ему головой.

Снова понеслось. Утренний туалет. Хорошо, что здесь коням зубы не чистят. И людям — тоже. Бегом-бегом.

Следующая остановка — город с волнительным для Ивашки названием: Пропойск. К исконно-посконному нашему занятию — никакого отношения.

Городок этот стоит на впадении в Сож капризной речушки. В месте впадения образуется водоворот. На местном диалекте — "пропой". Все про одно думают, а на самом-то деле...

После войны город переименовали. Лично товарищ Сталин. Нужно было почётное название гвардейской дивизии давать. "Гвардейская Пропойская дивизия"... Как-то... Только ходи и всем рассказывай про водоворот при слиянии рек.

Ещё отсюда выйдет Лжедимитрий Второй. Это про него и его окружение один из бывших тогда в его лагере под Москвой поляков писал в Варшаву:

"Русские режут друг друга с таким зверством и таким воодушевлением, что я с ужасом думаю о том, что случится с нами, когда они заметят наше присутствие".

Польское нашествие глазами поляка.

Так что, польский гарнизон из Московского Кремля уходил. Было дело. Когда заметили присутствие. Когда нашлись Минин с Пожарским. Хоть кто-то, кто мог гарантировать полякам хоть какую-то безопасность вне крепостных стен. Да и то половину наши всё равно перерезали.

Очень хорошо — добрались без приключений. А то я, грешным делом, думал, что нас, вместе с опознавателем, могут и по дороге...

На постоялом дворе новая проблема. Не с Ивашкой, так Марьяшкой. Оживает красавица.

Нет, этот народ можно любить, можно нет. Но бояться надо обязательно.

Как я теперь европейцев понимаю! Такую нацию можно в землю втоптать, в дерьмо по ноздри вбить. А они и там размножатся, вылезут и всё своё... дерьмо по округе разбросают. В качестве органического удобрения. Или — как вам будет угодно.

Пока у русских баб такая терпелка сочетается с такой выживалкой... "трепещите гады".

Только улеглись, она ко мне:

— Ты меня не любишь, я тебе противна, ты теперь мною брезгуешь...

Черт возьми, детка, после того как я из тебя занозы выковыривал... И мне же — туда же? Спи.

Опять слезы. Выла бы в голос — надавал бы оплеух и дело с концом. А то скулит "а слезы льются и капают". Ну, стал утешать, поглаживать, успокаивать. Ей же сейчас не "это" нужно. Тут чистая психология: чтоб был защитник рядом.

Один страх, ни желания, ни страсти или, уж тем более, любви. Страх слабого и битого остаться одному. Без внимания единственного, кто к ней хоть как-то по-человечески. У меня у самого что-то подобное было к Хотенею.

Объясняю, что ей пока нельзя: больно будет, инфекция...

— Ванечка, миленький, а давай как тогда. Когда половцы мимо ехали.

Как вспомнил... серых всадников в чёрной ночи... Приняла за согласие. Развернулась под телегой, опоясочку на мне распустила, докопалась и начала. Потихонечку. Только поглядывает — всё ли правильно делает. Давай-давай, детка, все правильно. Только не кусайся. И не части. А я пока подумаю чего дальше делать.

Дальше получается Кричев. Потом ещё немного и Смоленск.

* * *

На Руси три самых больших города: Киев, Смоленск, Новгород. Именно в таком порядке.

Всего-то городов сотни две с половиной. Варяги так Русь и называли: Гардарик — "страна городов". Но типовой город на Руси: 100 — 150 дворов. 700 — 1000 душ. Конечно, есть ещё посады, есть пригородные селища. Когда враг подходит и всё вокруг выжигает — население утраивается. Но так-то народу немного.

В столице, в Киеве — тысяч пятьдесят. В северной столице, в Новгороде — половина. Между ними Смоленск. И по географии, и по жителям — тысяч сорок.

В Киеве князей травят, забивают до смерти. В Новгороде вышибают, порог указывают.

А в Смоленске — Ростик, Ростислав Мстиславич.

Вокруг шум, гром, война, пожары, набеги, мятежи.

А в Смоленске — Ростик. И тишина с покоем.

Два родных брата — Изя Волынский и Ростик Смоленский.

Изя бегает, бьёт, его бьют — он подымается, его ловят — он уворачивается, меж пальцев протекает, его травят — он чудом уходит, его изменой взять пытаются — конь добрый выносит. Письма пишет — литературная классика, битвы ведёт — одна другой славней. Церковный раскол устроил, анафему получил. На самый верх взлетел — стал Великим Князем Киевским.

И всегда, во всякую тяжёлую минуту, рядом с ним Ростик.

Помог, вытащил брата и назад в Смоленск. Ни блеска, ни чуда чудесного. До войн не любитель. Но как Изю бьют — Ростик с дружиной уже тут

Нет у него желания блистать. Есть желание "устроить землю". Не "Святую Русь" вообще — на то брат старший есть. А вот свою конкретную землю — Смоленскую.

Ростик в мать пошёл, в Христину, дочь шведского короля. Характер спокойный, нордический. Не блескучий как Изя — методичный, занудный, благочестивый. Долбит и долбит. И выдалбливается не худо.

В Киеве и в Новгороде местные, "земщина", с пришлыми, "княжьими", режутся вдрызг. Вырезают себе права и вольности.

А в Смоленске Ростик сам земщину собирает, сам им права даёт.

В Киеве князья в детинце, во Владимировом городе, как в осаде.

В Новгороде князей из города вышибали долго и кроваво. Вышибли, наконец, в Городец.

А в Смоленске Ростик сам попросился. И без крови и пыли ушёл в построенное себе Князево Городище. Зато и место выбрал, каких на всей Руси два-три всего.

Смядынь. Речка, на которой люди Святополка Окаянного убили брата его Глеба.

Два святых, два княжича, два мученика, два целителя и покровителя "Святой Руси", всего рода рюриковичей, воинских побед дарители — Борис и Глеб. Столпы, на которых Русь держится. И на святом месте — Ростиково подворье.

Рядом, на месте убийства, Ростик ставит монастырь.

Смядынский монастырь. Потом в нем Афанасий Никитин своё "Хождение за три моря" напишет. И похоронен там же будет. А пока Ростик подымает обитель. Не Киевская лавра. Нет ещё мощей князей-братьев — в Вышгороде они. Но монастырь уже славен. Пожалуй, как Смоленск, как сам Ростик среди князей: на всю Русь — второй.

Ростик хоть и не блескучий, как его старший брат, но очень не дурак. Уговорил митрополита установить в Смоленске новую епархию. И с первым епископом, с Мануилом — никаких особых проблем.

Когда Изя заварил кашу с церковным расколом, Ростик сам сильно поддержал. А епископ смоленский Мануил Кастрат — ни в какую. Голоснул неправильно.

Счёт был "шесть : три" в пользу автокефальной Русской Православной. Три здоровенных епархии: Новгородская, Ростовская и Смоленская из-под митрополита Киевского ушли. Какие крики были! Измена, Мануил сам в митрополиты метит...

Ростик смолчал. Потом поговорил с епископом. "Нет" так "нет". И, при формальном расколе, не стал наезжать на епископа, а повернул так, что тот и в расколе не замазан, и дела делает в пользу Киева.

А сам митрополит-раскольник? — Климента Смолятича Ростик из глубокого заруба вытащил. Крепко инок в свои подвиги ушёл, не хотел и видеть мир этот грешный. Такая схима глухая, что ни страхи, ни прелести мирские уже никакого смысла не имеют.

Изя сколько не бился — без толку. Пришёл Ростик и спокойно поговорил.

Оба знали: митрополичья шапка нынче на Руси — венец терновый. Киев — Голгофа. Втравить одного из наиболее образованных и благочестивых монахов Руси в эти княжеские разборки... Ростик нашёл слова. Не прельстил, не запугал — поднял Клима на подвиг.

Стал Климент вторым митрополитом Русским из славян, первым иерархом первого русского раскола, первым главой первой Русской православной церкви.

И снова: Изе за это до конца жизни анафема из Царьграда. По всему миру православному анафему поют, Изю проклинают. А в Смоленске — тишина.

Благочестив Ростик, истинно верующий, церкви надёжная защита и опора. Вклады в церкви и в монастыри, помощь во всем. Но чувства меры не теряет.

Смоленск город торговый. Вера торгу не помеха. Просят купцы заморские — и в Смоленске ставят вторую "немецкую", католическую, церковь на Руси. Во внутреннем, не в пограничном княжестве.

Это не Андрей Боголюбский, который зазывал к себе купцов иудейских и мусульманских и убеждал их принять веру православную. Пока не крестились — не отпускал. Всё уговаривал. Как именно — история умалчивает. Но и так понятно, какие у самодержавного государя для прохожего купца аргументы есть.

И в части управления подведомственной территории Ростик внедрял прогрессивные методы.

Надумал он привести в известность пространство всех земель и угодий, находившихся в пользовании смолян, а также количество городов, погостов, сел, промыслов, состояние торговли, с тем, чтобы на основании собранных данных точнее и равномернее распределить сумму налога, какую могло бы платить ему Смоленское княжество. Для того он собрал в Смоленске вече, состоявшее из представителей всех городов и селений; результатом этого совещания лет десять назад стала известная "уставная грамота", данная смоленской епископии.

Кто не понял: князь сам своих податных собрал на совет. Да не колоколом вечевым, а своим княжьим зовом. Сам вече собрал. Не по-новогородски — с криком и мордобоем. В Новгороде даже решение вечевое определяется по крику — кто громче. А Ростик голоса не повышает. Собрал и сам большие права дал. Делом, а не болтовнёй заставил заниматься. И результат "подпёр" не только своим "благородным" словом, не только общим "земским" согласием, а и силой церковной. В грамоте "епископской" прописал налоги княжеские.

А ещё Ростислав много заботился о собирании и списывании книг и рукописей. В самом Смоленске, в других городах и селениях появились книгохранилища светской и духовной литературы. Ну кто скажет что "библиотечное дело" — из первых княжеских забот? А вот. И грамотных ныне в Смоленске поболее, чем и в Новгороде.

Любят в Смоленске Ростика. И он Смоленск любит. И бережёт.

Когда Ростик первый раз сел в Киеве, Гоша Долгорукий снова полез на великокняжеский стол. Но в поход пошёл не южными путями через Северские и Черниговские земли. Пошёл верхом, через волоки верховые прямо на Днепр. К Смоленску.

Ростик тогда бросил эту шапку Мономахову с Великим Княжением Киевским — побежал к дому своему. Уступил Гоше и столицу, и титул, и власть.

Ростику власть не надо, ему дело надо делать. А столами мерятся...

Зато везде вокруг городов русских посады в междоусобицу пожгли-пограбили, а в Смоленске стоят целенькие. И разрастаются.

Одно дело — через каждые год-два заново подворье отстраивать. Этак ни на что другое и ни сил, ни времени не хватит. А совсем другое в отцовом-дедовом доме по накатанному да по накопленному дело своё вести.

Когда галицкие с волынскими Изю Черниговского из Киева кышнули, Ростислава снова позвали в столицу. А оно ему надо? Вячко Туровский вон, понимал, что эту кашу не расхлебать, силком тянуть пришлось. А Ростик сам пошёл. Хоть и видел все эти столичные прелести с изменами и отравлениями. Помолился, попостился, к иконам приложился. Но пошёл. Хотя смоляне очень не хотели его отпускать.

И стал этот спокойный, несколько занудный, но вполне чувствующий, понимающий и действующий человек самым главным князем на Руси. И самым сильным. Под его покровительство попросились и Рязанский князь, и Выжицкий. Витебск удачно разменяли с тамошним князем. На пару городков, откуда не дёрнешься.

В Смоленске один сын, в Новгороде — другой. В Киеве — сам. Только и остались берладники да Изя Черниговский.

Главный торговый путь на Руси: "Из варяг в греки". Весь у Ростика в руках. Денежка капает не маленькая. Не надо всё в киевскую казну. Можно старшему сыну в — Смоленскую, можно второму, Святославу — в Новгородскую. Но каждый день по кап-кап. От Финского залива до Днепровского лимана.

Ещё одного сына, Рюрика, удачно на половецкой ханской дочке женил. И со Степью мир.

Тридцать лет обустраивал Ростик Смоленскую землю, теперь вот Киевской занялся. Без громких побед и поражений. День за днём, долбит и долбит. Крови не боится, но и не ищет. Живёт мирно, но от своего не оступится.

За тридцать лет смоляне привыкли: если князь — значит Ростислав Мстиславич. Просидеть бы Ростику в Киеве столько же — и вся Русь к такому же привыкла, так же устроилась. Пожалуй, и получше, чем при Мономахе.

Но... Редко когда сходится вместе: и человек хороший, и правитель разумный, и живёт долго. Здесь не сошлось. Не получилось у Ростислава Мстиславича...

* * *

А у нас с Марьяшей получилось. Ух как хорошо получилась! А то я как-то со всей этой суетой и нервотрёпкой забывать стал: какая она — регулярная жизнь. Богатая девочка, умненькая. Чего не знает — инстинктивно. И получается у неё правильно. У неё. Поскольку фелляция — её труд. Я тут так, пассивный объект воздействия.

Вот только сразу целоваться не надо. В "снежки" мы играть не будем. Пока. Так что проглоти-ка всё, что собралось, губки вот уголочком платочка вытри. Пойдём-ка, я тебе помогу умыться и ротик прополоскать. И сам колодезной водой лицо горящее...

Рано мне ещё в дела родственников лезть. Я, конечно, рюрикович. Но они про это не знают. Так что в Смоленске на княжье подворье... Не полезем. А вот посмотреть как живут, чем дышат... Как получится.

Всё на сегодня, спать. И ты, Ивашко, лежишь под соседним возом, и вид делаешь, будто спишь. А дальше цирка никакого не будет. Нечего вид делать. Дрыхни.

Через два дня мы выкатились к Смоленску. Слава богу, без новых приключений.

Ивашко не пьёт, Марьяшка не блудит. Один Николай... Смотрит тупо перед собой и на слова реагирует через раз. Понятно: сотрясение мозга. Тошнит постоянно и говорить не хочется.

Пришлось на последней ночёвке показать его товар. Ух как он взвился! Тючок обнимает, целует. Натурально — целует. Потом заволновался: не подмокло ли. Давай перематывать, каждый кусочек чуть ли не носом. Смотал и скис.

— Как оно к тебе?

— Нашёл.

Ну что, я буду ему всё подробно... излагать-описывать? С непредсказуемыми последствиями.

— Ага. Убери.

— Ты чего скис?

— Это твоё. Вот если бы ты был тать лесной, а я у тебя на возу нашёл... Да и так... Что ж мне — тебя к суду тянуть? После того как ты меня от смерти спас? Не хорошо, не по-христиански.

— И что теперь?

— Ничего. Тебе — спасибо. Больше благодарить нечем, извини. Завтра пойду к дяде, скажу, что долг отдавать нечем. Буду просить. Только он... обельную запись составит. И продаст. Кому-нибудь в службу. Хорошо бы — приказчиком торговым.

— А ко мне пойдёшь?

— К тебе — куда?

— В службу, приказчиком торговым.

— А... а где... а что... а как?

Тут мне с ним пришлось несколько раз пройтись по кругу: долг у дяди — товар у меня.

Как-то местные... торговаться умеют. В товарах понимают очень хорошо. Пересидеть-переговорить — пожалуйста. "Купи-продай" — никаких проблем. А вот трёхходовки... Или — больше... Особенно с привлечением кредита в товарной форме. И вообще, богатство схем здесь... "Бедность заготовок" называется.

После моей России — просто песочница в детском саду. Я не про МММ. Есть варианты куда более интересные. И без криминала с коррупцией. Да я ж про свои сложные системы и поиск выхода в лабиринте уже рассказывал.

Договорились, что он ищет покупателя и продаёт товар. Цену продажи считаем его долгом мне, Николай отдаёт из выручки дяде одолженную дядей сумму. Разницу оставляет себе, забирает своё майно у дяди и присоединяется ко мне в моем... дурдом-походе. А поскольку мне оформлять на себя документы нельзя, по моей детскости, то обязанность отработать долг озвучивается в церкви с крестным целованием.

Складывается нормальный квест. Зачем идём — не сильно понятно. Что бесит — нет гарантий. Не то что дойдём — что хоть что-то найдём. Приключений по дороге... хоть ешь. Правда, без великанов-волшебников.

Вот мне только этого...

Команда — прелесть. Как у умненького Буратинки. Сильно блуданувшая Мальвина, запойный пудель Артемон, и меланхолик Пьеро с "купи-продайскими" рефлексами в третьем-четвёртом поколении. Осталось только дойти до дверки в каморке папы Карло, полюбоваться на иллюзию домашнего очага. И пробить холст носом.

Глава 34

А утром — Смоленск.

"Город сей обласканный

Ветрами и сказками.

Ласковый".

Это про него. Правда — через 800 лет.

Николай вывел нас не низом, вдоль самой реки, а верхом, по гребню речной долины. Так что мы издалека полюбовались Смядынским монастырём, проскочили стороной княжье подворье.

Старое солдатское правило срабатывает автоматически: от начальства подальше — к кухне поближе. Снова выскочили на край днепровской долины.

Опаньки. А вон и церковь Петра и Павла. Ух как мы там с одной... моей знакомой. Я её из города в Заднепровье провожал. Темно уже было. В те годы церковь была закрыта. Двор не освещён. Мы туда заскочили и... не скоро выскочили. Вот уж не думал, что увижу... столь лично интимно знакомое. В эти-то стародавние времена.

А церквушка примечательная. Так на Руси не строят. Даже по куполам видно: не луковки. Византийская работа. Тоже Ростик, для первого епископа соорудил. А потом, уже после войны, которая Великая Отечественная, Сталину подсунули на подпись проект восстановления города. Там всё хорошо было. Одна закавыка: предлагали эту церквушку снести. Ну и пришлось архитекторам... кому переделывать проект, кому на Колыме... колымить.

А вот чего тут нет — "каменного ожерелья Руси".

Фёдор Конь так её и называл. Крепость Смоленскую. По длине — третье-четвёртое место в мире. После Великой Китайской и Московского Кремля.

* * *

Тесть вспоминал, как их бригаду РГК перебрасывали на запад через только что освобождённый Смоленск. Бойцы в теплушках смотрели на то, что осталось от этого города, и говорили: "не поднять, мёртвая земля".

Горы и поля щебня, кирпичного мусора, обгорелого... всего. В городе стояли только Крепость, Собор, тюрьма и здание гестапо. В последнем потом долго военная комендатура была. И я там бывал.

Мда... Но это совсем другая история. Про девушку, которая вздумала гулять ночью по здешним оврагам... Невесёлая история.

Крепости ещё нет. А вот собор Успенский стоит. На том же месте, на Соборной горе.

В моё время перед ним ещё памятник Кутузову стоял. Со шпагой. Потом какие-то шутники шпагу утащили.

Не, это не я. И кроме меня на Руси шутники есть. Лет пять новую делали. Всунули фельдмаршалу в руку и заварили намертво. Как траки у тридцатьчетвёрки перед Челябинским тракторным. После общеизвестного марш-броска. Монумента с постамента. По ночному городу. Там тоже не я.

Что у нас в России хорошо — истребители. Их даже когда в качестве памятников ставят, то место для рулёжки ещё есть, а вот до взлётно-посадочной... А вот транспортники...

Пришлось как-то принимать участие в прогулке АН-двадцатьчетвёртого по современному городу. А что? — Проспекты широкие, на перекрёстках светофоры не мешают — ниже плоскостей. Хорошо, что пулемёты успели ещё в части снять...

А собор-то тот да не тот. Этот — самого Мономаха. Маленький ещё. Хотя и не чисто Мономахов. Ростик дедову игрушку перестраивал-расширял.

Потом придут поляки, возьмут-таки город. Последние защитники взорвут пороховой склад, устроенный в подвале собора. Стены рухнут, давя собой полный зал женщин и детей. И одна из уличек у подножья Соборной горы будет называться "Красный ручей". Всегда. Несмотря на переименования любых властей. Потому что по ней из-под рухнувших стен собора ручьём текла кровь. А ещё одна улица будет называться с тех дней всегда Резничка. Потому что когда поляки пробили крепостную стену и вошли в город — здесь они резали людей. И вся улица была завалена зарезанными.

А потом, уже другие пришлые, немцы, в один летний день в 41-м расстреляют на этой самой улице шесть тысяч человек. И будет просто камень памятный на этом месте. Без имён, без всяких "почему — за что". А всего за войну только на улицах только этого города будет убито сто пятьдесят тысяч человек. Из ста восьмидесяти тысяч, живших до войны. В ту войну, которая Великая Отечественная.

А между немцами и поляками будут французы. И после нескольких месяцев присутствия представителей самой куртуазной из европейских наций потребуется более десяти лет, чтобы отстроить город до прежнего размера. Начисто был выжжен.

А до них были литовцы. И где-то между — московские рати. Тоже жгли.

А первое поселение, на Соборном холме, в своём походе ещё Олег Вещий спалил. Самого Рюрика не то брат, не то дядя. Шёл себе из Новгорода в Киев, Аскольда с Диром вышибать. И дорогой запалил деревушку... чтоб светлее было. Создавать древнерусское государство.

У этого города и герб специфический. Птица Феникс, сидящая верхом на пушке, обращённой на запад.

С Фениксом понятно: сгорел в пепел, на третий день из пепла червяк вылез. Сажи с окурками наелся и стал очередной вариацией павлина. До следующего неисправного огнетушителя.

А с пушкой ещё веселее. Что в Смоленске в первом из русских городов пушки палили — правда. Хотя был он в то время не русским городом, а литовским, не пушки, а тюфяки, не в бою, а торжественный салют при въезде высокопоставленного гостя. А так всё правильно.

Но пушка в гербе — это уже более поздние реминисценции, инсинуации и ассоциации.

А сначала дело было так.

Сидел здесь князем один из рюриковичей. И тогдашний сюзерен — великий князь литовский его выгнал. Побежал изгнанник к кузену недалеко. Городок у кузена маленький, скучно, делать нечего, но вот жена — красавица. Поймал князь княгиню во дворе и, несмотря на полный двор слуг, зимнее время и соответствующую одежду — поимел.

Кузен обиделся, и князь побежал дальше. Понятно, что никто из своих его уже и на порог не пускал. Так что пришлось ему бежать аж до города Кобленца. А там германский император, имперский съезд. Ля-ля три рубля...

— А можно мне к вам в службу?

— Да мы бы с радостью, но у тебя ж даже герба благородного нет.

— Сща сбегаю...

И изобразили имперские специалисты по геральдике первый смоленский герб: на синем фоне золотая половина льва. Задняя. С хвостом и причиндалами. Типа: точно лев. Но без мозгов. И даже без места для них. Но с остальным. В хорошем состоянии.

Не шучу. Сам видел в серьёзной книжке. Германский герб смоленского князя.

А уж потом... для благозвучия... Как Пропойск переименовали, так и здесь. Из хвоста — запальный шнур, вместо лап — колеса, из божьего дара — ядра...

Кстати о гербах.

Герб нынешней Украины Самостийной видели? Незалежной и незаможной? — Трезубец. Восходит, как официально говорят, к родовому гербу рюриковичей — сидящему соколу.

Всё верно. Почти. Сокол у рюриковичей есть. Собственно, и имя Рюрик означает "сокол". Известны и другие формы: Рорг, Ророк. Но... Сидящий сокол это птица с глухим кожаным чехлом на голове и связанными лапами.

Я не про курятник-соколятник. То заведение для всякого князя глубоко интимное. Наравне с государевой опочивальней и сокровищницей. Соколиная охота — дело весьма серьёзное, государственное. На соколиный двор постороннего не пустят никогда.

А вот на охоте, в парадном варианте, так сказать, сидящий сокол есть птица слепо-глухая, да ещё связанная и привязанная. Узник. Ну и какой государь себе такую символику в герб возьмёт?

Поэтому у рюриковичей герб другой — сокол атакующий.

Сокол атакует сверху вниз, в падении. Крылья полуприжаты, ударный последний коготь оттопырен. Сапсан, при ударе, летящей утке этим когтем голову напрочь сносит — на землю безголовая тушка падает. Голова у сокола в атаке — внизу. Соответственно, центральная часть герба — птичья гузка. А сам сокол — снизу, ручкой от вилки.

И какой смысл имеет ритуальный поцелуй такого герба при всяких государственных присягах? — Правильно. "Поцелуй меня в...".

Самостийники, как всегда, недопоняли-недодумали. Закономерность общеизвестная и постоянно воспроизводимая — если патриот, то мозгов нет. Остаётся только два понятных дела, как в батальоне "Нахтигаль": "спивание щирых украинских писень" и Львовская бойня. Не на что другое националисты, хоть какие, непригодны.

* * *

Так, потихоньку-полегоньку, телеги-то без тормозов, придерживаем и осаживаем. С этих "круч днепровских" да загреметь...

"Здесь люди сероглазы и добры.

Здесь пахнет русским духом

Румяным пахнет хлебом

Здесь небо голубей голубизны".

Таки — да. Небо здесь... Ни с Москвой, ни с Питером... Я такое высокое небо видел ещё только в двух местах. В донской степи по весне. И — над Иерусалимом.

А это что такое знакомое? Ё-моё! Церковь Михаила Архангела! Не такая, как при мне — ещё деревянная. Но место то самое.

* * *

Тут мы с батюшкой местным как-то текилу... С солью и лимоном. На рубеже тысячелетий.

Рядом должно быть кладбище французских кирасир. Ну где ж ещё французских кирасир складывать? — Только под Ватерлоо и у Смоленска. Пока пехота маршала Нея с той стороны на стены лезла, тут, вдоль Днепра, кирасиры с казачками повстречались. Лежат. Ещё — нет, но — будут.

Поп рассказывал, как в самом конце двадцатого века приезжал капеллан из самого Парижа, и они вместе служили службу поминальную. Разом и католическую, и православную. По павшим французским офицерам. А вот по русским есаулам... Как-то не слыхал.

Поп тут... Жуликоват был мужичок. Будет. А вот жена у него... Редкий случай, когда я со второй минуты перестаю замечать в женщине прежде всего даму. Вижу и слышу человека.

"Есть женщины в русских селениях".

Точно — есть. И ведь ни красой, ни статью... Ни — "коня на скаку", ни — "в горящую избу". Нормальная, среднего роста, сероглазая... Милая многодетная мать. Но эта матушка — мужа своего с того света вытащила, от туберкулёза выходила, на попа выучила... Редкой силы духа женщина. Самого Кирилла заставила решение изменить и мужа её вот в эту церковь настоятелем поставить.

А Кирилла развернуть... Лом стальной в бархотце. Он ведь здесь, в Смоленске, много лет митрополитом был.

Когда наслышан о человеке с разных сторон, а потом видишь его в Патриархах... Очень интересно отличать суть человеческую от функции, личины, имиджа. Один из немногих, к кому я — с уважением. Нет, мы с ним не работали: я же говорил о своём отношении к госструктурам и их аналогам. Но временами жаль когда видишь: умный человек, а говорит не то что "по душе", а то, что "по нужде".

Высокопоставленным по нужде не только в нужник приходится, но и на трибуну или, там, амвон.

А здорово вот так — по знакомому городу. Где твои друзья жили... Живут... Будут жить. Как у попаданцев с грамматическими временами... коряво. Всё-таки, будут жить. Помоги им, господи. "И не забудь про меня".

* * *

Приехали. Привёл-таки Николай на постой. Удружил.

Не сильно богатое подворье. Двое пожилых людей. Дед с бабкой. Сын их возницей с Николаем был. Там остался. В лесном логу. Единственный сын. А мы — тут. Вестники смерти.

Старуха как услыхала — концы платка закусила и воет. Пошла к дому, споткнулась, по земле катается, встать — и не может, и не пытается. Траву руками из земли с корнями... И в рот пихает. И вой такой... глухой. Сквозь зажатые зубы. Без возможности вздохнуть.

Марьяше кивнул — она подбежала, с мужиками отнесла старую в дом, там осталась утешать.

А дед просто осел на завалинку. Молча. Слёз нет. Каменный. Только два вопроса:

— Мучился? Похоронили?

И что сказать? Николай соврал "да, всё по обряду". А у деда сердце прихватило. И чего делать? Валидол под язык? Через восемь веков? Даже самого завалящего корня валерианы нет. Вот и стой, смотри — как у него лицо синеет.

Как увижу какого-нибудь попаданца, обязательно спрошу:

— Ты, дурень с мечом. Сплошной ГГ. Опять на подвиги собрался? А где твоя похоронная команда? Где копачи-ассенизаторы? Где мужики с досками-лопатами?

Потому что оставить человека без погребения и отпевания... Это уже не тело его, а душу обречь на муки вечные. Такая душа никуда уйти не может. Ни в рай, ни в ад. И плевать, что мы, такие продвинутые, думаем иначе, что мы вообще о душе не думаем. Ни о своей, ни о чужой. Эти-то люди думают. Им такое — мука мученическая. Живым. Пожизненно.

Марьяша защебетала уже. Ничего так не поднимает тонус, как вид кого-то, кому ещё хуже. А тут хоть как-то помочь можно. Воды согреть, в постель положить. Николай пошёл к дяде своему — докладываться. Мы с ним маленько детали обговорили, полосу этой камки в ладонь шириной отрезали — на показ. Будет искать покупателей. Но... не уверен я. Как бы чего лишнего не сказал.

Ивашко коней распряг, возы развязывает. А я, так, "подай-принеси". Типовая форма деятельности подростка в патриархальном обществе.

Баньку затопил. Новая забота. Задача о козе, капусте и волке в одной лодке. Марьяшу, хоть с кем кроме меня, пускать в баню нельзя. Да и не пойдёт она хоть бы и с бабкой — стрижена. В одиночку в бане мыться не принято. А её не только помыть надо, но и полечить, ванночки бы поделать.

Мне... пока свет дневной — искорки серебряные под кожей не видны. Но в баньке темновато... А свечку или, там, лучинку... "Шкурка с искоркой". И другие характерные приметы мои в бане видны. Пойдёт звон... как бы мне из Киева не аукнулось. Тем более, что воевода Гордей сам-то смоленский. Брякнет кто из земляков при встрече, просто для разговора, и буду я... срамные танцы... под плетями отплясывать. И Ивашку одного без присмотра оставлять нельзя — он уже намекает, что надо бы помянуть.

Пока банька топилась, пока старуху укладывали, деда откачивали — соседи подошли. Тоже с воем. Возниц-то трое было, все с одной улицы. И не все подошедшие в таком сильном горе, чтобы нашу троицу не замечать. Некоторые уже и к саблям моим примериваются. Торчат железяки нехорошие из мешков.

Поп заявился. Не тот, с которым мы в двадцатом веке текилу квасили, но тоже... палец не клади — по локоть откусит. Утешение, переходящее в форсированный сбыт:

— Надо бы за упокой молебен заказать.

— Так само собой, оно конечно...

— А лучше — сорок. Молебнов.

— Так это ж... Надо-то надо...

— А мы много не возьмём. Оптовая скидка. Сорок, но каждый на всех троих.

Не люблю попов. Вообще не люблю "бойцов идеологического фронта". Воздухом торгуют. Хоть верой в царствие небесное, хоть торжеством коммунизма в мировом масштабе.

Народу на дворе всё больше. Хозяева в лёжку лежат, а тут уже складчину на поминки составляют. А где? У других ещё и семьи большие остались. Там-то и вдовы, и сироты.

Народ прибывает, плакальщицы подошли. Профессиональные плакальщицы по покойникам. Покойников на дворе нет, а вой есть. Не "воздушная тревога", но когда на три-четыре голоса... Вся округа в курсе. Предки вообще живут... сильно среди людей.

Ещё команда бабушек. Обмывальщицы. Обмывать некого. Но по обычаю — за стол. Бабки по привычки пошли своё рабочее место смотреть — баньку. Меня сразу выгнали, каменку залили. Вода должна быть тёплая, а баня — нет.

— Так нет же покойника.

— А мы — по обычаю. Как от дедов-прадедов.

Типа: у нас — наряд. Драку заказывали? Всё оплачено.

Факеншит. Помойка с помывкой отменяются. Всё — завтра. Барахло с Марьяшей на задний двор. Там я сруб приглядел. Хлам какой-то. Свой добавим и сами устроимся.

Ёшкин кот, по тропке — крапива. Марьяша встала, платок закусила, сейчас и эта завоет. Крепко её Степко такой же крапивой... Ладно, с закрытыми глазами, за ручку провёл, внутри усадил.

Опа, а Ивашки-то нет. А эта за руку уцепилась, не отпускает, скулит.

Ох, и тяжела ты, господская доля. Если к слугам — по-людски. Успокоил, пошёл второго искать.

А тот уже... принял. Весёлый. Саблями моими хвастает. Увидел меня, чуть не взахлёб:

— Да у меня господин... Да он такой, да он вот как палкой...

Хорошо — не успел меня княжичем объявить. А то уже бы и ночевал я сегодня... за казённый счет. Последний раз в жизни. За самозванство здесь... Не по "Правде". А — по шее. Топором.

И про то, почему у моего дрючка один конец такой... грязный — не успел. Я ему литровку бражки всунул. Кружки тут такие — убить можно.

О, ещё и нищие подошли!

Загундосили. Хорошо получается — слажено и жалостливо. Слезу вышибает. Профессионалы с паперти. У кого-то из вдов уже просто истерика пошла.

Ещё команда попрошаек. Эти, видать с пристаней: нет такого слаженного многоголосия как у церковных. Дальнейшее предсказуемо — драка нищебродов. А местным — в радость.

Как-то, кто сильно по покойным убивался — или ушёл, или стушевался, или напился да завалился. Не видать. Остальные перешли к стадии веселья. Такого... похоронно-поминального. С выяснением кто кому чего должен и хватанием за грудки.

Я в дом заскочил. Лежат хозяева по лавкам, в темноте, в одиночестве. Заменил бабушке рушничок. Совсем мокрый. Она мне:

— Спасибо внучек. Внучек...

И снова плачет. А дед дышит. Через силу — вдох, через силу — выдох. И что мне делать? А там у меня ещё двое. Своих. Слуг.

А во дворе уже Ивашку бьют. Понятно — он чужой. Ему первая плюха. Только у Ивашки — "не у Кондрашки". Ножичек есть и совсем не для антуражу. Старый солдат навыков не пропьёт. Опоздал бы — ещё молебнов заказывать пришлось.

Разорюсь на отпеваниях и поминаниях.

Мужики местные — здоровые, попадись к ним в руки — голову оторвут без проблем. Но медленные. И вообще — по жизни, и пьяные — особенно. Дрючком по почкам, под коленки... повалились без Ивашкиного ножика. У Ивашки глаза кровью налиты, меня не узнает. Только когда дрючком ему в грудь упёрся — как-то моргать начал.

Тут чья-то баба налетела: "ой убили! ой зарезали!". Народ от столов начал на крик поворачиваться. Сейчас как поднимутся все... Пришлось и её по голове. Хорошо, у женщин волос много — а то бил-то я уже в полную силу. С перепугу.

Пинками прогнал Ивашку до нашего сруба, а то его уже на подвиги потянуло.

А там своя картинка.

Марьяшу, видно, припёрло — вылезла пописать. Тут эти, гнусавые, которые с паперти, белую попку в темноте углядели. Пришли поинтересоваться. Один снаружи её к стенке прижал, лапает. Двое внутри нашим барахлом шебуршат. Ну, я у Ивашки ножик отобрал, во избежание дальнейших молебнов, и скомандовал "Фас". Он — внутрь и... Оттуда только клочья полетели.

А который снаружи к Марьяшке жмётся... Я его сам... В своё удовольствие. С особо выделенной заключительной фазой, совершенно избавляющей от возникновения каких-либо нескромных желаний в нижней половине тела.

Хорошая вещь — "дрючок берёзовый". Я вам не всякая мелочь заморская. Не "Терминатор", не "Миротворец". Просто — Ванька-"Избавитель". Уж избавлю, так избавлю. Под самый корешок.

"Здесь люди сероглазы и добры".

Добры. Но — не все. И — не всегда. И — не ко всем.

"Только встало над Смоленском утро раннее" — явился Николай с дядей.

Дядя-то обоз собирал, возчиков нанимал. На поминки не прийти — обидится народ.

А во дворе уже вторая серия. Кто сам уходит, кого утягивают, кого и вышибают. Но новые подтягиваются. Солнце ещё не высоко, чуть только над горизонтом краешком, а некоторые уже... сильно принявши.

Шалман, факеншит, серия вторая. "Хмурое утро" — называется.

Дядя сычом сидит. Николай подвёл познакомить:

— Вот спаситель мой. Кабы не он, так я бы там и...

— Молодец, малой. Слышь, Николай, а где хозяин? Ты ж говорил — там два воза товара было.

— Так вот он и главный.

Опять двадцать пять. Не может нормальный мужик поверить в самостоятельность подростка. Но высказаться не успел.

Старший папертных подвалил, с одним из вчерашних:

— Ты что ж это, сопля жидкая, божьих людей бьёшь-обижаешь? А ну как я тебя за ухо?

И ухватил бы. И скрутил бы меня со скамейки на землю, на карачки. Только они все с похмелья — я быстрее.

Сам же со скамейки назад, ему под ноги, и кувыркнулся. И из положения "вверх ногами" носком сапога в солнечное. Пока он согнутый стоял — перекатом в сторону. И уже сбоку — полным махом дрючком по шее.

Ватажковый нищебродов так мордой в миску и лёг. Капуста квашенная — во все стороны, дядя с Николаем сидят — с одежды да с брод снимают. А я — к вчерашнему. Это он сейчас на костыле, а ночью, как Ивашко его из нашего сруба вышибал — удирал как миленький на двух ногах. Ему в лицо да в полный голос, как зазывала на торгу:

— Подходите люди добрые. Посмотрите на чудо чудесное. Знаю я слово тайное, сокровенное. Вот тут прямо перед честной публикой будет у меня безногий и прыгать, и бегать, и польку-бабочку танцевать.

Плевать, что половину слов здесь не знают. Интонация всенародного представления и так понятна. Народ оборачивается, со стола головы поднимаются, от ворот лица поворачиваются. Из поварни баба выглянула — подол одёргивает, из конюшни мужик — штаны подтягивает. Даже из-за угла, где минут пять кто-то только и делал, что проблеваться пытался, какая-то харя на четвереньках высунулась. А папертному уже... И глазки забегали.

Всё парень, ты попал, будем делать из тебя молодого Ильинского. Я на него иду, ору в голос и дрючком своим в руке кручу.

— Ну что, раб божий, калика перехожий, будем лечиться или ещё пожить хочешь?

— Я немощный, калеченный, богом меченный...

— Цыц. Будем лечиться. Из моих рук — либо на своих ногах, либо молебен заказывай. Тебе как? Брось костыль! Брось дурень! Ведь вправду поломаю. И руки, и ноги. И срастись не дам. Будешь локтями подаяние поднимать. Ну!

Мой ор подействовал. Отбросил он костыли. И пошёл. Ножками, неуверенно, растопырив руки в стороны. К воротам. А парень-то совсем молодой. Лет двадцать максимум. Грязный. В грязном и рваном. И тощий.

Тут народ грохнул, хохотать начал. Они все здесь друг друга знают. И у кого вправду увечье, а кто, после трудовой смены на костылях, по девкам бегает — всё знают. А громче всех — пристанские. Ещё и помогли папертным со двора выйти.

А я назад за стол — с дядей не договорили.

— Лихо ты его, малёк. Правильно. Одолели совсем. В божью церковь не зайти. Ноют, просют, за одежду хватают. А батюшка их трогать не велит, прикармливает.

Почему прикармливает — понятно. Больше нищих — церкви честь больше.

Вообще-то, должно быть наоборот. Но причина со следствием часто меняются местами. И сеть информаторов. Для всякого руководителя, хоть светского, хоть духовного — вещь совершенно необходимая. Бог-то конечно, по любому поводу просветит. Но не по каждому.

— Ладно, малёк, показывай товар.

Стоп.

Тут я, конечно, должен начать "писать кипятком" от такой огромной чести: "сам самыч" со мной говорить снизошёл. И отдать всё за бесценок, просто от восторга.

Дяденька, мы такие хохмочки-постановочки в девяностых годах...

— Извини, добрый человек. Торга не будет. Сам видишь, тут ещё поминки не окончены, да я и цен смоленских не знаю. Вот денька через три...

— Ну, как скажешь. Николай говорил, что его товар у тебя. Отдай. У меня крепче-то будет. У меня по двору всякая дрянь да рвань не болтается.

— Что Николай говорил — у него и спрашивай. У меня мой товар.

На Николая смотреть жалко, глаз не поднимает, то краснеет, то бледнеет. Что ж он такого дядюшке порассказывал?

— Так, племянничек. Кто говорил: в три дня продам и долг отдам? Кто клялся-божился что вот-вот, всё полностью? Пошли запись делать. Будешь ты теперь закупом. Пока не вернёшь всё.

— Постой, добрый человек. Ты ему три дня отсрочки обещал? Сегодня первый? А откуда, где он возьмёт... Или ты от своего слова купеческого отказываешься?

Дядя загрузился.

Можно просто на меня рявкнуть. Типа: не твоё собачье дело. Но народ вокруг... Потом доказывай-рассказывай. То ли ты украл, то ли у тебя, то ли просто мимо проходил... А качнулось слово купеческое — ни отсрочки, ни рассрочки...

— Я своему слову хозяин. Менять не буду. Ежели к третьему закату не вернёт — пойдёт в закупы. А пока, Николай, твоё барахло, что у меня на подворье, я приберу. Всё.

Встал и ушёл. Даже к старикам в дом не заглянул. Озлился. Николай за ним, да я его за рукав и обратно за стол.

— Николай, кончай трястись — давай дело делать. Возьмёшь у меня образцы чего есть, пойдёшь на торг, прикинешь — кому и как отдать.

Пошли, посмотрели, перебрали. Сначала думали — немного будет. А у нас ведь и со Сновянки, и с людоловского хутора, даже с Киева кое-какие тряпки. Вроде всего три недели прошло, а сколько всего случилось. Многовато набралось, решили телегу снарядить.

Опаньки, а наша упряжь в конюшне была. То-то что и была. "Попятили". Люди добрые, поминальщики. Причём, дедова вся на месте, а нашей нет.

Пришлось Николаю с Ивашкой пешком на торг топать, гружёными.

Мне на этих поминках... как бы убраться с глаз долой. А то все спрашивают, вопросы задают. Тот же главный: "Чьих ты?". Ну и кучу разных... тоже неудобных. Убрался в наш сруб.

А там — Марьяша.

Сначала пускать не хотела, заперлась она. От страха всего. Потом уговорил, открыла дверь. И сразу на шею:

— Ванечка, миленький! Не бросай меня... Страшно мне.... Боюсь я... Местные-то все тати с душегубами, мучители с насильниками...

Когда такая здоровая баба пытается к мальчонке за пазуху спрятаться... Как маленькая девочка. Как её Степко-то... Просто крапивой, розгами и шишкой... перевоспитал.

А ты себя, Ванька, вспомни. Как тебя самого Саввушка в три дня одним дрючком... вежеству научил. До полностью "шёлкового" состояния.

Делать нечего. Хотел, было, вздремнуть. Тихо, хорошо. Со двора шум так... вдалеке. Лучи солнечные в щели пробиваются, в них пылинки играют. Марьяша к плечу привалилась.

Ага. Спокойно она лежать не может. Ей нужно постоянное подтверждение, что её не бросили, что она хоть как-то господину нужна. А вот в штаны к мужикам она залезать ещё не умеет. Ну и не надо — я и сам могу. И сесть могу повыше. И достать. И объяснить. Как именно мне нравится. А платочек мы с тебя снимем. Не дёргайся головушка стриженная. Вот так возьмём тебя аккуратно за ушки. Расскажем спокойненько, что именно должен язычок делать. Совместим извлечённое с объяснённым. Зададим темп и амплитуду. И будем постепенно менять. По настроению и ощущению. Доводя ощущение до.. до извержения.

Ух... Вот и хорошо. Очень даже хорошо. И проглатывает выразительно. Аж самого вздрогнуло. Умница-искусница. Но баню завтра — крайний срок. Всем надо отмыться. И мне — первому.

К вечеру вернулись наши "коробейники". Усталые, но довольные. Оба в хомутах на шеях. Два здоровых мужика в конских хомутах — посмеялись вдоволь. Ремни разные для упряжи притащили. И всё — даром. В смысле — серебром платить не пришлось. Чагу отдали, упряжь взяли. И ещё осталось. Отгрузка-расчёт — завтра. Николаю на торгу на слово поверили.

У нас два целых мешка чаги было. Я сперва как-то пренебрежительно... Ну, трутовик и трутовик. А народ эту штуку метёт. Особенно, бабы беременные. Оказывается, снимает отёки. Кстати, при запое — аналогично. И — вместо чая. Нету чая на Руси. Не-ту-ти. Вот и заваривают чагу.

Я сперва кривился, потом вспомнил: такой чаек одно из лучших профилактических средств против рака. В моей ситуации, конечно, такие проблемы — маразм полный. Тут через день не известно — быть живу или уже нет. Где я, а где... всё это.

Но... вдруг выживу? Как-то смешно будет: от всего убежал, тут только и развернуться, и вдруг раз — сар-р-ркома. Как красиво это слово вымурлыкивал Бегемот в "Мастере и Маргарите"...

Так что — пьём отвар чаги. Благо, она везде, где берёза есть.

А вот что с камкой делать — непонятно. Николай смотрит как больная собака: "помоги, хозяин".

Вещь-то дорогая. Красивая. Но — специфическая. На скатерти, покрывала. На платья — только верхнее, парадное. И весьма не всем. А в Смоленске сейчас отнюдь не сезон великосветских раутов. Владетельные по вотчинам поразъехались. И ещё кто куда.

Часть — с Ростиком и его сыном Рюриком в Киеве, там же и Великая Княгиня, другие — со Святославом Ростиславичем в Новгороде. Даже Романа нынче в городе нет — уехал в пригородную.

Говорить — не с кем. Подождать бы до осени, "вятшие" съедутся, жены их начнут друг перед другом обновками хвастать, застолья пойдут. С Низу воины вернуться...

Ждать нельзя — только два дня полных осталось.

— Николаша, а в Князевом Городище кто есть?

— Есть. Давид и младший.

— Женщины есть? Ты ж не мечами торгуешь, а тканью дорогой.

— Княжны. Только они-то платить...

— И не надо. Ты найди человечка из старшей дворни. Чтоб провёл в терем. Ну, или куда нужно. А уж там бабы да девки молодого княжича порастрясут. Давай.

По утру запрягли конька дедовой упряжью. Старенькая, рваненькая. Путь не дальний, авось доедут. Мужики поехали товар развозить, вчера проданный по образцам.

Интересно получается: чужие люди Николаю на слово верят, деньги вперёд под образцы платят. А родной дядя — движимое имущество сразу под арест, в обеспечение возможной неплатёжеспособности.

"Нет пророка в своём отечестве". А в своём семействе — тем более.

Мы тут с Марьяшей по хозяйству, старикам помогаем.

По подворью... будто Мамай прошёл. Старуха сначала ругаться начала, посмотревши на битое-ломанное, недоеденное да понадкусанное. Тут дед её урезонил. Напрочь. "А оно нам надо? Теперь-то для кого?". Хозяйка опять залилась слезами и ушла.

Спросил у деда насчёт упряжи пропавшей. Старик выразился нелицеприятно. В смысле: "аналогичный случай был в городе Пизе".

— Кабы были свои, а то — набродь. Вишь ты, внучек... Э-эх... Не будет у меня теперь внуков.

И тоже ушёл.

Ну не виноват я, что один, на двух возах, с двумя почти бездыханными на руках да с одним дрючком своим берёзовым не поспел к тому логу! Но... будто виноват.

К полудню вернулись мужики. Ивашко сел упряжь новую мастерить, а мы с Николаем на Княжье Городище пешочком. Серьёзный купец к покупателю один не ходит. Должен быть или слуга, или носильщик. Лучше — ученик. Свидетельство предполагаемой долгожизненности данного бизнеса.

И потопали мы вверх. По оврагу.

* * *

Опа, а места-то опять мне лично знакомые. По "800 лет спустя". Вон на том склоне домик стоять будет. Девушка там будет хорошенькая. Там меня, редкий случай, прямо с порога отфутболят. Не за то-сё, а просто по факту — "герой не моего романа". Быстро и безвозвратно. Причём мы не только расстанемся друзьями, но и останемся ими на многие годы.

Дружба между мужчиной и женщиной... Я же сразу сказал — редкий случай.

А на противоположный склон будут лезть гренадеры из корпуса маршала Нея. Сам Ней вот с этой тропки будет исторически кричать им снизу: "Вперёд, львы Франции".

Потом Наполеон, как положено по сюжету, тоже произнесёт историческую фразу: "Ней — это храбрейший из львов Франции".

А наверху будут стоять просто русские пехотные полки Софийский и Иркутский. И без всяких исторических фраз, львов и тигров, одними штыками будут сшибать гренадеров в овраг. Раз за разом.

Знаменитый русский штыковой удар. Любовь и слава Суворовских чудо-богатырей.

То, что мы в кино видим типа подготовки русских солдат в Первую мировую, это... как бы сказать помягче, не вся правда. В кино отрабатывается прямой укол штыком в голову или в грудь. Эта метода используется при работе на длинной дистанции. А Растопчин в своих афишках точно писал: "француз не тяжелее снопа ржаного".

Русский штыковой удар — крестьянский. Как на вилы поднимают. Снизу вперёд и чуть вверх. В брюшную полость, и в ней — чуть вперёд и вверх — до позвоночника. Потом слегка приподнять, чтоб наделся до упора. И с поворотом откинуть в левую сторону. Точно как копёшку сена.

При осаде Севастополя под такой удар попал один из английских элитных полков. Смертность среди джентльменов от русского штыкового удара — почти как от применения презервативов, 98%.

А на той стороне города, отсюда не видно, будет поставлена башня Веселуха. Ещё одно очень... интимное для меня место. Там мы с одной очень хорошей девушкой... сильно поинтересовались архитектурой.

Но я не об этом. Там стена идет по крутому склону вниз к Днепру. И там я увидел вещь, которая мне больше нигде не попадалась. Ни в России, ни в Европе.

Когда ведут каменную кладку, каждый слой кирпича, "ряд" называется, кладут поперёк отвеса. А вот там будет участок стены, где ряды идут параллельно земле. Это на тридцатиградусном, примерно, склоне! А потом, примерно с высоты двух человеческих ростов, выше идёт обычная горизонтальная кладка. Зачем? Почему? Ведь понятно, что выкладывать наклонные ряды — дело заморочное. Да ещё на известковом растворе. Он-то и схватывается не за дни, а за годы.

Собственно, поляки так город и взяли. Перебежчик указал место, где стену складывали зимой. Даже спустя десятилетие кладка там была слабой. Королевские пушки в этом месте стену и пробили.

Но это потом. И сильно потом.

* * *

Пока берём вправо и карабкаемся вверх. "Отрицательные высоты называются глубинами". Но "пропотеть" — как в горах.

"Ещё немножко, ещё чуть-чуть...

Последний склон — он трудный самый".

Вот и Городище, и ворота, и стража в них. Такая же тупая как везде. Неужто не видно, что мы не злодеи? "К кому, по какому поводу, а вас приглашали?...". Нет, мы с дуба рухнули и попёрлись в жару по буеракам полюбоваться исключительно на ваши форменные... бороды.

Пропустили. А ведь я же зарекался к рюриковичам в дом ходить...

Глава 35

До княжон нас не допустили, с бабами да девками поговорить не получится. Только к старшей дворне. Товар у Николаши специфический, топаем, как уговорено, к стольнику.

Это, по здешним меркам, отнюдь не "зав.буфетом". Это из высшей дворни. Во Франции — сенешаль называется. Отвечает за стол в части сервировки и антуража, а также этикета при подаче-раздаче-смене, обучение, обмундирование персонала.

Тут этих стольников... У каждого из княжичей, княжон и, собственно, светло-князев. К нему и явились.

Николай начал, было, товар раскатывать — не надо.

Тут торга нет. Тут есть госзаказ. В формате естественной монополии. Монополия — не с нашей стороны.

Николай мне по дороге рассказал: чего он запросит, чего ему ответят, на чём стороны сойдутся.

"Вот вам ваши вопросы, вот нам наши ответы. И обменяемся".

Всё — ритуал. Не сколько чтобы не обидеть, сколько для демонстрации работоспособности функции. Административной. Причём — всё прозрачно. Цена — так чтобы Николаю свои отбить. Навара — ноль.

Мне, вроде бы, и хорошо: Николай поспокойнее будет. С пустым-то карманом. Но обидно. Я ж ведь сам этот тючок из разбойников вынимал, тащил как своё чёрте откуда чёрте куда. А Николай нос повесил, но деваться некуда, соглашаться собирается.

Ну уж нет. Свободного рынка я тут за раз не построю, но монополию сильно не люблю. Особенно — гос.

Ну и влез:

— Благодарствуем, господине. Но цена нам не подходящая. Пойдём мы.

Функция и глаза открыла.

— Эт что такое? Разговаривает?

— Это ученик мой. Малой, но говорит правду — нам такая цена не подходит. Добавить надо.

— Я те добавлю! Вот как дядя твой через два дня тебя продавать будет, так я куплю, такого гордого да несговорчивого, и пошлю в лес — шишки лущить. Я цену сказал, давай по рукам и пшёл вон.

Ага. По уставу исполнению подлежит последняя поданная команда. Быстренько пошли вон. Выскочили на двор.

На Николае лица нет. Ну что ты киснешь, закуп новоявленный? Ещё не вечер — прорвёмся. Не учил ты, Коля, главный закон любой бюрократии — "закон курятника" называется:

"вспрыгнуть на насесте повыше, прокукарекать наверх погромче, капнуть вниз погуще и клюнуть соседа побольнее".

А "сосед" стольника в дворовой иерархии — спальник. Камка, конечно, для скатертей. В первую очередь. А во вторую — для покрывал. А где у нас покрывала парадные красивые? А везде. И особенно — на постелях.

Заявились к спальнику. Предложили, показали. Ну-ну... Пожаловались на стольника. Оживился. Посочувствовал, но осторожненько. Поднажали на профнепригодность означенного персонажа. В духе: "Разве "Нимфа" глазет даёт? Туды её в качель". Снова показали. Уже кое-какой интерес. И тут я снова влез:

— Так надо по месту прикинуть. Как оно там, на постели, смотреться будет.

Полный ляп. Пустить посторонних в княжескую опочивальню? — Из серии про госизмену. Сейчас нас просто за "спросил" поведут с местным порубом знакомиться. Вместо опочивальни.

А зачем нам опочивальня? Конкретно — его, самого, их... Нам конкретно не надо. Мы и на похожее посмотрим, разложим и прикинем. Может, рисунок крупный, может цвет не в тон.

Пошли. Наконец-то.

Дело в том, у стольника угощения никакого не было. А квас был. А после марша по оврагам по жаре... Я несколько многовато хлебанул. Да и квасок... явно для таких гостей как мы. В общем, "и кишка с кишкою говорит". Треск такой...

— Дяденьки, а где бы мне бы...

— Нужник? Тама вон. Потом нас во-он тама найдёшь.

Они — в терема, я — на задний двор. Не быстро получилась, в три подхода, как у штангиста.

Вышел, наконец, облегчённый-просветлённый. А где же мой Николай? Вроде, в этом тереме. Зашёл, позаглядывал, на второй этаж. Как-то уже тревожно: дело к вечере, колокола уже звонят. После службы всех посторонних с подворья выгонять будут. Куда ж эти... продавец с покупателем подевались? Почти бегом... Заскакиваю в очередные покои. А там — картинка.

Придворный лекарь Александра Второго Освободителя о последнем дне самодержца всероссийского:

"Услышавши о надобности выехать государю из дворца, княгиня Софья Долгорукая кинулась перед ним на колени и слёзно умоляла его ныне не выезжать. Государь сперва излагал ей резоны и надобности сей поездки, но княгиня ничего слушать не хотела и только плакала. Тогда государь поднял её с колен, опрокинул на стол, случившийся здесь же, и был с нею".

Именно это я и наблюдаю. В смысле: стол, опрокинутая на нем на спинку женщина с высоко задранными ногами, молодой парень у неё между ног исполняет характерные возвратно-поступательные движения. Что и позволяет очевидцам записать фразу: "и был с нею".

Я как-то растерялся. Предполагалось, всё-таки, зрелище реализации госзаказа в части продукции ткацкой промышленности. Дама меня заметила, ахнула и ткнула в меня ручкой. Парень обернулся и рванул ко мне. Дурашка.

Всем известно: почему нельзя изнасиловать женщину на бегу? — Потому что бегать с задранной юбкой можно значительно быстрее, чем со спущенными штанами.

Штаны подтяни, придурок.

Кажется, что-то из подуманного я озвучил. Потому что дама хихикнула, а придурок стартовал с места. Как ракета. Придерживая штаны. А я, естественно, побежал. Бегать на пустой желудок — хорошо и правильно. Если знаешь маршрут.

На первой же лестничной площадке налетел на толстяка со здоровенным металлическим подносом.

Ух как громко получается, когда металлическая доска скатывается по деревянной лестнице. А на ней пудов восемь живого и орущего. А я впереди. Туда-сюда... заперто, нет выхода. Тут сверху прыгает давешний придурок. Как это прыгать через лестничный марш, придерживая одной рукой штаны, а второй отмахиваясь от поднимающегося толстяка...

Мне только и осталось чуть в сторонку отойти. Как он лбом в запертую дверь...

Звук характерный: дерево об дерево. И оба — дубовые. Толстяка он перед этим тоже... прервал процесс подъёма путём нажатия в области холки. Тот тоже... фэйсом об тэйбл. Понимая под словом "тэйбл" нижнюю ступеньку лестницы. У обоих носы разбиты, глазки сильно скучены, а я прыг-скок и наверх.

Сзади крик: "держи вора!".

Я ещё хотел обернуться, поправить формулировку. Но тут ещё морды понавылазили, и я побежал. А крик всё громче, уже и с добавками. Типа: "убили-зарезали".

Ё-моё, да кто ж так строит — никакой регулярности! Окон нормальных нет, то просто темно, то ничего не видно. А лестницы...!

Ещё поворот, какая-то анфилада. Проскочил насквозь, пока нет никого.

В конце — спальня. Наверно — спальня. Поскольку полкомнаты занято кроватью с балдахином. Но — странная. Ну нет на Руси такой мебели! Это для каменных, плохообогреваемых помещений. На Руси спят на лавках да на полатях. А здесь этот монстр мебельной промышленности.

И это — правильно. Потому что под лавкой не сильно спрячешься. А здесь два на два как минимум и доска нижняя. Я рыбкой туда и затих.

Ёкарный бабай, если лежанка широкая, так под ней и мыть не надо? Пылища... Сразу в носу засвербило. Тут в комнату люди толпой заявилися. Виноват, не люди — бабы. Ля-ля-ля. Что-то про то, что "ой крови-то, ой унесли болезного, ой найдут-зарежут-казнят".

Тут мне до того припёрло чихнуть — шапку на морду и тужусь. Вот смеху-то будет, если из-под кровати чих. И тут я, весь такой... в пыли и чихающий во все стороны.

* * *

Пришлось вспомнить старую авиационную методу: нос потереть.

Когда самолётики были ещё маленькими, а лётчики — уже большими, то от чиха лётчиков самолётики разваливались. Пришлось первым авиаторам изобрести свой специфический метод борьбы против чиханья. А то трёхходовка "чих-ой-ляп" портила все показатели по смертности.

* * *

Формулировка "держи вора" меня сильно озадачила. И обеспокоила.

Здесь "вор" означает "государственный преступник". По кругу: шпионаж, измена родине, призыв к мятежу, попытка насильственного свержения... Нормальный уголовник называется тать. Занятие — татьба. Отнюдь не "воровство". Есть разновидности вроде шиш, разбойник, душегуб, конокрад... Это всё разные статьи. Но одного круга: отъем имущества более-менее насильственными способами при различных отягчающих. А зачем мне государственные статьи шить? Непонятно, тревожно.

Как-то я от этих мыслей чихать перестал. Народ в комнате вроде рассосался. Надо выбираться и сматываться. Быстро и незаметно. Время примерно к девяти вечера, спать здесь ложатся, как и встают — по солнцу. Ещё светло — июнь, но бечь уже надо. Потихоньку выбираюсь из-под кровати.

Опаньки, напротив — дама на лавке. Куняет себе. А в постели — девчушка. Смотрит на меня.

М-мать...

Автоматом сработало: шапку свою с головы — ей в рот, правой — засапожник к её глазу. Сам на ней верхом. Прямо в пыли и сапогах.

— Дёрнешься — зарежу.

Тут баба напротив шевелиться стала. Перекат вправо, под одеяло, щёлочку оставить и продолжить в том же лапидарно-императивном:

— Мявкнешь — выпотрошу.

И засапожник к её боку ниже рёбер. Сам распластался и пониже съехал, что б из-под одеяла не выступать. Как слива из оплывающего шоколада. А чтоб не вздумала дёрнуться с кровати — ухватить под коленом.

Баба подошла, посмотрела на девчушку. Та лежит с закрытыми глазами. Бабу я не вижу, девчушку вижу, но не всю. Если она сейчас начнёт жестикуляцию устраивать, язык жестов, знаете ли... Баба опять назад села. Тишина. Трое в одной комнате. В полном молчании.

"И тишина...". Вот только мне сейчас мёртвых с косами вдоль дороги...

У меня под ножом девичий бок пляшет. От зажимаемого дыхания с криком, а под второй рукой девичья же кожа. Из нижней части бедра. Поскольку у девчушки ночнушка короткая, типа "срамница". И локоть мой у неё между ног, поскольку я её крепко с перепугу ухватил, ножку в подмышку себе зажал. Молчим.

Делать нечего. Баба там здоровая или нет — не важно. С двумя сразу у меня не получится никак. Кто-то заорёт. Набежит народ и... ко мне придёт "большой северный лис". Говорить нельзя, двигаться нельзя. Остаётся...? — Правильно. Осторожно исследовать окружающую среду. А среда у меня вот, в руке. Нежная, горячая, тощая и дрожит.

И правильно делает. Потому что "северный лис" не только ко мне придёт, но и к ней. Простолюдинки в таких кроватках не валяются. И прислужницы сон их чуткий не караулят. Девочка из "вятших". А в этом Смоленске, богом спасаемом, при столь благочестивых, целомудренных и христолюбивых князьях... А тут у девицы в постели чёрте что. Но с характерными висюльками-стоялками. Да ещё в Княжьем Городище. Постройки самого почти святого Великого Князя Киевского.

Позора бу-удет... на всю жизнь. И не ей одной. Широко ляпнет, аж на самого князя Романа брызги полетят. А потом отдача. По всему спектру. Весь род пострадает. Естественно, ей выскажут. С применением разнообразных воспитательных средств типа розги мочёные и крапива свежая. Вся родня, друзья-подруги, слуги и близкие. Все и всё. Выскажут. Потом либо в монастырь. И забудь про жизнь. Либо замуж за жениха из зависимых. И тоже про жизнь забудь.

Так что девочка шума не подымет. Пока я не отойду на достаточную дистанцию. Что бы никто не мог связать её ножки с моими ручками. Шаловливыми. Проверяем визуально.

Выглянул в щёлочку из-од одеяла. Головка к стенке отвёрнута, во рту — шапка моя. И она её рукой прижимает. Чтобы ни звука, ни вскрика от моих пальчиков. Нежных, между прочим. Я ж не рву, не щиплю. Чего ж она так давится? Но девочка выдержанная, выдержка у неё... А мне и надо, чтобы она меня так же молча отсюда вывела. Но у таких выдержанных есть, в моей нынешней ситуации, очень существенный недостаток — они думают. У них от стресса молотилка не выключается. И придумывает она, как бы меня... дематерилизовать. Без всяких световых и акустических эффектов. Вплоть до отсутствия просто мокрого пятна.

Надо ей мыслительный процесс сбить. Поскольку она местность знает, и при нашем отходе может меня в такое место завести...

А то и заработать на этом кое-какой социально-политический капиталец. Типа:

"А не надо уже никого ловить-казнить-резать. Был вор, был. Да вот дело-то какое: девка пробежала, подолом махнула, головка-то злодейская покатилась и разбилась. Вот она: воров погубительница, всей страже-дворне пристыдительница. Стоит себе скромненько, краснеет-бледнеет, законной награды ожидает".

Делаем. Ножичек в сапог, ножку её через свою голову переносим — пусть полежит так, в раскидку, не по девичьи. И прямо у меня перед носом... Вот этим и займёмся.

* * *

У мужчины есть множество мужских органов. При общении с женщиной.

Самый виртуозный — язык. Не только в смысле: "ты снова отымел меня в уши". Отнюдь.

Вы хоть чем-нибудь до кончика носа дотягивались? Я понимаю, что пальцем у невропатолога. А ещё чем? А крючком согнуть?

Это опять же не ко мне. Когда так скрючивает — это ревматизм. Это лечится, а не применяется.

Ну хорошо, сверните хоть что в трубочку... Мда, губу-закаточная машинка всегда имела на Руси своего постоянного покупателя.

А всё вместе? Три в одном?

* * *

Ну и начали потихонечку. Чтобы ей резьбу не сорвало. В смысле: выдержку.

Сначала — на одном дыхании. Просто выдохнуть. Близко. Прямо по коже.

Не надо "фу-фу". Выдох должен быть небыстрый, мощный, горячий. Как на холодное окно.

"Рисует узоры мороз на оконном стекле".

Рисуйте, физика та же. Да и фиг с ней, с физикой. Ух как она... резко реагирует. Не надо мне так на уши давить. Ляжками. Кожа, конечно... Но — костисто. Будто палками по ушам. И дышать хочется. Я уж не говорю — слышать.

Не дави, дурочка, такое как я — не выдавливается. А встречный приём? Ладонями под колени и вперёд и в стороны. Вот так мы твои коленочки и разложим: на уровне пупка, в плоскости постеленного.

* * *

Идёт как-то лицо кавказской национальности за девушкой. И восторгается:

— Вах! Какой дэвушек! Вах! Какой фыгур! Вах! Какие ножки! Одно плохо — нэ на мэсте.

Девушка оборачивается и спрашивает:

— Почему не на месте?

А лицо отвечает:

— Потому что их мэсто — здэсь.

И хлопает себя по плечам.

* * *

Не мой случай. Приходится ножки располагать несколько иначе. Поза называется — "лягушонок распятый".

"Куда ты денешься, когда разденешься.

Когда согреешься в моих руках".

Таки — да. Я бы добавил: "раскроешься". И — "расслабишься".

Насчёт последнего — несколько самообольстился. Но доступ уже есть.

Я как-то говорил, что в Хеннеси различаю от 8 до 12 вкусовых оттенков. Так вот, в женщине... Нет, не скажу что больше. Может быть потому, что бокал с коньяком можно выпить насухо. А женщину — никогда. Всегда есть ещё что-то. В глубине, по краям, за передней стенкой.

Я и говорю: есть разница между крючком от ревматизма и тем же движением, но в поиске иллюзии. Иллюзия, потому что специалисты долго спорили об этой точке. На внутренней поверхности передней стенки. И так убедительно доказывали, что вся читающая публика поверила. А поскольку у нас все грамотные, то пришлось и мне это учитывать.

Потом специалисты сказали "нет". В смысле: нету точки. Но сказали негромко. Поскольку производители соответствующих товаров и услуг уже вложились.

* * *

Оп-па... Факеншит! Она ещё и девственница!

Столько вокруг этой плёнки в литературе накручено. Столько есть всяких... любителей-ценителей.

"Я — не из их числа".

Во-первых, больно. Ей. И неприятно. Мне. Во-вторых — следы. Человек и так на две трети вода. Разнообразная по вкусу, запаху и окраске. И незачем вашей водой на меня брызгать. В-третьих, процесс одноразовый и необратимый. UnDo с Reset'ом не сделаешь.

А мне, как специалисту по сложным системам, необратимые процессы без возможности возврата к исходному состоянию очень не по душе. Если только к польским косметологам не обращаться. Они там по четыре раза восстанавливают и снова в оборот пускают.

Всё-таки, я увлёкся. Потому что многое пропустил. Поэтому, когда одеяло было резко откинуто в сторону, и чья-то ручка ухватила мою бандану и дёрнула, как-то потерял мгновение. Но и она тоже. Поскольку бандана — не шевелюра, снимается на раз. Тут девчушка снова приподнялась и... ухватила меня двумя руками за ошейник. И сильно дёрнула на себя, на вытянутых руках.

Практически, она меня на себя затащила. И держит над собой за ошейник.

Когда она меня на себя дёрнула... Пока я тут под одеялом свои экзерсисы производил, у меня опояска сползла на грудь, а штаны, соответственно, наоборот. Пока лежал — всё нормально. Но когда она потащила... Меня-то — да, а вот штаны остались на месте.

Так что, рабочий инструмент в рабочем же состоянии, в надлежащей позиции, подлежащее... тоже подлежит на нужном месте.

И вот, поднятый на дыбы за ошейник как драчливый кобель, я и... кобельнул.

"Одно мгновенье — и я на ней

Красотка шепчет: давай сильней".

Снова фольк. Для младшего и среднего... Класс пятый-шестой, нашей, в высшей мере, средней школы. Жанр — песни подзаборные. В подъезды нас с такими не пускали. Не красотка, не шепчет, не "давай", а так — точно по тексту.

Ух как она рванулась. Из-под меня. С вскриком. Хорошо, моя шапка прямо у неё на подушке лежала, и я сразу, ещё до того как, успел ей шапку — снова в рот и руками прижать.

Положение... гимнастическое. Она меня над собой на вытянутых руках держит. Крепко. За ошейник. У меня лицо задрано вверх, и я вообще её не вижу. А я ей в лицо руками упёрся, шапку держу, и, похоже, она тоже меня не видит. И что делать? Клинч.

А что по этому поводу говаривал старина Беллман?

"Если не использовать наилучшим образом то, что мы имеем сейчас...".

А что мы сейчас имеем? Или — кого? Вот это и используем. Наилучшим, всенародно тысячелетним образом.

Тазобедренным своим чуть назад. Теперь — чуть вперёд. Тык. Ещё раз — тык. С увеличением амплитуды. Она же, в данном конкретном — глубина. Погружения. Где-то с третьего-четвёртого раза до неё дошло. Что я её...

Как она закрутилась! Подцепить меня, скинуть, выкинуть... Деточка, родео — не мой любимый вид спорта. Но уменье не пропьёшь, удержаться я сумею. Не на быке, конечно... И пятками колотить по пояснице... есть такой элемент в некоторых техниках, но сейчас его применение не соответствует твоим собственным стратегическим целям. Поскольку от таких ударов — только ещё глубже. И контакт — крепче. В предложенной вами геометрии, мадемуазель, я ещё могу сдвинуться повыше.

Тут я, видимо, что-то зацепил или до чего-то достал. Потому что она охнула и резко дёрнула меня вниз, к своему лицу. Класс. Теперь я могу шапку подбородком подпереть. И смотреть ей прямо глаза в глаза. В упор. Сантиметра три-четыре. А главное, руки у меня свободные.

Ломать-портить ничего не будем. Ты ещё меня отсюда вывести должна. А вот кисти зафиксировать. Чтобы не таскала меня за ошейник как... как у Саввушки в подземелье. А теперь ещё разок тазобедренным — тык. Ещё — тык. В глаза смотреть!

Интересно: слез нет. Есть злость, есть боль — ни страха, ни паники. Если бы я не был уверен, что подо мною девственница — решил бы, что имею дело с опытной, серьёзной женщиной.

Равномерно, с паузами: тык, тык, тык.

"Куда ты денешься, когда наденешься...".

Всё, следующая фаза боестолкновения: глаза закрылись. Сняла-таки одну руку с ошейника, выдернула шапку. С моего молчаливого согласия в форме ослабления давления подбородком.

Заорёт или нет? — Нет. Гипотеза о пользе обоюдного молчания получила экспериментальное подтверждение. Пошли дальше.

— Слезь.

Ишь ты какая... целенаправленная. Характер устойчивый, нордический.

Исправляем. Покобелили? — Теперь поколеблем.

— Подмахни.

Аж глаза распахнулись. Полные изумления.

— Что?

Это рассказывать долго. Правую руку вниз до ягодицы и щипок. Рефлекторная моторика, рефлекторное звучание:

— Ой.

— А теперь сама.

Собралась с духом и двинула-таки бёдрами. Практики нет. Ещё раз. Ещё. И остановилась. Обмякла. Вдруг снова рывком за ошейник, губами прямо к моему уху:

— Отпусти.

"Как много в этом слове

Для сердца моего слилось".

Раз моё ухо возле её губ, значит и её ухо возле моих. Шёпотом в девичье ушко в обрамлении вспотевших завитушек:

— Попроси.

Молчание. Обоих.

Тык. Пауза. Тык.

— Христом Богом, прошу. Пресвятой девой Марией Богородицей...

— Не надо. Просто скажи "пожалуйста".

Я уже от уха оторвался, прямо над ней, лицом к лицу, глаза в глаза.

Скажи.

Молчит.

Почему у нас на Руси во все времена так не любят быть вежливыми? Ведь говорил же Сервантес:

"Ничто не стоит так дёшево и не ценится так дорого как вежливость".

Хамство, гонор, наезд — повсеместно и повседневно. Прогиб, низкопоклонство, лесть — сколько угодно. А вот просто попросить, сказать "пожалуйста" — язык не поворачивается?

Думай, детка, думай. А я пока продолжу. Во избежание иллюзий безопасности и для актуализации ощущений. Тык. Пауза. Тык.

Шепчет чего-то. Так не пойдёт. Нужно негромко, но членораздельно. Чтобы наши члены разделились. И поторопись, детка, я ведь не железный, а вполне... жидкостной.

— Пожалуйста.

И взгляд из распахнувшихся глаз... Как применение ОМП в закрытом помещении.

Ну и на.

Я сделал ещё пару движений и выдернул. И положил. Ей на живот. А голову её приподнял. Чтобы видела. Темновато здесь. Но так даже и лучше. Красное, мокрое, дёргается, выплёскивает... На животик. Отпустил ей голову, взял чуть на палец спермы с живота и ей по губам.

— Вот такие могли бы быть у тебя дочки-сыночки. На вкус.

Вот только тут её пробрало. Мгновенная пауза, серия рывков в разные стороны, блокированные моих хватом за плечи. И, наконец, слезы.

Всё, теперь она уже не ищет способа уничтожить меня по-тихому. Можно спокойно стащить с неё рубаху, вытереться самому, вытереть девочку, ножки ей задрать для удобства и полноты протирки насухо, прокладку из ночнушки организовать. Оглядеться, наконец.

За пологом на скамье напротив — никого. Ушла служанка. Правильно. При ней бы девчушка одеяло не сбросила. А вот и бандана моя у кровати. Всхлипы затихают. Клубочек волшебный, который мне дорогу покажет из этого злого леса, кажется, приходит в рабочее состояние.

Ну-ка, поверни личико, детка. А вот снова хватать меня за ошейник не надо.

— Кто тебя послал?

Кто только и куда меня не посылал. В прошлой жизни. Но это не твоё дело, малышка.

— Убери руки. Нет? Это мне не помешало тебя... оприходовать. И ещё раз не помешает. Понравилось? Хочешь ещё? Ты, конечно, теперь... уже не первоцвет. Так... плоская полубабенка. Но могу повторить. Хочешь?

Руку убрала. Отвернулась. И снова:

— Кто тебя послал?

— Никто.

Как-то глухо и обречённо.

— Врёшь.

Разворачиваю к себе лицом, прямо в глаза, медленно, выделяя каждое слово:

— Я. Никогда. Не вру.

— Так не бывает. Врут — все.

Малолетний эксперт по применению недостоверной или преднамеренно искажённой информации в социумах хомосапиенсов.

Так, проверяем ещё одну задумку. По дороге как-то сложилась. А эта Богородицу вспоминала.

— Я никогда не вру. Мне Богородица дар дала — отличать ложь от правды. Чем человек сильнее лжу говорит, тем больше меня тошнит. Блевать хочется. А самая слышная лжа — которая изнутри. Мне соврать — сутки у поганого ведра на карачках стоять. Поняла?

Я солгал? Насчёт дара Богородицы? — Нет, конечно.

Решение принял я сам, но что-то мне его навеяло, или — надоумило, или — "наставило на путь истины". Раньше-то, в первой жизни, такого не было. Кто/Что? — Не знаю. Но, наверное, Богородица. Сомневаетесь? — Спросите у неё. Она, по свидетельствам очевидцев, многим в этих временах и местностях является и "наставляет". Почему мне нельзя?

Я же не говорю: дух святой снизошёл, или Иисус Христос с архангелами сонмом явился. А рвоту себе я всегда могу организовать. Двумя пальцами. Да вы себя вспомните. Разве не подташнивает, когда выглядываешь да выслушиваешь в телевизоре очередных народных "совестей", или "честей", или "умей"?

Короче: я так чувствую. Утверждение не опровергается, а общепринятыми здесь мировоззрениями подтверждается. При всём моём атеизме.

— Почему ты здесь?

— Купец один попросил ему товар поднести. Потом потерялся. А у вас тут... весело. По столам бабы с задранными ногами валяются, какие-то парни молодые их чешут. Баба меня увидала, закричала, парень за мной, я ходу, он там ещё в стену лбом попал. А я сюда забежал и под кровать. Стал вылезать, а тут ты глазками лупаешь — вот-вот орать начнёшь с перепугу. Ну и вот...

— Баба на столе — какая? Ну, волос там тёмный, светлый. Как одета?

— Я её с той стороны видал, где она раздета была. Вроде, не старая, светлая. На рукаве, ну понизу — орнамент. Рисунок такой. Олени или лоси. Что-то рогатое.

— Вот курва. Опять заявилась. Муж с князем уехал на три дня, так она сразу. А парень с ней был — светленький, кудрявый, кафтан тёмно-зелёный, полы тоже зелёным вышиты?

— Ага. Ты его знаешь?

— Знаю. Братец мой. Кобель блудливый. Сколько ему было говорено, что б он на ту раскладушку не залазил. Ну, ему это хорошо встанет...

И снова, уже как-то задумчиво. Типа: задумала что-то. И ошейник... Не хват в руку, а так... пальчиком подцепив и покачивая. Будто приценивается.

— Хочешь ко мне? Скажу — брат выкупит. Мучить, неволить не буду. Будешь в теремных прислужниках. Сытно, не битно. И корм, и одёжа. После и серебром платить буду. Что скажешь?

А что говорить? Я закинул ей руки за голову, чуть прихватил одной рукой, перевалился на неё, поставил колено ей между ног и нажал. Ни звука, ни сопротивления, ни движения. Ни от меня, ни ко мне. Только огромные в темноте глаза. Смотрят. Прямо в мои. Переставил вторую ногу, растолкал её бедра, медленно опустился на неё. Всем телом. Я, конечно, мелковат, но и она сама — вполне тинейджер. У неё низ живота её рубашкой замотан, так что... безопасно. Но всё её тело... всем своим телом... Ощутил. И — ощупал.

Провёл рукой по ней от горла по груди, по боку, бедру, ягодицу сжал. Медленно назад. Ладонь на её сосок. Прыщик маленький. На решётке из рёбер. А внутри — сердце. Колотится. У неё пульс хорошо за полтораста. Вот-вот выскочит.

— Чего изволит высокородная госпожа? Кого прикажет делать рабу верному? Желаете мальчика, а то — девочку?

Молчит. Только сердечко под моими пальцами ещё чаще.

— Ничего делать не будем. В тебе от бабы — коса да дырка. Не выносишь, не выродишь. Маловата ты ещё. Помрёшь.

И назад лечь, рядом вдоль боку. Лежим, сердца свои успокаиваем. И вдруг, снова за ошейник рывком, мне на грудь и уже она, сверху, бешено, шёпотом, в глаза глядючи:

— Ты!... Ты меня!... Ты меня пожалел?!

— Пожалел. А ты что, не человек? В смысле — не баба? Тебя что, жалеть нельзя?

Снова назад отвалилась. Ошейник не отпускает, но и не дёргает. Так... поглаживает.

— Я тебе не нравлюсь?

— Ага. Совсем. Сама плоская, ни грудей, ни задницы, взяться не за что. Чуть-что — за цепь ухватить норовишь. И вообще, это я от темноты на тебя залез. А так-то на такую доску сухую сосновую...

Хорошо — по тону поняла, что шутка. Хорошо, что шутки — понимает. Хмыкнула: "Доска сосновая...". Потянулась-оглянулась, опаньки: светлеет.

"Одна заря сменить другую

Спешит, дав ночи полчаса".

— Так, лежи.

Переметнулась через меня, за полог и к двери. Я как-то и среагировать не успел. То тут всякие "нравлюсь — не нравлюсь", а то... А у меня одежда у кровати на полу.

Только из-под одеяла выскочил — тут в дверь входят двое. Моя... и её служанка. Не давешняя — другая. Взрослая женщина, трёт глаза со сна, бурчит чего-то. Моя дверь плотненько прикрыла, служанку обежала, меня назад на постель толкнула, на колени мне села, за шею ухватила, прижалась вся.

Натюрморт: "несовершеннолетние любовники после восхитительного траха". У служанки глаза... по отборной антоновке в каждом. Сразу за сердце и к лавке напротив. Понятно, натюрморт шедевриальный, можно сказать — культовый, без волнения не взглянуть, только сидя. Моя у меня на коленях разворачивается, прижимается ко мне спинкой и, потираясь о моё плечико щёчкой, выдает.

— Молчи. Один звук... и мне конец. Этот... отрок должен без всякого ущерба и огласки покинуть Городище. Немедля.

Баба только глазами моргает. Как на фату-моргану. И пытается воздух заглотнуть. Весь, который в комнате есть.

Моя вскочила, меня за руку вытащила, кругом обошла, присматриваясь. Потом тряпки мои ножкой пошевелила.

— Мамка, найди ему одёжу. Выведешь как девку-прислужницу.

Логично. Судя по всему, я на женскую половину терема чьего-то попал. А из женской половины лучше в таком же платье и выбираться. Тем более, у меня кое-какой опыт есть.

— Мне бы только рубаху пошире.

— Такая пойдёт?

И на свою служанку показывает. Ну, если подпоясать... Ворот подвязать аккуратнее, рукава подвернуть. Баба аж по стенке поползла от нас — грабят-раздевают!

Я пока в своё влез, сыскалась и рубаха. Запаска той же мамки. Она уже на девчонку шипеть начала: "срамота, нагишом перед парнем...". Моя ей фыркает, та — громче. Шумновато становится.

— Когда по опочивальне передо мной нагишом — это не срамота. Кожа-то на ней. А то, что у неё под кожей, внутри — я уже пробовал.

Баба фыркнула, а моя... как вспыхнет. Язычок мой вспомнила. Первый раз за эту ночь вижу её... смущённой. Подошёл, подбородок поднял и прямо ей в лицо:

— И мне — понравилось.

Рубаху повязали, поправили, бандану мою "крестьянкой" глухой на голову. Только нос торчит.

Тут моя снова:

— Стой.

Кидает на стол платочек какой-то и начинает вытряхивать на него из двух-трёх ларцов всякие цацки. Узелок завязала и мне в руки:

— Или я не могу отблагодарить своего... первого мужчину? Держи. Не вздумай отказаться — обидишь смертно. И ещё. Мы с мамкой будем молчать день до завтрашнего утра. Потом вещи эти искать начнут. Ко мне они привести не должны. Хоть умри. Иди.

Прижалась ко мне на мгновение. Только я её по плечику провёл — оттолкнула и рукой машет: вон иди. Смерч в юбке. Точнее: без юбки. И ни одного поцелуя. Ни с моей стороны, ни с её. Сильна девица.

Ну и пошли мы с этой мамкой. На дворе темновато, но уже светать начинает, народ уже ползает в полглаза глядючи. Вывела баба меня к какой-то калитке.

— Всё. Вон Днепр, вон город. Иди, и моли господа, чтобы более княжну нашу не увидать.

— Стоп. Какую княжну?

Баба так и обомлела.

— Ты чего? Ты не понял?! Ой лышенько. Так это ж ты ж, дурень, со старшей княжной, с Еленой свет Ростиславовной... Беги быстро отсюдова! И из города. Ох ты, пресвятая Богородица...

Княжна Елена Ростиславовна, старшая дочь Ростислава Мстиславича — Ростика, князя Смоленскаго, Великаго Князя Киевскаго, через три года была выдана замуж за самого младшего из сыновей покойного короля ляшского Болеслава III Кривоустого. За безместного в то время Казимижа. Ещё лет через десять она умастила свои ягодички, над коими я в ту ночь столь много смеялся, на королевском троне Пястов в славном городе Кракове. Ибо муж её стал Великим Князем ляшским, по тамошнему — крулем польским.

Мы с ней встречались после. Каждая встреча была... как пожар лесной. О том — позже скажу.

Приносили мне раз медальон с портретом ее. Глянул я да бросил, ибо изображена баба молодая, с кудряшками светленькими, с глазками маленькими и пухленькая. Что дурочку строить она завсегда умела — то мне добре ведомо. Кабы не эта ее манера прикидываться — глазки щёлочки, губки бантиком — не сидеть Казимижу на Пястовом троне. Да и то сказать, прозвище её - "Знаемска" от того слова ляшского происходит, которое тяжёлый труд означает.

Вот ныне награды раздавали и собрались многие славные, сединами и знаками всякими украшенные, великими славами увенчанные. Начали по обычаю нашему мужескому хвастать делами прошлыми. А я сижу себе, смотрю да слушаю, киваю да поддакиваю. Да думаю: половины дел наших Западных без Елены бы и не было вовсе. А другая половина Святой Руси втрое бы встала. И серебром, и соболями, и кровью людской. И ихней и нашей.

И о брате её, Давыде Ростиславиче, коий за мною со спущенными штанами бегал, ныне говорят речи хулительные. И есть за что. Только ведь мы с ним немало и добрых дел понаделали, Руси в пользу. И не токмо Руси. Вон, стоит Иерусалим — Град Божий, обретённый и спасённый. И крест над ним православный, а не тряпица зелёная. А ведь начинали-то сие дело мы вдвоём с Давыдом.

И ещё скажу. Есть тут одна, всё выспрашивает: а не жалеешь ли о выборе своём? Думал я про то. Кабы согласился я, пошёл к княжне Елене прислужником — многое иначе случилось бы. Польша бы возвысилась, а не Русь Святая. Только коли идёшь не по своей тропе, а по чужой, то и придёшь в иное место, не в своё — в чужое. И сам иным станешь. А разные люди о розном печалятся. Не жалею. Ибо выбрал бы иное - и сам бы иным был. И жалел бы — об ином.

Глава 36

"Ходу, ноженьки резвые, ходу".

Уносите, ножки, задницу, пока голову не оторвали. Я скинул мамкину рубаху, узелок — на дрючок и чуть не бегом к уже почти родному подворью. А "мамка" это не та, кто родила, а та которая выкормила. Кормилица. Ходу, Ванюша, ходу. Народ в слободе просыпается — незачем свои ночные похождения афишировать. Добрые люди по ночам дома сидят, сейчас вон вылезают да потягиваются, коров в стадо слободское выгоняют, печи только-только... Домой, домой. Что-то у меня там...

На дедовом подворье — тишина. Собака ещё в первый день, как мы заявились, провыла маленько, посмотрела как поминки начинаются и свалила от греха подальше. Не любят на Руси собаки пьяных. Хоть кто-то по-человечески к пьянству относится.

Первым делом — конюшня. Кони на месте. Слава тебе, господи, а то без коней... Правильно в "Русской Правде": за конокрадство — высшая мера, "поток и разграбление". Телеги наши во дворе.

А что там слуги мои верные? А слуги-то... "Ещё не порно, но уже задорно". Не свальный грех, но уже групповуха.

Факеншит, на минуточку отлучиться нельзя. Валяются всё трое вповалку. Причём на мужиках рубахи и даже шапки, но без штанов и сапог. А на Марьяше только платочек. Причем не на голове. В формате набедренной повязки сдвинутой слегка. А на ягодицах — "цветы любви". Нет, "цветы любви" — синие, вплоть до фиолетового. А здесь — "розы наслаждения" в дословном переводе с арабского. Ну и кто ж это бедняжку так в попку отымел? На Ивашку не похоже. Да и лежит не так.

Мда, судя по раскладу... тел они ей "тяни-толкай" устроили. А по запаху... Бражка не выигравшаяся была. И было её очень много, если вон жбан недопитый стоит. Это ж сколько всего им пришлось на рыло, если даже Ивашко до донышка всё не осилил? Ну и как они теперь будут перемещаться?

Ответ известен: ме-е-е-дленно.

Разбор полётов откладываем на "после выхода на маршрут движения". Команды голосом подаются негромко, но членораздельно и с соответствующей интонацией.

"Рота, подъем!".

Шевелиться начали.

"Дети в школу собирались.

Мылись, брились, похмелялись".

Последнее слово производит на Ивашку волшебной действие: глаза открылись. "Во... Хозяин...". Я те дам "во"! Быстро бегом все к колодцу. Одеваться потом.

Хорошая вещь дрючок берёзовый. Производит мгновенную актуализацию голосовых команд. Почему дрессировщики крупных хищников в них всегда палкой тычут? Потому что тигр или там, лев считает палку частью человеческой руки. Он её грызёт, человеку не больно, а ему невкусно. Вот и думает себе большая кошка:

— На кой черт мне этот урфинджусовый солдатик? Лучше уж я через огненный обруч прыгну. И дубовую головёнку откусывать, а потом занозы по всей гортани вынимать... Ну и зачем мне такая гастрономия?

Три ведра из колодца одно за другим. По одному на каждую больную голову. Лепетать начали. Николай-то меня полночи у ворот в Городище ждал, потом сюда прибежал. Сам белый, губы трясутся. "Поймали, убили, разбегайся кто куда". Ивашка его и приложил, серебро отобрал, к нашему убрал. Тот возражать начал. Ещё приложил. Марьяша выть приспособилась. По мне как по покойнику. И ей досталось. На крик дед пришёл, сгоняли деда за хмельным. Сели меня отпевать-поминать. Ещё приложил обоих. Чтоб не ныли. Поскольку как, куда — без меня...

Марьяша ластится начала. К обоим сразу — боится. Кто её до отцова дома доведёт, кто её защищать-сопровождать будет? И как? По Степковски? Дед, на это поглядел да и ушёл. Но, напоследок, ещё принёс. Дальше оно как-то само собой...

Некогда. Подробности — потом. Бегом одеваться. Барахло собрать. Четвёртое ведро — на себя. Что-то и я несколько... головой торможу. Только оделся — бабка-хозяйка вышла.

— Нам бы, бабуля перекусить по-быстрому, да скажи деду — пусть посчитает, сколько с нас. Съезжаем мы.

Бегом-бегом. Коням овса напоследок, узелок княжны... как бы так заховать, чтоб и свои не нашли. Горячего ждать не будем — давай чего есть из "недоеденного". А кто мявкать будет, вроде Николашки спросонок, того самого в телегу запрягу и дрючком такую... рапсодию по рёбрам сыграю...

Мы собрались довольно быстро. Не за сорок пять секунд, конечно. Но и нам-то не из постели в строй с личным из пирамиды, а в обоз, который ещё надо сделать полностью запряжённым, увязанным и упакованным.

Начал деду серебро совать — он не берет:

— Нам теперь без надобности. Не для кого.

И вдруг, с надеждой:

— Слышь, Иване, оставайся у нас. Ты ж сирота. Будешь нам со старой вместо сына. Или внука. Делу извозчицкому выучу. А после... и дом тебе отойдёт.

Старуха рядом стоит, мне в лицо заглядывает. Мои уже и ворота открыли. И замерли.

Ох и тяжко... "нет" говорить когда так... от души сказано. Поклонился. Как учили — большим поясным.

— Спасибо. Сколь жить буду — буду помнить слово доброе. Только мне мои дела-заботы сделать надо.

— Эх, малец, какие у тебя такие дела-заботы?

— Так ведь я не один на Руси сирота. Выросту — всех соберу. Кормить-учить-растить буду.

— Ишь как задумал. Только не выйдет ничего у тебя. Ни князья, ни церковь христова такого поделать не могут. Чтобы всех сирот на Руси... никакого серебра не хватит.

— Поглядим. А я вам одно скажу: решили вы правильно — без малой души в доме — дома нет. И жизни нет. Позволь совет: к осени, как душа чуть меньше болеть будет, присмотрите себе мальчонку. И дело благое, и вам — смысл и радость. А я, коль жив буду, в гости приеду.

Поклонился ещё раз, и вывели возы на улицу. Ну, давай, выноси залётные, пока... не залетели по-крупному.

Через четыре года по указу князя Владимирского Андрея Юрьевича по прозванию Боголюбский об основании града сего, Всеволожском именуемым, было мне дозволено и велено собирать по всей Руси сирот и вдов, и прочих немощных, и калечных, и маломощных, и кто пропитание себе сыскать не может, дабы дать им кров, и корм, и защиту. Многие из "вятших" в те поры, на нас с князь Андреем глядючи, ухмылялись за спиной да у виска пальцем крутили. А многие, когда сей указ я к делу применять начал, волками выли и на меня кидались. За сие право на Руси немало и слез, и пота, и крови пролито. Но вот, стоит град мой Всеволжск. Сими сиротами, да вдовами, да немощными я Русь Святую перевернул и гоню-подгоняю. И впредь тако же будет. А началось-то всё вот отсюда: с доброго слово родителей, кои сына единственного потеряли.

Сколько всего нужно было сделать в Смоленске — ничего не успел. Нужно было цепку с шеи снять, кузнеца толкового с инструментом присмотреть, неболтливого — не сделал. Ох, чует сердце: оно мне ещё аукнется... Хотел Ивашке нормальный доспех построить — пролетел. Разве что саблю ему одну отдать? С поясом. Хоть один будет оружный. Хотел по торгу походить, цены прикинуть, людей послушать — мимо. Мне бы книжку какую почитать — я-то ныне малограмотный. Только с буквами в Киеве успел разобраться. Где ещё книжками разжиться как не в Смоленске...

Вместо этого: "аля-улю, гони гусей". Ловко княжна меня одарила: и богато, и сильно. В смысле толчка — полетел кот мартовский далеко и быстро. Цацки из княжьего семейства будут искать. Старательно. Так что надо мне искать берлогу далеко и надолго. Николая к крестному целованию не привёл. Как бы он меня... на радостях не кинул. Баню три дня истопить не смог. Но одно дело сделать надо обязательно: Николай дяде долг при мне отдаст. Во избежание...

Докатились до дядиного подворья. Ворота заперты, но внутри уже ходят. Николай опять трясётся: "Иване, не отходи далеко, не оставляй...". Поскрёбся в ворота... мышонок бледно-зеленого окраса.

Ну, мне эти ваши семейные отношения-пиететы... Дрючком прошёлся по воротам, по забору. Враз и собаки взвыли, и люди забегали. "Кто там, что там...". А то не видели... "Лягушонки в коробчёнке приехали. Жениться будем. На всех сразу".

Завели возы во двор, сам дядя на крыльцо вышел. Я тут же, на ступеньках, сел, кису Николаеву вывернул: "считай". Хорошее крыльцо — доски гладкие, плотно подогнанные — ни одна монетка не завалилась.

Штуки три дядя развернул. Вот и прикинь: из княжьей скотницы серебро, а всё равно — оловянное. Принесли долговые расписки на бересте. Николай проверил — все на месте. Я их к себе за пазуху убрал. На всякий случай. Надо ещё и самому посмотреть — как здесь принято документы составлять. Каким языком.

Новояз бюрократический во все времена особая область. Во многих странах для иммигрантов — отдельный экзамен по национальному языку, отдельный — по бюрократическому.

Николай с Ивашкой, как уговорено было, пошли вещички Николашкины из-под ареста забирать. Марьяшка у возов топчется. Мда, сидеть она пока не может.

— Зря ты Николашку с собой берёшь.

Опа. Дядя заговорил. С мальком и по-человечески. Интересно.

— Почему?

— Негожий он. Трусоват сильно. Он всю жизнь за отцом и дедом прожил. Сам никогда ничего не решал. Вот ныне решился с камкой и то... Если бы не ты... Удачи у него нет. Фарта. И ещё... Мальчиков он любит. В дороге-то баб с собой, как ты, никто не таскает. Так что... было время — сперва его... а подрос — и сам ставить раком начал... Кого послабже... Береги задницу, Ванька. А может ты и сам...? На этом и сошлись?

Вона как... Только... Что-то это как-то... не то диффамация, не то дискредитация. Или прямо: распространение заведомо ложной информации в просторечии называемое клеветой. Но не по всему спектру, а в смеси. Называется — "серая" пропаганда. Зря, дядя, зря. Мне такое толкать не надо — я этим в той своей жизни постоянно занимался. Профессионально и по разным направлениям. Вылущиванием достоверного.

Самое простое: в моем бизнесе заказчик всегда врёт. Не потому, что хочет обмануть, а потому что не понимает, что ему нужно. А уж высказать... И вообще, нормальный клиент может, поднатужившись, представить себе "front end". А мне-то надо полностью систему построить, на всю глубину. Надо — было... В той жизни.

— Спасибо, что сказал, дяденька.

— Да не за что. Я смотрю, ты парень шебутной, разворотливый. И с фартом. Давай-ка ко мне. В ученики.

Да что они все сегодня! Как сговорились. Княжна, старики, теперь вот — купчина. Как богатую невесту.

— Благодарствуем. Только мне своё дело интересно поставить.

Дядя аж поперхнулся от такой моей... наглости-неблагодарности.

"Окрасился фейсик багрянцем.

Там чуйства бушуют у скал"

Не надо на меня ваши "скалы" скалить. Я и сам могу... на мотив "Сурка":

"По морде вашей я пройду...

И мой дрючок со мною".

Дошло, руки не тянет, бороду свою оглаживает. И на мой ошейник, тряпицей обернутый, головой кивает:

— А ведь ты, малой, холоп беглый. Я ведь и шумнуть могу.

А народу у него на дворе не мало. И мужиков да парней здоровых... на нас всех хватит. Вдох-выдох, общая оценка путей быстрого отхода при наличии сильно превосходящего противника.

— Николай говорил, что это подворье ещё дед твой ставил.

— Ну.

— Жаль будет. Когда всё дымом пойдёт...

Дядя аж бороду в рот запихнул. Проморгался.

— Проваливай.

Вот и поговорили. Так, мои Николашкино майно погрузили, увязали.

"Бывайте здоровы, живите богато.

А мы уезжаем до дому, до хаты".

До какой именно — точно не знаю. Точно знаю — не моей. Ходу, ребята, ходу. Вниз, на паром, за Днепр.

* * *

Хорошо что здесь Днепр маленький. Не Запорожье, даже не Киев. Снова вверх... Тут где-то трасса будет. Москва-Минск называется. Когда-нибудь. А до неё две дороги — Старая и Новая Смоленская.

"По Смоленской дороге столбы, столбы, столбы...".

Кутузов их обе у Бородино пытался перекрыть. За что и поплатился левым флангом русской армии. Шевардинский бой. И пришлось солдатикам срочно окапываться в чистом поле. Багратионовы флеши.

* * *

Всё будет. Но — потом. А пока дорога — Дорогобужская. Туда, где Днепр на север поворачивает. Ходу, ходу. Рысью — марш.

Только часа через два, когда кони уже были в поту, у меня прошло ощущение: "старший брат" смотрит на тебя". Сделали привал, думал быстро получится — перекусим и вперёд... Размечтался — Марьяшу растрясло. Сидеть нормально она с самого начала не могла, всё как-то пыталась бочком пристроиться. Ага. На идущей ходкой рысью телеге. И дорога... отнюдь не асфальт.

Пришлось собрать костерок, подогреть воды. Чайников тут нет, всё в котелке. Поставил, нагнул, промыл, смазал. Услышал кучу всякого... Что я самый-самый, единственный, что она так испугалась..., что они на неё напали, а она отбивалась. Снова по кругу: "ах я дура", "все мужики — сволочи", "а ты... бросил-оставил, одинокую-беззащитную". Пришлось цыкнуть малость. Отчёт пошёл ближе к реалу.

"Напилася я пьяна

Не взглянула с кем спала".

"Пьяная баба себе не хозяйка". Русская мудрость. Народная, многократно проверенная.

Только... Судя по точности и детальности изложения пикантных подробностей — не такая уж она и пьяненькая была. Просто никак не могла решиться — кого из мужиков выбрать. В качестве провожатого в дальнейшую дорогу. Вот и пыталась сразу с обоими. Пока один нижнюю половину... исследует, другой использует радостно предоставленную верхнюю. Только одно оказалось для Марьяшки неожиданностью — кроме двух, знакомых по общению со мною отверстий, у неё ещё одно действующее оказалось. Ну а уж когда мужики сразу с двух сторон вставили...

Характерно, что за всеми стонами-жалобами такой... шлюховатый интерес проскакивает. Типа: а нельзя ли повторить? Мягче, осторожнее, может с другими, в другой обстановке... Но когда её с обеих сторон... ей — интересно. Скурвилась моя боярыня-хуторянка. По моей вине. Сам же сбил ей все ограничители. Показал варианты и степень удовольствия. Теперь она краёв не видит. Мало того что это, в её представлении, единственный способ добраться более-менее целой до отцовского дома, так она уже и кое-какой вкус и навык приобрела.

Навык она мне тут же и продемонстрировала. Как только я санитарную обработку закончил, она, не вставая с колен, ко мне личиком развернулась. И так это по-хозяйски все моё достала и всосала. И правда, чувствуется Ивашкино влияние. Раньше как-то мягче она всё это делала, нежнее. Не столь по-солдатски.

Тут Ивашко с Николаем подошли. Получился такой маленький военный совет при совмещении приятного с полезным. Уступил место Ивашке, и пошли с Николаем лагерь собирать. Тот тоже было дёрнулся. В очередь на обслуживание. Пришлось выговор мужику сделать. За нанесение вреда имуществу общего пользования. Как-то моя Мальвина быстро в общедоступную Белоснежку превращается.

Тут и эта парочка подвалила. Ивашка такой... довольный. И эта... облизывается. Ну ещё бы — столько мужиков и все в неё. Гарантированная занятость с кратно резервированной защищенностью.

Пересадил Николая к себе и начал выяснять. Как-то он крутит:

— А куда едем? А зачем? А давай в Ростов — у меня там знакомец... А в Луках можно хорошо расторговаться...

Потом дошло — боится он. Он-то купец. Купи-продай. А в дебрях лесных, куда мы путь держим, ему только и остаётся "шишки лущить". Это у них такая идиома для обозначения совершенно не торгового дела.

Потом прошлись по рассказам его дяди. Николай маленько покраснел, посмущался. Но без особого нажима подтвердил. И его — смолоду. И он — как постарше стал. А как иначе? Купцы идут долго. Баб с собой тянуть... И рискованно, и накладно. С местными — аналогично. Венерических на Руси нет. На туземку залазя, купец не головкой рискует, а головой. Потому что мужик на бабе... небоеспособен. А желающих купца пощупать — много. По сути, деньги взять можно только с купца. У остальных денег либо просто нет, либо они в обороте. Даже у князей серьёзной кисы нет. А украшеньица всякие... Опознаваемы, трудно реализуемы, крепко охраняемы.

Отчеканенное серебро хоть кунами, хоть монетами — лучшая форма актива по своей реализуемости-анонимности — только у купцов. Так что на них идёт просто форменная охота. И на дорогах, и в городах. А на что ещё ловить мужика, как не на смазливую бабёнку?

И насчёт нерешительности — правда. За Николая всегда другие решали: дед, отец, дядя. Теперь вот я буду. То есть подготовить сделку, исполнить, проконтролировать — сколько угодно, по высшему классу. Но вот что именно купить-продать, условия-ограничения, маршруты-стратегия... Не его.

Николай с собой на мой воз мешок притащил. Тяжёленький. Сидит чуть не в обнимку с ним. Золото там у него, что ли?

— Это что?

— Это... Книги.

— Книги? Какие книги?

— Мои. Сам написал.

Ёшкин кот, во наскочил — купец-беллетрист.

— Покажи.

Помялся, показал одну. Ну совсем не in-folio. И толщиной не очень. Но на бумаге. Редкий случай — вижу бумагу. Качество, правда... Но всё равно, оно самое — не береста или пергамент. Рукописная.

Я-то по прошлой жизни человек письменный. Мне без бумаги под рукой — и дико, и как-то... Даже просто думать без набросков, без хоть чирканья...

Сунул нос, начал разбирать: совсем даже не "Жития". То самое, что мне край нужно — описание здешних земель и дорог. Николай сперва сильно дёргался, но когда уловил мой восторг — ожил. Пока он с дедом ходил, тот заставлял его записывать каждый день увиденное. По чуть-чуть. Полезное в торговом деле. Потом отец эту манеру сохранил. А дальше Николай уже по привычке и сам записывал.

Вот, собственно говоря, из-за чего дядя и взъелся. Кто-то из "вятших", чуть ли не сам Ростик, прослышал об этом Николашкином "труде всей жизни" и захотел купить. Хорошие деньги предлагал. Дядя уже и согласился. А Николай — ни в какую. Оба — "впёртые". Вот так, потихоньку, дело до закупа и дошло. Не отдал бы Николай долг — пошло бы его имущество на покрытие. Вот это конкретно — по цене исписанной бумаги. Ну, а уж за какие деньги бы дядя продал...

Карт нет, планов местности, высот, рельефа... Есть длины. В днях перехода, но хоть что-то. Есть броды, волоки. Не схемы — описания словесные. Давай смотреть — что нас за Дорогобужем ждёт. Николай пошебуршил в мешке — нашёл две на эту тему. Он на Угру с разных сторон выходил в разные годы.

* * *

Тут место такое интересное. Три речки текут примерно параллельно друг другу, примерно в одном направлении — с севера на юг. Самая западная поворачивает под прямым углом и уходит на запад. Потом снова на юг. Называется Днепр. Пункт назначения — Чёрное море. Местные говорят — Греческое.

Самая восточная — Гжать называется, отклоняется к востоку, впадает в Вазузу, которая вообще уходит в обратную сторону на север и впадает в Волгу. Пункт назначения — Каспийское море. Местные говорят — Хазарское.

Средняя называется Угра. Впадает в Оку. Пункт назначения — тот же.

А чуть севернее, на Валдае, ещё интереснее: на расстоянии менее десятка вёрст друг от друга истоки Волги и Западной Двины. У последней пункт назначения — Балтийское море. Местные говорят — Вяряжское.

Вообще-то, ничего нового: "Москва — порт пяти морей". Но Москвы — города нет ещё. Привязывать магистрали к мегаполису — незачем. А тут вот на расстоянии меньше ста километров истоки, а главное — волоки почти всех главных рек. Переходы со всех основных транспортных магистралей. Отличный материал для построения чего-то под условным названием "транспортно-гидрографическая система Святой Руси". С дальнейшими расширениями и оптимизацией.

Есть с чем работать. Осталось только зэков набрать для Беломор-канала и Волго-Дона.

Угра со своими соседками выглядит как площадка для моделирования и отработки технологий. Можно поиграть с построением связей в маленькой транспортной системе. Разобраться с тем, как волоки работают, как у местных лодий с осадкой, прикинуть разницу между волоками и каналами. Смысл-то один: переход с одной магистрали на другую. А вот способ реализации — принципиально разный. Не строят на Руси каналы. Почему?

Затем перебраться на Валдай и, используя отработанные решения, качественно замкнуть глобальные трансгосударственные, регионально-континентальные магистрали. Если живой буду. Что бы выжить — надо добраться до хутора этого Акима Яновича Рябины. На Угре.

Угра... "Пояс Богородицы". Когда я сдуру это вслух ляпнул, Николай сразу насел: "Почему? Объясни". Пришлось увиливать, делать такое... начальственно-секретное лицо.

Есть у этой речки такое название. Точнее — будет. Через триста с лишним лет в РИ.

"Стояние на Угре" слышали? Мероприятие это относится к Куликовской битве, которая — Мамаево побоище, как "Сталинградская битва" к "Битве за Москву".

Аналог "Битвы за Берлин" в отношениях Руси и Степи состоялся (в РИ) в конце 18 века, носил характер спецоперации под дипломатическим прикрытием и потерями в личном составе не сопровождался. Выглядело это как ежедневная игра в кости между российским послом и последним крымским ханом. Посол проигрывал по маленькой. Очередной и последний Гирей радовался выигрышу и потирал "счастливые кости". Яд контактного действия с поверхности "счастливых" шестёрок и пятёрок всасывался в благородную ханскую кожу, а завещание о переходе Крыма к России из турецкого вассалитета уже было написано.

Одна из наиболее эффективных и бескровных операций российских спецслужб.

Аналогично было и на Угре. В смысле — бескровно и эффективно. И никаких тринадцатилетних мальчиков в первых рядах с копьями на плечах, чтобы не разбежались.

Московский Иван III своего противника — ордынского хана Ахмета просто переиграл. Кстати, именно этого Ивана современники первым назвали Грозным, а не его полубезумного внука. И знаменитая библиотека имени Ивана Грозного — тоже начата именно этим Иваном. И Софья Палеолог, последняя из семьи последнего Византийского императора — в Москве — это его жена.

Ивану с молодости досталось горяченького до "несхочу". Отца ослепили, огромный выкуп нужно в Орду платить, родня просто рвётся горло перервать. Он тогда ещё довольно молодым человеком был. Но ордынского Ахмета по вопросу ежегодной дани послал метко и выразительно.

Почти все советники, все старше его, шипели и возражали. Когда Ахмет собрался в поход — все дружненько уговаривать начали: "Не совладать. Бросай Москву, уйдём на Сухону. Там отсидимся. Как деды-прадеды". А парень был артиллеристом типа Петра Первого. Но умнее — умел не только пушки заряжать.

Для начала расколол союз Орды и Польши. Сумел натравить крымчаков на ляхов. И повёл очередной Гирей своих "людоловов" на поляков. Точнее, на тех же русских. Но под польской короной. Ахмет пришёл к Угре, а союзника-то и нет. Вот он и мотался вдоль Угры и Оки. А зеркально ему — русская армия.

Иван успевал и в Москву наведаться. Панику придушить. И братьев, которые против него мятеж подняли, унять и войска от них получить. И провернуть ещё одну спецоперацию. Сформировал достаточно мобильный и боеспособный отряд и отправил его по тому пути, как Святослав на хазар ходил: глубокий фланговый охват типа "по Волге — лодочкой". А Ахмет на Угру всех своих привёл, всё что собрал — в столице никого. Но — время. Пока дойдут, пока возьмут, пока весть сюда дойдёт... Татары звереют — конное войско прокормить тяжелее, чем русскую пехоту. И Иван классно сдал, слил информацию о собственном диверсионном отряде прямо в ставку ордынцев. Чистая правда. Ну, почти.

А за Угрой на берегу в ряд русские "тюфяки" разложены. Примерно как "катюши" перед контратакой на Курской дуге. И не то, что бы татары пороховое оружие сильно боялись, но вот кони степные... Не любят лошадки громких звуков. Вздрагивают они. Так вздрагивают, что и степные наездники с сёдел сыпятся.

И побежал Ахмет домой, спасать столицу. После несостоявшегося сражения и года не прожил — свои же прирезали. Как и Мамая после Куликовской битвы. А очевидцы, которые всех этих спец.игр не видели — увидели чудо.

Вот стояли два огромных войска и вдруг побежали в разные стороны.

"Богородица пояс свой в реку бросила. Не допустила смертоубийства".

Как разбежались солдаты с обеих сторон под Оршей в 41, когда "катюши" впервые дали залп.

Кстати о специальных операциях и диверсионных отрядах и их роли в историческом процессе. Такое ощущение, что и нормальные люди, а попаданцы особенно, кроме слов ОМОН и ниндзя в этой части ничего не слышали. А ведь где-то в нынешнее моё время была проведена самая выдающаяся операция по освобождению агента влияния.

Аналогов я не знаю. Аналогов по продолжительности последствий. 700 лет — это вам не захват президентского дворца в Кабуле. Или там... грохнуть муллу ковровым бомбометанием.

Дело было так.

Граф сицилийский захотел себе королевскую корону. На раздаче корон — император германский. Конкретно — лично Фридрих Барборосса. Цена сделки — сестричка графа по имени Изабелла. Дама хорошо в летах, дети есть, но замужем никогда не была. Берём даму и выдаём ее замуж за сына Барбороссы Генриха. Мальчик только-только начал проявлять интерес к противоположному полу. В самый раз: и научит, и носик вытрет.

Подписали, обвенчали, обмыли. Но не учли: у новоявленного короля куча его собственных бастардов. Король вскорости умер. Федя Рыжая борода — Барборосса, как и оговорено по брачному контакту, посылает в Палермо людей, принять под контроль имущество своего сыночка в форме наследства немолодой молодой. Поскольку из законных — она одна осталась. А незаконных, байстрюков... да они ж как тараканы — в каждом благородном доме толпами бегают. Но... сыскался сынок незаконнорождённый упокоенного свежеиспечённого короля — Танкред. Построил братьев, построил мятежных баронов. Кое-кого — больно. И на острове и на полуострове. Королевство же — Обеих Сицилий.

Зацапал тётушку, и очень аккуратно вышел из-под германского императора в лоно самого папы римского.

Вот однажды отправляет незаконный, но очень эффективный ещё граф, но уже почти король, свою тётушку из Неаполя в Рим. С соответствующей охраной и предварительной договорённостью. На предмет расторжения брака и последующего пострига тётушки в "невесты христовы". После чего Федя свои загребущие ручонки ещё имеет право почесать, но уже ни как не тянуть.

Тут по дороге, откуда не возьмись, Южная Италия, между прочим, появляется отряд швабских рыцарей... Немолодая молодая оказывается вскоре в объятиях своего законного и пылкого. А королевство Обеих Сицилий ложится под германского императора. Точнее: становиться частью фамильных владение этой самой германской фамилии.

Дальше была куча всего. Итальянские походы Наполеона и Суворова... так, эпизоды среди прочих последствий. Прикрыл эту лавочку только Гарибальди.

Ни ГРУ, ни ЦРУ ничего подобного даже близко.

Есть ещё одна акция... Сходная по долгожительству. Тоже — спец. Мирный договор между Англией и Португалией. Ему уже 600 лет. Может, по продолжительности и догонит.

Но это дела тамошние, европейские. На Руси своих примеров хватает. Когда Гоша Долгорукий с Изей Волынским бодались, случился эпизод... Высокопрофессиональный.

Гоша поймал Ивана Берладника. Где Суздаль, а где Дунай с Берладами — представляете. Но, таки — поймал. Остомысл Галицкий по поводу Ивана просто больной: "хочу, подари". Закручивается союз Суздаля с Галичем, и Гоша отправляет Ивана, естественно, под конвоем своему союзнику на дальнем западе. На блюдечке с голубой каёмочкой. А Остомысл высылает свою команду для "встретить и до места проводить". Место, как все понимают, застенок княжеского замка в стольном Галиче. С последующей скорой безвременной и скоропостижной.

Но тут на хвост галицкой команде падают волынцы. Изя не дремлет: "Союз — развалить. Ивана — освободить. Живым". Одновременно Ростик из Смоленска выдвигает свою группу. И вот четыре разведки на пространстве от Верхней Волги до Карпат устраивают взаимный поиск. С уничтожением враждебных и непричастных. Без всякой радиосвязи и спутникового позиционирования. Даже штабных топографических — нет. Исключительно на логике, психологии и знании местности.

Волынцы со смоленцами переиграли. Вытащили Ивана живым. Союз развалился, Иван снова в Берлады ушёл. Теперь вот он — захватил Олешье, а Ростик, его спаситель, идёт его оттуда вышибать.

В политике друзей нет. Есть только союзники. Временные. Иван — не Усама, но что-то бенладанское есть.

* * *

Глава 37

"Я не люблю российски лета

Пародьи итальянских зим".

Ну и дурак. Извините, Александр Сергеевич. А я вот люблю. Особенно, когда ноги уносить надо. Продолжительность светового дня позволяет качественно увеличить дистанцию дневного перехода. До Дорогобужа за день не добежать, но под сотню вёрст за день мы сделаем. Лишь бы кони выдержали.

Николашка снова загрустил. "А чего мне делать-то там?". А учить я тебя буду. И сам учиться.

"Нам учится — что с горы катится".

И горка мне маячит... с горнолыжный курорт мирового класса. При моей... даже не иноземности, а иномирности, ленинское троекратное можно вообще по кругу гонять без остановки. А чтоб закуп к господину уважения не потерял:

— Николай, ты инвестициями занимался?

— Чего?

— А инновациями? Ну вот, консалтинга с маркетингом не разумеешь, а туда же.

— Не пойму я, господине...

Вот так и правильно, уже и "господине". Но к крестному целованию — сегодня же.

— Вот и я про то же. Учиться тебе надо. Буду учить. И менеджменту, и свот-анализу. А ты будешь делать, что я скажу. Надо — пойдёшь "шишки лущить". Если прикажу. Но по делу — будем дело делать. Только осмотримся на месте. И не ной. Там какая-никакая усадьба. Хозяйство. И купить, и продать там найдётся чего.

Хозяйство. Э-эх, ерёма-солома, учили же в школе — "натуральное хозяйство". Из товаров закупаются только железо и соль. Всё остальное там же производится, там же потребляется. Неужто так все худо? Настолько запущено? Это, всё-таки, не боярская вотчина или баронский замок. Там, в крупном поместье, вообще почти всё внутри себя замыкается. Поглядим по месту.

И ещё куча непоняток вырисовывается. Вначале предполагалось, что я Марьяшу спасу, к папеньке ейному приведу, и даст он мне уголок тихонький, незаметненький для "вырасти и выучится".

Марьяшу-то я спас. Только она... несколько сильновато изменилась. Вон она, на втором возу рядом с Ивашкой на спинке распласталась, в глаза ему заглядывает, хихикает. А папенька у неё, как я по рассказам понял, человек твёрдых правил и принципов. Как бы он мне за спасённую дочку в таком состоянии... руки-ноги не повыдёргивал.

Ещё. Предполагалось, что я один с Марьяшкой приду. Ну, одного-то мальца на усадьбе и не видать. А тут ещё два здоровых мужика. И куда их деть?

Мало того, что я к ним привык, что мне от них польза. И была и будет. Но и им от меня идти некуда. У Ивашки за спиной мною убиенный Степко маячит, у Николая — мной же вздрюченный дядя. А тащу я ребят не к себе домой на минуточку водочки попить, пока жена с работы не пришла, а в чужое поместье да на годы.

Понятно, мужики здоровые, не пропадут. Но выгонять... Просто жалко. Как сделать так, чтобы Аким этот их принял? Кем? Они-то мне и самому нужны. А я у него кем буду? Марьяшкиным вибратором? — Повыдёргивает... И руки, и ноги, и... Холопом? Цепка-та у меня не снята.

Это вообще... Принять в дом чужого холопа — уголовное преступление. Уговорить Марьяшу назвать меня своим холопом? И быть собственностью? Этой шалавы? Она же, как домой попадёт, как почувствует себя в безопасности, хозяйкой на подворье... Мать-то у неё умерла — она старшая дама в семье. И что ей в голову придёт? Какие фантазии? Что-то я не сильно верю в благодарность за спасение. Точнее, в корректность форм выражения этой самой благодарности в исполнении не сильно умной, но сильно блуданувшей дамочки. А мужиков она как оформит? Слуг дорогой наняла? Как-то это всё...

И ещё нет ощущения управляемости команды. Ивашко, всё-таки, квасит пока меня нет. Николай снова про Великие Луки и тамошний торг вспоминает. Марьяша... пока глаза в глаза — скромница послушная, любое желание исполнить готова. Чуть отвернёшься... Вон, сзади на возу Ивашка уже левую руку за ворот её рубахи запустил, мнёт и крутит. А эта... только хихикает.

А завтра с утра княжна в Князевом Городище пожалуется, что кто-то её цацки попятил. И кинутся мастера искать краденое. Понятно, что прежде всего, по дорогам. Дорогобужская — из первых. Надо уходить с большой дороги. Ещё до завтрашнего вечера.

Ну какой дурак придумал, что в древности жизнь была проще, спокойнее, медленнее и благостнее? А тут... только успевай оглядываться, как бы уши не оторвали. Вместе с головой.

Ещё есть задачка. Более системного уровня. Мирового.

"Всякое в жизни бывает.

Мир наш велик и широк.

Но каждый из нас выбирает

Только одну из дорог".

Первые месяцы как сюда попал, я был как растение. Всё впитывал. Солнышко светит — хорошо, дождик идёт — славно. Этот мир меня не замечал. Потом я начал себя как-то проявлять. Мир начал меня мордовать. Больно. Подземельем, Саввушкиным дрючком, Хотенеевым... заговором.

Как-то отбился, выкарабкался. В Смоленске что-то изменилось. Залп предложений. Каждое — своя дорога. На всю мою здешнюю жизнь. В каждом случае — своя конкретная причина. Ещё в Киеве Артемий-мечник звал меня к себе. Не меня — девку-наложницу, холопку-стриптизершу. Но звал вежливо.

Княжна... Я сперва думал: ей так, постельный ублажитель нужен.

"Поваляюсь, покатаюсь, молоденького мяса помявши".

Но вспоминая ту ночь... Ей, скорее всего, нужен верный человек. Которому можно доверять. И потому что не врёт, и потому что, даже при отсутствии сопротивления, не суёт. Головой думает — не головкой. Потому что сам под топором ходит.

На больших вершинах очень холодно, пустынно и дышать нечем. Так же и у высших из "вятших": всякий человек рядом — потенциальный предатель. А уж покупатели на измену всегда найдутся. Подвести своего человечка к любому из владетельных. Или там, к его жене, дочке... Масса желающих.

Старики... Вроде бы — все естественно. Им моей живой душой дыру бы в своей душе заткнуть.

С дядей-купчиной... Тоже аргументы-резоны есть. Он же видел, как я нищебродов построил, знал что обоз по Сожу вывел, понял что Николаю сделку в прибыльную вытянул.

Для каждого случая есть причины. Свои, частные. А в сумме? Каждая частность есть проявление закономерности. Какой? Такое ощущение, что этот мир "сменил кнут на пряник".

Вот тебе, Ваня, всё такое хорошее, нужное. Хочешь — семья с любящими родителями, хочешь служба княжеская, да ещё и с девочкой. Хочешь — дела купеческие с путешествиями, разными людьми и обучением. Врастай, приживайся. Адаптируй и ассимилируй. Только не тряси, не ломай. Не тори свой путь — иди готовыми.

Непонятно. Будто не "объективная реальность, данная нам в ощущениях", а разумное существо, обладающее свободой воли. Но одно ясно: возврат к прежней тактике "битье на уничтожение" — возможен в любой момент. Так что, "ходу ноженьки резвые, ходу".

Я не давал своей команде передыху. Никаких постоялых дворов. Нечего светиться. Пока кони тянут — вперёд. Николашку побил за то, что тот вздумал проситься встать под крышей. Марьяшу кнутом перетянул, когда она пописать надолго ушла. Ивашка нарвался на тычок дрючком в солнечное — кто упряжь собирал-сшивал? Чьи нитки разлезаются? Но к середине четвёртого дня мы, таки, выскочили на днепровскую переправу. Последнюю переправу на юг. Дальше уже будут на восток. Но это дальше, к северу. А с дороги надо уходить.

* * *

Да помню я сколько от Смоленска до Дорогобужа! Час ходу. Если чудаки с радарами стоят — полтора. Только у нас тут не федеральная трасса "Белорусь". И дело даже не в асфальте — приречная дорога идёт вдоль реки. Путь — втрое. У коней педалей нет — придавить нечем. И это мы по хорошей дороге идём. Наезженной, чищенной, охраняемой. Ни дождя, ни слякоти — идеальные условия.

Факеншит! Четыре дня вместо одного часа!

Теперь понимаю, почему Илья Муромец — главный национальный герой. Не потому, что он поганых бил — этим все русские богатыри развлекались. Не потому, что он крестьянский сын: урбанизация на Руси — дело недавнее, тут все такие.

А потому, что он дороги строил. Единственный из древнерусских героев, кто делал самое главное на Руси дело. Наше исконно-посконное.

Удивительно, но факт: в других эпосах дорожных строителей нет. Там всё больше мастера чего-нибудь порубить да выпить. На крайний случай — город могут построить, крепость какую. Разбойничков придорожных, как Геракл — Прокруста... Но вот гати гатить, мосты мостить, пути торить... Им, может, это так не жмёт. А нам на Руси... Надо вводить в России праздник дорожного строителя. И установить его в день Ильи Муромца. Не зря же его к святым причислили, и 1 января — его имени.

* * *

Пока Николай с перевозчиками торговался, я весь извёлся. У нас достаточно серебра заплатить запрошенную цену. Но платить не торгуясь... любой дознаватель за такими путешественниками сразу побежит. Вот и пришлось целый час смотреть этот национальный спектакль. Совсем не "Лебединое озеро". Но также занудно, особенно когда "в заду береста горит".

Кто это сказал, что на Руси дорога скучная? Вас на пароме телегой к перильцам прижимало? С одновременным проездом колеса? Ободом по ногам и ступицы — по коленям? А выбираться мокрым из воды под всеобщий хохот? Включая недавно битых твоих собственных слуг? И без возможности переодеться быстренько, потому что вокруг люди, а у меня под рубахой — набор особых примет в виде полной безволосости и коронки на интересном месте. Один глазастый углядит, один языкастый скажет.

"Язык до Киева доведёт" — русская народная мудрость. Только не сказано, что именно оттуда по мою душу вылетит.

Кто бы мне скучную дорогу организовал. С Петькиным "цок-цок" до пункта назначения.

Всё-таки, прогнал их ещё вёрст десять. К востоку за саму излучину Днепра. И, после совещания с Николаем, увёл чуть южнее, от прибрежных мест. Но дальше кони встали. И мы — тоже.

Село приличное. Именно — село: церковь есть. А постоялого двора нет. Встали на постой в крестьянской усадьбе.

А у хозяина — баня. Мечта последних... да уж шести месяцев.

Удивительно: я на Руси уже полгода, а в бане нормально ни разу не был. И в церкви.

Вроде бы, и Русь вокруг, а я в ней... не местный. Что не ново.

Но в баню и в церковь надо обязательно.

Пока Ивашка с Марьяшкой на постое устраивались, быстренько с Николаем к попу — крестное целование делать. Поп цену заломил, Николашка опять торговаться надумал, но тут уж я ножкой топнул:

— Наше серебро в божий дом пойдёт. Не считай платой — считай даром.

Ну поп и расстарался. Облачение одел, свечи зажёг. Мальчишку-сына прислуживать взял.

Ага. В церковь войти — шапку снять. Снял. Но у меня под ней бандана.

— Сними.

— Бабам в платке можно.

— А ты что, баба?

— А это что, женский платок?

Сошлись на том, чтобы считать повязкой как при ранении — не снимать.

Потом молебен. А я слов не знаю. Косится на меня. Креститься. Я-то привык, что в православной церкви троеперстие — щепоть. А до Никона здесь пять веков. Так что — двумя пальцами. Ну чисто Италия, церковь Марии Маджори. Только чашки для предварительного прополаскивания грязных ногтей нет.

Причастились святых тайн.

"Всё. что в горла прошло — всё на пользу пошло".

Но ручку поповскую целовать... хорошо хоть он ей, вроде бы, не в заду ковырял. Ну, или — достаточно давно. Исповедоваться. Тут я на дыбы стал — то-сё, баня стынет, Николаю клясться — мне не надо. Пока Николай на исповеди был, я старательно вспоминал: а что он о делах моих знает. Знал бы про узелок от княжны — тут мне и конец.

* * *

Всё знаю: тайна исповеди... Ага. Посмертно.

Тут ещё такая тонкость есть: в католичестве прихожанин исповедуется ксендзу. Типа: вот грехи мои — возьми себе. И ксендз, или, там, падре, эти грехи принимает и отпускает. А в православии человек исповедуется богу. Бог эти грехи прощает. А поп выступает в качестве свидетеля. Так сказать, регистратор событий типа "чёрный ящик". Того самого, который при всяких форс-мажорах вскрывают и определяют конкретно виноватых. Уровень ответственности другой: "был рядом, слышал — стреляли". И вообще, как сказать не сказав, как соврать без слова лжи... вы ещё меня этому учить будете? Скверно.

С Ивашкой что делать? Он на первой же исповеди про моё происхождение самозванское расскажет. И куда сказанное пойдёт? Помимо "богу в уши"?

Как тут у предков... всё прозванивается-прослушивается.

Дела без человека не делаются. Понятно, что делатель о деле знает. А каждый человек православный должен на исповеди бывать. И тогда знает уже и поп.

Как говаривал папаша Мюллер: "То, что знают двое — знает и свинья". Никакая секретность невозможна по определению. И что с этим делать? Непонятно.

* * *

Потом собственно клятва. Вроде бы нормальная накатанная процедура с отработанными веками формулировками. "Клянусь возвратить долг в сумме...".

— А реза какая?

Реза — это процент.

А пошли вы все...

— Никакая.

— А... ммм... Не по обычаю.

— Мой закуп, мне долг. Какую хочу — такую и ставлю.

Николай аж засветился от радости. Поп загрустил: похоже, мальчонку как лоха...

— А жалование?

— Какое жалование?

— Ну, так закупу нужно на что-то жить. С чего-то отдавать.

Вона как... И как формализовать условия договора, не имея представления о типовых условиях предстоящих операций? Это же не лаптеплетельщик — сам лыко дерёт, сам лапти плетёт, сам на торгу продаёт. Процент? От чего? От оборота? От прибыли? После уплаты всех налогов?

— Жалования не будет. Будет доля от дела. По каждому — отдельно. А так — кров и корм.

Ага. Я и сам-то не знаю — будет у меня "кров" или под кусточком спать придётся. Теперь Николай загрустил, а поп наоборот. Интересно, он что, за меня переживает?

— Не, Иване, так дела не делаются...

Дрючок я и в церкви из руки не выпустил. Поп косился, но смолчал. Посох дорожный — для поддержи при слабых коленках. Теперь дрючком Николаю в грудь.

— Господин.

Поморгал немного пока дошло.

— Господине, так не делаются дела. С отцов-прадедов заведено...

— Где твой отцов-прадедов дом? И кто в нём хозяин? И где ты? Как я сказал, так и будет. Не хочешь — не держу. И долг мне твой... Но если остаёшься со мной — будешь как я велю.

— Да. Господине.

У попа — глаза на лбу. Он-то сумму слышал. У сынка его челюсть на колене — не можно отроку так с взрослым мужем разговаривать. Палкой в грудь в церкви тыкать.

С третьего раза составилась форма договора. Крестовая клятва называется. "...И на этом я крест целую". Отсюда и слово пошло — "целовальник". Всё.

Поп, видно, ещё поговорить хотел. В гости даже зазывал. Да и мне бы интересно. Но у меня там Марьяшка с Ивашкой. Как бы чего... Ох, слуги мои верные...

Я-то думал: слуги помогают. А за этими глаз да глаз нужен. Как за детьми малыми. Пока от церкви шли, Николай все губы грыз — задумался глубоко.

* * *

Я такое в прежней жизни часто видел. Называется: "чувствую что объегорили. Но где именно — не пойму". Принципиальная разница между американским и российским бизнесом.

Русские часто ведут переговоры очень жёстко, задают неприятные вопросы, пытаются предусмотреть ситуации нечестности, неисполнения обязательств. Но после подписания, в общем-то, стремятся договор выполнить.

Американцы наоборот. Пока разговариваешь — сама доброта, на всё согласен, никаких неудобных вопросов. Но из переговорной комнаты ещё не вышел, а уже прикидывает: как бы и денежку получить, и договор не исполнить. К вечеру созвонится со своим адвокатом, через день-два будет чётко представлять, чем ему неисполнение обернётся. И, если есть надёжные варианты — принесёт извинения. Заочно. И сочувственно улыбаясь.

Есть ещё китайский вариант. Два раза заказывает товар — оплата проходит нормально. Но объем заказа каждый раз удваивается. И третий так же. Но оплата уже не придёт.

Скучно это всё: они думают, что они бизнесмены, а они и не "бизнес", и не "мены", и не думают.

* * *

— Ты чего?

— Да вот... обдурил ты меня, Иване. Мне теперь из твоей неволи никогда не выйти. Так навечно холопом и останусь.

— Дурень. Тебе не из моей неволи не выйти, тебе из воли моей не выйти. А хочется?

— Ну... Вольному-то...

— Ты вольным был. И что? Сперва дедову волю исполнял. Потом — отцову, потом — дядьеву. Камку, вон, взял по своей воле. Ну и? Чуть голову не снесли, чуть книг своих не лишился. Ты сам себе, не мне, скажи: "хочу жить по своей воле" — я тебя отпущу. Или выгоню. Ну?

— Иване... господине... я под твоей волей жить буду. И из неё не выйду. Только... не неволь меня сильно.

— Не надейся. Ты же видишь — я себя не щажу. Даже скотину бессловесную, коней наших, гоню-погоняю безостановочно. И тебе пощады не будет. Слаб, негоден — проваливай. Пусть тебя другие, позубастее... употребят.

— Не гони, господине. Только...

— Только? Свободен. Или — всё, или — ничего. Мне думать-гадать про твою верность да честность — никаких помороков не хватит. Либо весь мой, и душой, и телом, либо "вон — бог, вон — порог".

— Я же клялся и на том крест целовал. Но...

— Всё. Клятва Иисусова, сына божьего "Не клянитесь. И пусть будет "да" ваше — "да", а "нет" — "нет". Ну? Да?

— Да.

— Вот. Тогда давай посмотрим что у нас на постое.

А на постое, к моему удивлению, тихо. Я сразу к коням. Нормально. Овёс хрумкают. Оживают после пятидневной гонки. У Ивашки этого не отнять — сначала кони, потом всё остальное. Старый воин.

Хозяин подошёл. Показал что упряжь наша подрастрепалась. Попенял аккуратно за заморенных коней. Повёл за стол во дворе.

— А остальные наши где?

— Так мужик ваш с жёнкой в баню пошли.

Понятно. Даже телеги не разгрузили. Только сменку себе из мешков повытаскивали. Марьяша как последний день живёт: хочет всё и всех. Хотя... может она и права. Если её батяня и вправду такой, как рассказывала.

"Меня маменька ругает, тятька пуще бережёт:

Как приду с гулянки поздно — он с поленом стережёт".

Хозяин — мужик вроде нормальный, толковый. Но говорит всё Николаю. А Николашка... Как услышал, что Марьяшка с Ивашкой в баню пошли... Аж искрутился весь.

— Господине, я, пожалуй, того, тоже помыться сбегаю. Быстренько.

И — испарился. Хозяин головой покрутил.

— Вона как... а я думал — то муж с женой. А чего он тебя господином зовёт. Он же вроде купец вольный, а ты холоп цепной?

— Не холоп цепной, не муж с женой, не купец с мошной. А так всё верно. Я вот смотрю, у тебя на бане труба высокая, из кирпича сложенная? У тебя там что, печь? Баня-то — по-белому?

Точно. Подворье не такое богатое и просторное, как "людоловский" хутор был, но чистенько, в порядке всё. И дом, и баня, и поварня — не по-черному топятся.

Начал спрашивать. Хозяин — из настоящих кирпичников. Каменщиков-артельщиков. В Европах таких "масонами" называют. И церкви ставил, и иные каменные строения.

На Смоленщине уже много лет мир. Народ строится не сильно. Но если начали, то — крепко. Денежка есть. А коли деревянное не сожжено, то и каменное ставить начинают.

Лет десять ходил с артелью, потом в этом селе нашёл себе жену. И стал на всю округу единственным печником. Так что, его трубы — реклама собственного бизнеса. Ну мы и зацепились языками.

* * *

Я, к примеру, никогда серьёзные арочные своды не выкладывал. Не довелось. У нас больше ПКЖ — перекрытия железобетонные. А здесь ничего такого нет. Пролёты между стен перекрывать: либо балки деревянные, либо арочные своды. А на приличном межстеновом пространстве... получается как дворец в Персополе, который Таис Афинская по пьянке сожгла — лес колонн.

Ещё одна беда. Деревянные церкви на Руси горят. Постоянно и с большим количеством человеческих жертв. Строить деревянные церкви запретит Пётр I. После этого запрета лет через восемь, нелегально и незаконно, будет построена (в РИ) красота неописуемая — деревянная Соловецкая.

А каменные церкви на Руси падают. Если не каждая вторая, так каждая третья. Мономахов собор в Смоленске Ростик не по своему "хочу" перестраивал — там половина стен упала. Не падают византийские. Вроде той же смоленской "Петра и Павла". Но... не по душе они. Низенькие, толстенькие.

У русского человека душа вверх рвётся.

"В небо, колокольнями проколотом".

А технология не обеспечивает. Вот и гибнут верующие люди на ровном месте. Точнее: в божьем храме.

Из каменного дела на Руси два типа изделий. Церкви и печки. Крепости... Вон в Киеве башни воротные — пополам кирпич с камнем. А стены — земля и дерево. А вот печки...

* * *

Тут хозяина зацепило, и он начал рассказывать. А меня зацепило — слушать. Потому что русская печь — это мир в мире. А вариантов...

Хозяйка с дочками на стол накрыла. А дочки у неё очень даже ничего... Особенно старшенькая. Да и сама хозяйка... Мои из баню подошли. Чистенькие аж до скрипа. И злые. У Николашки фингал свежий под глазом, у Ивашки на правой руке костяшки разбиты. Марьяшка тоже... несколько опухшая. Но вертится как кошка, на сметане пойманная.

Ладно, будем делать дело господинское. Сходил к возам, саблю с поясом взял.

— У нас сегодня радость. Вы оба в разное время принесли мне клятву верности. Ныне и Николай в наш круг вошёл. Принял мою волю и в том крестное целование. Так что вы нынче одно дело делаете, и впредь никаких ссор меж вами быть не должно. За Николая.

Подняли, выпили. Хозяйская семья за столом сидит, глазами хлопает. Где это видано, чтоб холопчику в ошейнике клятву верности давали. Но их из-за стола не выгнать. А тянуть нельзя. Нутром чую: команда может в разнос пойти.

— И ещё. Давно обещал я тебе, Ивашко, доброе оружие. В Смоленске не вышло. Но вот есть у нас две сабли, мною с боя взятые. Видел я, тебе вот эта, торкская, вроде по душе. Возьми от меня, и пусть она тебе послужит. Как ты мне служить будешь.

Ивашко сперва вроде хмурился, принял пояс с саблей так осторожненько. Вытянул до половины. И молчит, глаз не поднимает.

Ё-моё, где я опять лопухнулся? Неужто что-то обидное, оскорбительное?

А у него голос дрожит:

— Господине. Не по сеньке шапка. Такую саблю только сотнику носить. Или кому из витязей, славой осиянных. Это гурда, господине.

Что такое "гурда" где-то... когда-то... краем уха... Хотя мог бы сообразить: Степанида у себя всякую дрянь держать не будет.

— Сотнику говоришь? Придётся для тебя сотню сыскать. Витязь ты и так есть. Пока трезвый. А уж славы я тебе обеспечу... Оттаскивать замаешься. Бери подарок мой. Себе — для дела. Мне — для пользы.

Тут Ивашка ко мне целоваться-обниматься полез. Потом, естественно, "давай обмоем".

— Нет Ивашко. Пока клинок к тебе не привык, пока ты его кровью вражеской не умыл-искупал — ни глотка. Иначе гурда эта тебя за собой таскать будет. А не ты её направлять. А то и вовсе — уйдёт клинок в чужие руки.

Загрузился. Похоже по звучанию на какое-то колдовство. Или что-то там сакральное... А кормёжку волка с рук он не забыл.

У Николая в глазах цифирьки как на калькуляторе бегают: "это ж сколько можно выручить, если в Смоленске её продать? А если в Киеве и перед походом?".

Марьяша как-то к Ивашке на плечико, а он её отодвинул — не до того мужику. Он клинок как книгу читает — то к свету поднесёт, то пальцами погладит. Даже к щеке прижал.

Ну и ладно, всем приятного аппетита. А мне... помыться бы, пока банька тёплая ещё.

Господи, как хорошо-то. Я уже говорил, что главное достижение человеческой цивилизации — горячая вода? А главное назначение главного достижения — помыть женщину?

Так вот — я соврал. Мужчину — тоже. Я с самого "людоловского" хутора в горячей воде не мылся. Речная — пожалуйста. Колодезной — хоть залейся. Но вот так, спокойно, с мочалкой, сдирая с себя всё наросшее, осевшее... Эх, мыла здесь нет. И мочалки только натуральные. Именно, что из мочала. А вот бы спиральками полиуретановыми пройтись... А вместо мыла — щёлок. Что позволяет динамически устанавливать степень воздействия на кожу. Воздействие называется — "разъедание".

Только намылился, глаза, естественно, тоже — кто-то в дверь ломится. Кто-кто — Марьяша. "Ой, мне надо, ой, мне срочно, ой, я там своё забыла". Деточка, как мне все эти ваши бабские... выверты-маневры...

Только пустил, "ой, бедненький, ой, тебе же щиплет, ой, я тебе глазки промою". Шурх-шурх. Интересно, почему глаза мне на макушке протирают, а об плечо сосок трётся? И ручку мою как-то переложили. Причём под пальцами не полотно её рубахи, а только что отросшая шёрстка?

— А давай я тебя помою? Как сыночка своего мыла?

— А давай. Только светец погаси.

— Так темно ж будет. Ничего не видно.

— И хорошо. Интереснее. Тебя-то я и вслепую помню.

Много она чего у меня видала. И уши с дырками, и коронку. Но "шкурка с искоркой" проглядывает только при искусственном освещении. Этого она не знает, под намыленном пока не видит... и незачем.

Обрадовалась, погасила. Естественно, обернула по дороге шайку с водой, миску со щёлоком, наступила на мочалку. Стал её поднимать — самого с полка сдёрнула. Две тушки на мокром мыльном полу... В принципе, и так можно. Есть даже целая серия игровых элементов, когда как на катке. Типа: "шайба в воротах. И клюшка тоже". Имитация невесомости: контакт в одно касание с дальнейшим движением каждого участника по его собственной, но коррелируемой с остальными участниками, траектории. Но для этого нужна практика и соответствующие физкультурные данные. Так что пришлось ухватить за уши и более привычным для нас способом с переходом к технике "глубокого горла".

Нормально получается. Девочка явно освоилась и приобрела некоторый разнообразный опыт. Больше всего чувствуется Ивашкино влияние. Хотя, похоже, и Николай отмечался и здесь. И груди у неё выросли. Так-то не видно. Исключительно по темноте. Но вот в горсти... Не много, но прирастание явное. Ивашкин массаж сказывается? Испортит он красотке фигуру. Растянется, обвиснет. Жаль будет. Может, подсказать? Так ведь обидятся оба. И волосики у неё отросли. И не только на голове.

Сколько я всего сделать собирался, в Смоленске по библиотекам походить... А тут даже девку походную поддерживать себя в форме не научил. И глазки уже не закрывает как первые разы. Всё поглядывает, состояние контролирует. А как я её тогда на болоте, через лобик... Может, попробовать повторить?

Не успел. Увлёкся.

Пока она отдыхивалась, да ротик прополаскивала, я всё-таки успел помыться. Вода уже не горячая, так, тёплая. Попариться мне и с самого начало не маячило. Вроде бы всё. Но девочке ещё чего-то хочется. А, ну понятно — приласкать. Мужики-то... всё-таки эгоисты. Получат своё и в сторону.

Я ошибся. Марьяша хотела поговорить. Хотя... можно ведь и совместить.

— Ванечка, вот мы скоро домой к отцу моему придём. Ой. Ой. Ещё.

— Вот придём мы к твоему отцу. И что?

— Ох, не надо так сильно жать. Я отцу скажу, что тебя-де Храбрит в Чернигове на торгу купил. Ох. А вторую... вот сюда. Не кусайся.

— А потом на нас напали, всех убили и только мы убежали. Я тебя выводил, спасал... Но-но, Марьяша, ты тоже не кусайся.

— Ага, и спас ты меня от всех... плохих мальчиков. А коса у меня на болоте сгорела. В костре, когда я заснула... Ну, Ванечка, ну я тоже хочу.

— Лежи спокойно. И ты мне обещала, что за спасение своё дашь мне вольную. И оставишь при себе прислужником. А я буду потихоньку делать что мне надо.

— Нет, нет. Ванечка, туда не надо. Туда сегодня Николашка... Подкрался сзади, пока я перед Ивашкой... Да как... А я и не ждала. Я с перепугу-то Ивашку как куснула. А он как мне по уху как даст. А потом и Николашке в глаз. Со всего маху. А Николашка, даром что трус, на него ковшом как плеснёт. Хорошо — холодной воды захватил, а то и обварить мог.

Мда, как бы моя Мальвина Артемона с Пьеро до инвалидности не довела.

— Ничего. Теперь вы все вместе под моей клятвой. Ссориться не будете.

— А-ах. Чуть выше. О-ох. И левее. О-о-о... Вот я и говорю. Ты скажи им, чтобы они, как к отцу придём, чтоб ни-ни. Ну, про вот это всё. И чтоб ко мне не приставали. Пока... пока я сама не скажу. И вообще — на что они нам? Ивашку домой отпусти. Ты ж его в только проводники нанимал. Расплатишься и пусть идет. У тебя-то серебро есть? Много? Ты кису-то мне отдай, как придём. На усадьбе холопы с серебром не ходят. Зря ты ему такую дорогущую саблю отдал. Николай сказал — за неё можно полсела купить. Забери назад. Или вон вторую отдай. А эту скажи — самому нужна. И Николашку отправь. У него мешок там один. Такой тяжёлый — будто золото в нем. Ты вещички-то у него забери и самого прогони. Пусть он по Руси походит — долг мне соберёт. Ну, тебе долг. Вань, ну ты чего меня опять переворачиваешь? Тебе так нравится? Ну я же сказала — я туда не хочу. Ой. Вань, больно будет. Ой!

— А я — намыленным. А что больно — хорошо. Крепче запомниться. Чувствуешь? Глубоко? Вот и запоминай. Что мне делать — я сам знаю. Кому какие подарки дарить — сам решу. Серебро и прочее — моё. Не твоё. Я тебе не холоп, ты мне не госпожа, а служанка. Сказать можем как нужно. Но правды не забывай. Ни Ивашку, ни Николая я гнать не буду. Они мои люди. Как и ты. Уговоришь отца оставить их в твоих слугах. Пока. Потом видно будет. К мешкам Николая рук не тяни. Узнаю — поломаю. Будешь мне указывать — указалку оторву. Вместе с головой. Помнишь, ты разок от меня дёрнулась? Нарвалась на Степко. Ещё хочешь?

Вот такая помывка получилась. Относительное очищение кожи отнюдь не сопроводилось очищением духа.

Утром, едва сели за стол, Марьяша вскочила и побежала в кусты блевать. Ребятки мои наворачивают, не взирая на звуковое сопровождение, а я перехватил взгляд хозяина и жест хозяйки. Такое характерное движение, будто живот поглаживает.

Отъехали от села на пару вёрст — остановил обоз. Марьяшку в кусты позвал. Николашка ухмыляется злорадно, Ивашка сперва хмуриться начал, потом на саблю свою глянул и интерес потерял.

"Важней казаку добрый конь,

Чтоб пыль под копытами пела.

Каленый клинок да гармонь,

А баба — последнее дело".

Пока ни строевого коня, ни гармошки. Так ведь и баба — не его, а общая.

Только завёл за кусты, а она уж сходу меня к дереву прислонила, сама — на колени, давай развязывать-доставать. Радуется:

— Ну, наконец-то. Ты меня совсем забыл-бросил. Не любишь, не смотришь. Если только сама приду-напрошусь. А сам-то ко мне...

Тут у неё акустический выход перешёл в режим исполнения вспомогательной функции, и стало тише.

Птички поют, листва шелестит. Интересно, что в этом её монологе правда, а что для "гарантии сохранности". Не путай, Ванюха, правду с истиной. Многие люди говорят и искренне верят в произносимое. А через пять минут — также искренне в прямо противоположное.

Глянь на верхушку своей России. Как они, "твёрдые коммунисты-ленинцы" в недавнем прошлом, ныне в церквах истинно веруют и святых тайн причащаются. Ибо "осознали и уверовали". Все, вдруг.

* * *

" — Уклонялся ли от линии партии?

— Уклонялся. Но исключительно вместе с линией".

* * *

Ну вот и хорошо, ну вот и получилось. А теперь по делу, чего я, собственно, её сюда завёл:

— Марьяша, у тебя когда последний раз были месячные?

— Чего? Чего месячные? Шти суточные... знаю. А...

— Месячные, регулы, крови, краски...

Полное недоумение на лице.

Факеншит! Чуть шаг в сторону от повседневно используемого словарного запаса — сразу непонятки. Понять ещё удаётся. По интонации, жестикуляции, контексту. А вот спросить...

Вспомнил: когда мы с Юлькой в Киев шли... Эх, Юлька. Как ты торопилась поспеть. Не поспела бы к праздничку — может, ещё жива бы была.

— Когда ты рудата была?

Поразительно. Я её только что в ротик отымел. Там на дороге два мужика, которые ей с двух сторон заправляют. И вчера, и сегодня, наверное, что-то такое будет. А краснеет как гимназистка. При простейшем вопросе о совершенно типовом и ежемесячном явлении.

* * *

Всё-таки проявления различным образом табуированности информации в человеческих социумах — очень интересная область.

В Финляндии, например, сослуживицы в течении рабочего дня радостно и громогласно объявляют, когда они в сортир отправляются. Многие по возвращению ещё и поделятся впечатлениями — как именно у них получилось. Под настроение, при минимальном интересе собеседника, расскажут с кем из сослуживцев или мужей сослуживиц имели интим. А вот об уровне зарплаты, о размере месячной премии — только если напугаешь до полусмерти. С ножом к горлу.

Демократия, ядрена матрена, либерастия. О сексе — изо всех дыр. А вот финансы — табу. Формы проявления свободы — обсуждаются свободно. Формы её обеспечения — нет.

Кстати, общая закономерность. "Христос воскресе" — каждый год, громко и со всех амвонов. А вот налоговая льгота при импорте спиртного...

Каждый социум старательно выстраивает свою систему табу, запретов. А потом старательно их нарушает. Классический пример — евреи. Заключили договор с самим богом. С единственным, по их же собственному мнению. А потом постоянно пытались этот договор нарушить. За что и получали по тыковке. В смысле: по кипе. В результате имеем "Ветхий завет" — основу трёх мировых религий. Перечень противодоговорных действий и последующих взысканий.

* * *

— Ну... Ещё в Чернигове.

— Груди не выросли? Не болят?

— Как не болеть? Каждый-то день то Ивашка, то Николашка крутят. А вчера и ты сам... Куснул больно... вот сюда. А ты чего спрашиваешь? Ой... Ванечка, ты что думаешь? Что я... Не праздна? Да? Ой, господи, да как же... да не... ой, стыд-то какой... А от кого? Ванечка, я тебе сыночка рожу. Хочешь? Правда, здорово будет?

Ага. Здоровее не бывает. В ту неделю её пятеро... осеменяли. Муж, половчанин, "людолов", я, Степко. В живых только я один остался. Поэтому и вопрос ко мне — "хочешь, сыночка рожу". Хоть какая иллюзия защиты себя и ребёнка. Только в 13 лет отцом стать...

— Причём здесь стыд. Посмертный ребёнок. От твоего законного мужа. Ты же сама рассказывала, как в тот день, когда на поганых наскочили, ты с утра перед Храбритом сиськами трясла, как он тебя в постель опрокинул.

— Так-то оно так... Только вот люди скажут... Вдова, а с брюхом.

— Ничего не скажут. А Акиму, батюшке твоему, второй внук, пожалуй, и в радость будет. Ладно. Пошли к обозу.

И снова: "ходу, ножки резвые, ходу". В "под крышу дома твоего".

Конец седьмой части

Часть 8. "Кесарю — кесарево, слесарю — слесарево"

Глава 38

Говорят, что женщинам свойственен географический кретинизм. Не только женщинам. Мне тоже. Только посидев с записными книжками Николая, я понял, какой крюк мы сделали. Между верхними левыми притоками Десны и верхней Угрой вёрст двадцать. А я попёрся чёрте куда: на запад к Лоеву, по Сожу до Смоленска, потом вдоль Днепра... А вон она — прямая дорога: по Десне вверх до Елно.

Этот городок в моей России называется Ельня. Там Жуков немцев бил. А до него генерал Раевский, ухватив за руки своих малолетних сыновей, шел впереди своей дивизии на французов.

Взял бы на "людоловском" хуторе лодочку и грёб бы себе вверх по Десне. И Марьяша была бы не такая... отвязанная. Если бы успел убраться, если бы смог выгрести, если бы не попался половцам или другим "людоловам"... И не было бы со мною ни Ивашки, ни моей легенды о "рюриковизне". Николашка бы помер в том логу, Елена Ростиславовна в девочках осталась бы... Много чего не было бы. Да только и чего-нибудь другое повстречалась.

"Свинья грязи найдёт". А попаданец — приключений.

* * *

Что такое "маргинал" моим современникам примерно понятно. Можно ещё по этому кругу: люмпен, отброс, чужак, временщик, набродь... Новогородцы говорят "сволочь": то, что надо с народного собрания сволочь и в реку выбросить.

Существо без понятных целей, ограничений. Без понятий, без понимания. С непонятными страхами, с чуждыми желаниями. "Собака бешеная": боится воды и света, а палки — нет. Есть не может, а слюна капает.

Попаданец — всегда маргинал. Асоциальный тип с ненормальной психикой. Все знают — тут ямка, один попаданец прёт. Ну и вляпывается. Все кашу гречневую кушают, а он про "бланманже" вспоминает. Ну и в морду.

Может, какой конкретный попаданец и не искатель приключений. Всяко бывает, всякие несчастия даже и с нормальными с людьми случаются. Но при таком уровне "инакости" приключения его сами ищут. И находят.

* * *

Хватит о себе любимом плакаться, займёмся географией.

Нормальная дорога — прямо на юг, на Елно. Но мне нормальные дороги заказаны — подарок княжны.

Ух как она меня сильно одарила. С таким подарком даже во сне просыпаешься в холодном поту: а не болтанул ли чего во сне? От всего можно отпереться: и от Давидова "лбом в стену", и от постельных игр с княжной. А вот от этих цацек... И бросить жаль.

Другая дорога — севернее. На Вязьму. Ещё не город — речка такая. Дальше в Волжскую систему. Мне туда не надо. Оттуда выходить южнее — тоже морду поколешь.

Поколешь, потому что здесь уже ельнички пошли густые. Согласно названия — Ель-ня. И... бездорожные. Вот мы и топаем себе между востоком и югом. Юго-восток как общее направление. С отклонениями и возвратами. Были бы лодки — шли бы по рекам. По речкам-речушкам. А вот возами...

Тут речки маленькие: таких террас, как вдоль Сожа, нету. Берега топкие, болотистые. Чуть в сторону — либо болото непролазное, либо такой же лес. Либо — два в одном.

Почти пять сотен вёрст от Смоленска до Дорогобужа вдоль Днепра мы прошли за пять дней. Полторы сотни с Днепра на Угру, но напрямки — одиннадцать.

* * *

Нет, надо Илье Муромцу памятник ставить. Да не с двуручным мечом, а с путейским молотком. Это тебе не Рамаяна с Калевалой, не Шах-Наме с этим... "В тигровой шкуре". Вот какие герои нужны русскому народу. И плевать, что он по имени — еврей, по названию места рождения — татарин. Он по делу своему — русский, он мосты строил, дороги торил. Во всём этом. В России. Исконно-серемяжно-многонациональной.

Это пусть другие заморачиваются — почему нос с горбинкой, зуб со щербинкой, глазик с косинкой... Почему-то все на физиономию смотрят, а не откуда руки растут.

А нам — пофиг. В каком колене какая рыжина. У нас, как у кирпича на прогулке: "Главное — чтобы человек был хороший". Во всех землях чужаков гнобят и давят. А у нас... А у нас земли... хоть ешь. Пришёл и работай.

Князь литовский Довмонт — от родни в Литве чуть не голым убежал, Приняли. Князем Псковским. Теперь вон — православный святой. И есть за что.

Два главных столпа русской поэтической словесности. Один из эфиопов, другой из шотландцев.

Кто этих скоттов в мире знает? Даже современники мои из англоязычных, о Бернсе так... слышали. Ещё и посмеивались: "Да какой же он англоязычный? Ты его оригиналы посмотри — там не английский язык, а меканье сплошное".

Посмотрел — правда, не английский. А у нас — чуть не народные песни.

"Из вереска напиток забыт давным-давно.

А был он слаще мёда, пьянее чем вино".

С детства помню.

"Великий русский художник Айвазовский родился в бедной еврейской семье".

Да плевать где родился и откуда вышел. "Из тех же ворот, что и весь народ". Важно — чем стал. Стал гордостью русской — значит и сам русский.

Слово "русский" не существительное — прилагательное. Прилагается к хорошему человеку. Смотришь галерею портретов героев войны 1812 года. Немцы, французы, англичане, итальянцы, грузины, армяне, сербы, молдаване. Все дрались, все головы складывали. Разница только в нумерации возле фамилии. Багратион — первый, Остерман — четвёртый, Иванов — пятнадцатый.

И это не только дела Петра Великого. О касимовских татарах слышали? Русь после Золотой орды с их помощью собирали. А про то, как первую победу над шведами в Северной войне башкиры сделали? А как в той же первой Отечественной французы звали татар и башкир "купидонами"? — Это ж нонсенс: с луками и стрелами против кирасир и драгун всей Европы. Вся Европа и смеялась. До первого боя. Потом насмешников закопали. Французских остряков да от башкирских стрел да в русскую землю.

С самого начала, с Кия, Щека и Хорива Русь была, как бы это сказать... этнически разнообразной. Вот идут Аскольд и Дир по Днепру, выходят к Киеву.

Лавреньевская летопись:

"И поидоста по Днепру, и идуче мимо и узреста на горе градок. И упращаста и реста: "Чии се градок?". Они же реша: "Была суть 3 братья: Кии, Щек, Хорив, иже сделаша градоко-сь, и изгибоша, и мы седим, платяче дань родом их, козаром"".

"Родом их, козарам". Основатели Киева — хазары.

Только хазары совместили тюркский язык с иудаизмом. Имя младшего брата в тройке отцов-основателей — Хорив — еврейско-хазарское. От библейского Хорива (буквально "сухой", "пустой", "разорённый" — гора в Аравийской пустыне; восточный хребет Хорива называется Синаем).

Вот и великий русский богатырь Илья Муромец по имени — иудей, по месту рождения — село Карачарово — татарин. Хазарин, одним словом.

Как начался "русский интернационал", так всю историю и продолжался. Конечно, были некоторые придурки, которые пытались эту "генеральную линию" русского менталитета поломать. И названия себе придумывали красивые: "патриоты", "почвенники", "государственники", "хранители национального русского духа"...

Фигня это все. Солженицын хорошо показывает, на примере 18 века, как в западных губерниях тем же евреям то запрещали торговать, то разрешали. Запрещали — продавцы просили, разрешали — просили покупатели. Потому что всякий "товарный шовинизм" — всегда повышение рыночных цен. Бьёт по всем, торгу не помогает. Просто делать надо лучше.

Так с самого начало и пошло. Да и потом...

Был парень. Чисто английский лорд. Юз. Но — незаконнорожденный. Родня в родном Альбионе парня до того довела... "А пошли вы все". Приехал в Россию. На пустом месте построил шахту, железную дорогу, банк, фирму мирового масштаба. Город. Юзовка. Вон он, Донецк, стоит. Миллионный город. В городе розы. По три куста на каждого жителя. В голой степи.

На Руси как в Америке времён Дикого Запада. Можешь? — Иди и делай. Место есть. Разница только в отсутствии шестизарядного "уравнителя". Не любят у нас убивать. Жалко. То есть, конечно, напросишься — огребёшь. Но просто так... Есть и иные способы унять. По Достоевскому, например. Посадить в муравейник. До полного и окончательного умерщвления плоти. Как в приговорах испанской инквизиции: "по мере возможности без пролития крови".

* * *

О чем бы ещё глобальном поразмыслить, глядя как мужики воз из прогнившей гати вынимают? Колесо ушло не по ступицу — телега на брюхо села. Ну, разгружаем.

Не езда — одно мучение. Тут две речки — Осьма и Усьма. Не знал раньше. И теперь их названия знать не рвусь. А мы — между. Между речек, как... между ног. Болтаемся. В болотинах. Кони заморены, дороги тут... русские.

"Ой ты, русская дорога,

Три загиба на версту".

Три загиба — это уже магистраль. Это уже уровня федеральной трассы. А вот когда воз из одной ямины вытянул, а он тут же в соседнюю сел, а ты за другим возом пошёл. Чтобы его в освободившееся... дерьмо переставить.

Николашка сачкануть вздумал: коня кнутом огрел.

Дальше его Ивашко грел. Тем же кнутом. По всему окружающему лесу. И правильно: конь дело делает — воз тянет, а сказать не может. За что ж его бить? А ты, дурень лядащий, и не тянешь, и разговариваешь — тебя и бить. Кони хоть посмотрят да отдохнут пока.

Но и в этих местах люди живут. Мало, редко, но — есть. Веси маленькие. Пять дворов — уже много. Нивы и пажити — соответственно. И всё упрятано. Сам бы и не нашёл. И дорог не видно. Но мы же — "нехожеными путями". Да и сами местные вылезают поговорить. Хмыкают на наши возы глядючи. На Марьяшу, на барахло наше косятся. Но — разговаривают.

Интересное дело: что в двадцати-тридцати верстах от них — не знают. А вот что Ростик к Олешью пошёл — в курсе.

Причина простая — соль.

* * *

Большая часть соли на Руси привозная, Крымская. Местные говорят: "поганская". В общем-то, правильно говорят. Где бы её на побережье не взяли — везут-то ее через Дикое Поле.

Чумацкий шлях — это не Млечный путь по-украински, это система дорог с Черноморско-Азовского побережья на Русь. Через Степь. Соль возят возами. Возчики называются "чумаки". До самого конца Запорожской сечи народное уважение к людям этой рискованной профессии было не меньше чем к казакам. И те, и другие под смертью ходят.

Только казак с саблей, позднее — с пистолем. А у чумака только хворостинка волов погонять. И в любой момент любой степной ватажок может ему голову оторвать. Степнякам соль — бесплатно. Отобрали соль — радуйся, живой остался. Разворачивай волов за новой порцией. Только и солеварам надо платить. А если твоя плата тоже половцам приглянулась?

Да хоть что глянулось — хоть сапоги, хоть котелок, хоть ножик сало резать. Поэтому идут чумаки в поход как на паперть подаяние просить — старые, рваные, босые. Только волы — коней поганые заберут. Никакого оружия — хворостинка да дубинка. Молодёжь не берут — угонят в рабство. Многие увечные — та же причина.

Наскочат половцы, всё барахло перевернут, раскидают, что глянулось — заберут. Дальше поскачут, хохоча. Если не дурные. Если дурные — могут начать и игры играть:

— Спорим, я со ста шагов первой же стрелой этого землееда положу? Даже если он бежать будет и прятаться?

— А я с одного удара от плеча до пояса развалю? Спорим?

Умные ханы таких буйных притормаживают. От чумаков польза есть — пусть ходят. Но это пока в Степи мир. А Ростик пошёл на Низ. Не в Степь, в Олешье. Но... А тут ещё Изя Черниговский с половцами на Русь лезет. Совсем плохо: а ну как выскочат эти поганые с Руси битыми? Да начнут злобу свою на путниках безответных вымещать?

Вот и не пошли этой весной чумацкие возы за солью. А с середины лета степь выгорит, ни коням, ни волам хода нет. Сиди возле воды, радуйся, что в пекло июльское лезть не надо.

Нет подвоза — цена вверх пошла. "Трест который лопнул". Только без такой весёлой концовки. А без соли... Ладно — щи. А грибы пойдут, а осенняя заготовка? Рыба-птица?

Соль ведь не только приправа для вкуса, не только естественное дезинфицирующее средство, без которого здесь всякое употребление пищи животного происхождения чревато. Это ещё и главный консервант. Без соли на зиму запасов не сохранить. А без запасов...

* * *

"Готовь телегу зимой, а сани летом". А если эти "сани" самому не сготовить?

Вот и выходят мужики из леса к прохожим, интересуются:

— А не соль ли привезли?

Нам старуха в Смоленске добрый запас дала. С полкило. Вроде бы и не так долго ехать собирались, но — "домашняя дума в дорогу не годится".

Ещё одна русская народная — производная от наших же дорог. И наших дум.

Уже на второй день пришли в весь. В большую — аж на пять дворов. Ну, местные и стали... торговаться. Сперва разговоры:

— Кто да что? Ладно ль за морем, иль худо? А нет ли сольцы на продажу?

Потом разговор пошёл уже круче:

— На что вам два коня с телегами? По нашим-то дебрям и ножками не все проходят. Некоторые, которые сильно несговорчивые, и пешком в болотах тонут.

Хорошо, что у Марьяши ума хватило сразу к возам отойти. Ивашка за саблю только цапнуть успел — а уж у его горла вилы качаются. Так себе вилки, деревянненькие. Но прижать можно. А вторыми и в живот... И Николашку за грудки крепко взяли. К стене прижали, и пояс рвут — кису ищут. А другие — к возам сразу.

Зря. Зря, что на меня внимания не обращают. Маленький я, но... о-о-чень вонючий.

Один там, на возу, сразу мою саблю половецкую углядел, потянул, было, за рукоять. Посох, конечно, не меч, пусть и деревянный. Но бить меня им учили. По кистям рук, что бы не тянули куда не надо. В кисти — кости тонкие, только не надо выше запястья. А я и не буду.

Как учили: посох за спину, вдоль позвоночника, потом вверх — в космос, и из-за головы опускаем пяточку, потом правой, которая в айкидо выше левой, толкаем палочку вперёд и, с доворотом корпуса...

Как он взвыл! Сразу все моё стало ему не интересно. Своё — куда как интереснее. Когда так болит. Но и мне...

"Не все коню масленица — бывает и постный день". Хотя кони и так скоромного не едят.

Сбоку такая плюха прилетела, что я и дрючок свой не удержал — носом в землю.

Думал — ногами затопчут.

Не-а — лапотники. В лаптях ногами бить неудобно.

Здоровый мужичина поднял меня за грудки.

Ну и чего? Двумя руками меня за армяк держит на весу. А бить чем будешь, дурашка? Здоровый лоб. Так и приёмы такие есть. Специально против таких долгомерных.

Ухватил его аналогично и попытался сделать классический из самбо бросок через голову.

А фиг там, при такой разнице в росте.

Зато, провернувшись в его мощных... ручках, организовал кое-какую "мамашу" уже из каратистских моих давних развлечений. Вися вверх ногами, попал пяткой ему в челюсть.

Опять неправильно: в бороду попал. Хорошая у предков защита. По всему корпусу, включая нижнюю челюсть. Один нос торчит. Уже не торчит, уже вздымается. Потому что пятка с бороды соскользнула и пошла вверх. Удар неправильный, но эффективный.

"Задери-ка, дядя, нос" — называется.

И держи. Пока юшка кровавая не кончится.

Те двое, что Ивашку вилами держали, загляделись на производимый мною процесс. А Ивашка не растерялся: одному — левой в подставленное ухо, другому — рукоятью сабли в разинутое хлебало.

Как говаривали наши "голубые полковники" на занятиях по астро-навигационному оборудованию: "чтобы определить положения светила надо... поднять хлебало и посмотреть". Так что, предок мой туземный, придётся тебе полежать-подождать. Пока ночные светила на небосклоне явятся.

Я... я бы в сторонке постоял. Отдышался бы, оправился. Так ведь не дадут.

Ещё один летит. Да что они как в кино — по одному кидаются. Но этот уже серьёзно — с топором из-за головы.

Дядя, я же не чурбан берёзовый, чтобы меня так... колоть да в поленницу складывать.

Полушаг вперёд и в сторону, уходя с линии атаки. Мда, обводку посохом по топорищу мы не отрабатывали. По технике бы делал — зацепился бы концом дрючка за сам топор. Но и у меня не все по науке.

Ещё нам постоянно вдалбливали: держи дистанцию. А ты, дядя, не держишь. Вместо того, чтобы попасть по рукам или голове, пришлось доворачиваться и бить пробежавшего мимо дядю по уху, причём, естественно, с другой стороны.

Заключительный аккорд произвела Марьяша. Вот уж не ожидал. У нас под задком одного из возов ведро деревянное висело — на случай быстренько коней напоить, ещё для чего воды набрать.

Вот она эту деревянную посудинку сдёрнула и селянина завалила. Пока тот, разинув рот, стоял-думал: и к кому ж это на помощь бечь?

Парень, видно, уловил её замах и успел повернуться. Ну и берёзовым этим жбанчиком двенадцатилитровым — в лоб. Тоже отдохнуть лёг.

Счёт шесть : ноль. Если считать их лежачих, наших стоячих. Счёт — шесть : три. Если считать их лежачих и их же, но стоячих. Но это дело поправимое. Или поговорим? И быстренько, потому что у Ивашки глаза кровью наливается. И "гурду" мою ему испытать ну очень хочется.

Хорошо, что я успел крикнуть:

— Ивашка! Стоять! Рубить будешь кто встанет.

И этим троим, что Николая трясли:

— На колени! Быстро! Порву-порежу! Мордой в землю! Руки за спину, ноги на ширине плеч. Ну!

Улеглись. Пинками-тычками по одному собрали их всех к стенке дома. Рядком положили. Хорошо, баб и детишек нет. Хотя как-то странно. Местные, видать, нас не в жилой дом на постой определили, а в общинный.

Ну и ладно, выбрал самого седобородого, он у них вроде за главного.

— Не хорошо прохожих людей обижать. Тебя, что, в детстве вежеству не учили?

Дед, хоть и лежит носом в землю, а взвился:

— Ты, сопля малолетняя, поганка бледная, ты меня уму-разуму учить будешь?! Эй, хозяин, убери своего кощея недоношенного! Иди сюда, говорить будем. (Это — Николаю)

— Не, деда, ты не понял. За непонятливость твою вы тут все и лежите. И, может статься, так и останетесь на веки вечные. Здесь лежать. Хозяин-то здесь — я.

— Ты? Какой ты хозяин, молоко вон с губ сотри! Сопляк.

— А ты, дедушка, твёрдо знаешь, что ты меня старше? Может не я, а ты против меня — сопляк?

Пришлось сдёрнуть бандану со своей головы и шапку — с дедовой.

— Ну? И у кого плешь больше? У кого годы прожитые больше волос съели?

Дед загрузился. И остальные тоже. Пока суть да дело, Николай оклемался, вещички свои у местных отобрал, Марьяша по знаку моему с возов вторую саблю принесла — мне для антуражу. Пук вязок Ивашке — для дела. Хорошо Ивашка локоточки вяжет — и крепко, и быстро. Одного из небитых гонцом послали. Правда, я сразу предупредил:

— Если быстро не вернёшься — начну этих убивать. Баб приведи. Лекарку, или знахарку, или костоправку какую. И еды — пусть горяченького принесут. Мясного. Ягнёнка там или поросёнка. Если кто вой подымит — буду убивать. Не люблю шуму. Если кто через забор сунется, если зелье какое... В общем, "шаг влево, шаг вправо... конвой стреляет без предупреждения".

Саблей у него перед носом покачал. Слова он не очень понял, но смысл... Кажется, дошло. Весь вся тихонько, но — шевелится. Побежал небитый ужин собирать. А мужики не побежали. Как и положено. Или — положены.

* * *

А зря я так к этой сабле половецкой пренебрежительно. Не "гурда", конечно, но сделана, похоже, по-ногайски.

Есть такой технологический приём: клинок выковывают из старых лошадиных подков. В моей истории эту технологию приписывают ногайским татарам. Здесь ещё татар нет, а вот уплотнённость клинка чувствуется.

Пока конь сносит подкову, он столько раз ей о землю ударит — никакой кузнец молотом своим столько не сможет. "Холодная ковка" получается.

С одной стороны, степняки мало коней подковывают — железо дорого, коню вредно.

С другой — верхового коня ковать на зиму надо, хотя бы на передние ноги. Иначе на гололёде или грязи падать будет. Если сам — ладно. А вот со всадником...

Ха! А это вообще не сабля — гарды нет. Ни простой — крестом, ни полной — дугой. Клинок почти прямой, нет такого искривления как у Ивашкиной сабли, и значительно легче. Это тебе не кавалерийский палаш в четыре кило. Это шашка кавказская.

Как адыги говорили:

"Шашка должна быть лёгкой, как перо, острой, как бритва, и гибкой, как виноградная лоза. Кто носит тяжёлую шашку, тот не надеется на умение".

Для меня очень даже хорошо: маловат я для тяжёлого оружия. Теперь бы ещё и умения набраться. Где-нибудь...

Тут Ивашко подошёл посмотреть. Хмыкает пренебрежительно.

Понятно: изначально шашка — второе оружие. Вспомогательный клинок к сабле. Как дага на западе или катана на востоке. Видно, половчанин мой зарезанный был совсем молодой и зелёный — вот ему нормальной сабли и не нашлось. Маленькая, лёгенькая, коротенькая. Против Ивашкиной — в полтора раза меньше. Даже не императорская или там казачья. Так... в зубах ковырять. Но мне хорошо — по руке.

А что короткая — будем рубить на ближней дистанции. Как лётчик, много раз герой товарищ Покрышкин. Он ещё в школе истребителей, когда отрабатывали стрельбу по учебному полотняному пузырю, завёл себе правило: открывать огонь с максимально близкой дистанции. В реальном бою все начинали одинаково: со страху и без привычки палили ещё раньше, чем на тренировках. Вообще по мессерам не попадали.

Покрышкин в боях тоже с более дальней, чем на занятиях, дистанции бил. Но навык остался: всё равно ближе, чем другие. Попадал куда надо и в первых боях выжил. А потом уже и мастерство разнообразное появилось.

В айкидо так же: новичок уходит с линии атаки на широкий шаг, мастер — на ширину одной ступни. Потому что так переход в контратаку получается быстрее и эффективнее.

У меня к этому ещё одно добавляется. Сегодняшнее "пихание" снова подтвердило. Я местных обгоняю.

То ли потому, что они большие, а я маленький.

Скорость мысли известна и измерена — распространение импульса в нервных волокнах примерно 7.2 метра в секунду. Я — меньше. И метров — соответственно.

То ли ещё что-то. Но обгоняю я их здорово — в разы. Как стоячих. Вот силёнок маловато.

"Я — быстрый. Но — лёгкий".

Короткая, лёгкая шашка — как раз для меня.

А что ещё я помню про эту... это орудие убийства себе подобных?

Из "Поединка" Куприна: "плоскость шашки должна быть непременно наклонена к плоскости удара". Такой острый угол получается. Какой-то аналог пули со смещённым центром тяжести? Такая пуля идёт по пути наибольшего сопротивления, по костям, например. А шашка — по наименьшему?

Ещё её крутят. Над головой, так чтобы получилось сплошной звенящий круг. Как от вертолётного пропеллера. Звенящий — это от скорости рассекания воздуха. Шипящая или вообще молчащая шашка — позор.

Ещё она не предназначена для фехтования: только один удар. Внезапный. Для этого она вешается на пояс в ножнах лезвием вверх. Чтобы при вытаскивании и ударе сверху-вниз не нужно было, как с саблей, ещё один замах делать. Соответственно, и хват за рукоятку другой — кисть прогнуть. Отсюда легенда, что шашку из ножен мизинцем тянут. Туфта: хват идёт полной кистью. Но мизинец, и вправду, под крючок на оголовье лечь должен.

И балансировка у неё другая. Центр тяжести смещён к острию. Знаменитый "баклановский удар" из "Тихого Дона". Там вообще — в канал в клинке ртуть была залита. Для окончательного смещения центра тяжести и полного искоренения баланса при ударе.

Сколько всяких попаданских рассказов насчёт баланса оружия попадалось. Только, почему-то, никто не хочет понять разницу между фехтовальным оружием и боевым. У фехтовальщика центр тяжести оружия должен находиться на указательном пальце. Тогда оружие легко подымается вверх, и опускается вниз. "Не уводит".

Боевое оружие предназначено для нанесения максимального сильного удара. Если, конечно, оно рубящее, а не колюще-режущее.

Норманны прошлись по Европе, основали герцогство в Нормандии, графство в Сицилии. Всех побили-поимели. Почему? А вы их основное оружие посмотрите — боевой топор. Не велик, не тяжёл. Но — эффективен.

Норманны всех построили. Кроме новогородцев. Те сами к ним заявились и столицу — Сигунту — уделали напрочь. Безвозвратно. Можно сказать: "Однозначно". Причём никто ничего не видел. Только ворота из тамошнего собора потом в Новгородской Софии вдруг, откуда не возьмись, взялись.

Почему? А плотничают у нас по всему Русскому Северу. Для русского мужика — топор постоянный предмет в руке. Не такой частый как ложка или ножик. Но в этом же ряду. Из дома выходит — топор или за спину, за пояс, или на телегу. Разве что в церковь без топора. Да и то...

У кого-то из классиков:

"В селе был престольный праздник. Перед церковью пьяный мужик гонялся за десятником с топором в руках".

Вот и получается в русской литературе девятнадцатого века:

"А забрось русского мужика хоть на Северный полюс, да дай ему топор, да пару рукавиц...".

Насчёт полюса не знаю, а вот как два столяра, которым плотницкую работу на какой-то полярной станции, типа Новой Земли или острова Врангеля заставляли делать, а они с начальником поругались по поводу такой вопиющий депрофессионализации и оттуда пешком, со своими топориками, через дрейфующие льды, через тундру — на Большую Землю. По пути, где городским каждый шаг — "полярная экспедиция", слышать приходилось.

Идеал рубящего оружия — топор-колун. Ну и где у него баланс? А где указательный палец? Топор — вещь настолько эффективная, что всё средневековье народ ими махался. Когда Вильгельм-завоеватель заявился в Англию, то под Гастнигсом даже и каменные топоры использовали.

Вариацией того же топора — алебардой, швейцарцы отстояли и свою независимость, и лучшие армии средневековья угробили, и в гвардию папы римского попали.

Шашка — совсем не топор. Это рубяще-режуще-колющее. Вот в такой последовательности приоритетов применения. Многоцелевое. Но раз "рубящее" — в первую очередь, да ещё и на один удар специализированное, то центр тяжести — в верхней половине клинка.

Три основных удара шашкой: слева направо — в идеале отсечь нижнюю половину противника от верхней. Два других: сверху-вниз-вправо и сверху-вниз-влево. Это при рубке пехоты. Ещё четыре варианта уколов. Она же ещё и колющая.

Это — азы. По уставу Красной Армии. Знаменитого "от плеча до седла" в этом перечне нет. Не рекомендуется рубить конного противника сверху. А то он и сам "слева-направо" тебе сделает.

Можно шашку крутить в вертикальной плоскости. Хоть справа от себя. Хоть слева. Можно перекинуть из руки в руку — гарды-то нет. И повторить левой рукой. Но... У коня уши есть. Аккуратно надо — не отрубить бы.

А вот в кино, где идёт кавалерийская атака и все шашками над головой крутят — туфта. И тяжело — рука устаёт, и против техники безопасности — своего можешь зацепить, и вообще: махом шашки командир подаёт команды, вроде направления атаки, которые должны быть всем видны. Так что конница идёт в бой свободно опустив руку с клинком вдоль конского бока или положив клинок обухом на погон..

Ещё мастера делают не только кучу всяких вариантов сверху-вниз, но и уколы снизу-вверх.

Как? При каком взаимном положении? — Надо смотреть.

Гарды нет. Значит, встречный клинок свободно идёт вдоль моего, и рубит мне пальцы или кисть. Стало быть, фехтование отменяется как класс. Вражеский удар нельзя принять на клинок и зафиксировать — только быстренько отбить в сторону.

И главный недостаток моей новой игрушки: она против бронных работать не будет. Ни панцирь, ни кольчугу даже, ею не прорубить — легковата. Вот кожаный или даже кожано-металлический доспех... если попадёт правильно... не прорубит, так прорежет.

Если цельнокованный... Таких вообще на Руси нету. Эти тевтонские игрушки будут позже. Да и незачем мне на танки с шашкой. Танки надо дистанционно, бронебойными. Как англичане французов при Креси, например.

* * *

Пока я это обдумывал да к игрушке своей примерялся, во дворе шёл процесс. Двоих, того, которого я дрючком по пальцам и которого Марьяша ведёрком — отпустил. Они и захотят — драться не смогут. Местная знахарка пришла, "бабулька — божий одуванчик". Кому из битых сопли кровавые утёрла, кого перевязала.

Бабы выть, было, начинали. Но тут я начал всякие экзерсисы со своей шашкой исполнять. Как-то под свист рассекаемого ветра... да сплошного стального колеса в руках у не то подростка, не то карлика, не то... вообще чёрте что — нет особого желания рот открывать. Хоть по какому поводу.

Я у костерка во дворе сижу, клинок свой, как Ивашка недавно, то точу, то протираю, то на замах-удар примеряю. Лелею.

Подошли четверо. Раз мужики местные лежат — бабам разговаривать приходится. Начали, как всегда, с ноя:

— Ой, солнце садится, ой, мужики наши на холодной земле лежат, ой, завтра чихать-кашлять будут...

— Пустое, бабы. Мужиков ваших я не отпущу. Вот вы их домой отведёте. Они отлежаться малость и снова полезут. "Вятшесть" свою доказывать, нас, обидчиков своих, в землю вгонять. Вам их не удержать. Первый раз без большой крови обошлось. Второй... Если они кого из моих порежут-поранят... Я ведь тоже... долг кровью возьму. Если кто из ваших от моих смерть примет, то остальные пуще озлобятся, мстить надумают. А я ворогов за спиной оставлять не буду — вырежу всех. А весь вашу сожгу в пепел. Вот и прикиньте: то ли они завтра соплями потекут, то ли вы все — и мужики, и бабы, и дети — кровью.

— А нас-то за что? А детишек? Ой, да што ж ты за зверь такой лютый?

— А вот такой я. Идите.

"Зверь лютый". В той веси первый раз это прозвание моё прозвучало.

На Руси люди крещённые живут. Каждому при крещении дают имя христианское, из святцев. Отец с матерью дают дитяти своё имя — домашнее, языческое. А народ даёт человеку прозвище. Так припечатает, что ни смыть, ни срезать. И мне на Руси немало прозваний дадено. Иные не долгое время за мною держались. Иные даны были не народом русским, а людьми вятшими или народами иными. Три прозвания моих широко пошли и многие годы за мною тянутся.

"Воевода Всеволжский". Град сей мною поставлен, и сижу я в нем.

"Колдун полуночный" за многие мои новизны, людям непонятные, да за места наши северные, от многих иных земель на полночь расположенные.

И вот это: "Зверь лютый". За ярость мою и немилость к роду человеческому. И прозвание это не токмо от одного человека к другому переходит. Разные люди, друг друга не видавшие, прозвания этого прежде не слыхавшие, эти же самые слова говорят. По делам моим. Видно, и вправду, есть во мне нечто, здешним людям ведомое, что они Серого Волка вспоминают, на меня глядючи.

Кажется, дошло. Убрались бабы. Однако правильно сказали: нечего связанных на дворе держать. Приглядел погреб крепкий, начали мужичков туда перетаскивать да спихивать. Снова одна подходит:

— Христом богом прошу. Не надо вон того здорового в погреб. Он подземелья не выносит — бешеный становится. Рвётся, сам себя покалечить может. На людей кидается, сердечко у него аж заходится. Не надо его туда.

— Он тебе кто? Муж?

— Нет. Он как брат. Найдёныш. В лесу его маленьким нашли. Отец мой охотником добрым был. А сыновей нет. Вот тятя и взял в дом. Видать, из лесных людей.

Йети, йетить его мать! Раритетный гуманоид в смоленских лесах!

Хотя... "Большой волосатый брат" это ведь не только в Гималаях и Калифорнии. Легенды о таких персонажах ходили и по Алтаю, в Западной Сибири, по Русскому Северу.

Пойдём-ка, посмотрим-ка.

А, так это тот лоб, которому я нос пяткой разбил. Ну и кто это сказал, что прежде народ был мелкий? Был. Но не весь. Археологи в пластах русского средневековья находят костяки под два метра ростом. Нормальные люди, по христианскому обычаю похоронены. Но — большие. Как этот.

Не йети. Человек обыкновенный. Но большой... и в панике. Йети накануне приступа клаустрофобии.

— Драться будешь?

— Не-е-е...

Развязал, у костра посадил. Баба квасу принесла. Начал спрашивать. И вправду — охотник. И места здешние знает. А звать уменьшительно-увеличительно: Могутка.

— На Угру ход есть?

— С телегами? Не. Конями вьючными... Может и сможете. А возы не пройдут.

— Тогда собирайся. Пойдёшь с нами. Скажи жёнке.

Как-то они с его сестрой... переглянулись.

— Нетути у меня жёнки. Бобыль я. И никуда я не пойду.

— Заплачу. Обе телеги оставлю, кое-что из барахла, из упряжи. Половину соли отсыплю.

— Не. Мало. Вот ещё и сабли отдай и ещё...

Цапнул бабу за ворот, опрокинул наземь, головой к себе на колени. Шашку ей на горло.

— Хочешь посмотреть, как её голова покатится?

Ух, как... Какой кайф когда в руке сталь. Точёная. Не тяжёлая — гирей, не лёгкая — куском автомобильной обшивки. Соразмерная. Длиной, весом... Соразмерная моей руке.

Не тупая, деревянная железяка, которую чтобы дёрнуть — сначала напрячься. Не финтифлюшка какая-то декоративная, прижмёшь — гнётся-мнётся, доверия не вызывает. Настоящий клинок. Его дёргать не надо, его только отпустить — он сам дело сделает.

Точёный клинок. Говорят: у девушки ножки точёные. Бывает. Нравится. Но здесь...

Позволь ей только чуть опуститься. Чуть-чуть расслабься. Чуток ей свободы дай. Шашка сама ляжет. Чуть ослабь хват кисти. Ничего делать не надо. А потом чуть-чуть... даже не дёрнуть. Не потянуть... Просто чуть сдвинуть руку, чуть поосвободить, чуть поотпустить... Ощущая ребром ладони хвостик рукоятки. Просто прикосновение. И клинок ляжет на горло. Сам. И пройдёт через кожу, через мышцы, через все там трубки дыхательно-глотательно-кровоносительные. Сам. До самого хребта. А, может, и там не остановится. Проверить? И никакого движения, напряга, усилия. Просто такая маленькая, незаметненькая, минутненькая... слабость. Неловкость, небрежность... Как-то задумался... чуть-чуть отвлёкся... самую малость. Ничего не делай, не рвись, не упирайся. Просто... выдохни, расслабься... "Ой, а я и не заметил. А я и не делал ничего. Просто отвлёкся малость. Чисто случайно". И у неё голова отвалится. Отделится. Сама собой. Когда у меня клинок — по руке.

Йети дёрнулся, было, и осел назад. Не поспевает он с той стороны костра. И, вообще, я — быстрее. А баба только ахнула в начале. И затихла, даже глаза закрыла. Одна жилка на шее бьётся бешено. В двух миллиметрах от лезвия. Под лезвием, И груди под рубахой ходуном ходят.

Положил левую на левую. Руку свою на грудь её. Обтянул, сжимая, рубаху.

Дёрнись. Под моей левой. И я отпущу правую.

Сосок из-под ряднины выпирает. Пальцами сжал. Ну, дёрнись...

— Ладно. По рукам. Отпусти сеструху.

— По рукам — не надо. Ты сказал — я услышал. Ещё коней трёх-четырёх возьми под вьюки. Нас проведёшь — назад приведёшь. Иди, собирайся.

— Отпусти её. Я в её доме живу, она хозяйка. Без неё не собраться.

Провёл, глядя мужику в глаза, по её груди, взял ладонью в охват, сжал спокойно. Плотно, уверенно, без рывков-щипков. Молчит, глаз не открывает. Только ноздри... трепещут. Убрал руку, убрал, поднял клинок от шеи. Тыльной стороной пальцев по щеке провёл.

— Иди, помоги ему собраться.

Вздохнула. А то и не дышала. Выдохнула. Молча, глаз не поднимая, поднялась на ноги и к воротам пошла. Могутка за ней.

Глава 39

Так, а что у меня тут остальная моя компашка делает? А мои уже и стол накрыли. На Николашке одна бабёнка виснет, на Ивашке — две сразу. Мужики при делах, одна Марьяша... бабам сказки сказывает. Её ещё парочка слушает да еду режет-крошит. А сказки-то про меня, любимого.

Ишь, увидела — сразу покраснела. Тут сразу одна подкатывает:

— А не желает ли добрый отрок Иванушка бражки зимней. Вымороженная, забористая, духовитая.

Эпитет. "Добрый отрок". После того, что я тут устроил? Понятно, что это просто языковая норма, но...

Лихая бабёнка. Как она перед носом моим своими прелестями крутит... Ворот с разрезом, завязан должен быть. Но... завязка развязана, и все выпуклости под рубахой очень даже просматриваются. Особенно, когда она мне кружечку подаёт и так наклоняется.

Кружечка типовая, древнерусская. Ориентировочная ёмкость — литр с хвостиком. Литровочку осуши и... пошёл ребёнок спать под стол. А Ивашка, даром что сразу двоих щупает — уже вперился. Если хозяин примет, то и ему... С обоих же рук подсовывают! И знахарка здешняя из угла выглядывает внимательно. А ребята-то — молодцы, субординацию блюдут, без меня ещё не принимали.

Стоп. Очень даже молодцы. Что не принимали. Цвет зеленоватый не только у бражки бывает, и вкус горьковатый не только у спиртосодержащих. А вот характерный запах... Зря меня, что ли, Юлька с Фатимой натаскивали?

Красавка. Она же белладонна. Суточный придел для взрослого — 70 капель. После литровки... хоть бы и с малой концентрацией — полная потеря ориентации, резкое двигательное и психическое возбуждение, бред, галлюцинации. Паралич дыхательного центра.

Впрочем, им столько дожидаться не надо. Как только голос хриплым станет, зрачки расширятся и на свет реагировать перестанут, они мужиков своих из погреба вынут. А те нас просто дубьём в таком состоянии...

И что делать? Берём кружечку, подносим ко рту, взгляд поверх... Как они смотрят... Все в курсе. Вот и поиграем. "Кто к нам с мечом придёт..." — тот на тот же самый "ой-ёй-ёй" и напорется.

Оттянем на молодке рубашечку за вырез, поглазеем на... всё. Ишь ты какая... продвинутая. И наклонилась правильно, и ножки раздвинула. Чтоб мне всё хорошо видно было. От окраски ореолов вокруг набухших сосков до кудряшек в нижней части живота.

У подростка от такого вида... точно должно головёнку снести. И пошёл бы я за ней как телок на бойню. Вполне готовый для забоя.

"И в забой отправился

Парень молодой".

Только я не телок. И даже не молодой шахтёр. Но всё равно... Может её... пока не началось? Пока ещё живая? Нет уж. Не мой тип — не модель, отнюдь. Под рубахой явный перевес. Или беременная она? Это для местных — "лучше больше... да больше". А я гармонию ищу. И вообще, Марьяша как похудела — куда на мой взгляд приятнее.

— А давайте поиграем. Я такую игру интересную знаю. Как раз когда мужики и бабы вместе собрались. Но друг друга мало знают. Называется не по-нашему: "брудершафт мит тод".

— Игру? Ой как интересно. Вот выпьем и покажешь.

— Не. Сначала поиграем. Там по ходу дела как раз и надо будет выпить. Значится так, все кружки ставим вот сюда, на край. Полные? Это хорошо. Бабы все становятся вот к этой стенке. На колени лицом к стене. Нас-то, запомнили как кого звать? Марьяша, ты туда не становись, ты и так всех нас знаешь. Теперь бабы задирают подолы на голову. А вы что подумали? Я же сказал: игра интересная. Вы становитесь, нас не видите, не слышите. А мы вас по очереди... Каждая должна угадать: кто в неё сейчас всунул. Если угадала — пьёт кружку бражки. Если нет — пьёт мужик. Кто последний остался на ногах стоять — победитель. Понятно? Ну, тогда становитесь правильно и рубахи задирайте. И не подглядывать.

Одна, было, дёрнулась. Игра ей, вишь, не понравилась. Да куда же ты против соседок-общиннок?

Русская община называется "мир". Куда ж ты против всего мира?

Две хорошо в положении — месяц пятый-шестой. Заволновались. Ну, бабоньки, это вы по мою душу пришли, хитростью хотели меня взять. Только я — хитрее.

Пока дамы устраивались, знахарка как-то отвлеклась, я Ивашке успел на вязки показать. У Николая и челюсть отпала. Но смолчал. Марьяша попыталась сказать что-то — едва успел по губам хлопнуть.

— Для чистоты эксперимента... Ну, чтоб не подглядывали и руками трогать не вздумали — Ивашко, свяжи красавицам ручки.

— Да не, да не надо, мы ж честные, мы и так...

А я подгоняю, темп взвинчиваю, азарта добавляю — веселье же, игра же!

Бабульку послал по столу воронку искать, а зачем — после скажу. Остальным головы морочу, рассказываю какие могут быть всякие варианты в этой игре, всякие придуманные правила-ограничения.

Только Ивашка закончил упаковку игруний — бабулька заменитель воронки принесла. Знакомец мой, светец. Не глиняный, как у Юльки был, а кованный. Ручка трубкой, со стороны супонесущей части — горло широкое.

Ну и на.

Опрокинул бабульку на стол, благо она к старости усохла, дрючком на горло. Бьётся, однако. Вырывается. Тут Марьяша подскочила — руки держать. Николай с Ивашкой лавку подхватили — баб увязанных к стене подпёрли. Чтоб не расползались пока. А я бабульке ручку светеца — в горло. И из полной кружки тонкой струйкой прямо в желудок.

Вы "кишку" глотали? При гастроскопии, например? Она же — эзофагогастродуоденоскопия. Острые, запоминающиеся впечатления. А если "кишка" хоть и короткая, но кованная?

Полкружки влил, пока отдышаться пыталась — перевернул, по Ивашкиной методе локотки связал, со стола сшиб, в уголок отволок. Следующая.

Этих и на стол не затаскивали. Вытащили из-под лавки, голову запрокинули, светец, бражки в горло, в угол.

Бабы орут, рвутся, одна брюхатая резвая оказалась. Развязалась, попыталась уползти-убежать. Николай ей ногу подставил. Она с маху брюхом об край стола. Мы ей бражку заливаем, а она рожать собралась. Залили, вязки завязали, в угол.

Ещё одна ухитрилась Ивашку за ногу укусить. Тот с маху и ответил, зубы передние бабе выкрошил. Всё равно — залили, в угол. Николая в коленку лягнули — он ноет, хромает. Он ноет, но держит. Залили, в угол.

А Марьяша веселится. Вот она женская солидарность. Ну ещё бы, тут какие-то лярвы её мужиков обхаживали, а теперь мы их... в угол.

Едва всех обслужили — бабульку уже проняло. От света отворачивается, сама жаром горит, лицо опухло. Бред пошёл в голос. Пришлось ещё всем и затычки поставить. На бражко-приемные отверстия. Чтобы не шумели.

Полжбанчика этого ведёрного ещё осталось. А ведро на Святой Руси двенадцать литров. Не пропадать же добру. Собрали из снеди приготовленной — мало ли куда они ещё эту белладонну напихали, отнесли сидельцам в погреб во дворе. Дескать, пока мы там с вашими жёнами веселимся — и вам не скучать. Приняли.

Сперва там один начал слова матерные говорить. Но дед оборвал и поблагодарил.

Ночь глухая, но какой тут сон?

Вытащили лист железный, начали на нем гренки делать. Сухари в дорогу. Из шашки моей — шампур. Мясо бы вымочить сперва... Ага. А в приправе не та ли травка?

Телеги так и так придётся бросать. Что из барахла можно оставить, во вьюки не грузить? Из чего эти вьюки делать? Что надо с собой взять у местных?

Ещё светать не начало — заявляется эта парочка, Могутка с сестрой. Вошли в ворота и встали столбиками. Будто привидение увидели. У Могута ни коней в поводу, ни мешков под вьюки. Только сума на плече.

Тоже в курсе. Пришли нас, упокойничков, обдирать.

— Что встали, люди добрые? Проходите, мясцом горячим угощу. А ты, Могут, за спиной-то топор не ищи — тут он тебе ненадобен. Проще скажу: опасен для жизни. Твоей.

Подошли, присели на брёвнышко у костра. Баба первая начала:

— А где... остальные-то где? Наши-то?

— А вот. Напились ваши — вашей же бражки. Теперь лежат-отдыхают. Бабы в доме, мужики в погребе. Что ж ты не сказала, красавица, какой нас бражкой поить собрались соседи твои, сородичи? Кабы я тебя не отпустил вот его собирать — и ты там бы лежала.

Баба только концы платка в рот сунула и руками зажала. Могут, было, снова руку за спину к топору — я ему шампур в форме шашки к лицу.

— Попробуй горяченького. Хороший поросёнок был.

Сидят, молчат. Шашлыком моим брезгают. Баба снова первая ожила:

— Всех? И баб, и мужиков?

— Всех. Мы уйдём — посмотришь.

— Ты... ты всю весь нашу, весь род мой... мужа моего единственного... всех!

— Не всех, не гневи бога. Ты — жива. Он — тоже. Ещё пара мужиков, нами битых, по избам лежат. Пожалуй, и ещё бабы есть, кроме тебя. Надо бы выжечь. Чтоб и следа вашего рода не осталось. Но мне проводник нужен. Вот он. Если он дёрнется — я сюда вернусь. И тогда... Сами же сказали — "зверь лютый". Иди, Могутка, собирайся.

Так же молча встали и пошли. Она только у ворот запнулась, чуть не упала, он её под руку подхватил. Ушли.

Как бы этот охотник нам здесь "дуэль по-американски" не устроил. Без всех правил кроме одного: "убей".

Своих кликнул. Марьяшу в сон тянет, а мужики ничего ещё, бодренькие. Послал их по дворам пройтись. Коней взять, может ещё чего, что стоит во вьюк положить.

Вроде есть такая штука — вьючное седло. А какое оно? Хоть бы посмотреть на эту невидаль.

Собирались мы долго и тяжело. Николай из обхода изб вернулся весь аж кипящий: нашёл иконку нагрудную своего сотоварища давнего. Тоже купчик смоленский был. И сгинул где-то в торговом походе. А иконка его здесь всплыла.

Кому: "гость в дом — бог в дом". И защитить даже ценой двух своих дочерей, "мужчину ещё не познавших". Как Лот. Потому и вывели его живым из города Содома. Перед дождём. Соляным и огненным.

А кому прохожий — кошелёк на ножках. Ножки оторвать, кошелёк выпотрошить. Или поднести жбанчик с ядом.

Выживают предки. Как умеют.

Кто не выжил — тот не предок.

Николай "по горячему" в избу побежал — баб мёртвых обдирать. Да много ли со смердячек возьмёшь? Пять колец серебряных, две пары серёжек, крестики. Панёва одна хорошая оказалась — ткань явно привозная. Из распашных панёв. Местные называют: "растополка". Одно полотнище спереди, два сзади, оба бока — открыты.

В мешок.

Ивашко с двумя конями и оцарапанной мордой явился. В крайней избе старуха кинулась — чуть глаза не выцарапала. Хорошо, что я ему запретил рубить: "нечего гурду вне боя марать". Так он старушку кулаком приложил. Похоже, с эффективностью сабельного удара.

Потом полезли в погреб, посмотреть, как и там "вымороженная бражка" поработала. Поработала. Но не так эффективно, как наверху, где я её силком заливал. Трое живых оказалось. Один даже кидаться вздумал. Тот самый, которому я ухо дрючком порвал.

Ивашко сперва за саблю схватился. Пришлось снова убеждать, что "без пролития крови" — лучше. А жбанчик-то — пустой. Кончилась бражка — чем же дело завершать?

Принёс жердину еловую небольшую. Ивашка придержал, я жердь на горло "драному уху" положил, ногами на жердь наступил. И подпрыгнул.

Так промысловики пушного зверя, попавшегося в капкан, добивают. Оглушат по голове, палку — на горло и топнуть. Чтобы шкурку не портить. Нормально, горло ломается.

Так три раза. Вру — четыре. Один раз не получилось — легковат я. Пришлось повторить.

Даже и Ивашку пробрало:

— Ну ты и зверь, господине. Лютый.

Эх, Ивашка, не учил ты векторную алгебру.

"Функционал" — это не только числовая функция, заданная на векторном пространстве. Это ещё персона, которая берет элемент линейного пространства в форме вектора из шести живых мужиков, а возвращает скаляр. Типа: "живых — ноль". Такая вот... математика.

Снова — мертвяков обобрать, ценное — присовокупить.

Во дворах — никого. Все попрятались. Наконец та парочка заявилась. Ещё пару коней привели. Начали вьючить, баба спрашивает, на погреб глядючи:

— Как там мой?

— А твой — какой?

— Ну, ты ему вчера ухо разбил. Дозволь глянуть.

— Глянешь. Потом. Твой — как все. Мёртвый.

Уже солнце высоко встало, когда тронулись. Три коня — верховые, три — вьючные. Седел нет — подушки, стремена верёвочные. Мы с Могуткой впереди пешком.

Меня всё уговаривали верхом поехать. Ага. Я на лошади верхом ни разу в той жизни не сидел. Точно сковырнусь. То-то смеху будет.

Как всё-таки у всяких попаданок здорово получается. Как фотоальбом: вот лошадь стоит, вот я на ней, вот мы вместе в галопе. А что такое: "облегчаться на рыси"? — Фу какие мелочи.

Команда умненького Буратины расширилась. Ещё и обезьянка добавилась. Ближайший аналог — "горилла горная". Может схватить небольшого лесного слона поперёк живота и "поставить на уши". В прямом смысле этого слова.

Идёт он ходко, я за ним вприпрыжку. И — вприглядку. Вот он как развернётся да кулачком своим полуведёрным мне в лобик... А у меня — шашка за спиной, которой в зубах удобно ковырять. И дрючок мой берёзовый, аналогичной области применения — в носу коз гонять.

Ближе к вечеру Могут вывел нас ещё к одной веси, совсем маленькой. Одинокий хутор в глухом лесу. Хозяин с женой, три сына неженатых, две дочки с зятьями. Ещё не отделяются, но уже, видно, скоро. Тесно.

Как-то Могут долго мялся, перед тем как на хутор вести. Потом всё-таки выдал:

— Ты скажи своим, чтобы они про смертоубийство у нас не сболтнули.

— Что так?

— Ну... Их тут шесть мужиков здоровых. А у нас... Два мужика битых да сеструха.

— Ну и?

— Узнают — придут грабить. А то и вовсе в нашу весь переберутся.

— И что плохого, если переберутся? Мужиков больше будет, будет кому сирот кормить.

— Ага. Только они сирот наших после своих деток кормить будут. Объедками. И сеструху... Она в веси ныне одна порожняя. А тут шесть мужиков... Обижать будут.

Мы поставили лагерь снаружи хутора, своих я предупредил, и они не болтали. Впрочем, после дня верховой езды ни у Николая, ни у Марьяши ни на что сил уже не было. Да и Ивашка после бессонной ночи свалился сразу, как повечеряли.

К ужину пришли с хутора хозяин с сыном и зятем. Поговорить с гостями незваными.

Вольному человеку, хоть и смерду, говорить с рабёнышем не интересно. Так что, я просто слушал неспешную беседу хуторянин и Могутки. Более всего состоящую из вздохов и междометий. А потом просидел всю ночь без сна, изображая из себя херувима недремлющего. Как у входа в Рай, но до грехопадения.

Получилась прямо по книге. По Книге Бытия. Где-то уже после полуночи я, видимо, задремал. Как тот херувим.

В Эдемском Саду сном стража воспользовался змей-искуситель. Пролез и начал учить детишек. "Научи нас плохому, — дружно закричали ему Адам с Евой". И змей научил: кушать немытые фрукты, отличать добро от зла, заниматься сексом и слезть, наконец, этим иждивенцам с шеи творца-родителя.

Мне никто не кричал. Наверное, от тишины я и проснулся.

Костёр почти погас, ни со стороны хутора, ни от речки, где наши кони — ни звука. А передо мной, через костёр — волк. Серый на чёрном. Как те половцы на болоте. Проявляется в ночи.

За спиной у него чёрное-чёрное небо. Звезды россыпью. Темнота, в ней — серое, в сером — два жёлтых.

Я, с перепугу, дровеняку какую-то в костёр подкинул. Пламя поднялось. А этот даже не сдвинулся. Смотрит и зубы скалит. Будто смеётся. Белые-белые клыки. Беззвучно. Как Зверобой со Следопытом.

Вокруг — тишина. Ни зверя, ни птицы, ни рыбы на реке. Час Быка. Или час Волка?

Нос сморщил, повернулся на месте и пошёл. Иноходью к лесу. И исчез. В темноте растаял.

Больше я уж не спал. Как стало светать — пошёл к опушке посмотреть. Там земля сырая — должны следы остаться.

Раз должны — остались. Крупные волчьи отпечатки. Все четыре лапы. Хорошо видны когти. Не глюк.

Хоть это хорошо. Но чего он ко мне привязался? Или — они? Где Снов, а где Верхний Днепр? И почему всегда после того, как я кого-нибудь убиваю? Подсознательное выражение озабоченной совести в форме анимистической галлюцинации?

Ванька, для дурки ты себе любой диагноз можешь поставить, но себе-то врать не надо. Какой глюк, какая совесть, когда вот они — отпечатки. Тогда — почему?

Желание Могута сохранить в тайне потерю боеспособности "отравительской" веси оказалась безуспешным. Хуторяне заявились туда всей толпой через пару дней. Побили маленько только начавших вставать мужиков и мальчишек, кто рискнул им перечить. Заняли все пять домов, местных выгнали в омшаники возле веси. Всех гожих приспособили для работ. В перерывах между полевыми и хозяйственными делами сестру Могута и ещё четверых девочек постарше использовали и постельно. Жёнами их не взяли, поскольку глава дома хотел выгодно женить сыновей своих. Ещё и приданое взять.

Фактически все население веси было похолоплено хуторянами. Если бы не Могут, то, при благоприятных обстоятельствах смерды-хуторяне могли стать со временем ещё одним славным боярским родом на Руси.

С утра снова марш. Верховые, стеная и ругаясь, лезут на свои "верха". Поскрипывая при ходьбе, пришепётывая при разговоре, подвскрикивая при каждом движении лошади... А мы с Могутом — впереди.

Развязывается и сваливается с лошади вьюк — подымаем, перевязываем, вьючим. Вьючить — только вдвоём. Иначе никак.

Долго елозившая отбитой на лошадиной спине попкой Марьяша — сваливается с лошади. Хорошо хоть мягко, в мох. Подымаем, сажаем, связываем ноги под брюхом лошадки.

Ветка поперёк тропы выбивает Николая из седла. И это при аллюре, который называется "шаг лошадиный заторможенный". Поджидаем, поднимаем, всаживаем.

Сорвавшаяся ветка бьёт Ивашку по лицу. Глаза целы. Только, симметрично к покарябанному в веси, добавляется роспись от еловых иголок. Выслушиваем комментарии с пожеланиями.

У каждого болота препираемся с Могутом:

— Здесь кони не пройдут. Загрузнут. Ищи где суше тропа.

— Не, ни что, пройдут. Авось. А в обход долго, а мне назад надоть...

Вытаскиваем лошадей из очередного... авося. Комарье. Выбираемся на сухое, повыше... Сосновый лес в жару. Очень душно, парко, дышать нечем.

Самый скверный кусок уже ближе к концу — "Голубой мох". Там исток Десны. Мы в самое это болото не полезли, обходили далеко восточнее. Но и там — свои такие же.

Дорогой мы с Могутом... не скажу — сдружились. Дружить — значит доверять. Я местным доверять не могу. После того, что со мною тут было. После чёткого понимания, что они и думают иначе, и видят иное. И ценности у них другие. Но как-то... разговаривать начали.

Я всё расспрашивал его про детство, как же он в лесу оказался один. Не волки же его выкормили.

* * *

Случаи выкармливания человеческого детёныша волками известны и не единичны. Но результат совсем не по Киплингу получается.

В реальности ребёнок годам к восьми становится душевнобольным. И по человеческим, и по волчьим меркам. Разница в скорости созревания организма, в нарастающей разнице длины передних и задних конечностей...

И абсолютная асоциальность при контактах с человеком.

— Что со мной?

— Это весна, Маугли.

Это сказка Киплинга, люди. Дольше десяти лет такие дети не живут. Правда, и учителей таких, как Балу с Багирой, у реальных детей в волчьей стае нет. И мудрый Каа у них в друзьях не ходит.

* * *

Пробовал на Могутке всякие техники концентрации и восстановления памяти. Типа: "Расслабься. Закрой глаза. Представь себя маленьким...". И доигрался.

Однажды ночью все вскочили от его истошного вопля. Могутная у Могуты глотка.

Вспомнил он. Во сне вспомнил. Всхлипывая, дёргаясь, кусками пересказал увиденное. Темноволосая женщина с огромными чёрными глазами стоит по шею в болоте и машет ему рукой — "уходи". А он стоит и смотрит. А она опускается, тонет, запрокидывает голову, кричит. Во сне — беззвучно. И в её раскрытый рот вливается чёрная болотная жижа.

Ну и чего я добился? Его трясло всю эту ночь, потом весь день как неживой. На следующую ночь спать надо, а он боится — вдруг снова приснится? Всю ночь у костра просидели вдвоём. Я его тормошил, всякие вопросы спрашивал. Он разные охотничьи истории рассказывал.

Лес он, и в самом деле, не только видит и слышит, но и чувствует. Сколько мне всякого интересного... И о приметах на погоду, и о зверях. Повадки, следы, как лёжки устраивают, как на водопой ходят...

Уже утром, когда последние вьюки навьючили, выдал:

— Спаси тя бог, Иване. Ты мне мать родную показал.

Чем ближе к концу, тем сильнее манеры Марьяши меняться стали. В Смоленске она перед любым из нас во всякий миг распластаться была готова. А теперь стала сильно сдержаннее. Первым отвадила Николая. Потом и Ивашке "от ворот поворот" исполнила. Я-то сам к ней не лезу, Могут тоже.

Сперва я подумал, что это на неё так новость о предполагаемой беременности подействовала. Это-то — да. Но дальше — больше. Гонору больше. "Подай-принеси", "это есть не буду", "я тебе сказала — исполняй". А уж когда она выдала: "не мне, боярыне смоленской, за простолюдьем миски мыть"... Пришлось отвести её в сторонку и напомнить. И клятву её, и игры её недавние, и... иррумацию.

Дальше пошёл обычный для подобных ситуаций дамский комплект:

— Ванечка, да я... да для тебя... да по первому слову. А вот они... такие-сякие... и к тебе плохо... а ты...

Использование женщины в качестве секретного оружия для разрушения сплочённого и боеспособного мужского коллектива описано, по-моему, ещё в Рамаяне.

Наконец, просто посреди очередного утра, Могут сказал, глядя на очередную речку:

— Вот она, Угра ваша.

Ура!

Ну и?

Жилья нет, спросить не у кого, указателей... аналогично. А по цвету воды...

Николай сразу спорить стал. А куда идти? Вверх, вниз? Нашли тропинку, пошли вниз, выскочили к маленькой веси на два дома. Собаки лают, ворота запирают...

Тут Марьяша с коня как заорёт: "Дед Пердун! Дед Пердун!". И — вперёд скакать. Хорошо, она верхом толком ездить не умеет: успел кобылку её перехватить за узду.

Из-за забора борода высунулась:

— Эт хто такие поносные слова говорит-ругается?

— Это я, дедушка, Марьяша. Акима Яновича Рябины дочка.

Ну, тут ворота настежь. Поклоны-обнимания, смех да слезы. Выясняется, что дед этот по прозванию Перун (буковку "д" уже здесь добавили) тоже служил в одно время с Акимом Рябиной. Потом вот здесь поселился. До Рябиновки — усадьбы родительской — ещё вёрст семь. Как дед не уговаривал остановиться, с дороги отдохнуть, домашнего отведать, у Марьяши уже "береста в заду горит" — поехали.

Она вся аж светиться:

— Вот тут роща берёзовая. Я тут с мамкой подберёзовики брала. Вон плёс речной — там мужики во-от такую щуку словили.

А остальная команда как-то приуныла. Квест наш кончается и непонятно что дальше.

Вёрст через пять сделали остановку: кони пристали. Я в кусты отошёл, вроде бы по нужде. И в дупло старой берёзы узелок с княжнинскими подарками закинул. Вернулся назад, Могут так внимательно оглядывает меня. Пришлось ему персонально:

— Видел?

— Ну.

— Забудь. Тронешь, возьмёшь, хоть кому скажешь — и твоя, и моя головы повалятся.

Выбрались, наконец, к Рябиновке, к усадьбе родительской.

Хорошую Аким усадьбу отгрохал. И место удобное, и размер приличный, и подходы... Чтоб если кто — то не вдруг.

Начали к воротам подъезжать, там народ какой-то маячит. Вдруг Марьяша вскрикнула и с коня сползать начала. Мы с Могутом еле подхватить успели, давай по щекам хлопать, чтоб хоть глаза открыла.

Открыла:

— Се муж мой. Хоробрит Смушкович. Там стоит. Живой.

Вот те раз... Абзац подкрался незаметно. У нас же все было обговорено по вдовьему положению Марьяши. Все планы...

"Ни один план действий не выдерживает столкновения с действительностью". Таки да.

Тут от ворот, от мужчин, что там кучкуются, вылетает мальчишка и с криком: "Мама! Мама!" кидается к нам.

Марьяша с сыном обнимаются, целует его, плачет. Мужики подошли, Марьяшу на ноги подняли, она снова на колени падает, в ноги одному кланяется:

— Ой же муж ты мой единственный, радость моя светлая, богом данная, в храме венчанная. Изболелася душа моя, поразорвалось серденько... Ой да не ждала я, не надеялась, слезы лила — глаза выплакала...

Муж её, Храбрит этот, жену поднял, поздоровался, в уста сахарные поцеловал. Повёл в усадьбу. И нам махнул — давай следом.

Мужик, и вправду, видный. Лет тридцать, светловолосый, широкоплечий, высокий, лицо чистое, борода лопатой.

Ну и ладно, идём внутрь. Коней поставить, барахло разложить. Будем решать проблемы по мере их... актуализации.

Усадьба у Акима не то что бы богатая, но крепкая. Посажена правильно: на невысоком холме, который речка обтекает. С двух сторон — река. Невелика речка, а все же метров 8-10 в ширину наберётся. И в глубину — "вам по пояс". Дно илистое да с ямами. Чуть жара спадёт — лезть туда никому не захочется. А вот рыбка там точно есть. Вон и круги расходятся. Лодки перед воротами на склоне лежат, сети в стороне на кольях сушатся.

Ворота в усадьбу — с нашей стороны и хорошо видны. А сзади усадьбы, с третьей стороны, видна полоса кустарника, похоже, под тем склоном — ярок заросший. Вроде большой дренажной канавы. Влево к лесу уходит. За канавой этой — луг болотистый. И с этой стороны канавы — болотина. Четвёртая сторона. Почти до самой реки. Только неширокая полоса сухого остаётся, вдоль самого берега.

По кругу плоской вершины холма — тын. Серьёзно сделано: брёвнышки в три мои ладони шириной, высотой Могутке в два роста. Поверху заострённые, дёгтем чёрным промазаны и корой привязанной прикрытые.

Перед частоколом, на шаг отступя, чистый травяной склон начинается. Не велик, но крут. Кустов нет — чистят. Всяких построек: срубов-омшаников-сараев возле усадьбы нету. Слева у леса на опушке что-то такое есть, но далеко. И вообще — видно профессионального воя. Который и чужие крепости брал, и свои защищал.

Маленько усадьба до крепостицы не доросла. Нет крыши над частоколом. Моста перед воротами. Хотя он и не нужен: идём поперёк крутого склона вдоль частокола. Врагу придётся бежать под обстрелом со стены да по косогору.

Народная мудрость: "Не ходи по косогору — сапоги стопчешь".

Тебе-то что — закопали и ладно. А победителю твоему — твои сапоги носить, свои ноги кривить.

Башен нет, ни угловых, ни воротной, ни центральной, которые в Европе называют "донжон". Ну, здесь и не баронский замок, и даже не селище большое, а просто усадьба зажиточного человека из служилых людей.

"Житьи люди" — мелкие землевладельцы. Уже не смерды, ещё не бояре. Могут им указать подати платить, могут — бойцов выставлять. А могут и то, и другое. Государство всегда самую большую нагрузку на средний класс нагружает. С бедняка взять нечего, с богатого — не получится.

А что у них внутри?

Оп-па, а терема-то нет.

Я, после Степанидова подворья с трёхэтажным посередине, был уверен, что раз боярская усадьба — должен этот "костёр приготовленный" стоять. Ан нет. Даже подклета нет. Больше похоже на помещичий дом века восемнадцатого-девятнадцатого. Только бревенчатый.

Русь Святая, одноэтажная. Как Америка. Или потому что недо-бояре, или просто в сельской местности цены на землю ниже?

Здесь хозяйский дом вправо сдвинут. Ну и правильно — к реке ближе. И убегать легче, и тушить... Опять не так. Тушить будут из колодца. Вот где центр двора. А слева по кругу сенник, хлев и овчарня, сарай дровяной, конюшня, ещё сенник, амбар здоровенный. Перед амбаром место такое... земля убитая. В смысле: утоптанная плотно. Ток. Токовище.

"Глухари на токовище

Бьются грудью до крови...".

И зря. Не на том току бьётесь, господа из рода тетеревиных, отряда курообразных. На глухарином току весь бой — до подхода охотников. А на этом току не глухари бьются, а зерно из колосьев выбивают. Палками такими — цеп называется. Офигительно утомительное занятие. Потом это всё, сильно побитое, подбрасывают в воздух, и происходит процесс отделения полезного продукта — зерна, от полезного, но другого — мякины. Той самой, на которой не проводят.

"На мякине не проведёшь".

Почему именно мякина такая... диэлектрическая? Или это имени всероссийского полупроводника Ивана, извините за выражение, Сусанина? Который поляков проводит. Но только в одну сторону.

Процесс называется "провеевание". Во какие слова у меня выскакивают. Из закромов. Наверное.

Одно непонятно — если вокруг такой забор высокий, то откуда ветер? Ладно, осенью поглядим. Если доживём. А смысл во дворе это делать есть — мякина разлетается, но в границах, по двору. Её собирать не надо — вон птички голенастые бегают.

Ага. Вот у ворот и курятник есть. Определяется по хорошо знакомому запаху свежего птичьего... В Юлькиной избушке я наловчился по запаху различать — у какой из птичек несварение желудка сегодня.

Мда... Кто-то нынче в Юлькиной избушке живёт? Или так стоит, пустая?

У задней стены шесть изб поставлены в ряд. Не за частоколами-заборами, а так, плетень. Палисаднички и там кое-какие дворики. С сараюшками и нужниками местного значения. Детишки там видны. И поросята.

Правильно. Сам двор сухой и чистый, а в этих... приизбянных загородках и лужи есть.

В самом углу слева... Это, наверное, кузня. Судя по угольным следам на земле. А уголёк здесь — не антрацит донбасский, а совершенно древесный.

* * *

Дерево, пережжённое без доступа воздуха. Главное свойство — не содержит серы, в отличии от каменного угля. К веку семнадцатому, когда железо будут плавить уже в существенных количествах и на государственном уровне, станет одним из видов важнейшего стратегического сырья. Как в наше время уран.

Одна из причин возникновения боеспособной шведской армии: много леса — много угля — много стали — хорошо вооружённая армия. Но — не надолго:

"И грянул бой.

Полтавский бой".

С общеизвестным результатом. Потому что к тому времени к железу ещё и порох нужен был. А порох у шведов Меншиков при Лесной отобрал.

* * *

А по этой стороне вдоль забора, справа от ворот, поварня стоит и ещё амбар. В двух местах погреба видны. Наверное, и другие есть. И ни одного деревца.

Это меня ещё в Киеве поразило. Ну там-то — цена земли в столичном городе. А здесь-то...

А не любят на Руси деревья возле дома. Столько мужики наломаются на валке да раскорчёвке, что у жилья и видеть не хотят. Опять же: сырость, насекомые заводятся.

Однако ошибся, не доглядел. Фирменный знак местного владетеля — рябина красная. Выглядывает в двух местах у внешней ограды. Наверное, и за господским домом есть.

Что там — от ворот не видно, зато видно в нескольких местах тын с внутренней стороны. А вот это ты, Аким, лопухнулся. Тын построил добрый, большой, высокий, а помоста для бойцов нет. Или решил, что от зверя и этого хватит, а люди злые с кошками да арканами к тебе не придут?

Вернее всего, просто сначала не сделал, а потом руки не дошли, на другие нужды всё употребилось. У нас на Руси это частенько случается.

Понятно, если на руках ходить, то до много чего не дойдёшь.

И с башенкой у дальнего торца господского дома — тоже несколько... не доделали. Нижний сруб — прелесть. Гайкой шестигранной. Второй — нормальный, кубиком. Явно должен быть ещё и третий, а ещё выше, вероятно, предполагалась смотровая вышка. Бельведер как у Манилова — чтобы Москву видать. А Москвы-то ещё и нет. После второго этажа вспомнили. Остановились и просто почти плоскую крышу поставили. Недо-башня у недо-терема получились. На недо-боярской усадьбе.

Глава 40

"Кто, кто в теремочке живет?

— Я, мышка-норушка.

— Я, лягушка-квакушка.

— Я, колючий ёжик, ни головы не ножек.

— Пустите и меня к вам жить.

— А ты кто?

— А я зайчик-побегайчик."

Настолько "побегайчик", что уже и "погоняйчик", и "поубивайчик". Некоторым ещё и "поимейчик". Интересно, а как Марьяша после такого... разнообразного марш-броска со своим Храбритом... будет?

Как у меня часто бывает, первый звонок я пропустил.

Звоночек прозвенит, вагончик тронется, а я несколько... отстану. В смысле: не сразу соображаю. Как Берлиоз на Патриарших. Хорошо, что мне пока голову не отрывает. А то нечем бы было преодолевать созданные собственной же несообразительностью трудности.

Пока коней развьючивали, пока в конюшню заводили — куча народу набежала. Интересный у Акима хуторок: десятка два мужиков, втрое меньше баб, детей полтора десятка. Наблюдаемые — все малышня до десяти лет. Ни одной старухи не видно и всего два... если не старика, то... аксакала.

Один — сам Аким. Второй возле нас крутится, команды подаёт:

— Коней вот туда в стойло, майно — в сени в терем боярский.

Ну терем, так терем. Мания величия в форме преувеличенного поименования жилого помещения начальника — не самая страшная из маний. Но когда пяток мужиков все наши вьюки похватали и в куда-то потащили, пришлось вмешаться.

— Эй. Это не Марьяшино. Это наше. Ложь в зад.

— Чего? А ты кто такой?

— Иваном звать. Холопчик боярыни. Положи где взял. Вот платье боярыни — неси.

Вытащил из вьюка, сунул в руки, пока слуга рот раззявил. У нас из Марьяшкиного только и осталось её платье, в котором половец её на болоте опрокинул. Да платочек беленький, который сейчас у неё на голове. Ну и цацки её у меня в кисе.

Только развьючили, стали коней поить, Могутка ко мне:

— Поеду я, господине. Сердце ноет. Как бы беды там не случилось.

Может и верно. Солнце ещё высоко, дорогу мы с ним прошли, проверили, приметили. С четырьмя конями в поводу — не просто, но — тепло, зверь не полезет. Светло — день длинный.

— Ладно. Спасибо за провожание. Нужен буду — найдёшь. Припас в дорогу возьми. Соль нашу бери с собой.

У нас и сухари ещё остались, и овса лошадям полмешка. Тут "аксакал" про соль услышал, влез:

— Это ты куда коней снаряжаешь? Я же сказал — коней в стойло. Майно — в сени. Припас съестной — в поварню.

— Могут службу свою сослужил — может идти. Кони и упряжь — его. Держать его против воли — не по чести. Ты тут вроде управитель, распорядись лучше насчёт горяченького на дорогу. Хлеба там, пирогов...

— Ты, хрен гулькин, мне ещё и указывать будешь...

У него посох, у меня — дрючок. У него — в правой, у меня — в левой. Он на меня посохом сбоку понизу махнул, я своим заблокировал и автоматом шашку из-за спины и к его горлу.

И тишина...

Полный двор народу, то гомонили, что-то делали, куда-то шли. Замерли все. Тихо стало. Дед этот, Доманом звать, аж побелел и тихонько назад-назад:

— Тихо, деточка, тихо. Нет ни какого худа-лиха, всё хорошо. Пошутили и ладно. Счас мы ему и пирогов принесём, и всем место определим. И всё хорошо будет...

Топ-топ в сторонку, на дворовых шикнул, те тоже забегали. И пирогов Могуте принесли, правда, холодных, и Ивашку с Николаем на постой определили. И вещички им помогли отнести, пока я с Могутой прощался да до ворот провожал. Потом и меня стряпуха позвала — горяченького похлебать.

Только я в поварню в двери вошёл — тут меня по голове и...

Стукнули? Ударили? — Шандарахнули.

Били из-за двери. Я как вошёл со света... только и поймал краем глаза движение да чуть повернулся. Широкоплечий чернобородый мужик из местных опускает мне на затылок полено длинное.

И — темно. Чёрный бархат...

Очередное болезненное пробуждение.

"Не прожить нам в мире этом

Без потерь, без потерь".

В этом мире, что "Святою Русью" зовётся — ещё и без повторов вот таких пробуждений.

Сперва никак не мог понять — где я? Как-то сильно мне это Саввушкино подземелье напомнило. Темно, сухо, под ногами босыми земля, под рукой стенка бревенчатая. На теле ничего кроме штанов и рубахи.

Такая паника началась... Снова... "спас-на-плети"? Сердце сразу у горла, цветные круги перед глазами пошли. Нет, не хочу!

Спасло появление звуков. Стук где-то наверху, голос, вроде бы женский. Мужской ей вроде бы отвечает. Ещё стук уже над головой, резкий свет по глазам. Голос Марьяшки:

— Что ж ты это так, Ванька? Где ж это видано, что б холоп малолетний на старшего слугу с мечом кидался. Рабам вообще оружие иметь-носить нельзя. А ты меч свой прямо Доману к горлу. Перепугал старика. Да ещё перед всей дворней.

Вверху люк открытый, местные называют — "ляда". В проёме — личико Марьяшкино. Она, видимо, на коленях у проёма стоит, лучину горящую держит, и видно какая она отмытая, довольная, сытая. И хмельным от неё малость несёт.

— Ладно, упрошу мужа тебя не сильно плетями бить. Тем более, ты холоп не наш, беглый. Тебя твой хозяин сечь должен. Но по торгам тебя вроде не выкликали. По обычаю, если раб на хозяина руку поднял, то ту руку отсекают, а самого в реку кидают. Или живьём в землю закапывают. А голову рубят следом. Но Доман, хоть и управитель, но не хозяин. Так что плетей хватит. После, как отлежишься, муж тебя в городе продаст. Ну, ты ж сам понимаешь, бешеного рабёныша у себя в доме я держать не буду. Но на торгу присмотрю, посоветую. Может, и в добрые руки попадёшь. Только смотри: пока дела эти не закончатся — веди себя тихонько. Как шёлковый. Слышь Ванька, ты никак язык откусил? Точно. И губы в крови. Ну и ладно. Тогда и заботы нет.

Тут она, видно, с колен встала, кому-то там головой махнула. Сейчас люк закроется. Я прокашлялся, сплюнул пополам с кровью:

— Слышь, Марьяшка, как там мои? Ивашка да Николай?

Она снова слугу выгнала. Слышно, дверь входная хлопнула. Снова в проем всунулась:

— Значит, не откусил? Жалко. Ивашко твой... Ну, я сказала мужу, что ты ему "гурду" подарил. Муж велел отдать, Ивашко спорить стал. Яков, тот чернобородый, который и тебя поленом завалил, да муж, да трое его слуг новых... Сидит твой Ивашка в погребе битый. А Николай сам пошёл. Когда из его мешков бересту с долгом тебе записанным вытащили. Так что, сидят твои помощнички, и ничего им особенного не будет.

Оно чуть помолчала, глубоко вздохнула:

— Я чего пришла-то: ты, Ванюша, про... игры-то наши не рассказывай. Я и мужикам твоим уже сказала. Договорились мы, они молчать будут. А я мужа уговорю, чтоб отпустил Ивашку куда тот захочет, и Николаю даст долг отработать. Теперь-то Храбрит тут самый главный. Отец-то мой сдал сильно, как про мою смерть услыхал. Так вот, ты это... про... ласки наши не говори, а я упрошу мужа, чтоб он тебе не полсотни плетей дал, а половину. Ну, по малолетству твоему. И не вздумай ему хоть в чем перечить, или в глаза смотреть — не любит он этого от холопов. Страсть не любит. Ну как, по рукам?

— Вели слуге принести воды напиться. Пересохло все. И не дёргайся — под плетями я ничего не скажу. Иди.

Марьяша удалилась, вместе со светом. Кажется, кому-то там приказала что-то. А я судорожно включил молотилку на полную мощность.

Вынут... подвесят... плетями... глаз не подымать... как "шёлковый"... в городе на торгу продадут... повезёт — в добрые руки...

Лучше сдохнуть!

Нельзя! Долг на мне — детские жизни ещё не спасённые.

Как?! Как из этого всего выкрутиться-вывернуться? Не сдохнуть, не сойти с ума... Как?!!!

Марьяша... С-сука. Курва курвущая. Дрянь.

Шлюха — не та, что телом своим торгует. Мы все собой торгуем: кто умом, кто силой, кто красотой или знаниями, умениями. Все — временем собственным, частицей своей жизни, единственной и неповторимой.

Шлюха — автомат без памяти. Ей клиент, плата его — всё. У профессионалки — все остальные отношения, привязанности — в свободное от работы время. У любительницы — в другой жизни.

Ей плевать сколько раз я ей жизнь спасал. Плевать, как ей со мной хорошо было. Плевать, что я из неё занозы вытаскивал, кормил, поил, на горшок водил.

Есть самец покруче, "повятшее". И самочка побежала к новой альфе. Получается, что такое... свойство есть существенный элемент, присущий всякой женской психике.

* * *

"Если не можешь перегрызть палку, которая тебя бьёт — лизни её". Или — пососи.

Но это только основы — азбука проявления базового инстинкта. Потом пошла социализация хомосапиенсов. Накрутки всяких правил, ритуалов, запретов. Пришло христианство. А там унаследованное от иудеев понятие — "жена верная". Способ обеспечить легальность наследования власти и имущества. Чем больше имущества наследуется по мужской линии, тем жёстче табу.

Цена женской верности и неверности здесь выше, чем в моей России. Сменить партнёра означает для женщины сменить всё. Вариант Анны Карениной в ещё более жёсткой, средневековой форме. Сменить семью. Дом. Своего-то нет. Только родительский или мужнин. Даже формально свой, вдовий или отцовский, может быть отобран по куче оснований. Включая "недостойное поведение". Безмужняя жёнка — объект... ущемления. Вдовица — подаяния, девица в годах — насмешек, "весёлая" — оскорблений. Все — насилия. Не всегда сексуального. Часто просто имущественного.

В моё время цивилизация мужскую агрессию притормаживала. Здесь ограничений нет. Жена — раба мужа. Это официально объявляется в церкви. И — "да убоится...". Вот эта конкретно — "убоялась".

Марьяша вернулась в статус "жена верная". В церкви провозглашённому, обществом поддерживаемому. Статусу понятному, привычному, общепринятому. Основанию для само— и обще— уважения.

Это для всякой нормальной здешней бабы куда важнее каких-то там "плетей рабёнышу". Пусть бы и жизнь ей спасавшему. А клятвы... Ну кто ж женским клятвам верит? Она ещё и благородно поступает: мужа упросит дать только половину плетей. Но милосердие у неё здравого смысла не затмевает: бешеного холопчика в доме держать опасно. Рачительная хозяйка.

Вот как славно получается: и мужу жена верная, и благое дело сделала, и для дома польза. Идеал жены русского патриота.

В "Декамероне" есть история одной средиземноморской девицы, которая по ходу своего путешествия успела отдаться "не менее десяти тысяч раз восьми мужчинам" в разных странах, затем была возвращена в родительский дом. Где и была вполне благопристойно выдана замуж как девственница. Поскольку никто, из присутствующих при бракосочетании, свидетелем её многочисленных и разнообразных игр не был. Нет огласки — всё благопристойно и вполне христолюбиво.

* * *

Аналогичный случай имеет место быть и здесь. После всех похождений у Марьяшки одна забота: чтобы ничего лишнего до мужниных ушей не дошло. Из нарушений заново включившихся табуированных запретов. Что-то, что может уронить её реноме.

О! А вот это хорошо. Мне-то терять нечего. Это она думает, что я — как все нормальные люди вокруг. Что мне разница в десяток плетей важна, что мне интересно в какие руки меня продадут.

А мне — плевать.

Или я — вольный. Не-людь свободная. Или — "орудие говорящее" сельскохозяйственное. Дохлое.

Мне терять нечего. Кроме своих цепей. Точнее, ошейника. Я к этому готов. Понял, что головы здесь рубят всерьёз. Смертью меня уже не удивишь — "плавали, знаем".

А вот ей... есть чего терять. А не обострить ли ситуацию?

Жаль, почти ничего не знаю про этого Храбрита. Только кусочки из Марьяшкиных рассказов. Весьма редких: не до того было, не интересно. Я её жалел, не хотел о её вдовстве напоминать. Сам дурак.

Ничего не знаю о ситуации в усадьбе. Какие тут расклады-партии-группировки? А давно ли он здесь? Как пришёл? Битый прибежал, по делу, в отпуск?

Слуг у него сказано: трое новых. Какие? На что годны? А как он и его люди с остальными, с местными? Если тут заварушка начнётся — кто за кого будет?

Даже если выберусь из поруба — как мужиков своих вытаскивать, где барахло сложено? А как уйти? Как коней взять? А упряжь? Или — лодкой вниз да по речке? А припас где взять? А другие здешние пути-дороги? По своему следу ещё смогу, а вот в сторону... Без Могута — до первой трясины.

Так, "как уйти?" — это сильно потом. Сначала как выйти. Храбрита не знаю, но знаю мужскую психологию. Правда, двадцать первого века. Пробуем.

Как говаривал т.Сталин: "Попитка — не питка".

Хотя, в моем случае, вполне может обернуться именно пыткой. Со смертельным исходом.

Итого: попробуем натравить мужскую глупость на женскую подлость.

Над головой стукнул люк, появилась бородатая голова с горящей лучиной с одной стороны и спускаемым на верёвке ведром — с другой.

— Ты... эта... малой... Пей быстро и назад. Молодой боярин велел тебе ничего не давать, пока сам с тобой не поговорит. Боярыне скажи спасибо. Она к те смилостивилась. Давай ведро назад.

— Тяни. Слышь дядя. Что там на усадьбе?

— Дык. Празднуют. Возвращение боярыни. Люди все за столом сидят, пьют-закусывают. Только вот я, да ещё Охрим возле тех двоих мужиков — сторожим, голодные и холодные.

— Так ты сбегай в дом, прихвати себе со стола на что глаз ляжет. Я-то отсюда не сбегу.

— А знаешь как боярин Храбрит бьётся больно? Ежели я без дела с места уйду...

— А я тебе дело дам. Такое, что Храбрит не бить будет, а вперёд тебя сюда прибежит, да ещё спасибо скажет. А ты, тем временем, и рыбки за столом попробуешь, и бражки примешь. Скажешь Храбриту на ухо, что б никто не слышал: малой помирает, сильно его по голове огрели. Малость не в себе. Хочет перед смертью тайну открыть. О золоте.

— Чего? Ты, паря, и вправду от полена... Какое такое злато? У тебя? Да он меня...

— Тогда имя добавь: Касьян-дворник. Иди.

Мужик убрался, а меня начало трясти.

А ну как не купится? Не придёт? Отложит до утра? На свету мои бредни будут... совсем не так. И по утру куда проще меня... хоть на кобылу, хоть на подвес...

Храбрит пришёл. Перегнулся в проем, посветил на меня лучиной, рыгнул густым хмельным и рыбным духом.

— Грят, ты сдох. А ты вона, сидишь...

— Прогони слугу. Слово моё только для твоих ушей.

Храбрит чего-то рявкнул через плечо, там хлопнула дверь.

— Ну, сказывай. Про злато Касьяна-дворника. Только врать-то не вздумай. Я таких как ты... как орехи лесные щёлкаю. Это ж я на него, на Касьяна, княжью дружину навёл. Перед тем трое суток из застенка не вылезал, в дерьме татей пытаемых весь был. Но узнал-таки как он за Днепр уходить будет. Взяли мы его тогда и голову отрубили. Да... Славное было дело. Мне за это сам великий князь Ростислав Мстиславич у Черниговского Святослава Ольговича землицы выпросил. Эх, погибла грамотка на надел даденая. Ничего, вот съезжу в Чернигов — новую выправлю. Да и начну селиться-обживаться.

— Коли ты при казни Касьяна был, то должен помнить, что слева крайним мальчонка стоял. Перед плахой и прорубью.

Храбрит... мгновенно подобрался. А он и не пьян вовсе. Так, под хмельком. Взгляд сразу стал цепким. Пыточных дел мастер? Или, скорее, дознаватель из внутренних органов? Следак-важняк? Как-то Марьяша о его делах...

Лучина прогорела, обожгла ему руку, он выругался и уронил ее вниз, мне под ноги. Дальше мы сидели в темноте. Только в проёме люка на потолке поруба чуть белело его лицо.

— Так вспомнил ли, Храбрит Смушкович?

— Было такое. То ты, что ли, был?

Быстро соображает.

— Я.

— Чудно мне. Чтобы вор в воровстве своём без пытки сознавался. Лады, по утру пройдусь по тебе железом калёным — всё расскажешь.

— Так я и так...

— "Так" — веры нет. Сперва на дыбу, потом — огнём или, там, плетью. Потом спрашивать. Хоть подельника, хоть доносчика. Я это дело хорошо умею — спрашивать.

— Постой. Я до утра не доживу. И не о касьяновых делах речь. Вы ведь серебро его спрятанное нашли? Так? А золото — нет. А ведь Касьян и люди его и злата немало взяли по церквам да усадьбам. Так что, не любо — не слушай, а только хоть ты и умелец, а много ли с мертвяка по утру вытянешь?

— Сказывай. Только лжи говорить не вздумай...

— Мне лжа без надобности. Ты кису мою перетряхивал? Что нашёл? Из злата?

— Ну... серёжки золотые Марьяшкины. Подарок мой за сына. Которые ты у ей отобрал.

— Крестик золотой видел? Приметный-то крестик. Редкий. А теперь прикинь — нет ли похожей вещицы по твоим делам? И откуда такой крестик в моей кисе?

Прижилось. Загрузился, профессионал застеночный. Золота на Руси не так уж много. А крестик там странный — не христианский.

— Ну... сказывай.

— После той казни я отлежался. Пошёл к Десне. Ты ж, поди, знаешь — Касьян из тех мест был. По дороге попал под половцев. С твоей Марьяной повстречался. Потом мы с ней по болоту от поганых бегали. Там на болоте золото и закопал. Марьяша место то видела — найдёшь.

— Чтой-то она про то не сказывала. Врёшь ты...

Во-от! Пошла серия вторая. Датчики съёма информации сбиты, посмотрим как они следующую порцию инфы заглотят. Как в айкидо: рывок влево — рывок вправо для разбаланса противника. Для потери им равновесия. Только не телесного — душевного. "Кнут и пряник". "Пряник" в форме золотого клада прошёл. Теперь "кнутом"... взбодрим.

Интересно: как будут работать эффекторы. После второй серии целенаправленного введения в заблуждение. При полной правдивости информации на каждом шаге. Марьяша место видела. Только она не видела, как я на этом месте торбочку свою закапывал.

— А и много ли она тебе про поход наш рассказала? Ты-то хоть знаешь, что она ныне в тягости?

— Сказала. Может, сына второго...

— То, что она тебе сказала — понятно. А вот почему я, холоп чужой беглый малолетний, про то ведаю? А Храбрит?

Плохо. Темно, я не вижу его лица, его рук. Никакой мимики, моторики. Эффективность сказанного не оценить, воздействие не скорректировать. Только по тону. Который он контролирует профессионально. И паузам. При таком качестве обратной связи... только вперёд, напролом.

— А про поганого, который за ней гнался? Там, где ваш обоз разбили. Рассказала?

— Какого поганого?

Класс. Что ж ты так, девочка, подставляешься? Уровень доверия к мужу... обычный для женщины.

— Половчанин молодой. Он её догнал. И завалил. И поимел. Со всей пылкостью, свойственной молодости.

— Чего-чего "свойственной"?

— Того. У твоей Марьяшки — полно брюхо поганского семени. Парня того я на ней же и зарезал. Только он её накачать успел. Как ты сам — её же тем же утречком.

— Лжа!

— В чем? В том, что она перед тобой в то утро сиськами своими трясла? И ты её назад в постель опрокинул? И снова, Храбрит, почему ты про это помнишь — понятно. Ты там был. А вот почему я про это знаю? Ты скажи, ты мужик умный, до правды доискиваться приученный.

— Она рассказала.

— Верно. Следующий вопрос, господин боярин, почему? Почему госпожа рабу своему, малолетке-уроду, такие... всякие... подробности про со своим мужем игрища постельные...

— Ты ей не раб. Ты холоп беглый. Она сама так сказала. И ошейник у тебя не наш, и клейма нет... Лжа, всё твоё — лжа.

— Ага. Шашку мою видел? Она с того поганого снята. Сначала я его зарезал. Ножиком. Прямо на Марьяше. Потом шашку взял. Потом и самого половца снял. С жены твоей. Тяжеловато было поганого из между ляжек её выковыривать. Зацепился он там, что ли?

Молчит, сопит. Плохо — не видно ничего. Ручки бы его... Как он там? Косяк проёма уже до белых костяшек зажал или нет? Продолжим.

— Крестик золотой ты видел, шашку ты видел. А вот видел ли ты волосы её обскубленные? Спрашивал ли — почему так?

— Сказала — у костра ночевала, коса на угли попала.

— Ага. А про те волосики, что между ног — передком в огонь влезла? Ты ж уже был с ней сегодня, в баню вместе ходили. Что и не заметил, что делянка-то вырублена, там-то один подрост молодой. А кто там те кушири выкашивал — и увидел, а не спросил. Эх ты, "спрашивать умею".

— Кто?

— Аз грешный. Я сам волос на теле не имею. И баб люблю гладких. Вот и побрил её... что б слаще было голым по голому. На ней кататься-ласкаться-елозится.

— Ты! Сопля маломерная! Тебе с бабой взрослой...

— А такое не слыхал: "мал золотник да дорог"? Или — сладок. Если умел, да не спешен. Как ты. Ты-то её ни разу за все десять лет до настоящего крика не довёл. Попихался и отвалился. А вот подо мной она криком кричала. От души. От удовольствия. И не раз. И всё просила: "ещё, ещё".

Молчит, сопит. О, и скрип слышен. То ли зубы, то ли бревна под руками.

— И не только подо мной. Мы когда через Десну перебрались, на хуторок вышли, её сразу в баньку отвели. Пока я всякими делами занимался, там в баньке сынок хозяина... Здоровый лоб, вроде тебя. Тоже... покатался на Марьяшке в волюшку. Пока нам ехать время не пришло.

— Всё сказал?

— Нет. Потом мы с одним возчиком ехали. Молодой, красивый, кудрявый. Уж она перед ним и так, и эдак. Курлыкает-мурлыкает... Ну и загуляли они в леске. Ты её спинку ободранную, в сеточку посеченную видел? А передок покорябанный?

— С-сука. Курва.

— Тот парень так и сказал: курва курвущая. И шишку еловую ей забил. В дырку ейную. Куда мы с тобой, Храбрит, в очередь совали. Я уж намучился, занозы из неё вытаскивая, ход высвобождая. Ну, мне-то, по маломерности, много не надо. А ты-то как слазил? Не занозился? Об поленце еловое не стукнулся?

Молчит, сопит. Плохо, ой как плохо, да чем же его сшибить? Выбить из него выдержку. Мне нужно, чтобы он к активным действиям перешёл. Сотворил какую-нибудь глупость. В состоянии аффекта. Начнёт дёргаться — у меня появится хоть какое пространство для маневра.

— Ты вот, Хорь...

— Что?!

— А, "хорь"... Я её ночью как-то... приспособил, а она спросонок меня как тебя — "хорь". Я ещё и удивился: чего это она так мужа-то — "хорёк вонючий". Ну, ты, вроде, муж не глупый, прикинь сам. Значит так, за те дни она с пятерыми была: ты, я, половчанин, хуторянин и возчик. Все её семечками своими набивали. Аж по самые ноздри. А теперь ты себе второго сына ждёшь. Может и будет, но не твой.

— Я первым был.

— Ага, первым. Только ты мне, нет, не мне — себе объясни. Как так получается, что вы десять лет женаты, после первого сыны девять лет прошло, вы ж не по-монашески жили. Игрались-баловались. Много раз. И от тебя — ничего. А вот когда ещё четверо — она понесла. Ну и причём здесь ты? И ещё: если семя твоё за девять лет у Марьяшки не проросло, а тут раз и вот оно, то был ли и первый раз?

— Что?!

— А то. Дурят тебя как дитё малое. А ты... тоже мне — "спрашивать умею". Это ты на службе умеешь, а тут перед носом... Ну-ка вспомни, вот вы поженились.

— Она девкой была.

— Да знаю я. Она сказывала. Потом ты её к тётке своей отправил. Наезжал туда. Через три месяца... Сколько ты в тот раз у неё был?

— Не помню я.

— А я — знаю. День да две ночи. А кто у неё на третью ночь ночевал? А? Так и в этот раз: ты первым был. Только, сам знаешь: "первый блин — комом". Вот она твой-то комочек и перетерпела. А пирожок-то, видать, с других яиц испёкся. Ну и как тебе? Чужого ублюдыша по головке гладить, подстилку драную в уста сахарные целовать... Кстати, как вы встретились, как ты её жарко обнимал-целовал — я всё волновался-тревожился: не помешал ли я встрече твоей с женой верною, долгожданною? Тут, вишь, какое дело: как ей дровеняку-то в дырку меж ног засунули, так я стал её в ротик употреблять. Ох как ей это понравилось. Сама, бывало, спать мне не даёт, всё уд мой своими губками алыми... И смогчет, и пришлёпывает. А последний раз мы тут недалече... Я её у берёзы на коленки поставил и аж в самое горло... Хорошо пошло. Только много из меня в тот раз семечек-то повылилось. Она заглатывала-заглатывала, да часть на личико ее белое пролилось. Ну, белое на белом — не видать. Разве что липнет. А вот на губках алых... Тебе не мешало?

Всё правда. Только это "недалече" было три дня назад.

И что? Оттуда даже и по российским трассам со всеми ограничениями — полчаса. Другое дело, что автомобильных трасс здесь нет. Но расстояние от отсутствия транспорта не меняется.

Достал. Достал я его. До больного. Белое пятно лица Храбрита наверху рванулось в сторону. Он не заругался, не начал кричать. Был такой... нутряной звериный рык. Грохнула выносимая с маху дверь. И всё стихло.

Спустя некоторое время сверху появилась морда сторожа.

— Эй, малой, чегой-то боярин-то как ошпаренный выскочил?

— Поговорили. Ты кинь мне овчину какую. Я спать буду.

— Ишь ты. Так посидишь.

Ляда над головой моей грохнула. Кажется, сторож и засов поставил.

Глава 41

Тихо, темно. Как в Саввушкиных подземельях. И дрожь колотит.

Внешне — похоже. А вот внутри — совсем нет. Нет страха. Ужаса. Есть восторг, веселье, азарт. Кур-р-аж-ж-ж. Адр-р-реналин бур-р-рлит.

Как я понимаю экстремалов — чувство опасности и победы над ней... Кайф!

Только у меня не скоростной спуск на лыжах по бездорожью или прыжок с самолёта без парашюта. У меня другой вид спорта: манипулирование собственными потенциальными убийцами. Которые очень хотят стать кинетическими. Но... а вот вам!

После сказанного мною, Храбрит может меня только убить. Быстро ли, медленно ли, но — обязательно свежеиспечённый упокойник.

* * *

Господин Достоевский, Фёдор Михайлович, в своём опусе под названием "Записки из Мёртвого Дома" довольно подробно описывает процедуру этапирования осужденных (ударение на втором слоге) в условиях Российской Империи в те ещё времена. И особенно указывает на странное свойство русского народа, ярко проявляющееся в сих, весьма даже и противуобщественно-полезных собраниях.

Немалое количество этапируемых, особенно из молодых и новеньких, принимают на себя имена и вины других своих сотоварищей по несчастью, обмениваются с ними одеждою и сроками каторжными.

Часто сделка такая выглядит и вообще анекдотичной. Ибо меняется срок каторги, например, лет в восемь, на сапоги целые и рубль серебром. На вопрос же такому обменьщику:

— Да на что ж ты это сделал?

Следует ответ вполне в нашем национальном духе:

— Дабы участь свою переменить.

* * *

Вот и я — "переменил участь".

Прежде меня ждала роль "холопа беглого пойманного". Плети — "чтоб не бегал". Плети — "чтоб за нож не хватался". Плети — "чтоб место своё знал". Возврат хозяевам или продажа на торгу. Быть "как шёлковый", глаз не поднимать, "думать — дело хозяйское".

Теперь... Можно и плетями до смерти забить, можно — батогами, отрубить руку или голову, живьём в землю или в реку...

Да как угодно! Но. Вместо ожидаемого господами этой жизни и данной усадьбы свежеиспечённого холопа, будет такой же, но — покойник. Или ещё что случится.

"Ещё не вечер". Точнее, поскольку уже ночь: "ещё не утро".

Впервые в этом мире я спокойно спал в подземелье. Плевать, что похоже на Саввушкино — я не похож.

Впервые спал крепко за долгое время нашего марша: обычно на стоянках мне приходилось или обихаживать своих спутников, или прислушиваться к окружающему двору, лесу, жилью... Крепкий сон — это здорово.

"Сон — не водка, организм лишнего не примет" — русская народная.

И пробуждение было радостным. Даже когда в проем откинутой ляды всунулась чернобородая знакомая морда. Яков.

"Поленом тя по голове". Точнее: "мя".

— Вылазь.

Это тут и "с добрым утром", и "хорошо ли почивали". Лаконичные какие.

* * *

Лаконичный стиль — это как говаривали в Лаоконии. Была такая область в Древней Греции. Жили там спартанцы. Вот они так и выражались.

Вышел как-то утречком царь спартанский Леонид в Фермопилах и говорит царю персидскому Дарию: "Вылазь". Тот, естественно, ответил... по-персидски. И дальше они в этих Фермопилах долго... "фермы пилили".

* * *

Как-то страшновато прямо с утра — и на казнь. А после обеда не так страшно будет? Дядя руку опустил. Типа: подпрыгни, я вытащу.

Ага. А у дяди костяшки пальцев разбиты. Темновато, но видно. И содранная кожа — свежая. Что-то у них в усадьбе было. Вернее всего, просто пьяная драка между мужиками. На мою участь... не влияющая. Но... интересно.

Подошёл, подпрыгнул, он меня крепко за кисть ухватил и рывком наверх выдернул. А во второй руке у него ремешок и он им сразу моё запястье захватил.

А вот и фиг вам — у меня и левая рабочая. Хоть и мал кулачок, но по заблаговременно расквашенному носу... Ногами в край проёма — головой этому Якову в живот. Кувырок.

А вот и фиг. Это уже мне. Руку-то мою он не выпускает. А ведёрко-то вчерашнее, мною недопитое, здесь стоит. Взмах и нах...

Умылся. Все умылись. Оба. Кроме третьего — ещё дядя, сторож вчерашний в дверях стоит. А я в углу, сруб крепкий, но невысокий. До стрехи выпрыгнуть можно, но... в спину получу. Стоим-глядим. Яков проморгался, лицо утёр.

— Ловок. Пойдём. Аким Яныч зовёт.

— Будешь вязать — убегу.

Смотрит, думает. Головой кивнул. Поднялся и на выход. Мимо сторожа. У сторожа глаза квадратные, что-то мычит, вроде сказать хочет.

Ладно, пойдём. Если сейчас сразу снова поленом по голове не получу — в лесу точно медведь сдох. Несвязанных на казнь не водят.

Яков топал впереди в трёх шагах, я за ним. Поруб поставлен с той стороны господского дома, где башенка. Поэтому я его от ворот и не видел. А идём мы как раз в этот самый дом, крыльцо рядом с "гайкой бревенчатой".

Яков меня на крыльце вперёд пропустить хотел. Вежливый какой. От твоей вежливости в поленно-ударной форме, у меня весь затылок в формате "не тронь нигде".

Зашли в комнату. Сени, наверное. С кроватью. Точнее: лавка, на ней дед. Дед — здешний владетель, звать Аким Янович, Марьяшкин отец родной. И вид у него... болезненный.

Отпечаток сапога на виске начинает приобретать свеже-фиолетовый оттенок. А, судя по его стенанию при перемещениях различных частей тела при подготовке занимания надлежащего положения для устремления на нас своего владетельного взгляда — есть проблемы и с рёбрами.

— Чего мокрый? (Это Аким — Якову)

Тот только плечами пожал. Полный... лаоканист.

— А чего этот без вязок?

— Ловок.

Вот тут и для меня кое-что нашлось. Слева эта постель с дедом, а впереди стол. На столе какая-та утварь, хлеба краюха. И нож. Серьёзный ножик. Предназначен для вырезания кусков хлеба из заготовки типа "каравай домашний безразмерный".

Всякий мир состоит из сильно связных сущностей. Одно всегда за другое цепляется. Связи эти называется по-разному: граничные условия, причинно-следственная, необходимые и достаточные...

Короче: если ведёшь пленника — веди связанным. Если несвязанным — убери из зоны досягаемости предметы, могущие служить оружием. Если не убрал, то либо ты — лопух, быстро переходящий в разряд покойников, либо — я не пленник.

Форсируем экспериментальную проверку гипотезы.

Я метнулся к столу, Яков попытался меня перехватить, не дотянулся, завалился на бок. Я уже говорил, что я быстрее местных? Когда он поднялся, я уже стоял у противоположной стены с ножом в руке. Хват метательный — за острие лезвия. Направление вероятного броска — дед лежачий.

— Аким Янович, ты, вроде, меня для разговора звал. Поговорим?

— Хр-фр-дыр... (Прокашлялся) И вправду — ловок. (Это Якову). Положь острое — порежешься (Это мне)

— Это весь разговор? За этим звал?

Тишина. Я дедова лица не вижу. Похоже, он Якову чего-то глазами сигналит. А Яков головой трясёт — несогласен.

— Ладно, малой. Что ты вчера ночью Хоробриту сказал?

— Сказал правду. Как он её понял — его спрашивайте.

Дед аж взвился, голову ко мне вывернул, чуть не орёт в лицо:

— Ты... ты с кем говоришь, убоище-ублюдище! Ты мне ещё указывать будешь — что у кого спрашивать! Да я тебя...

Тут он все-таки вывернулся так, чтобы мне прямо в лицо кричать. И что-то больное у себя зацепил. Взвыл. Яков — сходу к нему, на шаг и... встал. На меня смотрит — дозволю я ему к хозяину подойти или ножик метну. Махнул ему рукой, горбушку со стола взял, пошёл к лавке у стены напротив дедовой.

Грызу горбушку, мужиков разглядываю. Хорошо Яков становится — "холоп верный". Своей спиной, телом своим хозяина защищает. Перекладывает, подушку под спину подсовывает. И ещё они вполголоса договариваются. Предположительно — как бы мне голову оторвать.

Надо бы — в дверь и ходу. Но... быстро не получится, мужиков своих ещё найти надо, майно... Да и много их, местных, вдогонку бросятся — догонят.

Всё, кончил Яков деда устраивать, квасу со стола подал кружечку, сам в ногах сел, руки пустые. Кажется, и поговорим.

— Вы хоть расскажите — чего тут вчера было. Я-то в порубе сидел, ничего не видел, не слышал.

Дед аж квасом поперхнулся. Закашлялся, Яков его тряпицей утирает, а дед руку отталкивает:

— Чего было, чего было...! Ты...! Ты чего такое Хоробриту сказал, что он взбесился?! Как от поруба твоего пришёл, весь будто мёртвый, лица на нем нет. Позвал Марьяшу в покои, вроде поговорить. Потом девка дворовая прибегает, орёт истошно: "Боярин боярыню убивает!". Мы все туда. А он и вправду... Молотит куда не попадя. Та уже вся в кровище. Я сунулся — он и меня приложил. На сына своего... чуть не зашиб об стенку дитё малое. Слуги мои кинулись его вязать. Его слуги вступились... Меня вот сюда принесли. Потом Яков с дворовыми Хоробрита с прислужниками из терема вышибли. Только собрались их вязать — они за сабли взялись. Хорошо, все разошлись-разбежались. Живые. До смертоубийство мало-мало дело не дошло. Но все побиты-поранены. А эти в поварне заперлись. Там медовухи бочка целая стояла, едва початая. Вот они там и запьянствовали. Спят, поди. А как проспятся... Так что ты ему такого сказал, что он взбесился?

Вот оно как... Ну, собственно, я чего-нибудь похожего и ожидал. К этому, собственно, и стремился. Как, всё-таки, нами мужиками легко управлять, если дело касается баб.

Стоп. Философия — потом. Если этот "потом" будет.

— Яков, на Марьяше много крови было?

— Порядком. Лицо разбито, уши порваны.

Аким: — Как?!

Яков: — Так. Видать, серёжки золотые даренные выдирал.

Я: — Ещё? Понизу, ниже пояса, кровь на одежде?

Яков: — Так... Она голая была. А на животе, на ногах... да.

Я: — Вот что, Яков, поди-ка ты погуляй. Тут дела такие... Тебе лучше и не знать.

Аким: — Чего?! Ты ещё слугами моими командовать будешь?! Я тебя, лягушку плешивую...

Яков: — Пойду я. Нужен буду — шумните.

Яков вышел, перед порогом внимательно посмотрел на мои игры с ножичком в руках. Оценил положение предметов и персонажей в помещении и аккуратно плотно закрыл за собой дверь.

— Ну, говори. Чего ты ему сказал, что он как бешеный стал.

— Что сказал, то сказал. Аким Яныч, "Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь". Прошлого не изменить. А вот будущее... Храбрит проспится, опохмелится, снова медовухи наберётся и пойдёт вас убивать. Всех. И тебя, и Марьяшу, и внука твоего. Не сегодня, так завтра. Но жить вам он не позволит.

— Да почему?!

— Ты знал, что Марьяша в тягости была? Вижу, что "нет". Была, сын у неё вроде бы должен был быть. Тебе — второй внук. Не будет. Марьяша не от Храбрита понесла.

— Да что ты сам понёс-то?! Что за глупости такие поносные?! Да иная баба и сама-то не всякий раз сказать может от кого дитя...

— Вот и я об том. Иная — не может. Которая мужикам на постели и счету не ведёт. Ныне и Марьяна — такая иная. Много мужиков у неё было. И Храбрит ей этого не простит. Будет гнобить, пока не замордует до смерти. А ты сунешься... Вон, на левый бок уже лечь больно. И ещё. Храбрит понял, что Марьяшин сын — не его.

— Как?! Да ты...! Да как же... да я ж... и жена-покойница...

— Тут не время — "что да как". Тут время — "чего делать". Храбрит — упёртый. Ты его лучше меня знаешь. Его не переубедить. Он решил, что Марьяша ему — жена неверная. Неверную жену он изведёт. Если не за один раз саблей, так за месяц кулаком. Ублюдка своего, твоего внука... За тот же месяц. Ты... ты ведь в стороне стоять не будешь. И тебя... А второго внука твоего он уже... прямо в чреве... пришиб.

Аким смотрел на меня совершенно сумасшедшими глазами, закусив край рушника, которым Яков ему квас на груди вытирал, вцепившись длинными крепкими худыми пальцами в край лавки. С четверть минуты мы просто смотрели друг другу в глаза. Потом он выдохнул закушенную тряпку и шёпотом спросил:

— И чего делать?

На такой вопрос сразу не ответишь. Я покрутил ножик в руках, подумал.

— Лучше Марьяше вдовой живой быть, по зелёной травке ножками ходить, чем женой неверной в могиле лежать. Она баба молодая, красивая. Может, и найдёт человека себе по душе. И сыну — доброго родителя. И внуку твоему... рано ещё... землёй накрываться.

Снова шёпотом, на грани истерики:

— Зятя моего убить?! Отца внука моего извести?!

— Отца? Он себя таким не считает. Он твоего внука ублюдком звать будет. И вскорости угробит. Может ещё и сегодня. А насчёт зятя — тебе решать. Только быстро решай. Уже светло, через час-другой Храбрит и люди его очухаются. Потом не получится.

Снова пауза, закушенный рушничок. Снова шёпотом:

— Возьмёшься?

Торговаться, ломаться, цену набивать у меня никогда не получалось.

— Возьмусь. Цена...

— Какая скажешь. Что тебе для дела надо?

— Ничего. О цене. Моих людей, моё и их майно. Майно Храбрита и его людей.

О! Первой проснулась жадность.

— С какой стати? У него жена и сын есть.

— Взятое с бою принадлежит победителю. И ещё. Объявишь сегодня же меня сыном своим. Приблудным, но родителем признанным.

— Что?! Ты чего? Ты вообще...

— Нет так нет. Тогда готовь домовины. Две побольше, одну поменьше. Для внучка. А я пойду...

— Куда! Сидеть!

Аким ещё с минуту жевал рушничок. Потом сообразил, что ведёт себя несколько... со злостью выплюнул.

— Но чтоб комар носа... и всех этих...

— Нет. Разговор был об одном Храбрите. Остальные — как получится. Лишнюю кровь на себя попусту брать не буду. Решай, Аким, время уходит. После локти кусать будешь. Если будет чем и что.

— По рукам.

— Постой. Ты Якову веришь?

— Ну.

Я широко размахнулся и швырнул хлебный ножичек в дверь. Естественно, нож не воткнулся — не метательный. Да и кидать ножи я не умею. Но грохот получился. Дверь сразу распахнулась, в проем влетел Яков. Уже в кольчуге и с мечом в руке. И остановился, недоуменно разглядывая нас, сидящих на лавках на противоположных сторонах комнаты. Дед сперва открыл рот. Потом закрыл и кивнул мне — говори.

— Заходи Яков. Господин твой, Аким Янович Рябина велит довести до тебя, первого из людей здешних, радостную новость — у Акима Яновича сын родился. Звать Иваном. Родился давно, аж почти тринадцать лет назад. От большой любви. Но — не венчанной. Поскольку Аким Янович в те поры женат был. Вот и жили отец с сыном врозь, и долго батюшка о сыночке ничего не знал. Сударушка господина твоего от тоски по милому-желанному померла. Сынок Иванушка сиротинушкой остался. Встал он, да и пошёл по Святой Руси отца-родителя искать. Уж и не ждал, не чаял. Да вот, божьим промыслом, господним соизволением — довелось свидеться. И обнялись сын с родителем своим и облились слезами от радости. И принял родитель сына своего. Со всеми правами и обязанностями. Всё понял?

Кажется, на этот раз ответное молчание было не результатом стилистического влияния древних спартанцев, а происходило от обычного на Руси, но сильно глубокого в данном конкретном случае, охреневания.

Недоуменный взгляд, обращённый к Акиму, вызвал подтверждающий кивок. А я продолжал изображать сладкоголосую птицу. Не то Сирин, не то Кивин. Какой-то сплошной "in", хотя весьма близко к "out".

— И порешили, обретшие друг друга родственнички, меж собой так: сынок на имение родительское не претендует. По смерти батюшки любимого пойдёт усадьба, и земли, и иное майно Акима Яновича, кроме специально оговорённого, если на то воля его будет, сыну Марьи Акимовны. А будут и ещё дети у неё — то между ними поделено будет. И доли в том наследстве сыну Иванушке не искать. А Аким Янович даст сынку своему Иванушке кров и корм в усадьбе своей. До повзросления. И всякую защиту и поучение с обучением по желанию сыночка. И людям его — тако же. И вернёт взятое у них, и отдаст ещё сынку своему всё, что есть от зятя Храбрита Смушковича и людей его. Так ли, батюшка?

— Ммм... Так сынок, так.

— И быть тебе, Яков, в этом деле первым доводчиком. Свидетелем-подтвердителем.

— Так сынок, так. А не пора ли тебе, сынок, сослужить первую службы сыновнью? Пойти-прогуляться, на поварне расстараться? А Яша за тобой приглядит-поможет.

Как-то мне не понравился взгляд Акима на своего "холопа верного". Бронного и оружного.

Вот уберу я Храбрита. А потом Яков и меня... Только не поленом, как в прошлый раз, а вот этой железякой на поясе. Очень даже может быть.

Отцу новоприобретённому отвешиваем поклон. Ну, поясного вам много будет. Достаточно головой. Но с уважением. Мы вышли с Яковом во двор.

— Как, Яков, зарубишь новоявленного сынка хозяйского?

— Аким скажет — зарублю.

Откровенно. Но — предположительно. Грамматически — форма будущего времени. Хотя сослагательное наклонение отсутствует.

Можно попытаться выжить. Пробуем.

Мы прошлись вдоль фасада недо-терема к поварне. Солнце уже взошло, но ещё стояло низко. Терем-теремок отбрасывал тень на полдвора. Аж до колодца. Хороший будет сегодня денёк — солнечный, жаркий, на небе не облачка. Повезёт — увижу закат, не повезёт... — не увижу.

— Слышь, Яков, а может подпереть двери да запалить её с четырёх концов?

Я ожидал возражений по типу: поварня денег стоит, а твоя голова — нет.

— Не. Там две бабы. Жёнки мужиков наших.

Операция по ликвидации кое-кого превращается в операцию по освобождению заложниц. Кое-каких.

Шит факнутый! Да как же туда забраться?!

К нам постепенно подтягивался народ. Мужики дворовые. Дворня. Как и все мужчины в этой стране во все времена в затруднительном состоянии, я почесал тыковку. Не помогло.

Ага, понял — вот чего мне не хватает! Девчушка лет девяти смело всунулась в мужской круг и глядя мне в глаза сказала:

— Тама мамка моя. Тама её мужики злые мучают. Ты пойди, вынь её с оттудова.

— Платок дашь?

Девчушка открыла рот, поморгала. Потом сдёрнула с головы платочек и протянула мне. Мужики, несколько ошалевши, могли наблюдать процесс прикрытия подростковой плеши банданой из девчачьего платочка.

— Яков, а где дрючок мой березовый? Когда ты меня поленом бил — он у меня в руке был.

— Там (Мотнул головой в сторону поварни).

— Глянь-ка на меня повнимательнее: ни ножей, ни мечей на мне нет. Хорошо видишь? Всем видно?

— Ну... да... само собой... а чего ж... (ответ утвердительный, исполняется хором селян)

— Ну и стойте здесь. А я пошёл. Дрючок свой искать.

Передние двери в поварне заперты изнутри. Даже оконца по фасаду заткнуты. Затычка оконная называется. Помнится, я в Юлькиной избушке долго на них любовался. Но ведь это только фасад.

"Ходы кривые роет

Подземный умный крот.

Нормальные герои

Всегда идут в обход".

Я, конечно, не крот, не герой, совсем не нормальный, я только учусь. А так — всё верно.

Попытка обойти поварню по кругу сопровождалась массой ощущений. Большей частью — в босых ногах. Крапива... А есть ещё осот. А как вы относитесь к прогулке по расколотым костям крупного рогатого? А у рыб целый, ой-ей-ей!, инфракласс так и называется "костистые". Хорошо хоть помойка отнесена от поварни. Но вот пространство между ними...

Радует, что здесь ещё не знают картошки. Навернуться на склизких картофельных очистках, которые, по моим наблюдениям, составляют львиную долю кухонных отходов в моем времени... Хорошо, что сами львы не знают про эту свою дольку. А то бы они таких... делильщиков...

"Идти в обход, понятно,

Не очень-то легко.

Не очень-то приятно.

И о-очень далеко"

А особенно неприятно то, что с тыльной стороны окон нет вообще. И дверь "служебного выхода" заперта изнутри.

Но! Да здравствует разгильдяйство и бесхозяйственность! Щеколда прибита изнутри на дверь, а не на косяк. А дверь — щелястая. А вот если взять... рёбрышко из тут же лежащего недоеденного, и всунуть... Не возле косяка: здесь все правильно сделано — не всовывается. Был бы крючок — не поднять. Но у щеколды два взаимозависимых конца. И поднимать или давить можно любой.

Всё-таки, крючок был. И петля от него на косяке осталась. Поэтому несколько... анизотропно: доступный конец можно только опускать.

Раз можно — делаем. И это правильно.

Щеколда сдвинулась, я тихонько оттянул на себя дверь. Стараясь не пропускать много света в темноту внутри, ввинтился в щель, прикрыл за собой и замер у стены.

Глаза привыкали к темноте, нос — к запахам кухни и прошедшей пьянки, уши вылавливали дыхания.

Свет от щелей в двери рядом со мною позволял любоваться выразительной картиной: "утомлённые любовью на мешках с репой".

Наверное, с репой, поскольку картошку ещё... Ну, об этом я уже погрустил.

Утомлённые любовью, а не просто соитием, поскольку она его во сне обнимает. Дама довольно молодая, беленькая. В полутьме хорошо видна вся, кроме небольшой части в районе шеи, где осталось что-то из одежды. Интересно, а не матушка ли той девчушки со двора? Которую "мужики злые мучают". То-то она замученная так к нему прижимается. А партнёр у неё...

Судя по густому обволосению тощих ног — лицо кавказской национальности. Лица не видно — волосы дамы закрывают. Ну и ладно — не мой клиент.

Глаза привыкли — можно тихохонько... продолжить... исследование местности.

В соседнем помещении — абсолютно темно. И никто не дышит. Предположительно — пусто. А вот там, где плита — тут храп стоит. Густой. В две пьяных, простуженных глотки. С всхлипываниями, руладами и переборами. На два голоса — мужской и женский. Хорошо это у них получается. Как-то даже симфонично и где-то гармонично. Свет здесь откуда-то сверху, от дырки вокруг трубы. Мало, но есть.

А вот и источники звуков, за печку завалились. Тоже хорошо устроились. Хоть и на поленнице, но покрыли её тулупом. Очень выразительно. Лежат. Она ничком, он на спине. Она даже лицо своё от него отвернула. Типа: "и видеть тебя, противный, не хочу". Но в руке зажала его инструмент. Весь в кулак собрала. Он тоже от неё отвернулся. Тоже в стиле: "как же ты мне надоела!". Но руки с ягодиц не убрал. Лапа у мужика здоровая. Но и у дамы корма...

Я же сказал — гармонично.

Лица не видно. Храбрит? Нет. Кольца обручального нет. Мог, конечно, снять. Тогда должен след остаться. Темновато здесь. Вроде не похож — чересчур широкие у мужика плечи, судя по положению верхней части его дамы. Идём дальше.

Дальше — едальня. Она же обжираловка, тошниловка, жральня, столовая и пр. Часть поварни, выделенная под место повседневного общего приёма пищи. Сюда-то и ведут двери входные, запорами заложенные. И темно здесь... как при полном запоре у патриотов желудочно-кишечного... А ещё здесь кто-то дышит.

Я вчера, перед встречей своей головы с поленом, сюда вон с той стороны вошёл. Тут вроде бы прилавок какой-то был. Вдоль той стены столы со скамейками. Потом меня Яков по голове поленом... Значит, вот там идут оконца фасадные. Придётся открывать, иначе я Храбрита просто не найду.

"А я иду, шагаю в темноте.

И я пройти ещё смогу

Солёный Тихий океан

И...".

А вот и нет, опыт Саввушкиного подземелья пригодился. Опускаемся на колени и... медленно, ощупывая перед собой одной рукой и касаясь стены второй...

Когда под рукой вдруг обнаружилось что-то мягкое и мокрое — я чуть не заорал. От неожиданности.

Потом, чуть успокоившись, ощупал — какая-то мокрая дерюга. Запах от неё... Характерно мочевинный. Вкус... как у Тихого океана — солёненький. И попукивает. Мочевинное дёрнулось, задело меня конечностью, что-то бормотнуло.

Я снова, осторожно, кончиками пальцев, провёл по... по этому. И обнаружил сапог. И рукоятку засапожника. Простенькую такую рукоятку, тряпкой обмотанную. Вытянул, одновременно прикидывая, может ли это быть Храбритом.

Вряд ли. Противника нужно уважать. Храбрит до такого... обделанного состояния... Сомневаюсь. И насчёт такого бедненького засапожника... Сомневаюсь два раза. А ножик мне пригодится. Предчувствую. Пошли дальше.

Дальше я просто задел его рукой. Он сидел за столом, положив голову на руки и спал. Единственный из всех четверых — сидячий. Единственный, кто остался за столом. Тихо спящий. Без храпа, всхлипов, бормотания и выкриков. Правда, в одной рубахе без верхней одежды. Жарко им от выпитого было.

Одними кончиками пальцев нашёл у него на широкой спине левую лопатку, приставил чуть ниже позаимствованный ножик ("как бы коротковат не оказался") и со всей силы двумя руками на выдохе — от себя.

Он вскрикнул, выгнулся, попытался сунуть руку за спину. Я надавил сильнее.

Всё-таки длины клинка оказалось достаточно. Он упал лицом вперёд на стол. Там что-то загремело, покатилось. Пару мгновений он ещё дёргался. Всё.

Темно. Катящаяся посудинка завершила своё качение с обычным ускорением звучания в конце личной траектории перед полным падением и затиханием. Мокрый персонаж пару раз поплямкал губами. Тишина.

Теперь откроем оконца и оглядимся. Ме-е-едленно.

Я наконец добрался до фасадной стены. Где-то здесь. Дверь с засовом попалась под руки. Рано. Сниму засов — придёт Яков с местными. А мне ещё надо осмотреться и убедиться. В правильности исполнения отеческого наказа.

Наконец, окошко, в нем затычка. Не вынимается! Не выдёргивается!

Спокойно, Ванюха. Это не враг. Это предмет неживой природы.

"Природа изощрённа, но не злонамеренна".

Не надо перекашивать, не надо так трясти. И трястись. Никто к тебе не подбирается со спины. Спокойно.

Наконец, затычка вынулась. Я успел отвернуть лицо, чтобы не быть ослеплённым дневным светом. Пусть и через муть бычьего пузыря. Проморгался-огляделся. А вон на полу в углу и мой дрючок валяется. Родненький-родименький. Никого ближе тебя у меня в этом мире нету.

Теперь посмотрим.

Точно. Храбрит лежит лицом в стол, в спине нож. А он точно мёртвый? Надо проверить. А ну как вскочит? Страшно... Потыкал дрючком. Нормально. Пульс на шее не прощупывается. Вроде бы, всё. Теперь — выход кавалерии.

Снял засов, открыл дверь... Как хорошо-то... на воле.

— Что стоите? Идите, разбирайтесь там. Я вот свой дрючок забрал.

Глава 42

"Что ж ты, милый мой, смотришь искоса

Низко голову наклоня?".

Я с закрытыми глазами сидел на крылечке поварни, гладил свой дрын берёзовый и приходил в себя.

Хорошо-то как. Птички поют. От домов ещё тень прохладная, утренняя. Курочки по двору ходят. Не спешат, по зёрнышку выклёвывают. Где-то внутри поварни вдруг раздались крики, мат, звуки ударов, грохот падения.

Переколотят мужики всю посуду. Ну и пусть себе.

Однако пришлось открыть глаза. Прямо передо мной, низко наклоня голову, стоял Яков и внимательно меня разглядывал. Исподлобья. Интересный мужик: внешне мурло-мурлом. Глазки маленькие, волосы чуть ли не от бровей. Нос... И была-то картошка, а из неё ещё и пюре делали. Фигурка та ещё... помесь медведя с каракатицей. А соображает хорошо. Медленно несколько, но правильно. И при этом молчит. И дело делает.

Как говаривал Владимир Ильич:

"лучше пусть десять делающих останутся формально вне партии, чем хотя бы один болтающий — в...".

Хочешь, Яков, я тебя в большевики запишу? Членом?

— Ну?

— Яков, ты, может, и рвёшься в возчики. А я вот в кобылы возчицкие — нет. Не нукай. Не запряг ещё. Говори нормально.

У него в одной руке меч. Что само по себе... свидетельствует о возможных осложнениях процесса взаимопонимания. А в другой — нож, которым я Храбрита...

Вот этот нож он мне к носу и сунул.

— Это что?

Очень плохо, что кроме него на крыльце никого. Все внутри. Если он меня сейчас хоть с левой, хоть с правой...

Тут дверь распахнулась, и из неё вывались четыре мужика. На какой-то тряпке они тащили тело Храбрита.

— Эй, Яков, куда его? В баню?

Яков молча кивнул. А вот мне молчать уже нельзя.

— Постойте. Ты вот, Яков, про ножик спрашивал. Вот про этот. А сам-то что — не сообразил? Там на полу за столом ещё один лежит. Весь обделавшийся. Ножик — его. Я так понимаю, что они вчера выпили, и тот обделанный — боярину нож в спину и вогнал.

Полная фигня. Для опытного-внимательного. Из убитого едва-едва кровь течь перестала, тело не остыло. А что делать? Ждать от двух до шести до полного окоченения?

Яков внимательно посмотрел на меня, на нож в своей руке, на лежащего на тряпке покойника, на мужиков, снова на меня. Но озвучить ничего не успел, включились мужики-носильщики:

— Не, ты чего, Корька, он, конечно, гнида известная, как какую пакость — он завсегда. Но вот так с ножом... да ни в жисть, не, он слабоват будет... да он тихий такой, гадёныш...

— "В тихом омуте черти водятся". Нож — его. Он один с боярином оставался, остальные с бабами разошлись. Боярин выпил лишку и на столе уснул. Этот... мог ему нож воткнуть. Со страху от сделанного обделался и завалился. Сейчас я за дрючком своим пришёл, свет открыл и видно стало. А этот... он что, часто спьяну обделывался?

— Не... вроде такого... он, само собой, трус, но чтоб от вина... не...

— Вот и я говорю: гадёныш, зарезал, испугался, обделался.

Первое и последнее утверждения в цепочке — общеприняты, самими членами местного общества и озвучены. Что придаёт правдоподобие всей последовательности суждений.

Яков стоял в шаге от меня, и я разобрал как он чуть слышно прошептал: "Комар — носу...". Потом мотнул носильщикам головой — идите.

— Стойте. Мне ещё ободрать Храбрита надо.

— Что?! Яков, это ещё что такое тут разговаривает? Молодого хозяина да обдирать?

— Что я такое? Яков, объяви добрым людям как Аким Янович решил.

Яков снова передёрнул плечами. Бросил ножик на завёрнутое тело. Поймал левой рукой ножны и всунул туда меч. Вздохнул... и довольно точно воспроизвёл наше с Акимом соглашение. Мужики ошарашено уставились на него. Потом на меня. Пришлось прокомментировать. Пусть к голосу привыкают.

— Повторю чтоб запомнили: звать Иваном, я — ваш молодой господин, вещи Храбрита и людей его — мои. Понятно?

Мужики по очереди стянули шапки с голов. В сопровождении потока междометий, описываемых как "ответ утвердительный, исполняется хором пейзан".

Из поварни вдруг раздался новый взрыв звуков, ради разнообразия в нем теперь присутствовал и истошный женский крик. Мужики потопали внутрь, последним — Яков. Уже в дверях, обернувшись ко мне, одними губами бросил, не то восхищённо, не то укоризненно, не то встревожено:

— Ловок.

И я занялся мародёрством.

Рубаха хороша, но вся в крови. Штаны тоже ничего. Пока ещё сухие. Сапоги... Стаскиваем сапоги, пока не остыл. Тяжеловато. Теперь штаны. Вовремя — сфинктеры ещё не расслабились. Пояс. Тут и кинжал добрый в ножнах гожих. И киса. Не моя, но тоже не пустая. Кошель с огнивом и трутом. Хозяйственный был.

На правой руке кольцо обручальное. Не снимается. А мы ему пальчик... его же ножиком. Не пилится. А кулаком пристукнуть? Отскочил. Пальчик к телу в общую тряпку, колечко обтереть и в кису.

На среднем пальце — золотое кольцо с крупным алым камнем. Перстень. Похоже — наградной.

* * *

Медалек тут ещё не навешивают — не изобрели. А камень... вроде, природный рубин. Он же — яхонт красный. Он же — корунд. Красный корунд называется рубин, синий — сапфир. Или — "яхонт лазоревый".

В девятнадцатом веке французы научились их делать. Несколько технологий придумали. Там такие были... эпизоды. И с подачей заявки на изобретение с условием "вскрыть через десять лет", и со стальными цилиндрами, в которых давление сбрасывалось годами. А изобретателей полиция брала как анархистов-бомбистов. Потом запустили-таки массовое и довольно дешёвое производство. И пошли драгоценные камушки в опоры под оси часовых механизмов. Или — в накопители лазеров. Во всех нынешних сидюках-плеерах стоят. А тут...

Илья Муромец, говорят, использовал природные корунды типа сапфир и рубин в качестве габаритных огней на своём "травяном мешке". Общее древнерусское название всего класса камушков — "самоцветы". Сами светят. Если с точки зрения использования лазеров... можно.

Но откуда тот "мостостроитель" из Мурома накачку для рубиновых лазеров брал? Неужели прямо от солнечного света? А сапфиры, которые у нас "блю рей"...?

Технологическая цивилизация к началу 21 века до этого не доросла. А вот в селе Карачарово, что под Муромом... Да запросто! В солнечный денёк в каждом дворе ряднину расстилают и по ней самоцветы рассыпают. Пусть погреются-подзарядятся. В промежутках между покосом и опоросом.

Ещё одна загадка вроде пирамид Египетских.

* * *

На левой кисти — серебряный браслет. Серебро — дрянь. Но по весу — можно неплохо заехать. В висок, например. На шее... аж три гайтана. Крестик серебряный, мешочек с иконкой и каким-то клочком... пергамента. Заговор-оговор-выговор-приговор. Оберёг, короче. И ещё один мешочек с чем-то сложенным внутри. После посмотрю.

Из дверей мужики вывели связанных пленников. Другая вязка, чем у моего Ивашки — кисти вывернуты к затылку. Бойцов так вяжут?

Ну и... паноптикум. Персонажи для идеальной тюрьмы.

Собственно, именно проект идеальной тюрьмы это слово первоначально и обозначало.

Корька, мелкий, мокрый, весь какой-то молью трахнутый. Во всех смыслах. Двух других по именам не знаю.

Один — похож на борца. Плешивый, очень широкие покатые плечи под очень мощной шеей, голая голова шариком с ломанными прижатыми ушами.

Второй — лицо кавказской национальности. Высокий молодой стройный жгучий брюнет. На шее — золотой крестик, в ухе золотая серьга, между — характерный орлиный нос с кровавыми подтёками.

Впрочем, подтёки — у всех.

Сзади дверь снова грохает о стену, женский вопль и на крыльцо очередной мужик вытаскивает за волосы очередной трофей: простоволосую дамочку, которую я видел в первом помещении. В нежных объятиях своих она сжимала там вон того горбоносого. Рубаху на тело уже опустила, но в рукава не попала — ворот сзади.

Мужик выволакивает её за волосы на крыльцо и толчком швыряет вперёд, на лужайку. Баба падает и воет. Следом мимо нас проносится девчушка. Начинает утешать и подымать женщину.

Угадал я. Молодка, обнимавшая кавказца — мать моего платочка.

Мужик спускается на лужайку и даёт поднимающейся женщине пинка. Та снова втыкается лицом в траву, дочка с криком кидается на отца. И отлетает в сторону. Глава семейства накручивает волосы жены на руку, рывком поднимет на колени.

— Ну вставай, сучка. Нечего меня перед людьми позорить. Пошли домой, там поговорим.

Спокойно так говорит, даже несколько скучно. Регламентная процедура? Народ наблюдает с острым интересом. Кавказец — с вялым. А вот борец... — крутит головой. С интересом как бы сбежать. Хватит.

— Так, хватит пялится — давайте дело делать.

Опять, и снова, и ещё раз, и до посинения:

— А это хто?

— А это, Яков, сказывает...

— Хватит болтать. Яков, пошли двоих чтоб добро битых собрали. Всё сюда на крыльцо. Если что пропадёт — взыщу... не по-детски. Этого (на Корьку) ободрать до исподнего...

— Да он обделавши весь, вонища от него...

Брезгливость как обоснование неисполнения приказа. Понимаю, но — моего приказа. Обоснуем необходимость.

Корька стоял ко мне спиной, на коленях. Армяк на спине, из-за выкрученных рук, стал коробом. Мокрое пятно расплылось по нижней части и как-то странно ограничивалось в области поясницы ритмически повторяющимися полукружиями. Одинакого размера и формы. Пришлось вставать, прихватив в руку Храбритов ножик.

— Вонища... это да.

Я толкнул Корьку в спину, он взвизгнул, заблажил, уткнулся носом в траву. Кивнул рядом стоявшему мужику: "придержи-ка болезного", подцепил ткань на пояснице армяка и... вытащил из прореза золотую монету.

* * *

Интересная монетка. Не плоская — вогнутая, не круглая — овальная.

С одной стороны — мордатый мужик с двойным подбородком и кругом вокруг головы, с другой — вроде бы тот же мужик, но с дубиной и в панцире. По кругу сверху с обеих сторон чего-то написано.

А называется эта хрень... Называется она "нумизма" или "солид". По-русски — "золотник". Тот самый, который мал, но дорог. Византийская золотая монета весом в 4.5 грамма.

Отсюда и занятие — нумизматика. Коллекционирование вот таких... блямб.

Чем я сейчас и занимаюсь. Слесарь-нумизмат: с вечера ножики точит, по утрам монетки протирает.

* * *

Мужик загляделся на мою находку, Корька взвыл и рванулся. Зря. Получил кулаком по голове. Набежали помощнички, прижали бедолагу к земле. А я расширил разрез и вытащил ещё три таких же монеты. Вроде всё. Каждая очередная находка сопровождалась всеобщим восторгом. Кроме двух других пленников: эти смотрели зло и переглядывались.

Точку поставил Яков, глядя как я поднимаюсь с колен:

— Ловок. И вправду — на что тебе доля в имении?

Он быстренько организовал мужиков на отправку персонажа в поруб. На освободившееся от меня место.

"Не место красит человека, а человек — место".

Не наш случай: Корька уже ничего даже и в жёлтое с коричневым не покрасит — заправка кончалась. Разве что в бордовое — нос и ему разбили. Я, с двумя другими пленниками и конвоирами, отправился к погребу рядом — слуг моих вынимать.

Восторг выбравшихся из темноты и проморгавшихся на свету мужиков при моем лицезрении был трудноописуем и плохоуправляем. Ивашка чуть не задушил в объятьях, а Николай всё время пытался встать на колени и облобызать ручку. Пришлось шикнуть. И велеть конвойным снять с пленников узы.

— Они моих несвязанными в погреб посадили. И их вязать не надо.

Пока пленники разминали руки, пришло время познакомиться.

Кавказец оказался торком, зовут Чарджи. Внешность... Отнюдь не татаро-монгольская. Так ведь из царского торкского рода. Торкской крови в нем — четверть. Остальное — грузины, аланы и русские. Что для царских родов нормально.

* * *

В рюриковичах, например, на текущий момент, всей русской крови — одна Ольга. Которая святая и равноапостольная. Сам Рюрик русским не был. У всех его потомков — едва ли две-три русских жены за триста лет наберётся.

Иностранщина правителей как плата за глобализацию. Очевидная закономерность: как только народ вытаскивает свою страну на мировой уровень — правящая династия входит в круг себе подобных. Где и размножается.

Там, в мировом сообществе аристократов и происходят самые-самые сделки и договора. А самые-самые из них — брачные контракты. Потому что тут тебе и наследство, и готовая заложница. Агент влияния. Агентка. И не одна. Высокопоставленные источники информации, связные, резиденты... И потенциальный наследник-объединитель.

Пока Романовы правили на задворках, в Московской Руси — они и женились на дочерях холопов своих. Как бы те не назывались. А вот вышла Русь при Петре "в семью просвещённых наций" и стали царицы говорить по-немецки да по-датски.

Здесь и сейчас — аналогично. С мощной примесью тюркского, польского, грузинского, венгерского и, конечно, греческого.

* * *

Чарджи был знатен, но беден. Хорош собой, но неосторожен. За убийство родича на почве любовных похождений, должен был умереть. Но передумал. Убежал с Роси на Русь, где и нанялся, после кое-каких приключений, к Храбриту в охрану.

Типовая трёхходовка: баба-сабля-дорога. Нынешний социальный статус — изгой.

Второй... Попытка узнать имя вызвала у конвоиров приступ хохота. Прозвучавшее, наконец, слово "ноготок" и моё полное непонимание, вызвала повторный хохот и бурное покраснение лица этого... ломаного борца. Наконец, один из хохотунов отвернул край кухонного полотенца, которым были замотаны чресла "чемпиона греко-римской", ткнул пальцем и, давясь от смеха, выдал:

— Вот оно, с ноготок!

Ноготок среагировал резко, хохотун улетел метра на четыре. Конвойные сразу напряглись, на крыльце поварни в нашу сторону развернулся Яков, уже с рукой на рукояти меча. И тут я выдал:

— Ну и что? Дело поправимое, есть средство.

Меня мгновенно вздёрнуло. За грудки в воздух. Прямо перед глазами оказалось совершенно бешеное лицо мастера партеров и захватов.

— Ты чего сказал?!

— Сказал, что есть средство. Поставь. Обещать не буду, но попробовать можно.

— К-какое средство?

— Мазь такая. Желтоватая. Да поставь же ты.

Ноготок медленно опустил меня на землю. Отряхнул пылинки с одежды. И так же медленно стек, опустился передо мной на колени.

— Поможешь — рабом вечным буду.

— Что смогу — сделаю. Не получиться — на то воля божья. Всё, мужики, вы давайте в погреб. А вы (это Ивашке и Николаю) пошли с барахлом разбираться.

Ивашка мгновенно ушился в сторону конюшни — "местные-то — жулики сплошь, коням-то нашим, поди, и овса не дают". Николашка рассказывал как их били-пугали-неволили. И попутно пытался выяснить обстановку. Краткий рассказ о том, что Марьяша сильно побита, Храбрит — зарезан, а я теперь — Иван Акимович Рябина, произвёл на него глубокое, неизгладимое впечатление.

Разбор предметов повседневного и прочего обихода в апартаментах покойного Храбрита оказался занятием увлекательным, особенно, после того как мужики по приказу Якова, притащили и взятое в поварне. Отделить своё от чужого... Особенно, когда и чужое нравится... Потом — чужое вообще, от чужого пленников...

В какой-то момент в дверях нарисовался малец лет восьми, поковырял пальцем руки в носу, пальцем ноги — в полу и провозгласил:

— Тама... эта... ну... болялин Аким Лябина... ждёт.

Я уже говорил, что "словене" от "слова" происходит? Этот — явно не из словен. Судя по построению фразы — потянет только на русича. Когда научится букву "р" выговаривать.

Малой затих, заворожено разглядывая разложенное на одном из столов оружие. Пришлось развернуть его за плечо для прерывания лицезрения, и отправиться к свежеобретённому батюшке на неизбежную выволочку.

Те же сени, тот же стол с тем же ножиком на нем. Всего пару часов прошло. А как всё поменялось. Не всё — Аким лежит и смотрит зло. Посреди комнаты Яков с опущенной головой, а у изголовья мальчишка лет девяти. Похож на Акима лицом. Внук. Как же его зовут? Аким пожевал бороду, приобнял внука, мотнул головой. Типа: излагай свою версию.

Типа излагаю:

— Ой да милый мой родный батюшка...

Эк как его перекосило. Ты, Ванёк, поосторожней с шуточками своими, человек-то в возрасте, может и дуба дать. От сильной внезапной радости. Но когда пошёл приколизм — остановиться трудно:

— Уж как принял ты меня в семью свою рОдную, как показал мне любовь свою отеческу и таковое же, но утешение... То и пошёл я на радостях искать свой дрючок разлюбезный берёзовый. Уж очень мне дрын тот полюбился-сподобился. Помнил, был он у меня, когда мы со слугой твоим, с Яковом, первый-то раз повстречались-здоровались. Поленой длинной приголубливались. И взошёл я в поварню-то усадебную. Во места пищи приготовления-принимания. А там и двери-то передние все позаперты, все оконца да позаткнуты. Исхитрился я да к другой стороне направился. К стороне иной, мусорной. Открыл дверь чёрную-заднюю, прошёл в передние-то покоюшки, окошечко приоткрыл малое, чтоб свету белого глянути. Глянул я да и обмер со страху-то: зять-то твой, папашка его кровный-родненький, ой да со ножом во спине на столу лежит. На большом столе, на обеденном. Хоть и впал я от страха такого в беспамятство, однако ж снял запоры дубовые, отворил ворота сосновые, понабежали люди дворовые... Ну, а остальное они тебе и сами расскажут.

— Складно. А убил-то кто?

— А был у зятя твого, покойного, слуга его гадский-предательский, Корькой средь людей кличимый. И ножик-то его злодейский из спины-то зятя твоего невинного убиенного слуга твой верный-то, Яковом прозываемый, повытаскивал. И один-то тот Корька упомянутый под столом лежал-отлеживался. Вот он гад такой-сякой-этакий, душегубец окаянившийся...

Акима, наконец, прорвало:

— Ты!... Ты кончай скоморошничать! Ты мне што тут — былины сказывать собрался?! А то я и тя... поучу... по-родительски.

— Ладно. Зачем звал?

— Значит Корька Хоробрита зарезал? Тогда Корьку казнить смертью, голову — ссечь долой.

Тут вступил Яков:

— Не по правде.

Пришлось уточнять о какой именно правде речь. Оказалось, совсем не о "Комсомольской". Речь о своде законов "Русская Правда" в варианте "Устав Мономахов".

Я, в общем-то, интересуюсь юриспруденцией. Ну, сами понимаете, если за спиной опыт построения систем оптимизации налогообложения в четырёх национальных законодательствах... Это — тот ещё... "поиск выхода в лабиринте". Так что кодексы почитывал. Вплоть до Хаммураппи.

Но вот с Мономаховым конкретно — работать не приходилось. Просветили.

Проблема простая: уголовные преступления здесь наказываются штрафами. Называется — "вира". Взыскивает административное лицо — "вирник". Аналог судебного пристава. По большинству поводов — в пользу двух субъектов: собственно пострадавшего и князя. В реальности порядок взыскания, естественно, обратный. Взыскание в пользу пострадавшего называется "головное". Может слышали: "выдать головой"? — Это то же самое, но в денежном эквиваленте.

Храбрит подпадал под категорию "княжий муж". Цена головёнки с такой наклейкой — 80 гривен в пользу князя. В здешних ценах — четыре кило серебра. А в пользу пострадавших, у нас это, очевидно, вдова — только 3 гривны.

Взять с Корьки хоть какую сумму... не из чего. Поскольку по нашему с Акимом договору — всё, что у людей Храбритовых было — моё. Тащить его на княжий суд — себе дороже. Корька же свободный. Холопа-то можно казнить безбоязненно. Лишь бы хозяин был трезвым на момент исполнения собственного правосудия.

Ещё одно, уже чисто моё собственное размышление: ну потратимся мы, притащим Корьку к князю. А там, на суде, Корька возьмёт и скажет:

— Не я душегуб — вот тот малой лысый. Он входил, нож у меня сонного взял, боярина зарезал, на меня, бедного, поклёп возвёл.

И будет моё слово против его. А он взрослый муж, а я...

Вообще, допустить чтобы Корька начал соображать и разговаривать — нельзя. Но...

Публично казнить Корьку — нельзя. Это уже мы сами будем убийцами. Просто прирезать — тоже нельзя. По той же "Правде" преступника можно убить при задержании, но если он уже связан — нельзя. Устроить ему суд здесь — нельзя. Дело из юрисдикции княжеской власти. Да и вообще, Аким не боярин, судебной власти не имеет. Ну и чего делать?

* * *

Как-то почти во всех читанных попаданских историях юридические аспекты деятельности ГГ... не рассматриваются. Всеобщая юридическая безграмотность в моей России — это наше базовое. Но — не исконно-посконное. Не надо своей безобразованщиной предков замазывать. Кто из моих современников может отличить "послуха" от "видока" в качестве участников судебного процесса? Такой категоризации свидетелей даже в современном мне судопроизводстве нет. А здесь есть. Очень многие вещи прописаны вполне досконально и профессионально. Например, штраф за убийство чужого раба — 5 гривен, а за рабыню — 6. Потому что от рабыни ещё приплод может быть. Возможно, даже и хозяйских кровей.

И ещё: здесь вся эта система отнюдь не закостеневшая, а живущая своей собственной бурной жизнью. Это для нас — всё, что до нас... — изотропно. Что-то... как-то... у них там... вообще... А у них не вообще, а вполне конкретно. С массовой отдачей в человеческие судьбы. Когда один из князей заменил форму наказания за разбой на штрафы — преступность подскочила в разы. Речь идёт о дорожном разбое, где каждый эпизод — десяток, а то и больше, и преступников, и жертв. Пришлось князю признать ошибку и вернуться к исходному варианту.

А когда Мономаха в Киев позвали, что он в первую очередь сделал? "Аля-улю! Где моя шапка?". А вот и нет. Собрал у себя в Переяславле группу юристов-экспертов и подготовил предложения по упорядочению банковских ставок по кредитам.

А уж насчёт фундаментальности юридической безграмотности конкретно моих современников в форме попаданец-попадун-попадец...

Типовая ситуация: едет ГГ по большой дороге, повстречал нехороших людей, поубивал их всех нафиг, приехал в село, порубил в куски местного чуду-юду. Благодарные селяне в нем души не чают, оженили его на местной красавице. У ГГ с молодой — совет да любовь, страсти да ласки... Тут дело его дорожное всплыло. И искренне благодарные родственники-соседи берут его за белые руки и крутят их за спину. И жене его ненаглядной — аналогично. И волокут на княжий суд. Отнюдь не из собственной гадости-подлости. А исключительно из законоуважения и законопослушания. Добропорядочные граждане. А на суде, суде "правом", по закону — главного Г с его Г-иней после публичной порки продают в рабство. Поскольку право наказывать нехороших людей принадлежит властям. А отнюдь не каждому... Г. Даже и главному. И пока не доказано, что те нехорошие люди на дороге и в самом деле были сильно нехорошими — презумпция невиновности. Слышали про такое? И пойдёт герой с украшением в форме ошейника в хлев — навоз кидать, а его ненаглядная, с аналогичной ювелиркой — в терем, постели греть своим местно-красивым телом, да им же — подмахивать.

Это если дело простое. А если есть сомнения, то могут и испытание водой применить. Причём индикатором неповинности является состояние тестируемого вида: "утонул насмерть". И это ещё не конец. При сомнениях или, там, "в особо крупных размерах" ещё и тест на железе законом предусмотрен.

* * *

Я лихорадочно вспоминал мои похождения. Ну-ка, чего я тут успел противоправного? Из "особо тяжкого"? Под обвинение по статье "преднамеренное убийство" подпадали два эпизода: "косьба" на "людоловском" хуторе и "горлолом" в "отравительской" веси. Причём в варианте тяжёлом, часть "б": "два и более лиц". Всё остальное можно было списать либо на необходимую самооборону — здешние законодатели этот мотив вполне понимают, либо на несчастный случай при сексуальных играх — эта область вообще не регламентирована.

На хуторе свидетелей не осталось. А вот в погребе у отравителей... Ивашко... Как бы вбить ему, чтобы он ни спьяну, ни на исповеди...

Факеншит! Исповедь. Вся страна полностью прослушивается. И жить мне — до первого попа.

Так, снова Скарлет: "я подумаю об этом завтра". Сейчас нужно с этим Корькой разобраться.

А вот тут вариант всё-таки есть. Нынешний текст "Русской Правды" частично наследует нормы более древнего законодательства. Кровная месть. В принципе... Первая статья "Пространной Русской Правды" такой вариант допускает. Но чётко ограничивает перечень возможных мстителей: брат жертвы, отец, сын, двоюродный брат, сын двоюродного брата — племянник. Но не всякий племянник — сын сестры не годится.

Нынешнее общество довольно чётко организовано. Не так, как привычно в моей России, но по вполне понятным туземцам, прописанным правилам. Со средствами контроля их исполнения. Эти правила надо знать. Поскольку юридическая безграмотность хоть туземца, хоть попаданца — от ответственности не освобождает.

Получается, единственный законный мститель за Храбрита — вот этот мальчик, его сын. Причём, скажем, за Акима он уже мстить не может. Поскольку внуков в перечне нет. За мать свою — тоже. За женщину мстить — вообще незаконно, полагается только штраф, взыскание половинного размера. За нормального человека — 40 гривен кунами. Это, между прочим, весьма весомо — больше двух кило серебра. За "княжьих людей" вдвое больше, за бабу — вдвое меньше. В Коране тоже похожие нормы есть: на суде женщина — полсвидетеля, при наследовании — половина от доли брата.

И вот этот мальчонка должен зарезать взрослого мужика? Корька, конечно, не здоровяк, но ведь это же просто девятилетний ребёнок. С полуоторванным взбесившимся вчера родителем ухом. И здоровенной шишкой такого же происхождения. А сегодня он пойдёт за этого родителя мстить?

Фигня какая-то. Аким сдурел совсем.

Или они тут из малых детей убийц делают? В лагерях шахидов тоже мальков натаскивают. В основном, на самоподрыв. Палестинцы, афганцы, чеченцы... И предки наши?!

Сицилийская мафия, используя особенности национального законодательства, успешно применяла шестилетних малышей для стрельбы из револьверов. На поражение вплоть до смертельного исхода. В моей России в девяностых тоже были попытки разных...

"Нет ничего страшнее молодых фанатиков". А — малолетних?

На "Святой Руси"... Как-то слышать не доводилось.

Князю Святославу, когда он против древлян пошёл за отца мстить, Искоростень брать-жечь, было четыре года. Посадили малыша на коня, дали в руку сулицу. Это такое копьё короткое, в основном, метательное. Мальчик и метнул — коню между ушей да и под передние копыта. Но там рядом воевода Свенельд стоял. Княгини Ольги давний любовник и помощник. Возможно, что и отец самому Святославу. Когда дружина от такого княжьего броска роптать начала, Свенельд рявкнул: "Князь копье метнул — бой начинать". Никто и пукнуть не успел.

Но тот бросок был чисто символический. А здесь от мальчонки ждут реального, убийственного удара.

А какие ограничения есть на реализацию этого законного деяния: убийство из мести? В конкретных условиях Русской Правды?

Первое понятно: смерть должна произойти от руки мстителя. Поединок? Девятилетнего мальчишки со взрослым мужчиной? Бред.

Но, насколько я помню, по закону допускается убийство из засады. Ага. Малыш сидит в кустах, мимо бежит Корька. А юный мститель "свой тугой сгибает лук" и бздынь...

Фигня. Маловат мальчишечка для боевого лука. Не натянет. Я уж не говорю: попадёт.

А как насчет групповухи? Типа: "били-били-колотили, чуть живого отпустили".

К примеру, Яков ломает Корьке все основные кости. Потом приходит внучек и перерезает горло. Произносит что-нибудь историческое. Типа: "Кровь отца моего отомщена есть". Завершает, так сказать, процесс превращения чуть живого во вполне мёртвого.

Не годиться. Нанесение тяжких телесных — тоже регламентировано и расценено. Причём с расценками в пользу князя. А нам вмешательство властей... противопоказано. Как и вообще... хоть в моей России, хоть в этой — Святой и Древней.

Глава 43

Я как-то обо всём этом глубоко задумался и пропустил момент, когда в комнате стало тихо. А чего они все на меня так смотрят? Я, что ли, пойду мстителем? Я — не кровный родственник. Мы с Акимом Храбриту не родственники, а свойственники, в круг законных мстителей не попадаем.

— Я что-то пропустил?

— Пропустил. Сопли жуёшь, ушами хлопаешь. Пойдёте в поруб с Яковом и Ольбегом. Вы с Яковом сидельца вынете и подержите, внучек ему горло проткнёт. Понял?

Вспомнил: внука зовут Ольбег. А какое ещё имя дать внуку и наследнику славного сотника смоленских стрелков? Ольбег Ратиборович — персонаж известный, по команде Мономаха убил в Переяславле половецкого хана Илтаря. Застрелил стрелой через вентиляционное отверстие. Прямо за завтраком. Хороший был выстрел — хану точно в сердце.

Мальчик попытался вырваться из объятий деда. Только дед, конечно, старенький и больной, но ручки его ласковые ещё ой какие цепкие.

— Не хочу, не пойду! Боюсь! Деда, отпусти!

— Цыц, сопля, мал ещё. Держи его!

Мальчик всё-таки укусил прародительскую руку, выкрутился из дедушкиного захвата, кинулся к двери — там Яков грабли свои растопырил, крутанулся по комнате и... спрятался за мою спину.

— Ванька! Хватай его. Я те счас покажу... Я те ума-то в задницу вложу, ты у меня...

— Аким Янович...

— Тащи сюда падлу кусачую! Я те зубки-то гадские повыкрошу!

Я осторожно отступал в угол к столу с достопамятным ножиком. Яков перехватил мой взгляд, вздохнул, но с места не сдвинулся. Ольбег рыдал в голос у меня за спиной.

— Яшка! Давай волоки сучёнка сюда! В роду Рябиновском труса не празднуют. Я те так вложу, что только два страха останется: божий да мой.

Яков двинулся к нам, я цапнул со стола ножик. Тем же утренним хватом. Говорят, история повторяется дважды: первый раз в форме трагедии, второй — в форме фарса. Пошёл повтор, но пока не смешно. Может, потом прорежется... комедия положений.

Яков не только остановился сразу, но и вернулся на своё место у порога. До деда, наконец, дошло, что персонажи ведут себя несколько... не "по слову господина своего".

— Ванька! Ты... вошь плешивая, ты на кого... я те кто?! Ты, бл..., в сыны просился, я тя принял. А ты, змий диавольский, на отца родного руку с ножом! Прокляну!

— Орать перестань.

Аким аж захлебнулся. Цапнул что под руку попало. Оказалось — тот же рушничок. Полминуты ошалело его разглядывал, потом в сердцах кинул на пол и откинулся на постели к стене.

— Значит так, Аким Янович. Орать на меня не надо. Вредно это. Для здоровья. Для твоего.

— Тыы...

— Помолчи. И дослушай. Хочешь проклясть — давай. Я без тебя обходился и дальше обойдусь. А вот тебе... несладко будет. А пока я тебе сын, то и малыш этот — мне не чужой. Зубы ему крошить, уши рвать — не дам. Запомни. А сейчас не горлом брать — думать надо. Сам не можешь — мне не мешай.

Аким скрипел зубами. Похоже на то, как вчера скрипел Храбрит. Но смолчал. Яков пару раз вскинул на меня глаза. Но тоже — ни слова, ни движения. За спиной всхлипывал внук и наследник. Поднял с пола пресловутый рушничок, с утра дедом погрызенный. Начал внуку слезы утирать. Если у Акима такая привычка постоянная — надо ткацкую фабрику ставить. Иначе полотна не напасёшься.

Итак: как безнаказанно убить человека? В условиях средневекового законодательства и при полном отсутствии секретности? Как-как... А как всегда. Что предки, что потомки — насчёт человека угробить... Позаимствуем из моего времени.

— Ольбег, тебя никто пугать не будет. И убивать тебе никого не придётся. Дедушка просто шутил, играл. И — заигрался. С тобой ведь тоже такое бывает? А теперь иди к себе. И ничего не бойся.

Яков внимательно выслушал моё успокоительное, отошёл от двери. Мальчик недоверчиво мне улыбнулся, прижался, всхлипнул и, тревожно косясь на деда, бочком вдоль стены вышел из комнаты. Слышно, как за дверью он рванул бегом.

— Не моё дело, Аким Янович, но одного внука ты уже вчера потерял. Когда Храбрит Марьяшу мордовал и плод из неё выбил. Хочешь и другого?

— Ты... Ладно. Сам убивать пойдёшь? Только смотри — после казни Корькиной тебе на усадьбе не быть.

— Сам. Быть. Ты про такое слышал: "убит при попытке к бегству"?

* * *

И что будет? А как и предполагалось — понятие незнакомое, в законодательстве не прописанное. Понятно, что по жизни они с этим явлением сталкивались, и, вероятно, не один раз. Но вот осознания как законченной цельной сущности — нет.

Всё-таки, слово, термин — великая вещь. Поименовал и... поимел. Готовый кубик, модуль, законченный элемент для построения логических или сюжетных конструкций. Дальше проще. Состыковываешь готовый модуль с другим таким же, лишь бы интерфейсы совпадали. И переходишь на следующий уровень сложности.

Мозги человеческие так устроены, что удержать в голове множество сущностей одновременно — невозможно. Нормально-предельное количество — семь. Чем у тебя больше готовых модулей, которые не надо продумывать в данный момент времени, тем дальше ты можешь продвинуться в моделировании ситуации.

Агрегатирование. В нем, и в жизни, и в программировании, две основных проблемы.

Первая — собственно модули. Если они закрыты и в них что-то не так. "Так вот где собака порылась" говорил первый и единственный пятнистый президент. Мои сослуживцы использовали тоже очень древнюю, но более эмоциональную формулировку: "дьявол кроется в мелочах". Именно на этом многие дела и проекты сыпятся.

"Гладко было на бумаге.

Да забыли про овраги.

А по ним ходить".

Идёт, к примеру, домушник на дело. Операционный модуль типовой готовый: дом пустой, без сигнализации, семья в отъезде. И натыкается там на маленькую собачку килограммов на сорок, в дурном настроении и с жимом в челюстях как у штангиста в руках. Мелкая мелочь в структуре закрытого модуля. А потом почти по президенту: "Так вот в ком собака порылась".

Вторая проблема — интерфейсы. Включая такие важные аспекты как динамика и синхронизация.

"На работу славную,

На дела былинные,

Вышел в степь донецкую

Парень молодой".

Выйти-то он вышел. Это один модуль. А вот анонсированные цели, типа: "дела былинные", в степи не наблюдаются. Интерфейсы оказались не совпадающими. И пришлось парню, даром сходившему в степь, из этой самой степи лезть в под-степь, в шахту.

Согласитесь, "степь широкая" и "шахта угольная" — две большие разницы.

В данном случае имело место быть не просто несовпадение, а рассинхронизация по времени. Потому что и "работы славные", и "дела былинные" в донецкой степи наблюдались и неоднократно. Но не в этот конкретно раз.

Очень многие процессы и проекты заваливались именно из-за непонимания динамики происходящего.

* * *

В "Русской Правде" статичность превалирует. Динамические последовательности рассмотрены слабо.

1. Увидели татя во дворе, убили — нормально.

2. Увидели, повязали — нормально.

3. Увидели, повязали, убили — криминал.

А вот трёхходовка: увидели, повязали, а он развязался — не предусмотрена.

Раз не предусмотрено — предусматриваем самостоятельно. По аналогии принимаем к исполнению вариант под номером один.

Пункт два у нас исполнен. Теперь татя возвращаем в исходное состояние. Такой самопроизвольный Reset. С возможностью юридически корректного применения летального исхода пункта один. Законом не запрещено? Значит — можно.

О-ох, а ведь меня снова на прогрессорско-попаданские штучки сносит. Инновация, мать её. А кто сказал, что инновация это только вещь? Типа дамского пояса с чулочками или там бюстгальтера с золотым шитьём? А юридическая норма чем хуже? А термин? Хоть чисто технический, хоть бюрократический или юридический?

Если за термином стоит понятие, образ, сущность, и эта сущность внедряется в сознание туземцев, то... инновация. В ноосфере имени т. Вернадского. Без явно выраженного материального носителя. Если прижилось.

Судя по выражению лиц моих собеседников... Точнее: со-молчальников — не приживается. Разжёвываем. С детализацией и уточнением интерфейсов участвующих модулей. И с учётом кое-какой мелочи типа полного прослушивания всея и всего.

"Вот зазвонят опять колокола

И ты войдёшь в распахнутые двери".

Здесь под словом "ты" подразумевается княжья стража ближайшего вирника. Вот этого нам край не надо. Так что, формулируем в стиле рассказчика политических анекдотов: "намылил я как-то глаза. И тут кто-то рассказывает...":

— Слышал я по дороге историю. Где-то, уж не помню где, кто-то, уж и не вспомню кто, поймал, пожалуй, как-то, у себя во дворе татя. Посадил его в поруб. А ночью пошёл его проведать. Может, поговорить об чём хотел, или, там, песен попеть. А тать-то как выскочит из поруба, да и как побежит на двор! Ой страсти-то какие! Ну, на дворе его в этот раз повязать не смогли. Пришлось убивать.

— Дурни, раззявы, вязать не умеют! Ты чего нам сказки сказываешь! Ты давай дело говори!

Это — Аким. Опять слюни разбрызгиваются. Снова придётся рушничок подавать. А Яков молчит. Думу думает. Хорошо соображает, но — медленно. Храбрит быстрее был. Ну, у него и опыта в... разговорном жанре больше. И вообще — Храбрит уже... был.

О, и Яков рот раскрыл.

— Когда пойдёшь... разговаривать?

Мда. Медленно соображает. Но глубоко. А ведь моё участие вовсе не обязательно. Я и дома могу посидеть. Тем более, нет уверенности, что и меня за компанию... В ходе боевых действий... случайной пулей... Или чем они тут... Но... мне что, так по усадьбе и ходить — ожидая "шальную пулю" в любой момент?

И мотивировочка у меня просматривается: я у Корьки золотишко нашёл, пошёл ночью в одиночку про "ещё" выспрашивать.

— После полуночи. Когда все угомонятся.

— Ага. Как пойдёшь — стукни. Я вот тут у двери лягу.

Аким воздух в грудь набрал. Сейчас опять полкомнаты в слюнях будет. Взглянул на Якова и... сдулся.

А интересно у них тут... Между недо-боярином и холопом верным. Не знаю — какой был Аким лучник, а вот на сотника... Или его так десятилетие селянской жизни подкосило?

Вроде — всё, пора и честь знать.

Хорошо бы ещё знать, какая она тут — "честь".

Как выглядит "честь холопская" мне Саввушка объяснил крепко, про честь боярина русского я на примере Хотенея понял — чуть ноги унёс. Женскую честь мне Марьяша показала, крестьянскую — аж в двух вариантах попробовал: у "людоловов" и у "отравителей". Какие ещё варианты мужа/жены/общины честнОй мне этот мир подсунет?

Так, а одно чуть не забыл.

— Аким Янович, что с другими двумя слугами Храбрита будет?

— Чего будет, чего будет... Ничего не будет. Дадим тряпок, чтоб срам свой прикрыли и батогов в дорогу — чтоб быстрее бежали.

— Я их к себе в услужение взять хочу. Они, вроде бы, вои добрые. А мне учителя нужны.

— Да на кой тебе учителя? Малахольный ты ещё для ратного учения. А двух здоровых лбов кормить... Батогов и — пинками.

— Уговор наш помнишь: "кров и корм", "тако же — людям его"?

— Какой уговор!? Ты иди, дело делай! Вот молодёжь пошла — ещё и ни пальцем о палец, а уже: "уговор". Давай-давай.

Зря ты так, Акимушка. Такие хохмочки со мной только в середине девяностых проходили. Когда я сам был глупый, а ситуация — безвыходной. Только "тут" вам не "там".

— Ты свой "давай-давай" придержи. Я у тебя совета не спрашиваю. Позволение мне твоё ненадобно. Я тебя предупреждаю: завтра с утра у меня в службе — четверо. Укажи нам пятерым место, где жить. О корме позаботься. Коней у меня двое. Храбрит водой пришёл, поэтому ещё нету. Будут конюхи овсом обделять... сам возьму.

Аким снова вскинулся. И затих. Устал дед. Многовато чего случилось за последние сутки. Вчера дочка воскресла, потом её зять чуть не убил, потом сынок нежданный объявился. Зятя зарезали, внук сбежал... Можно пожалеть. Но игры с уговором... я прощать не буду. Даже если Яков на меня с мечом бросаться будет. Мы оба с Акимом одновременно посмотрели на Якова. Потом друг на друга. Как это у нас... одновременно и похоже получилось. Я рассмеялся, поклонился обоим и пошёл дальше барахло разбирать. Но пришлось вернуться.

— Забыл совсем. Аким Янович. Нужно цепку эту с шеи снять. Где кузнеца-то найти?

Аким снова дёрнулся. "Холоп чужой беглый...". Потом вяло махнул рукой Якову:

— Сходи. Распорядись там.

Мы с Яковом пересекли двор. Местные уже начали кланяться. Вроде — мне, вроде — обоим сразу. Один из встречных что-то спросил у Якова, начал жаловаться на какие-то еловые жерди. Тот ответил резко:

— К Доману.

Тут из крайней справа избы на крыльцо выскочила растрёпанная визжащая женщина. Кто-то, изнутри избы, поймал её за ворот и втянул внутрь. Там ещё пару раз раздались крики, потом — удар. Дверь закрылась, всё стихло. Яков глянул вопросительно на мужика, тот тут же прояснил:

— Дык Паук бабу свою Светану... эта... вразумляет. Мы как вошли-то... в поварне... ну... она там поганым... ну с торком... голые... гы-гы... оба-двое... ну... сонные ещё. И она его обнимает... аж залезла... Ну Паук и... разгорячился. Вот... Сперва торка хотел убить. Наши не дали, как ты, Яков, сказал. А бабу... ну чего ж... Баба-то его. Оно конечно... её вина, конечно... что в поварне была, когда эти туда... пьяные, с саблями... Но всё равно... Чужого уда попробовала... Теперь бить будет пока... как вспомнит — чтоб страх пробирал.

— Ага. (Это мужику) Пошли. (Это мне)

Мда. Какие милые люди эти предки. Муж избивает жену за то, что не смог уберечь её от насильников. Что она просто оказалась не в то время, не в том месте. Что безоружная женщина не кинулась на четырёх вооружённых здоровых мужчин, с которыми и полтора десятка здешних взрослых мужиков справиться не смогли.

Все понимают невинность этой женщины. Даже в здешнем понимании супружеской верности. Муж мордует её не за прошедшее, а наперёд. В воспитательных целях. Чтобы при всяком намёке о возможном повторении, о чужом мужчине, насильнике ли, любовнике ли, ей становилась так страшно от грядущих за этим неизбежных побоев, что она... что? В следующий раз умрёт на месте от страха? Кинется на оружных мужиков с поварёшкой? Сизой горлицей обернётся и под стрехой спрячется? А муж просто мордует. По обычаю.

Кузнеца пришлось искать. Здоровенный мордатый наглый детина. Чего-то жуёт. При виде Якова пытался что-то возражать. Типа: неприёмное время. Потом пытался возражать при виде моей цепочки на шее. Типа: такое железо ни один инструмент не возьмёт. Яков только головой мотнул:

— Делай.

Делал местный кузнец плохо и долго, чуть не пропорол мне шею, дважды разжимал концы запорного кольца, и дважды они срывались.

Меня снова начало трясти. От воспоминаний как этот ошейник одевали, как за него хватались... разные. Как убили кузнеца, который эту штуку делал.

Пошёл бред какой-то: может, Степанида какое заклятие наложила, что ошейник этот нельзя снять или снять только вместе с головой. Потом сообразил: размер на детскую шею. Так что, возможность снять должна быть предусмотрена.

Пока за закрытыми глазами все это продумывал, цепка щёлкнула и снялась. Я чуть не умер. От счастья? Нет, просто от волнения. Слишком много у меня связано с этим... с этой деталью любого моего костюма.

Цепочку забрал себе на память и пошёл в свои покои. С недоумением испытывая хорошо забытые ощущения голой шеи. Так-то у меня цепочка либо сама шею прикрывала, либо я её ещё и тряпкой заматывал. А теперь вот... ветерок дует.

Но дойти мне сразу не удалось. За углом терема наткнулся на Ольбега.

— Ты... тебя Иваном зовут?

— Точно. А тебя — Ольбег.

— Ты теперь мой вуй будешь?

"Вуй"? Это что? Вой? В смысле — "воин" или в смысле — "плач"? Ёшкин кот, чуть в сторону от обиходного словарного... или чуть меняется произношение. А у ребёнков вообще свой собственный язык бывает. Правда, у очень маленьких.

Стоп. Был у меня знакомый, и звали его "вуйко з полоныны". Дядька с пастбища.

Дядя. Брат матери. А брат отца называются... А зовут его... склероз. Нет. Рано ещё его звать. Склероза. Потому что брата отца зовут "стрый". Во как. А "дядька" — это вообще тётка. В смысле: нянька. Не родственник, а нянька мужского пола.

Как же у этих предков всё... И они во всем этом ещё и живут.

— Выходит так. Ты не бойся, я тебя в обиду не дам.

Ух как взвился. Аж на носочки привстал.

— Я не трус! Я ничего не боюсь! Я даже ночью в лес сам...

— А чего ж тогда деду кричал "боюсь, боюсь"?

— Я... я это... крови... горло резать...

Из последующего сбивчивого рассказа вырисовалась такая картинка.

У Ольбега был любимый барашек. Он его сам выкормил, после того как овца-родительница во время окота умерла. Овчары считали, что ягнёнок не выживет — слабенький. Но Ольбег сумел выходить. Сидел над ягнёнком день и ночь. С пальца кормил молоком, разговаривал постоянно. В свою одежду заворачивал, когда холода были. В доме под кроватью прятал. Барашек получился не только хорошенький, но и умненький. Бегал за Ольбегом как собачка. Всякие команды понимал. Поноску приносил.

* * *

Вообще-то, я не зоолог. Но по своему опыты знаю, что когда животное растёт в плотном контакте с человеком, когда с ним постоянно общаются — получается весьма продвинутая особь. Да вон хоть на домашних кошек посмотреть. В нормальном состоянии хоть дикие животные или одичавшие, хоть одомашненные, но дворовые — молчат. В нормальных условиях кошка не разговаривает и вообще звуков не подаёт. Кроме ситуации драки или случки. А вот если усатое-хвостатое в доме живёт, то начинает выражать свои эмоции по-человечески. Хоть и не по-русски, но вполне членораздельно и выразительно.

Как мой последний кот ругался, если ему песок не почистили! Такими... сложносочинёнными. Каждое утро мы с ним на балкон выходили покурить. Если я задерживался — он укоризненные тирады выдавал.

А предыдущий вообще был... Ну что сказать — пустой трёхлитровой банкой кастрирован. Не шучу — он ещё котёнком был, когда ему на голову с приличной высоты упала пустая трёхлитровая стеклянная банка. Повреждений вроде нет. Живёт и живёт. Потом уже и возраст подошёл, и март на дворе. А у него никакого интереса к противоположному полу. В условиях городской квартиры — очень даже и неплохо. Но интересно. Сходили к ветеринару — тот объяснил что-то насчёт травмы в области кошачьего мозжечка, которая, может быть, и сама собой...

Ладно. Но тигр же растёт! Все его сверстники-однопородцы уже остановились. А этот — расширяется во всех трёх измерениях. Потом, правда, успокоился. Ну, что он ручки дверные открывал, что собак гостей по углам загонял и дразнил, что котлеты с горячей сковородки из-под крышки воровал...

Но вот вербальные команды... Ну не должны воспринимать кошки такие команды! Мне так специалисты сказали. Я и сам так думал. Сначала.

У нас как-то дома последний будильник сломался. Настенные идут, время показывают, но не звонят. А тут кот по дому без дела ходит. Я его к циферблату поднёс. Пальцем ткнул и предупредил:

— Когда эта стрелка будет здесь, а эта здесь — придёшь и мявкнешь. Понял?

— Мяу.

Этот... воспитанник всегда являлся за 15-20 минут до обозначенного времени, садился подальше, чтоб я его спросонок не достал чем-нибудь тяжёлым, и мявкал. Причём что интересно: встанешь, сходишь в туалет и снова в постель — больше не придёт. Типа: "мужик, я тебя предупредил. А дальше ваши человечьи проблемы". И это продолжалось недели четыре, пока я не собрался и будильник не починил. В первый раз, когда звонилка заработала, эта... тигра домашняя заявилась в спальню, понаблюдала мой тяжёлый подъём и молча удалилась. Дескать: "пост сдал — пост принял. Дальше — сами, с вашей механикой-электроникой".

Потом нам уезжать пришлось. Кота пристроили в добрые руки, к родителям одной давней знакомой. У них дом свой в маленьком городке. Знакомая наша всё рассказывала своим маме с папой какой котик миленький и интеллигентнейший.

Всё правда. До того. В первую же весну наша миленькая тигра вышибла у бедных стариков форточку, и пошёл наш интеллигентнейший... отрываться за всю паузу, от трёхлитровой банки произошедшую. В том городке и по сю пору половина кошек его окраса. Он же вырос здоровенный. Из-за задержки в созревании. И умный. Из-за постоянного общения с человеками. Городок там — тысяч сто. Человек. А кошек... несчитано-немерено. И никто ему и сказать ничего не может. В смысле — мявкнуть. Поскольку "а в морду" в исполнении мощной лапки с выпущенными когтями... очень убеждает.

* * *

Так что про барашкины ум и преданность я поверил.

С баранами в прямом смысле этого слова дел прежде не имел: мне двуногих баранов по жизни — выше головы. А вот про парнокопытных — интересно. Ребёнок почувствовал моё доброжелательное внимание и начал делиться аж взахлёб.

На фоне взаимной радости от общения и взаимопонимания ребёнка и ягнёнка возникли, однако, кое-какие организационные проблемы. Интеллектуально развитое существо напрочь не воспринимало ни более старших со-отарников, ни, что для домашней овцы уж и совсем недопустимо, овчаров. Пастухи регулярно жаловались управителю. Тот — владетелю. Все знали, что Аким внука любит и во многом ему потакает. Но...

Вчера, после нашего появления в усадьбе, Аким велел накрыть праздничный стол. И барашка — приготовить. С Ольбегом случилась истерика. Дед поступил по-строевому. Мальчишку заставили приманить любимого барашка под нож мясника. Да ещё принять участие в перерезании любимому животному горла. Хорошо хоть обошлось без непосредственного участия будущего воина в свежевании товарища по интеллектуальным играм. А вот испить горячей крови недавно почёсываемого и любовно расчёсываемого — заставили. Для общего укрепления детского организма.

Потом дорогой и любимый папенька озверел и стал избивать дорогую и любимую маменьку. А когда любимый сын всунулся, то полетел в угол, где чуть не убился. Причём папенька страшно ругался грязными словами. И на сына, и на маменьку, и собирался их обоих зарезать. Как того барашка. Сегодня утром обнаружилось, что маменька жива, но вот-вот умрёт, а папеньку уже зарезали.

Теперь Ольбегу надо идти и зарезать взрослого мужа. Перерезать ему горло, как своему барашку. А дальше, наверное, его нужно будет освежевать, как вчера мужики на бойне делали, и выпить ещё горячей крови. А он не вампир, чтобы кровь человеческую... Но и барашек был почти как человек. А как бекал и мекал, когда Ольбег с ним разговаривал, а сколько всякого умел. А как копытце подавал, когда здоровался. А раз они там, на лугу, на гадюку наскочили. Так барашек её первый увидал и Ольбега и остальных мальчишек не пускал. И вообще... А теперь... Страшно...

Наш разговор перешёл на какое-то крыльцо с тыльной стороны терема, Ольбег плакал у меня на плече, периодически хватая за рубаху и спрашивая, заглядывая в лицо: "Ты мне веришь? Ты мне точно веришь? Я не вру. Правда-правда!".

Аким прав, воспитывая из внука убийцу. Не-убийцы — не выживают. Предками ни чьими не становятся. В этом мире — точно.

* * *

Мои современники почитают себя венцом творения. Кажется, наиболее полно это в начале двадцать первого века проявлялось у американцев. "Мы — самые богатые". Соответственно: самые сильные, самые умные, самые демократичные, самые-самые. Остальные — такие же. Просто не догоняют. По бедности-глупости-слабости. Подкормить-подучить.

А как быть, если "остальные" — "другие"? С другими ценностями? Происходящими от другого воспитания, другого опыта, иного образа жизни.

Вот спроси любого из моих современников: сколько раз в жизни ты убивал? Шарахнется, побежит в сторону от психа. А я не про людей. Сколько раз в жизни ты лично перерезал горло теплокровному существу? У которого можно пить свежую тёплую кровь для укрепления здоровья?

Как меняется психика человека, для которого всякий праздник — повод для убийства? Либо собственноручно выполненного, либо — в исполнении соседа, хорошего знакомого, отца или матери? Действия наблюдаемого, озвучиваемого и обнюхиваемого? И осязаемого на праздничном столе.

Мясо здесь обычно едят раз в неделю. По праздникам. Перед приготовлением обеда хозяйка выбирает курицу или петуха и отрубает птичке голову. Причём, это же не птицефабрика. Это домашняя птица, каждая из которых имеет для хозяев собственное лицо. Эта — тихая, эта драчливая. Вон того петуха подпускать к этой курочке нельзя — петухи будут драться. А вон к той можно. А у этой болезни "по женски". А вот эта ножку тянет — если в куче кормить — её затопчут, но несушка хорошая, нужно ей корма сыпануть отдельно и остальных отгонять, пока не поест.

И дети малые во всех этих домашних заботах — постоянные помощники. "Молодец Ванечка. Выходил цыплёнка". А цыплёнок такой пушистый, такой смешной, щипется, играть хочет. "А хочет Ванечка супу куриного с лапшой? Поди, петушку своему голову сруби, да ощипай, да выпотроши. И мне петушка — в котёл, потрошка — отдельно".

"Пуся, Пуся, иди сюда. Хорошего поросёнка вырастили детишки. Как он в руку пяточком тыкался, как любил, когда ему бочок почёсывают. А умный какой. А ласковый. А главное — большой. Весомый. Сейчас мы его ножичком вот в этот пятачок ласковый ткнём, потом подвесим, горлышко перережем. Крови свежей хочешь? Ну, беги в дом. Пусть мать плиту растапливает, на стол собирает. Сейчас Пусину печёнку зажарим — объедение будет. Зови детишек, праздник у нас — Рождество Христово. Вот и будем на радостях дружка твоего Пусю — кушать".

Неужели кто-то думает, как американцы, что психика человека, для которого еда — розоватая мякоть из супермаркета, и психика человека, для которого еда — бегает, играет, мекает и бекает, с которой можно ссориться и мириться, которая любит когда за ушком чешут, которая и от гадюки защищает, а потом защитника этого свеженьким, к празднику, на стол подают — одинакова?

Здесь это образ жизни. К этому не привыкают — с эти рождаются, живут и умирают.

Каждую неделю — зарежь.

Каждый праздник — зарежь.

Не для спасения жизни, не на войне. Просто для пропитания. Что бы порадоваться сытости.

Ты зарежь.

Чикагских боен — нет. Электрического тока — нет. Холодильников — нет. Ты, лично.

Хочешь, чтобы в доме был праздник — выйди во двор, выбери персонаж, с учётом его вкусовых, весовых и личностных свойств. И зарежь.

Не можешь — не мужик.

В городах кое-где есть забойщики. В малых весях — ты хозяин.

Делай своё мужское дело — убивай. Домашних своих. Живых животных.

Человек всегда делил животных на две группы — добрых и злых. Добрых ел человек. Злые ели его. Самый злой зверь на Руси — серый волк, зверь лютый. Следующее звено в пищевой цепочке. Последнее звено. Волка никто не ест.

* * *

Глава 44

Ольбег проплакался у меня на плече, успокоился, просветлённо улыбнулся. Ещё раз спросил: ему и вправду никому горло резать не придётся? И убежал по своим детским, но, безусловно, важным и неотложным делам. Я остался разглядывать... задний двор. Пространство между задней стенкой Акимова дома и тыном.

Тенистый уголок. Садик вперемежку с хозяйственными постройками. Три рябины, две вишни, яблоньки — тоже парочка. Вдоль тына — густые заросли малины.

Справа — сараюшка. Похоже — садовый инвентарь и прочий мусор. Слева — достопамятный поруб. Место моей ночной трудовой... смены. И вчерашней, и сегодняшней.

Рядом боярская баня. Относительно маленькая. На другой стороне двора есть ещё большая — людская. Общего пользования. Есть ещё и третья — снаружи усадьбы, возле реки. Зимняя. Помыться опять не удастся — в боярской бане Храбрит лежит. Бабы его уже обмыли. Плотник гроб-домовину строит. Завтра покойничка в гроб положат, гроб где-то в доме поставят. Вот тогда и помоемся.

Послезавтра, как положено на третий день, отпоют, отнесут на кладбище. Для отпевания попа позовут. Ближайшая церковь — вёрст за двадцать. Как бы поп ещё и исповедовать моих не начал. Думай Ваня, завтра может быть уже поздно. Как хорошо в порубе было — высказал Храбриту гадостей и спать лёг. Тихо, покойно, никто не тревожит, никуда бежать не надо. А вот вылез на волю и всё бегом.

Интересно у Акима дом поставлен. Нарушено главное правило местной архитектуры — ничего похожего. Полностью должна быть исключена симметрия, повторяемость, единство и единообразие. Ну не любят на Руси стандартизацию и унификацию. Левша что, по стандарту блоху подковывал?

У нас мастеров любят. Чтобы взял и сделал чего-нибудь этакое... чтобы взбзданузданул эдак как-нибудь... уникально. Уелбантурил. А массовое производство... А на кой оно? И на Востоке, и на Западе, хоть в Европе, хоть в Китае, подмастерье становится мастером, доказав своё мастерство — повторив один из выдающихся образцов своих предшественников. А у нас...

" — Что, Данила-мастер, не выходит у тебя каменный цветок?

— Ммм.... ооо... ууу... Сколько не тужусь — не выходит".

А вот у Акима... Всё-таки строевая жизнь накладывает свой отпечаток. Или просто не успел... наворотить?

* * *

Основной элемент здешнего строительства — сруб. По уровню модульности превосходит обычную продукцию обычного ЖБИ моего времени. Там-то панели стеновые, панели перекрытий, колонны с ригелями — верх полуфабрикатности.

Здесь уровень модульности куда выше — даже дом не считается недвижимостью. Хоть на Руси, хоть, например, в Англии. Изба — имущество движимое, берём и двигаем.

Сам сруб для жилья называется — клеть. Кубик такой из брёвен. Параллелепипед с квадратным основанием. Слой из четырёх брёвен — венец. Если надо — дом разбирается на бревна, бревна маркируют — в каком венце с какой стороны лежало. Перевозят брёвнышки на новое место и там заново складывают.

Это я и в своём времени как-то делал — приятель попросил родительский дом из деревни на дачу под Питер перетащить. Он потом там такую баню отстроил... Жалко только — сильно семейный. А то в такой баньке да с молодым дружным женским коллективом...

У Акима нет бель-этажа. По-русски — подклеть называется. Почему нет — понятно. Дом ставили быстро, спешно. Первое жилье на новом месте. Все вспомогательные помещения выносили в отдельные строения по периметру двора. Такое жилье называется — "поземное". По земле тянется.

Нет подклети — дом кажется низким. Хотя потолки довольно высокие. Но... сыпется вся святорусская архитектура.

Если клеть ставится на подклети, то называется "горница". От "горний" — высокий.

"Змей Горыныч" — отсюда же. Змей поднебесный. Просматривается связь с Древним Китаем — там и дракон, и летающий, и из "Поднебесной". Другой вариант — змей высотный. Как монтажник. Но не на страховочном поясе, а так... летающий. Без комментариев.

Раз у Акима нет подклети — нет горниц. Нет и гульбища — это крытый балкон вокруг всего дома на уровне второго этажа. А на уровне первого — тоже ничего нет. Не делают на Руси всяких террас-навесов по типу американского Дикого Запада или "дома в колониальном стиле".

Климат, однако. Сырость как главная опасность и опорно-несущим, и декоративно-отделочным.

Если клеть отапливаемая, то называется "изба". И на потолок засыпается земля. Для утепления. А в неотапливаемых помещениях такой отсыпки грунта не производят. И называются такие холодные фрагменты дома — светлицы и сенники. Эти "сенники" не от "сена", а от сеней. Не путать с сараем для хранения сена, который называется сеновал или также — "сенник".

Молодых после свадьбы ведут в светлицу — холодное помещение. Чтобы слой утеплителя над головой не вызывал мрачных ассоциаций типа:

"И скоро ль на радость соседей-врагов

Могильной засыплюсь землёю?".

Ага, тут крещенские морозы, изморозь внутри по венцам в ладонь и молодые в нижних рубахах укладываются "на кровать слоновой кости", синенькие и гремящие. Зубами-костями. Новоявленный муж, выдыхая клубы быстро густеющего и замерзающего пара, приступает к исполнению супружеских обязанностей.

Вы знаете как устроен половой член самца моржа? Выражение "хрен моржовый" слышать не приходилось? Так вот, у человека выдвигающейся специальной кости в данном месте нет.

Я же говорил: "мир — вещь сильно связанная". Подсыпки утеплителя нет, отопления нет. А климат тот ещё — наш исконно-посконный.

Соответственно, свадьбы проводят в тёплое время года. А там — график полевых работ, от которых никуда. Ещё и посты церковные. Соответственно распределяется рождаемость по месяцам. Отсюда даты армейских призывов и набора в школу.

Когда клети-избы связываются между собой сенями — получается "двойня" или "тройня". У Акима со стороны башенки — тройня. Мужская половина. С другой стороны — двойня. Женщин в усадьбе изначально было меньше.

Между половинками — гридница. Или говорят — гридня. Приёмный зал. Все клети сделаны из брёвен одинаковой длины — 6 метров. Этот типоразмер и в моё время в лесопереработке — один из основных. А гридница сложена из брёвен двойной длины.

Все бревна по торцам... Точно. Не пиленные. Хорошо видно — топором обрубали. Правильный плотник, да и лесоруб тоже, с правильным инструментом вполне нормально делает одну сторону разруба плоской. На хорошей лесосеке на пеньках сидеть можно.

Ага. Только пеньки на лесосеке остаются стоять. А вот нижний конец завалившегося дерева — как заточенный и сломанный карандаш. И его приходится снова, уже лежачим, срубать в плоскость. Если дерево длинное, то его надо разрубить на бревна. А как же ему быть не длинным, если бревно должно быть не тонким? Это же сосна, а не баобаб какой-нибудь. Здесь соотношение длина-толщина вполне определённое. И снова — в каждом разрубе обе стороны приходится срубать в плоскость. Двойная работа. Такая вот технология. Топорная.

А потом вершинку. Ну, это уже проще, это ты уже верхом на лежачем дереве. Я как-то, в прошлой ещё жизни, вот на этой лесоповальной операции несколько расслабился. Топором махнул... не подумавши. Был бы кирзовый сапог — остановил бы. А так... И резиновый просек и полпальца на ноге. Ребята меня потом на спине четыре километра тащили. По свежим берёзовым шпалам. На каждой — по капле моей крови. Потом, зимой уже, посмеялись хорошо. Та железная дорога и сейчас работает. Будет. Через восемь веков.

А рубили у Акима лес правильно. Если валка леса ведётся зимой и топорами, то соки по дереву не идут, канальцы в стволе сужаются, топор при ударах все поры на срезе — древесной же крошкой забивает. Поэтому вода не попадает, и дерево с торца не гниёт. А вот на тын вокруг... либо пиленное, либо летнее пошло. Либо Аким просто решил, что торец бревна лежащего и так постоит, а вот стоячее дерево надо сверху промазать и от дождя обмотать.

Между брёвен мох торчит. Утеплитель стеновой для бедных. Такие постройки так и зовут — "во мху", мшаник. Ну, Аким, хоть и нагло называет себя боярином, но вот "богатым боярином" — никогда.

И связаны бревна... не по-богачески. Просто "в лапу". Так я и сам могу. Если потренируюсь. Есть ещё четыре варианта. Видел, слышал... но самому не доводилось. А "в лапу" — просто, эффективно, надёжно. Почти вся Русь так строится. Но... изысканности нет.

А потолки здесь как? — А хреново. Потолки, их здесь подволоками зовут, из расколотых пополам брёвен. Сверху земля. Могилка групповая, общая.

"Мы лежим с тобой в тесном гробике.

Ты костями прижалась ко мне.

Череп твой аккуратно обглоданный

Улыбается радостно мне".

Может, поэтому и не живут люди в избах. Пока могут где-то ещё жить. Изба, то есть клеть отапливаемая — только зимнее жилье. Пока тепло — народ по другим местам ночует.

Интересно предки живут. Кочуют. Даже оседлые. По собственному двору. Сезонно. И жилье летнее-зимнее, и дороги. "Зимник" и "летник" — две большие разницы.

Два-три раза в столетие, что в Японии, что на Среднем Востоке, случаются катастрофические землетрясения. Но японцев и в перерывах трясёт. Поэтому они сделали сверхлёгкую конструкцию — дом на лёгком бамбуковом каркасе со стенами из бумаги. А в Азии — одноразовые удары. Память о землетрясении следующему поколению не передаётся. Поэтому саклю строят с глиняной крышей. Перед каждым сезоном дождей добавляют новый слой.

При ударе получается вполне готовая могила на всю семью. Выжившие сперва боятся. Потом подрастает новое поколение, снова накатывает глину у себя над головой. Снова... количество человеческих жертв зашкаливает. Хорошо что на Руси землетрясений сильных не бывает. Или всё-таки были? Не помню.

Между избами из довольно мощных брёвен — вставки. По геометрии — такие же. Бревна чуть тоньше. Сени. Проходные неотапливаемые помещения. Из двух — одной с женской и одной с мужской половин — выходы на задний двор. И с той стороны, с фасада — ещё три крыльца. Но нет подклети — настоящее боярское крыльцо не построишь. С высокой лестницей, с резными перилами, балясинами-столбами.

Крыши везде простые — двускатные. Ни четырёхскатных, ни шатров, ни бочек. Что ж, всё-таки, Аким с этой башенкой задумывал? Башенка-терем, ставится над средней частью дома. А тут она вообще с основным строением не связана.

* * *

Ну что Ванюша, посидел-отдохнул? Поэтнографировал? Пора и за дело приниматься: слуг своих верных — мордовать-строить, людей невиновных-неповинных — убивать-резать.

К моему удивлению, в отведённых Храбриту, а теперь мне, покоях было тихо. Ивашко выбрался в гридницу где, после вчерашнего празднования с мордобоем, происходила уборка. Вешал лапшу на уши бабам из прислуги. Выскочивший из боковых дверей Доман попытался его несколько... к делу приспособить и замолк, увидя меня входящего.

Вот сразу две проблемы: как строить отношения с местным управителем, которому я меч к горлу приставлял. И чем занять Ивашку. А то он, с его болтливостью, меня точно под монастырь подведёт.

Пришлось изобрести ахинею:

— Ивашка! Башенку недостроенную видел? Выясни — в каком состоянии. Двери, крыша, возможность достройки, установления постоянного наблюдения за окрестностями. Исполняй.

Доман сразу начал губы жевать.

— А что, боярич, боишься придёт кто? За тобой?

— Бережёного бог бережёт. Слышал? Прибираетесь тут? Ну-ну.

И с чувством глубоко исполненного долга молодой господин отправился к себе.

И поспел. Неугомонно-любознательный Николай углядел-таки странную половицу в нашей клети. Поддел её

— А тама... Господине! Ларец большой! Со златом-серебром, поди. Только запертый. Вот я его счас топором...

Еле урезонил.

Подклети нет. Пространство под полом невелико. По логике, ставили отсюда, из комнаты. Вернее всего — прежние жильцы. Следовательно, в их вещах и ключик должен быть.

Николай от такой логичности заткнулся и возрадовался. От мудрости господина своего. А мне пришлось под его восхищённое пришепётывание перетряхивать одежду. Нашёл-таки в Храбритовых вещах подходящий ключик. В том самом мешочке, что покойник на шее носил.

Естественно, никакого злата-серебра. Одни берестяные грамоты.

Береста — материал второсортный. Серьёзных, официальных документов на ней не пишут. Так, что-то для памяти, письма близким друзьям и родственникам, школьные упражнения, любовные записки.

Николай сперва сунулся с азартом. Уж и не знаю — что он там ожидал увидеть. То ли расписки долговые на предъявителя, то ли расчёт долговременного тренда по пушнине. Потом плюнул:

— Доносы какие-то. Храбритово занятие. В печь кинуть.

Это ты зря, доносы, да ещё из личного архива мастера типа Храбрита... стоит почитать.

И покатилась жизнь обыденная. Я и оглянуться не успел, как давешний мальчонка прибежал:

— Тама... эта... вечелять пошли.

Ну все же понятно: "коса — косить, чело — челять". В смысле: "несите ваш фейс к нашему тейбелу". Сходили в поварню, повечерели. Деду с Яковом и Марьяше с Ольбегом — ужин в номера. А нас...

Я так и не понял: кажется, Доман таким образом мне досадить решил. Место, так сказать, указать — за столом с дворовыми. Ну и дурак, нельзя оскорбить человека тем, чего он не понимает. А вот ему самому очень "не очень" было, когда я ему указывать начал. И тряпье у нас не забрано в постирушку, и в поварне черепки по углам валяются.

Тут Ивашка прибежал — у одного коня в стойле доска гнилая. Вот Ивашка опёрся — а она хрясь...

Как делать выволочку не повышая голоса, без грубых слов, без чересчур ярких и выразительных образов, типа Степанидинского описания случки птицы Сирин со Змеем Горынычем, но так чтоб дошло... Я это и по прошлой жизни вполне умел. Дворня сперва подхихикивала. Потом и они затихли. Когда я с управителя конкретно на главного конюха переключился.

Стряпуха всунулась. Нормальная бабенция, семь на восемь, восемь на семь. Тоже сперва горлом взять пыталась. Пока я не поинтересовался насчёт противозачаточных средств от мешков с репой. И обрисовал подробности.

Попутно вспомнил: а пленников моих кормили? — Конечно, нет. Все друг на друга кивают. Докивались до Якова.

Тут я предложил организовать прямо на месте очную ставку. С незамедлительными оргвыводами в форме телесных наказаний. Как они дружно взвились! Конюх так уже и в голос:

— Да ты кто такой?!

Пришлось напомнить. Кто здесь я, а кто он. И что мои кони мне дороже. Нежели батюшкин конюх. И дрючком своим так... в руке покачать.

То, что между мои дрючком и мёртвым Храбритом есть какая-то связь — они уже поняли. А вот подробности... Самый простор для страшных сказок.

Затянулся несколько вечерний приём пищи. Я ещё и самопросветительством пытался заняться. Пустое: спрашивать о чем-то впрямую — себе дороже. Такую невнятную ахинею несут. Не славяне, одним словом.

Только назад в покои вернулись — бабы забегали. "Это на постелю покрывала, это — на столы. А вот сенца свежего матрас...". Ивашке раздолье, встал в дверях часовым: к каждой в дверях прижмётся, за каждую подержится. За каждую — из двух. Потом и вообще — из одной. А Николаю сплошная нервотрёпка: как бы не спёрли чего.

В избе и вправду — летом спать тяжело. За день бревна и крыша прогреваются, оконца маленькие, местные говорят — "волоковые". Сантиметров 20 на 40. Под самым потолком два в ряд. Ага. А стена метров пять. Вообще, помещение примерно 5 на 5. Может, чуть больше. Не проветривается напрочь. И печь русская с трубой занимает 2 на 3. Плюс пространство между печкой и стеной.

А вот сени, что в гридницу, что в другую избу: людскую, челядинскую — лёгкие, продуваемые.

"Ой вы сени, мои сени, сени новые мои.

Сени новые, кленовые, решетчатые".

Эти и не новые, и не кленовые, и не решетчатые. Но жить в них удобнее. Пока лето.

В мужской людской — пусто. Женатые — по своим избам вдоль забора, неженатые — кто где. Кто на сеновалах, кто на конюшне. Как стемнело — никого не видать. Как-то скучновато живут. Ни вечорок, ни посиделок.

Я как-то привык, что в деревне летом к ночи какой-нибудь сбор устраивается. С приключениями типа обжимания и последующего мордобоя. Чему бывал постоянным участником. И в том, и в другом — деревенские городских не любят. А мы любим. Но не всех, а только молодых и грудастых.

"Парочка тихо лежала во ржи.

Тихо комбайн стоял на межи.

Тихо завёлся и тихо пошёл.

Кто-то в буханке полпальца нашел".

Опять из меня фольк лезет. Хотя, бывало, и на тракторах за мной гонялись. Эх-хе-хе...

"Где мои семнадцать лет?

На Большом Каретном".

А мои — отнюдь.

"Мой адрес — не дом и не улица.

Мой адрес — Советский Союз".

Те "семнадцать" что были — прошли. Те, что будут... Будут по другим адресам. Если будут.

Мужиков своих загнал в дальние сени, сам лёг у дверей в гридницу. Не могу спать. Вчера в порубе спал — сладко как в колыбельке. С чувством глубокого удовлетворения от хорошо исполненной гадости. А тут не могу. Луна, блин серебряный, во все дырки светит. Как медики не бьются, а чёткой корреляции между бессонницей и полнолунием ухватить не могут. В полном противоречии с общенародным мнением.

Вышел во двор погулять, отлить что ли? Для развлечения? В кустах детский плач. Тихий такой, тонкий. Не вой, не крик, даже не всхлип. Тонкий такой скулёж.

Пошёл к этому малиннику глянуть — двое детишек, мальчик лет семи и девчушка лет девяти. Мальчик спит на голой земле, девчушка рядом сидит, тихонько поскуливает.

О, так ведь это же мой платочек даренный.

— Вы чего тут сидите? Почему домой не идёте?

Девчушка сперва перепугалась, потом начала объяснять:

— Тама папка мамку... уму-разуму учит. Чтоб она на чужой уд не налазила, под чужого мужика не ложилась. Метлу сломал, ухват сломал, дровеняку со двора принёс... Мамка уже и кричать не может... Страшно...

— А чего к соседям не идёте?

— Соромно. Меня курвиной дочкой дразнят.

Мда. Хорошо предки живут. Мирно, в смысле: всем миром, открыто, с людьми. Душа в душу. Хочешь — плюй, хочешь — гадь. В душу. Соседского ребенка. Все всё знают. И судят. С точки зрения обще-общинных ценностей. Они же — обще-мировые. Поскольку — всем миром. Как с дедов-прадедов заведено.

— Ладно, пошли.

Отвёл в свою опочивальню. Мальчонку на руках отнёс, на свою постель уложил обоих. Мальчонка чего-то сестре шепчет на ухо, на меня поглядывает. Боится что ли?

Сам у другой стороны на полу пристроился. Как-то после этих марш-бросков по болотам привычнее на полу спать. Можно повернуться как хочешь и не свалишься. Мне ещё и Могут говорил: "Ты, Иване, спишь по-волчьи. Ночью не просыпаешься, но на четвереньки подымаешься и крутишься". Что волки так спят в логове — я знаю. Читал.

* * *

Была такая книжка про полярных волков одного канадца — "Не кричи волки". Когда этот парень у себя в палатке также начал во сне, на грани дрёмы, 3-4 раза каждый час просыпаться и на четвереньках, на постели, пару-тройку кругов делать — стал высыпаться за пять часов.

Кажется, такая гимнастика во сне способствует кровообращению и наполнению крови кислородом. Что, в свою очередь, резко ускоряет процесс приведение мозгов в состояние боевой готовности.

**

Со сном проблемы. Спать бы надо, а ни в одном глазу.

Тут — раз — маленькая фигурка в белом ко мне под одеяло нырьк. И прижалась. Горячая вся. Ручками по груди, по животу водит. А я сплю голым. Мне эти тряпки за время похода... и надоели, и пропотели. Вот, только понадеялся в нормальной постели, в простынях, хоть и из грубого полотна, но всё же. А тут... А это пигалица, жмётся, трётся, ручками шебуршит.

Опа. Наскочила. Ойкнула. И снова к моему уху. Дыхание горячее, неровное.

— Боярич, миленький, хорошенький. Давай мы с тобой как муж с женой. Я же тебе нравлюсь. У тебя же вон какой... крепкий.

— Ты что?! Тебе сколько лет?!

— Я... Мне... Не важно. Я... всё-всё вытерплю,. даже и не ойкну... А тебе сладко будет. Давай миленький. Сделай со мной как тебе хочется. Я всему буду рада. Только не гони. А то я всё сама сделаю. Я умею. Я видела. Как мамка с папкой...

— Ты сдурела? А ну брысь!

— Ну пожалуйста. Сделай божескую милость. Я и на спинку лягу, и ножки раздвину, и рубаху задеру. Ты только всунь. Тебе хорошо будет.

Охренеть. Вот только мне такой... сопливой деточки не хватало. На этом на самом... А она и вправду на спинку опрокинулась, и меня на себя затягивает. Пришлось её прижать маленько.

Она сперва вырываться стала, потом расплакалась, потом объяснила:

— Мамка говорила: если сделаешь мужику сладко, то сразу после "этого" у него чего хошь просить можно — он на все согласен. А нам с братом идти некуда. Пока папка не успокоится — надо где-то жить, что-то есть. А соседские дразнятся. Вот бы пока в тереме пожить — тут места много. А брат и говорит: ты девка, ляжешь под боярича — он нам и кров, и корм достанет. А он брат, он мужчина. А ты... ничего. Только лысый... Но в темноте не видать. Не противно. Только страшно. Одни бабы говорят — больно будет. А другие говорят — ничего.

Охренеть два раза. Или — три. Тут тебе и раннее визуально-вокальное сексуальное воспитание как результат проживания всего семейства в общем помещении. И чёткий патриархат: "брат сказал". Ну, ещё бы — он мужчина. Хоть и семи лет от роду. И обще-женский опыт: дала — получила.

— Марш на место.

— Что такое "марш"? Не надо меня прогонять, можно я тут полежу рядом? Просто полежу. Может, ты потом передумаешь.

— Ладно. Спи.

Вот мне среди ночи только и надо шёпотом с микро-дурой препираться.

Девчушка, её звать Любавой — успела представиться, довольно быстро заснула. Но стоило мне начать отодвигаться — она следом ползёт, глаз не открывая, ещё и ножку на меня закинула.

Где-то слышал о публичных домах из таких малолеток в Юго-Восточной Азии. Специально для любителей экзотики из Европы и Северной Америки. Но меня... да воротит меня от такого!

Однако пора и дело делать. Исполнить инновацию под названием "убийство при спровоцированной попытке к бегству". Детишки сопят в четыре дырки, шашку — на спину, пояс половецкий с ножиком — на живот. Дрючок в руку. Тихохонько чтоб не разбудить...

Только вышел — тень шевельнулась...

— Думал — проспишь.

Яков. Ладно, штаны у меня ещё сухие. Помру я от инфаркта. В юном невинном возрасте.

Пошли к порубу.

Лопух. Я, естественно.

Снаружи светло как днём, а вот внутри... Оставим в покое анатомию негров. Я не расист, предполагаю, что в этой части человеческого тела всегда темно. Безотносительно к расе владельца.

Хорошо, Яков рядом. Со свечкой, кресалом, трутом. Ага, а я большой мастер по зажиганию огня.

Зажигание — не включение. "Включить свет" — забудьте это словосочетание. Сначала долго железкой по кремешку. Искры — как от новогодней петарды. С тем же результатом — красиво. И... всё. Потом всё-таки попало на трут. А пыхтеть надо соразмерно. Слишком сильно или слишком слабо... В исходную позицию и повторить подвиг Прометея. И зачем было его к скале приковывать? Он же уже намучился, пока подарок раздувал. Или это вообще была диверсия? Олимпийцы... они такие. Могли и подкинуть технологию массового отравления углекислым и угарным. Чтоб не сильно выёживались.

Запалил трут, от него свечку. Разницу между стеарином высокой очистки и салом свиным ощущаете? На вкус, на ощупь, на запах. Главное — на процесс горения. Фитиль из недоразмолоченной конопли, которая здесь пенькой зовётся... Он же и горит, как наркоман после дозы ходит!

Ляду — открыть, лесенку типа бревно с поперечинами — спустить.

Опа, а Корьку не только ободрали, но и связали заново. Выпустить его я не смогу — он по этой как бы лесенке не выберется со связанными руками. Вытащить не смогу — силёнок ухватить здорового мужика за ворот и выдернуть... Нужно сперва ему руки развязать. А там, развязанный, взрослый мужик, в замкнутом помещении... Был бы напарник — никаких бы надежд у Корьки не было. А в одиночку... Ну почему у меня на каждом шагу... всякие проблемы?

"Бедному Ванечке всю дорогу — камушки".

И ещё, аналогичное:

"Как сироте женится, так и ночь коротка".

Что сирота — точно. Что жениться... как-нибудь в другой раз. А вот ночь... точно коротка.

Оставил наверху дрючок и слез по бревну вниз. Корька подслеповато щурился на тусклый, пляшущий огонёк, будто мы в гестапо и я направляю ему в лицо двухсотваттную лампу.

Просто сказать ему: "Пойдём погуляем" не получится, не поверит. Будут проблемы. Его попытку побега надо обеспечить мотивировкой, для него неумирущей. Тогда он пойдёт, и можно будет ему... горло перерезать. Как Ольбегову барашку.

— Разговор есть. Ты давно с Храбритом знаком?

— Развяжи. Буду говорить.

— Нет так нет. Ты убивец, душегуб. Ты господина своего зарезал.

— Лжа!!!

— Знаю. Но у Храбрита в спине — твой нож. Ты был пьян и ничего не помнишь. Для суда — достаточно. Аким отлежится маленько и велит ссечь тебе голову. Здесь тебе жить... день-два. Но я могу помочь. Убежать.

— С чего это? Такая щедрость-забота?

— А с того, что мы сундучок с грамотками берестяными нашли. Вижу — ты уже понял. И стало мне интересно.

— Точно выпустишь? И коня дашь?

— Конь тебе ненадобен. Лодку возьмёшь на берегу. Из поруба — выпущу. Если убедишь, что ты этого стоишь.

— Ну... А почему я тебе верить должен? Ты вообще... ты тут никто...

— Уже "кто". Внебрачный, но признанный сын здешнего владетеля. Позволь представиться: Иван Акимович Рябина.

— Врёшь!

— Эх, Корька. Не знаешь ты что такое "дар богородицы". Когда всякая ложь человеческая блевотой отзывается. А своя — втрое. Я врать не могу — изблююсь до крови.

Его лицо тронула сперва несмелая, но всё более уверенная улыбка. Усмешка превосходства. Так человек, перед которым с крыши упал кирпич, приходит в себя и начинает смеяться. И над самим собой, и над лежащим кирпичом.

Ещё бы: он-то может, а я нет. Стало быть, я — калека, моральный урод. Врать не могу.

— Ну и чего ты знать хочешь, отроче, правду рекущий?

— Расскажи мне про дело отца моего, Акима Яновича.

Откуда у меня это всплыло? Я же ещё и не разбирал толком грамоток. Так поверху глянул. В одной разобрал имя: Аким Рябина. Корька снова ухмыльнулся. Успокоенно.

— Я в этом деле не был. Это ещё до меня. Сам Храбрит и закрутил.

Дело было довольно простое.

Когда тринадцать лет назад Свояк ударил по юго-восточным волостям Смоленского княжества, лучников бросили на перехват. Смоленские стрелки — пехота. К театру боевых действий они не поспевали. Тогда Аким своей властью забрал коней в одной вотчине по дороге, посадил своих людей и дальше вскачь, верхами. Корветлан, который Меньшиков придумал после Полтавской битвы для преследования короля Карла и гетмана Мазепы — вещь не новая. Пехота передвигается конно, а в бой идёт пеше. Сотня к рубежу поспела. Но вотчинник был из очень непростых — Ростику пошла весьма весомая жалоба.

Аким-таки, догнал северских и маленько их потрепал. Кого побил, кого в плен взял. И часть пленных тут же обменял на смоленских. А менять вражеских воинов на своих же, но смердов... Конечно, не сменял бы — полон угнали бы. И ищи ветра в поле. Точнее — в Степи. Но... снова донос пошёл.

Доверие было подорвано. Через два года смоленские стрелки проявили себя не лучшим образом в бою под Переяславлем.

Честно говоря: там все себя проявили... не наилучшим образом. Изя Черниговский был бит. Ростик и смоленцы — за компанию.

"У победы много отцов — поражение всегда сирота".

Аким имел скверную привычку говорить громко и, часто, нелицеприятно. А потеряв половину людей — ещё и обидно. Его комментарии, в соответствующей аранжировке дошли до княжеских ушей. Начали шить измену. Тем более, что и прежде "сигналы" были.

Через полгода Ростик отыграл назад, но осадок остался. С обеих сторон. И тут явился молодой и бьющий копытом Храбрит. Который предложил сыграть комбинацию. Из игр мастеров застеночно-пыточного жанра.

Проверить Акима на прочность: выгнать с позором. "Если зло затаил — проявит". А для выявления возможных связей фигуранта с людьми Свояка — облегчить ему возможное сношение географически: загнать сюда, на Угру. И внедрить своего человека в ближайшее окружение. Храбрит даже и себя не пожалел — "согласен жениться на этой дуре", на Акимовой дочке. Предложенная схема была одобрена, самоотверженность — оценена. Храбрит начал подниматься по карьерной лестнице. А Аким поехал в лесные дебри.

Корька рассказывал подробно, с отступлениями, с характеристиками участников и описаниями мест событий. Он, явно, знал много и многих.

Так исторически сложилось, что именно Смоленский князь Ростислав Мстиславич (Ростик), мог и создал наиболее мощную специальную службу. Именно у него были и финансы, и географическое положение, и единовластие. И наиболее обширный выбор качественного человеческого материала. Плюс идеологическая целостность.

На Волыни Изе постоянно приходилось помнить о взаимном неприятии волынян-православных и приглашаемых им союзников-католиков, венгров и поляков. Гоша Ростовский и людей имел меньше, и деньги более тратил на строительство новых городов. Осмомысл, Свояк, "Давайдовичи", Полоцкие... — "труба пониже и дым пожиже". А Ростик и внешних иноземцев не боялся, и с епископом в большом согласии, и работать удобно — середина земли Русской.

Корька во всем этом варился уже больше десяти лет. Сесть бы спокойно да расспросить. Аж дух захватывает от возможностей. Но... Оставлять его здесь нельзя: Аким взовьётся. Да и какой-нибудь из "княжьих людей" может заскочить. А там суд, допрос, Корька свою версию выдаст, сослуживцы поддержат... Мне — труба. Типа "геликон". Три оборота вокруг шеи.

Выпустить его по-настоящему? Дать денег — пусть мемуары пишет. "Смоленские тайны. Записки особого агента". Нет никакой гарантии. Хендлов нет, рукояток управления.

Запоминай, Ванюша, может и самому придётся. Если на противоположной стороне в порубе окажешься. Вот, вроде бы, и человек полезный, и взаимопонимание установилось, но... нет поводка, привязи. И придётся убить. Себе во вред. Не потому что он такой, а потому что у меня нечем его контролировать.

— Вот такие дела. Ты обещался меня выпустить.

— Раз сказал — сделаю. Повернись спиной — вязки развяжу.

Корька развернулся спиной, я снял с его локтей ремни, стал их сматывать, думая: а чтобы ещё напоследок спросить, наклонился к свечке, стоявшей на полу. Над головой раздался шелест — Корька вытянул у меня из-за затылка шашку. И махнул ею.

Я только и успел отскочить к дальней стене.

— Что, сучёнок, не ждал? Соплив ты со мною тягаться. Сейчас я тебя тут и покрошу.

Он двинулся на меня, покачивая клинком. Потом остановился. Глянул наверх, в проем.

— Ладно, ты со мной по-людски, и я к тебе по-человечески — живи.

Ночь кончалась, а ему надо уйти подальше. Корька, пятясь, отступил к бревну с поперечными перекладинами, которое здесь использовалось в качестве лестницы. Держа в одной руке направленный в меня клинок, начал подниматься. Когда его голова скрылась за краем проёма, я толкнул ногой свечку, и она погасла. Чтобы этому гаду там темно было, чтоб он мой дрючок не разглядел, чтоб он там ноги поломал...

Он вытащил за собой лестничное бревно. Потом раздался шум, Корька за что-то зацепился, крепко выругался, дверь скрипнула...

Какой я дурак! Как ребёнка! Идиот! Не умеешь носить клинок на спине — не берись. Ходи вон с дрыном своим... Наверху снова скрипнула дверь. Через мгновение в проем всунулось белое пятно лица.

— В животе, боярич?

Яков. Ну и что ему сказать? Что я — сопляк? Что своё дело завалил, теперь надо поднимать дворню, искать беглеца. Как стыдно...

— В животе. Корька-то...

— Лежит. Как Аким сказал — голова ссечена.

Яков спустил лестничное бревно. Я тяжко выбрался наружу. У двери, ещё в темноте сарая, Яков придержал меня за плечо.

— Ты так не делай. Что ты парень рискованный — и так видно. Только клинок свой ему давать — лишнее. Он бы и так побежал. А клинком... мог и тебя.

Я сперва не понял. Потом... Яков решил, что я сам отдал Корьке шашку, чтобы тот осмелел и побежал? Эх, Яков, спасибо за добрые мысли обо мне, но...

— Ты утром спрашивал: буду ли рубить, если Аким скажет. Помнишь?

— Утром? А, да. И что?

— Нет.

И всё. И ушёл. Лакомоденянин уелбантуренный. Мужик, а поговорить? А "ты меня уважаешь"? А "я, ты, он, она — вместе дружная семья"? Вместе с "они, оно, оне...".

Ушёл. Ушёл слуг искать — чтобы и Корьку к Храбриту в баню.

На улице уже светало. У края малинника лежало тело Корьки, в паре шагов — голова. Подобрал шашку и автоматом убрал её за голову... Прямо передо мной стояла недостроенная башенка. Ивашка рассказал после своей инспекции — где тут вход, как там внутри. Я вошёл внутрь, обходя поставленные вертикально связки стропил, поднялся наверх, вылез на крышу.

Ну что, умненький Буратино? Добрался до тайной дверки за старым холстом? И пробил. Ножом спину Храбриту. Концентрированной мерзостью — добрые супружеские отношения. Угрозой смерти — семейной круг местного владетеля. Инновацией типа: провокация арестованного на побег — "Русскую Правду". Выбил себе местечко. В театрике счастливых марионеток. Осталось только дорасти до местного кукловода.

Можно покурить и оправиться. Можно отпустить глубоко зажатую внутри истерику. Истерику постоянно выскальзывающего. Из-под падающего на лысую головёнку топора. Ищущего в чёрной-чёрной комнате чёрную-чёрную... прыгающую противопехотную мину. И находящего... искомое. Можно выдохнуть.

Алеет восток. Ещё солнца нет, но оттенки красного по краю горизонта уже пляшут. Прямо на плоской крыше я опустился на колени и встретил восход.

Солнце... выпирало из-за горизонта. Большое, огромное, красное. Оно долго тужилось там, за зубчатым лесом, ворочалось, уже и корона его видна стала. А само — никак. Не могло, не вылезало. И вдруг — прорвалось. Попёрло, полезло. Заливая всё своим светом, прогоняя туман над речной долиной, высвечивая частокол ёлок от самого горизонта. Оно лезло, выпячивалось, всё быстрее, всё выше. Наконец, оторвалось от земли. Сразу пошло вверх, уменьшаясь в размере, меняя красное на жёлтое, жаркое, яркое.

Тёплые лучи грели лицо. Вот я и дома. Вот я и дошёл. До своей норушки, раковинки, пристанища. Дома моего.

Будем жить.

Менее чем через четыре года пришлось мне бежать из Рябиновки. Уходить спешно, убегая от посланных за мною княжьих людей. От суда скорого и смертного.

Спрашивают меня: где начало пути твоего? Где первый шаг той дороги, что сюда привела? И что ответить им? В Смоленске, где впервые о сиротах сказано было? На хуторе "людоловском", где волю свою я чужой кровью умыл? На том склоне заснеженном у Волчанки, где первый раз воздух здешний вздохнул? Или в рождении моем в том ещё, в прежнем мире? А может, в рождении моих отца и матери? Что выродили, выкормили, уму-разуму научили? Или в предках их, в дедах-прадедах? Что их, родителей моих, учили-ростили?

Не знаю я где начало той дороги, что зовётся "как жить". А вот "как здесь быть" - этому я на Угре выучился.

Конец восьмой части

copyright v.beryk 2012-2020

v.beryk@gmail.com