Мне... пока свет дневной — искорки серебряные под кожей не видны. Но в баньке темновато... А свечку или, там, лучинку... "Шкурка с искоркой". И другие характерные приметы мои в бане видны. Пойдёт звон... как бы мне из Киева не аукнулось. Тем более, что воевода Гордей сам-то смоленский. Брякнет кто из земляков при встрече, просто для разговора, и буду я... срамные танцы... под плетями отплясывать. И Ивашку одного без присмотра оставлять нельзя — он уже намекает, что надо бы помянуть.
Пока банька топилась, пока старуху укладывали, деда откачивали — соседи подошли. Тоже с воем. Возниц-то трое было, все с одной улицы. И не все подошедшие в таком сильном горе, чтобы нашу троицу не замечать. Некоторые уже и к саблям моим примериваются. Торчат железяки нехорошие из мешков.
Поп заявился. Не тот, с которым мы в двадцатом веке текилу квасили, но тоже... палец не клади — по локоть откусит. Утешение, переходящее в форсированный сбыт:
— Надо бы за упокой молебен заказать.
— Так само собой, оно конечно...
— А лучше — сорок. Молебнов.
— Так это ж... Надо-то надо...
— А мы много не возьмём. Оптовая скидка. Сорок, но каждый на всех троих.
Не люблю попов. Вообще не люблю "бойцов идеологического фронта". Воздухом торгуют. Хоть верой в царствие небесное, хоть торжеством коммунизма в мировом масштабе.
Народу на дворе всё больше. Хозяева в лёжку лежат, а тут уже складчину на поминки составляют. А где? У других ещё и семьи большие остались. Там-то и вдовы, и сироты.
Народ прибывает, плакальщицы подошли. Профессиональные плакальщицы по покойникам. Покойников на дворе нет, а вой есть. Не "воздушная тревога", но когда на три-четыре голоса... Вся округа в курсе. Предки вообще живут... сильно среди людей.
Ещё команда бабушек. Обмывальщицы. Обмывать некого. Но по обычаю — за стол. Бабки по привычки пошли своё рабочее место смотреть — баньку. Меня сразу выгнали, каменку залили. Вода должна быть тёплая, а баня — нет.
— Так нет же покойника.
— А мы — по обычаю. Как от дедов-прадедов.
Типа: у нас — наряд. Драку заказывали? Всё оплачено.
Факеншит. Помойка с помывкой отменяются. Всё — завтра. Барахло с Марьяшей на задний двор. Там я сруб приглядел. Хлам какой-то. Свой добавим и сами устроимся.
Ёшкин кот, по тропке — крапива. Марьяша встала, платок закусила, сейчас и эта завоет. Крепко её Степко такой же крапивой... Ладно, с закрытыми глазами, за ручку провёл, внутри усадил.
Опа, а Ивашки-то нет. А эта за руку уцепилась, не отпускает, скулит.
Ох, и тяжела ты, господская доля. Если к слугам — по-людски. Успокоил, пошёл второго искать.
А тот уже... принял. Весёлый. Саблями моими хвастает. Увидел меня, чуть не взахлёб:
— Да у меня господин... Да он такой, да он вот как палкой...
Хорошо — не успел меня княжичем объявить. А то уже бы и ночевал я сегодня... за казённый счет. Последний раз в жизни. За самозванство здесь... Не по "Правде". А — по шее. Топором.
И про то, почему у моего дрючка один конец такой... грязный — не успел. Я ему литровку бражки всунул. Кружки тут такие — убить можно.
О, ещё и нищие подошли!
Загундосили. Хорошо получается — слажено и жалостливо. Слезу вышибает. Профессионалы с паперти. У кого-то из вдов уже просто истерика пошла.
Ещё команда попрошаек. Эти, видать с пристаней: нет такого слаженного многоголосия как у церковных. Дальнейшее предсказуемо — драка нищебродов. А местным — в радость.
Как-то, кто сильно по покойным убивался — или ушёл, или стушевался, или напился да завалился. Не видать. Остальные перешли к стадии веселья. Такого... похоронно-поминального. С выяснением кто кому чего должен и хватанием за грудки.
Я в дом заскочил. Лежат хозяева по лавкам, в темноте, в одиночестве. Заменил бабушке рушничок. Совсем мокрый. Она мне:
— Спасибо внучек. Внучек...
И снова плачет. А дед дышит. Через силу — вдох, через силу — выдох. И что мне делать? А там у меня ещё двое. Своих. Слуг.
А во дворе уже Ивашку бьют. Понятно — он чужой. Ему первая плюха. Только у Ивашки — "не у Кондрашки". Ножичек есть и совсем не для антуражу. Старый солдат навыков не пропьёт. Опоздал бы — ещё молебнов заказывать пришлось.
Разорюсь на отпеваниях и поминаниях.
Мужики местные — здоровые, попадись к ним в руки — голову оторвут без проблем. Но медленные. И вообще — по жизни, и пьяные — особенно. Дрючком по почкам, под коленки... повалились без Ивашкиного ножика. У Ивашки глаза кровью налиты, меня не узнает. Только когда дрючком ему в грудь упёрся — как-то моргать начал.
Тут чья-то баба налетела: "ой убили! ой зарезали!". Народ от столов начал на крик поворачиваться. Сейчас как поднимутся все... Пришлось и её по голове. Хорошо, у женщин волос много — а то бил-то я уже в полную силу. С перепугу.
Пинками прогнал Ивашку до нашего сруба, а то его уже на подвиги потянуло.
А там своя картинка.
Марьяшу, видно, припёрло — вылезла пописать. Тут эти, гнусавые, которые с паперти, белую попку в темноте углядели. Пришли поинтересоваться. Один снаружи её к стенке прижал, лапает. Двое внутри нашим барахлом шебуршат. Ну, я у Ивашки ножик отобрал, во избежание дальнейших молебнов, и скомандовал "Фас". Он — внутрь и... Оттуда только клочья полетели.
А который снаружи к Марьяшке жмётся... Я его сам... В своё удовольствие. С особо выделенной заключительной фазой, совершенно избавляющей от возникновения каких-либо нескромных желаний в нижней половине тела.
Хорошая вещь — "дрючок берёзовый". Я вам не всякая мелочь заморская. Не "Терминатор", не "Миротворец". Просто — Ванька-"Избавитель". Уж избавлю, так избавлю. Под самый корешок.
"Здесь люди сероглазы и добры".
Добры. Но — не все. И — не всегда. И — не ко всем.
"Только встало над Смоленском утро раннее" — явился Николай с дядей.
Дядя-то обоз собирал, возчиков нанимал. На поминки не прийти — обидится народ.
А во дворе уже вторая серия. Кто сам уходит, кого утягивают, кого и вышибают. Но новые подтягиваются. Солнце ещё не высоко, чуть только над горизонтом краешком, а некоторые уже... сильно принявши.
Шалман, факеншит, серия вторая. "Хмурое утро" — называется.
Дядя сычом сидит. Николай подвёл познакомить:
— Вот спаситель мой. Кабы не он, так я бы там и...
— Молодец, малой. Слышь, Николай, а где хозяин? Ты ж говорил — там два воза товара было.
— Так вот он и главный.
Опять двадцать пять. Не может нормальный мужик поверить в самостоятельность подростка. Но высказаться не успел.
Старший папертных подвалил, с одним из вчерашних:
— Ты что ж это, сопля жидкая, божьих людей бьёшь-обижаешь? А ну как я тебя за ухо?
И ухватил бы. И скрутил бы меня со скамейки на землю, на карачки. Только они все с похмелья — я быстрее.
Сам же со скамейки назад, ему под ноги, и кувыркнулся. И из положения "вверх ногами" носком сапога в солнечное. Пока он согнутый стоял — перекатом в сторону. И уже сбоку — полным махом дрючком по шее.
Ватажковый нищебродов так мордой в миску и лёг. Капуста квашенная — во все стороны, дядя с Николаем сидят — с одежды да с брод снимают. А я — к вчерашнему. Это он сейчас на костыле, а ночью, как Ивашко его из нашего сруба вышибал — удирал как миленький на двух ногах. Ему в лицо да в полный голос, как зазывала на торгу:
— Подходите люди добрые. Посмотрите на чудо чудесное. Знаю я слово тайное, сокровенное. Вот тут прямо перед честной публикой будет у меня безногий и прыгать, и бегать, и польку-бабочку танцевать.
Плевать, что половину слов здесь не знают. Интонация всенародного представления и так понятна. Народ оборачивается, со стола головы поднимаются, от ворот лица поворачиваются. Из поварни баба выглянула — подол одёргивает, из конюшни мужик — штаны подтягивает. Даже из-за угла, где минут пять кто-то только и делал, что проблеваться пытался, какая-то харя на четвереньках высунулась. А папертному уже... И глазки забегали.
Всё парень, ты попал, будем делать из тебя молодого Ильинского. Я на него иду, ору в голос и дрючком своим в руке кручу.
— Ну что, раб божий, калика перехожий, будем лечиться или ещё пожить хочешь?
— Я немощный, калеченный, богом меченный...
— Цыц. Будем лечиться. Из моих рук — либо на своих ногах, либо молебен заказывай. Тебе как? Брось костыль! Брось дурень! Ведь вправду поломаю. И руки, и ноги. И срастись не дам. Будешь локтями подаяние поднимать. Ну!
Мой ор подействовал. Отбросил он костыли. И пошёл. Ножками, неуверенно, растопырив руки в стороны. К воротам. А парень-то совсем молодой. Лет двадцать максимум. Грязный. В грязном и рваном. И тощий.
Тут народ грохнул, хохотать начал. Они все здесь друг друга знают. И у кого вправду увечье, а кто, после трудовой смены на костылях, по девкам бегает — всё знают. А громче всех — пристанские. Ещё и помогли папертным со двора выйти.
А я назад за стол — с дядей не договорили.
— Лихо ты его, малёк. Правильно. Одолели совсем. В божью церковь не зайти. Ноют, просют, за одежду хватают. А батюшка их трогать не велит, прикармливает.
Почему прикармливает — понятно. Больше нищих — церкви честь больше.
Вообще-то, должно быть наоборот. Но причина со следствием часто меняются местами. И сеть информаторов. Для всякого руководителя, хоть светского, хоть духовного — вещь совершенно необходимая. Бог-то конечно, по любому поводу просветит. Но не по каждому.
— Ладно, малёк, показывай товар.
Стоп.
Тут я, конечно, должен начать "писать кипятком" от такой огромной чести: "сам самыч" со мной говорить снизошёл. И отдать всё за бесценок, просто от восторга.
Дяденька, мы такие хохмочки-постановочки в девяностых годах...
— Извини, добрый человек. Торга не будет. Сам видишь, тут ещё поминки не окончены, да я и цен смоленских не знаю. Вот денька через три...
— Ну, как скажешь. Николай говорил, что его товар у тебя. Отдай. У меня крепче-то будет. У меня по двору всякая дрянь да рвань не болтается.
— Что Николай говорил — у него и спрашивай. У меня мой товар.
На Николая смотреть жалко, глаз не поднимает, то краснеет, то бледнеет. Что ж он такого дядюшке порассказывал?
— Так, племянничек. Кто говорил: в три дня продам и долг отдам? Кто клялся-божился что вот-вот, всё полностью? Пошли запись делать. Будешь ты теперь закупом. Пока не вернёшь всё.
— Постой, добрый человек. Ты ему три дня отсрочки обещал? Сегодня первый? А откуда, где он возьмёт... Или ты от своего слова купеческого отказываешься?
Дядя загрузился.
Можно просто на меня рявкнуть. Типа: не твоё собачье дело. Но народ вокруг... Потом доказывай-рассказывай. То ли ты украл, то ли у тебя, то ли просто мимо проходил... А качнулось слово купеческое — ни отсрочки, ни рассрочки...
— Я своему слову хозяин. Менять не буду. Ежели к третьему закату не вернёт — пойдёт в закупы. А пока, Николай, твоё барахло, что у меня на подворье, я приберу. Всё.
Встал и ушёл. Даже к старикам в дом не заглянул. Озлился. Николай за ним, да я его за рукав и обратно за стол.
— Николай, кончай трястись — давай дело делать. Возьмёшь у меня образцы чего есть, пойдёшь на торг, прикинешь — кому и как отдать.
Пошли, посмотрели, перебрали. Сначала думали — немного будет. А у нас ведь и со Сновянки, и с людоловского хутора, даже с Киева кое-какие тряпки. Вроде всего три недели прошло, а сколько всего случилось. Многовато набралось, решили телегу снарядить.
Опаньки, а наша упряжь в конюшне была. То-то что и была. "Попятили". Люди добрые, поминальщики. Причём, дедова вся на месте, а нашей нет.
Пришлось Николаю с Ивашкой пешком на торг топать, гружёными.
Мне на этих поминках... как бы убраться с глаз долой. А то все спрашивают, вопросы задают. Тот же главный: "Чьих ты?". Ну и кучу разных... тоже неудобных. Убрался в наш сруб.
А там — Марьяша.
Сначала пускать не хотела, заперлась она. От страха всего. Потом уговорил, открыла дверь. И сразу на шею:
— Ванечка, миленький! Не бросай меня... Страшно мне.... Боюсь я... Местные-то все тати с душегубами, мучители с насильниками...
Когда такая здоровая баба пытается к мальчонке за пазуху спрятаться... Как маленькая девочка. Как её Степко-то... Просто крапивой, розгами и шишкой... перевоспитал.
А ты себя, Ванька, вспомни. Как тебя самого Саввушка в три дня одним дрючком... вежеству научил. До полностью "шёлкового" состояния.
Делать нечего. Хотел, было, вздремнуть. Тихо, хорошо. Со двора шум так... вдалеке. Лучи солнечные в щели пробиваются, в них пылинки играют. Марьяша к плечу привалилась.
Ага. Спокойно она лежать не может. Ей нужно постоянное подтверждение, что её не бросили, что она хоть как-то господину нужна. А вот в штаны к мужикам она залезать ещё не умеет. Ну и не надо — я и сам могу. И сесть могу повыше. И достать. И объяснить. Как именно мне нравится. А платочек мы с тебя снимем. Не дёргайся головушка стриженная. Вот так возьмём тебя аккуратно за ушки. Расскажем спокойненько, что именно должен язычок делать. Совместим извлечённое с объяснённым. Зададим темп и амплитуду. И будем постепенно менять. По настроению и ощущению. Доводя ощущение до.. до извержения.
Ух... Вот и хорошо. Очень даже хорошо. И проглатывает выразительно. Аж самого вздрогнуло. Умница-искусница. Но баню завтра — крайний срок. Всем надо отмыться. И мне — первому.
К вечеру вернулись наши "коробейники". Усталые, но довольные. Оба в хомутах на шеях. Два здоровых мужика в конских хомутах — посмеялись вдоволь. Ремни разные для упряжи притащили. И всё — даром. В смысле — серебром платить не пришлось. Чагу отдали, упряжь взяли. И ещё осталось. Отгрузка-расчёт — завтра. Николаю на торгу на слово поверили.
У нас два целых мешка чаги было. Я сперва как-то пренебрежительно... Ну, трутовик и трутовик. А народ эту штуку метёт. Особенно, бабы беременные. Оказывается, снимает отёки. Кстати, при запое — аналогично. И — вместо чая. Нету чая на Руси. Не-ту-ти. Вот и заваривают чагу.
Я сперва кривился, потом вспомнил: такой чаек одно из лучших профилактических средств против рака. В моей ситуации, конечно, такие проблемы — маразм полный. Тут через день не известно — быть живу или уже нет. Где я, а где... всё это.
Но... вдруг выживу? Как-то смешно будет: от всего убежал, тут только и развернуться, и вдруг раз — сар-р-ркома. Как красиво это слово вымурлыкивал Бегемот в "Мастере и Маргарите"...
Так что — пьём отвар чаги. Благо, она везде, где берёза есть.
А вот что с камкой делать — непонятно. Николай смотрит как больная собака: "помоги, хозяин".
Вещь-то дорогая. Красивая. Но — специфическая. На скатерти, покрывала. На платья — только верхнее, парадное. И весьма не всем. А в Смоленске сейчас отнюдь не сезон великосветских раутов. Владетельные по вотчинам поразъехались. И ещё кто куда.
Часть — с Ростиком и его сыном Рюриком в Киеве, там же и Великая Княгиня, другие — со Святославом Ростиславичем в Новгороде. Даже Романа нынче в городе нет — уехал в пригородную.
