— Полная смена декораций, партайгеноссе Штрилиц.
* * *
Всё-таки меня здорово приложило. Надо бы Фатиму добить и коней прирезать. Они копытами машут. На тех ногах, из которых в местах переломов белые кости не торчат. Но мне сейчас... Как деревянный. Соображаю в стиле берёзового полена. До обработки папой Карлой. Ванька-Буратино. И суставы — такие же... Шарниры со скрипом.
Мысли... совершенно... бревенчатые. Как у оглобли. Короткие. Конкретные. Встал. Пошёл. Сел. Съел.
Удивительно, Буратино — деревянный, а сразу захотел кушать. А я вот... костно-мясной, а кушать совсем не хочу. Прямо наоборот — от одной мысли... Но ведь захочу... когда-нибудь.
В общем, я встал, пошёл и снял. С Перемога поясок его. Не из-за кошеля. У Перемога ножичек мне понравился. Острющая финка: видел, как он им сало резал. И интересные ножны: из гадючьего выползка. Как у меня чехол на ошейнике. Целый гарнитур получается.
Подхватил сук берёзовый, который подобрал при... приземлении. Какой же Буратино без деревяшки? Носа-то у меня такого нет. А что-то деревянное выпячивать надо. И руки заняты. А то дрожат так...противненько.
И пошёл я по яру вниз, любопытствовать и любознатничать — а чего это там народ на дороге делает?
По яру ручек бежит. Журчит так весело, успокоительно... Только я до дороги не дошёл. Яр кончается — болотина начинается.
На краю болотины парень бабу догнал, завалил и имеет. Парень — половец. Вроде того, что я в лесу видел. Молодой, горячий. Очень горячий. Он на бабу прямо с коня забрался. Безо всякого там аркана или ещё каких вязок. Завалил прямо в грязь, в сырость болотную. Конь в стороне стоит. Парень с себя и пояс сорвал, на землю бросил. И безрукавку овчинную. А под ней ничего. Рубахи нет. Юношеское молодое белое тело. С жёлтым оттенком. Штаны ниже колен на сапоги спущены.
И вот всем этим своим молодым горячим бело-желтоватым он по бабе елозит. Будто вворачивается или втирается. А бабы не видать — ком одежды, на голову задранной, сиськи белые, которые половец в горстях жмёт, и на которых отжимается.
Ещё — ноги её раздвинутые. Дёргаются. В такт толчкам половчанина. И задница в грязи хлюпает.
Смотрю я на этот натюрморт в четырёх шагах от меня и думу думаю. Ме-е-е-дленно. Поскольку молотилка моя после... приберёзывания и приземления... как-то не молотит.
Если кто думает, будто я думал... Типа: прийти на помощь насилуемой женщине...
Я один раз кинулся на женский крик, ещё в начале, по дороге в Киев. А эта даже и не кричит. Или там: спасти бедную соотечественницу из лап мерзкого грабителя, насильника и оккупанта... Только мои соотечественницы дома остались. В той России, которую я потерял. Да и там... Бывало, что у них — процесс. Уже оплаченный. И прерывать... Только с многократной компенсацией обеим сторонам. А здесь-то... Может, он и не оккупант, а верный союзник. Местным властям. Каким-нибудь из них.
Думал я... О глубоко личном, насущном и весьма ближайшем будущем.
Вот он этот процесс закончит. Кончит. И обернётся. А тут я. И утопит меня злой поганый половчанин в этой болотине. Как Степанида и хотела.
А парень всё сильнее бьёт. Разгоняется.
Тогда я ножик Перемогов в руку взял, из-за куста вышел и спокойно так к парочке подошёл.
Вовремя. Парень последний раз воткнул. В бабу. Аж выгнулся весь. От любовной судороги. Глаза закрыты, зубы сжаты, чуть воет. Весь как струна.
Тут я ему ножичек под левое ухо, лезвием вперёд к горлу, на всю длину по самую рукоятку... Тоже воткнул.
Он глаза открыл, на меня глянул.
Сперва глаза мутные, потом вроде интерес какой-то.
Я ножичек вперёд нажал, кадык ему прорезал и вытащил. Тут из него и хлынуло. Кровища. И он упал. Прямо на этот ком одежды, которым голова бабы была замотана. Дёрнулся пару раз. Ручками своими на бабских сиськах — жиманул, ножками там по грязи — елознул.
И затих.
А я пошёл коня его ловить.
Обрадовался. Вот, дескать, конь осёдланный и заправленный. Вскочу в седло и... по газам. И посылая всех к такой-то матери...
Ага. Мерседес — блин — бенц. Половецкий конь к себе никогда чужого не подпустит. А уж с ножом в крови...
В общем, конёк посмотрел на меня искоса, да и отбежал маленько. А до меня дошло: там ведь на дороге ещё половцы есть. Увидят коня под седлом, но без седока — точно прискачут посмотреть. Уходить надо, однако. Пока не замели.
Вернулся к мертвяку этому. Стал обдирать. Зачем? А вот спроси — не отвечу. Хотя и взять-то с него нечего. У степняка всё на коне приторочено. Так, пояс с саблей, который он сбросил, безрукавку. Ну, штаны с сапогами. Начал сапоги стаскивать и чуть не обделался от страха.
Шевельнулся мои половчанин. Раз, другой.
А потом смотрю — это не паренёк шевелится, это баба под ним. Ножками скребёт.
По уму надо бы быстренько сматываться. Но... любопытство на фоне общей заторможенности и неадекватности. В условиях тотального об-берёзывания всего организма...
Отвалил с неё мертвяка, ухватил её за ком на голове. Бог ты мой, а у неё вся одежда насквозь в крови половецкой и грязи русской. Поднять не могу — баба вроде взрослая. Судя по формам. И весу. Так я её прямо на четвереньках и поволок.
В одной руке — имущество покойного насильника, в другой — результат оного процесса: сама изнасилованная.
Далеко так не уйти. Она завалилась. Пришлось распутывать всё это дерьмо. Которое у неё комом на голове. В результате раскопок удалось сыскать дамское личико. С следом плети наискосок, покусанными губами и золотыми серёжками.
Кажется дама не из простых. Но еле дышит.
Цацки снял. Чисто на автомате. Похоже, после Юлькиного обдирания у меня рефлексы мародёра прорезались.
Точно, раньше я норовил всё с женщины снять. А теперь — только драгметаллы. Кольцо, крестик серебряный. Ещё висюлька на груди.
Она что-то возражать стала. Я на неё шикнул: "Хочешь снова под поганого?".
Она заткнулась, а я... охренел.
Первая моя фраза в этом мире — для туземцев. Заговорил. Фраза историческая. Наверное, что-то значит. Предвещает, прорекает и указует. Может быть. А пока — побежали. Сначала по ручью — текучая вода собак со следа сбивает. Какие собаки?! У половцев в набеге? Я же говорю — полено берёзовое, неадекватное.
Потом, как посуше стало — вылезли на берег. Она опять падает. Ну, я её своим дрючком берёзовым — по спине. Подскочила, побежала.
Я никогда не бил женщин. В прошлой жизни. Вот так воспитан. Или просто не подпускал к себе таких, которых надо "фейсом об тэйбл"? А тут — как само собой.
Это я уже так сильно в этот мир всосался, или просто сам по себе сволочью становлюсь?
Добежали до места, где телега наша застряла. Баба эта опять носом в землю, а я пошёл осматривать место нашего дорожно-транспортного.
Фатима — уже. Кони — тоже. Один ещё глазом косит, но не дёргается. И стал я мародёрничать по-крупному. Мешки отвязал, торбочку с золотом прибрал, серебро Перемогово и Фатимы в одну кису ссыпал, бабы этой цацки присовокупил.
Опа, а она уже шевелится. В ручей полезла. Сперва воды напилась, а потом купаться вздумала. Прямо в одежде. Типа постирушки по-быстрому.
Пришлось вернуться и снова дрючком по плечам. На одежде её — кровищи, вода снесёт вниз — кони половецкие учуют. А то и сами они. И хана нам. От этих... ханов.
— Раздевайся.
— Н-н-н...
— Дура. Я уже видал, как тебя поганый жарил. Потом голую на четвереньках за волосы волок. Что я ещё увижу?
— Н-е-е-е...
И в слезы. Это когда я ей про половца напомнил. Дрючок в левой — торцом прямой вперёд, в солнечное сплетение. Замолкла — задохнулась.
А я снова... охренел. Я же говорил, перед попаданством ходил в секцию айкидо. Мало, недолго. Но... Есть там такая штука — дзе называется. Посох. В нормальном состоянии, не при исполнении упражнений, его положено держать в левой. Как у меня сейчас. Одно из упражнений — прямой удар-укол. Как я сейчас. И вообще, как-то мне этот сук берёзовый подобранный... по руке. И длиной, и толщиной. Как Буратинина заготовка — папе Карле.
Стругать, конечно, надо. Верхушку обрезать, комель стесать, остатки коры убрать... Но — "легло на руку". Я же его подобрал там, после "приберёзывания", не глядя. Худо соображая. Когда моя "обезьяна" малость... отъехала. И "крокодил" из-под неё вылез.
Мораль: лучший способ интенсифицировать интеллектуальную деятельность — побиться о что-нибудь твёрдое. Например — проламывать головой стены. Или — берёзы.
Мы с собой тащили кучу одежды. Женской. Мою, Юлькину, Фатимы. Вот это всё я перед бабой и вывалил. Только никаб свой прибрал. На память.
Предложил ей на выбор штаны. Хоть с Фатимы, хоть с Перемога или половчанина. Совсем перепугалась — глаза по юбилейному рублю имени пятидесятилетия советской власти. А я как мышка-норушка — всё в мешок.
Юлькины снадобья нашёл. Горшочки-корчажки — вдребезги. Но не все: та самая желтоватая "пенистая" мазька уцелела. И ещё что-то от потёртостей. И порошки травяные сушёные. А гербарии пришлось бросить.
Два пояса — половецкий, с зарезанного, и торкский, с Фатимы.
Две сабли. Торкская... это вообще... Ну никуда. Сабля длинная, кавалерийская. И бросить жалко. Вот возьму с собой — буду потом перед внучатами хвастать.
Хорошо же тебя, Ваня, приложило — тут неизвестно: до вечера ли доживёшь, а ты про внучат... Но взял. К двум мешкам лямки приделал. Не абалаковский, на сидор времён Великой Отечественной похоже.
Пока убирал да упаковывал — моя тряпки себе выбрала. От покойниц. А ничего, миленько так получилось. Моя... Она мне кто? Дама? Баба? Пленница, наложница, спасённая, служанка...?
— Ты кто?
— Я — боярыня Марьяна Акимовна. Ты меня не бей — за меня много дадут.
Да что у них тут — куда не плюнь везде боярыня! Я ещё от Степаниды свет Слудовны не очухался. Там где-то младшая Гордеевна зубки на меня точит. А тут ещё одна на мою голову. Врёт. Хотя... судя по платью — не из простых. А последняя фраза... Не понял. "Дадут, догонят и ещё добавят"? Срок как "за особо тяжкие"?
— Чего дадут-то?
— Известно чего. Выкуп. Серебром. Гривен двадцать за меня дадут. А то и сорок.
Как-то я бабами торговать... Расплачиваться за них приходилось. И с ними. А вот продавать...
— И кто ж за тебя такую... цену даст?
— Муж мой, Храбрит Смушкович. Он служилый человек князя черниговского. Князь его любит, вот вотчину пожаловал. Мы туда и ехали. А тут поганые...
И слезы полились. Сперва ручьём, потом рекой, потом взахлёб... Дело шло к полномасштабному плачу с воем. Пришлось сшибить боярыню в ручеёк. Холодная вода — лучшее средство и от бабьей истерии, и от мужской "готовности". Вылезла вся мокрая, трясётся, холодно.
Пришлось искать по яру Перемогов армяк, вытаскивать из мешка следующие сухие тряпки.
Заодно и глаза закрыл упокойнице. Прощай Фатима. Учительница-мучительница. Науку не забуду, а остальное... бог простит.
На своём пути жизненном встречал я немало людей, кои на меня разную хулу и зло творили. Таковых я смерти предавал, поелику возможно было. Но и иные были. Кто мне разные благие дела делали. Благодеяние понимая по своему разумению. Юлька-лекарка меня от смерти спасла, в богатый дом на хорошее место устроила. Фатима выучила многому, из Киева живым вывела. И ещё были.
Всех их называю я "Благодетели мои". Все умерли. Кто от руки моей, кто по воле моей, как Саввушка. Кто от дел моих, либо от дел, от моих дел произошедших. Во всяком случае таковом - своя причина была. Но никто живым не остался. Вот и мнится мне, что и общая на все случаи таковые причина должна быть. А вот какая — промыслить не могу. Или мир сей так от меня боронится?
Потом я сунул дрючок Марьяше под нос и убедил, что ещё раз мявкнет громко — никаких гривен у меня не будет: пойдёт поганым в полон. Отбитая по всем местам до полной готовности. Она заткнулась, оделась, волосы, которые от грязи и крови колом встали, платочком прикрыла и... на смену слезам — полилось повествование.
* * *
Интересно у женщин рефлексы устроены. Пришлось как-то вытаскивать одну даму из глубокого наркоза после кесарева. Она чуть шевелиться начала, в глазах ещё муть полная, координация нарушена, брюхо распанахано — только-только швы наложили. А она первым делом ручкой к голове: волосы поправить.
* * *
И эта такая же: чуть не убили, изнасиловали, одежда — тряпье чужое, на голове — воронье гнездо слипшееся, а всё равно — причёску поправляет.
Я сидел, слушал, кивал, стругал ножичком свой дрючок, приводя его к каноническому виду. Ждал.
Лезть по светлому времени на открытое место против конных — глупость и смерть. Лезть наверх в этот светлый лес — снова против конного. Тоже самое, только моего поту больше. Идти вверх по яру и искать укрытие... Кыпчаки не только скотоводы, но и охотники. А мы тут наследили так... Если они начнут искать убийцу этого парня — найдут.
Две сабли у меня есть. Только саблист я... такой же, как шпажист. Себя бы не поранить. Как попаданцам удаётся сразу же фехтовальщиками становится — непонятно. Там же и мышечная память, и развитие, объем соответствующих мышц. А ещё тактика, стратегия. Оба уровня — и рефлекторный, и сознательный должны работать синхронно. Весьма нетривиальная психология боя.
