Ну и чего я добился? Его трясло всю эту ночь, потом весь день как неживой. На следующую ночь спать надо, а он боится — вдруг снова приснится? Всю ночь у костра просидели вдвоём. Я его тормошил, всякие вопросы спрашивал. Он разные охотничьи истории рассказывал.
Лес он, и в самом деле, не только видит и слышит, но и чувствует. Сколько мне всякого интересного... И о приметах на погоду, и о зверях. Повадки, следы, как лёжки устраивают, как на водопой ходят...
Уже утром, когда последние вьюки навьючили, выдал:
— Спаси тя бог, Иване. Ты мне мать родную показал.
Чем ближе к концу, тем сильнее манеры Марьяши меняться стали. В Смоленске она перед любым из нас во всякий миг распластаться была готова. А теперь стала сильно сдержаннее. Первым отвадила Николая. Потом и Ивашке "от ворот поворот" исполнила. Я-то сам к ней не лезу, Могут тоже.
Сперва я подумал, что это на неё так новость о предполагаемой беременности подействовала. Это-то — да. Но дальше — больше. Гонору больше. "Подай-принеси", "это есть не буду", "я тебе сказала — исполняй". А уж когда она выдала: "не мне, боярыне смоленской, за простолюдьем миски мыть"... Пришлось отвести её в сторонку и напомнить. И клятву её, и игры её недавние, и... иррумацию.
Дальше пошёл обычный для подобных ситуаций дамский комплект:
— Ванечка, да я... да для тебя... да по первому слову. А вот они... такие-сякие... и к тебе плохо... а ты...
Использование женщины в качестве секретного оружия для разрушения сплочённого и боеспособного мужского коллектива описано, по-моему, ещё в Рамаяне.
Наконец, просто посреди очередного утра, Могут сказал, глядя на очередную речку:
— Вот она, Угра ваша.
Ура!
Ну и?
Жилья нет, спросить не у кого, указателей... аналогично. А по цвету воды...
Николай сразу спорить стал. А куда идти? Вверх, вниз? Нашли тропинку, пошли вниз, выскочили к маленькой веси на два дома. Собаки лают, ворота запирают...
Тут Марьяша с коня как заорёт: "Дед Пердун! Дед Пердун!". И — вперёд скакать. Хорошо, она верхом толком ездить не умеет: успел кобылку её перехватить за узду.
Из-за забора борода высунулась:
— Эт хто такие поносные слова говорит-ругается?
— Это я, дедушка, Марьяша. Акима Яновича Рябины дочка.
Ну, тут ворота настежь. Поклоны-обнимания, смех да слезы. Выясняется, что дед этот по прозванию Перун (буковку "д" уже здесь добавили) тоже служил в одно время с Акимом Рябиной. Потом вот здесь поселился. До Рябиновки — усадьбы родительской — ещё вёрст семь. Как дед не уговаривал остановиться, с дороги отдохнуть, домашнего отведать, у Марьяши уже "береста в заду горит" — поехали.
Она вся аж светиться:
— Вот тут роща берёзовая. Я тут с мамкой подберёзовики брала. Вон плёс речной — там мужики во-от такую щуку словили.
А остальная команда как-то приуныла. Квест наш кончается и непонятно что дальше.
Вёрст через пять сделали остановку: кони пристали. Я в кусты отошёл, вроде бы по нужде. И в дупло старой берёзы узелок с княжнинскими подарками закинул. Вернулся назад, Могут так внимательно оглядывает меня. Пришлось ему персонально:
— Видел?
— Ну.
— Забудь. Тронешь, возьмёшь, хоть кому скажешь — и твоя, и моя головы повалятся.
Выбрались, наконец, к Рябиновке, к усадьбе родительской.
Хорошую Аким усадьбу отгрохал. И место удобное, и размер приличный, и подходы... Чтоб если кто — то не вдруг.
Начали к воротам подъезжать, там народ какой-то маячит. Вдруг Марьяша вскрикнула и с коня сползать начала. Мы с Могутом еле подхватить успели, давай по щекам хлопать, чтоб хоть глаза открыла.
Открыла:
— Се муж мой. Хоробрит Смушкович. Там стоит. Живой.
Вот те раз... Абзац подкрался незаметно. У нас же все было обговорено по вдовьему положению Марьяши. Все планы...
"Ни один план действий не выдерживает столкновения с действительностью". Таки да.
Тут от ворот, от мужчин, что там кучкуются, вылетает мальчишка и с криком: "Мама! Мама!" кидается к нам.
Марьяша с сыном обнимаются, целует его, плачет. Мужики подошли, Марьяшу на ноги подняли, она снова на колени падает, в ноги одному кланяется:
— Ой же муж ты мой единственный, радость моя светлая, богом данная, в храме венчанная. Изболелася душа моя, поразорвалось серденько... Ой да не ждала я, не надеялась, слезы лила — глаза выплакала...
Муж её, Храбрит этот, жену поднял, поздоровался, в уста сахарные поцеловал. Повёл в усадьбу. И нам махнул — давай следом.
Мужик, и вправду, видный. Лет тридцать, светловолосый, широкоплечий, высокий, лицо чистое, борода лопатой.
Ну и ладно, идём внутрь. Коней поставить, барахло разложить. Будем решать проблемы по мере их... актуализации.
Усадьба у Акима не то что бы богатая, но крепкая. Посажена правильно: на невысоком холме, который речка обтекает. С двух сторон — река. Невелика речка, а все же метров 8-10 в ширину наберётся. И в глубину — "вам по пояс". Дно илистое да с ямами. Чуть жара спадёт — лезть туда никому не захочется. А вот рыбка там точно есть. Вон и круги расходятся. Лодки перед воротами на склоне лежат, сети в стороне на кольях сушатся.
Ворота в усадьбу — с нашей стороны и хорошо видны. А сзади усадьбы, с третьей стороны, видна полоса кустарника, похоже, под тем склоном — ярок заросший. Вроде большой дренажной канавы. Влево к лесу уходит. За канавой этой — луг болотистый. И с этой стороны канавы — болотина. Четвёртая сторона. Почти до самой реки. Только неширокая полоса сухого остаётся, вдоль самого берега.
По кругу плоской вершины холма — тын. Серьёзно сделано: брёвнышки в три мои ладони шириной, высотой Могутке в два роста. Поверху заострённые, дёгтем чёрным промазаны и корой привязанной прикрытые.
Перед частоколом, на шаг отступя, чистый травяной склон начинается. Не велик, но крут. Кустов нет — чистят. Всяких построек: срубов-омшаников-сараев возле усадьбы нету. Слева у леса на опушке что-то такое есть, но далеко. И вообще — видно профессионального воя. Который и чужие крепости брал, и свои защищал.
Маленько усадьба до крепостицы не доросла. Нет крыши над частоколом. Моста перед воротами. Хотя он и не нужен: идём поперёк крутого склона вдоль частокола. Врагу придётся бежать под обстрелом со стены да по косогору.
Народная мудрость: "Не ходи по косогору — сапоги стопчешь".
Тебе-то что — закопали и ладно. А победителю твоему — твои сапоги носить, свои ноги кривить.
Башен нет, ни угловых, ни воротной, ни центральной, которые в Европе называют "донжон". Ну, здесь и не баронский замок, и даже не селище большое, а просто усадьба зажиточного человека из служилых людей.
"Житьи люди" — мелкие землевладельцы. Уже не смерды, ещё не бояре. Могут им указать подати платить, могут — бойцов выставлять. А могут и то, и другое. Государство всегда самую большую нагрузку на средний класс нагружает. С бедняка взять нечего, с богатого — не получится.
А что у них внутри?
Оп-па, а терема-то нет.
Я, после Степанидова подворья с трёхэтажным посередине, был уверен, что раз боярская усадьба — должен этот "костёр приготовленный" стоять. Ан нет. Даже подклета нет. Больше похоже на помещичий дом века восемнадцатого-девятнадцатого. Только бревенчатый.
Русь Святая, одноэтажная. Как Америка. Или потому что недо-бояре, или просто в сельской местности цены на землю ниже?
Здесь хозяйский дом вправо сдвинут. Ну и правильно — к реке ближе. И убегать легче, и тушить... Опять не так. Тушить будут из колодца. Вот где центр двора. А слева по кругу сенник, хлев и овчарня, сарай дровяной, конюшня, ещё сенник, амбар здоровенный. Перед амбаром место такое... земля убитая. В смысле: утоптанная плотно. Ток. Токовище.
"Глухари на токовище
Бьются грудью до крови...".
И зря. Не на том току бьётесь, господа из рода тетеревиных, отряда курообразных. На глухарином току весь бой — до подхода охотников. А на этом току не глухари бьются, а зерно из колосьев выбивают. Палками такими — цеп называется. Офигительно утомительное занятие. Потом это всё, сильно побитое, подбрасывают в воздух, и происходит процесс отделения полезного продукта — зерна, от полезного, но другого — мякины. Той самой, на которой не проводят.
"На мякине не проведёшь".
Почему именно мякина такая... диэлектрическая? Или это имени всероссийского полупроводника Ивана, извините за выражение, Сусанина? Который поляков проводит. Но только в одну сторону.
Процесс называется "провеевание". Во какие слова у меня выскакивают. Из закромов. Наверное.
Одно непонятно — если вокруг такой забор высокий, то откуда ветер? Ладно, осенью поглядим. Если доживём. А смысл во дворе это делать есть — мякина разлетается, но в границах, по двору. Её собирать не надо — вон птички голенастые бегают.
Ага. Вот у ворот и курятник есть. Определяется по хорошо знакомому запаху свежего птичьего... В Юлькиной избушке я наловчился по запаху различать — у какой из птичек несварение желудка сегодня.
Мда... Кто-то нынче в Юлькиной избушке живёт? Или так стоит, пустая?
У задней стены шесть изб поставлены в ряд. Не за частоколами-заборами, а так, плетень. Палисаднички и там кое-какие дворики. С сараюшками и нужниками местного значения. Детишки там видны. И поросята.
Правильно. Сам двор сухой и чистый, а в этих... приизбянных загородках и лужи есть.
В самом углу слева... Это, наверное, кузня. Судя по угольным следам на земле. А уголёк здесь — не антрацит донбасский, а совершенно древесный.
* * *
Дерево, пережжённое без доступа воздуха. Главное свойство — не содержит серы, в отличии от каменного угля. К веку семнадцатому, когда железо будут плавить уже в существенных количествах и на государственном уровне, станет одним из видов важнейшего стратегического сырья. Как в наше время уран.
Одна из причин возникновения боеспособной шведской армии: много леса — много угля — много стали — хорошо вооружённая армия. Но — не надолго:
"И грянул бой.
Полтавский бой".
С общеизвестным результатом. Потому что к тому времени к железу ещё и порох нужен был. А порох у шведов Меншиков при Лесной отобрал.
* * *
А по этой стороне вдоль забора, справа от ворот, поварня стоит и ещё амбар. В двух местах погреба видны. Наверное, и другие есть. И ни одного деревца.
Это меня ещё в Киеве поразило. Ну там-то — цена земли в столичном городе. А здесь-то...
А не любят на Руси деревья возле дома. Столько мужики наломаются на валке да раскорчёвке, что у жилья и видеть не хотят. Опять же: сырость, насекомые заводятся.
Однако ошибся, не доглядел. Фирменный знак местного владетеля — рябина красная. Выглядывает в двух местах у внешней ограды. Наверное, и за господским домом есть.
Что там — от ворот не видно, зато видно в нескольких местах тын с внутренней стороны. А вот это ты, Аким, лопухнулся. Тын построил добрый, большой, высокий, а помоста для бойцов нет. Или решил, что от зверя и этого хватит, а люди злые с кошками да арканами к тебе не придут?
Вернее всего, просто сначала не сделал, а потом руки не дошли, на другие нужды всё употребилось. У нас на Руси это частенько случается.
Понятно, если на руках ходить, то до много чего не дойдёшь.
И с башенкой у дальнего торца господского дома — тоже несколько... не доделали. Нижний сруб — прелесть. Гайкой шестигранной. Второй — нормальный, кубиком. Явно должен быть ещё и третий, а ещё выше, вероятно, предполагалась смотровая вышка. Бельведер как у Манилова — чтобы Москву видать. А Москвы-то ещё и нет. После второго этажа вспомнили. Остановились и просто почти плоскую крышу поставили. Недо-башня у недо-терема получились. На недо-боярской усадьбе.
Глава 40
"Кто, кто в теремочке живет?
— Я, мышка-норушка.
— Я, лягушка-квакушка.
— Я, колючий ёжик, ни головы не ножек.
— Пустите и меня к вам жить.
— А ты кто?
— А я зайчик-побегайчик."
Настолько "побегайчик", что уже и "погоняйчик", и "поубивайчик". Некоторым ещё и "поимейчик". Интересно, а как Марьяша после такого... разнообразного марш-броска со своим Храбритом... будет?
Как у меня часто бывает, первый звонок я пропустил.
Звоночек прозвенит, вагончик тронется, а я несколько... отстану. В смысле: не сразу соображаю. Как Берлиоз на Патриарших. Хорошо, что мне пока голову не отрывает. А то нечем бы было преодолевать созданные собственной же несообразительностью трудности.
Пока коней развьючивали, пока в конюшню заводили — куча народу набежала. Интересный у Акима хуторок: десятка два мужиков, втрое меньше баб, детей полтора десятка. Наблюдаемые — все малышня до десяти лет. Ни одной старухи не видно и всего два... если не старика, то... аксакала.
Один — сам Аким. Второй возле нас крутится, команды подаёт:
— Коней вот туда в стойло, майно — в сени в терем боярский.
Ну терем, так терем. Мания величия в форме преувеличенного поименования жилого помещения начальника — не самая страшная из маний. Но когда пяток мужиков все наши вьюки похватали и в куда-то потащили, пришлось вмешаться.
— Эй. Это не Марьяшино. Это наше. Ложь в зад.
— Чего? А ты кто такой?
— Иваном звать. Холопчик боярыни. Положи где взял. Вот платье боярыни — неси.
Вытащил из вьюка, сунул в руки, пока слуга рот раззявил. У нас из Марьяшкиного только и осталось её платье, в котором половец её на болоте опрокинул. Да платочек беленький, который сейчас у неё на голове. Ну и цацки её у меня в кисе.
Только развьючили, стали коней поить, Могутка ко мне:
— Поеду я, господине. Сердце ноет. Как бы беды там не случилось.
Может и верно. Солнце ещё высоко, дорогу мы с ним прошли, проверили, приметили. С четырьмя конями в поводу — не просто, но — тепло, зверь не полезет. Светло — день длинный.
— Ладно. Спасибо за провожание. Нужен буду — найдёшь. Припас в дорогу возьми. Соль нашу бери с собой.
У нас и сухари ещё остались, и овса лошадям полмешка. Тут "аксакал" про соль услышал, влез:
— Это ты куда коней снаряжаешь? Я же сказал — коней в стойло. Майно — в сени. Припас съестной — в поварню.
— Могут службу свою сослужил — может идти. Кони и упряжь — его. Держать его против воли — не по чести. Ты тут вроде управитель, распорядись лучше насчёт горяченького на дорогу. Хлеба там, пирогов...
— Ты, хрен гулькин, мне ещё и указывать будешь...
У него посох, у меня — дрючок. У него — в правой, у меня — в левой. Он на меня посохом сбоку понизу махнул, я своим заблокировал и автоматом шашку из-за спины и к его горлу.
И тишина...
Полный двор народу, то гомонили, что-то делали, куда-то шли. Замерли все. Тихо стало. Дед этот, Доманом звать, аж побелел и тихонько назад-назад:
— Тихо, деточка, тихо. Нет ни какого худа-лиха, всё хорошо. Пошутили и ладно. Счас мы ему и пирогов принесём, и всем место определим. И всё хорошо будет...
Топ-топ в сторонку, на дворовых шикнул, те тоже забегали. И пирогов Могуте принесли, правда, холодных, и Ивашку с Николаем на постой определили. И вещички им помогли отнести, пока я с Могутой прощался да до ворот провожал. Потом и меня стряпуха позвала — горяченького похлебать.
