Кивок Алу.
Попробовать? Пусть мальчик попробует. Вино брали мне. А у хана Боняка достаточно "доброжелателей". Попробуй сынок.
А ведь мои дураки могут именно на это и рассчитывать. А ну как мальчик помрёт? Неудобно перед гостем будет. Что Изя подумает? Пей, малыш, пей. Каждый в орде должен защищать хана. Его жизнь и его честь.
Старший сын так и погиб — принял на себя удар в бою. Мне предназначавшийся удар. Старший сын. Боняк. Четвёртый из носящих это имя. Носивших.
— Кого опасаешься, князь? Черниговцев?
— Не — галичан.
Ага. Одна фраза, а сколь много ясно стало.
Изя — хороший князь. Не знаю как для русских, а для кыпчаков такой русский князь — лучше не надо. Несколько лет назад он с женой объявил о благом деле своём: стали выкупать русских пленников у кыпчаков. Святое дело. Хорошо поставленное. На поток. Под это дело Изя и монастыри прижал, и бояр кое-каких, и смердов ободрал. Сколько к его рукам прилипло и в казне осталось...
А нам-то как хорошо! Изя — благотворитель. Тем более, что Изя не всех выкупал — "вятших". Зачем ему смерды? Бояре, воеводы, воины из поизвестней да из старшей дружины. Даже князь один был. Нам в степи все эти — одни хлопоты. Воины работать не умеют, сторожить надо. А тут вот оно — всегда открытая скупка.
Причём цену даёт добрую, поскольку каждый пленник своим выкупом, своей ценой интересуется. Не дай бог, дешевле соседа. И Изе потом старается возвратить. Сторицей. Ну, а уж и служба, и дружба "освободителю" — само собой.
Раз не боится черниговских — "должники" Изины и в Киеве, и в Чернигове — при деле.
А второе дело — это дело галицкого князя Ярослава Владимирковича. Остомысла.
Одни говорят "остро-смысла", другие "восьми-смысла". Дескать, мудрый он очень. А по мне — баба-бабой. И как у всякой истеричной бабы, которая до власти дорвалась, у него есть пунктик: двоюродный брат, Иван Берладник. Как Остомысл про Берладника слышит, так начинает слюной брызгать. Рвёт в клочья всё что не попадя.
Ещё Гоша Долгорукий Ивана прихватил, и, под его выдачу, Остомысл влез в войну с волынскими. Хорошо влез, самого Изю Волынского чуть не поймал. Но "чуть" — не в счёт. Остомысл тогда на Долгорукого сильно обиделся. За свою неудачу. И из их союза вышел.
Когда после смерти Долгорукого Изя Черниговский снова сел на стол в Киеве, Берладник пришёл проситься к нему. "Дай хоть что на Руси, хоть какой городок". Остомысл тогда слюнями на всю Русь брызгал, ножками сучил. Понять можно: киевский князь на Руси старший. Даст город какой, и будет Иван там и доход получать, и людей собирать. И погонит Берладник своего двоюродного братца Остомысла из Галича.
Остомысл тогда, два года назад, всех кого можно натравил. Свой отряд послал. Берендеев, чтобы они изменили, перекупил. Изю из Киева выгнали, на его место Ростика посадили. Но взять Изю не смогли. В Чернигов не пустили, галичан команду послали — имать. А он вот — передо мной.
Он тут, передо мной, а берладники взяли по весне Олешье. Похоже, верховодит там именно князь Иван. Вот Ростик и собирает рати идти в Олешье — выбивать набродь. И поэтому уводит свою дружину из Киева.
— На Киев нынче не пойду. Людей мало.
— Умен Боня-хан. А меня дурнем держишь? Сколько у тебя?
— Здесь шесть сотен. Неделю подождём — вдвое будет.
— Мало. Плохо. Ждать — ещё хуже. Через два дня киевские рати уйдут на Низ.
— И хорошо. До порогов — пять дней лодейной ратью. Это если не встанут по дороге. Ещё три — пороги. Из-за порогов, с Низу они назад быстро не успеют.
— А не пойдут они назад. Ниоткуда. Свояк дружину Ростику не прислал.
Думай хан, думай. "Свояк" это прозвище нынешнего черниговского князя Святослава Ольговича. Они с Долгоруким на сёстрах были женаты, поэтому и "Свояк". Потом, правда, у обоих жены померли, оба женились по второму разу. Но любовь у свояков осталась крепкая. Основанная на нелюбви к Киеву.
Это Изя туда-сюда бегал, к киянам подлаживался, боярских деток выкупал. Долгорукий киян гнул. А Свояк — просто ненавидел. Люто. Взаимно.
Свояк не из мономашичей. Был у русских такой князь — Олег "Гореславич". От "горя" рожденный, горем прославленный. Бешеный был муж. С Мономахом ссорился. Это про него сказано: "Олегъ мечемъ крамолу коваше". Первый из князей русских, кого выслали в Византию. Там, после бунта пьяных русских наёмников, выслали ещё дальше — на Родос. Потом женился, вернулся, как-то поутих. И остались три сына.
Старший, Всеволод, очень искусно стравливал между собой противников, раздавал городки на землях друг друга, драл три шкуры с податных, даровал Новгороду права, которыми там до сих пор машут. Именно его мятежи и повалили всеобщую власть мономашичей на Руси. Он-то и влез между сыновьями Мономаха в ряду Великих Князей Киевских.
Перед смертью он объявил брата Игоря — наследником. Как и положено по "лествице". Киевляне принесли Игорю присягу. Как и положено: с попами, молебнами, крестным целованием. И тут же позвали Изю Волынского. Благо, тот сидел в то время близко — в Переяславле. В бою под Киевом киевская дружина изменила, перешла к Изе. Игорь четыре дня прятался по болотам. Потом его поймали и посадили в Киеве в поруб.
Поруб — холодный бревенчатый сруб в земле.
К зиме князь заболел, и новые власти, в предположении скорой смерти, Игоря "вырубили" — вынули из поруба и постригли в монахи. Продемонстрировали своё миролюбие и добронравие: всё равно помрёт со дня на день. Но... кровь бешеного "Гореславича" — отлежался.
Ходил-то он иноком. Но говорить "по-княжьему" — не прекращал. Вызвал семью в Киев. Спрашивал громко: а как же присяга, крестное целование, а как же измена на поле боя? И вечные вопросы этих русских: кто виноват? Конкретно. С именами и адресами. Что делать? Снова — с вполне конкретными предложениями.
Доспрашивался. Сначала прямо на улице поймали его жену и детей. Добрые люди киевские. Забили их насмерть. Запинали ногами. Через пару дней, прямо в храме во время молитвы, Игоря схватили и стали бить. Князя. Рюриковича. Инока православного.
Одному из князей удалось его отбить от разъярённой толпы, утащить во двор матери Великого Князя. Между прочим, урождённой Агнессы фон Штауфен — дочери императора германского Конрада III. Только киянам — что императорская кровь, что княжеская. Да хоть и своя...
"Чужая голова — полушка. Да и своя — копейка" — про русский бунт.
Толпа вышибла ворота, разграбила подворье вдовствующей Великой Княгини. И убила Игоря. Уже к трупу на ногу привязали верёвку, таскали по городу, бросили на торговой площади.
Ну и как третьему брату — Святославу — "Свояку" к киевлянам относится? Он же не Изя Черниговский, который поймал старшего брата в бою и приказал гридням на копья поднять. После чего, как и положено по старшинству, сел в Чернигове на братов стол. Ещё и молебен за упокой братца заказал. А младшего брата загнал в монахи. Сделал его первым из князей русских, принявших постриг. Был такой Николай Святоша. Чудотворец. Одёжкой своей лечил. Вот и сейчас Изя как на битву оделся — власяницу братову под одежду. Боится. Он боится, а меня проверяет.
— Что хан, боязно?
— Мы не дети. Говори.
— Ростик дружину уведёт и возвращаться не будет. Был бы он в Киеве — я и сам бы в вятской земле сидел. А так... Северский, Курский и Вщижский князья — за меня. В Чернигове — мои люди. Только подойдём — ворота откроют. У меня на рубеже, в Барлакcкой крепости — почти сотня. И крепостицу сдадут, и несогласных порежут. Но — два дня. Потом им там не усидеть. Идти надо немедля. Ну, ты сам за этим пришёл. Или думал, я тебя на соколиную охоту зову?
— Гонец твой толком ничего не сказал.
— Конечно. И не знал. Мало ли где его голова разговаривать станет. Людей у тебя мало, но это и к лучшему — тихо пойдём. Ни курских, ни северских не напугать. Ковуи тоже будут тихо сидеть.
Значит — не Киев. Значит — Чернигов. Это тоже... Но — можно. И откусить, и прожевать. И с ковуями — это хорошо.
Ковуи ещё один народ, что лёг под Русь. Вояки они похуже моих кыпчаков. Но догнать смогут. Кони у них такие же. Легко с добычей не уйдёшь. А задержишься — и княжья дружина подойдёт. А те — тяжёлые, бронные.
Э-эх... У кыпчаков немало бронных воинов. Кто с Аепой ходил — в русских доспехах щеголяют. Кто с Атраком ушёл в Грузию — в грузинских, персидских, сельджукских. Пять тысяч кыпчаков служило в гвардии Давида-строителя. Всех одели в броню. А вот у меня... Всех доспехов в орде — что от деда осталось, да что отец сумел по дороге во время бегства не растерять.
— А торки с Баруча?
Торки сидят по обе стороны Днепра. Большая часть — на той стороне, на Роси. Но есть и левобережные.
— Вот об этом, хан, я и толкую. Идти надо тихо. Чтобы ни Переяславский Василько, ни сами кияне даже и подумать не могли. И северских с курскими не испугать. Тихонько. По краю. Крепость на границе мои люди возьмут — ход через порубежье тебе откроют. Но — ничего не жечь. Чтоб дыма не было. Живыми никого не оставлять. Бегом прямо к Десне. Оттуда к Чернигову.
— Что получу?
— Всё что увезёшь. Кроме князей, церквей и моих людей. Без моего серебра.
— Или серебро — или церкви.
— Церкви, хан. Серебро мне для других дел надо.
Ох, чувствовал, ох, знал. Изя брешет. Но насколько? А мне, собственно, Чернигов и не нужен. На стены лезть — пусть русские дураки лазают. Дружина... Киевская — 6-8 сотен конных бронных. Но её нет. Ополчение киевское — тысяч до восьми. Не будет.
А в Чернигове? Своих гридней у Свояка сотни две-три. Но он их в поле не выведет. Иначе Изины люди город сдадут. Ополчение он тоже собирать не будет. А то первыми соберутся Изины "должники". Как полки на поле боя от одного князя к другому, к врагу его, переходят — по братцу своему Игорю хорошо знает. Будет сидеть в городе и ножкой топать. А мы на стены не полезем. Мы — половцы. Наше дело — поле. Что легко взять, приторочить, что само бежит. На двух или четырёх ногах.
И Десна. Давненько наши там не гуляли. Богатую добычу можно взять. А ещё — броды, переправы, дороги. Интересно было бы на ту сторону сбегать. Уже всерьёз. Но это после.
— Алу, мальчик мой, отдай эту ленточку сеунчею. Пусть скачет к сыну моему Алтану и скажет, что бы тот шёл со всеми сюда.
— Значит, по рукам, хан Боняк Бонякович?
Изя хочет отомстить, хочет залезть на Черниговский стол, потом — на Киевский. Повыше. Самым главным. Изя хочет власти.
А мне власть не надо. Мне просто надо сохранить свой народ.
Я — хан. Народ служит хану, хан служит народу. Если хан служит плохо... в орде скоро становится новый хан. Моё дело — думать о моем народе. Чтоб был хлеб, чтобы кормить людей. Чтобы был скот, который можно доить и кормить детей, и резать, чтобы у людей было пропитание. Чтобы было чем обернуть животы и накрыть плечи взрослых и детишек. Чтобы были бабы, и умножался мой народ. Чтобы не стал пылью степной, чтобы жили "аки птицы небесные". Придётся идти воевать. Жечь, резать, грабить. Всякое дело надо делать хорошо. И я, хан Боняк, буду жечь и резать хорошо, правильно.
— По рукам, князь Изяслав Давидович.
Мы ещё немного поговорили о месте и времени встречи. Потом Изя ускакал, а в юрту сунулся Алу:
— Ата, возьми меня с собой.
Эх, сынок. Ты ещё мал, тебе ещё рано резать братьев и сестёр твоей матери. Не потому, что они родня тебе. Просто саблю не подымешь.
— В следующий раз, сынок.
— А подарки привезёшь? Я хочу саблю, коня, седло и наложницу.
Настоящий воин растёт: сначала — сабля. Наложницу ему ещё рано, просто на старших братьев смотрит. И нет и мысли о том, что поход может быть неудачным, что нас могут побить, что я могу погибнуть...
Хорошо, когда есть в кого можно так верить. Хорошо, когда есть кто-то, кто так верит в тебя.
— Посмотрим, сынок. Сначала — поход. Потом уж подарки.
Глава 24
Целый день мы тряслись на телеге. Я валялся сзади и пытался найти хоть какой-то выход. Полная прострация. Особенно после того, как Фатима привязала ремнём за щиколотку к заднему борту телеги. Ага, "привязали и вилки попрятали".
Я так помню, что вокруг Чернигова должно быть полно болот. Где-то от устья Десны начиная. Там меня и утопят. Но возница вскоре повернул от Днепра.
Броварской лес. Охотничьи угодья киевских князей. Где-то здесь "лютый зверь" вспрыгнул Мономаху на бедра и свалил его вместе с конём. Здоровенный волчище, наверное, был.
Фатима несколько поуспокоилась. Но — бдит. А я пытаюсь дремать. Никогда не пытались вздремнуть на полупустой телеге? Не на возу с сеном, который идёт шагом, а именно на телеге, которая катится пусть и не быстрой, но рысцой? И не пытайтесь.
К вечеру Фатима снова озверела. Может от жары, может от тряски. Начала цепляться к встречным-поперечным. Перемог, от греха подальше, не стал на постоялый двор — съехали в лес у ручейка. Быстренько перекусили уже в темноте, легли. Мы с Фатимой под телегой, Перемог в стороне у коней. Меня она снова за ногу привязала. Теперь к колесу.
Я сразу заснул. И довольно быстро проснулся. От Фатимовой руки у меня в штанах. Я, было, дёрнулся — фиг. Руки связаны над головой и тоже к колесу. И эта... полицейский гаремный, навалилась грудью, дышит в лицо лучком с сальцем, которым мы ужинали, и спрашивает:
— Нравится? А вот так?
Господи, ну почему тут так много желающих открутить мне яйца? Это же не шурупы, в конце-то концов! Больно же! Откуда такая тяга к резьбовым соединениям при их полном отсутствии? Я понимаю — дикое средневековье. Язычество ещё тока-тока... Со всеми своими культами женского плодородия и мужской силы. А Фатима вообще большую часть жизни в гареме прожила, где всё-всё только вокруг этого крутится. Но нельзя же...
Тут она задрала мне подбородок и начала кусать горло. В порыве страсти.
Грёбанный факеншит! Мне ещё и вампир подтележный достался! И помнёт, и понадкусывает. Спас ошейник. Кожу на нем она прокусила, а вот цепочку железную... Оказывается, и от "холопской гривны" польза есть.
Тут до меня дошло: у бабы просто снесло крышу.
Это сладкое слово "свобода"... Всю жизнь она была бабой. Причём — не женой, не наложницей даже, а служанкой общегаремной. Рабой общего подчинения. Да ещё и калеченой. "Фараоново обрезание". А тут стала, хоть на минуточку, мужем. Свободным, оружным. И у неё в подчинении, в рабстве — её недавний господин. Перед которым она сама добровольно гнулась и прогибалась. Заискивала.
Да, я не просил, не мучил, не неволил. Она сама меня господином назвала. По своей воле. По своей рабской воле. Из собственного рабского страха и рабской хитрости. Из особого желания прогнуться и пресмыкнуться.
А вот теперь она со мной может всё, что захочет. Сделать. Тоже — по собственному желанию. Но не рабскому, а как-бы господскому. И в моем лице — сделать со всеми прежними своими хозяевами. Особенно — мужчинами.
Сделайте из бабы мужика хоть на несколько дней, она сдвинется и будет мучить всех, до кого дотянется. Мстить за свою... прирождённую женственность.
