* * *
Я сперва дёрнулся Марьяшу урезонить. Но остановился. По легенде — она госпожа, я её холоп. Не дело рабу своей хозяйке указывать. Хотя я и в рамках такой легенды нашёл бы способ. Но зачем? Она взрослый человек, вдвое старше меня. Мальчишка указывает, что взрослому делать — смешно будет. Глупо.
И вообще — у неё своя голова на плечах. Она даже по всем меркам моего мира — вполне совершеннолетняя, самостоятельная дама. Местные нормы-обычаи знает лучше меня. Хочется ей пококетничать с этим парнем — её дело. Парень-то взрослый, кудрявый. Может, ей со мной, малявкой, скучно стало. И вообще: "Разве я сторож брату моему?". А это и не брат, и не сестра, и вообще никто. Так, ходячая отмычка. Неизвестно ещё к какой двери этот "золотой ключик" подойдёт. И не окажется ли за той дверью так... забавно, что крыса Чучундра будет выглядеть милым и добрым собеседником.
* * *
Всё-таки феминистки большое дело сделали: освободили мужчин от ответственности за женщин. А за всё остальное — уменьшили вдвое. Поскольку "женское равноправие" — это когда вторую половину бабы тянут. Мне это когда-то было дико. У меня воспитание... ретроградное. Типа: "я отвечаю за всё". Хоть и в разумных пределах, но в принципе.
Потом объяснили: "Женщина — тоже человек. И за неё отвечать не надо. Нельзя. Это её обижает и унижает. И заботиться о ней нельзя. Поскольку забота есть нарушение равноправия, унижение и оскорбление — харасмент".
Когда я в первый раз в Штаты попал, меня сразу предупредили: "не вздумай открыть или, там, придержать дверь в магазине, в подъезде перед женщиной — нарвёшься на судебный иск".
"Нет" так "нет". В Европах и в России этот маразм крепчал медленно — было время перестроиться. Я что, секс-шовинист? Отнюдь. Хотят поровну — пусть будет.
На мой взгляд, равенство — это глупость. Одни человек не равен другому. Всегда. Даже один и тот же человек не равен самому себе в разное время дня.
"Я-утренний отличаюсь от я-вечерний больше, чем один человек от другого".
А уж мужчины и женщины... И не только на уровне физиологии и "архитектурных излишеств". Разное мышление, разные полушария мозга работают.
Все дети рождаются с двумя одинаковыми полушариями головного мозга. Двумя правыми. Потом у некоторых начинает нагружаться, работать — левое. И полушария расходятся по структуре.
Левое управляет правой половиной тела. Правой рукой. Оно обеспечивает, например, абстрактное, логическое мышление. Мужские элементы психики. Потому и говорят: "Женщинами рождаются — мужчинами становятся".
Кстати, не все. В смысле: становятся. Многие так и остаются. Как родились. Имеется в виду: из мужского пола, но не-мужиков. Ну, разные мы, разные.
И не надо сравнивать — кто выше, кто ниже. Эмоционально, сенсорно — женщины в массе своей более продвинуты, чем мужчины. Их восприятие мира шире и, часто, глубже. Почти всегда — быстрее. Женщина женщину понимает с полувзгляда. При первом знакомстве, без слов. Это потом они могут трепаться без конца.
Мужикам надо присмотреться, обнюхаться.
А вот физически, мускулисто-скелетно — женщины слабее. Так и не надо ждать от тюльпана строевой древесины. Для "на доски распустить" нужно другое.
Местные это хорошо понимают. Есть чётко определённый круг дел, работ, которые только мужские. Есть только женские. И вторгнутся в чужое — только под угрозой смерти.
Да, баба может пойти за плугом. Как и корову можно в запряжку поставить. Под угрозой голодной смерти.
Этого только всякие попадуны с попаданками не понимают. Есть куча норм поведения, настолько естественных и очевидных, что о них и говорить не надо. Как по утрам зубы чистить.
Никогда мужчина не пойдёт с коромыслом по воду. Натаскать вёдрами из речки — само собой. Что на полив, что в баню. Принять во дворе у жены с коромысла — с удовольствием. Если сильно припрёт — даже в деревенском колодце воды набрать и принести — деваться некуда. Но — ведра в руках.
Вообще, деревенский колодец — чисто женское место, дамский клуб. Мужчина там — или самому напиться, или срочно коня напоить, или горемыка, у которого все бабы и девки в доме в лёжку лежат.
Никогда женщина не возьмёт сапожное шило. Не потому что ума нет и уколоться может. Вся упряжь, вся кожа и шкуры в доме — мужская работа. И наоборот: мужчина берет портняжную иглу только на походе или бобылюя.
У каждого в доме — своя работа. Не сделаешь — будет всем плохо. И этой своей, хоть мужской, хоть женской, столько... Права на чужое... даже и надкусить сил нет.
Меня в прежней жизни как-то поразила фраза одного из советских писателей-почвенников. Он описывал своё крестьянское детство уже в двадцатые голы двадцатого века. Рассказывал, в частности, кто из семьи где спал. А вот где мать спала — вспомнить не мог. Потому что ни в детстве, ни в юности никогда не видел свою мать спящей: она вставала до детей и ложилась после.
Чуть благосостояние в большой семье поднимается — дом разделяют на две половины. Мужскую и женскую. Не только во избежание несанкционированных сексуальных связей или из прочих приличий. Просто каждому — своё. Разным — разное.
* * *
Вот, примерно, такой текст у меня в голове крутился, когда мы встали на ночлег где-то в лесу, поужинали, и Марьяша воркующим голоском попросила меня сполоснуть миски.
Что она не для меня воркует — понятно. Но как-то обижаться глупо. Она взрослая, самостоятельная женщина, знает что делает. И понять её можно. Одно дело — трахаться со странным подростком, лысым, мелким, с железным ошейником на шее. Вообще — чужим и непонятным. А другое дело — взрослый парень, красавчик кудрявый. Нормальный, с которым и пококетничать можно нормально. Можно весь спектр опробовать: подход-отход, взгляд-улыбка, намёк-каприз. В разных вариантах и оттенках. Сердечко замирает.
Брачные игры хомосапиенсов со всеми прелюдиями и увертюрами. И тот, хоть и сам кудреват, а смотрит восхищённо. А какой женщине не в радость восхищённый взгляд молодого красивого мужчины? Просто для поддержки тонуса-самочувствия.
Чем ещё хороши феминистки — отучили мужчин ревновать. Это за своё можно переживать и дёргаться. А когда оно само по себе, самоходное, равноправное... само ходит, само себе правит... Встретились и разошлись. Не ребёнок.
Так что, когда по возвращению после мытья посуды я увидел у костра только задремавшего Ивашку — не задёргался, а спокойно улёгся под телегу спать. Нагуляется парочка — завтра кемарить будут. А за конями кому-то смотреть надо.
Сам дурак: ведь давно же понял, что мир весьма туго и плотно связанная сеть. Распустишь один узелок, оборвёшь одну нить — начинают отвязываться другие. Вполне может хлестануть так, что и глазы выбьет.
Освободившаяся нитка... Попасть под удар с непредсказуемой стороны... Головой понимал, а вот чутья на каждом шагу...
Проснулся я от того, что меня за ногу потащили из-под телеги. Спросонок только и успел, что ухватить свой дрючок. Он под колесо попал — вытаскивание несколько остановилось. Меня дёрнули посильнее.
Я другой ногой пнул куда-то, попал. Хватка на ноге исчезла, я выскочил из-под телеги, глупо моргая со сна глазами. Напротив сидел на земле Степко. Он-то меня и тащил, ему-то я в лицо пяткой и попал.
Теперь он ругался. И собирался повторить-продолжить. Так что я первым делом отскочил за телегу и только собрался выяснить: чего это он, как от костра моё недоумение озвучил Ивашко:
— Эй, Степко, ты чего мальцу спать не даёшь?
— А того, что этот малец — холоп беглый. Мне баба про то сказала. И вообще, провели тебя, дурня старого. Вовсе она не сотника смоленского дочка.
— Как это? А кто?
— А... Курва какая-то. Я её когда завалил, у неё платок-то с головы и слез. А она, слышь ты, стриженная. Бритая. Наголо! Как самых прости господи... И не только на голове. Это ж как блудить надо, если ей и на потаёнке волосья повыстригли! Курва курвущая. Тоже, поди, из холопок. Спёрла, видать, у хозяйки платье. А может и у убитой стащила. И убёгла. Да вот похоть бабская пересилила — с мужиком поваляться захотелось. Уж я-то... Отымел как хотел. Она сперва ещё и дёргаться пробовала. Уж я её и поучил — как должно курве безволосой перед мужем добрым себя вести. Теперь-то она шёлковая будет. До Лоева доведём, а там на торг, если сыска нет — продадим. С долга твоего половину вырученного спишем. Вставай давай, рабёныша ловить.
— Не, Степка. Чегой-то ты... Не надо его ловить — это не рабёныш, а княжич. Байстрюк княжий. Точно знаю.
— Совсем сдурел. Какой такой княжич? А хоть бы и ублюдок княжеский — дороже пойдёт. Опа.
Пока шёл этот диалог, Степко пытался подойти ко мне поближе. Мы с ним кружили вокруг телеги. Тут он ухватил с телеги кнут и стеганул меня по лицу.
Я инстинктивно закрыл глаза правой рукой. Кнут обвился вокруг неё, и Степко дёрнул на себя. И сам рванулся вперёд — перескочить через телегу. Я автоматически ткнул ему в лицо дрючком в левой.
Ближний кончик дрючка проскочил над бортиком телеги и, при обратном движении, упёрся в него. Дальний, со следами моих зубов, приподнятый и направленный в лицо прыгнувшего, попал ему в правую часть переносицы, чуть спружинил, и соскользнул в глазницу.
Он, кажется, пытался дёрнуться назад, но тело в движении через телегу останавливать уже было поздно. Дрючок вошёл в глаз, затем в мозг, упёрся в затылочную кость изнутри, снова спружинил.
Тело, вместе с моим посохом в глазу, на пару мгновений застыло. Затем медленно завалилось на бок, с телеги на землю. Мой посох остался торчать из глаза убитого вертикально вверх.
Глубоко вошёл.
Мне пришлось наступить своей босой ступней ему на лоб, чтобы двумя руками выдернуть своё оружие. Из глаза сначала плеснуло чем-то очень темно-красным. Потом начала выдавливаться какая-то серая каша с белыми и красными вкраплениями.
Сзади от костра раздался какой-то хрип. Я обернулся. Ивашко, пытаясь подняться, выпучив глаза, одновременно и одеваясь, и подхватывая вещи, и выставив вперёд свой нож, тыкал в мою сторону рукой и хрипел:
— Ты... ты... ты его убил!
Точно. Убил. И буду убивать. Всех, кто собирается мною на торгу торговать. Кто надумает меня снова холопом сделать. Уничтожу.
Одного — уже...
А насчёт Ивашко... Лучшая защита — нападение.
— Нет, Ивашко. Это ты его убил.
— А... Не... Я?!
— Кто объявил, что я — княжич? А я ведь говорил: проболтаешься — смерть. Только не говорил — чья. Или скольких. Выпало — его. Может, тебе мало?
Я надвигался на Ивашко с дрючком в руках, направленным ему в лицо. Направленным мокрым, в какой-то слизи с волоконцами, концом.
Здоровый мужик, он мог меня голыми руками разобрать на части, переломать руки и ноги, оторвать голову. Но у меня не было страха. Была внутренняя готовность самому убить и порвать. И уверенность в своей способности сделать это. В таких ситуациях это хорошо чувствуется.
— На колени. Нож брось.
Ивашко рухнул. Немного постоял, глотая воздух. Потом отбросил нож в сторону.
— Последний раз спрашиваю: будешь мне служить точно как я велю?
— Так... как же... это...
— Скажи ясно и громко: буду служить тебе, господине, и из воли твоей не выйду.
— Буду. Эта... буду служить тебе, господине, и из воли твоей не выйду. Чем клясться-то?
Вопрос как в кавээне... неожиданный.
Как я понимаю, в нынешней "Святой Руси" существует целая система клятвенного закрепления сказанного. Специфическая наука. Клятва включает в себя даже нормы уголовного и хозяйственного права.
Клянутся душой своей и здоровьем, на библии и на сабле, детьми и имуществом, честью и муками при нарушении. Кто клянётся, как, при каких внешних аксессуарах, положении рук и пр.
Я всего этого не знаю. Бэкграунд по проблеме — нулевой. Что ж, обратимся к первоисточнику, одному из:
— И сказал Иисус: не клянитесь. И пусть будет "да" ваше — "да", а "нет" ваше — "нет". Скажи "да".
— Как это... Да.
— А теперь запомни. Это прямая клятва Иисусова. Крепче всего остального. Крепче клятвы хоть в церкви, хоть в собрании, хоть под топором. Её ничем перебить нельзя. Ни на крови, ни на оружии, ни на святынях. Ни на этом свете, ни на том. Это слова сына божьего. Бог — не фраер, бог всё видит. Все клятвы слышит. Но сына его клятва — прямо ему в уши. Как колокольчик прозвенел. Понял? Тогда подкинь хворосту, спать ложиться уже поздно. Давай перекусим и дальше двинемся.
— А... с... этим... чего?
Я запалил от углей ветку и пошёл к убитому.
Покойника надо: ободрать, обмыть, отпеть и похоронить. Стандартная здесь технологическая цепочка.
Мда... Зрелище аппетита не прибавляет. Мягко говоря. Разве что...
Что-то ему рубаху на животе оттопыривает. Сдёрнул опояску, под рубахой нашёлся верхний Марьяшин платок, в который были завёрнуты её серебряный крестик и золотые серёжки. Вчера вечером она их у меня выпросила. В благодарность за мгновения яркого наслаждения... Вот и поносила прикрасы. Аж целый вечерочек.
Самого Степко киса и крестик. Что я и прибрал. В кисе было немного серебра и кусок бересты. Пришлось вернуться к костру, чтобы прочитать.
Ивашко как-то... сомнамбулически пытался составить завтрак. Пока я разглядывал каракули на бересте, он вдруг выдал:
— Здорово ты меня. Мне теперь никуда. Душегубство. В Сновянку... или убьют, или в поруб. И замучают. Так и так староста подворье моё заберёт. Мне теперь только по Руси бегать.
— О чем речь? Не пойму я.
Излагал Ивашко сбивчиво и коряво. В резко отличном от своих ветеранских рассказов стиле.
Смысл такой.
Отец Ивашки, по прозванию Кут, построил своё подворье в углу Сновянского городища. Потому и прозвище такое получил. Когда народ в городище умножился, место это оказалось, по нескольким причинам, весьма привлекательным. Местный богатей, он же староста, очень на это подворье "глаз положил". Тут со службы вернулся Ивашко. Вышел у главы местной администрации пролёт.
Однако место в селении ограничено — выбора нет, а хочется очень. Староста продолжил свои подходы, придавил постепенно слегка битого ветерана. Почти дожал. Ивашко почти решился отцов дом продать.
Тут власть переменилась: Ивашко съездил в Чернигов, где уже был Свояк. Пришлось старосте несколько осадить прыть свою. Ивашко был ему должен. И немало. Но взять его в закупы не получалось. Отобрать подворье — тоже. Но долг висел. Вот и в этот вояж Ивашко отправился в отработку долга.
А теперь, после убийства мною сына старосты, он, безусловно объявляемый соучастником, вернуться домой не мог — изведут. Так и так перейдёт его подворье старосте.
"Родительский дом — начало начал".
При всем моем уважении к сыновним и прочим чувствам, слушать этот лепет с нытьём пополам у меня желания не было. Я сунул Ивашке бересту, вынутую из кисы покойного.
— Грамотный? Читай.
Там было накарябано: "симивашкобудевинолюбепомозипреставится". Ивашко долго вглядывался в пляшущие при свете костра буквы, шевелил губами. Потом поднял на меня глаза.
— Так как же это...? Так он, выходит, сам...?
