Я у костерка во дворе сижу, клинок свой, как Ивашка недавно, то точу, то протираю, то на замах-удар примеряю. Лелею.
Подошли четверо. Раз мужики местные лежат — бабам разговаривать приходится. Начали, как всегда, с ноя:
— Ой, солнце садится, ой, мужики наши на холодной земле лежат, ой, завтра чихать-кашлять будут...
— Пустое, бабы. Мужиков ваших я не отпущу. Вот вы их домой отведёте. Они отлежаться малость и снова полезут. "Вятшесть" свою доказывать, нас, обидчиков своих, в землю вгонять. Вам их не удержать. Первый раз без большой крови обошлось. Второй... Если они кого из моих порежут-поранят... Я ведь тоже... долг кровью возьму. Если кто из ваших от моих смерть примет, то остальные пуще озлобятся, мстить надумают. А я ворогов за спиной оставлять не буду — вырежу всех. А весь вашу сожгу в пепел. Вот и прикиньте: то ли они завтра соплями потекут, то ли вы все — и мужики, и бабы, и дети — кровью.
— А нас-то за что? А детишек? Ой, да што ж ты за зверь такой лютый?
— А вот такой я. Идите.
"Зверь лютый". В той веси первый раз это прозвание моё прозвучало.
На Руси люди крещённые живут. Каждому при крещении дают имя христианское, из святцев. Отец с матерью дают дитяти своё имя — домашнее, языческое. А народ даёт человеку прозвище. Так припечатает, что ни смыть, ни срезать. И мне на Руси немало прозваний дадено. Иные не долгое время за мною держались. Иные даны были не народом русским, а людьми вятшими или народами иными. Три прозвания моих широко пошли и многие годы за мною тянутся.
"Воевода Всеволжский". Град сей мною поставлен, и сижу я в нем.
"Колдун полуночный" за многие мои новизны, людям непонятные, да за места наши северные, от многих иных земель на полночь расположенные.
И вот это: "Зверь лютый". За ярость мою и немилость к роду человеческому. И прозвание это не токмо от одного человека к другому переходит. Разные люди, друг друга не видавшие, прозвания этого прежде не слыхавшие, эти же самые слова говорят. По делам моим. Видно, и вправду, есть во мне нечто, здешним людям ведомое, что они Серого Волка вспоминают, на меня глядючи.
Кажется, дошло. Убрались бабы. Однако правильно сказали: нечего связанных на дворе держать. Приглядел погреб крепкий, начали мужичков туда перетаскивать да спихивать. Снова одна подходит:
— Христом богом прошу. Не надо вон того здорового в погреб. Он подземелья не выносит — бешеный становится. Рвётся, сам себя покалечить может. На людей кидается, сердечко у него аж заходится. Не надо его туда.
— Он тебе кто? Муж?
— Нет. Он как брат. Найдёныш. В лесу его маленьким нашли. Отец мой охотником добрым был. А сыновей нет. Вот тятя и взял в дом. Видать, из лесных людей.
Йети, йетить его мать! Раритетный гуманоид в смоленских лесах!
Хотя... "Большой волосатый брат" это ведь не только в Гималаях и Калифорнии. Легенды о таких персонажах ходили и по Алтаю, в Западной Сибири, по Русскому Северу.
Пойдём-ка, посмотрим-ка.
А, так это тот лоб, которому я нос пяткой разбил. Ну и кто это сказал, что прежде народ был мелкий? Был. Но не весь. Археологи в пластах русского средневековья находят костяки под два метра ростом. Нормальные люди, по христианскому обычаю похоронены. Но — большие. Как этот.
Не йети. Человек обыкновенный. Но большой... и в панике. Йети накануне приступа клаустрофобии.
— Драться будешь?
— Не-е-е...
Развязал, у костра посадил. Баба квасу принесла. Начал спрашивать. И вправду — охотник. И места здешние знает. А звать уменьшительно-увеличительно: Могутка.
— На Угру ход есть?
— С телегами? Не. Конями вьючными... Может и сможете. А возы не пройдут.
— Тогда собирайся. Пойдёшь с нами. Скажи жёнке.
Как-то они с его сестрой... переглянулись.
— Нетути у меня жёнки. Бобыль я. И никуда я не пойду.
— Заплачу. Обе телеги оставлю, кое-что из барахла, из упряжи. Половину соли отсыплю.
— Не. Мало. Вот ещё и сабли отдай и ещё...
Цапнул бабу за ворот, опрокинул наземь, головой к себе на колени. Шашку ей на горло.
— Хочешь посмотреть, как её голова покатится?
Ух, как... Какой кайф когда в руке сталь. Точёная. Не тяжёлая — гирей, не лёгкая — куском автомобильной обшивки. Соразмерная. Длиной, весом... Соразмерная моей руке.
Не тупая, деревянная железяка, которую чтобы дёрнуть — сначала напрячься. Не финтифлюшка какая-то декоративная, прижмёшь — гнётся-мнётся, доверия не вызывает. Настоящий клинок. Его дёргать не надо, его только отпустить — он сам дело сделает.
Точёный клинок. Говорят: у девушки ножки точёные. Бывает. Нравится. Но здесь...
Позволь ей только чуть опуститься. Чуть-чуть расслабься. Чуток ей свободы дай. Шашка сама ляжет. Чуть ослабь хват кисти. Ничего делать не надо. А потом чуть-чуть... даже не дёрнуть. Не потянуть... Просто чуть сдвинуть руку, чуть поосвободить, чуть поотпустить... Ощущая ребром ладони хвостик рукоятки. Просто прикосновение. И клинок ляжет на горло. Сам. И пройдёт через кожу, через мышцы, через все там трубки дыхательно-глотательно-кровоносительные. Сам. До самого хребта. А, может, и там не остановится. Проверить? И никакого движения, напряга, усилия. Просто такая маленькая, незаметненькая, минутненькая... слабость. Неловкость, небрежность... Как-то задумался... чуть-чуть отвлёкся... самую малость. Ничего не делай, не рвись, не упирайся. Просто... выдохни, расслабься... "Ой, а я и не заметил. А я и не делал ничего. Просто отвлёкся малость. Чисто случайно". И у неё голова отвалится. Отделится. Сама собой. Когда у меня клинок — по руке.
Йети дёрнулся, было, и осел назад. Не поспевает он с той стороны костра. И, вообще, я — быстрее. А баба только ахнула в начале. И затихла, даже глаза закрыла. Одна жилка на шее бьётся бешено. В двух миллиметрах от лезвия. Под лезвием, И груди под рубахой ходуном ходят.
Положил левую на левую. Руку свою на грудь её. Обтянул, сжимая, рубаху.
Дёрнись. Под моей левой. И я отпущу правую.
Сосок из-под ряднины выпирает. Пальцами сжал. Ну, дёрнись...
— Ладно. По рукам. Отпусти сеструху.
— По рукам — не надо. Ты сказал — я услышал. Ещё коней трёх-четырёх возьми под вьюки. Нас проведёшь — назад приведёшь. Иди, собирайся.
— Отпусти её. Я в её доме живу, она хозяйка. Без неё не собраться.
Провёл, глядя мужику в глаза, по её груди, взял ладонью в охват, сжал спокойно. Плотно, уверенно, без рывков-щипков. Молчит, глаз не открывает. Только ноздри... трепещут. Убрал руку, убрал, поднял клинок от шеи. Тыльной стороной пальцев по щеке провёл.
— Иди, помоги ему собраться.
Вздохнула. А то и не дышала. Выдохнула. Молча, глаз не поднимая, поднялась на ноги и к воротам пошла. Могутка за ней.
Глава 39
Так, а что у меня тут остальная моя компашка делает? А мои уже и стол накрыли. На Николашке одна бабёнка виснет, на Ивашке — две сразу. Мужики при делах, одна Марьяша... бабам сказки сказывает. Её ещё парочка слушает да еду режет-крошит. А сказки-то про меня, любимого.
Ишь, увидела — сразу покраснела. Тут сразу одна подкатывает:
— А не желает ли добрый отрок Иванушка бражки зимней. Вымороженная, забористая, духовитая.
Эпитет. "Добрый отрок". После того, что я тут устроил? Понятно, что это просто языковая норма, но...
Лихая бабёнка. Как она перед носом моим своими прелестями крутит... Ворот с разрезом, завязан должен быть. Но... завязка развязана, и все выпуклости под рубахой очень даже просматриваются. Особенно, когда она мне кружечку подаёт и так наклоняется.
Кружечка типовая, древнерусская. Ориентировочная ёмкость — литр с хвостиком. Литровочку осуши и... пошёл ребёнок спать под стол. А Ивашка, даром что сразу двоих щупает — уже вперился. Если хозяин примет, то и ему... С обоих же рук подсовывают! И знахарка здешняя из угла выглядывает внимательно. А ребята-то — молодцы, субординацию блюдут, без меня ещё не принимали.
Стоп. Очень даже молодцы. Что не принимали. Цвет зеленоватый не только у бражки бывает, и вкус горьковатый не только у спиртосодержащих. А вот характерный запах... Зря меня, что ли, Юлька с Фатимой натаскивали?
Красавка. Она же белладонна. Суточный придел для взрослого — 70 капель. После литровки... хоть бы и с малой концентрацией — полная потеря ориентации, резкое двигательное и психическое возбуждение, бред, галлюцинации. Паралич дыхательного центра.
Впрочем, им столько дожидаться не надо. Как только голос хриплым станет, зрачки расширятся и на свет реагировать перестанут, они мужиков своих из погреба вынут. А те нас просто дубьём в таком состоянии...
И что делать? Берём кружечку, подносим ко рту, взгляд поверх... Как они смотрят... Все в курсе. Вот и поиграем. "Кто к нам с мечом придёт..." — тот на тот же самый "ой-ёй-ёй" и напорется.
Оттянем на молодке рубашечку за вырез, поглазеем на... всё. Ишь ты какая... продвинутая. И наклонилась правильно, и ножки раздвинула. Чтоб мне всё хорошо видно было. От окраски ореолов вокруг набухших сосков до кудряшек в нижней части живота.
У подростка от такого вида... точно должно головёнку снести. И пошёл бы я за ней как телок на бойню. Вполне готовый для забоя.
"И в забой отправился
Парень молодой".
Только я не телок. И даже не молодой шахтёр. Но всё равно... Может её... пока не началось? Пока ещё живая? Нет уж. Не мой тип — не модель, отнюдь. Под рубахой явный перевес. Или беременная она? Это для местных — "лучше больше... да больше". А я гармонию ищу. И вообще, Марьяша как похудела — куда на мой взгляд приятнее.
— А давайте поиграем. Я такую игру интересную знаю. Как раз когда мужики и бабы вместе собрались. Но друг друга мало знают. Называется не по-нашему: "брудершафт мит тод".
— Игру? Ой как интересно. Вот выпьем и покажешь.
— Не. Сначала поиграем. Там по ходу дела как раз и надо будет выпить. Значится так, все кружки ставим вот сюда, на край. Полные? Это хорошо. Бабы все становятся вот к этой стенке. На колени лицом к стене. Нас-то, запомнили как кого звать? Марьяша, ты туда не становись, ты и так всех нас знаешь. Теперь бабы задирают подолы на голову. А вы что подумали? Я же сказал: игра интересная. Вы становитесь, нас не видите, не слышите. А мы вас по очереди... Каждая должна угадать: кто в неё сейчас всунул. Если угадала — пьёт кружку бражки. Если нет — пьёт мужик. Кто последний остался на ногах стоять — победитель. Понятно? Ну, тогда становитесь правильно и рубахи задирайте. И не подглядывать.
Одна, было, дёрнулась. Игра ей, вишь, не понравилась. Да куда же ты против соседок-общиннок?
Русская община называется "мир". Куда ж ты против всего мира?
Две хорошо в положении — месяц пятый-шестой. Заволновались. Ну, бабоньки, это вы по мою душу пришли, хитростью хотели меня взять. Только я — хитрее.
Пока дамы устраивались, знахарка как-то отвлеклась, я Ивашке успел на вязки показать. У Николая и челюсть отпала. Но смолчал. Марьяша попыталась сказать что-то — едва успел по губам хлопнуть.
— Для чистоты эксперимента... Ну, чтоб не подглядывали и руками трогать не вздумали — Ивашко, свяжи красавицам ручки.
— Да не, да не надо, мы ж честные, мы и так...
А я подгоняю, темп взвинчиваю, азарта добавляю — веселье же, игра же!
Бабульку послал по столу воронку искать, а зачем — после скажу. Остальным головы морочу, рассказываю какие могут быть всякие варианты в этой игре, всякие придуманные правила-ограничения.
Только Ивашка закончил упаковку игруний — бабулька заменитель воронки принесла. Знакомец мой, светец. Не глиняный, как у Юльки был, а кованный. Ручка трубкой, со стороны супонесущей части — горло широкое.
Ну и на.
Опрокинул бабульку на стол, благо она к старости усохла, дрючком на горло. Бьётся, однако. Вырывается. Тут Марьяша подскочила — руки держать. Николай с Ивашкой лавку подхватили — баб увязанных к стене подпёрли. Чтоб не расползались пока. А я бабульке ручку светеца — в горло. И из полной кружки тонкой струйкой прямо в желудок.
Вы "кишку" глотали? При гастроскопии, например? Она же — эзофагогастродуоденоскопия. Острые, запоминающиеся впечатления. А если "кишка" хоть и короткая, но кованная?
Полкружки влил, пока отдышаться пыталась — перевернул, по Ивашкиной методе локотки связал, со стола сшиб, в уголок отволок. Следующая.
Этих и на стол не затаскивали. Вытащили из-под лавки, голову запрокинули, светец, бражки в горло, в угол.
Бабы орут, рвутся, одна брюхатая резвая оказалась. Развязалась, попыталась уползти-убежать. Николай ей ногу подставил. Она с маху брюхом об край стола. Мы ей бражку заливаем, а она рожать собралась. Залили, вязки завязали, в угол.
