Ещё одна ухитрилась Ивашку за ногу укусить. Тот с маху и ответил, зубы передние бабе выкрошил. Всё равно — залили, в угол. Николая в коленку лягнули — он ноет, хромает. Он ноет, но держит. Залили, в угол.
А Марьяша веселится. Вот она женская солидарность. Ну ещё бы, тут какие-то лярвы её мужиков обхаживали, а теперь мы их... в угол.
Едва всех обслужили — бабульку уже проняло. От света отворачивается, сама жаром горит, лицо опухло. Бред пошёл в голос. Пришлось ещё всем и затычки поставить. На бражко-приемные отверстия. Чтобы не шумели.
Полжбанчика этого ведёрного ещё осталось. А ведро на Святой Руси двенадцать литров. Не пропадать же добру. Собрали из снеди приготовленной — мало ли куда они ещё эту белладонну напихали, отнесли сидельцам в погреб во дворе. Дескать, пока мы там с вашими жёнами веселимся — и вам не скучать. Приняли.
Сперва там один начал слова матерные говорить. Но дед оборвал и поблагодарил.
Ночь глухая, но какой тут сон?
Вытащили лист железный, начали на нем гренки делать. Сухари в дорогу. Из шашки моей — шампур. Мясо бы вымочить сперва... Ага. А в приправе не та ли травка?
Телеги так и так придётся бросать. Что из барахла можно оставить, во вьюки не грузить? Из чего эти вьюки делать? Что надо с собой взять у местных?
Ещё светать не начало — заявляется эта парочка, Могутка с сестрой. Вошли в ворота и встали столбиками. Будто привидение увидели. У Могута ни коней в поводу, ни мешков под вьюки. Только сума на плече.
Тоже в курсе. Пришли нас, упокойничков, обдирать.
— Что встали, люди добрые? Проходите, мясцом горячим угощу. А ты, Могут, за спиной-то топор не ищи — тут он тебе ненадобен. Проще скажу: опасен для жизни. Твоей.
Подошли, присели на брёвнышко у костра. Баба первая начала:
— А где... остальные-то где? Наши-то?
— А вот. Напились ваши — вашей же бражки. Теперь лежат-отдыхают. Бабы в доме, мужики в погребе. Что ж ты не сказала, красавица, какой нас бражкой поить собрались соседи твои, сородичи? Кабы я тебя не отпустил вот его собирать — и ты там бы лежала.
Баба только концы платка в рот сунула и руками зажала. Могут, было, снова руку за спину к топору — я ему шампур в форме шашки к лицу.
— Попробуй горяченького. Хороший поросёнок был.
Сидят, молчат. Шашлыком моим брезгают. Баба снова первая ожила:
— Всех? И баб, и мужиков?
— Всех. Мы уйдём — посмотришь.
— Ты... ты всю весь нашу, весь род мой... мужа моего единственного... всех!
— Не всех, не гневи бога. Ты — жива. Он — тоже. Ещё пара мужиков, нами битых, по избам лежат. Пожалуй, и ещё бабы есть, кроме тебя. Надо бы выжечь. Чтоб и следа вашего рода не осталось. Но мне проводник нужен. Вот он. Если он дёрнется — я сюда вернусь. И тогда... Сами же сказали — "зверь лютый". Иди, Могутка, собирайся.
Так же молча встали и пошли. Она только у ворот запнулась, чуть не упала, он её под руку подхватил. Ушли.
Как бы этот охотник нам здесь "дуэль по-американски" не устроил. Без всех правил кроме одного: "убей".
Своих кликнул. Марьяшу в сон тянет, а мужики ничего ещё, бодренькие. Послал их по дворам пройтись. Коней взять, может ещё чего, что стоит во вьюк положить.
Вроде есть такая штука — вьючное седло. А какое оно? Хоть бы посмотреть на эту невидаль.
Собирались мы долго и тяжело. Николай из обхода изб вернулся весь аж кипящий: нашёл иконку нагрудную своего сотоварища давнего. Тоже купчик смоленский был. И сгинул где-то в торговом походе. А иконка его здесь всплыла.
Кому: "гость в дом — бог в дом". И защитить даже ценой двух своих дочерей, "мужчину ещё не познавших". Как Лот. Потому и вывели его живым из города Содома. Перед дождём. Соляным и огненным.
А кому прохожий — кошелёк на ножках. Ножки оторвать, кошелёк выпотрошить. Или поднести жбанчик с ядом.
Выживают предки. Как умеют.
Кто не выжил — тот не предок.
Николай "по горячему" в избу побежал — баб мёртвых обдирать. Да много ли со смердячек возьмёшь? Пять колец серебряных, две пары серёжек, крестики. Панёва одна хорошая оказалась — ткань явно привозная. Из распашных панёв. Местные называют: "растополка". Одно полотнище спереди, два сзади, оба бока — открыты.
В мешок.
Ивашко с двумя конями и оцарапанной мордой явился. В крайней избе старуха кинулась — чуть глаза не выцарапала. Хорошо, что я ему запретил рубить: "нечего гурду вне боя марать". Так он старушку кулаком приложил. Похоже, с эффективностью сабельного удара.
Потом полезли в погреб, посмотреть, как и там "вымороженная бражка" поработала. Поработала. Но не так эффективно, как наверху, где я её силком заливал. Трое живых оказалось. Один даже кидаться вздумал. Тот самый, которому я ухо дрючком порвал.
Ивашко сперва за саблю схватился. Пришлось снова убеждать, что "без пролития крови" — лучше. А жбанчик-то — пустой. Кончилась бражка — чем же дело завершать?
Принёс жердину еловую небольшую. Ивашка придержал, я жердь на горло "драному уху" положил, ногами на жердь наступил. И подпрыгнул.
Так промысловики пушного зверя, попавшегося в капкан, добивают. Оглушат по голове, палку — на горло и топнуть. Чтобы шкурку не портить. Нормально, горло ломается.
Так три раза. Вру — четыре. Один раз не получилось — легковат я. Пришлось повторить.
Даже и Ивашку пробрало:
— Ну ты и зверь, господине. Лютый.
Эх, Ивашка, не учил ты векторную алгебру.
"Функционал" — это не только числовая функция, заданная на векторном пространстве. Это ещё персона, которая берет элемент линейного пространства в форме вектора из шести живых мужиков, а возвращает скаляр. Типа: "живых — ноль". Такая вот... математика.
Снова — мертвяков обобрать, ценное — присовокупить.
Во дворах — никого. Все попрятались. Наконец та парочка заявилась. Ещё пару коней привели. Начали вьючить, баба спрашивает, на погреб глядючи:
— Как там мой?
— А твой — какой?
— Ну, ты ему вчера ухо разбил. Дозволь глянуть.
— Глянешь. Потом. Твой — как все. Мёртвый.
Уже солнце высоко встало, когда тронулись. Три коня — верховые, три — вьючные. Седел нет — подушки, стремена верёвочные. Мы с Могуткой впереди пешком.
Меня всё уговаривали верхом поехать. Ага. Я на лошади верхом ни разу в той жизни не сидел. Точно сковырнусь. То-то смеху будет.
Как всё-таки у всяких попаданок здорово получается. Как фотоальбом: вот лошадь стоит, вот я на ней, вот мы вместе в галопе. А что такое: "облегчаться на рыси"? — Фу какие мелочи.
Команда умненького Буратины расширилась. Ещё и обезьянка добавилась. Ближайший аналог — "горилла горная". Может схватить небольшого лесного слона поперёк живота и "поставить на уши". В прямом смысле этого слова.
Идёт он ходко, я за ним вприпрыжку. И — вприглядку. Вот он как развернётся да кулачком своим полуведёрным мне в лобик... А у меня — шашка за спиной, которой в зубах удобно ковырять. И дрючок мой берёзовый, аналогичной области применения — в носу коз гонять.
Ближе к вечеру Могут вывел нас ещё к одной веси, совсем маленькой. Одинокий хутор в глухом лесу. Хозяин с женой, три сына неженатых, две дочки с зятьями. Ещё не отделяются, но уже, видно, скоро. Тесно.
Как-то Могут долго мялся, перед тем как на хутор вести. Потом всё-таки выдал:
— Ты скажи своим, чтобы они про смертоубийство у нас не сболтнули.
— Что так?
— Ну... Их тут шесть мужиков здоровых. А у нас... Два мужика битых да сеструха.
— Ну и?
— Узнают — придут грабить. А то и вовсе в нашу весь переберутся.
— И что плохого, если переберутся? Мужиков больше будет, будет кому сирот кормить.
— Ага. Только они сирот наших после своих деток кормить будут. Объедками. И сеструху... Она в веси ныне одна порожняя. А тут шесть мужиков... Обижать будут.
Мы поставили лагерь снаружи хутора, своих я предупредил, и они не болтали. Впрочем, после дня верховой езды ни у Николая, ни у Марьяши ни на что сил уже не было. Да и Ивашка после бессонной ночи свалился сразу, как повечеряли.
К ужину пришли с хутора хозяин с сыном и зятем. Поговорить с гостями незваными.
Вольному человеку, хоть и смерду, говорить с рабёнышем не интересно. Так что, я просто слушал неспешную беседу хуторянин и Могутки. Более всего состоящую из вздохов и междометий. А потом просидел всю ночь без сна, изображая из себя херувима недремлющего. Как у входа в Рай, но до грехопадения.
Получилась прямо по книге. По Книге Бытия. Где-то уже после полуночи я, видимо, задремал. Как тот херувим.
В Эдемском Саду сном стража воспользовался змей-искуситель. Пролез и начал учить детишек. "Научи нас плохому, — дружно закричали ему Адам с Евой". И змей научил: кушать немытые фрукты, отличать добро от зла, заниматься сексом и слезть, наконец, этим иждивенцам с шеи творца-родителя.
Мне никто не кричал. Наверное, от тишины я и проснулся.
Костёр почти погас, ни со стороны хутора, ни от речки, где наши кони — ни звука. А передо мной, через костёр — волк. Серый на чёрном. Как те половцы на болоте. Проявляется в ночи.
За спиной у него чёрное-чёрное небо. Звезды россыпью. Темнота, в ней — серое, в сером — два жёлтых.
Я, с перепугу, дровеняку какую-то в костёр подкинул. Пламя поднялось. А этот даже не сдвинулся. Смотрит и зубы скалит. Будто смеётся. Белые-белые клыки. Беззвучно. Как Зверобой со Следопытом.
Вокруг — тишина. Ни зверя, ни птицы, ни рыбы на реке. Час Быка. Или час Волка?
Нос сморщил, повернулся на месте и пошёл. Иноходью к лесу. И исчез. В темноте растаял.
Больше я уж не спал. Как стало светать — пошёл к опушке посмотреть. Там земля сырая — должны следы остаться.
Раз должны — остались. Крупные волчьи отпечатки. Все четыре лапы. Хорошо видны когти. Не глюк.
Хоть это хорошо. Но чего он ко мне привязался? Или — они? Где Снов, а где Верхний Днепр? И почему всегда после того, как я кого-нибудь убиваю? Подсознательное выражение озабоченной совести в форме анимистической галлюцинации?
Ванька, для дурки ты себе любой диагноз можешь поставить, но себе-то врать не надо. Какой глюк, какая совесть, когда вот они — отпечатки. Тогда — почему?
Желание Могута сохранить в тайне потерю боеспособности "отравительской" веси оказалась безуспешным. Хуторяне заявились туда всей толпой через пару дней. Побили маленько только начавших вставать мужиков и мальчишек, кто рискнул им перечить. Заняли все пять домов, местных выгнали в омшаники возле веси. Всех гожих приспособили для работ. В перерывах между полевыми и хозяйственными делами сестру Могута и ещё четверых девочек постарше использовали и постельно. Жёнами их не взяли, поскольку глава дома хотел выгодно женить сыновей своих. Ещё и приданое взять.
Фактически все население веси было похолоплено хуторянами. Если бы не Могут, то, при благоприятных обстоятельствах смерды-хуторяне могли стать со временем ещё одним славным боярским родом на Руси.
С утра снова марш. Верховые, стеная и ругаясь, лезут на свои "верха". Поскрипывая при ходьбе, пришепётывая при разговоре, подвскрикивая при каждом движении лошади... А мы с Могутом — впереди.
Развязывается и сваливается с лошади вьюк — подымаем, перевязываем, вьючим. Вьючить — только вдвоём. Иначе никак.
Долго елозившая отбитой на лошадиной спине попкой Марьяша — сваливается с лошади. Хорошо хоть мягко, в мох. Подымаем, сажаем, связываем ноги под брюхом лошадки.
Ветка поперёк тропы выбивает Николая из седла. И это при аллюре, который называется "шаг лошадиный заторможенный". Поджидаем, поднимаем, всаживаем.
Сорвавшаяся ветка бьёт Ивашку по лицу. Глаза целы. Только, симметрично к покарябанному в веси, добавляется роспись от еловых иголок. Выслушиваем комментарии с пожеланиями.
У каждого болота препираемся с Могутом:
— Здесь кони не пройдут. Загрузнут. Ищи где суше тропа.
— Не, ни что, пройдут. Авось. А в обход долго, а мне назад надоть...
Вытаскиваем лошадей из очередного... авося. Комарье. Выбираемся на сухое, повыше... Сосновый лес в жару. Очень душно, парко, дышать нечем.
Самый скверный кусок уже ближе к концу — "Голубой мох". Там исток Десны. Мы в самое это болото не полезли, обходили далеко восточнее. Но и там — свои такие же.
Дорогой мы с Могутом... не скажу — сдружились. Дружить — значит доверять. Я местным доверять не могу. После того, что со мною тут было. После чёткого понимания, что они и думают иначе, и видят иное. И ценности у них другие. Но как-то... разговаривать начали.
Я всё расспрашивал его про детство, как же он в лесу оказался один. Не волки же его выкормили.
* * *
Случаи выкармливания человеческого детёныша волками известны и не единичны. Но результат совсем не по Киплингу получается.
В реальности ребёнок годам к восьми становится душевнобольным. И по человеческим, и по волчьим меркам. Разница в скорости созревания организма, в нарастающей разнице длины передних и задних конечностей...
И абсолютная асоциальность при контактах с человеком.
— Что со мной?
— Это весна, Маугли.
Это сказка Киплинга, люди. Дольше десяти лет такие дети не живут. Правда, и учителей таких, как Балу с Багирой, у реальных детей в волчьей стае нет. И мудрый Каа у них в друзьях не ходит.
* * *
Пробовал на Могутке всякие техники концентрации и восстановления памяти. Типа: "Расслабься. Закрой глаза. Представь себя маленьким...". И доигрался.
Однажды ночью все вскочили от его истошного вопля. Могутная у Могуты глотка.
Вспомнил он. Во сне вспомнил. Всхлипывая, дёргаясь, кусками пересказал увиденное. Темноволосая женщина с огромными чёрными глазами стоит по шею в болоте и машет ему рукой — "уходи". А он стоит и смотрит. А она опускается, тонет, запрокидывает голову, кричит. Во сне — беззвучно. И в её раскрытый рот вливается чёрная болотная жижа.
