— Ненавижу тебя, смерть! — прошептала девочка, гладя пальцами камень пъедестала.
— Нам надо идти, — мягко сказал отец Питри, коснувшись плеча Янки.
Инквизитор и Ярре зажгли в зале несколько светильников, в которых еще не высохло масло. Теперь можно было хорошо разглядеть двустворчатую широкую дверь, окованную медью. На медных пластинах была искусная чеканка, изображающая сцены Дня Воссоединения — великого воскресения мертвых в конце времен, когда те, кто любил друг друга при жизни, встретятся в царстве Божьем, чтобы не разлучаться никогда. Отец Питри толкнул двери, и створки со скрипом разошлись, открывая вход в усыпальницу. Резко запахло тлением и сыростью. Вельфгрид встал на пороге, настороженно зарычал. Ярре передал факел Янке и взялся за лук.
— Не стоит, — сказала княжна. — Нам никого не придется убивать.
Отец Питри вопросительно посмотрел на девочку. Но Янка уже шла мимо старых каменных саркофагов к красивому, отделанному резьбой и позолотой деревянному гробу в правом дальнем углу склепа. Подошла ближе и опустилась у гроба на колени.
— Это здесь, — вздохнула она.
Отец Питри кивнул и обнажил освященный кинжал, однако Янка велела ему убрать оружие.
— Разве мы не пришли, чтобы покончить с этим, ваше высочество? — спросил инквизитор.
— Я же сказала, отец Питри — мы не станем убивать ее. Отойдите, прошу вас, — тут Янка как-то странно посмотрела на мужчин. — Вы пугаете ее.
Ярре почувствовал, как по спине пробежал холод. Янка положила ладони на крышку нарядного гроба и начала ее гладить. Несколько мгновений было так тихо, что было слышно, как падают с горящих факелов капли смолы. А потом все услышали молодой женский голос, который шел будто из-под земли.
— Кто ты? — спросил голос. — Зачем ты здесь?
— Роза, это я, Янка Трогорская, — сказала княжна и улыбнулась. — Ты помнишь меня?
— Янка? Княжна Трогорская? — Послышался тяжелый вздох, от которого даже у отца Питри зашевелились остатки волос на голове. — Я.. я помню тебя.
— И я тебя помню, Роза.
— Маленькая Янка с двумя косичками и в платье из голубого зараскардского шелка, — сказал голос. — Это было давно. Я помню, что я сама тогда была очень молодой.
— Да, и мы так славно с тобой играли. Было здорово.
— Зачем ты пришла?
— Я хочу помочь тебе, Роза.
— Помочь? — Голос дрогнул. — Ты хочешь остаться со мной?
— Нет. Я пришла дать тебе покой.
— Он мне не нужен. Покой пугает меня. Он похож на сон без сновидений. Мне было очень холодно, а потом я услышала звук. Кто-то протрубил в рог, и я поняла, что пришло мое время вернуться к людям.
— Роза, ты причиняешь им боль.
— Я люблю их. Каждый раз, когда я вижу девушку, я хочу, чтобы она стала моей подругой. А когда вижу ребенка, мне хочется обнять его и поцеловать. Ведь у меня никогда не будет своих детей.
— Ты приносишь им смерть.
— Я приношу им мою любовь, — ответил голос. — Она бесконечна, как мир, в котором я живу. Я искренне, всем сердцем люблю их, хочу, чтобы они были рядом вечно. И тебя я тоже люблю, Янка. Ты ведь останешься со мной навсегда?
— Ты этого хочешь?
— Очень, — голос вновь дрогнул, и опять раздался вздох, заставивший всех живых в склепе испытать темный ужас. — Это одиночество невыносимо. Я боюсь его. Только с приходом ночи я могу спастись от него. Но теперь ты со мной, и мне совсем не страшно.
— Ты не можешь упокоиться?
— Я все время думаю о той, прошлой жизни. Она закончилась так быстро. И Бернард, мой Бернард — он ведь забыл меня, да?
— Он помнит тебя.
— Ты лжешь. Я знаю, что он забудет меня и женится на другой.
— Он не забудет. Он любит только тебя. Однажды вы встретитесь и вечно будете вместе, Роза.
— Я не верю тебе.
— Поверь, я знаю. Только надо набраться терпения и забыть о своем горе. Надо успокоиться.
По склепу пронесся тихий зловещий смех. Вельфгрид припал к полу и зарычал, отец Питри сделал охраняющий знак.
— Успокоиться? — спросил голос. — Ну, уж нет. Пришло мое время, маленькая девочка. Ты знаешь это не хуже меня. Там, за дверями меня ждет живая кровь, и она дает мне жизнь. Ты не заставишь меня вновь вернуться в эту мерзкую пустоту, от которой мое сердце холодеет и перестает биться.
— Это не жизнь, это иллюзия жизни, — твердо сказала Янка. — Ты ведь знаешь, что покой лучше. Тебя не будет сжигать этот страшный голод, ты забудешь про боль и страдания. Ты будешь наслаждаться тишиной и безмятежностью до того дня, когда не черный рог, а голос Божий призовет тебя, и ты пойдешь с Бернардом к алтарю. Ты ведь мечтаешь об этом, Роза?
— Кто со мной говорит? — прошипел голос. — Ты говоришь со мной голосом Янки Трогорской, но ты не она.
— Я говорю. И я говорю правду.
— Может быть... я.... Я хочу верить тебе, но я так боюсь мучений пустоты.
— Я могу спеть тебе песню, и ты успокоишься. Хочешь?
— Песню? Я очень давно не слышала песен. Спой, прошу.
Янка откинула волосы со лба, закрыла глаза, глубоко вздохнула и запела. Сначала тихо, едва слышно, а потом громче и громче. Голосок у нее был полудетский, красивый и очень печальный. Она пела старую песню, которую часто пели дворовые девушки Трогорских за рукоделием:
Ой, маменька, ты пожалей меня,
Ой, маменька, да не ругай меня,
За колечко мое заветное,
За колечко мое девичье.
Пошла нынче да по воду я,
В отраженье свое загляделася,
Загляделася, залюбовалася,
А тут шел бережком парень любый мой,
Подошел ко мне, да улыбнулся мне,
Признавался в любви мне до смертушки,
И колечко мое потеряла я.
Покатилось оно, в воду кануло,
Унесла его реченька быстрая.
Ой, маменька, ты пожалей меня,
Ой, маменька, да не ругай меня
За колечко мое заветное,
За колечко мое девичье....
Вельфгрид поджал хвост и тихонько завыл на одной ноте. Ошеломленный Ярре увидел, что из гроба Розы Веленич начала сочиться кровь. Сначала выступила каплями на дереве, а потом стала собираться в струйки и стекать на пол, собираясь в лужицу у ног княжны. Будто вся кровь, высосанная вампиром из жертв, теперь изливалась из мертвого тела и впитывалась в землю. Отец Питри, подняв руки к своду склепа, читал молитвы, и было видно, что он потрясен до глубины души. Наконец, Янка закончила свою песню. Несколько мгновений она сидела, глядя невидящими глазами в пространство, потом вздохнула и, поднявшись с колен, отошла от гроба подруги.
— Все, — сказал она. — Теперь Роза крепко спит. Она проснется, когда Бог призовет ее, светлой и безгрешной. Ее тело очистилось от скверны.
— Откуда ты знаешь? — запинаясь, пробормотал Ярре.
— Я это скажу, — отец Питри опустился перед девочкой на колени. — Сказано в древних пророчествах: 'Вот слово Мое к вам, устрашенные и раскаивающиеся злочестия своего — молите о Спасителе, который встанет за вас на великую битву, молите денно и нощно. Молите о том, кто явится вам и мертвое вернет во прах, а живое сохранит. Молите о том, кто, подобно мечу, рассечет небо на золотых крыльях и вернет вам надежду.' Время пришло. И я ликую, ибо ты открылся мне! Ты — Спаситель, тот, в ком последняя наша надежда!
— Я? — Янка с ужасом посмотрела на монаха, протягивающего к ней руки. — Что ты говоришь, отец Питри?
— Ты возвращаешь мертвое во прах и сохраняешь жизнь! — воскликнул отец Питри. — Ты Спаситель! Господи, благодарю тебя за твое Откровение!
— Нет, я не... — Янка попятилась от монаха, дико глянула на Ярре и, замахав руками, выскочила из склепа. Волк бросился за ней. Ярре, выйдя из оцепенения, молнией вынесся из склепа на воздух. Охраны не было — только брошенные в снег факелы. Похоже, крестьяне решили, что Янка спасается бегством от восставшего вампира и разбежались кто куда. Ярре слышал их удаляющиеся вопли.
Он растерянно стоял у входа в склеп, пока не появился Вельфгрид. Схватил его зубами за край плаща и потащил. Янка сидела, сжавшись в комочек, на поваленном дереве недалеко от часовни. Она дрожала, и слезы текли у нее по лицу. Обрадованный Ярре подбежал к ней, обнял, начал вытирать с лица слезы, шепча что-то бессвязное, ласковое и успокаивающее.
— Что это со мной? — всхлипывала Янка. — Как во сне все... как во сне!
— Все хорошо, милая, — шептал Ярре. — Все позади. Ты помогла ей... о, Господи, Митара и Хадрив, Теор и Минайя, боги моих предков, благодарение вам!
— Боль, — сказала Янка. — Я чувствовала, как ей больно, одиноко и страшно. Почему я так чувствовала, Ярре?
— Потому что ты... ты добрая. Ты самая добрая и лучшая девушка в мире, Янка. И я умру за тебя.
— Не надо умирать, — сказала Янка. — Все умирают и оставляют меня одну. Я не хочу. Будь всегда со мной, ладно?
— Ладно, — прошептал Ярре и, больше не владея собой, поцеловал княжну в губы. Поцелуй получился долгим, страстным, а когда Ярре, опомнившись, отпрянул назад, княжна сама потянулась к нему.
И Ярре понял, что обрел, наконец-то, истинное, много лет обходившее его стороной счастье.
Что обрел любовь.
* * *
Марта и ребенок заснули крепким здоровым сном. Кровавая лихорадка оставила их. Марта, засыпая, устало и благодарно улыбнулась Янке и что-то прошептала. Что именно — никто не расслышал.
Провожать княжну и ее спутника вышел весь лагерь. Утро было морозное, но даже больные выбрались из своих землянок, чтобы попрощаться с девочкой, спасшей их от вампира. Люди кланялись, когда Янка проезжала мимо них. А у ворот их уже ждал отец Питри.
— Я буду свидетельствовать, — сказал он на прощание. — Клянусь. Весь Кревелог будет знать правду о том, кто вы, и что случилось с вашей семьей.
— Не надо, святой отец, — сказала Янка. — Это неправильно...это богохульство.
— Я буду свидетельствовать, — упрямо повторил Питри и, наклонившись, поцеловал сапожок княжны.
— Прощайте, — сказала княжна и пришпорила коня. Ярре неотступно следовал за ней, и Вельфгрид рядом с ним.
Глава 4
В лагере беженцев в двух поприщах от границы Кревелога и Йора казнили ведьм.
Сотни людей собрались на большом майдане, окруженном шатрами, тентованными фурами и землянками, чтобы посмотреть на казнь. Некоторые пришли только потому, что им велели Серые братья, но большинство искренне хотели увидеть, как будут жечь виновников бедствий, обрушившихся на них. Сотни пар глаз смотрели на телегу в центре майдана, окруженную кольцом солдат герцога, в которой сидели приговоренные, три женщины, — две старухи и совсем еще молодая девушка с коротко остриженными волосами, — и мужчина лет сорока. Все четверо были одеты в дерюжные мешки и связаны веревками. А рядом с телегой стоял Серый брат, тощий, желтолицый, с жидкой бородкой, и охрипшим от простуды и напряжения голосом кричал в толпу:
— Добрые жители Кревелога, смотрите, смотрите на этих нечестивых отступников! Ныне пришло им время понести справедливую кару за совершенные ими страшные злодеяния. Это они своими богомерзкими делами сделали так, что вы остались без домов и имения, это они волшбой и чарованиями напустили на вас эту бесконечную зиму, болезни и ужас великий! Они жили среди вас и творили свои нечестивые дела тайно, но Око Господа видит все! Пришла пора ответить за отступничество, ведовство, поклонение демонам и ересь!
В толпе слушали, шептались. Темные, грязные, измученные вечным голодом, обовшивевшие, испуганные люди напирали на стоявших впереди, чтобы получше рассмотреть тех, кто принес им столько горя. Иные узнавали в приговоренных людей, с которыми когда-то жили по соседству.
— Поланиха! — восклицала какая-то женщина. — Гляньте-ка, слепая старуха Магана тоже поймана! Я всегда знала, что она колдовка! Теперь гореть будет на костре, а потом и в аду!
— Это они напустили мертвецов!
— Поделом! Сжечь проклятых!
— Господь разоблачает тьму всегда и везде! — кричал инквизитор, потрясая кулаками. — Он всевидящ и всезнающ. Нашими руками Он искореняет нежить и волшбу! Несу я вам благую весть — победоносные войска нашего императора уже вошли в Кревелог и скоро уничтожат богомерзких язычников и их порождения всех до единого. Совокупно с нами, Серыми братьями, они покончат с преступниками и колдунами! Да будут прокляты все, кто творит магию! Во славу Божью! Читайте, сержант!
Коренастый воин в капалине и надетом на кольчугу кожаном кафтане с гербом Кревелога на спине подошел к телеге. Встал рядом с Серым, развернул смятый на концах свиток желтоватой бумаги и начал читать:
— Именем Пресвятой церкви и его светлости Игана, великого герцога Кревелога, злоумышленники, злодеи и враги веры, как-то; травник Борхарт из Войтолы, сорока двух лет от роду; Магана Поланич из Нижины, шестидесяти лет от роду; Лиса Брыко из Борнавицы, сорока девяти лет от роду, и Эвина Безродная, шестнадцати лет от роду, приговорены к смерти за волхование, колдовство и причинение оным колдовством вреда Кревелогу и его жителям. Приговор вынесен справедливым судом духовным и светским, согласно законам божеским и человеческим,.
— Не было никакого суда! — громко и отчетливо сказал мужчина в телеге.
— Казнь оных злоумышленников будет произведена в соответствии с законом, здесь и немедленно, — закончил пристав и убрал приговор.
Солдаты, прибывшие накануне в лагерь вместе с двумя святыми отцами, полезли в телегу, начали выталкивать из нее осужденных, потащили их к приготовленным кострам. Старуха Поланиха молчала, только ворочала слезящимися и мутными от катаракты глазами, вторая бранила солдат последними словами и богохульствовала. Стриженная опомнилась, начала кричать — солдат ударил ее кулаком в лицо, и она замолчала. Мужчина плечом оттолкнул вцепившегося в него солдата, сам пошел к костру, на котором его должны были жечь, встал у столба, позволяя привязать себя к нему железной цепью.
— Гордый какой! — заорали в толпе, и в мужчину полетели снежки и комья замерзшего навоза.
— Помилуйте! — снова заголосила девушка, вытирая кровь с губ. — Не убивайте!
— Помиловать?! Тебя-то? — взвыла какая-то старуха, выглядывая из-за стоящего перед ней солдата и грозя стриженой иссхошим кулачком. — Это ты, проклятая, на моего старика порчу напустила такую, что у него петушок отсох! Никто тебя не помилует, курва, чертовка поганая! В огонь ее, пусть сгорит!
— Моего ребенка вши заели! — орала одутловатая женщина с перекошенным параличом лицом. — Это все они виноваты! Они вшей да червей в кишках на нас напустили! Смерть им! Дайте факел, сама костер зажгу!
Толпа начала напирать к кострам — солдаты быстро угомонили самых ретивых древками алебард и копий, но крики стали еще дружнее, громче и яростнее. Людям вторили вороны, во множестве кружившие над майданом. Между тем к столбам привязали обеих старух и стриженную девушку, которая больше не кричала, лишь глядела куда-то вдаль взглядом, полным смертельной тоски и отчаяния. Серый брат взял в горящей жаровне факел.
— Во славу Божью! — провозгласил он и обошел костры, поджигая наваленную под штабелями дров солому.
Облако дыма от разгорающихся костров накрыло его, и он закашлялся. Кашлял он долго и мучительно, потом отхаркнул кровью на снег и замер, приложив ладонь к груди. В глазах инквизитора были мука и торжество.
