Дальше шли другие портреты — четвертый командор Арсен да Ачирре, пятый командор Куно Болленхейм, шестой командор Франсис Ротард... Чем они прославили себя? Да ничем. При них Братство оставалось в тени императорской власти, и ересь, с которой оно было призвано бороться, расцвела, как сорняки на перегное. И потому в их взгляде слабость, уход в себя и вина. А вот седьмой командор, Гуг де Сардис, был не чета предшественникам. И взгляд у него другой — искусство фра Леодари смогло ухватить ту веру и ту святую ярость, что горели в давно истлевшем сердце седьмого командора Братства. Антоний подумал, что такие же глаза он может видеть каждый день — это глаза отца Эдана Гариана.
Эдан Гариан — вот кто может ходить по этой галерее каждый день без малейшего трепета. Души великих командоров, живущие в этих портретах, могут гордиться деяниями Братства, руководимого Гарианом. Уж кто-кто, а Антоний Госсен это знал.
Он дошел до конца галереи и остановился, чтобы перевести дух. Брат Госсен был тучен, ходьба вызывала у него отдышку. Теперь портреты смотрели ему в спину, но волнение уже улеглось, и чувства Контакта больше не было. Зато холод начал пробираться под теплую шерстяную мантию и водить ледяными пальцами по хребту. В Башне Командоров печи никогда не топились, даже в такие лютые морозы, как в эту зиму. Истинная аскеза не терпит никаких послаблений.
Дверь в покои командора была закрыта. Заклинатель сложил пальцы в знак Отворения Врат и произнес заклинание.
— Входи, мастер Госсен! — раздался голос из тьмы под сводами.
Дверь открылась. Госсен повернулся к послушнику, который нес за ним запертый ларец и забрал у него ношу.
— Уходи, — велел он.
Послушник преклонил колено, поцеловал край мантии заклинателя и пошел по галерее обратно. Госсен проводил его взглядом, и лишь когда послушник скрылся в глубине галереи, вошел в открывшуюся дверь.
Это было его право — приходить к командору в любое время. И его обязанность, если заклинатель получал важные известия. И хотя на дворе была глубокая ночь, Госсен не сомневался, что Гариана обрадует новость, которую он сообщит, а еще больше — то, что лежит в его ларце.
В покоях командора пахло сыростью и мышами. Сам Гариан стоял на коленях у пюпитра со свитком Устава на нем. Госсен вздрогнул, когда, шагнув к алтарю, увидел в свете масляной коптилки лицо главы ордена — оно застыло, губы подергивались, глаза казались стеклянными. Верхняя часть его тощего костлявого тела была обнажена, и на плечах и спине кровоточили свежие рубцы от семихвостой плетки, которая лежала под свитком на деревянной подставке. Изодранная в лохмотья грязная роба была пропитана кровью.
— Отец Гариан! — позвал Госсен.
— Зачем ты здесь? — глухо ответил верховный инквизитор, не поворачивая головы.
— Я пришел с новостями, отец мой.
— Твое дыхание пахнет мясом. Ты носишь теплый плащ, брат Госсен?
— Я... (О Всемогущий, вот почему эти портреты так на него смотрели!). Там, снаружи, сильный мороз, отец мой, и я...
— Я не осуждаю тебя, и вот доказательство, — Гариан шагнул к заклинателю и поцеловал его. — Ты мой брат, я не могу судить тебя.
— Вот! — Госсен сорвал с себя шерстяной плащ и бросил на пол. — Мне он не нужен.
— Надень его, брат Госсен. Устав Братства не запрещает нам носить теплую одежду и есть мясо дважды в неделю. Я упрекнул тебя, но в твоих поступках нет ничего, что нарушило бы устав ордена. Ты чист передо мной и перед братством.
— Это мороз сделал меня слабым, он так терзал меня, отец мой!
— Мороз, — сказал Гариан. — Не за окнами мороз. Он в сердце нашем. Он заморозил тот праведный гнев, ту ревность о деле Божьем, которые должны пылать днем и ночью. А мы позволили им угаснуть. Но я заставлю этот холод отступить! Я заставлю!
— У меня хорошие известия с юга, отец мой. Братья перехватили охотника, посланного язычниками в Грей за эликсиром.
— И где эликсир?
— Здесь, — Госсен открыл ларец и показал филактерию, привезенную гонцом из Пойханда.
— А нечестивец?
— Брат Этардан сообщил о его смерти.
— Еще один враг повержен, — Гариан взял ларец, достал флакон и поднес его к свету. — Последний флакон, который был нужен для нашей победы. И ты даже представить себе не можешь, Госсен, как он был необходим! Ты принес весть, которую я с трепетом в душе ждал все последние дни.
— Я счастлив это слышать, отец мой.
— Еще новости?
— Из Кревелога приходят новые известия о Восставших. Их множество. Не думает ли командор, что...
— Ты сомневаешься в могуществе Братства, Госсен?
— Я лишь боюсь, что вера может оставить людей в такое тяжелое время.
— Вера! — Гариан шумно вздохнул. — Во что веришь ты, брат Госсен?
Заклинатель не ожидал такого вопроса и потому испугался. Раньше Гариан никогда не спрашивал его о вере. Никого в Братстве об этом не спрашивали.
— Я? — ответил он после затянувшейся паузы. — Я верую в...
— Бога нашего, не так ли? В Бога вечного, нерожденного и неумирающего, всесильного и всеведающего, в его святых и пророков, в их деяния и мучения их, за веру принятые? Символ веры, Госсен. Всего лишь символ веры, который каждый из нас будет помнить даже тогда, когда забудет свое собственное имя и имена своих отца и матери. Но ты не понял мой вопрос — я спросил тебя о вере. Что есть вера, брат Госсен?
— Вера — это... это основа. Это жизнь.
— Нет, брат мой. Вспомни слова пророка Аверия: 'Я построил башню несокрушимую, имя которой Вера, в которой живет Бог.' Хорошо сказал. И верно: вера и впрямь похожа на башню, которую строим мы с тобой и те, кто разделяют наши взгляды. Непрестанно, терпеливо, кирпич за кирпичом. Мы строим ее и не задумываемся над главным — а кто в ней живет? Кто занимает верхний этаж, который мы называем Царством Божьим? Мы, строители, которые, надрываясь и обливаясь потом, день за днем, час за часом кладем камни этой башни, не видим того, кому принадлежит возводимое нами здание. Смешно, правда?
— Отец мой, я не понимаю...
— А теперь представь, брат мой Госсен — что будет, если фундамент, который мы зовем Верой, растрескается или осядет? Если башня начнет рушиться на наших глазах и превратится просто в кучу камней? Не увидим ли мы в этот момент, что башня, в которую мы вложили столько труда и сил, на самом деле пуста, и населяют ее лишь призраки, придуманные нами? — Инквизитор повернулся к Госсену и смерил его тяжелым взглядом. — Что ты будешь делать, брат мой, если не найдешь Бога в доме, который ты для него построил?
— Я... я даже не могу такое представить, отец мой.
— А я могу. Более того — я понял, что истинная вера не имеет ничего общего с теми миражами, в которые верят глупцы и трусы. Ты хорошо помнишь Свиток Чтения, брат Госсен?
— Смею думать, что да, отец мой.
— Тогда вспомни эпизод с тремя девами.
— Господне Чудо в агаладском храме? — Госсен с трудом проглотил внезапно вставший в горле противный ком. — Пророк Габий пришел в храм язычников и увидел, что там отпевают трех девушек, в одну ночь убитых неизвестным злодеем. Он увидел горе родителей, и, пожалев их, силой, полученной от Бога, оживил девушек. Увидев это чудо, горожане разрушили языческий храм и приняли истинную веру.
— Поучительная история, Госсен, — глаза Гариана мрачно сверкнули. — Но взгляни на эту филактерию. Создавший этот эликсир язычник Маро не был пророком Габией, наделенным силой свыше. Он был всего лишь алхимиком. Однако он оживлял каменные статуи и возвращал жизнь умершим. Он даже не знал о нашей вере, Госсен. Не в этом ли истина?
— Отец мой, ваши речи звучат странно. Я не могу постичь их смысла.
— Тебе, наверное, кажется, что я сошел с ума. Нет, брат мой. Я всего лишь прозрел. Я понял, что истинная вера приходит в тот час, когда ты убедишься в собственном могуществе. И тогда нет нужды день за днем строить пустую башню, тратя на это время и силы. Если Маро заставил смерть служить делу вечной жизни, почему мы не можем сделать то же самое?
— Вы говорите о рунной птице?
— Птица всего лишь символ конца одной эпохи и начала новой. Эпохи, в которой мы обретем истинную власть и могущество. Сбудется мечта брата Форджаса, и его светлый дух будет ликовать, узнав о нашей победе. Мы заставим Тьму служить нам, Госсен, но победит Свет. Мы поступим как женщина-прачка, которая трет холстину черной золой, чтобы сделать ее белоснежной.
Гариан встал с колен, поставил филактерию на стол — так, чтобы свет от коптилки освещал ее как можно ярче. Налил себе воды из кувшина, жадно выпил, налил еще. Вода проливалась на грудь, смешиваясь с кровью, которая продолжала сочиться из рубцов.
— Не сердись на меня, брат Госсен, — сказал он. — Прости меня за тот допрос, что я учинил тебе. Я знаю, что в твоем сердце живет истинная вера. Но в моем сердце тоже живет истинная вера. Какая из двух истиннее, брат мой?
— Я думал, — запинаясь, пробормотал Госсен, — что вера...
— Одна? Нет! Ты веришь в Бога, а я верю в Братство. В ту силу, которая изменит этот мир. В себя и в тебя, Госсен. Чья вера правильнее?
— Но в Свитке ничего не говорится о Братстве!
— Ты глуп. Прости меня, но ты глупец. Ты не рожден быть вождем. А я рожден. — Гариан выпил еще чашу воды: потеря крови после самобичевания вызвала у него сильную жажду. — Сегодня я говорил с императором. Он жалок. Но он принял мою волю. Я заставил императора делать то, что хочу, внушил ему свою волю. И очень скоро мир изменится так, как задумано мной. Мы покончим с еретиками, своей властью загоним Темных обратно в бездну, из которой они пришли, и не будет в мире власти, которая сравнится с нашей!
— Император принял ваш план? — быстро спросил Госсен, радуясь, что можно уйти от странного и пугающего разговора о вере. — Если император поступит так, как вы ему предлагаете, его власть и авторитет станут огромными, и мы ничего не сможем с этим поделать.
— Император хочет быть Спасителем мира, — сказал с мрачной усмешкой Гариан. — Да будет так. Маленькая бутылочка, которую ты принес мне, решит исход великого противостояния. Юный Артон думает, что сила в оружии. Нет. Сила в воле. А воля у нас. Мы доведем нашу войну до конца, брат Госсен. Император поможет нам. Он станет светочем, посланцем Божьим, оживившим птицу Джейр, а остальное сделает Братство. Мы зажмем эти земли в железный кулак и установим на ней тысячелетнее царство Света. Построим ту башню, о которой пишет Аверий. Еретики будут выкошены, как сорная трава.
— Почему мы не покончили с ними раньше?
— Потому что Свет не может существовать без Тени. Нам нужен был враг, достойный нас. Такой, которого боится глупая чернь, от которого нужно защищать. Но когда птица споет свою песню, мы закончим эту войну. А император — он уйдет. Потому что божественному Спасителю не место среди людей. Потому что нельзя безнаказанно открыть филактерию Маро. Он уйдет и останется в веках, как Спаситель, предотвративший гибель мира, а мы будем хранить память о нем и править его именем. Так будет, брат Госсен. Но пока... — Гариан взял с подставки плеть, — пока мы будем делать все для того, чтобы конец времен запомнился всем, кто его переживет. Чтобы не возникло никаких сомнений в нашем могуществе. Чтобы люди плакали от ужаса и молились на нас, видя, какое зло пришло на эту землю. Чтобы боль, страх и надежда корнями вросли в их души. Чем больший ужас они испытают, тем больше будет триумф Братства. Никто не посмеет усомниться в нашем праве на власть вечную и неделимую. Вот почему мы делаем то, что делаем. Во славу Божью, Госсен! Во славу ордена и Братства! Пусть почувствуют всю силу Тьмы для того, чтобы оценить наши жертвы!
Лицо Гариана исказилось; он взмахнул плетью, и плетеные ремни, заканчивающиеся острыми стальными когтями, впились в истерзанное тело. Госсен отшатнулся — брызги крови командора попали ему в лицо, мазнули по губам соленой медью.
— Уходи! — заорал Гариан, продолжая бичевать себя. — Уходи, не смотри!
Брат Госсен выскочил за дверь и встал, пытаясь удержаться на ослабевших ногах. Дверь захлопнулась за его спиной, но он мог слышать крики Гариана, в которых звучали страдание и наслаждение болью. С портретов в галерее на Госсена смотрели покойные командоры — с осуждением смотрели. Ты слаб, будто говорили они ему, ты слаб, ты недостойно и безнадежно слаб, ты не можешь жертвовать собой ради славы ордена, а отец Гариан может. Он наследует мир, а ты будешь служить ему и лизать его руки, как преданный пес.
Или, как пес, отведаешь плети, которая сейчас свистит и чавкает о распоротую окровавленную плоть за дверью.
И третьего не дано.
* * *
Они выехали из Боденталя на заре и проехали с полмили — а потом услышали этот вой. Ярре было подумал в панике, что это мертвецы, не упокоившись с рассветом, вышли им навстречу, но очень быстро понял, что ошибся. Только радости от этого совсем не испытал.
Их было много, наверное, не меньше трех десятков — мужчины, женщины, подростки и даже дети, едва одетые в грязные окровавленные тряпки. Они брели по снегу, проваливаясь в него, спотыкаясь и падая, едва переставляя обмороженные до черноты босые ноги, и пели нестройным хором какой-то псалом. Это было страшное пение, будто проклятые души в аду хором голосили, моля о милосердии. В руках у них были палки, обрывки железных цепей, плетки, кнуты, садовые ножи и длинные гвозди, которыми они били, резали и кололи сами себя. На снегу за ними оставался кровавый след. И еще — они не видели никого. Их глаза смотрели куда-то вдаль, и в них были боль, ужас и восторг.
— Флагелланты, — произнесла Янка.
Вельфгрид сжался в ком и тихо скулил, не отрывая взгляда от страшной процессии. А Янка побледнела так, что Ярре подумал — она сейчас упадет из седла.
— Янка, не смотри! — крикнул он. Но девушка не могла оторвать взгляда от процессии, и лицо ее стало белее снега.
Какой-то человек, грязный и окровавленный, в железных цепях, надетых крест-накрест на голое тело, вышел из процессии и подошел к ним. Вместо одного глаза у него зияла кровавая гноящаяся яма, на лбу кровоточил нацарапанный ножом или гвоздем рунический знак 'Тралль' — знак, которым во времена Агалады клеймили рабов. Он попытался схватить под уздцы коня Ярре, но конь шарахнулся от него с испуганным храпением.
— Нечестивцы! — завопил человек, шепелявя и брызгая кровавой слюной. — Разве не видите, что пришла смерть этого мира! Мертвые пришли пожрать живых. Молитесь, чтобы плоть ваша не досталась Тьме!
— Пошел прочь! — Ярре скинул с плеча Бьоркост, но безумец только захохотал и широко раскинул руки, точно приглашал обнять его.
— Стреляй, мальчик! — взвыл он. — Стреляй и причини мне еще одну рану. Ради Господа нашего, стреляй! Только не убивай сразу, сделай так, чтобы я ощутил страдание от раны. Подари мне эту радость. Пусть раны напоминают мне, что я еще жив. Боль это жизнь. Кровь это жизнь. Богу угодна наша мука, она очистит нас от скверны, которая сожрет вас заживо!
— Уходи, — преодолевая накатившую дурноту, пробормотал Ярре, но лук не опустил. — Проваливай.
