Только я в поварню в двери вошёл — тут меня по голове и...
Стукнули? Ударили? — Шандарахнули.
Били из-за двери. Я как вошёл со света... только и поймал краем глаза движение да чуть повернулся. Широкоплечий чернобородый мужик из местных опускает мне на затылок полено длинное.
И — темно. Чёрный бархат...
Очередное болезненное пробуждение.
"Не прожить нам в мире этом
Без потерь, без потерь".
В этом мире, что "Святою Русью" зовётся — ещё и без повторов вот таких пробуждений.
Сперва никак не мог понять — где я? Как-то сильно мне это Саввушкино подземелье напомнило. Темно, сухо, под ногами босыми земля, под рукой стенка бревенчатая. На теле ничего кроме штанов и рубахи.
Такая паника началась... Снова... "спас-на-плети"? Сердце сразу у горла, цветные круги перед глазами пошли. Нет, не хочу!
Спасло появление звуков. Стук где-то наверху, голос, вроде бы женский. Мужской ей вроде бы отвечает. Ещё стук уже над головой, резкий свет по глазам. Голос Марьяшки:
— Что ж ты это так, Ванька? Где ж это видано, что б холоп малолетний на старшего слугу с мечом кидался. Рабам вообще оружие иметь-носить нельзя. А ты меч свой прямо Доману к горлу. Перепугал старика. Да ещё перед всей дворней.
Вверху люк открытый, местные называют — "ляда". В проёме — личико Марьяшкино. Она, видимо, на коленях у проёма стоит, лучину горящую держит, и видно какая она отмытая, довольная, сытая. И хмельным от неё малость несёт.
— Ладно, упрошу мужа тебя не сильно плетями бить. Тем более, ты холоп не наш, беглый. Тебя твой хозяин сечь должен. Но по торгам тебя вроде не выкликали. По обычаю, если раб на хозяина руку поднял, то ту руку отсекают, а самого в реку кидают. Или живьём в землю закапывают. А голову рубят следом. Но Доман, хоть и управитель, но не хозяин. Так что плетей хватит. После, как отлежишься, муж тебя в городе продаст. Ну, ты ж сам понимаешь, бешеного рабёныша у себя в доме я держать не буду. Но на торгу присмотрю, посоветую. Может, и в добрые руки попадёшь. Только смотри: пока дела эти не закончатся — веди себя тихонько. Как шёлковый. Слышь Ванька, ты никак язык откусил? Точно. И губы в крови. Ну и ладно. Тогда и заботы нет.
Тут она, видно, с колен встала, кому-то там головой махнула. Сейчас люк закроется. Я прокашлялся, сплюнул пополам с кровью:
— Слышь, Марьяшка, как там мои? Ивашка да Николай?
Она снова слугу выгнала. Слышно, дверь входная хлопнула. Снова в проем всунулась:
— Значит, не откусил? Жалко. Ивашко твой... Ну, я сказала мужу, что ты ему "гурду" подарил. Муж велел отдать, Ивашко спорить стал. Яков, тот чернобородый, который и тебя поленом завалил, да муж, да трое его слуг новых... Сидит твой Ивашка в погребе битый. А Николай сам пошёл. Когда из его мешков бересту с долгом тебе записанным вытащили. Так что, сидят твои помощнички, и ничего им особенного не будет.
Оно чуть помолчала, глубоко вздохнула:
— Я чего пришла-то: ты, Ванюша, про... игры-то наши не рассказывай. Я и мужикам твоим уже сказала. Договорились мы, они молчать будут. А я мужа уговорю, чтоб отпустил Ивашку куда тот захочет, и Николаю даст долг отработать. Теперь-то Храбрит тут самый главный. Отец-то мой сдал сильно, как про мою смерть услыхал. Так вот, ты это... про... ласки наши не говори, а я упрошу мужа, чтоб он тебе не полсотни плетей дал, а половину. Ну, по малолетству твоему. И не вздумай ему хоть в чем перечить, или в глаза смотреть — не любит он этого от холопов. Страсть не любит. Ну как, по рукам?
— Вели слуге принести воды напиться. Пересохло все. И не дёргайся — под плетями я ничего не скажу. Иди.
Марьяша удалилась, вместе со светом. Кажется, кому-то там приказала что-то. А я судорожно включил молотилку на полную мощность.
Вынут... подвесят... плетями... глаз не подымать... как "шёлковый"... в городе на торгу продадут... повезёт — в добрые руки...
Лучше сдохнуть!
Нельзя! Долг на мне — детские жизни ещё не спасённые.
Как?! Как из этого всего выкрутиться-вывернуться? Не сдохнуть, не сойти с ума... Как?!!!
Марьяша... С-сука. Курва курвущая. Дрянь.
Шлюха — не та, что телом своим торгует. Мы все собой торгуем: кто умом, кто силой, кто красотой или знаниями, умениями. Все — временем собственным, частицей своей жизни, единственной и неповторимой.
Шлюха — автомат без памяти. Ей клиент, плата его — всё. У профессионалки — все остальные отношения, привязанности — в свободное от работы время. У любительницы — в другой жизни.
Ей плевать сколько раз я ей жизнь спасал. Плевать, как ей со мной хорошо было. Плевать, что я из неё занозы вытаскивал, кормил, поил, на горшок водил.
Есть самец покруче, "повятшее". И самочка побежала к новой альфе. Получается, что такое... свойство есть существенный элемент, присущий всякой женской психике.
* * *
"Если не можешь перегрызть палку, которая тебя бьёт — лизни её". Или — пососи.
Но это только основы — азбука проявления базового инстинкта. Потом пошла социализация хомосапиенсов. Накрутки всяких правил, ритуалов, запретов. Пришло христианство. А там унаследованное от иудеев понятие — "жена верная". Способ обеспечить легальность наследования власти и имущества. Чем больше имущества наследуется по мужской линии, тем жёстче табу.
Цена женской верности и неверности здесь выше, чем в моей России. Сменить партнёра означает для женщины сменить всё. Вариант Анны Карениной в ещё более жёсткой, средневековой форме. Сменить семью. Дом. Своего-то нет. Только родительский или мужнин. Даже формально свой, вдовий или отцовский, может быть отобран по куче оснований. Включая "недостойное поведение". Безмужняя жёнка — объект... ущемления. Вдовица — подаяния, девица в годах — насмешек, "весёлая" — оскорблений. Все — насилия. Не всегда сексуального. Часто просто имущественного.
В моё время цивилизация мужскую агрессию притормаживала. Здесь ограничений нет. Жена — раба мужа. Это официально объявляется в церкви. И — "да убоится...". Вот эта конкретно — "убоялась".
Марьяша вернулась в статус "жена верная". В церкви провозглашённому, обществом поддерживаемому. Статусу понятному, привычному, общепринятому. Основанию для само— и обще— уважения.
Это для всякой нормальной здешней бабы куда важнее каких-то там "плетей рабёнышу". Пусть бы и жизнь ей спасавшему. А клятвы... Ну кто ж женским клятвам верит? Она ещё и благородно поступает: мужа упросит дать только половину плетей. Но милосердие у неё здравого смысла не затмевает: бешеного холопчика в доме держать опасно. Рачительная хозяйка.
Вот как славно получается: и мужу жена верная, и благое дело сделала, и для дома польза. Идеал жены русского патриота.
В "Декамероне" есть история одной средиземноморской девицы, которая по ходу своего путешествия успела отдаться "не менее десяти тысяч раз восьми мужчинам" в разных странах, затем была возвращена в родительский дом. Где и была вполне благопристойно выдана замуж как девственница. Поскольку никто, из присутствующих при бракосочетании, свидетелем её многочисленных и разнообразных игр не был. Нет огласки — всё благопристойно и вполне христолюбиво.
* * *
Аналогичный случай имеет место быть и здесь. После всех похождений у Марьяшки одна забота: чтобы ничего лишнего до мужниных ушей не дошло. Из нарушений заново включившихся табуированных запретов. Что-то, что может уронить её реноме.
О! А вот это хорошо. Мне-то терять нечего. Это она думает, что я — как все нормальные люди вокруг. Что мне разница в десяток плетей важна, что мне интересно в какие руки меня продадут.
А мне — плевать.
Или я — вольный. Не-людь свободная. Или — "орудие говорящее" сельскохозяйственное. Дохлое.
Мне терять нечего. Кроме своих цепей. Точнее, ошейника. Я к этому готов. Понял, что головы здесь рубят всерьёз. Смертью меня уже не удивишь — "плавали, знаем".
А вот ей... есть чего терять. А не обострить ли ситуацию?
Жаль, почти ничего не знаю про этого Храбрита. Только кусочки из Марьяшкиных рассказов. Весьма редких: не до того было, не интересно. Я её жалел, не хотел о её вдовстве напоминать. Сам дурак.
Ничего не знаю о ситуации в усадьбе. Какие тут расклады-партии-группировки? А давно ли он здесь? Как пришёл? Битый прибежал, по делу, в отпуск?
Слуг у него сказано: трое новых. Какие? На что годны? А как он и его люди с остальными, с местными? Если тут заварушка начнётся — кто за кого будет?
Даже если выберусь из поруба — как мужиков своих вытаскивать, где барахло сложено? А как уйти? Как коней взять? А упряжь? Или — лодкой вниз да по речке? А припас где взять? А другие здешние пути-дороги? По своему следу ещё смогу, а вот в сторону... Без Могута — до первой трясины.
Так, "как уйти?" — это сильно потом. Сначала как выйти. Храбрита не знаю, но знаю мужскую психологию. Правда, двадцать первого века. Пробуем.
Как говаривал т.Сталин: "Попитка — не питка".
Хотя, в моем случае, вполне может обернуться именно пыткой. Со смертельным исходом.
Итого: попробуем натравить мужскую глупость на женскую подлость.
Над головой стукнул люк, появилась бородатая голова с горящей лучиной с одной стороны и спускаемым на верёвке ведром — с другой.
— Ты... эта... малой... Пей быстро и назад. Молодой боярин велел тебе ничего не давать, пока сам с тобой не поговорит. Боярыне скажи спасибо. Она к те смилостивилась. Давай ведро назад.
— Тяни. Слышь дядя. Что там на усадьбе?
— Дык. Празднуют. Возвращение боярыни. Люди все за столом сидят, пьют-закусывают. Только вот я, да ещё Охрим возле тех двоих мужиков — сторожим, голодные и холодные.
— Так ты сбегай в дом, прихвати себе со стола на что глаз ляжет. Я-то отсюда не сбегу.
— А знаешь как боярин Храбрит бьётся больно? Ежели я без дела с места уйду...
— А я тебе дело дам. Такое, что Храбрит не бить будет, а вперёд тебя сюда прибежит, да ещё спасибо скажет. А ты, тем временем, и рыбки за столом попробуешь, и бражки примешь. Скажешь Храбриту на ухо, что б никто не слышал: малой помирает, сильно его по голове огрели. Малость не в себе. Хочет перед смертью тайну открыть. О золоте.
— Чего? Ты, паря, и вправду от полена... Какое такое злато? У тебя? Да он меня...
— Тогда имя добавь: Касьян-дворник. Иди.
Мужик убрался, а меня начало трясти.
А ну как не купится? Не придёт? Отложит до утра? На свету мои бредни будут... совсем не так. И по утру куда проще меня... хоть на кобылу, хоть на подвес...
Храбрит пришёл. Перегнулся в проем, посветил на меня лучиной, рыгнул густым хмельным и рыбным духом.
— Грят, ты сдох. А ты вона, сидишь...
— Прогони слугу. Слово моё только для твоих ушей.
Храбрит чего-то рявкнул через плечо, там хлопнула дверь.
— Ну, сказывай. Про злато Касьяна-дворника. Только врать-то не вздумай. Я таких как ты... как орехи лесные щёлкаю. Это ж я на него, на Касьяна, княжью дружину навёл. Перед тем трое суток из застенка не вылезал, в дерьме татей пытаемых весь был. Но узнал-таки как он за Днепр уходить будет. Взяли мы его тогда и голову отрубили. Да... Славное было дело. Мне за это сам великий князь Ростислав Мстиславич у Черниговского Святослава Ольговича землицы выпросил. Эх, погибла грамотка на надел даденая. Ничего, вот съезжу в Чернигов — новую выправлю. Да и начну селиться-обживаться.
— Коли ты при казни Касьяна был, то должен помнить, что слева крайним мальчонка стоял. Перед плахой и прорубью.
Храбрит... мгновенно подобрался. А он и не пьян вовсе. Так, под хмельком. Взгляд сразу стал цепким. Пыточных дел мастер? Или, скорее, дознаватель из внутренних органов? Следак-важняк? Как-то Марьяша о его делах...
Лучина прогорела, обожгла ему руку, он выругался и уронил ее вниз, мне под ноги. Дальше мы сидели в темноте. Только в проёме люка на потолке поруба чуть белело его лицо.
— Так вспомнил ли, Храбрит Смушкович?
— Было такое. То ты, что ли, был?
Быстро соображает.
— Я.
— Чудно мне. Чтобы вор в воровстве своём без пытки сознавался. Лады, по утру пройдусь по тебе железом калёным — всё расскажешь.
— Так я и так...
— "Так" — веры нет. Сперва на дыбу, потом — огнём или, там, плетью. Потом спрашивать. Хоть подельника, хоть доносчика. Я это дело хорошо умею — спрашивать.
— Постой. Я до утра не доживу. И не о касьяновых делах речь. Вы ведь серебро его спрятанное нашли? Так? А золото — нет. А ведь Касьян и люди его и злата немало взяли по церквам да усадьбам. Так что, не любо — не слушай, а только хоть ты и умелец, а много ли с мертвяка по утру вытянешь?
— Сказывай. Только лжи говорить не вздумай...
— Мне лжа без надобности. Ты кису мою перетряхивал? Что нашёл? Из злата?
— Ну... серёжки золотые Марьяшкины. Подарок мой за сына. Которые ты у ей отобрал.
— Крестик золотой видел? Приметный-то крестик. Редкий. А теперь прикинь — нет ли похожей вещицы по твоим делам? И откуда такой крестик в моей кисе?
Прижилось. Загрузился, профессионал застеночный. Золота на Руси не так уж много. А крестик там странный — не христианский.
— Ну... сказывай.
— После той казни я отлежался. Пошёл к Десне. Ты ж, поди, знаешь — Касьян из тех мест был. По дороге попал под половцев. С твоей Марьяной повстречался. Потом мы с ней по болоту от поганых бегали. Там на болоте золото и закопал. Марьяша место то видела — найдёшь.
— Чтой-то она про то не сказывала. Врёшь ты...
Во-от! Пошла серия вторая. Датчики съёма информации сбиты, посмотрим как они следующую порцию инфы заглотят. Как в айкидо: рывок влево — рывок вправо для разбаланса противника. Для потери им равновесия. Только не телесного — душевного. "Кнут и пряник". "Пряник" в форме золотого клада прошёл. Теперь "кнутом"... взбодрим.
Интересно: как будут работать эффекторы. После второй серии целенаправленного введения в заблуждение. При полной правдивости информации на каждом шаге. Марьяша место видела. Только она не видела, как я на этом месте торбочку свою закапывал.
— А и много ли она тебе про поход наш рассказала? Ты-то хоть знаешь, что она ныне в тягости?
— Сказала. Может, сына второго...
— То, что она тебе сказала — понятно. А вот почему я, холоп чужой беглый малолетний, про то ведаю? А Храбрит?
Плохо. Темно, я не вижу его лица, его рук. Никакой мимики, моторики. Эффективность сказанного не оценить, воздействие не скорректировать. Только по тону. Который он контролирует профессионально. И паузам. При таком качестве обратной связи... только вперёд, напролом.
— А про поганого, который за ней гнался? Там, где ваш обоз разбили. Рассказала?
— Какого поганого?
Класс. Что ж ты так, девочка, подставляешься? Уровень доверия к мужу... обычный для женщины.
— Половчанин молодой. Он её догнал. И завалил. И поимел. Со всей пылкостью, свойственной молодости.
— Чего-чего "свойственной"?
— Того. У твоей Марьяшки — полно брюхо поганского семени. Парня того я на ней же и зарезал. Только он её накачать успел. Как ты сам — её же тем же утречком.
