— Лжа!
— В чем? В том, что она перед тобой в то утро сиськами своими трясла? И ты её назад в постель опрокинул? И снова, Храбрит, почему ты про это помнишь — понятно. Ты там был. А вот почему я про это знаю? Ты скажи, ты мужик умный, до правды доискиваться приученный.
— Она рассказала.
— Верно. Следующий вопрос, господин боярин, почему? Почему госпожа рабу своему, малолетке-уроду, такие... всякие... подробности про со своим мужем игрища постельные...
— Ты ей не раб. Ты холоп беглый. Она сама так сказала. И ошейник у тебя не наш, и клейма нет... Лжа, всё твоё — лжа.
— Ага. Шашку мою видел? Она с того поганого снята. Сначала я его зарезал. Ножиком. Прямо на Марьяше. Потом шашку взял. Потом и самого половца снял. С жены твоей. Тяжеловато было поганого из между ляжек её выковыривать. Зацепился он там, что ли?
Молчит, сопит. Плохо — не видно ничего. Ручки бы его... Как он там? Косяк проёма уже до белых костяшек зажал или нет? Продолжим.
— Крестик золотой ты видел, шашку ты видел. А вот видел ли ты волосы её обскубленные? Спрашивал ли — почему так?
— Сказала — у костра ночевала, коса на угли попала.
— Ага. А про те волосики, что между ног — передком в огонь влезла? Ты ж уже был с ней сегодня, в баню вместе ходили. Что и не заметил, что делянка-то вырублена, там-то один подрост молодой. А кто там те кушири выкашивал — и увидел, а не спросил. Эх ты, "спрашивать умею".
— Кто?
— Аз грешный. Я сам волос на теле не имею. И баб люблю гладких. Вот и побрил её... что б слаще было голым по голому. На ней кататься-ласкаться-елозится.
— Ты! Сопля маломерная! Тебе с бабой взрослой...
— А такое не слыхал: "мал золотник да дорог"? Или — сладок. Если умел, да не спешен. Как ты. Ты-то её ни разу за все десять лет до настоящего крика не довёл. Попихался и отвалился. А вот подо мной она криком кричала. От души. От удовольствия. И не раз. И всё просила: "ещё, ещё".
Молчит, сопит. О, и скрип слышен. То ли зубы, то ли бревна под руками.
— И не только подо мной. Мы когда через Десну перебрались, на хуторок вышли, её сразу в баньку отвели. Пока я всякими делами занимался, там в баньке сынок хозяина... Здоровый лоб, вроде тебя. Тоже... покатался на Марьяшке в волюшку. Пока нам ехать время не пришло.
— Всё сказал?
— Нет. Потом мы с одним возчиком ехали. Молодой, красивый, кудрявый. Уж она перед ним и так, и эдак. Курлыкает-мурлыкает... Ну и загуляли они в леске. Ты её спинку ободранную, в сеточку посеченную видел? А передок покорябанный?
— С-сука. Курва.
— Тот парень так и сказал: курва курвущая. И шишку еловую ей забил. В дырку ейную. Куда мы с тобой, Храбрит, в очередь совали. Я уж намучился, занозы из неё вытаскивая, ход высвобождая. Ну, мне-то, по маломерности, много не надо. А ты-то как слазил? Не занозился? Об поленце еловое не стукнулся?
Молчит, сопит. Плохо, ой как плохо, да чем же его сшибить? Выбить из него выдержку. Мне нужно, чтобы он к активным действиям перешёл. Сотворил какую-нибудь глупость. В состоянии аффекта. Начнёт дёргаться — у меня появится хоть какое пространство для маневра.
— Ты вот, Хорь...
— Что?!
— А, "хорь"... Я её ночью как-то... приспособил, а она спросонок меня как тебя — "хорь". Я ещё и удивился: чего это она так мужа-то — "хорёк вонючий". Ну, ты, вроде, муж не глупый, прикинь сам. Значит так, за те дни она с пятерыми была: ты, я, половчанин, хуторянин и возчик. Все её семечками своими набивали. Аж по самые ноздри. А теперь ты себе второго сына ждёшь. Может и будет, но не твой.
— Я первым был.
— Ага, первым. Только ты мне, нет, не мне — себе объясни. Как так получается, что вы десять лет женаты, после первого сыны девять лет прошло, вы ж не по-монашески жили. Игрались-баловались. Много раз. И от тебя — ничего. А вот когда ещё четверо — она понесла. Ну и причём здесь ты? И ещё: если семя твоё за девять лет у Марьяшки не проросло, а тут раз и вот оно, то был ли и первый раз?
— Что?!
— А то. Дурят тебя как дитё малое. А ты... тоже мне — "спрашивать умею". Это ты на службе умеешь, а тут перед носом... Ну-ка вспомни, вот вы поженились.
— Она девкой была.
— Да знаю я. Она сказывала. Потом ты её к тётке своей отправил. Наезжал туда. Через три месяца... Сколько ты в тот раз у неё был?
— Не помню я.
— А я — знаю. День да две ночи. А кто у неё на третью ночь ночевал? А? Так и в этот раз: ты первым был. Только, сам знаешь: "первый блин — комом". Вот она твой-то комочек и перетерпела. А пирожок-то, видать, с других яиц испёкся. Ну и как тебе? Чужого ублюдыша по головке гладить, подстилку драную в уста сахарные целовать... Кстати, как вы встретились, как ты её жарко обнимал-целовал — я всё волновался-тревожился: не помешал ли я встрече твоей с женой верною, долгожданною? Тут, вишь, какое дело: как ей дровеняку-то в дырку меж ног засунули, так я стал её в ротик употреблять. Ох как ей это понравилось. Сама, бывало, спать мне не даёт, всё уд мой своими губками алыми... И смогчет, и пришлёпывает. А последний раз мы тут недалече... Я её у берёзы на коленки поставил и аж в самое горло... Хорошо пошло. Только много из меня в тот раз семечек-то повылилось. Она заглатывала-заглатывала, да часть на личико ее белое пролилось. Ну, белое на белом — не видать. Разве что липнет. А вот на губках алых... Тебе не мешало?
Всё правда. Только это "недалече" было три дня назад.
И что? Оттуда даже и по российским трассам со всеми ограничениями — полчаса. Другое дело, что автомобильных трасс здесь нет. Но расстояние от отсутствия транспорта не меняется.
Достал. Достал я его. До больного. Белое пятно лица Храбрита наверху рванулось в сторону. Он не заругался, не начал кричать. Был такой... нутряной звериный рык. Грохнула выносимая с маху дверь. И всё стихло.
Спустя некоторое время сверху появилась морда сторожа.
— Эй, малой, чегой-то боярин-то как ошпаренный выскочил?
— Поговорили. Ты кинь мне овчину какую. Я спать буду.
— Ишь ты. Так посидишь.
Ляда над головой моей грохнула. Кажется, сторож и засов поставил.
Глава 41
Тихо, темно. Как в Саввушкиных подземельях. И дрожь колотит.
Внешне — похоже. А вот внутри — совсем нет. Нет страха. Ужаса. Есть восторг, веселье, азарт. Кур-р-аж-ж-ж. Адр-р-реналин бур-р-рлит.
Как я понимаю экстремалов — чувство опасности и победы над ней... Кайф!
Только у меня не скоростной спуск на лыжах по бездорожью или прыжок с самолёта без парашюта. У меня другой вид спорта: манипулирование собственными потенциальными убийцами. Которые очень хотят стать кинетическими. Но... а вот вам!
После сказанного мною, Храбрит может меня только убить. Быстро ли, медленно ли, но — обязательно свежеиспечённый упокойник.
* * *
Господин Достоевский, Фёдор Михайлович, в своём опусе под названием "Записки из Мёртвого Дома" довольно подробно описывает процедуру этапирования осужденных (ударение на втором слоге) в условиях Российской Империи в те ещё времена. И особенно указывает на странное свойство русского народа, ярко проявляющееся в сих, весьма даже и противуобщественно-полезных собраниях.
Немалое количество этапируемых, особенно из молодых и новеньких, принимают на себя имена и вины других своих сотоварищей по несчастью, обмениваются с ними одеждою и сроками каторжными.
Часто сделка такая выглядит и вообще анекдотичной. Ибо меняется срок каторги, например, лет в восемь, на сапоги целые и рубль серебром. На вопрос же такому обменьщику:
— Да на что ж ты это сделал?
Следует ответ вполне в нашем национальном духе:
— Дабы участь свою переменить.
* * *
Вот и я — "переменил участь".
Прежде меня ждала роль "холопа беглого пойманного". Плети — "чтоб не бегал". Плети — "чтоб за нож не хватался". Плети — "чтоб место своё знал". Возврат хозяевам или продажа на торгу. Быть "как шёлковый", глаз не поднимать, "думать — дело хозяйское".
Теперь... Можно и плетями до смерти забить, можно — батогами, отрубить руку или голову, живьём в землю или в реку...
Да как угодно! Но. Вместо ожидаемого господами этой жизни и данной усадьбы свежеиспечённого холопа, будет такой же, но — покойник. Или ещё что случится.
"Ещё не вечер". Точнее, поскольку уже ночь: "ещё не утро".
Впервые в этом мире я спокойно спал в подземелье. Плевать, что похоже на Саввушкино — я не похож.
Впервые спал крепко за долгое время нашего марша: обычно на стоянках мне приходилось или обихаживать своих спутников, или прислушиваться к окружающему двору, лесу, жилью... Крепкий сон — это здорово.
"Сон — не водка, организм лишнего не примет" — русская народная.
И пробуждение было радостным. Даже когда в проем откинутой ляды всунулась чернобородая знакомая морда. Яков.
"Поленом тя по голове". Точнее: "мя".
— Вылазь.
Это тут и "с добрым утром", и "хорошо ли почивали". Лаконичные какие.
* * *
Лаконичный стиль — это как говаривали в Лаоконии. Была такая область в Древней Греции. Жили там спартанцы. Вот они так и выражались.
Вышел как-то утречком царь спартанский Леонид в Фермопилах и говорит царю персидскому Дарию: "Вылазь". Тот, естественно, ответил... по-персидски. И дальше они в этих Фермопилах долго... "фермы пилили".
* * *
Как-то страшновато прямо с утра — и на казнь. А после обеда не так страшно будет? Дядя руку опустил. Типа: подпрыгни, я вытащу.
Ага. А у дяди костяшки пальцев разбиты. Темновато, но видно. И содранная кожа — свежая. Что-то у них в усадьбе было. Вернее всего, просто пьяная драка между мужиками. На мою участь... не влияющая. Но... интересно.
Подошёл, подпрыгнул, он меня крепко за кисть ухватил и рывком наверх выдернул. А во второй руке у него ремешок и он им сразу моё запястье захватил.
А вот и фиг вам — у меня и левая рабочая. Хоть и мал кулачок, но по заблаговременно расквашенному носу... Ногами в край проёма — головой этому Якову в живот. Кувырок.
А вот и фиг. Это уже мне. Руку-то мою он не выпускает. А ведёрко-то вчерашнее, мною недопитое, здесь стоит. Взмах и нах...
Умылся. Все умылись. Оба. Кроме третьего — ещё дядя, сторож вчерашний в дверях стоит. А я в углу, сруб крепкий, но невысокий. До стрехи выпрыгнуть можно, но... в спину получу. Стоим-глядим. Яков проморгался, лицо утёр.
— Ловок. Пойдём. Аким Яныч зовёт.
— Будешь вязать — убегу.
Смотрит, думает. Головой кивнул. Поднялся и на выход. Мимо сторожа. У сторожа глаза квадратные, что-то мычит, вроде сказать хочет.
Ладно, пойдём. Если сейчас сразу снова поленом по голове не получу — в лесу точно медведь сдох. Несвязанных на казнь не водят.
Яков топал впереди в трёх шагах, я за ним. Поруб поставлен с той стороны господского дома, где башенка. Поэтому я его от ворот и не видел. А идём мы как раз в этот самый дом, крыльцо рядом с "гайкой бревенчатой".
Яков меня на крыльце вперёд пропустить хотел. Вежливый какой. От твоей вежливости в поленно-ударной форме, у меня весь затылок в формате "не тронь нигде".
Зашли в комнату. Сени, наверное. С кроватью. Точнее: лавка, на ней дед. Дед — здешний владетель, звать Аким Янович, Марьяшкин отец родной. И вид у него... болезненный.
Отпечаток сапога на виске начинает приобретать свеже-фиолетовый оттенок. А, судя по его стенанию при перемещениях различных частей тела при подготовке занимания надлежащего положения для устремления на нас своего владетельного взгляда — есть проблемы и с рёбрами.
— Чего мокрый? (Это Аким — Якову)
Тот только плечами пожал. Полный... лаоканист.
— А чего этот без вязок?
— Ловок.
Вот тут и для меня кое-что нашлось. Слева эта постель с дедом, а впереди стол. На столе какая-та утварь, хлеба краюха. И нож. Серьёзный ножик. Предназначен для вырезания кусков хлеба из заготовки типа "каравай домашний безразмерный".
Всякий мир состоит из сильно связных сущностей. Одно всегда за другое цепляется. Связи эти называется по-разному: граничные условия, причинно-следственная, необходимые и достаточные...
Короче: если ведёшь пленника — веди связанным. Если несвязанным — убери из зоны досягаемости предметы, могущие служить оружием. Если не убрал, то либо ты — лопух, быстро переходящий в разряд покойников, либо — я не пленник.
Форсируем экспериментальную проверку гипотезы.
Я метнулся к столу, Яков попытался меня перехватить, не дотянулся, завалился на бок. Я уже говорил, что я быстрее местных? Когда он поднялся, я уже стоял у противоположной стены с ножом в руке. Хват метательный — за острие лезвия. Направление вероятного броска — дед лежачий.
— Аким Янович, ты, вроде, меня для разговора звал. Поговорим?
— Хр-фр-дыр... (Прокашлялся) И вправду — ловок. (Это Якову). Положь острое — порежешься (Это мне)
— Это весь разговор? За этим звал?
Тишина. Я дедова лица не вижу. Похоже, он Якову чего-то глазами сигналит. А Яков головой трясёт — несогласен.
— Ладно, малой. Что ты вчера ночью Хоробриту сказал?
— Сказал правду. Как он её понял — его спрашивайте.
Дед аж взвился, голову ко мне вывернул, чуть не орёт в лицо:
— Ты... ты с кем говоришь, убоище-ублюдище! Ты мне ещё указывать будешь — что у кого спрашивать! Да я тебя...
Тут он все-таки вывернулся так, чтобы мне прямо в лицо кричать. И что-то больное у себя зацепил. Взвыл. Яков — сходу к нему, на шаг и... встал. На меня смотрит — дозволю я ему к хозяину подойти или ножик метну. Махнул ему рукой, горбушку со стола взял, пошёл к лавке у стены напротив дедовой.
Грызу горбушку, мужиков разглядываю. Хорошо Яков становится — "холоп верный". Своей спиной, телом своим хозяина защищает. Перекладывает, подушку под спину подсовывает. И ещё они вполголоса договариваются. Предположительно — как бы мне голову оторвать.
Надо бы — в дверь и ходу. Но... быстро не получится, мужиков своих ещё найти надо, майно... Да и много их, местных, вдогонку бросятся — догонят.
Всё, кончил Яков деда устраивать, квасу со стола подал кружечку, сам в ногах сел, руки пустые. Кажется, и поговорим.
— Вы хоть расскажите — чего тут вчера было. Я-то в порубе сидел, ничего не видел, не слышал.
Дед аж квасом поперхнулся. Закашлялся, Яков его тряпицей утирает, а дед руку отталкивает:
— Чего было, чего было...! Ты...! Ты чего такое Хоробриту сказал, что он взбесился?! Как от поруба твоего пришёл, весь будто мёртвый, лица на нем нет. Позвал Марьяшу в покои, вроде поговорить. Потом девка дворовая прибегает, орёт истошно: "Боярин боярыню убивает!". Мы все туда. А он и вправду... Молотит куда не попадя. Та уже вся в кровище. Я сунулся — он и меня приложил. На сына своего... чуть не зашиб об стенку дитё малое. Слуги мои кинулись его вязать. Его слуги вступились... Меня вот сюда принесли. Потом Яков с дворовыми Хоробрита с прислужниками из терема вышибли. Только собрались их вязать — они за сабли взялись. Хорошо, все разошлись-разбежались. Живые. До смертоубийство мало-мало дело не дошло. Но все побиты-поранены. А эти в поварне заперлись. Там медовухи бочка целая стояла, едва початая. Вот они там и запьянствовали. Спят, поди. А как проспятся... Так что ты ему такого сказал, что он взбесился?
