Представилось как у очередной попадуньи или попаданки стремительно разрастаются бицепс и трицепс на правой руке, широчайшая и двуглавые бедренные... И вся она становится... как у Шварцнегера.
Оставалось только ждать и надеяться. Что половцы не пойдут искать. Два моих убивальника уже остывают. Может, и опять...
Русский авось.
Глава 25
Марьяша изливала на мои уши историю своего рода. С пачкой эпизодов возвышенной и романтической любви.
Всё, как обычно здесь, упиралось в Мономаха. Князь по каким-то своим делам оказался в сожжённом поляками Берестье. Он же Брест, он же Брест-Литовский. В отличии, например, от Бреста Нормандского. Там ему попал на глаза поляк Ян. Под сгоревшей рябиной. Его так и стали называть: Ян Рябина. Князь его взял в дружину. У Яна уже была жена. Что для младших дружинников не типично — для них в княжеском хозяйстве имеется женская прислуга общего пользования. Жена родила сына, которого назвали Акимом.
Мальчик рос при гриднях. И вырос в великолепного лучника. Стрелок от бога. Естественно, пошёл служить князю. После некоторых разделов имущества мономашичами, сначала между братьями, потом между внуками, оказался в Смоленске у Ростика. Участвовал во всех общих заварушках данного исторического периода. И в нескольких — особо специальных. Дослужился до сотника.
Лучник он был классный. А вот сотник оказался... не на месте. Как-то он успел женится, обзавестись дочкой Марьяной. Которая незаметно, пока он с разными князьями по Руси бегал, выросла под матушкиным присмотром. Тут он погорел. Не в смысле пожара, а в смысле растраты. На каких-то хозяйственных делах. То ли масло для луков куда-то на сторону ушло, то ли слишком много тетив мыши погрызли. Марьяша упорно повторяла: "оболгали, обошли". А что ей ещё говорить? И тут явился один молодой подьячий, в душе которого воспылалась пылкыя любовь к четырнадцатилетней Марьяше Акимовне.
Издавна мечтавший о военной службе, Храбрит Смушкович кинулся на защиту старого воина. И Акима не в поруб сунули, а просто выгнали со службы. Но — с уважением. Дали земли кусок где-то в лесных дебрях. А молодому подьячему в качестве поощрительного приза досталась молодая жена. И жили они долго и счастливо. До сегодняшнего дня.
Последнее, что видела Марьяша — муж сдёрнул с коня одного из своих людей и, крикнув ей "беги", поскакал от места схватки.
На мой вопрос:
— А чего же он своего человека с коня сдёрнул?
Последовал несколько недоуменный ответ:
— Так это же был кощей. Ну, холоп. Он и сам должен был коня господину отдать. Да, видать, испугался.
— И что с этим кощеем стало?
— Так зарубили его. Как всех.
Как там Саввушка в меня вдалбливал: "нет высшего счастья как умереть за господина". Покойся в счастье, кощей.
— А тебя чего на седло не взял?
— Так конь двоих не свезёт. А он муж и господин. Дому голова.
"Мне жаль, что твоя гнедая сломала ногу. Боливар не свезёт двоих". Это не диалог двух американских разбойников, это любящие супруги на Святой Руси. Предки мои.
Теперь понятно, почему кощей из сказок характеризуется худобой: от постоянной рабской полуголодной диеты. И почему бессмертный: этот сдох — нового купим. Такого же. А вот почему у него яйца в утке? Или там, в зайце, который в сундуке, сундук на дубу, дуб в Лукоморье? Чтоб не размножался? Непонятно...
При ближайшем рассмотрении выяснилось, что Марьяша отнюдь не боярыня. Это она сама себя так назвала. Мужу её дали не вотчину, а надел. У отца — Акима Яновича Рябины — аналогично.
По выслуге лет или при списании по ранению или болезни, служилые люди получали надел. Пустой. Без смердов. Земли много, всё, что не боярское, не монастырское, не городское — княжий земельный фонд. Селения смердов — веси — больше десяти лет на одном месте не сидят, переселяются. Подсечно-огневое земледелие. Бегай за ними потом. А служилые ставят усадьбы. Оседают.
Вот и должен новый землевладелец ставить своё собственное хозяйство на своей земле. Свою усадьбу, свой хутор. Со своим семейством, своими холопами, закупами. Сманивать к себе вольных людей. Хорошо, если есть родственники. Если из простых — родня просто приходит и селится вместе. Если нет — стараются новый надел к уже существующему присоединить. В любом случае, помогают.
У Акима на Руси родни не было. Поэтому — сам начинал. С женой и парой слуг. Жена в первую зиму умерла. А дочку пристроил к родне мужа. Позже, как поднялся, отстроился — забрал к себе, уже с маленьким внучком.
На новом месте подыматься не просто. По-всякому бывало. Отставники пухли от голода, мёрли от болезней, от пожаров, от разбойников... Если вымирали — "На все воля божья". Если всё-таки укоренялись и окрестьянивались ("осмердячивались") — становились смердами или "житьими людьми" — хуторянами. А вот если поднимались — на схороненной добыче, на сохранившихся связях возле князя, пупок надрывая — становились боярами-вотчинниками. Получали грамотку и вносились в списки-столбцы.
Бояре приходили по княжьему зову со своими людьми, конно и оружно. Остальные платили подати. На Руси, как и в Англии после Вильгельма-Завоевателя, правящий дом получет доход только со своей земли, а не с земель своих вассалов.
У боярина один налог — "налог крови". Его собственной, его людей. Должен явиться на войну по приказу князя. "Натуральное хозяйство" — плати натурой. Собой.
Положение отставников с уходом на хутора было... не очень. Тут ведь не столыпинская реформа, а княжья усобица. С постоянным перескакиванием конкретного князя со стола на стол. Как проститутки в борделе. А новый князь может оказаться врагом прежнему. Или кому-то из его слуг приглянётся хуторок, или кто старые дела вспомнит.
Альтернативным предложением земельному участку был, обычно, хороший городской дом. С возможным участием в кое-какой торговлишке. Но Акиму таких предложений не делали. Вот и пришлось ему строить свой хутор. В дебрях лесных на реке Угре. Молодая жена карьерного подьячего туда перебралась. С сыном, но без мужа — очередной приступ войны мастодонтов требовал присутствия смоленских у Киева. И не только мечемахателей.
Так Марьяша и жила последние десять лет — всю свою супружескую жизнь. Хоть и с перерывами, но...
"Хуто-хуто — хуторянка.
Девчоночка-смуглянка".
Смуглянкой она тоже не была.
После стресса у человека часто начинается приступ болтливости. Вот этот случай и имел место быть.
Она увлеклась, начала жестикулировать, армяк, одетый на голое тело, несколько разошёлся, и мне открылось... вполне приятное зрелище. Два полушария примерно четвёртого размера, с крупными сосками, ореолами насыщенной окраски, хорошая, чистая, очень белая кожа. Не Шарон Стоун, но вполне. И никакого силикона и подтяжек. Даже жалко, что я ей штаны принёс: остальное не наблюдаемо. Не "Основной инстинкт", однако. Но всё равно радует.
Я — не мамонтолог. Это не про специалистов по мамонтам, а про тех, кто по мамографии. Полную классификацию вариантов конфигурации провести не могу. Так, исключительно по личному опыту. Пустых бурдючков не люблю. Со всем остальным можно работать. Главное не размер, а чувствительность. Но, всё-таки, когда "берёшь в руку — маешь вещь" — это приятно. Но без перебора.
"Под солнцем юга как под грудью у мадам -
Немножко душно, но до одури приятно".
Я не люблю когда душно. Тогда и приятно не "до одури". А тут мой самый любимый. И размер, и формат.
Марьяша перехватила мой взгляд, смутилась, запахнулась.
— Не смотри так.
— Как?
— Соромно. Мал ты ещё так на баб смотреть.
Мысль о моей... детскости её успокоила. Она начала рассматривать свои... прелести, приподнимать, оглядывать с разных сторон. Всё сокрушалась по поводу синяков, оставленных жадными ручонками покойного половчанина. Чтобы она там не говорила, а наблюдать этот процесс — увлекательно.
— Нравится? А уж как моему-то нравится. Я в избе, где ночевали, нынче утром ночнушку снимала и перед своим-то, так в шутку, маленько ими потрясла. Тут он меня назад в постель и опрокинул. Поигрались чуток. Оно, конечно, в чужом месте, слуги под дверью торопят — ехать надо. Да и вообще: мой-то мужик видный, но... но всё равно приятно — муж любит, ценит.
Она вздохнула тяжко. Где-то сейчас её муженёк бегает. Или лежит уже порубленный.
А я подумал: не трясла бы ты с утра перед мужем своими сиськами — выехали бы вы раньше. И проскочили бы этот перекрёсток до половцев. А вот я бы вляпался по полной. Без отвлекающего преследователей фактора.
— А ты кто?
— Иван.
— Ага, а сам-то кто? На смерда не похож. По одежде, вроде, из степняков, по лицу, вроде, наш. По говору... интересный у тебя разговор. Наши так не говорят. Ни смоленские, ни черниговские. Вроде киевский.
Так, пошли вопросы. А у меня готовой легенды нет. Её ещё продумать надо, чтобы назад на Укоротический двор не привела. И вообще...
— Что-то долго поганые не идут нас имать. Пойду гляну.
— И я с тобой.
Ну и как быть? Оставлять её тут, возле вещей... Начнёт любопытствовать — золотишко найдёт. И в какую легенду такую сумму втиснуть можно? Али-баба и сорок разбойников? Пошли.
На том месте, где я половца зарезал — нет ничего. Ни трупа, ни коня. Зато натоптано здорово. И конями, и сапогами. Но в яр они не пошли. Видно, опять отвлекло что-то.
Место для меня... волнительное. Первый раз в жизни убил человека. Ножом. В глаза его смотрел. Вот тут я стоял, вот так подошёл, вот отсюда ударил.
А Марьяша только плечиком дёрнула, вдаль глядит. Будто её поганые каждый день вот так по болоту раскладывают. Боярыня.
Тут моя боярыня-хуторянка заорала и рванула. Я еле успел сбить её с ног. Снова в ту же грязь болотную. Она вырывается:
— Наши! Наши идут! Черниговские!
Точно, справа из-за хвоста холма по дороге идёт лёгкой рысью конный отряд. По трое. Одежда вроде не половецкая. Марьяша рвётся, ругается. Успокоил, только когда в её грудь голую ткнул:
— Так к гридням побежишь?
Помогло. Ойкнула и побежала назад свои сырые тряпки надевать. Вернулась скоро, я и не ожидал. И мешки наши с собой притащила. Хозяйственная. Как я. Только к этому времени черниговская сотня на дороге прошла. А за ней в след — половцы. Тоже спокойно, рысцой.
— Ну что, Марьяша, побежим к этим... нашим?
— Я те не Марьяша! Я — боярыня Марьяна Акимовна.
— А ты сбегай как хотела. Будешь Марькой. Подстилкой в ордынском таборе.
Притихла.
Сначала верховые прошли, потом просто табун коней, потом стадо прогнали. За ними вроде толпа небольшая пешая. Пылища на дороге... От конницы пыли больше, чем от колонны тяжёлых грузовиков на сухом грейдере.
Эх, мне бы сейчас комп, да в гугловский Map, да в real time. Посмотреть по пылевым хвостам: где тут вокруг ещё такие... "наши" бродят. Потому что ясно: это не шайка со службы из Руси в Степь идёт и напоследок безобразничает. И не из Степи мелкий набег проскочил. Это поход, война. Значит и другие отряды есть. И как нам тут выскочить?
* * *
Мои познания в партизанской или диверсионной тактике сводились к читанным в детстве мемуарам кое-каких партизанских командиров времён Великой Отечественной. Оттуда крепко засело: "из окружения надо выходить или сразу, или совсем не выходить".
Тем более что где-то недалеко, в междуречье Днепра и Десны, лёг отцов батальон. В августе 41. "Уничтожая живую силу и технику противника". Не "выходя" — не смогли.
Про Московское и Ленинградское ополчение помнят и пишут. А вот про Киевское... Как собрали рабочих с "Арсенала", студентов с киевских вузов. Кто под мобилизацию не попал. Добавили горсть погранцов, что успели живыми отскочить от западной границы и... в тыл к немцам.
— Вот тоби, сынку, винтовка немецькая. Гамбург, 1903 року. И обойма до ей. У нимцев патронов богато — у их и наберёшь.
А у немцев... Шмайсеры. У полицаев — карабины. Батину винтовку заклинило после первого же марш-броска типа "убегаем быстро" через болото. Дальше он её как палку носил. Как я свой дрючок.
Потом, когда спасли своим рейдом славный город Киев, вырвались к своим, переформировали, что осталось. И там вон, между Днепром и Десной, положили. А потом пошли торжественным маршем по Крещатику те, у которых были не винтовки заклиненные, а совсем наоборот — карабины немецкие.
* * *
"Выходить".
Эта была моя ошибка. Вбитая нормами и стереотипами моего времени.
Правильное правило, когда противники сталкиваются широким фронтом, когда в прифронтовой полосе формируются и уплотняются второй-третий эшелоны. Но здесь-то всё не так. Ширина линии боевого контакта — верста-две. Глубина — не больше. Вся линия фронта — вёрст десять максимум. И всё быстро — противник прошёл, второго эшелона нет, плотных коммуникаций с соответствующими силами защиты — нет. Даже когда кыпчаки идут широко — загонная охота на людей, всё равно — проскочили и ушли.
Спрятался, пересидел, переждал — выходи и хорони погибших и умерших, чтобы, не дай бог, мор не начался. Отстраивай заново сожжённое. Нормальная жизнь для здешних.
Пересидели бы — было бы по-другому. Многое. А так... Солнышко садится. Слева, на западе, уже и столбы дыма подымаются. Марьяша притихла. Как стемнело пошли вдоль болотины к дороге. Уже ночь.
"Майскими короткими ночами
Отгремев, закончились бои.
Где же вы теперь, друзья-однополчане,
Боевые спутники мои?".
Мои бои ещё только начинаются, из боевых спутников у меня одна боярыня-хуторянка. А так всё правильно. Однополчане мы — палка у нас одна. Типа дрючок берёзовый. И ночь майская коротка. Особенно, если надо срочно убираться куда подальше.
Тут Марьяша рухнула на колени перед лошадиным трупом, начала причитать, обнимать мёртвую конскую голову и объясняться ей в своей негасимой любви. Всё громче. Сбрендила баба.
— Ты чего?
— У-у-у... На этой кобыле муж мой ненаглядный ускакивал, знать, убили его, сокола моего ясного...
Дрючком по спине — хрясь!
— Не вой. Может не та кобыла?
— (вполне внятно и сильно обижено) Да что я, кобыл мужниных людей не знаю? Вот на этой, пегенькой... у-у-у
Хрясь!
— Побежали. Через дорогу в лес. Отстанешь — не вернусь.
И мы побежали.
Эти леса — идеальное место для партизан. А вот для пробежек в ночное время...
Сначала ничего, пока по сухому без густого подлеска. Потом под ногами чавкать стало. Я сперва храбрился, лез вперёд. Да и по сути: я раза в полтора легче, мешок меньше. Потом загруз. Хорошо так: "вам по пояс будет".
Помните "А зори здесь тихие"? Как там девушка в болото уходит, и эта жижа вонючая ей рот заливает? Там потом только булькнуло.
У меня тут... совсем не кино. Марьяша моя к этому времени уже убегалась, я тону — она на берегу рот разевает, отдышаться не может. Соображалки — ноль. Хорошо — дрючок мой со мной. Сунул ей в руки — держит. Вытащился. Слегу ей сделал — чтоб дорогу щупала. Её — вперёд.
Уже говорил: я человек асфальта. В городе выросший. Мне всё время надо под ногой твёрдое чувствовать. Хоть кирпич битый, хоть щебень, но чтоб твёрдый. Как начинает хлюпать да играть — паника.
