Вот оно как... Ну, собственно, я чего-нибудь похожего и ожидал. К этому, собственно, и стремился. Как, всё-таки, нами мужиками легко управлять, если дело касается баб.
Стоп. Философия — потом. Если этот "потом" будет.
— Яков, на Марьяше много крови было?
— Порядком. Лицо разбито, уши порваны.
Аким: — Как?!
Яков: — Так. Видать, серёжки золотые даренные выдирал.
Я: — Ещё? Понизу, ниже пояса, кровь на одежде?
Яков: — Так... Она голая была. А на животе, на ногах... да.
Я: — Вот что, Яков, поди-ка ты погуляй. Тут дела такие... Тебе лучше и не знать.
Аким: — Чего?! Ты ещё слугами моими командовать будешь?! Я тебя, лягушку плешивую...
Яков: — Пойду я. Нужен буду — шумните.
Яков вышел, перед порогом внимательно посмотрел на мои игры с ножичком в руках. Оценил положение предметов и персонажей в помещении и аккуратно плотно закрыл за собой дверь.
— Ну, говори. Чего ты ему сказал, что он как бешеный стал.
— Что сказал, то сказал. Аким Яныч, "Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь". Прошлого не изменить. А вот будущее... Храбрит проспится, опохмелится, снова медовухи наберётся и пойдёт вас убивать. Всех. И тебя, и Марьяшу, и внука твоего. Не сегодня, так завтра. Но жить вам он не позволит.
— Да почему?!
— Ты знал, что Марьяша в тягости была? Вижу, что "нет". Была, сын у неё вроде бы должен был быть. Тебе — второй внук. Не будет. Марьяша не от Храбрита понесла.
— Да что ты сам понёс-то?! Что за глупости такие поносные?! Да иная баба и сама-то не всякий раз сказать может от кого дитя...
— Вот и я об том. Иная — не может. Которая мужикам на постели и счету не ведёт. Ныне и Марьяна — такая иная. Много мужиков у неё было. И Храбрит ей этого не простит. Будет гнобить, пока не замордует до смерти. А ты сунешься... Вон, на левый бок уже лечь больно. И ещё. Храбрит понял, что Марьяшин сын — не его.
— Как?! Да ты...! Да как же... да я ж... и жена-покойница...
— Тут не время — "что да как". Тут время — "чего делать". Храбрит — упёртый. Ты его лучше меня знаешь. Его не переубедить. Он решил, что Марьяша ему — жена неверная. Неверную жену он изведёт. Если не за один раз саблей, так за месяц кулаком. Ублюдка своего, твоего внука... За тот же месяц. Ты... ты ведь в стороне стоять не будешь. И тебя... А второго внука твоего он уже... прямо в чреве... пришиб.
Аким смотрел на меня совершенно сумасшедшими глазами, закусив край рушника, которым Яков ему квас на груди вытирал, вцепившись длинными крепкими худыми пальцами в край лавки. С четверть минуты мы просто смотрели друг другу в глаза. Потом он выдохнул закушенную тряпку и шёпотом спросил:
— И чего делать?
На такой вопрос сразу не ответишь. Я покрутил ножик в руках, подумал.
— Лучше Марьяше вдовой живой быть, по зелёной травке ножками ходить, чем женой неверной в могиле лежать. Она баба молодая, красивая. Может, и найдёт человека себе по душе. И сыну — доброго родителя. И внуку твоему... рано ещё... землёй накрываться.
Снова шёпотом, на грани истерики:
— Зятя моего убить?! Отца внука моего извести?!
— Отца? Он себя таким не считает. Он твоего внука ублюдком звать будет. И вскорости угробит. Может ещё и сегодня. А насчёт зятя — тебе решать. Только быстро решай. Уже светло, через час-другой Храбрит и люди его очухаются. Потом не получится.
Снова пауза, закушенный рушничок. Снова шёпотом:
— Возьмёшься?
Торговаться, ломаться, цену набивать у меня никогда не получалось.
— Возьмусь. Цена...
— Какая скажешь. Что тебе для дела надо?
— Ничего. О цене. Моих людей, моё и их майно. Майно Храбрита и его людей.
О! Первой проснулась жадность.
— С какой стати? У него жена и сын есть.
— Взятое с бою принадлежит победителю. И ещё. Объявишь сегодня же меня сыном своим. Приблудным, но родителем признанным.
— Что?! Ты чего? Ты вообще...
— Нет так нет. Тогда готовь домовины. Две побольше, одну поменьше. Для внучка. А я пойду...
— Куда! Сидеть!
Аким ещё с минуту жевал рушничок. Потом сообразил, что ведёт себя несколько... со злостью выплюнул.
— Но чтоб комар носа... и всех этих...
— Нет. Разговор был об одном Храбрите. Остальные — как получится. Лишнюю кровь на себя попусту брать не буду. Решай, Аким, время уходит. После локти кусать будешь. Если будет чем и что.
— По рукам.
— Постой. Ты Якову веришь?
— Ну.
Я широко размахнулся и швырнул хлебный ножичек в дверь. Естественно, нож не воткнулся — не метательный. Да и кидать ножи я не умею. Но грохот получился. Дверь сразу распахнулась, в проем влетел Яков. Уже в кольчуге и с мечом в руке. И остановился, недоуменно разглядывая нас, сидящих на лавках на противоположных сторонах комнаты. Дед сперва открыл рот. Потом закрыл и кивнул мне — говори.
— Заходи Яков. Господин твой, Аким Янович Рябина велит довести до тебя, первого из людей здешних, радостную новость — у Акима Яновича сын родился. Звать Иваном. Родился давно, аж почти тринадцать лет назад. От большой любви. Но — не венчанной. Поскольку Аким Янович в те поры женат был. Вот и жили отец с сыном врозь, и долго батюшка о сыночке ничего не знал. Сударушка господина твоего от тоски по милому-желанному померла. Сынок Иванушка сиротинушкой остался. Встал он, да и пошёл по Святой Руси отца-родителя искать. Уж и не ждал, не чаял. Да вот, божьим промыслом, господним соизволением — довелось свидеться. И обнялись сын с родителем своим и облились слезами от радости. И принял родитель сына своего. Со всеми правами и обязанностями. Всё понял?
Кажется, на этот раз ответное молчание было не результатом стилистического влияния древних спартанцев, а происходило от обычного на Руси, но сильно глубокого в данном конкретном случае, охреневания.
Недоуменный взгляд, обращённый к Акиму, вызвал подтверждающий кивок. А я продолжал изображать сладкоголосую птицу. Не то Сирин, не то Кивин. Какой-то сплошной "in", хотя весьма близко к "out".
— И порешили, обретшие друг друга родственнички, меж собой так: сынок на имение родительское не претендует. По смерти батюшки любимого пойдёт усадьба, и земли, и иное майно Акима Яновича, кроме специально оговорённого, если на то воля его будет, сыну Марьи Акимовны. А будут и ещё дети у неё — то между ними поделено будет. И доли в том наследстве сыну Иванушке не искать. А Аким Янович даст сынку своему Иванушке кров и корм в усадьбе своей. До повзросления. И всякую защиту и поучение с обучением по желанию сыночка. И людям его — тако же. И вернёт взятое у них, и отдаст ещё сынку своему всё, что есть от зятя Храбрита Смушковича и людей его. Так ли, батюшка?
— Ммм... Так сынок, так.
— И быть тебе, Яков, в этом деле первым доводчиком. Свидетелем-подтвердителем.
— Так сынок, так. А не пора ли тебе, сынок, сослужить первую службы сыновнью? Пойти-прогуляться, на поварне расстараться? А Яша за тобой приглядит-поможет.
Как-то мне не понравился взгляд Акима на своего "холопа верного". Бронного и оружного.
Вот уберу я Храбрита. А потом Яков и меня... Только не поленом, как в прошлый раз, а вот этой железякой на поясе. Очень даже может быть.
Отцу новоприобретённому отвешиваем поклон. Ну, поясного вам много будет. Достаточно головой. Но с уважением. Мы вышли с Яковом во двор.
— Как, Яков, зарубишь новоявленного сынка хозяйского?
— Аким скажет — зарублю.
Откровенно. Но — предположительно. Грамматически — форма будущего времени. Хотя сослагательное наклонение отсутствует.
Можно попытаться выжить. Пробуем.
Мы прошлись вдоль фасада недо-терема к поварне. Солнце уже взошло, но ещё стояло низко. Терем-теремок отбрасывал тень на полдвора. Аж до колодца. Хороший будет сегодня денёк — солнечный, жаркий, на небе не облачка. Повезёт — увижу закат, не повезёт... — не увижу.
— Слышь, Яков, а может подпереть двери да запалить её с четырёх концов?
Я ожидал возражений по типу: поварня денег стоит, а твоя голова — нет.
— Не. Там две бабы. Жёнки мужиков наших.
Операция по ликвидации кое-кого превращается в операцию по освобождению заложниц. Кое-каких.
Шит факнутый! Да как же туда забраться?!
К нам постепенно подтягивался народ. Мужики дворовые. Дворня. Как и все мужчины в этой стране во все времена в затруднительном состоянии, я почесал тыковку. Не помогло.
Ага, понял — вот чего мне не хватает! Девчушка лет девяти смело всунулась в мужской круг и глядя мне в глаза сказала:
— Тама мамка моя. Тама её мужики злые мучают. Ты пойди, вынь её с оттудова.
— Платок дашь?
Девчушка открыла рот, поморгала. Потом сдёрнула с головы платочек и протянула мне. Мужики, несколько ошалевши, могли наблюдать процесс прикрытия подростковой плеши банданой из девчачьего платочка.
— Яков, а где дрючок мой березовый? Когда ты меня поленом бил — он у меня в руке был.
— Там (Мотнул головой в сторону поварни).
— Глянь-ка на меня повнимательнее: ни ножей, ни мечей на мне нет. Хорошо видишь? Всем видно?
— Ну... да... само собой... а чего ж... (ответ утвердительный, исполняется хором селян)
— Ну и стойте здесь. А я пошёл. Дрючок свой искать.
Передние двери в поварне заперты изнутри. Даже оконца по фасаду заткнуты. Затычка оконная называется. Помнится, я в Юлькиной избушке долго на них любовался. Но ведь это только фасад.
"Ходы кривые роет
Подземный умный крот.
Нормальные герои
Всегда идут в обход".
Я, конечно, не крот, не герой, совсем не нормальный, я только учусь. А так — всё верно.
Попытка обойти поварню по кругу сопровождалась массой ощущений. Большей частью — в босых ногах. Крапива... А есть ещё осот. А как вы относитесь к прогулке по расколотым костям крупного рогатого? А у рыб целый, ой-ей-ей!, инфракласс так и называется "костистые". Хорошо хоть помойка отнесена от поварни. Но вот пространство между ними...
Радует, что здесь ещё не знают картошки. Навернуться на склизких картофельных очистках, которые, по моим наблюдениям, составляют львиную долю кухонных отходов в моем времени... Хорошо, что сами львы не знают про эту свою дольку. А то бы они таких... делильщиков...
"Идти в обход, понятно,
Не очень-то легко.
Не очень-то приятно.
И о-очень далеко"
А особенно неприятно то, что с тыльной стороны окон нет вообще. И дверь "служебного выхода" заперта изнутри.
Но! Да здравствует разгильдяйство и бесхозяйственность! Щеколда прибита изнутри на дверь, а не на косяк. А дверь — щелястая. А вот если взять... рёбрышко из тут же лежащего недоеденного, и всунуть... Не возле косяка: здесь все правильно сделано — не всовывается. Был бы крючок — не поднять. Но у щеколды два взаимозависимых конца. И поднимать или давить можно любой.
Всё-таки, крючок был. И петля от него на косяке осталась. Поэтому несколько... анизотропно: доступный конец можно только опускать.
Раз можно — делаем. И это правильно.
Щеколда сдвинулась, я тихонько оттянул на себя дверь. Стараясь не пропускать много света в темноту внутри, ввинтился в щель, прикрыл за собой и замер у стены.
Глаза привыкали к темноте, нос — к запахам кухни и прошедшей пьянки, уши вылавливали дыхания.
Свет от щелей в двери рядом со мною позволял любоваться выразительной картиной: "утомлённые любовью на мешках с репой".
Наверное, с репой, поскольку картошку ещё... Ну, об этом я уже погрустил.
Утомлённые любовью, а не просто соитием, поскольку она его во сне обнимает. Дама довольно молодая, беленькая. В полутьме хорошо видна вся, кроме небольшой части в районе шеи, где осталось что-то из одежды. Интересно, а не матушка ли той девчушки со двора? Которую "мужики злые мучают". То-то она замученная так к нему прижимается. А партнёр у неё...
Судя по густому обволосению тощих ног — лицо кавказской национальности. Лица не видно — волосы дамы закрывают. Ну и ладно — не мой клиент.
Глаза привыкли — можно тихохонько... продолжить... исследование местности.
В соседнем помещении — абсолютно темно. И никто не дышит. Предположительно — пусто. А вот там, где плита — тут храп стоит. Густой. В две пьяных, простуженных глотки. С всхлипываниями, руладами и переборами. На два голоса — мужской и женский. Хорошо это у них получается. Как-то даже симфонично и где-то гармонично. Свет здесь откуда-то сверху, от дырки вокруг трубы. Мало, но есть.
А вот и источники звуков, за печку завалились. Тоже хорошо устроились. Хоть и на поленнице, но покрыли её тулупом. Очень выразительно. Лежат. Она ничком, он на спине. Она даже лицо своё от него отвернула. Типа: "и видеть тебя, противный, не хочу". Но в руке зажала его инструмент. Весь в кулак собрала. Он тоже от неё отвернулся. Тоже в стиле: "как же ты мне надоела!". Но руки с ягодиц не убрал. Лапа у мужика здоровая. Но и у дамы корма...
Я же сказал — гармонично.
Лица не видно. Храбрит? Нет. Кольца обручального нет. Мог, конечно, снять. Тогда должен след остаться. Темновато здесь. Вроде не похож — чересчур широкие у мужика плечи, судя по положению верхней части его дамы. Идём дальше.
Дальше — едальня. Она же обжираловка, тошниловка, жральня, столовая и пр. Часть поварни, выделенная под место повседневного общего приёма пищи. Сюда-то и ведут двери входные, запорами заложенные. И темно здесь... как при полном запоре у патриотов желудочно-кишечного... А ещё здесь кто-то дышит.
Я вчера, перед встречей своей головы с поленом, сюда вон с той стороны вошёл. Тут вроде бы прилавок какой-то был. Вдоль той стены столы со скамейками. Потом меня Яков по голове поленом... Значит, вот там идут оконца фасадные. Придётся открывать, иначе я Храбрита просто не найду.
"А я иду, шагаю в темноте.
И я пройти ещё смогу
Солёный Тихий океан
И...".
А вот и нет, опыт Саввушкиного подземелья пригодился. Опускаемся на колени и... медленно, ощупывая перед собой одной рукой и касаясь стены второй...
Когда под рукой вдруг обнаружилось что-то мягкое и мокрое — я чуть не заорал. От неожиданности.
Потом, чуть успокоившись, ощупал — какая-то мокрая дерюга. Запах от неё... Характерно мочевинный. Вкус... как у Тихого океана — солёненький. И попукивает. Мочевинное дёрнулось, задело меня конечностью, что-то бормотнуло.
Я снова, осторожно, кончиками пальцев, провёл по... по этому. И обнаружил сапог. И рукоятку засапожника. Простенькую такую рукоятку, тряпкой обмотанную. Вытянул, одновременно прикидывая, может ли это быть Храбритом.
Вряд ли. Противника нужно уважать. Храбрит до такого... обделанного состояния... Сомневаюсь. И насчёт такого бедненького засапожника... Сомневаюсь два раза. А ножик мне пригодится. Предчувствую. Пошли дальше.
Дальше я просто задел его рукой. Он сидел за столом, положив голову на руки и спал. Единственный из всех четверых — сидячий. Единственный, кто остался за столом. Тихо спящий. Без храпа, всхлипов, бормотания и выкриков. Правда, в одной рубахе без верхней одежды. Жарко им от выпитого было.
Одними кончиками пальцев нашёл у него на широкой спине левую лопатку, приставил чуть ниже позаимствованный ножик ("как бы коротковат не оказался") и со всей силы двумя руками на выдохе — от себя.
