Столик с зеркалом и всякими пудрами да помадами. Сотник откровенно ухмыляясь, протягивает мне флакон для духов. Нашей работы.
— Кажется, догадался, чему их тут... учили. Знал бы раньше — коней бы загнал, а девочек бы спас.
Рассматриваю флакон повнимательнее. Сотник смеётся почти не таясь.
— Знаете, что это такое?
— Настойка красного корня.
— Для чего применяют?
Ухмыляюсь в лицо.
— Чтобы стоял и не падал.
Обескуражен.
— Не думал, что вас ещё и этому учат.
— Ну, так ведь не самое ненужное в жизни умение. Там ещё такое есть?
— Да.
— Всё равно, непонятно, зачем их поубивали?
— Согласен, глупо. Где солдат много, неважно по какую сторону стены, могли бы подзаработать.
— Что-то мне подсказывает, ты бы им платить не стал. Не Весёлый квартал в столице.
— Они даже для лучших домов этого квартала слишком хороши.
— Были.
— Пусть были. Город возьмём — будем знать, кого искать.
— Смотри, на Госпожу в плохом настроении нарвётесь — навсегда о таких поисках позабудете.
— Она сейчас весёлая.
Десятник вбегает.
— Ещё одну нашли. Живую!
— Пошли, глянем.
— Не стоит.
— Так! Веди быстро, гляну, что творите!
— Да ничего такого. В выгребной яме пряталась. Мы её моем, а то вид такой — помойный свин и то бы побрезговал.
— Кто и чем побрезговал бы? — раздаётся голос Госпожи.
Десятник объясняет, Госпожа, слушая вполуха оглядывается по сторонам. Генерал-лазутчик невозмутимостью напоминает старую храатскую статую. За столько лет среди них навидался и не такого.
Генерал Рэндэрд выцеживает сквозь зубы.
— Тоже мне, 'Олений парк'!
Дина резко поворачивается.
— Это ещё что такое?
Лазутчик чуть шевелит губами.
— Впервые слышу.
— Читал в старой книге — на Архипелаге член императорского дома жил. Стареть стал. Женщин очень любил. Но дурных болезней боялся. Вот для него в загородном парке девственниц и собирали. Они даже не знали, кто он. Отбором, вроде, его старая любовница занималась. Девиц подбирала таких, чтобы на её место и влияние претендовать не стали.
— Что с ними делали, когда надоедали? Как здесь? Чик по горлу?
— Нет, замуж выдавали. Ещё художников иногда приглашал, чтобы их писали.
— М-да, храатам до нас по развитию — как до Луны на карачках. Как его звали, а то что-то не припомню такой истории?
— Забыл, — мне показалось, чуть замешкался, отвечая. Мне кажется, генерал уже давно чем-то болен, но притворяется здоровым.
— Нужного вон сколько позабывал! Взамен же набрался... Парков Оленьих. Пошли поглядим, с кем там храат развлекался. Пока чего-нибудь не испортили.
Подходя слышим громовой хохот. Солдаты стоят кругом. Расступаются.
Посреди круга в грязной луже стоит закрывающаяся руками девушка. Показалось, голая. Приглядевшись, вижу, — нет. Эта ткань от воды полупрозрачной становится, да к телу липнет. У некоторых солдат в руках вёдра.
Дина смотрит, уперев руки в бока. Все знают — насильников она казнит. В военное время — особенно. Но тут-то пока ничего не произошло.
Девчонка меня точно младше. Храату под сорок. Если бы она одна тут была, ещё можно было бы понять. Тут их вон сколько.
Мёртвых.
— Хватить реветь! — орёт Дина на местном.
Дёргается как от удара, но глаза открывает. Огромные. Как у оленёнка, тьфу на твои истории, генерал!
— Сюда иди!
Двигается как кукла, что за верёвочки дёргают.
Дина рассматривает безо всякого выражения.
Как расхохочется.
Девушка падает. Госпожа, хмыкнув, говорит.
— Так и думала, за этим богомольцем и веры защитником, мечом божьим, сыном свинячьим какое-нибудь дерьмецо водится. Он девочек любит! Всего-то! Вместо господа!
— Собор в столице собирается, многие святые отцы прибыли уже, — замечает лазутчик.
— Понятно, чего их в город не повезли! Вдруг кто из особо упёртых узнает, как правитель развлекается. Рэдд, я с тобой или с Кэр спорила, что благородный дикарь — это выдумка философов?
— Не со мной.
— Жаль. Наука была бы кой-кому. Просто выбросили как игрушки ненужные, дабы не помешали серьёзным людям о высоком разговаривать. Да и кормить лишние рты в осаде ни к чему.
— Их же немного.
— Они вещи. Не люди. Их ценить не обязательно. Тем более, им наверняка сказали, умирают за веру и в рай попадут. Им же себя убивать нельзя.
— Меня не убьют? — про девушку-то мы и забыли, а она спрашивает по-грэдски.
— В обоз к вспомогательным отправлю. Там женщин полно, присмотрят.
— Там её точно убьют, притом медленно и мучительно, — скучно замечает лазутчик.
— Почему?
— Рабы с полей ненавидят господских подстилок. Тем более, таких холёных.
— Тут её прирезать, — предлагает Рэндэрд, — и вся недолга. У неё на боге мозги уже свёрнуты. Дельного ничего не выйдет, а шлюх у нас и так хватает.
Кошусь сначала на генерала. Большеглазую он одним ударом кулака убьёт. Потом на Госпожу. У той в глазах играют искорки болезненно-злого веселья.
— Осень, тебе служанка не нужна?
Вот так так!
— Это награда или наказание?
— Это приказ. До утра можешь быть свободной. Пусть она себя в человеческий вид приведёт.
Надо идти. Рэндэрд тихо сказал, но я услышала.
— Зачем вам это?
— Мы тут собрались из нелюдей делать людей. Вот с этой и начнём.
— Где жила раньше? Веди!
Странная у неё походка. Вроде, ничего не повредили. Чего она так ноги переставляет? Учили будто так ходить.
В этой комнате не была. Но они, похоже, все одинаково жили. Плюхаюсь в кресло, расстёгивая шлем. До этого только маску отстегнула.
— Мокрое снимай.
Закрыв глаза, откидываюсь на спинку кресла. Здоровое, глубокое и мягкое. Я не выспалась. Полночи то туда, то сюда скакала. Отставшей части новое направление. Командиру соседней колонны донесение. Раз Госпожа на ногах, то и остальные должны. Только вот не все из стали.
— Вы спите, господин? — почему-то шёпотом. Не сразу соображаю, обращаются ко мне.
— Нет.
— Вы устали? Помочь раздеться?
— Зачем?
— Вы меня не хотите?
Что!? Поворачиваюсь. Она голая на кровати на животе лежит. Смотрит на меня так...
— Ты что дура?
Непонимающе моргает длиннющими ресницами.
— Но меня же вам подарили...
Соображаю, я говорила на местном, она на грэдском.
— Я тебе велела одежду поменять, а не глупостями заниматься. Вставай и одевайся.
Нарочно медленно поднимается.
— Я вам настолько не нравлюсь. Если нет — то хоть кем у себя оставьте... Только остальным не отдавайте! — теперь разрыдаться готова. Только на меня слёзы не действуют, да и утешать не умею.
— Повторяю, вставай и одевайся. И вообще, все свои вещи собери. Только столько, сколько сможешь в руках унести.
— Мы здесь не останемся?
— Нет. Я из тех, кто утром не знает, где будет спать следующей ночью.
Небогато прожиток. Или наоборот? Ведь всё такое воздушное. Не кожа с железом, как у меня. Платье и прочее в Замке остались.
— А как к вам обращаться господин? Извините, я вашего обращения не знаю.
Криво ухмыльнувшись, подхожу вплотную. Она вся как-то съёживается. Глаза опущены.
— Я — Осень. И если на то пошло, я не господин, а госпожа.
— Ой! — удивившись совсем по-детски, отступает на шаг, рассматривая меня.
Я по-прежнему ухмыляюсь. Шуточки у Госпожи... Не всегда смешные, скажем так.
— Прошу простить, Госпожа Осень, — глазки опущены, поза хоть статую 'Покорность' лепи.
Равнодушно киваю. Она неожиданно улыбается, и говорит совсем другим голосом.
— Жаль, Госпожа сразу не сказала, кто она. Я ведь и с девушками умею. По всякому радовать умею. — языком по губам так проводит, меня чуть не вывернуло. Хотелось ударить. Сдержалась. Ей и так досталось. Вот и цепляется за жизнь теми способами, что умеет.
— С этим ко мне тоже не лезь. Прибью! Лучше скажи, где сама этому научилась, думала, тут про это не знают.
— Прежний господин и его гости очень любил смотреть... Когда мы по двое, по трое. И больше иногда. Да и господин не всегда был здесь... — снова этот взгляд.
— Глаз выбью ещё так на меня посмотришь.
— Да, Госпожа. Я всё собрала, госпожа.
Киваю на столик, где косметика разложена.
— А это?
— У рыбок у всех одинаковое.
Пропускаю рыбок мимо ушей.
— Зато, в другом месте этого нет. Собирай тоже.
У неё и ящичек лакированный нашей работы для всего этого барахла был. Ловко складывает.
— Ты давно здесь?
— Да. Второй год.
— А до этого?
— Меня в девять лет продали в цветочный дом.
Ну, надо же! Даже название у нас содрали. Другое дело, у нас за продажу в этот дом казнят. Туда только вступить можно по своей воле и по достижению брачного возраста.
— Кто продал?
— Родители. Год голодный был. А за девочек хорошо платили.
Кажется, понимаю, почему на Чёрном Юге назвать кого работорговцем — самый зверский способ самоубийства. Только как тогда называть тех, кто своими детьми торгует.
— Сюда как попала?
— На последнем году приглянулась. Меня и выкупили. Полгода там жила. На праздник для прежнего господина в подарок готовили.
Читала, но вспоминать неохота, сколько лет девочек в Цветочных домах готовят. Чувствую, если вспомню — мне кого-нибудь убить захочется.
Дальше-то мне, что с ней делать? Иду к выходу.
— Госпожа, не оставляйте меня!
Пожимаю плечами.
— Иди со мной, не запрещаю.
— Благодарю, госпожа!
Взглядов солдат, бросаемых в нашу сторону не заметить сложно. Все охранные сотни уже здесь. Значит, и обоз тоже должен скоро подойти. Точно! Вон нестроевой как раз первой сотни с вёдрами куда-то бежит.
— Нестроевой!
— Слушаюсь!
— Куда?
— За водой для лошадей.
— Принесёшь — скажешь писцу, пусть зачислит одного нестроевого. Распоряжение Верховного. Потом принесёшь ко мне, я в том коридоре буду, один комплект походной формы и пожрать... на двоих.
— Слушаюсь! Тут, говорят, погреба богатые. Повара говорят, сегодня без работы им сидеть — все обжираются. Верховный разрешил.
— Не опасно? Тут, на днях, кучу народа отравили.
— А мы на пленных проверяем.
— Ну, тогда оттуда на двоих принесёшь.
Убегает, тоже попытавшись заглянуть мне за спину. Нет, если она в таком в лагерь высунется, её тут же изнасилуют. Причём, много раз. Хотя... Пугать этим девушку из цветочного? А без разницы, для всех только лучше, когда такие дела происходят по обоюдному согласию.
Опять в кресло плюхаюсь, закрыв глаза. Осторожное касание руки.
Просто сидит на коленях у моих ног. Придерживает свой узелок. Смотрит снизу вверх, как собачка.
— Можно мне тут посидеть, пока вы спать будете?
— Сиди, чего уж.
— Я вас не побеспокою, госпожа.
— Наоборот, разбудишь, если этот, или ещё кто придёт.
Местных женщин повидала уже достаточно, эта не из тех, что резанёт спящего по горлу. Вблизи моих сапог ей кажется безопаснее всего на свете.
Снова касание. Видимо, заснула всё-таки. В дверях опять тот солдат стоит. Корзину двумя руками держит. М-да, жратвы в ней не на двоих, а самое меньшее, на десятерых, причём не девушек, а здоровых мужчин. Окорока торчат, ещё копчёности какие-то, сыра целый круг.
— Вот! Как приказывали!
— Поставь где-нибудь. Ты ей одеться принёс?
— Так точно!
Входит. За ним ещё один тоже с корзиной. На этот раз, фрукты, горлышки бутылок торчат. За ними третий. Этот комплект формы несёт! Придурки! Так по голым девицам соскучились, что просто посмотреть втроём припёрлись?
Понять их тоже можно. Охранные сотни, несмотря на название охраной Госпожи занимаются в последнюю очередь.
Разведка, налёты — всё время в сёдлах. На обозных девушек времени нет. Недотроги в латах несговорчивы. Хотя, я слышала, не все...
Пялятся так откровенно, она вплотную к ноге прижалась.
— Всё как приказывали! Писарь велел спросить, как звать нового нестроевого.
Теперь уже я чувствую себя дурой.
— Как тебя звать? — от глупости ситуации, грублю.
— Нет имени, госпожа.
— Как к тебе... старый господин обращался?
— Как ко всем низшим. Рыбка.
— А к высшим?
— Старшим? Птичка.
Солдаты ржут, тот, с формой, спрашивает.
— Эй, рыбка, а он овечками или ягнятками никого не звал? Или, он настоящих живых овечек предпочитал?
Ржут. Самой бы было весело, не будь всё грустно. Смотрит на меня, в глазах слёзы. Который уже раз сегодня. И страх. Конечно, я знаю, как некоторые умеют слёзы использовать для достижения своих целей... Тут, в общем-то, тоже, только цель всего одна — живой остаться.
Да и вспомнился мне тут поступок одного известного кавалериста.
— Анид, — в отместку за шуточку, теперь её звать будут как Госпожу, только буквы задом наперёд, — Ерт, — а это уж от меня ей кусок второго имени, — Анид Ерт. Запомнили? Тогда свободны.
Разворачиваются и уходят. Строевым шагом. Придурки! Или просто мальчишки. Интересно, сколько себе они корзин да мешков набили, с высочайшего-то разрешения?
Киваю на форму.
— Надевай поверх этого. А то на тебе и нет считай, ничего.
Спрашиваю, пока она... То есть Анид, штаны пытается завязать. Велики, конечно, хотя тут солдатики не веселились, самый маленький размер принесли.
— Анид. Ты точно не помнишь, как тебя мама звала? Если помнишь, скажи, так тебя и буду звать.
— Благодарю, Госпожа. Буду Анид. Не помню я того имени. Буду зваться, как вы велели.
— Как знаешь. Вспомнишь если, скажешь. Переписать ведомости недолго.
Гляжу на неё. Походная форма удобством отличается, а не красотой. Но Анид выглядит засунутой в мешок. Ничего, ушьёт потом. Роюсь в кошеле. Найдя медную звёздочку, цепляю ей на наплечник.
— Вот. Мой знак. Солдаты его хорошо знают и обижать не будут.
Не объяснять же ей всю нашу систему чинов и званий. Я и в самом деле имею право производить в старшие солдаты и десятники. Или лишать этих званий. Звездочку десятника Анид и прицепила. Теперь если кто и полезет — ссылка на меня вполне достаточна.
— Есть хочешь? Бери!
Опять испуг в глазах. Что на этот раз? Она выглядит какой угодно, только не недокормленной.
— Это... Из кладовых господина. Это только для него и его гостей.
— Да ну?
Подхватив из корзины большое яблоко, откусываю. Потом ещё раз.
— Видишь? Со мной ничего не произошло.
— Но вы теперь здесь госпожа.
— Только не говори, 'ничего подобного не ела', не поверю.
— Ела. Но кладовки для нас не здесь.
— Теперь это тебя волновать не должно.
Руку протягивает осторожно, будто боится, я шучу и сейчас ударю. Берёт что-то и садится на пол у моих ног. Кому-как, а мне противно, когда человек ведёт себя словно собака.
— За стол иди. Я приду скоро. Если кто зайдёт, назовёшь моё имя и покажешь знак.
На этот раз, за мной не увязалась.
Солдаты заняты — очищают погреба от содержимого.
— Где Верховный?
— Второй этаж заняла.
— Двое за мной.
Велела им притащить в комнату Анид два кресла и столик. Та лишь испуганно глянула, но ничего не сказала.
