* * *
Мы раз с тёщей по грибы пошли. Она у меня маленькая, "метр с кепкой" — бегает под нижними ветками в лесу, даже не наклоняется. А я при своём росте — в каждый сук лбом. Потом выскочили на опушку, до шоссейки метров сорок луговины. Тёща вперёд сбегала, возвращается и говорит:
— Нет, тут не пойдём, чавкает нехорошо — топь глубокая.
Ну и как по спектру частот, которые выдаёт верхняя, моховая подушка, при распрямлении примятых стеблей в следе, определить глубину всего нижележащего? Тут опыт нужен. Причём, свой личный, поскольку под разными людьми болото играет по-разному. И многократно повторённый.
Проще: нужно десяток раз хорошо загрузнуть, но чтоб тебя успели вытащить.
Есть в России место такое — Мясной Бор. Там погибла Вторая Ударная армия. Того самого Власова, тогда ещё советского генерала. Как-то занесло меня туда. И пошли мы с ребятами в лес. Не сильно трезвыми. Или — сильно нетрезвыми. Но протрезвели все. Мгновенно. Когда возле тропы увидели в болоте женскую голову. Торчит рядом с кочкой. Русая. С сединой. Молчит. И глазами моргает.
Мда... Сильное впечатление было. Вытащили. До деревни дотащили, привели в чувство.
Баба из местных. Пошла корову искать. Неудачно на тропинке оступилась. И сутки простояла в болоте. Хорошо, что под ногами какая-то коряга попалась — дальше не провалилась.
* * *
Я гнал Марьяшу впереди себя. Она ныла и скулила. Сперва о муже, наверняка убитом — без коня, в поле, в одиночку... Без вариантов.
Потом — ныла от моих тычков. Периодически проваливалась. Я вытаскивал её, снова чуть вдоль края болота, снова в подходящем месте вперёд к Десне. Как найти подходящее место для перехода болота в абсолютной темноте густого ночного леса? Ну, понятно...
Наконец, уже ближе к рассвету, она провалилась аж по самые свои... прелести. По плечи. Пока её вытаскивал — сам чуть не утоп.
Мешки эти долбанные, баба эта... боярыня недоделанная. На кой она мне сдалась?! Вытащу — брошу здесь в лесу, пусть сама выбирается. Я тут им что — Чип и Дейл в одном флаконе?! На хрена оно мне надо?!
И тут меня осенило — "на хрена".
Схема такая: я её спасю. От полона, а то — и от смерти. Она будет мне благодарна. Мы идём за Десну. От войны. Потом дальше, к её отцу. Там она рассказывает какой я весь из себя благородный, спасательный и защитительный. Папашка ейный — в слезах, меня обнимает. От умиления, просветления и благодарения. И даёт место у себя на хуторке. Место, чтобы жить, чтобы вырасти, чтобы разобраться в этом мире и моем месте в нем. И спрятаться от всяких... Укоротичей.
Так что Марьяша — вовсе не баба, а моя персональная отмычка. К персональному светлому будущему. "Золотой ключик" для буратинистого попаданца. Получается вполне по классическому сюжету "для дошкольного и младшего школьного возраста". Половчанин сгодится на роль черепахи Тортиллы, Степанида — на роль Чучундры, а Карабасы-барабасы с Дуремарами сами набегут.
"Была бы изба, а тараканы сами заведутся" — опять же, русская народная.
В общем, вытащил я её. Потом метров сто ползком до какой-то кущи. Островок, ольхой поросший, потом назад за мешками. Марьяша, пока я лазил, отлежалась, снова скулить норовит.
Уже светать начинает. У нас из одежды сухой — только штаны и сапоги убитого половца. Поскольку их никто одевать не хочет: пахнут они... половцем на походе. Тортиллой-кавалеристом. И обстановочка вокруг тоже очень даже... тортильская. Чего не коснись — везде пиявки. И грязь. У меня даже бандана на голове — вся в болотной жиже.
На другой стороне островка довольно большая лужа относительно чистой волы. Разделся, Марьяше барахло кинул — постирай, самому бы искупнуться. Потом перекусим, поспим и дальше.
Марьяша как-то меня голого внимательно разглядывает. Что она, мужиков голых не видала? Она говорила у неё сыну девять лет. Не намного меня младше.
— Иване, а чего у тебя креста нет? Ты — нехристь?
Господи, ну не до того было, прокол мой. Пока я "княжной персиянской" ходил — крест был... противопоказан. А потом так быстро всё завертелось...
Я и в самом деле некрещёный. Ни в том мире, ни в этом. Да и вообще — атеист я. Причём — воинствующий.
— Точно. Нехристь. И обрезанный.
Углядела, любопытная. "Коронку королевскую" на моем инструменте. Класс: сама спрашивает — сама отвечает. Настоящая женщина.
— И ошейник на шее. Ты чей холоп-то, Ванька? Клейма-то чего нет? Только купленный?
Клеймо калёным железом на меня не ставили.
Юлька, сволота работорговая, шкурку мою серебряную берегла. Да и инструмента у неё... откуда? Степанида свет Слудовна обычаем клеймения рабов пренебрегла: меня изначально предназначали в подарок. А господин мой, Хотеней Ратиборович, не успел.
Употребить, побаловаться-поиграться с бабушкиной зверушкой для забавы — случай был. А вот перевести на свой двор, где у него тамга железное, раскалить да на меня возложить, как скотину метят, чтобы на веки вечные, чтобы всяк глянув сразу знал — чьё это имение... Не довелось.
Руки его... о-ох... сильные, властные, хозяйские... на спине, на животе, между ног... жаркие... ягодицы мои в его горстях... жгучих, цепких... Как вспомню — будто следы их горят на теле моём, будто помечен я тамгой его.
Но железом раскалённым печать поставить не довелось, право собственности надо мной, над собственностью своей, над орудием говорящим, над Ванькой — холопом верным, не установил.
Я как-то отвлёкся, вспоминая столь недавние и столь... яркие впечатления. И услышал очень уверенный, даже — самодовольный голос только что хныкавшей и скулившей моей спутницы.
— Ладно. Выберемся — верну господам. Не боись — доброе слово замолвлю. Что ты не просто так по лесам бегал, а мне помогал. Чтобы тебя плетями не сильно секли. А то и вовсе выкуплю — такие шустрые в новом хозяйстве надобны. На вот, малой, постирай хорошенько, костерок разведи, чтоб горяченького было, веток мне наломай постелить. А я пока искупаюсь.
Стащила с себя тряпки. Догола разделась, будто и нет меня тут. Вот только что — полдня прошло — смущалась, что полы армяка чуть разошлись, что я мог лишнее в её бюсте увидеть! А тут... А что тут?! Чего пред домашней собачонкой стесняться? Или перед телёнком мумукающим?
Сунула мне ком грязного тряпья, похлопала милостиво по щёчке и в воду. Ножкой пробует. Повизгивает.
А я стою... как дурак. В руках куча мокрого, грязного.
И маячит впереди перспектива, что вернут господам. Которые плетьми будут бить. Но не сильно. Кому? Укоротичи?! Или Гордей с дочкой?! Они — и "не сильно"?!
До хоть бы и к хозяину! К моему... господину. В руки его сильные, под взор его весёлый. В волю его повелительную. Гада этого, предателя. В тот прежний котёл кипящий. Чувств, страстей, надежд. Как он меня... благоволением оделял. Как я его... себе воображал, придумывал, мечтал.
Душой своей снова рваться...
Не хочу!!!
Я уже говорил: для меня сильнее всяких базовых инстинктов — злость. Тут меня просто сносит. "Очертя голову" называется.
Аккуратно положил тряпки на землю, спокойно до мешков наших дошёл, достал пук вязок — ремешков всяких, от Перемога остались. Одну на финку свою в ножнах приспособил: на шею вместо креста. Остальные зубами ухватил.
Тут она кричит:
— Ванька, нарви там мха сухого и спинку потри. Да поживее — вода холодная.
Ага, был Иван — стал Ванька. Пошёл, нарвал. В лужу влез. К госпоже своей. Она на корточках сидит, глянула на мои ремни в зубах, смеётся:
— Ты чего, усы себе решил сделать? Рано тебе ещё с усами. Ты давай там, у меня между лопатками потри. Да смотри у меня — не ленись.
Ага. Молодая госпожа велела своему малолетнему рабу потереть ей спинку. Не угодит — плетей. Угодит — милостиво потрепать по щёчке. Дозволить и самому рабу помыться. Грязный, пропотевший раб... это не эстетично. Оскорбляет. Господский взгляд, господский нюх. Пусть помоется и даже отдохнёт. Но — после, как госпожу обиходит. Накормит, напоит, спать уложит. Песенку колыбельную споёт, платья выстирает, туфли вычистит. Из болот вытащит, к людям выедет.
Потом снова дать плетей. Просто так. Чтобы знал и помнил. Своё место. И в следующий раз сильнее старался. А я буду стараться и от этого радоваться. Как там Савушка говорил: "Нет сильнее радости, чем исполнить службу господину своему". Или — госпоже.
Тут я мох в воду уронил, вязку из зубов достал. И накинул ей на шею. Как Фатима Юльке в подземелье. Коленом в спину — и тянуть.
Я в этом мире много чего не знаю. Но учусь быстро.
Учусь-то учусь. Только она в полтора раза тяжелее меня. Мы свались в воду, но я — сверху, на её спине оказался. То ремешок тяну, то просто голову её в воде топлю. Так на ней верхом и выехал на берег. Топкое место.
Пока она воду выкашливала — накинул и завязал ремешок на одном её локотке: до кисти не дотянутся. Дёрнул — она мордой в грязь болотную воткнулась. Тут я и до второго локотка добрался. За спиной стянул. Она подыматься начала — я её за волосы и через спину навзничь, назад в лужу.
Пока барахталась — на щиколотки петли сделал, и ноги ей стянул.
Сбегал за дрючком своим. Вот ещё один выученный урок этого мира — Савушкин. Не всё, но кое-что запомнилось.
Она уже снова на берег выползла. Лежит на спинке. Точнее, встала на мостик. На коленях, связанных за спиной локотках, и на темечке. Лодыжки к удавке ремнём подтянуты. Ладонями у себя между колен хлопает. Сама себе аплодирует.
Ну-с, госпожа рабовладелица, а как у вас с букварём?
Типа: "Рабы — не мы. Мы — не рабы".
Я же предупреждал — я совок. В меня это крепко вбито. Разинщину с пугачевщиной не пробовали? Это про пугачевщину сказано: "русский бунт — бессмысленный и беспощадный". А ВОСР проходили? Не по учебнику, а по запискам очевидцев и участников. С обеих сторон.
* * *
Как в Алешках, которые у вас — Олешье, р-р-революционные солдаты и матросы поймали в тихом дачном городке отставного контр-адмирала и поставили его на мёртвый якорь. В Днепре возле пристани. В парадном мундире и всех орденах. А потом, проплывая над ним на лодках, мочились на золотой отблеск в днепровской воде.
Как исконно-посконные-православные семёновцы в Иркутске прихватили какого-то комиссара по хозяйственной части и, раздев догола, натирали щучьими головами, а потом гоняли по льду реки в тридцатиградусный мороз. А тот всё просил добрых казачков пристрелить его. Помилосердствовать.
* * *
Я бы её забил насмерть. Или в куски порвал. Было такое желание. Она от моих ударов уползти пыталась. Я тогда прямо ей на лицо сел. Коленями плечи прижал, чтобы не отползала. Она уже почти на лобик свой встала, хрипела от удавочной петли, "свой ротик нежный открывала".
Ну я туда и всунул. Что от полноты чувств встало, то и вогнал. На всю длину.
Только сперва, между челюстями её, далеко, аж за коренные зубы, рукоятку финки своей вбил.
Хорошо, что у меня хват остриём вниз, как я половца убивал. Клинок в сторону отвернул — и вбил. А то в горячке всё лицо бы ей порезал. До ушей.
Интересно, в моем мире я в такой позиции как-то не пробовал. У неё на шее удавка моя, а чуть выше выпуклость небольшая. Двигается вперёд-назад в такт моим движениям. Так вот до куда я достаю! А если снаружи пальчиком прижать?
Тут её начало трясти судорогами и выворачивать. Еле успел вытащить. И финку — тоже.
* * *
Был у древних римлян великий политический деятель и полководец — Сулла. Отец нации, спаситель отечества и др. и пр. Когда он всех, кого надо и не надо, в Риме перерезал, то любил он устраивать тихие вечера со спокойной дружеской беседой в узком кругу. Естественно, за столом.
Поскольку всё, что есть в Риме — к его услугам, то и посиделки эти были сытными. Без ограничений. А вот желудок даже у Суллы — не бездонный. Вот напробуется столп законности и хранитель свобод народных всяких деликатесов, и зовёт к себе в застолье двух рабов: одного с пером павлина, другого с золотым тазиком. И велит, победитель врагов внешних и внутренних, первому из призванных экспертов этим самым пером щекотать ему высочайший корень языка. Пока услуги второго с тазиком не потребуются.
Гости, все сплошь патриции и трибуны, глядя на сие действо, также отправляются к собственным персональным тазикам. Тоже золотым. Сулла был демократ и различий ни в тазиках, ни в людях не делал. Потом вся тихая, благородно-патриотически-демократическая компания приступает к очередной серии банкета. С разгруженными ёмкостями.
* * *
У меня не павлинье перо, но достал-таки до нужной анатомической подробности с аналогичным эффектом. Пока её выворачивало, пока она на живот переворачивалась, пыталась от всего этого отодвинуться при такой-то моей вязке, а потом в изнеможении снова туда же головой падала, я немного ослабил удавку.
Грязная она какая-то. Перевернул на живот, уселся на плечи. Подбородок у неё сразу в мох ушёл, по самые ноздри.
"Дышите — не дышите, мышите — не мышите".
Да хоть сдохни!
А я занялся её причёской. Кровь, грязь. Перепуталось всё, засохло. Ну нельзя же так с собственными волосами! Вот их и не будет.
Сбрил. Под ноль.
А как вы хотели? Это стрижка бывает разной длины, а вот брижка... всегда до кожи.
Она разок дёрнулась, я слегка порезал. Вид быстро выступающей полоски крови на нежной белой коже женского черепа... Меня снова затрясло. Так удобно сзади сунуть к горлу финку и легко, без особого нажима, одним взмахом, наточено хорошо...
Не в этот раз.
Потом оттащил её на брюхе в лужу. Свежевыбритой маковкой в прохладную торфяную воду. Ножки ей от удавки отцепил, на коленки поставил. Пока она, после освежения погружением, пыталась губками своими верхними воздух схватить, раздвинул пальцами ей сзади другие, нижние губки. Не развязывая даже щиколоток...
А она и не возражает, у неё другая, более актуальная проблема — как бы воздуха вздохнуть.
И неторопливо, без суеты... Приподнимая удавкой госпожу свою на дыбки... Как меня самого поднимали в застенке. Задвинул в неё. До упора. Не давая ей раздвинуть колени.
А что делать? — Она женщина взрослая, рожавшая, а я мальчишечка молоденький, до полного размера ещё не выросший. Разницу в размерах надлежит компенсировать технологическими изысками. Хороший контакт получился, плотненький.
Я из неё вынимаю, и ремень от петли на шее отпускаю — она лицом под воду уходит. Я ввожу — она сама мне навстречу надевается, чуть не просит: тяни удавку сильнее. Подними вздохнуть-то.
Так-то госпожа боярыня — дышать будешь только по моей воле. С моей удавкой на шее и при полном моем в тебя погружении. И главное твоё желание, аристократочка — насадиться поглубже. Ваньке-холопу на елду до упора. Самое для госпожи место.
Как Фатима говорила: нынче — ты рабыня, а я — господин.
Потому что иначе — смерть. Тебе.
Даже излив, я не мог успокоиться. Всё хотелось вернуться и как-то... ударить, порезать, пнуть... Потом понял: она уже никакая. Не чувствует, не реагирует. Так, постанывает.
Уже просто потому, что никак не мог выпустить нож из руки, побрил ей финкой лобок с промежностью и подмышки. Не люблю волосатых баб, зачем там эти кушири?
