Он решил, что теперь его посадят в тюрьму. А то и казнят.
Не казнили. И даже особенно не ругали. Но ему никогда больше не позволяли играть с Луи ни во что воинственное. Да и вообще — игры как-то изменились. Фрейлины матушки придумали новое развлечение, наряжать Филиппа девочкой. Они затягивали его в корсет — ужасное сооружение, в котором было мучительно трудно дышать и совершенно невозможно бегать. Они одевали его в девчоночье платье до пола, они пудрили его, подводили ему глаза, они красили его своими собственными жирными и пахучими красками: процесс окрашивания Филиппу еще нравился — дамы пальчиками доставали краску из красивых серебряных коробочек и нежными, ласкающими прикосновениями наносили ему на щеки и губы, а вот ощущение жира на губах и щеках было очень неприятно.
— Ах, ваше высочество, какой вы хорошенький! — умилялись они, — Истинный ангелочек, вы только взгляните на себя! Как вам к лицу этот цвет! Как вам подходят эти кружева!
— Ах, пойдемте гулять в парк! Давайте играть, будто вы — девочка, давайте всех обманем, вы же любите розыгрыши! Я готова поспорить, никто вас не узнает!
— Ах, ваше высочество, вы неправильно двигаетесь. Ножку надо ставить вот так... Взгляните на мои ноги, я приподниму юбку, чтобы вам лучше было видно... Вот так слегка сгибаете колено... Да, правильно! Легче, изящнее, не топайте, вы же не солдат!
— Ах, возьмите веер... О не так, не так... Кисть должна ходить мягче, не сжимайте пальцы, пусть веер трепещет... Прекрасно! Вы — способный ученик!
Поначалу Филиппу не нравились эти переодевания, ходить в платье было ужасно неудобно и стыдно, но потом он привык, и со временем даже начал получать от этого удовольствие. Постоянно находясь в окружении фрейлин, очень скоро он научился мыслить и чувствовать так же, как они, и начал разделять их интересы. А интересы у фрейлин были весьма однообразны: они обсуждали своих и чужих любовников и мужей, их достоинства и недостатки, а так же их удаль или же несостоятельность в постели, а еще ткани, кружева, благовония, косметику, способы сохранить свежесть кожи и густоту волос. Фрейлины влюблялись, тосковали, рыдали, бились в истериках, строили козни, ревновали. Филипп все внимательно слушал и усваивал, а потом пересказывал самое интересное своему приятелю, Франсуа де Шуази, мальчику, которого так же как и его — и судя по всему, ради него — наряжали девочкой. Фрейлины любили устраивать маленькие спектакли, одевая одного из мальчиков пажом, другого — девочкой. Филипп и Франсуа играли роли Тристана и Изольды, Ланселота и Гвиневры... Филиппу больше нравились женские роли, потому что они у него лучше получались, да и ростом он был меньше, чем Николя. Играть даму было во всех отношениях проще! А кроме того, уже в то время ему подспудно больше нравилось соблазняться, чем соблазнять, у него легко получалось жеманиться и кокетничать: он так ловко копировал своих воспитательниц, что те смеялись до слез. В финале действа он падал в объятия Франсуа и их уста сливались в поцелуе. Это уже не было театральной игрой, это было больше, чем игра, и это понимали все — быть может, кроме самих мальчиков. И все этим были довольны. Приказ кардинала исполнялся на славу.
Это было идеей Мазарини, растлить Филиппа и свернуть с пути возможного соперничества со старшим братом. Кардинал боялся, что Филипп Орлеанский повторит судьбу Гастона Орлеанского, и причинит королю столько же неприятностей, сколько причинил его дядюшка — королю Людовику XIII.
Гастон, который приходился Людовику XIII младшим братом, был человеком вздорным, честолюбивым и очень недалеким. Он постоянно участвовал в заговорах. Служил щитом и знаменем различным авантюристам и хитроумным политикам, плетущим сети по ту сторону Пиренеев. Сколько тех заговоров было, ни одного без Гастона не обошлось. Что стоила хотя бы безумная идея убить Ришелье, потом короля и самому занять трон, женившись на Анне Австрийской. Гастон интриговал, попадался, каялся, проливал слезы, бывал прощен и снова интриговал. Исправить его могла только могила, но даже Ришелье не решился поднять руку на особу королевской крови.
Мазарини счел, что работать над спокойным будущим государства нужно заблаговременно, до того, как гром грянет. Из Филиппа, подававшего задатки будущего военачальника, старательно растили нежную барышню. И потворствовали тем его интересам, которые вообще-то следовало бы пресекать.
Филипп и Франсуа часто оставались ночевать вместе, засыпали друг у друга в объятиях, а перед тем, как заснуть, целовались и ласкали друг друга: дальше ласк дело, разумеется, не шло, да и ласки поначалу были чем-то вроде взаимного изучения тел, и только позже они поняли, что некоторые прикосновения могут доставить удовольствие. Их обоих лишил невинности граф де Лесанж — любовник фрейлины, мадемуазель де Бурдезьер, — которого она как-то потихоньку привела в спальню маленького Шуази. Граф был статен и красив, и питал слабость к молоденьким мальчикам. А мальчики давно уже мечтали попасть в объятия к настоящему мужчине: от фрейлин они были наслышаны о наслаждениях, которые он может им подарить. Граф, будучи по-настоящему опытным соблазнителем, проявил деликатность, и все трое остались в совершеннейшем восторге и от этой первой ночи, и от последующих. Вернее, не трое, а даже четверо, потому что мадемуазель де Бурдезьер присутствовала с самого начала и до конца: следила за тем, чтобы юному принцу не причинили вреда, а потом не выдержала и присоединилась к общему веселью. Граф де Лесанж заявил, что мальчишкам не помешало бы познакомиться и с женским телом тоже. Франсуа охотно следовал урокам графа, а Филипп дулся, обнимаясь с подушкой. Он привык быть девочкой и ревновал. Граф заметил это и поспешил его утешить. Филиппу тогда едва исполнилось тринадцать, а Франсуа Шуази — четырнадцать лет.
В остальном же Филипп всегда бы предоставлен сам себе: ни его воспитанию, ни образованию не уделялось ни малейшего внимания. Все устремления королевы Анны и кардинала Мазарини были направлены на Луи. Из него ковали государя. Что делали из Филиппа... На самом деле всем было все равно, что из него делали, от него требовалось только одно: не повторить судьбу дядюшки Гастона, не сделаться опасным для трона.
Филипп не был опасным. И настолько не был, что к его четырнадцати годам недремлющее око кардинала Мазарини уже и не устремлялось в его сторону. Филипп был этому только рад. Он запомнил на всю жизнь тот проклятый день, когда он ударил короля. Причем запомнил не растерянность и не унижение своего брата и государя: он запомнил глаза Мазарини и невысказанный приговор, который с тяжестью палаческого топора упал на его бедную голову. Второму Гастону Мазарини никогда не позволит появиться. У него достаточно проблем и без этого. Хватило бы сил совладать с мятежными принцами.
В пятнадцать лет Филипп едва умел читать, он научился этому сам — ну почти сам, ему помогал Франсуа. Писать и считать он не умел вовсе, но это ему и не было интересно. А вот читать нравилось. Конечно, чтение Филиппу давалось с трудом, читал он медленно и с большим напряжением, зато память у него была хорошая, и все прочитанное запоминалось накрепко. Преимущественно он выбирал мемуары известных военачальников, практически наизусть запоминая описание войн и сражений, а потом пересказывал все это Франсуа и даже пытался углем на полу, кружочками и стрелочками, нарисовать диспозицию войск. Но Франсуа не нравилось слушать про сражения: он по-прежнему предпочитал дворцовые сплетни.
Где-то через год или чуть более того, Франсуа покинул Филиппа. Он был вторым сыном в семье и был обещан церкви, так что теперь ему предстояло стать священником. Он и стал, со временем, знаменитым аббатом Шуази, порочным аббатом Шуази, оставившим потомкам такие занятные мемуары.
Расставание далось мальчикам нелегко, оба пролили много слез, полагая, что прощаются навсегда. Филипп страдал, но как бы ни был он влюблен в своего друга, довольно скоро он утешился. В конце концов, мальчишки его возраста Филиппа не интересовали. Ему нравились мужчины. Высокие, сильные и красивые. При дворе таковых находилось предостаточно, и многие из них совсем не прочь были соблазнить юного принца и выбиться в фавориты. Собственно, тех, кто ему отказывал, было не так уж много. Счастливое то было время. И веселое.
Ах, как вытягивались физиономии придворных, как столбенели матушка и чертов мерзавец Мазарини, когда Филипп являлся на бал или официальный прием — наряженный в женское платье, раскрашенный, как кукла, с лентами в старательно уложенных и надушенных волосах, а главное — сопровождаемый эскортом из рослых молодых дворян, изо всех сил изображавших влюбленность. Или, быть может, кое-кто из них действительно был влюблен? Впрочем, теперь уже не важно... Он появлялся — и другие придворные кланялись ему, согласно этикету, а он протягивал руку для поцелуя и, кусая губы, чтобы не расхохотаться, любовался тем замешательством, в которое ему удавалось повергнуть надменных министров и почтенных маршалов. Он склонялся в глубоком реверансе перед королем и матерью, а они вынуждены были смеяться и обращать происходящее в шутку. Они ждали, что и Филипп обратит все в шутку, но нет, тот до самого конца изображал девицу.
Была ли это месть? Ну, может быть, только отчасти.
Филиппу вообще-то нравилось быть тем, чем он был, нравилось вести себя так, как хотелось, абсолютно не заботясь о приличиях.
Он не был обижен на матушку за то, что та совершенно не принимала участия в его судьбе, напротив: он был ей благодарен за абсолютное невмешательство в его жизнь.
Разумеется, он не держал зла на брата, ведь Луи и так приходилось тяжко: быть королем — отнюдь не развлеченье, Филипп это прекрасно понимал.
Но был еще Мазарини... Кардиналу необходимо было продемонстрировать, что он добился того, чего хотел, превратил младшего брата короля в женоподобного шута. И Филипп демонстрировал это с наслаждением, надеясь, что после таких курбетов его больше никто не воспримет всерьез, никто не станет внушать ему крамольных мыслей, и подбивать на заговор, ведь он так смешон, так ничтожен. И совершенно безопасен.
Как ни странно, именно эти дикие выходки впервые по-настоящему сблизили Филиппа с братом. Луи, вконец замученный Мазарини, скованный по рукам и ногам долгом и необходимостью, видел в действиях младшего брата именно то, от чего так старательно отвращал его Мазарини, а именно — бунт. Бунт, на который сам Луи никак не мог решиться. Братья выросли, у них больше не было причин для ссор. Напротив, у них появилось много общего. В частности, отвращение к Мазарини. Друг другу они могли изливать его без опасений, что крамольные речи будут донесены до его преосвященства. В тиши королевского кабинета, куда не заглядывали ни сановники, ни послы, двое мальчишек упивались своей ненавистью к любовнику матери, выдумывали всевозможные виды пыток и казней, которые они хотели бы применить, чтобы от него избавиться.
Луи было девятнадцать лет, вот уже три года он назывался королем Франции, по сути таковым не являясь. Он страдал от отсутствия реальной власти и возможности распоряжаться собой, своим временем и своей жизнью.
Филипп же по большей части страдал от безденежья. Свой маленький двор он должен был кормить и развлекать, а где достать для этого средства? Можно было устраивать какие угодно истерики скупцу Мазарини, от него невозможно было получить ни единого су. Приходилось выпрашивать деньги у матушки. Анна почти никогда не отказывала Филиппу, но давала она все-таки мало. Повеселиться на эти жалкие крохи так, как хотелось, не представлялось ни малейшей возможности.
2.
Изысканные удовольствия стоили больших денег, а все остальное давно приелось. Скучающие придворные, утомившись игрой в кости, лишенной всякого смысла и азарта все по той же причине, что ставки были жалки, частенько покидали дворец и отправлялись в какой-нибудь трактирчик поприличней, где можно было встретить провинциального толстосума и попытать счастья в игре с ним.
— Вы снова бросаете меня, господа?! — однажды возмутился Филипп, — Бросаете совсем одного?! Идете развлекаться, тогда как я должен умирать от скуки?
— Вот уж развлечение, — пожал плечами де Вард, — Это необходимость, монсеньор. Скоро нам нечего будет есть.
— Мазарини держит нас впроголодь, — не преминул добавить де Гиш.
— И меня, между прочим, тоже! — капризно воскликнул Филипп.
— Неужели вы полагаете, мы будем стараться для себя? — укоризненно произнес Гиш, нежно целуя принца, — Если вдруг нам случится выиграть, мы не потратим ни единого су...
Филипп не дал ему договорить.
— Так я вам и поверю! Вы пойдете развлекаться без меня! Я знаю! Отправитесь в какой-нибудь гнусный бордель, а потом скажете, что все проиграли подчистую и будете клянчить у меня деньги!
На лицах Варда и Гиша отразилось подлинное недоумение.
— Филипп! Как вы можете?! Мы — ваши верные...
— Все, все! — вскричал принц, — На этот раз я иду с вами!
— Вы?! — потрясенно воскликнули оба фаворита.
— Ну да... — Филипп подошел к зеркалу и расправил кружевной воротничок, — А что вас, собственно, так изумляет, господа?
— Если кто-то узнает, — зловеще проговорил Вард, — Нам не сносить головы.
Филипп нахмурился.
— Вы забыли, кто ваш господин? Будете мне перечить, — отправитесь в ссылку, в свои жалкие поместья. Или мне следует сказать: "такова моя воля"? — последние слова Филипп произнес подбоченившись и выпятив вперед нижнюю губу, пародируя старшего брата.
Гиш застонал.
— Никто не узнает, — тихо продолжил Филипп и кокетливо улыбнулся своему отражению в зеркале, — А почему, собственно, кто-то должен узнать? Кто будет болтать? Ты Гиш? Или ты Вард?
— Мы уж точно не будем, — пробормотал Гиш.
— Тогда решено! Вы оденете меня... Как-нибудь поскромнее. Может быть, даже как буржуа. — Филипп расхохотался, — О нет, это уж слишком! Ну, как одеваются всякие бедные дворянчики, вы должны это знать!
Идея путешествия по городу инкогнито так вдохновила Филиппа, что он даже удивился, почему же она не пришла ему в голову раньше. По Парижу принц путешествовал не иначе как в карете, а во времена Фронды — в закрытой карете, так что для него город представлял собой нечто совершенно загадочное и, признаться, страшноватое. Так что теперь его ждало настоящее приключение, которое совершенно точно развеет скуку.
Спорить с Филиппом было бесполезно. Когда он чего-либо хотел, он становился дьявольски упрям. А если все равно не добивался своего — то дьявольски мстителен. Де Вард и де Гиш не хотели пробуждать в принце мстительность. И потому, горько жалея о том, что посвятили его в свои планы, вынуждены были согласиться.
— Мы отправимся, как только стемнеет, монсеньор, — сказал Вард и вздохнул.
Гиш посмотрел на него сокрушенно.
А Филипп презрительно фыркнул.
— Да будет вам, господа! Лучше бы порадовались, что в кой-то веки вам удастся развлечь своего несчастного принца!
Филипп только говорил, что готов одеться скромно и неприметно, как бедный дворянчик, на самом же деле, заставить его сделать это оказалось невозможным. Та одежда, что Гиш и Вард принесли ему, повергла принца в шок.
