— Одно скажу, никто из нас не может похвастаться, что в жизни был паинькой, но мы все ребята обыкновенные, а с Черными нашими собратьями не сталкивались. Знаю только, что черными зовутся не по наружности, а в силу лютости характера. Придётся характер на характер. А вот сдюжит ли характер Кожемяки супротив характера волота?
Так, в редких беседах и больших сомнениях промаялся я до ночи. А проснувшись по утру, почему-то начал суетиться, спешить, нервничать. Скорее всего, на меня так неблаготворно действовал предстоящий момент расставания с полюбившимися мне людьми. Была бы моя воля!..
Чернее темной ночи ходил и Вышата. Удивительно, но он, кажется, больше всех переживал наш отъезд и не скрывал этого.
С братьями всё было наоборот. Они стали ещё более собраны, чувствовалось, что в них полыхает внутренний огонь предстоящего боя, но ещё более манила их дальняя дорога и возможные приключения.
Ридгар с Любомиром тонко прочувствовали моё состояние и старались своим примером успокоить меня. И, в конце концов, это им удалось. Застолья не было, потому что Фарлаф со своим десятком уехал в дозор, попрощавшись с нами накануне, а Аспаруху с людьми необходимо было ехать на встречу со смердами для устройства засек. Даже Вышата не заикнулся про выпивку, не говоря уж о Ратмире, который любил застолья, будучи только в радостном настроении. Зато расставание прошло душевно, по-родственному. Даже Борислав и его братаны расчувствовались, обнимаясь с некоторыми так крепко, что те невольно охали от боли. Правда, остающихся было значительно больше, поэтому нам тоже досталось. Вышата облапил меня, как медведь, и так начал мять, что пришлось применить 'железную рубашку', чтобы не быть покалеченным.
Дольше всех нас провожали трое моих, не боюсь ошибиться, друзей: Ридгар, Любомир и Ратмир. Мы доехали в их сопровождении почти до леса, где и расстались. Объятий не было, но четыре руки сплелись в единый кулак побратимства. Четверо моих спутников, кровных братьев, радостно смотрели на нас, понимая, что рождается на их глазах. Эти ниндзя умели радоваться за других, а не только жестоко карать.
Развернув Ворона, я уехал, не оглядываясь, чувствуя, что обретенные побратимы, смотрят нам вслед. И только в лесу я позволил себе обернуться и увидел, что вся троица ещё не сдвинула своих коней с места.
Глава VIII
КРЫМСКО-КАВКАЗСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ.
Я стоял на палубе своего пятидесятивесельного парусника, пентеконтора, и всматривался в горизонт, силясь рассмотреть, что там впереди. Но горизонт был чист, и ничто не предвещало встречи с пиратами или бурей. Весла корабля были убраны, потому что для хорошего хода, примерно в 7 узлов, хватало и одного большого прямого паруса. Невольно пришли на ум строки из стихотворения Лермонтова:
'Белеет парус одинокий,
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране далекой,
Что кинул он в краю родном'.
Парус, правда, был не одиноким и не белым. Сзади, метрах в двухстах, шло ещё одно судно, такого же класса, на котором находилась половина моих ребят во главе с Кувалдой, а также половиной наших лошадей. Попутный ветер здорово задувал, толкая суда, в нужном нам направлении. И, несмотря на то, что вокруг нас была только вода и небо, настроение у всех было приподнятым. Я уж не говорю о команде, бывалых моряках, в основном эллинах, но даже у моего небольшого отряда кровь почему-то быстрее бежала в венах. При таком настроении хочется петь и танцевать, такое настроение вызывает беспричинные улыбки. Ощущение простора пьянит без вина, а свежий ветер несет в себе чувство свободы, которое усиливает хмель и щекочет нервы.
В открытом море мы находились уже четвертый день, но странно, за это время никто из нас, сухопутных людей, не пострадал от 'морской болезни'. Объяснить это можно было только хорошей погодой. Что будет, если нас настигнет шторм, не хотелось и думать.
Впрочем, команда была подобрана самим капитаном, бывшим хозяином этих судов. Вид у моряков был молодецким, а уверенные действия каждого в ответ на приказы, не вызывали у меня сомнений в их профессионализме. Думаю, капитан был доволен подбором кадров, потому что за всё время ни на кого не повысил голоса. На втором судне командовал его помощник, Аристид, довольно молодой парень, но, по словам нашего 'морского волка', подающий большие надежды.
Если быть до конца честным, море я любил, но только тогда, когда мне приходилось лежать рядом с ним пузом вверх на пляже. Неплохо держась на воде, я позволял себе, иногда, 'далеко' отплывать от берега, метров на сто, не более. Любил нырять, мог позволить себе искупаться, когда море немного штормило, но всегда, сколько себя помню, отношение к этой водной стихии у меня было очень уважительным.
Открытого моря, скажем так, опасался, именно того моря, которое без берегов. За всю свою жизнь только единожды отважился на огромном пароме совершить дальнее морское путешествие из Афин на Крит. Сейчас же, на корабле, который по размерам своим очень сильно уступал тому морскому парому, отважился пересекать Черное море, причем ровно по его середине.
Конечно, я уже был не тот, видимо, отсюда и моя смелость, потому что капитан, проплававший тридцать лет по Понту, пытался отговорить меня от моего безумного, по его словам, плана.
— Господин, — сказал мне тогда старый моряк, — я, конечно, понимаю, что вы торопитесь, но пересекать Понт напрямик, на бывших моих судах, — это чистое сумасбродство. Они не приспособлены бороться с большой волной. У нас не трехпалубные дромоны или, хотя бы, двухпалубные хеландии. У твоих кораблей нет палубы, всего по одному прямому парусу и по пятьдесят пар весел. Эти суда не приспособлены пересекать большие водные пространства, рискуя погибнуть при сильном шторме, который нередко случается в этих водах.
На мои доводы, что его предки, финикийцы, на менее приспособленных судах достигали Геракловых столбов, а некоторые рисковали заплывать даже за них, капитан отвечал, что такие походы были исключением из правил.
— Быть финикийцем и безумцем, не одно и то же! — восклицал старый 'морской волк'. — К тому же до этих проклятых столбов моряки добирались, либо вдоль африканского, либо вдоль европейского берега, а не перли напролом посредине внутреннего моря.
Однако тщетно, я настоял на своем и, скрепя сердце, моряк согласился рискнуть.
По началу команды судов тоже не были в восторге, но за хорошую плату эти триста сорви голов решились пересечь Понт Эвксинский вместе с нами.
Из моего отряда никто не возражал. Братанам любое море 'было по колено', ну, может, чуть повыше, а моим ребятам со мной, сам чёрт был не страшен.
Да, да! Мои ребята, мои ученики, были со мной. Эти 'паразиты', оказывается, целый неделю вынашивали план, как добиться от Ватажки и князя, своей командировки в Корсунь и далее вместе с учителем.
И добились! Я, правда, узнал об этом уже на полпути к Херсонесу. Кстати, братаны знали об их намерениях, но ничего мне не сказали, потому что до конца не верили в успех ребят. Вы, наверно, думаете, что я их стал ругать? Ничего подобного, я им несказанно обрадовался и, кстати, не зря. Потому что уже через день у нас была стычка с печенежским отрядом, полусотней.
Однако нас насчитывался 'полный десяток', то есть пятнадцать человек, да каких! Половину печенежского отряда мы положили стрелами издалека, остальных добивать не стали, дали им уйти. И зря! Нельзя жалеть врага, говорят восточные народы. Если есть возможность, добей его, иначе он может усомниться в твоей доблести.
Так и случилось. Печенеги решили, что у нас не осталось сил их преследовать, что мы выдохлись в первом бою и в тот же день, под вечер, вновь напали на нас. Правда, потеряв ещё девятерых, бежали с поля боя, но теперь уже мы не собирались оставлять их в покое. Ночью я послал четверых ниндзя наказать 'до смерти' наглых степняков. Уже через четыре часа задача была выполнена. Путь был чист. К тому же сразу прибавилось лошадей, на которых мы переложили много провизии и излишков оружия. Нашлось у степняков и немного звонкой монеты. Наше движение ускорилось, что значительно осложнило жизнь преследователей, которые, обнаружив в степи трупы своих соплеменников, отважились на мщение.
Это была вторая полусотня.
'Прочитав' следы, они поняли, что нас всего ничего, против их пяти десятков, но, понимая, что соплеменники погибли от наших же стрел и мечей, решили быть осторожней. Враг решил истребить нас с расстояния, стрелами, не подумав, что и первая полусотня печенегов пыталась перестрелять нас из своих луков.
Не вышло!
Наши преследователи поняли это слишком поздно, когда потеряли половину своего отряда после двух залпов стрел из наших луков, не успев сделать ни одного выстрела в ответ. Больше печенеги нас не беспокоили. Впрочем, до самого Херсонеса нас не беспокоил никто. Я был доволен своей командой. Радовался присутствию ребят и четверке единокровных бойцов. Их выучку и умение я оценил ещё раз при штурме Малютинского поместья.
Тогда часовых и всю охрану ребята 'сняли' гениально. Не было слышно ни то, что писка, даже шороха. А, когда они перевалили через стены, началась настоящая охота на цыплят. В принципе, псиглавцы только мешались братьям, без них им было бы спокойнее уничтожать этих кромешников. Однако политес был соблюден, и парни именно им предоставили возможность казнить самого Малюту.
После захвата боярина, они сразу же покинули благодарных вольных охотников и прибыли к месту намеченной встречи, где я поджидал их, наблюдая издали за всем происходящим. Оттуда, уже в полном составе, мы отправились по намеченному пути, через степи, в 'ридный' мой город, Херсонес.
Природа благоволила нам, и половину пути мы проехали, словно, совершая приятный променад. А затем, случилась 'нежданная' встреча с ребятами и 'разминка' с печенегами.
Через пять дней, после успешного боя со степняками, вдали показался город и море. С небольшой возвышенности, точнее холма, мы могли наслаждаться видом прекрасной бухты, над которой возвышался великолепный город, большой, красивый, огороженный высокими прочными стенами из желтоватого камня, эллинский, понтийский Херсонес.
Стены примыкали к нескольким башням, среди которых выделялась одна просто огромная башня, не столько по высоте, сколько по диаметру, примерно, метров двадцати. Если мощью стен и башен был поражен даже я, привыкший к московскому кремлю и высотным зданиям, то мои ученики долго не могли оправиться от потрясения увиденным. Четверка ниндзя на город никак не отреагировала, толи уже бывала здесь, толи навидалась такого, что Херсонес их не смог впечатлить. Сам город занимал площадь в десятки гектар, и превосходил Киев раза в два, а современный московский кремль раза в три.
На мой взгляд, это был вполне современный средневековый город, украшенный внутри античными постройками, которые уже к тому времени были частично разрушены, но ввиду их древности, видимо, 'охранялись государством', то есть местными архонтами. Наряду с античностью в городе виднелись десятки христианских храмов, много жилых построек и административных зданий. Но ещё больше жилых построек, складов, мастерских было за воротами города, которые в свою очередь примыкали к бескрайним виноградникам.
Въезды и выезды строго охранялись многочисленной стражей у мостов и ворот. Правда, путь наш лежал в обход города, через виноградники, в предместье кожевенников, которое, по рассказам Волхва, находилось справа от главной дороги в Херсонес. Подъехав поближе, я на всякий случай решился уточнить у одного прилично 'упакованного', на вид из местных горожан, правильно ли мы едем к кожевенной слободе. Конечно, приходилось идти на риск, потому что понтийского, близкого к древнеэллинскому языку, я не знал. Но уже отработанный способ, каким мне удавалось изъясняться на раннесредневековом русском, как оказалось, применим и к понтийскому. Потому что этот прохожий меня понял и подтвердил, что ряды и подворья кожемяк находятся именно там, куда мы едем, и тут же поинтересовался, а кто это там нам нужен.
Я не стал грубить гражданину города и ответил, что еду навестить семью, сгинувшего много лет назад кожемяки Андроника. Лет пятнадцать назад здесь остались жить его жена Вероника и старший сын кожемяки, Анестис. Правда, прошло столько лет, может, они уже уехали из Херсонеса?
— Уж, не Никос ли ты?
— Да, он самый! Только так меня звали очень давно, а сейчас величают Никитас.
— А ты возмужал и ещё больше стал похож на отца! Да и с Анестисом есть сходство. А меня, ты не признал? — спросил понтииц.
— Ну, — подумал я, — начинается! Придется выкручиваться, хотя можно было ожидать, что встречи со знакомыми не избежать.
— Каюсь, не признал. Много лет утекло. Я уж даже от понтийских лиц отвык, потому как больше приходилось иметь дела то с купцами восточных народов и племен, то со степняками.
Я произносил слова, а сам лихорадочно сканировал мозг горожанина, который показался мне клубком шипящих змей, настолько мысли собеседника были ядовиты и гадки:
'Ну, вот и этот вернулся. Ох, живучее отродье! Говорили же, что сгинул он где-то в варварских лесах. А он тут, как тут, передо мной, на великолепном коне в дорогой сбруе, богато одетый, и с целым отрядом варваров. Да что там, все равно мы дали маху, ещё тогда, когда мои подельщики не стали вырубать их всех под корень. Эх, сыновья баранов, им бы только коз иметь, а на большее, ни ума, ни воли не хватило. Вот и результат! Сыновья Андроника живы, здоровы и богаты, а из нас в живых только я один'.
— Значит, не признал ты своего двоюродного дядю, Михалиса? Впрочем, не удивительно. Мы с тобой не общались, иногда виделись издалека.
— Так ты один из сыновей деда Василия! — считывая его мысли, воскликнул я. — Тогда понятно, почему я не вспомнил тебя. Мой отец не поддерживал с вами никаких отношений, и мы с братом тоже.
— Да, да. Тогда мы не любили друг друга, но прошло столько времени, обиды забылись. Твой брат сейчас старшина кожевенников в городе, член совета старейшин Херсонеса.
— А мать?
— Здесь тебе повезло меньше, Никитас. Года полтора назад, разнесся слух, что ты сгинул в Руссии, в тамошних лесах. Слухи дошли и до Вероники. Мать не смогла пережить ещё одной утраты, стала чахнуть и через месяц тихо умерла.
'Гад, — подумал я, уже ознакомившись с результатами сканирования мозга Михалиса, — сам же ты и разнес этот слух, чтобы больнее ударить по жене Андроника. Ты со своими братьями ненавидел варварку-рабыню, которая в одночасье стала тебе родственницей. Ты и отца-то моего, то есть Андроника, за это возненавидел. За унижение, которое он, якобы, нанес женитьбой своему зажиточному и уважаемому в городе роду, а, следовательно, и тебе, и твоим братьям.
Обо всем этом я думал, прикрыв глаза, и пытался изобразить сыновнее горе, однако, кроме печали по рано умершему, видимо, хорошему человеку, ничего не испытывал. Скорее, наоборот, к своему стыду я чувствовал, что с сердца, как будто камень упал.
Зато, не придётся обманывать мать, ждавшую сына. Да и смог ли бы я её обмануть? Сердце матери вещее, потому и поверила она в смерть Никиты, потому что почувствовала: нет уже более её младшенького сынка на белом свете. Невольно потрогал оберег, висевший на груди, и мысленно произнес:
