Лэйтиан

Горт покачал головой.

— Нет. Он жаждал увидеть тебя... Я читал его память: он увидел то, чего желал больше всего на свете. Ходил к вашему дому, там, в Дортонионе, далеко. Игру теней принял за твой силуэт... это случайность. Я сам понял это только сейчас.

-Он не поверит, ни за что, никогда не поверит. И я бы не поверила. А теперь... теперь он умрёт, а я... я останусь с тем, что ударила его... перед смертью...

— Прости... Эйлинель, — он впервые назвал ее по имени. — Если не поверит — значит, жестокий слепец.

— Нет... Нет. Он никогда не поверит, что ты не посылал тот призрак... там, в Дортонионе.

— Ладно. Я могу вернуть тебя — к твоим. Много беженцев сейчас идет по окрестным землям, путь у всех один — в Бретиль, доберешься с ними, там разыщешь своих. Это тебя устроит?

— А... а Горлим?

— Даст клятву не поднимать оружия против Севера — и пусть убирается на все четыре стороны.

— Он скорее умрёт, чем предаст своих... Может, ради меня он и мог бы, но я... — она снова всхлипнула, судорожно вздохнула. — Я для него мертва.

— Тогда я убью его, — спокойно сказал Горт. — Или...

Он не договорил.

Эйлинель молча смотрела на него, не заметив, что умоляюще сложила руки. Просить? Пощадить врага, который не просит этого, который не сломлен, который стоит до конца? Пощадить — любимого? А ему-то что, его дело — война...

— Или — что?!

— Он воин, — проговорил Горт, на вид равнодушно и отстраненно. — Он — непримиримый враг, который, не задумываясь, убивал моих людей. В его отряде люди, которые истово верят в правоту нолдор... и не останавливаются перед тем, чтобы убивать и безоружных, если они "рабы Тьмы", по их словам. Я не имею права отпустить такого человека на свободу, чтобы он и дальше продолжил сражаться против моих людей. Единственная возможность... — Горт помолчал несколько секунд. — Я отпущу его, но прежде отрублю большие пальцы на обеих руках. Калекой он не станет, с этим можно жить. Единственное, что он более не сможет никогда — держать меч или лук. Сражаться.

Эйлинель почувствовала, что перед глазами всё плывёт, окружающее застилает чёрная пелена, а в ушах страшно зазвенело. Мгновение — и мир померк.

Горт глубоко вздохнул и поднял девушку на руки. Наверху в этом форте были вполне приличные жилые комнаты...

В небольшой комнате и вправду было довольно уютно, и вдобавок тепло. Низкая кровать была застелена шкурами, но на столе лежал тонкий слой пыли. Здесь давно никто не жил. Горт щелкнул пальцами — пыль собралась в пушистый клубочек и растворилась в воздухе.

Он уложил Эйлинель на кровать, сел рядом. Погладил по горячему лбу. Совсем молоденькая, а уже — жена. И скоро будет, должно быть — вдова. Ей бы еще в куклы играть, а тут — война, бегство...

Эйлинель вздрогнула... очнулась. Первое, что увидела, — Гортхауэр. И его чувства — как волной. Жалеет её?!

-Ты...

— Полежи спокойно. Ты и так в последние дни наверняка натерпелась.

Он провел рукой по ее спутанным волосам, давно уже не видевшим гребня. Странно — но в этом прикосновении не было ничего отвратительного... или хотя бы скабрезного, как мужчины иногда касаются женщин.

— Мне жаль, что так получилось. В самом деле жаль. Я бы попросил у тебя прощения, если б это не было смешным и бессмысленным.

Она в смятении смотрела на него. Устала, — от переживаний, от дороги, от мучительного долгого ожидания... от войны.

— Почему ты так... со мною... по-человечески? Я ведь тебе враг... И мой муж тоже.

— Ты мне не враг. Твой муж... Не по моему желанию он враг мне. Эйлинель, я не первый раз вижу таких, как ты, убежденных, что слуги Моргота — чудовища бездны; что уж говорить обо мне, Гортауре Жестоком. Трудно переубеждать. Знаешь, рано или поздно наступает безразличие: все равно, что о тебе говорят или думают, а если враги трясутся от ужаса, завидев тебя — тем лучше. А потом снова, случайно, встречаешь таких вот... как вы. И все возвращается с новой силой. Снова хочется заставить поверить, понять...

— Заставить... Поверить — во что?

— Что мы — такие же люди, как вы, а не чудовища бездны. Что мы тоже не хотим войны и крови. Что мы тоже хотим жить на земле, любить, создавать, строить, растить детей.

-В это нельзя поверить... пока мы видим от вас только кровь и смерть.

— Да, но ты ведь не видела, как нолдор несли кровь и смерть в наши земли. Это — далеко... стало быть, неправда.

Она тяжко вздохнула. Нолдор, война... из-за эльфийских Камней... По человеческим меркам — немыслимо давняя, даже вечная. И конца-краю ей не видно.

Горт кивнул.

— Осада Твердыни длилась не одну сотню лет. Только вот нолдор этого было мало. Враг копит силы — нужно делать все, чтоб лишить его этих сил. Врагу с давних пор служат люди — будем ослаблять Врага, совершая вылазки в его земли — под прикрытием Осады. А женщины, дети... Женщины растят из детей воинов, и все они служат Врагу. Все они — проклятые отступники. Сорная трава. К тому же, они и так живут мало — как бабочки-однодневки: чуть раньше, чуть позже — смерть все равно заберет их: что проку жалеть? Не нужно даже марать руки самим: мужчины Трех Племен вполне справятся с этой задачей, да и вастаки не останутся в стороне: достаточно лишь покрасочнее рассказать им, сплести видения о том, как иначе их угонят в рабство в Ангбанд.

— Это не видения, — тихо сказала Эйлинель. — Через наши земли возвращались те, кому удалось бежать... с ваших рудников.

— Да, — согласился Горт. — Но это были воины. А ты предлагаешь — просто убивать всех, как это делают нолдор? Раненых и оставшихся в живых воинов врага — добивать на поле боя?

— Нет, — вздрогнула Эйлинель. — Но эта война... Она никогда не закончится. Она идёт уже сотни лет. Нам не победить вас... а вам — нас.

— Ну почему же, — Горт улыбнулся, и в улыбке снова появилось что-то жутковатое. — Мы можем уничтожить нолдор. Достаточно лишь забыть о том, что они тоже... Люди.

— Они не люди, — машинально сказала Эйлинель и сжалась от его улыбки. — А теперь... теперь, если я вернусь... другие тоже будут думать, что я морок... или что это не я, а тёмная майа...

— Ну, это все же вряд ли. Что, родная мать не сможет отличить, где морок, а где ее дочь? Или друзья, которые тебя знают с детства? К тому же, и ваша Халет, насколько я слышал о ней — женщина мудрая, и просто так никого в обиду не даст. Горлим — дело другое, обстановка, сама понимаешь, располагает к недоверию.

-Пожалуйста, — тихо попросила Эйлинель. — Пожалуйста, отпусти его... не калечь. Он и так вас ненавидит. Неужели ты думаешь, что этим ты что-то изменишь?

— Море ненависти не вычерпаешь ложкой. Я отпущу его — и через месяц он снова поведет своих, чтобы убивать.

Эйлинель закрыла глаза, — беззвучно плакала. Нервно попыталась вытереть слёзы: когда лежишь, они норовят залиться в ухо, очень неприятно.

— Я бы всё сделала, чтобы с ним ничего не случилось... только я же ничего не могу, и у меня ничего нет... кроме меня самой...

— Отпущу я его — он будет убежден, что в этом вражье коварство, что за ним будут следить, чтобы он привел нас к тайным местам. Что бы я ни сделал — это не уменьшит его ненависти. А остальные из их отряда? Я ведь уничтожу их — я не имею права поступить иначе. Сохранить ему жизнь я могу только по твоей просьбе, но не думаю, что это будет тебе благом. Он ведь и вправду может убедить людей, что ты — подменыш. И что тогда?

— Я не знаю... я правда не знаю.

— И ждешь, что я приму за тебя решение? Но я ведь не знаю твоей жизни. Я даже не читал твою память — как это сделал с ним. Вы любите говорить: "темные — рабы"... а знаешь, чем раб отличается от свободного? Тем, что готов принимать решения сам — и отвечать за них.

— Как же я могу что-то решать, когда мы оба — твои пленники?

— Ты хочешь, чтобы я отпустил его? Убеди меня, что есть возможность сделать это — так, чтобы Горлим снова не встал против меня.

Она нахмурилась, отчаянно ища выход.

— А если... Ведь земля большая. Если бы нам с ним уйти — далеко-далеко отсюда, чтобы не добраться обратно... никак. Хотя, — она закусила губу, чтобы не заплакать снова, — нам уже не быть вместе.

— Земля большая, места на ней хватит всем — и людям, и нолдор, и нам... Если бы не упрямство таких, как он. Это тоже может быть счастьем — иметь врага. Знать, на кого можно показать пальцем: вот он, виновник всех моих бед! И не желать понимать, что главный враг — внутри каждого из нас. Тот самый враг, который сейчас заставляет Горлима прогонять даже ту, кто его любит.

— Пусть... пусть показывает. Пусть думает, как хочет, лишь бы... Лишь бы мне точно знать, что он где-то далеко, жив, свободен... и невредим.

Горт ответил не сразу, помолчал, раздумывая. Наконец сказал:

— Хорошо. Пусть будет, как ты говоришь: я отпущу его. Но — единственный раз: если судьба сведет нас с ним вторично... Ты понимаешь.

Она закивала, — улыбка сквозь слёзы, радость, в которую она сама едва могла поверить.

— Спасибо...

— Не благодари. Скоро ты сама наверняка убедишься, чем может обернуться твоя доброта. Теперь ответь: куда пойдет Горлим, когда его выведут из крепости?

— Своих искать... Отряд Барахира.

Она вздрогнула.

— Их уже... нет?

— Не пойдет, — возразил Горт. — Он будет уверен, что мы следим за ним и только этого и ждем. Что он приведет нас к отряду.

-Тогда — домой. В Дортонион. Искать мою могилу. Если она есть. Тех, кто что-то знает обо мне.

— В Дортонионе почти никого не осталось. Только одинокие старики... которые не захотели покидать свои дома — говорят, все равно, где умирать, — Горт вдруг вздрогнул так, словно его ударили, и по его лицу пробежала тень. — Ты видела только свое селение, я же могу сказать — так почти по всему Дортониону. Он узнает, что ты ушла вместе с остальными. Потом, если повезет, доберется до ваших... он будет один, он пойдет быстро, может, и повезет. Узнает, что ты пропала однажды ночью. И?..

-Пойдёт по следам. По моим. Времени прошло немного, — найдёт. Может, с собакой.

— Уже не найдет: пройдет несколько дней. Но... Положим. Поймет, что тебя забрали волчьи всадники.

— И эти следы приведут его обратно... сюда. Замкнутый круг. По крайней мере, он поймёт, что это была действительно я, — она мужественно сдержалась. — И тогда... Конечно, один он не пойдёт штурмовать форт, это безумие, но будет думать, что делать. Он... он будет очень переживать, — как просить у меня прощения...

— Хорошо, если так. А может быть и иначе. Он может решить, что тебя убили здесь — и кто-то из наших надел твой облик. И вернется к вашим людям. А там — встретит тебя. И скажет во всеуслышанье: я знаю, я видел, я был там — Эйлинель мертва, а это — прислужница Врага, посмевшая взять ее облик!

Эйлинель поникла.

-Да, это скорее так будет...

— Возможно, ему и вправят мозги, — продолжал Горт. — Но кто знает?.. Они ведь могут и изгнать тебя: я уже был свидетелем такому, многократно. Теперь ответь: куда ты пойдешь тогда?

-На юг... Туда, где меня не знают. Где можно забиться в угол и начать новую жизнь.

— Ладно. Если случится худшее и тебе все же придется думать об этом... имей в виду: ты можешь пойти еще и на Север.

-На Север?! Ты хочешь сказать — к вашим?

— Да. В Твердыню... в Аст Ахе, которое вы называете — Ангамандо.

Она ошеломлённо смотрела на него.

— И... что я там буду делать?

— Жить. Учиться. Узнаешь наших людей, найдешь друзей, потом сама разыщешь дело по душе.

— Но ведь я же... Я не смогу. Жить среди вас, зная, что вы воюете с моими... Да и они тоже ведь. Предательница, перебежчик.

— Наши-то смогут, — Горт вздохнул. — А знаешь, что выливается из таких случаев? Ваши пытаются вернуться к своим, переубедить, рассказать, доказать, что не всегда нужно браться за мечи, что с Севером можно договориться, что можно жить в мире... Хорошо, если живы остаются. Потому что попадись такие на глаза нолдор — все: рабы Врага, их зачаровали в Ангамандо, и выпустили, чтобы сеять смуту и раздор в светлых землях. А дальше разговор короток: меч к горлу... И конец. Вот так-то, Эйлинель. Потому мы и стараемся, когда случается что-то похожее — вернуть ваших к своим так, чтобы они даже сами толком не поняли, что произошло. С тобой, увы, не получилось: я был обязан раздобыть сведения о Барахире.

Эйлинель сжала виски. Вот оно как... Значит, назад дороги просто нет. Она всё пыталась отогнать это от себя, что-то придумать, выпутаться... но теперь это встало перед ней во весь рост. Значит, путь их — навсегда врозь. Горлиму — назад, на свободу, а ей... Стать тем, кого в ней он уже видит. Врагом. Навсегда.

-Можно... можно мне увидеть, как Горлим уходит на свободу?

— Можно.

Горт отвернулся, на пару секунд лицо его стало сосредоточенным, взгляд ушел в себя. Потом посмотрел на Эйлинель и пояснил:

— Я приказал вывести его за пределы крепости и отпустить. Сейчас исполнят. Если хочешь увидеть — идем.

-Разреши, я встану...

— Вставай, вставай, — Горт сам поднялся тоже. — Ты ведь не ранена, просто измоталась.

-Да...

Встала, отчаянно и решительно посмотрела куда-то в сторону. Вот и всё. Хватит обманывать себя. А сейчас это "всё" обретёт реальность, — когда она увидит, как уходит навсегда тот, кто дороже всего на свете...

Горт пошел первым; она следовала за ним. Спустились на один ярус вниз... Открытая галерея, вернее, открытая — сверху; во внешней стене — узкие бойницы. Горт остановился рядом с одной из них и показал Эйлинель:

— Смотри. Сейчас его выведут.

Видно было — как на ладони. Широкий ров внизу... подъемный мост через него, дорога, ведущая прочь... Выводят человека — Эйлинель даже с такого расстояния узнала Горлима — проводят через мост, чуть дальше. Отпускают. Сами возвращаются. Горлим стоит, недоуменно глядя им вслед, глядя на крепость... Не понимая.

-Хорошо, что он меня не видит, — с трудом выговорила Эйлинель.

— Конечно. Увидел бы — лишь еще крепче уверился бы в обмане.

Эйлинель стояла, вцепившись в камень стены, и смотрела, смотрела, смотрела... не могла оторваться. Вот маленькая фигурка далеко внизу наконец решилась — двинулась в путь. Ещё немного, и он скроется... и больше она его не увидит... Никогда.

-Никогда.

Она не заметила, что сказала это вслух.

Горт ничего не ответил — смолчал. Говорить было нечего, любые слова утешения прозвучали бы насмешкой или цинизмом... или просто глупостью. Всего лишь одна судьба, одна жизнь. А сколько таких проходит вдали? сколько жизней сломано этой войной? Проще — действительно стать Жестоким, ничего не ощущать, ни о чем не жалеть, идти к своей цели — хоть и по трупам. А вот так, когда с одной стороны — ты ведешь войну, а с другой — ты чувствуешь все так же, как прежде, собираешь груз своей вины, который умножается с каждым годом...

— Ладно, — сказал он наконец. — Пойдем, Эйлинель. Ни к чему на него смотреть, только сама себя мучаешь.

Эйлинель обернулась: страшные сухие глаза, как будто она выплакала все слёзы, и мир теперь застыл.