— А я тебе сотню таких историй расскажу про всякие волшебные штуковины, да как домой вернуться. Может, и не все они враньё. Да только как проверить-то? Если кто и вернулся домой, так нам уже не расскажет.
— Отряд в западный лес послать, найти эту Флейту, Хорунам хвосты накрутить в очередной раз...
— В западном лесу я уже был и больше не хочу, — Метис нахмурился. — Гиблое место и гадкое. А про горы за ним и вовсе несусветное рассказывают. Ты про Поющего Червя слышал, нет? А я вот слышал. Говорят, живёт там такая тварь — червяк, не червяк, растёт прямо из скалы, и Хоруны ему каждый год по семь человек скармливают, чтобы не пел. Потому что от тех песен люди с ума даже за сотни километров сходят. А если год никого не скармливать ему — так он из скалы своей и вылезет, и тут свету и конец придёт.
— Да ну, фигня какая страшная, — Димка невольно поёжился. — Сам-то ты его видел? Или хоть говорил с теми, кто своими глазами видел?
— Нет, — неохотно признался Метис. — Да только те, кто своими глазами видел, говорят, до сих пор под себя ходят. Такие вот, брат, дела.
— Туда наши ребята пошли, — после слов Метиса Димке стало совсем нехорошо. — Серый и Андрюха с Антоном. Немцев за вымя пощупать. Ну и Льяти с ними.
— Ну, так с Льяти им как раз не будет ничего, — усмехнулся Метис. — Он-то Ойкумену лучше всех знает, наверное. Сходят, вернутся... Новости какие принесут, опять же. Льяти-то как раз не дурак в опасные места лезть — потому и бегает по миру до сих пор. Удачливый он...
— И всё? — хмуро спросил Димка. Может, Метис был и прав, но его правота мальчишке совершенно не нравилась.
— А ты чего хотел? — удивился Метис. — Чтобы мы все поднялись и попёрлись на запад, Зло повергать?
— Ну да, что-то типа того, — признался Димка. — Вас же много! Четыре сотни почти — батальон собрать можно! А Хорунов, говорят, и четырёх десятков не набёрется.
— Только вот каждый из них трёх наших стоит, — хмуро возразил Метис. — Они же не работают совсем, только тренируются сражаться. Да ещё сотни две рабов, которые за них драться будут. Да ещё разное зверьё, которое они страсть как хорошо умеют на незваных гостей натравливать. Плавали, знаем... Тебе ещё копьём в кишки не засаживали? А мне вот, между прочим, прилетело...
— И что?
— А то. Три дня промучился — и помер. Очнулся далеко на западе, в лесу, в нибезчего, как был. Месяц потом к своим шёл, чуть снова с голоду не сдох — неопытный же был совсем. Лягушек, не поверишь, живьём жрал. Листья даже... Снова по своей воле на такое подписываться... ну нет уж.
— Трус ты, — зло сказал Димка. — Трусло. Там ребята в рабстве мучаются, а ты...
— А я. А ты — просто дурак, — очень спокойно сказал Метис, поднимаясь. — Молодой, небитый... ну, почти. Наивный такой... Копье в кишки — это, знаешь, не самое страшное ещё. Это можно вынести. А вот когда...
— Что? — спросил Димка, не дождавшись продолжения. Разговор перестал ему нравиться совсем.
Метис молча смотрел на него, явно собираясь что-то сказать — но всё не решаясь.
— Я тебе покажу кое-что, — наконец сказал он. — Тогда надеюсь сам поймёшь.
Он быстро повернулся на пятке и вышел, с шелестом задвинув "дверь". Димка вздохнул. На самом-то деле Метис был старше его раза в три, и споря с ним он и впрямь чувствовал себя дураком. Только вот правее от этого Метис всё равно не казался...
Ждать ему пришлось недолго — с минуту, быть может. Потом Метис вернулся и молча протянул ему блокнот. Старый, потёртый, из той, ещё до Ойкумены, жизни. Но дорогой. При первом же взгляде на него Димке вспомнились всякие аристократы, которые аж в Париже заказывали себе бумагу для одного какого-то конкретного письма. Ну и ещё естественно девчонки из самых выпендрёжных, которые целый блокнот могли "оформить" разными нарисованными от руки виньетками — ну чтобы, типа, только мой неповторимый стиль: "а я вот любые заметки пишу на таких высокоартистичных и сильнохудожественных листочках". Но это был явно фабричный блокнот, такие Димка видел в магазинах: формат вертикальной половины обычного машинописного листа, красивая глянцевая обложка, перфорация под отрыв, очень качественная белая блокнотная бумага, тонкая, но плотная, а внизу каждого листа, в правом уголке — какой-нибудь рисунок, либо голубой, либо светло-коричневый, либо бледно-зелёный: парусник, или олень, или изящный цветок. В таком все твои заметки приобретают эдакий оттенок яркой индивидуальности и тонкого художественного вкуса. Как говорил Димкин отец, вещь с понтом и претензией. Этот вот блокнот как раз был с кораблями. Синенькими, под цвет моря. И исписан чётким, очень аккуратным почерком, при первом же взгляде на который в душе у мальчишки шевельнулась черная зависть: ему до такого было очень далеко. Он вздохнул и вновь взглянул на первую страницу.
"22 мая 1989 года. Сегодня, в мой пятнадцатый день рождения, мама подарила мне этот блокнот. Я решил начать вести дневник..."
Димка поднял глаза и вопросительно посмотрел на Метиса. Ему мама внушила, что читать чужие дневники — мерзость и гадость, и сейчас он чувствовал себя очень неловко. Дурацки даже чувствовал...
— Ты в самом конце читай, — неохотно сказал Метис. Видно, неловко сейчас было и ему...
Димка молча открыл последнюю страницу. Почерк здесь был совсем другой — дёрганый, рваный. Верно не нужно было быть экспертом-графологом, чтобы понять — всё это писалось в очень раздёрганных чувствах...
"289-й день второго года Попадания. Сегодня ночью пропало ещё трое пленных. Покончили с собой, потому что клетки нетронуты. Чёрт знает как — повеситься там не на чем, а если бы перегрызли себе вены, на земле осталась бы кровь. Сегодня ночью сам буду следить..."
"290-й день второго года Попадания. Я видел. И уже никогда не смогу забыть. Рыгхар зубами оторвал щепку от кола. Длинную, острую. И загнал себе в глаз, наверное, достав до мозга — тело сразу же исчезло. Я не успел ему помешать. Он меня видел, но ему было уже всё равно. Его усмешка — это самое ужасное, что я видел в жизни. Да, Хоруны — звери, но мужества у них не отнять. Как же мне тошно..."
В самом конце листа была ещё запись, без даты — наверное, сделанная в тот же день.
"Осталось одиннадцать пленных. Сегодня же приказал всех отпустить. Пусть они вновь займутся старым, но не творят с собой... такое. К чёрту, к чёрту, к чёрту эту войну, есть вещи, которые я просто не могу делать. Прости, дорогой дневник, что мы расстаёмся на такой ноте — но это в самом деле всё".
— Понял, наконец? — спросил Метис, забрав у него блокнот.
— Понял, — буркнул Димка. Сейчас ему тоже было тошно, как никогда в жизни, и сотрясение мозга не имело к этому уже никакого отношения...
* * *
— Я бы сейчас даже пирог с картошкой съел, — с тоской сказал Борька, глядя вниз. — А дома-то нос воротил, во дурак был, да? Да что там пирог! Я бы сейчас теста поел, просто сырого. Сил уже нет нюхать...
— Да! — согласился Димка. Сырое тесто, особенно песочное, для тёртого пирога, в детстве было невероятно вкусным. Куда вкуснее, чем готовый пирог... — Но начинка всё равно вкуснее.
— Да, да! — подтвердил Борька. — Тёртые с сахаром яблоки для начинки я в детстве только так ел, гоголь-моголь взбитый для безе — тоже. А уж вишня с сахаром — вообще праздник души. В общем, все взрослые — это дикие, дикие люди: портят столько замечательных вкусных вещей, которые гораздо приятнее слопать сразу и в сыром виде.
— Только не рыбу, — вздохнул Димка, тоже с тоской глядя вниз. Словно назло, кухня Волков помещалась едва ли не под окном его "палаты". Ну, не кухня конечно, а просто очаг — длинная, метров в пять, мелкая яма, обложенная плоскими камнями, между которых жарко пылали угли. Яму перекрывало несколько каменных плит, на них пеклась к ужину рыба, распространяя одуряющий аромат. Вокруг ямы кружком сидели девчонки, то и дело отгоняя мальчишек, пытавшихся подобраться поближе. Димка очень хорошо их понимал...
— Эй, не помешал? — дверь в "палату" Борька оставил открытой, так что Метис зашёл просто так, без привычного уже покашливания. — Нате, а то помрете тут совсем, — в каждой руке он держал по здоровенному куску копчёной рыбы, которые и вручил обалдевшим мальчишкам.
— Да нет, что ты! Заходи, — Димка лишь махнул рукой и тут же вцепился в кусок. Рыба была обалденная, да и закоптили её с явным знанием дела, так что в ближайшие несколько минут он был очень занят. Метис никуда не ушёл, сел тут же, насмешливо посматривая на ребят, но сейчас это Димку не злило. — А вредно не будет? — несколько запоздало спросил он, бросив хребет рыбы в горшок.
— Рыба полезна для мозгов, — ухмыльнулся Метис. — Фосфор там и всё такое.
— То-то вы так её трескаете, — хмыкнул Димка, глядя вниз. Девчонки наконец раздали рыбу и сейчас там лопали все, держа её прямо руками. — Прямо как дикари какие.
— Да, мы думали, что у вас тут культура, щипчики для омаров, вилочки для улиток, четырнадцать слева, шестнадцать справа, венецианский хрусталь, богемский фарфор — а тут просто ужас что, — поддакнул Борька.
— Венецианское стекло, богемский хрусталь, саксонский фарфор, — педантично поправил Димка. — К улиткам положены щипчики для удерживания и вилочка.
— Ага — щипчиками мы ловим улитку на дереве, вилочкой достаем из раковины и жрём, — хмыкнул Борька. — Льяти оценил бы это кулинарное искусство.
Димка поморщился. Упоминание Льяти пришлось совсем не к месту — думать на эту тему ему сейчас не хотелось вообще...
— Ну извини, не догадались хрусталь в поход взять, — Метис развёл руками и ребята засмеялись. — Обходимся чем есть.
Димка кивнул. С посудой тут и впрямь было неважно — но девчонки ухитрялись обходиться без неё: плели широкие мелкие корзины, которые накрывали здоровенным, больше земного лопуха листом, и в итоге получался вполне оригинальный поднос, который после еды и мыть не приходилось — лист просто выбрасывали и срывали новый. Никаких тебе нарядов "на посуду" и прочих радостей культурной жизни...
— А красиво у вас тут, — невпопад сказал Борька, устраиваясь поудобнее. "Палата" Димки выходила на запад, солнце зашло, так что перед ними во всю ширь раскинулся роскошный местный закат. Над обычным рыжим заревом поднималась широкая полоса чистого зелёного сияния, плавно перетекавшего в бездонное, зеленовато-синее небо, перечеркнутое алыми и зеленовато-золотыми длинными облаками. Между них висели две здешних луны — одна зеленовато-голубая, покрупнее, и вторая, поменьше, рыжая, чем-то похожая на земной Марс. Над морем уже поднялась палевая дымка, сливаясь с закатом, и темные глыбы островов казалось парили в воздухе над ней, придавая пейзажу уже окончательно таинственный, совершенно неземной вид...
Димка вздохнул. Тоска по дому накатила с невероятной силой, и он, сжав зубы, недовольно помотал головой: так недолго было и расплакаться...
— Домой хочешь? — участливо спросил Метис.
— Угу, — буркнул Димка. Развивать эту тему не хотелось.
— Мне тоже, — Метис вздохнул. — Да только что делать-то... Ты лучше подумай, как нам тут повезло. Вечная жизнь и всё такое. И не просто жизнь, а натуральное бессмертие. Даже если тебе руку оторвут или там глаз выбьют — залез на скалу повыше, оземь ударился — и снова как огурчик. И болезней никаких нет, разве что простынешь или отравишься чем...
— Ага, и вечный мальчик, — неожиданно хмуро сказал Борька. — Ни семьи, ни детей, одни вечные каникулы, блин.
— Мне на самом деле уже сорок пять, — возразил Метис. — Дома я бы уже пожилым дядькой был, с пузом и лысиной. С геморроем каким-нибудь, с одышкой... А ещё лет через тридцать и вовсе в ящик бы сыграл. И всё. Совсем всё.
— А родители как? — вскинулся Димка.
— Так тридцать лет же прошло, — удивился Метис. — Их и в живых-то, наверное, давно уже нет. А я вот живу, живу...
— Вот-вот, — поддержал Борька. — Живёте просто так, ни для чего. Словно растения какие-то.
— Сам ты растение, — обиделся Метис. — Нормально живём, как в старину люди жили. Даже получше многих. Скучновато, конечно, этого не отнять. Но тут уж каждый сам себе хозяин. Кто новые песни сочиняет, кто фигурки лепит разные, кто работает просто, пока пар из ушей не пойдёт.
— А толку-то? — возразил Димка. — Муравьи вон тоже работают, от рассвета до заката и обратно. Только у них и мозгов-то никаких нет, один инстинкт. А у человека цель должна быть. На то он и человек.
— А ты что — думаешь, что мы тут только веточки из кучки в кучку таскаем? — Метис поднялся на ноги, с наслаждением потянулся и теперь насмешливо смотрел на него сверху вниз. — У нас и музей уже есть, и экспедиции всякие. И карта Ойкумены, которой ни у кого больше тут нет, разве что у Хозяев... Два бинокля хороших, поэтому — астрономия. Если ты не дурак конченый, то дело по душе найдёшь.
— Так только для себя дело-то, — удивился Димка. — А для всех? Ну, проживёте вы тут сто лет, ну — двести, потом одичаете совсем, станете как Квинсы, которые голышом по лесам бегают. Или вовсе в зверей перекинетесь — тут, говорят, и такое бывает...
— Не станем, дорогой, — Метис усмехнулся, снисходительно так... — Алла конечно самодурша та ещё, но мхом покрываться никому не даёт, потому-то я и с ней, и за неё... А раз Морских Воришек теперь нет, она и на берегу порядок наведёт, и Горгулий с Буревестниками Родину любить научит. Уж в этом-то я ей помогу, да и вы, я полагаю, тоже. А там и на дела побольше можно замахнуться...
Димка хотел спросить, что это за дела, но не успел: на сторожевой вышке завопили и он сунулся к "окну", совсем не представляя, чего ждать. И замер, ошалело приоткрыв рот.
По небу неспешно плыли пятнистые фиолетовые шары. Громадные — метров по шесть в диаметре, и много: он даже не мог все сосчитать. Плыли они с востока — и наверное долго оставались незаметными на фоне темнеющего уже неба...
— Что это? — выдохнул Борька.
В голове Димки тоже закружился вихрь самых невероятных версий — от банальной галлюцинации до воздушного десанта Хозяев. Метис усмехнулся.
— Плоды это.
— Как... плоды? — Димка сейчас совсем ничего не понимал.
— А так. Далеко на востоке, где степь переходит в солончаки, есть такое дерево — румут. Дерево-дождевик. На нем эта фигня и растёт — как тыквы-фонарики, только большие. В них постепенно скапливается водород, в конце концов они отрываются и улетают. Сейчас им самый сезон. Ну, сейчас пойдёт потеха...
Во дворе в самом деле радостно завопили, потом куда-то пробежали несколько мальчишек с луками. Шары подносило всё ближе — и в небо, одна за одной, взвились горящие стрелы, оставляя за собой тонкие дымные полоски. Первые несколько выстрелов оказались неудачны — шары летели слишком уж высоко — но наконец стрела, пущенная со сторожевой вышки, достигла цели. Шар неожиданно мощно разорвало изнутри ярким оранжевым огнём, оглушительно бахнуло, в лицо толкнулся теплый воздух. Вниз посыпались горящие лохмотья, пламя вывернулось в неожиданно ровное кольцо белого дыма или пара — и оно поплыло вверх и вверх, наверное, на полкилометра. Димка, приоткрыв рот, следил за ним, пока оно не рассеялось. А шары плыли уже над головой, над морем, чернея на фоне заката. Волки вопили и лезли на всё, что возвышалось над поверхностью, горящие стрелы расчерчивали небосвод, оставляя призрачные дымные дуги. То и дело грохотали взрывы, их эхо, отражаясь от берега и островов, мощно и гулко перекатывалось над морем.
