Следующей атакой Гавейн попытался ударить в ответ — и хотя клинок, Экскалибур Галатин, легко выдержал температуру сфинкса, пышущего жаром, словно новорожденная звезда — руки Гавейна не могли похвастаться подобной защитой. Поднимающийся от тела сфинкса жар сплавил плоть Гавейна с металлическими перчатками с легкостью, из-за чего врезавшийся в тело сфинкса удар нанес Гавейну куда больше урона, чем его противнику. Спустя еще мгновение — огромная лапа сфинкса смела Гавейна с места, заставив его плоть затрещать, как у игрушки, которой неосторожный ребенок решил согнуть негнущиеся руки, а второй удар смял доспех Гавейна, выбросив того прочь.
Следующим действием сфинкс должен был разорвать Гавейна на части — и это окончило бы путь "рыцаря Солнца". Для Озимандии подобный исход не был чем-то удивительным — любой вставший на пути Царя Царей должен был погибнуть, не существовало более никакого иного исхода в этом сражении. Но вместе с тем по крайней мере он мог отметить, что немногим была оказана честь лицезреть от имени самого Озимандии более, чем удар солнечных лучей, направленных с его барки — а значит Гавейну стоило гордиться своими достижениями впред и в своем посмертии — Озимандия Великий мог оказать тому милость и разрешить в дальнейшем говорить о том, что сам Озимандия решился явить ему целую сотую часть его настоящих сил.
Впрочем, Гавейн не заслужил милости настолько большой, чтобы сам Озимандия лично наблюдал последние моменты его жизни, а потому отвернувшись от фигуры рыцаря тот приказал своей парящей барке, ныне несколько искореженной под ударами Гавейна, но вполне функциональной до сих пор, продолжить свой путь — Озимандии было несколько печально появляться перед своими противниками на его изуродованном судне, но никакая помарка этого мира не могла скрыть величия Озимандии — а потому даже на изуродованной барке Озимандия Великолепный выглядел лучше, чем все иные цари мира в благородном пурпуре.
Однако именно в момент, когда Озимандия повернулся спиной к Гавейну — тот ощул удивительную неправильность в происходящем.
Его сфинкс, его Благородный Фантазм, что, безусловно, был ранен, но более чем способен к продолжению сражения — и даже успел это доказать, превратив Гавейна в однозначного покойника всего за несколько ударов — успел издать только странное подвывание — больше от удивления, чем от чего-либо иного — прежде чем перестать существовать вовсе.
Озимандия развернулся назад спустя мгновение, найдя взглядом единственного, кто мог окончить существование его сфинкса — при всей, казалось бы, невозможности подобного.
Гавейн, что всего несколько мгновений назад казался побежденным, на пороге смерти, сплавленным с металлом в качестве доказательства своего проигрыша, крепко стоял на ногах, держа в руках свой Экскалибур Галатин — с клинка которого стекала вязкая черно-фиолетовая кровь царя всех сфинксов.
Сам Гавейн, еще недавно похожий на изуродованную куклу и живой труп, стоял на месте — ничуть не раненный и даже не запыхавшись. Его рука сжимала клинок — а его взгляд был устремлен на самого Озимандию, соизволившего перенести взгляд на тело сфинкса под ногами Гавейна.
Мог ли Гавейн убить его сфинкса? При всей сложности подобного — все же, это не было чем-то совершенно недопустимо невозможным — если бы Гавейн решил перетерпеть боль сжигаемой плоти и нанес удар в нужный момент — возможно, ему бы и удалось срубить голову царя сфинксов или пробить его сердце — пусть это и не было бы легко или просто, и сам Гавейн, даже находясь под ярким полуденным Солнцем, пострадал бы за свою дерзость.
Однако все также продолжающее дышать жаром даже после своей гибели тело сфинкса лежало под ногами Гавейна, плавя песок под собой, а стоящий над ней Гавейн, держащий в руках клинок, что еще считанные минуты, если не секунды назад страдал от этого жара, казалось, вовсе не обращал внимания на тот теперь. Оправдание этой странности было только одно — если даже полуденное Солнце не могло спасти Гавейна полностью — это в свою очередь значило только то, что в дело вступило нечто даже более могущественное, чем эта способность Гавейна.
-Святой Чисел,— произнес медленно Озимандия, прежде чем перевести взгляд с фигуры Озимандии на полуденное Солнце,— Неудивительно — определить время в данный момент действительно несколько затруднительно.
-Три часа на рассвете, три часа на закате,— Гавейн улыбнулся на эти слова, прежде чем взвесить клинок в своей руке, будто бы заново определяя, подходило ли ему его оружие,— Солнце может висеть надо мной сколько угодно, но эта способность зависит только от времени.
Гавейн был могущественным рыцарем, одним из сильнейших в Камелоте. Под полуденным Солнцем он становился в три раза сильнее, чем был до того. На его поясе хранился "брат" Экскалибура. Его Благородный Фантазм едва ли уступал Экскалибуру, храня в себе мощь самого Солнца.
Но, словно бы всех этих вещей было мало когда-то Гавейну — тот обладал еще одной — вновь, чрезмерно могущественной для одного рыцаря способностью. Святой Чисел — древняя легенда и поверье, связавшее Гавейна с святыми числами — три часа на каждом рассвете и три часа на каждом закате Гавейн был...
Неуязвим.
Просто и без изысков — Гавейн был неуязвим шесть часов в сутки — четверть каждого дня.
Как будто бы кто-то просто пожелал наделить рыцаря Солнца всеми силами единовременно — не особенно заботясь о том, как столь непобедимый противник может быть побежден. В конце концов — именно в этом и заключалась идея легендарных героев — не в том, чтобы создать героя, что мог бы побеждать врага в одной истории и отступать перед непобедимым противником в другой. Нет, легенда о рыцарях Камелота создавала именно "легендарных" героев — тех, что нельзя было сразить никаким клинком или магией вовсе...
Впрочем, там где иные Слуги почувствовали бы отчаяние от столкновения с непобедимым монстром — Озимандия Великий почувствовал гнев. Не от бессилия впрочем — наоборот.
-Возрадуйся, Гавейн,— впервые за все время Озимандия обратился к своему врагу по его имени,— Ибо ты совершил то, что многие сочли бы невозможным. Ты вызвал мой гнев... И вместе с тем — станешь достойной целью для моей мощи.
Неуязвимый рыцарь? Перед Озимандией Великим не существовало неуязвимых врагов, непокорных империй и непреодолимых препятствий.
-Рамзеум Тентирис,— слова Озимандии были коротки, но вместе с тем наполнены мощью и гневом.
Ему порядком надоела эта возня кошки и мышки... Рамзес желал разобраться со своим противником — и доказать тому, раз и навсегда, что недостаточно было просто назваться "рыцарем Солнца."
Для того, чтобы на самом деле испытать мощь Солнца — должно было быть фараоном.
* * *
Первый Хассан был словно бы живым синонимом слова "смерть". Самим воплощением неотвратимой поступи последнего суда, ожидающего каждого в конце жизни. Никто не мог избавиться от его взгляда и каждый взмах его клинка означал конец чьей-то книги жизни. Там, где проходил его путь — заканчивался чей-то иной. Такова была суть Первого Хассана — когда-то давно один безымянный старик поднял свой клинок во имя своего Господа — и с тех пор не опускал тот, заставляя падать одних вслед за другими, до тех пор, пока ужас не стал синонимом его титула — а его имя истерлось в песках истории, вместе с его телом, оставив только движущиеся под влиянием немертвой силы доспехи — и цель.
Так родился Первый Хассан — создатель секты — самого слова — "ассассин".
В отличии от множества иных Слуг — взглянуть на него не было честью или милостью — ведь взгляд на него означал смерть. Столкнуться с ним в бою не было честью — столкновение с ним в бою означало смерть. Нанести ему удар не было подлостью — нанесение удара по нему означало смерть.
Смерть и только смерть ожидала того, кто столкнется с Первым Хассаном — неотвратимая смерть, которую нельзя было удержать — как нельзя было удержать звон похоронного колокола, звучащего каждый раз, когда Первый Хассан поднимал свой клинок.
И все же, Ланселот был жив.
Отчаянно вертясь на месте, чувствуя, как с каждым ударом вспарывается его плоть, Ланселот был жив. Как все его силы, все дарованные и заемные способности напрягаются в тщетной попытке удержаться на краю гибели — Ланселот был жив. Все еще, несмотря на абсолютную проигрышность и безысходность его ситуации — он все еще был жив. Отчаянно, бессмысленно — но он был жив — секунда, две, три, пять — кто кроме Ланселота мог похвастаться что он продержался десять секунд в бою против Первого Хассана? Двадцать? Тридцать?
Ланселот не сомневался, что он проиграет, погибнет и не выдержит сражения с Первым Хассаном — чтобы ни было на его стороне...
Но тридцать, сорок, пятьдесят секунд сражения с Первым Хассаном... Это уже было результатом, которым не мог похвастаться ни один другой Слуга или герой, не так ли? А это значило, что Ланселот уже заслужил свой титул "рыцаря всех рыцарей."
А потому, продолжая отчаянную оборону, забыв о самой возможности атаковать цель, Ланселот отчаянно вертелся, выгрызая секунда за секундой своих продолжающихся вздохов. Пятьдесят две секунды... Пятьдесят семь... Шестьдесят три...
Больше минуты Ланселот продержался в бою с Первым Хассаном — и даже не лишился своих конечностей — разве это было не достижение?!
Однако это сражение не могло продолжаться вечно — даже долго. Удар за ударом за ударом и за ним — еще один удар... Пока Ланселот не понял, что он проигрывает. Фактически он проиграл в момент, когда Первый Хассан решил взять в свои руки уничтожение Ланселота — но момент, когда его голова покатится с плеч еще не наступил... Но приближался на всех своих неостановимых порах.
Взгляд Ланселота заскользил вокруг — он мог позволить себе отвлечься от своего противника. Какой смысл был внимательно наблюдать за Первым Хассаном, если Ланселот знал, что он был мертв вне зависимости от того, как внимательно он наблюдал за своим противником?
Взгляд Ланселота заскользил по рядам противников — Артурия... Галахад... Бедивер...
Последняя фигура заставила Ланселота замереть на мгновение — за что тот поплатился огромной разрезанной полосой, закровоточившей алым спустя мгновение.
У Ланселота было мало времени — считанные мгновения, возможно меньше чем несколько секунд оставалось у него перед гибелью и... Как бы жалко это не звучало — но сейчас, вновь под командой своего короля, Ланселот хотел продемонстрировать свою верность хотя бы в какой-нибудь мелочи. Унести одного противника с собой в могилу — даже если это было бесполезным жестом, не более, чем жалкой попыткой самоуспокоения, оправдания перед собой, что "в этот раз я сражался за Короля Артура до конца" — Ланселот желал сделать это.
Ланселот не был уверен в том, что Бедивер являлся наиболее опасным из всех противников. Более того, он не знал ничего об этом Бедивере — только то, что он когда-то знал о рыцаре с этим именем, и о том, что его действия — прикосновение его руки — смогло каким-то образом развеять Дар Богини, которым обладал Тристан. Был ли он наиболее опасным из противников Богини в данный момент? Возможно нет — но определенно был наиболее непредсказуемым — и наиболее уязвимым для атаки.
А потому, отказавшись от своей защиты, мгновенно Ланселот бросился вперед в последней отчаянной попытке совершить последний "героический". подвиг на службе своего Короля.
Преодолеть защиту Слуг было несложно — особенно пожертвовав своей защитой и подставившись под удар Первого Хассана, отдав тому свою спину на растерзание.
Стальная хватка Ланселота сомкнулась на серебряной руке Бедивера...
И механическим движением вырвала ту из плеча рыцаря.
Зашедший по полю боя крик, однако, потонул мгновение спустя в ворохе ощущений, воспоминаний, мыслей слов в голове Ланселота...
"Экскалибур"...
Навык Ланселота, "Рыцарь Владения", начал работать на полную. Ощущения, воспоминания, мысли и чувства — все то, что связывало Экскалибур с Королем Артуром, с Бедивером...
С Ланселотом.
Сталная хватка Ланселота вцепилась в серебряную руку Бедивера — в Экскалибур — выжигая каленым железом в памяти Ланселота забытые и никогда не известные ему слова и мысли. Вечность скитания, сотни сражений, неисполненный долг...
Но и этого было слишком мало для Ланселота.
-Кажется, твоя работа здесь выполнена, старик,— голос Жак пробился сквозь пелену непонятных мыслей и ощущений, заставив Ланселота содрогнуться. Жак...— Может возвращаться в свою разрушенную крепость — я позабочусь об оставшемся. Вендреди Трезе.
* * *
Темнота. Боль. Отчаяние. Безумие. Страх.
И ненависть. так много, так много ненависти, что можно было подумать, что он сошел с ума. Нет, вероятнее всего, он сошел с ума от этой ненависти — но больше всего от того, что он не знал, на что была направлена его ненависть в этот момент. На попавшегося под руку сквайра, Гарет, чью голову он размозжил словно перезревший плод? На Гавейна, призвавшего к его казни, когда тот узнал как о гибели его младшей сестры, так и о Артуре? На Гвинерву, казавшуюся ему такой хрупкой, одинокой, страдающей — нуждающейся в крепком плече — а затем в долгом разговоре — а в какой-то момент в поцелуе и романтическом обещании вечной любви? Или, может быть на себя — на себя, поддавшегося на уговоры сердца, совершившего сделку с собственным разумом и совестью? "Он не совершал ничего плохого, разве можно было его обвинять — он ведь не хотел делать ничего плохого..."
Или... Артур?
Конечно же нет. Конечно не Артур. Как мог Ланселот ненавидеть Артура — того самого Короля Артура, под чьим командованием Ланселот стал рыцарем, под чьим командованием Ланселот совершал подвиги, и под чьим командованием завоевал славу. Тот самый Король Артур, которого Ланселот всегда почитал и оберегал — король всех рыцарей, чья честь, гордость и устремленные ввысь идеалы вели Ланселота по жизни. Конечно же, тот самый король, которого Ланселот любил и почитал, в честь которого сражался и которому сохранял верность...
Или...
Нет, конечно же нет. Он не чувствовал ненависти к королю Артуру, никогда в своей жизни. Единственное, о чем он сожалел в конце своей жизни — это о том, что он не смог умереть рядом с Арторией на том самом проклятом холме, с клинком в руках, исполняя свой долг перед королем. Не смог положить свою жизнь во искупление грехов и ради идеалов своего короля...
Но отчего тогда он чувствовал столько ненависти сейчас? На себя, на Гавейна, на Гарет, на Гвинерву — на весь мир вокруг, столько желчной, черной ненависти — столько ненависти, что Ланселоту казалось, будто бы он тонет в непроглядной черной тьме, как будто бы мазут заливает его глаза и уши, лишая возможности ощущать мир как что-либо кроме непроглядной тьмы и бесконечной злобы...
Но Ланселот продолжал держать в руке клинок Артории. Экскалибур. Золотое сияние, рассекающую тьму, что могло вывести его даже из этой непроглядной злобы. Пока он держался за Экскалибур эта непроглядная тьма не могла поглотить его полностью. Потому, что Ланселот оставался верным рыцарем, никогда не восстававшим против своего короля — никогда не хотевшего причинять ему боль. Потому, что Ланселот никогда не испытывал ненависти к королю Артуру. В последние минуты своей жизни Ланселот был поглощен своей злобой ко всему — к миру, к себе, к женщине которую он любил, к братьям по оружию и к последовательному пажу — но не к Артуру.
