В начале пути

— Знаешь, глоток сакэ, пожалуй, не помешает. Что-то я не ощущаю в себе сострадания ко всему сущему, — проворчал Окадзима. — Ками, ну почему у нас не нашлось эфира?

Как раненый, Окадзима был освобождён от работ, но это не помешало ему присоединиться к похоронной команде. Писари не справлялись, а для того, чтобы собирать документы убитых, хватало и одной руки...

А убитых действительно было очень много, и его полк ещё легко отделался — артиллерия, например, полегла в полном составе. По сути дела, по численности дивизия сейчас ненамного превышала полк, да ещё и не имела ни артиллерии, ни обоза — и это считалось умеренными потерями. И Окадзима с таким определением был согласен — насколько он знал, на других участках фронта было ещё хуже. Здесь хотя бы удалось закрепиться, потеряв за ночь больше полутора дзё, тогда как восточный фланг просто перестал существовать, и кое-где русские вернулись в Корею... А он сам лишился всего-то двух пальцев.

Рокуро закрыл глаза, стараясь сосредоточиться на деле. Работа была на редкость тяжёлая, и отнюдь не физически — держать в руках солдатские книжки людей, с которыми ещё вчера сидел у одного костра, перебрасываясь немудрёными шутками, зная, что все они мертвы, было... больно. И страшно — не за себя, нет — за Юкио, без которой не мог представить жизни... Отступившие было кошмары вернулись с новой силой, и Рокуро жалел, что взялся за эту работу. Но кто же знал, что чужая смерть окажется страшнее собственной?..

Два дня. Всего два дня, которые Окадзима с лёгкостью променял бы на два года в Джигоку... Но они прошли, и сейчас он стоял с винтовкой у ноги перед котлованом, в который один за другим опускались завёрнутые в белую ткань тела. Многие сотни тел... Окадзима был уверен, что не осталось ничего, что могло бы поразить его — но он ошибался. Он привык к смерти, но гибель стольких людей за одну ночь ужасала. Каждый из них хотел вернуться, но все остались здесь, в холодной Манчжурской степи. Вместе со всеми мыслями, надеждами и желаниями... И он сам мог оказаться одним из них. Странное и пугающее чувство...

Десяток солдат принялся засыпать могилу под сухой треск салюта. Бездумно нажимая на спуск и перезаряжая винтовку, Окадзима смотрел на стоящего с противоположной стороны генерала Унгерна. Смотрел — и пытался отвести взгляд от жуткой фигуры. Всё в этом человеке в тёмно-красном монгольском дэли с русскими погонами дышало скрытым и от того ещё более пугающим безумием... Одного взгляда в эти глаза было довольно, чтобы бежать без оглядки — или, забыв обо всём, броситься в атаку. Он по праву звался Богом Войны, земным воплощением ужасающего Махакалы, защитника учения Будды... Да, сейчас, видя его перед собой, Рокуро не рискнул бы смеяться над рассказами, которые раньше считал чепухой.

— Смерть равняет всех, — заговорил Хироэ, и Окадзима пришёл в себя. — Она не оставляет ни друзей, ни врагов, предавая каждого суду божеств. Не умирает лишь память о славных деяниях, и равно достойны памяти и друг, и враг. Те воины, что лежат в этой могиле, отдали свои жизни за императора и родную страну, и уже одним этим достойны преклонения, но каждый из них явил в бою чудеса стойкости, без колебаний жертвуя собой ради товарищей, заслужив великую славу... Пусть же поистине вечной будет память о наших братьях про оружию! Пусть вечно хранит их имена храм Ясукуни, пусть император здравствует десять тысяч лет!

Чётко развернувшись, солдаты поклонились куда-то в сторону Токио, забросили винтовки за плечо и приготовились к маршу. Речь вражеского командира никто слушать не собирался, и Окадзима удивился, когда водители трёх грузовиков неожиданно выключили моторы и выбрались из кабин.

— Что случилось? — спросил он сотё, перехватив винтовку поудобнее.

— Монголы просят нас положить в памятник по камню за каждого убитого, — ответил командир. — Так себе идея, но уж лучше такой памятник, чем никакого...

Один за другим камни ложились в растущий курган, и каждый, бросая свой, называл имя. Друга, мимолетного знакомого, соседа по казарме, незнакомца, чьи бумаги случайно попались на глаза, а имя запомнилось... Всё равно. Все равны перед истинной хозяйкой этой окровавленной степи. Каждый, кто подходил к растущему обо, замирал на несколько мгновений, шептал имя и бросал камень, кланялся плите, где резкие росчерки кандзи соседствовали со стремительными извивами тодо-бичиг, и уходил. И точно также проходили, бросая камень и называя имя, монгольские всадники...

Окадзима, остановившись, разжал пальцы, и камень с глухим стуком упал. Шевельнулись губы:

— Макото...

Сугияма Макото... Девятнадцатилетний музыкант, до ужаса похожий на школьного друга Окадзимы, его кохай... Отчаянно храбрый, что совсем не вязалось с его внешностью примерного школьника, он оставил своей атакой настоящую просеку в рядах монголов, но сам не пережил своей атаки...

Поклонившись, Окадзима развернулся и, печатая шаг, пошёл прочь. На душе было на редкость погано...

Первая Токийская дивизия — то, что от неё осталось — остановилась в Шуанчэне, в пяти с небольшим дзё от более-менее установившейся линии фронта, и ждала пополнение. Впереди был долгий путь на юг, в Индокитай, и лёгким он не будет — китайцы не желали видеть японскую армию в своей стране, и ни на фронте, ни в тылу не было покоя. И если многочисленную, но посредственно обученную и вооружённую китайскую армию было не так уж и трудно остановить, то партизаны, подстрекаемые очередным "Белым лотосом", были куда более серьёзной проблемой...

Впрочем, здесь и сейчас было относительно спокойно. Слишком далеко от фронта, чтобы опасаться внезапных конных рейдов, но слишком близко, чтобы партизаны рисковали действовать... И здесь, наконец, можно было наградить уцелевших.

Окадзима молча стоял в строю, не реагируя на приказы выйти из строя, чёткие удары подкованных башмаков и усталое "банзай!" Он просто ждал, когда же всё это кончится, и можно будет хоть немного отдохнуть...

— Окадзима Рокуро!

Два шага вперёд. Поклон.

— Воин не стремится к смерти и не избегает её, принимая со спокойствием как спасение, так и гибель, но никогда не оставит товарища, нуждающегося в помощи. Сражаясь не ради своей выгоды или своей жизни, но ради другого человека, чести его или жизни, воин отрекается от страстей, освобождаясь от оков кармы и достигая нирваны после смерти. Но и при жизни этот воин заслуживает награду, каковая даётся ему, как видимый знак духовного подвига... — Хироэ вытащил из-за пояса вакидзаси и протянул солдату. — Поэтому, Окадзима Рокуро, в награду за твою доблесть я, Хироэ Рэй, вручаю этот меч. Пусть он верно служит тебе, как служил мне и предкам моим, итто хэй Окадзима Рокуро!

Низко склонившись, Окадзима принял меч, заложил за пояс, вновь поклонился, когда полковник прикрепил на его петлицы новые звёздочки и замер.

— Тэнно было доложено о твоей отваге, Окадзима Рокуро, — продолжил полковник. — Он посылает тебе похвальное письмо, пять тысяч йен и парадное кимоно.

Адъютант полковника вручил Окадзиме свёрток с одеждой, кошелёк и небольшой свиток. Солдат поклонился, крикнул "банзай!" и вернулся в строй. Полковник двинулся дальше, а Рокуро снова замер, почти не воспринимая окружающее.

Ещё месяц назад он был бы в экстазе — рядовому солдату редко перепадает благосклонность божественного тэнно. Но сегодня... Сегодня была лишь глухая, липкая усталость. Ни азарта первых дней, ни страха, ни даже скуки — не осталось ничего...

Церемония закончилась, солдаты разошлись по квартирам — никто не поздравлял товарищей, не звал отметить награду глотком сакэ, пока офицеры не видят, даже разговоров почти не было. Глухая бесконечная усталость с головой поглотила остатки дивизии, не оставив места ничему другому...

Ребекка. IV

Огромная туша цеппелина с такого расстояния казалась серебристой чёрточкой на фоне темнеющего неба. Поймав её взглядом, Ребекка развернула истребитель хвостом к заходящему солнцу и резко прибавила газ. Цеппелин прыгнул навстречу, заполняя прицел, и девушка, чуть довернув машину, нажала на гашетку.

Две цепочки искр мелькнули в воздухе, и через секунду на борту немецкого дирижабля распустился огненный цветок.

Дело сделано. Ребекка развернула самолёт, бросила последний взгляд на охваченный пламенем цеппелин и выбросила его из головы. Пора было возвращаться — атаковать ощетинившийся пулемётами воздушный корабль не так-то просто, времени и горючего на это уходило много... Даже слишком много, если топливомер не сбился, как в прошлый раз...

Мысли неспешно текли от одного пустяка к другому, мотор ровно гудел... Ещё бы не было так холодно — и был бы просто идеальный полёт. Но увы, даже на земле температура не превышала тридцати градусов Фаренгейта, а в полёте было куда холоднее. Впрочем, ради возможности летать можно и потерпеть мелкие неудобства... Тем более, что пора заходить на посадку.

— Вот это полыхнуло! — поприветствовала девушку Энн, едва самолёт остановился. — Даже отсюда видно было!

— Ну а ты как думала? Семь миллионов галлонов водорода — не шутки! — Ребекка ухмыльнулась, стянула шлем и расстегнула комбинезон. — Сходим развеяться?

— Сходим!

Джейсон сидел за столом, печатал на шумной и разболтанной машинке очередной то ли отчёт, то ли запрос и на вошедшую девушку едва взглянул.

— Докладывайте.

— Во время патрулирования был атакован и уничтожен дирижабль класса "LZ" объёмом около семи миллионов галлонов. Предположительное место падения — южная окраина Баньоле...

— В двух милях от черты города, — уточнил майор. — Я уже в курсе... Минутку...

Он снял трубку зазвонившего телефона, выслушал, ответил: "Принято" и повесил трубку.

— Экипаж в п полном составе спасся и был взят в плен. Поздравляю, — Джейсон снова принялся печатать. — Свободны, лейтенант.

— Есть, сэр! — Ребекка отдала честь и вышла из кабинета.

Застегнув шинель, девушка спустилась с крыльца, закурила и подняла глаза к небу. С севера надвигалась волна низких снеговых туч, кто-то из эскадрильи уходил на патрулирование, над крышами поднимались дымки... Они снова в Париже, третий месяц защищая город от немецких бомбёжек. Фронт замер, и немецкая авиация, плотно обосновавшись на ещё недавно французских аэродромах, осадила столицу. Воздушная осада... Когда Энн придумала это выражение, им обеим было смешно. Сейчас, когда бомбы и снаряды дальнобойных пушек сделали непроходимыми почти все дороги, ведущие к городу, это было не смешно.

— Эй, о чём задумалась?! — а вот и Энн...

— Ночью снег пойдёт, — отозвалась Ребекка, затягивась в последний раз и выбрасывая окурок. — Куда пойдём-то?

— На Монмартр, естественно! — блондинка взмахнула рукой. — Возьмём у казначея твою премию, да и пойдём. И такое устроим!..

Ребекка усмехнулась — устроить что-нибудь "такое", оставляющее за собой шлейф пересудов и взысканий, Энн умела, как никто другой. И абсолютно неважно, было ли это воздушное хулиганство или кабацкая драка — Энн на мелочи не разменивалась.

— Ну что, подруга, — ухмылка стала ещё шире, — гуляем?

— Так, чтоб стёкла звенели! — с энтузиазмом ответила блондинка.

Заведение называлось "Свинцовый дирижабль" и было ещё до войны облюбовано авиаторами. Здесь собирались пилоты и техники, дискутировали о самолётах и дирижаблях, мечтали о полётах к иным планетам... А теперь ещё и отмечали награды и поминали погибших, которых становилось всё больше...

"Дирижабль" встретил подруг шумом, табачным дымом и нестройным пением французов, удачно вернувшихся из налёта на немецкие позиции. Вечеринка явно шла не первый час, зайти успела далеко, и появление американских лётчиц было встречено с неподдельным энтузиазмом. Пилоты радостно заорали, размахивая стаканами, кто-то бросился к стойке за выпивкой, кто-то принялся освобождать место, сталкивая соседей и опрокидывая стулья...

Энн фыркнула, приняла стакан кальвадоса и отсалютовала компании и с ужасным акцентом заявила:

— Эй, парни, надерём бошам задницы ещё разок?!

— Много раз! — хором отозвались французы.

— Насадим Вилли на его каску?!

— Да!

— Будем летать выше всех?!

— Будем!!

Кальвадос обжёг глотку и устроился в желудке, отдавшись теплом по всему телу. Ребекка выдохнула и запустила зубы в кусок пирога.

— Ваше здоровье, девочки! — крикнул кто-то.

— И тебе не хворать, — Ребекка отсалютовала стаканом в сторону крикнувшего. — Куда летали, ребята?

— По окопам прошлись на севере, — отозвался невысокий рыжий парень с погонами лейтенанта. — Звать-то вас как?

— Я — Энн, а она — Бекки, — сообщила блондинка, сняв шинель.

— Жак, — лейтенант привстал и поклонился. — А не вы ли устроили то красочное пиротехническое представление в небе?

— Она, — Энн ткнула пальцем подругу в бок.

Французы отреагировали бурно. Вскочив, вся компания подхватила Ребекку и принялась качать, подбрасывая чуть не до потолка. При этом пилоты радостно и невразумительно кричали, один за другим осушали стаканы, а под конец принялись качать ещё и Энн...

— Да успокойтесь уже, и объясните, чему вы так обрадовались... — зарычала Ребекка.

Ответил Жак, лучше остальных владевший английским. Он сообщил, что эскадрилье крупно не везло с дирижаблями — немецкий огонь был слишком результативен. Даже если никого не сбивали, нормально атаковать цеппелин не получалось, и он уходил неповрежденным...

После очередного стакана Ребекка с лёгким удивлением обнаружила, что сидит у Жака на коленях, объясняя прим этом схему атаки на бомбардировщики из засады, а Энн, скинув китель, целуется сразу с двумя французами. После следующего стакана компания под взрывы хохота ушла наверх, а сама Ребекка пришла к выводу, что Жак хорош не только в пилотировании, и что надо это проверить. Затем, после ещё одного стакана, девушка вспомнила замечание Джины о том, что блуд вредит только душе а воздержание — ещё и телу, и предложила Жаку отправиться вслед за подругой на второй этаж, в один из номеров, где и продолжить вечеринку частным порядком, с чем француз немедленно согласился...

Утром, разыскивая брюки, Ребекка пришла к выводу, что в постели Жак оказался ничуть не хуже, чем в воздухе, и что кальвадос был отличным. Энн, сидевшая на кровати, комментировала поиски, напоминала, что до конца увольнения оставалось меньше часа и расспрашивала о прошедшей ночи. Ребекка на всё реагировала совершенного одинаково — невнятным рычанием и советами пойти к чёрту. Энн, естественно, идти никуда не желала и продолжала разглагольствовать, пока подруга не запустила в неё ботинком.

— Уймись уже! Сама-то сразу с двумя кувыркалась...

— Пришлось возмещать качество количеством, — хихикнула Энн. — Кстати, штаны твои под кроватью валяются...

— Раньше сказать было никак нельзя?

На ходу натягивая шинели, девушки быстрым шагом двинулись к аэродрому. Выпавший ночью снег придал улицам непривычно опрятный вид, артиллерия почему-то молчала — словно и не было никакой войны...

Вот только Ребекке такая погода не нравилась — слишком уж легко было спрятаться за низкими облаками и выскочить из них прямо над головой...