Дневники Иана "Богослова"

— Вот видишь! Ведь когда индивидуализм становится окончательным, людей уже ничего не удерживает в общественных рамках, кроме, разве что, общего врага. Так извечно враждующие страны и элиты тотчас же объединяются против революционных образований, подобных нашему "Прометею". Стараниями правящих элит от нас скрывается полнота жизни. Мы даже не догадываемся о её существовании. Наш кругозор сужается, и мы не можем понять ближнего. Мы всегда ждём от него подвоха... Да он и сам не хочет нам раскрываться. Люди сидят каждый в своём "коконе", и чем дальше заходит это разделение, тем сложнее становится каждой отдельной личности чего-то добиться. Только вместе мы — сила!

— Но в чём же выход? — пожал плечами я. — Вы же не думаете, что элита сама отдаст народу средства производства, а в придачу и свои богатства? Ты говорила о революции. Я думал, что речь идёт о демократической смене власти. Но теперь понимаю, что революция не может быть без жертв и крови, потому что тоталитарные режимы не отдают свою власть добровольно. Значит, вам придётся убивать тех, кто мешает?

Аврора с решительным видом повернулась ко мне.

— А как ты хотел? Конечно, нам придётся убирать силой с нашего пути всю ту человеческую нечесть, которая замутила хрустальный поток жизни на нашей планете! Понадобиться, мы будем убивать всех тех, кто не хочет жить по справедливости, всех, кто готов убивать нас!

Она собиралась ещё что-то сказать, но тут морской простор пронзил низкий отрывистый гудок и внезапный крик Малыги перекрыл всплески волн и свист ветра:

— Сторожевой корабль справа, с кормы! Идёт тем же галсом!

Я вздрогнул, обернуться и действительно увидел военный катер, рассекающий тяжёлую зыбь острым носом. По флагу понял, что это корабль Рейха.

— Чёрт! — встревожилась Аврора. — Пограничный патруль Рейха!

— Что будем делать?

Я растерянно посмотрел на неё.

— Спрячемся пока за рубкой! — предложила Аврора.

— А капитан не выдаст нас?

— Не знаю... Хотелось бы верить, что нет... Откуда их принесло в нейтральные воды?

Раздался сорванный ветром крик в рупор. Аврора уселась на корточки, тревожно прислушиваясь к арьянской речи. Судя по всему, командир сторожевого катера отдал нашему капитану приказ застопорить моторы, а экипажу собраться на носу судна, сообщила она.

Низкое урчание двигателя смолкло. Я ощутил сильный толчок в правый борт, сопровождавшийся глухим стуком, и несколько тяжёлых ног в солдатских сапогах затопали по палубе нашего дрифтера, который теперь беспомощно покачивался на волнах. Где-то внизу живота у меня собралась странная тяжесть, медленно подступавшая к горлу.

Только морской болезни мне сейчас не хватало!

Аврора сделала мне знак: перебирайся к корме, только пригнись! Я попятился назад и тут же услышал сиплый голос Деляна:

— Герр официр! Я законопослушный судовладелец. У меня тут двое... Они сказали мне: документе орднунг! Вот те крест!

И в следующую секунду он торжественно прокричал во всю глотку:

— Рум Райх! Эре дем фюрер!

"Делян, сволочь! Продал нас!" — едва успел подумать я, как услышал за спиной грозный окрик:

— Хальт!

Обернувшись, я увидел, что нас уже заметили: трое солдат в стального цвета кителях, ушастых касках и с автоматами наперевес, стояли чуть позади своего офицера и с насмешливым любопытством разглядывали меня и Аврору.

— Вер бист ду?

Офицер небрежно ткнул в Аврору пальцем.

— Вир лохнарбайтен, — отвечала она ему, кокетливо хлопая глазами. — Вир флюхтлинге аус Иллия.

На офицере был двубортный китель того же стального цвета с золотыми погонами на плечах и алыми шевронами, крещёнными белыми крестами, на рукавах. Фуражку с вздёрнутой тульей белого цвета и чёрным околышем, украшенным золочёным орлом и плетёным рантом, он держал в руке, видимо, из-за жары. Чёрные широкие галифе с серебряными лампасами были заправлены в высокие сапоги.

Я не понял о чём идёт речь. До меня доходил лишь смысл отдельных слов.

— Миграционскартен! — потребовал офицер, оценивающе оглядывая Аврору с ног до головы.

— Вир зинд ин интернационален гевёссен, — робко возразила та, став совсем беспомощной и растерянной.

Офицер усмехнулся и покачал головой.

— Найн, фройлян! Дис ист Райх зустан дигкейтс берейх!

Снова потребовал:

— Миграционскартен!

Аврора бросила на меня беглый взгляд, и я понял, что дело наше плохо.

— Вир политише флюхтлинге, — попыталась выкрутиться она в последний раз, жалобно надламывая брови и нервно теребя подол ситцевого платья.

Но патрульный офицер не вёлся на её уловки, хотя я заметил, как сально блестят его глаза, всякий раз, как его взгляд останавливается на голых загорелых коленках Авроры.

— Данн мюссен зи дер информассион секьюрити коммитти, — сообщил он, надевая фуражку и вежливо козыряя. Скомандовал своим солдатам: — Немен зи зи!

Те сразу же обступили нас со всех сторон.

— Что происходит? — шёпотом спросил я у Авроры.

— Нас переправят в ближайший рейхскомиссариат... Будут проверять нашу политическую лояльность, — так же шёпотом сообщила она.

— То есть, мы возвращаемся назад?

— Нет. На востоке, через океан уже Утервельт — оккупированные Рейхом территории. Думаю, нас повезут туда. Только не вздумай сопротивляться или выкинуть какую-нибудь глупость! — строго предупредила Аврора. — Понял? Чтобы не случилось! Если мы не вызовем у них подозрений, нас, возможно, отпустят или отправят в Центр репатриации беженцев. Я знаю в Утервельте пару явок. Наши арьянские товарищи помогут нам.

Меня и Аврору заставили пересесть в патрульный катер и усадили на корме под присмотром двух солдат. После беглого осмотра дрифтера Деляна пограничниками, рулевой включил моторы и, набирая ход, катер полетел по волнам в сторону, противоположную солнцу.

Запись двадцать пятая

Широкие улицы Румвестена — столицы Утервельта — были украшены длинными аллеями флагштоков, на которых развевались огромные алые стяги, рассечённые белыми крестами с грозными орлами по центру. Все транспортные магистрали города сходились к величественному золотому куполу рейхкомиссариата, высившемуся на главной площади, как и неизменный орёл на его вершине.

Серые прямоугольные башни домов с множеством узких окон были пронизаны транспортными эстакадами, парившими над землёй на высоте верхних этажей и сплетавшимися в сложную транспортную сеть. Главные проспекты города отмечались массивными триумфальными арками, на которых скульптурные композиции увековечивали силу и доблесть арьянских солдат.

И тех же самых солдат и офицеров, только живых, можно было увидеть здесь повсюду. Складывалось впечатление, что военных здесь гораздо больше, чем гражданского населения, и это казалось странным для мирного времени.

Нас с Авророй везли куда-то по городу, и больше всего меня удивляли масштабные театральные постановки, проходившие прямо на площадях или в скверах. Судя по всему, в них обыгрывали сюжеты каких-то героических легенд или мифов, где неизменно присутствовали всё те же доблестные воины, прекрасные девы, восхищающиеся их подвигами, и величавые герои-предводители, боготворимые своими племенами и народами.

Аврора, как и я, впервые находилась здесь, но в её глазах я не заметил и тени интереса. После бессонной ночи, проведённой в Центре репатриации беженцев, она всё время молчала и о чём-то напряжённо думала.

Неожиданно машина остановилась возле массивного коричневого здания, треугольный фронтон которого опирался на квадратные колонны и украшался символикой Рейха. Двое сопровождавших нас верзил в штатском вывели меня из машины, и она к моему изумлению уехала прочь, увозя Аврору в неизвестном направлении. В последнюю минуту я лишь успел заметить встревоженный взгляд Авроры.

Сердце моё заныло тоскливой болью. Что всё это могло значить?.. Что меня ждало впереди?.. А что будет с Авророй?.. Увидимся ли мы с ней ещё?..

В здании, в полуподвальном помещении, меня завели в одну из тесных одиночных камер с жёсткой деревянной койкой, туалетом в углу и узким зарешеченным оконцем под потолком, и заперли за мной тяжёлую дверь, не говоря ни слова... Хотя без Авроры я всё равно ничего бы не понял. Осознание своей беспомощности ещё больше удручало меня, осложняя и без того моё непростое положение здесь.

Два дня я провёл в одиночке, мучаясь догадками и терзаясь сомнениями. Никто ко мне не приходил. Лишь с улицы изредка доносились речи фюрера Клауса Кёнига, которые транслировали на весь город громкоговорители, переводя для удобства на диалект оккупированного населения.

Прислушавшись, я понял, что сквозь сонм непонятных слов пробивается нечто похожее на сильно коверканную английскую речь. На удивление, мой мозг постепенно отфильтровывал знакомые слова и выстраивал их в осмысленные предложения (благо речь фюрера являла образец незамысловатости, и не изобиловала глубокими смыслами).

— Настоящий фюрер лишь реагирует на вибрацию человеческого сердца, как самый точный сейсмограф, — вещал Кёниг. — Это и позволяет мне исполнять функцию репродуктора, делающего всеобщим достоянием запретные инстинкты, заветные чаяния, мятежные настроения целой нации. Многие говорят о моём голосе, о моём даре гипнотизёра, о моих качествах оратора. Чушь! Секрет куда проще: в головах арьянцев царил беспорядок, а я упростил для них все проблемы. Именно так я сумел сплотить в единую нацию предпринимателей и рабочих, крестьян и домохозяек, бедных и богатых. Людей нужно оценивать не по их финансовому состоянию, а по их способности к борьбе за национальную общность...

Слушая пафосную речь фюрера, мне подумалось о том, что любой тоталитарный режим оказывает на людей своеобразное магическое воздействие. Он очаровывает, околдовывает мифами, декорациями и инсценировками. Но тайну нужно искать не во всём этом внешнем проявлении, и даже не в безумии лидера такого режима. Тайна скрыта в его подданных, которые наделяют это безумие властью. В какой-то момент нужно спросить самого себя безо лжи: "Я — возможность фюрера? Я и есть сам фюрер?".

На третий день дверь камеры, наконец, с лязгом открылась, и на пороге появился невысокий толстяк в светлом мундире в сопровождении нескольких солдат и человека в жёлтом халате и очках в нелепой роговой оправе. Человек этот походил то ли на техника-лаборанта, то ли на ветеринара. Он держал в одной руке небольшой металлический чемоданчик, вид которого и встревожил, и заинтересовал меня. На память сразу пришли истории про нацистских палачей-изуверов из гестапо.

Толстяк в мундире остановился у входа, с интересом разглядывая меня и едва заметно улыбаясь одними кончиками по-женски пухлых губ.

— Я есть Отто Штрассер, — представился он по-иллиански с сильным акцентом, будто выковывая слова на наковальне. — Я возглавлять КФГНС. Это есть Комитьет по вопрос информацьён безопасност Фюнф Райх. Вы есть политиш репатриерен? Мы вас проверяйт на принадлежат к врагам Райх.

Штрассер сделал знак двум солдатам, и те послушно обступили меня с двух сторон, крепко взяв за руки, так что я не смог даже пошевелиться. Затем Штрассер взглянул на человека в жёлтом халате.

— Битте, герр Зейдеман!

Человек в жёлтом халате поставил свой чемоданчик на койку и раскрыл его. Я почувствовал некоторое облегчение. Внутри оказалось устройство, внешне похожее на обычный кассетный магнитофон, какие я видел, наверное, только в старых фильмах. Ещё там находилось странное приспособление чем-то напоминавшее респиратор, но снабжённое несколькими плоскими микрофонами и соединённое с чемоданчиком длинным витым проводом. Этот самый "респиратор" Зейдман надел мне на лицо, как намордник, быстрым умелым движением, а Шрассер сунул мне под нос листок бумаги с текстом на иллианском. Приказал:

— Произносит! Медлено!

Чёрт! А вот с этим у меня были серьёзные проблемы — читать на иллианском я не умел.

— Я не могу. Не умею читать. Неграмотный, — признался я, слукавив.

Штрассер посмотрел на меня с сомнением. Затем кивнул круглой головой.

— Карашо. Тогда рассказывайт о себе: кто ты есть и откуда!

Я пересказал ему легенду, придуманную Авророй, где мы были брат и сестра, отправившиеся на заработки в Эфиопику, и сбежавшие из Иллии по политическим мотивам.

— Достаточно! — Штрассер поднял руку, взглянув на своего помощника в жёлтом халате. — Этого будет вполне достаточно.

— Фейн! Энтфернен вон из изт! — приказал он Зейдману, и тот аккуратно снял с меня "респиратор". Положил его обратно в свой чемоданчик.

Похоже, странная процедура закончилась.

— Гутен абенд! — вежливо попрощался со мной Штрассер, и все вышли из камеры, снова оставив меня одного и в неведении...

Запись двадцать восьмая

Прошло ещё два дня в томительном неведении. Какое сегодня число не знаю (давно потерялся во времени).

К счастью, мне вернули мой дневник, который забрали ещё в порту бдительные пограничники. Видимо, не нашли в нём ничего опасного для Рейха... А может, просто ничего не поняли, и сочли меня обычным сумасшедшим, царапающим какие-то каракули на выдуманном языке...

Как бы то ни было, теперь я снова могу писать и не слушать речи фюрера за окном. Правда, записывать о случившемся со мной приходится всё больше по памяти.

Моё заточение закончилось так же неожиданно, как и началось: утром пришли двое в форме (но не такой, как у здешних конвоиров) и молча, вывели меня на улицу, где нас ждала машина. Через три квартала сопровождающие высадили меня около мрачного серого здания, пронизывавшего низкое небо острым золочёным шпилем. С высоты нескольких этажей вниз спускались неизменные здесь красные с крестами флаги, тяжёлые полотнища которых обрамляли высокий арочный вход с двумя вооружёнными часовыми.

Двое в штатском, ожидавшие у входа, провели меня внутрь и подняли на лифте на десятый этаж, где оставили на некоторое время в небольшой комнатушке наедине со своими невесёлыми мыслями.

Из мебели здесь были только массивный стол и два стула.

Прошло, наверное, полчаса, прежде чем моё одиночество нарушил худощавый высокий человек лет пятидесяти-пятидесяти пяти на вид. На нём был оливкового цвета китель, подпоясанный широким ремнём, витые аксельбанты через правое плечо и галифе с узкими красными лампасами, заправленные в высокие, начищенные до блеска сапоги. Звания его я не разобрал, но, несомненно, это был офицер высшего ранга и больших заслуг перед Рейхом (судя по количеству орденских планок на его груди и золотому кресту на холёной шее).

Мельком взглянув на меня, он сел на ближайший стул, закинул нога на ногу и закурил длинную сигарету, с наслаждением выпуская кольца сизого дыма. Затем любезно указал мне на соседний стул.

— Присаживайтесь, господин Богослов... Ведь вы тот самый Богослов? Я не ошибся?

К моему удивлению он неплохо говорил по-иллиански — гораздо лучше, чем Штрассер и почти без акцента. Но ещё больше меня удивила его осведомлённость обо мне.

Видя моё замешательство, он достал из нагрудного кармана какие-то карточки и стал внимательно изучать их. Через минуту снова поднял на меня прозрачные голубые глаза.