И, да, этот вечер удался. Нашлось подходящее место, где им никто не мешал, — уютный семейный ресторан в северорусском стиле, где вместо шампанского они пили крепкую рябиновую настойку, — и разговор у них получился такой, что улыбаться хотелось даже от одних только воспоминаний. Сидели за столиком, смотрели друг на друга и просто говорили. О том, о сем, а в общем, обо всем на свете, но больше всего об авиации. А еще смеялись, но вот до интима дело так и не дошло. И, слава богу, что так. В такого рода делах, как поняла вдруг Ара, торопиться не следует.
"Как-нибудь в другой раз, — подумала она, стоя на ступенях гостиницы и провожая уходящего Виктора долгим взглядом. — Мне нигде не свербит, я еще какое-то время могу и в девушках походить... Но не слишком долго".
* * *
Занятия начались двадцатого августа. На общем построении начальник Академии контр-адмирал Заболоцкий с "неподдельной" гордостью сообщил господам курсантом, что в наборе одна тысяча девятьсот пятидесятого года числятся аж целых семь девушек-курсанток: две на пилотажном факультете, две — на штурманском, одна — на инженерном и две на недавно открытом логистическом. Соответственно, и жить они будут вместе в отдельном дортуаре четвертого этажа жилого корпуса. Как позже выяснилось, несколько лет назад в связи с резко увеличившимся количеством девушек-курсанток там под самой крышей была сооружена мансарда на два дортуара на десять коек каждый со своими уборными и душевыми и даже отдельной от курсантов-мужчин комнатой отдыха. В первой спальне сейчас жили девять девушек со второго, третьего и четвертого курсов. Во вторую заселили первогодок.
К слову сказать, условия проживания оказались отнюдь не спартанскими. Окна, правда, были прорезаны в потолке, который, на поверку, крыша, но света в комнате хватало, и это главное. Дощатый, покрытый надраенной мастикой пол, гармошки батарей парового отопления вдоль внешней стены, десять железных коек с панцирной сеткой, поставленные в два ряда вдоль прохода. Рядом с каждой кроватью объемистый флотский рундук, запирающийся на ключ, у входа в спальню — по обе стороны от двери, — два вместительных шкафа для верхней одежды и обуви. Электрические лампы под потолком, несколько плакатов на стенах и все, собственно. Живи и радуйся.
В торце коридора, проходившего между двумя дортуарами, находились уборная и душевые, в другом конце — комната отдыха: несколько столов, кресла и диваны, полка с книгами, цветной радиоскоп, газетная стойка и крошечный кухонный уголок, включавший в себя электрочайник и кофеварку, маленький ледник и шкафчик с посудой. Устав Академии не запрещал выпить в свободное время чашку чая или кофе, хотя еда в комнате отдыха не поощрялась, а в самих дортуарах была строго запрещена. Для этого на первом этаже имелась кантина с обеденным залом, лавкой баталера, как на боевом корабле, и небольшой чайной для курсантов старших курсов, которыми являлись все, кроме первокурсников. Офицерская кантина находилась этажом выше.
Ара прошлась по зданию, разведала, что, как и где, и вернулась в казарму. Там уже устраивались девушки, пришедшие после нее. Ара поздоровалась, назвалась и быстро перезнакомилась со всеми остальными курсантами женского пола. Потом сбросила вещи в рундук, повесила в изголовье кровати репродукцию с картины Агалакова "Атака коча на польский крейсер-тримаран" и пошла к каптенармусу получать вещевое довольствие курсанта. Как ни странно, наученное горьким опытом, руководство Академии, желавшее видеть своих курсантов щеголеватыми молодцами и молодицами, а не мокрыми курицами, озаботилось подгонкой форменных тужурок и штанов под размеры своих воспитанников. Для этой цели рядом со складом вещевого довольствия разместилась портновская мастерская, так что на ужин Ара пришла уже одетой по форме. Все по фигуре и в соответствии с ее невысоким ростом. Ей даже ботиночки подобрали искомого тридцать пятого размера, что было вообще-то похоже на настоящее чудо, поскольку это были настоящие флотские башмаки на толстой каучуковой подошве, а не хрустальные туфельки для какой-нибудь сопливой золушки. Ну и кормили в Академии, к слову, тоже неплохо. Просто, но сытно. Об этом Ара узнала тем же днем, сначала отобедав, а затем и отужинав в училищной кантине, где оказалось по-флотски чисто и не слишком сильно пахло кухней.
Так прошел ее первый день в Академии Аэронавтики, а назавтра — побудка под боцманские дудки в пять тридцать утра, интенсивная зарядка, бег на пять верст и водные процедуры. И сразу после плотного завтрака начались занятия. Шесть часов теории — изучение конструкции истребителей-штурмовиков, их тактико-технических характеристик и основ боевого применения, — и четыре часа практики: осмотр всамделишных "кСчей" и старых "лСдей", выкатка вручную, снятие и обратная установка алюминиевых панелей обшивки, изучение устройства кабины пилота и демонтаж оружейных блистеров. А между тем и этим — до обеда и во второй половине дня — два полуторачасовых занятия по физподготовке. Снаряды, канат, самооборона без оружия и центрифуга для укрепления мозгов. Нагрузка очумительная и по большому счету безжалостная, так что у курсантов не оставалось сил даже на "поговорить". Вылезла из-под душа, — не обратив внимания и не запомнив, была ли вода холодной, теплой или все-таки горячей, — кое-как обтерлась, доплелась до койки, упала лицом в подушку и все. Следующее воспоминание — врывающиеся в сон боцманские дудки. Подъем, и вперед с песнями. И так две недели подряд, но, как вскоре выяснилось, не зря. В смысле, не просто так.
На пилотажный факультет принимали только тех, кто успел уже получить сертификат пилота легких машин, и руководство Академии стремилось как можно скорее пересадить будущих авиаторов с автожиров и геликоптеров на настоящие, пусть и устаревшие штурмовики. Класс надо было нарабатывать с первых часов обучения, а заодно проверялись выносливость, воля и самодисциплина курсантов. Поэтому сразу же по окончании двухнедельного марафона, за время которого первокурсники не раз разобрали и собрали долбаный "коч" убогой пятой серии и выучили, как "отче наш", устройство кабины штурмовика и порядок действий при взлете и посадке, весь первый курс пилотажного факультета переехал на учебное аэрополе в Колинце на берегу Псковского озера, над которым им и предстояло летать. Да, да! Вот так сразу — в кокпит и за штурвал.
Ара, можно сказать, опомнится не успела, как оказалась в кабине коча-спарки, и услышала в наушниках чуть искаженный электрическими помехами голос диспетчера:
— Брезг-девять, взлет разрешаю!
А дальше все случилось, как в сказке, — "по щучьему велению, по моему хотению", — ноги сами собой встали на педали управления, руки вспорхнули над приборной доской, прогрев машины, набор мощности, разбег, штурвал на себя, и штурмовик-умничка выполнил, как нефиг делать, "подскок Гущина" и взмыл в прозрачные небеса...
2. Новгород, март-октябрь, 1945
Поиски родственников, а вернее, архивные изыскания на эту тему, затянулись на долгих три месяца. Виктор успел уже обжиться в интернате при новгородском университете, догнал одноклассников практически по всем предметам и втянулся наконец в рутину гимназического образования. И все это время ни шатко, ни валко, но зато практически безостановочно вращались тяжелые жернова огромной бюрократической машины. Долго и медленно, хорошо хоть не вхолостую. Так что однажды в марте 1945 года Виктора срочно вызвали с уроков и в сопровождении классного наставника отвезли в новгородское столоночалие Министерства Внутренних дел.
"Что-то будет!" — сообразил Виктор.
За прошедшие месяцы он успел уже обдумать все возможные варианты развития событий и пришел к выводу, что опасаться ему практически нечего. Даже если вдруг обнаружатся неизвестные ему родственники, это ничего уже не изменит в судьбе Виктора Якунова. Докопаться до того, что он сам — когда, как? — подделал завещание "деда" и прочие "семейные" документы, никто уже не сможет. Нет в этом мире такой техники. Генетическую экспертизу — и по тем же причинам, — тоже не сделают, так что не только доказать, но даже догадаться, что он самозванец попросту невозможно. Никому такое и в голову не придет. Однако по случаю этих размышлений, Виктор кое-что сообразил. Похоже, в том своем странном прошлом-будущем он был весьма образованным человеком. О том, что он хорошо разбирается в точных науках, Виктор уже знал. Теперь же осознал, что кое-что смыслит и в криминалистике. Возможно, там и тогда он работал следователем прокуратуры или служил в контрразведке. Впрочем, здесь и сейчас это ему ничем не поможет: слишком велик разрыв между мирами в уровне науки и техники. Пятьдесят-шестьдесят лет — никак не меньше.
Между тем, пройдя длинными коллегиальными коридорами и внушительными лестницами — по которым они спускались только для того, чтобы снова подняться вверх, — Виктор и сопровождающий его господин наставник достигли наконец приемной директора канцелярии при новгородском столоначалии Министерства Внутренних Дел. Это было просторное помещение, едва ли уступающее размерами актовому залу 8-й городской гимназии, в которой теперь учился Виктор, но здесь было сравнительно мало стульев, расставленных вдоль стены напротив высоких узких окон, зато имелось два письменных стола, поставленных по обе стороны от таких же высоких, как окна, двустворчатых дверей. За одним столом сидел референт-делопроизводитель, а за другим — секретарь директора канцелярии. Вот этот секретарь, — невысокий, холеный молодой человек с лицом, не выражающим ровным счетом никаких чувств, — и вызвал Виктора в директорский кабинет всего лишь через сорок минут ожидания в приемной.
— Проходите, молодой человек, — приветствовал его директор канцелярии. — Проходите и садитесь, — указал он на стул, предназначавшийся для посетителей. — Разрешите представиться, коллежский советник Ставров, ну а вы, стало быть, Виктор Ильич Якунов.
— Совершенно верно, ваше высокоблагородие, — подтвердил Виктор и сел на предложенный стул.
— Что ж, Виктор Ильич, — чиновник пододвинул к себе лежавшую справа от него папку и развязал тесемки, — вопрос о вашем родстве оказался совсем непрост...
"Можно подумать, это я вас просил разбираться! Сами напросились, к себе и претензии выдвигайте!"
— Да-с, совсем непрост, — повторил Ставров, смотрел он при этом Виктору в глаза и, словно бы, ждал от него какой-то определенной реакции. Но не дождался, поскольку Виктор еще не знал, радоваться ему или горевать, но предпочел бы попросту плюнуть и растереть.
— Позволю себе задать вопрос, — все-таки сказал он вслух, — вам удалось узнать что-то определенное?
— Удалось! — кивнул директор канцелярии. — Якуновы, видите ли, Виктор Ильич, являются, как выяснилось, младшей ветвью Якуновых-Загородских. Разветвление это возникло сто двадцать три года тому назад, когда младшему брату посадника Якунова-Загородского генералу Борису Федоровичу Якунову Сенат республики Себерия даровал право основать свой собственный род, независимый от основной линии. Однако указ этот не отменял наличия родства между двумя линиями, и в связи с этим в тот момент, когда пресекся посаднический род, права на титул перешли к вашему деду.
"К моему деду? — удивился Виктор. — А там что же вообще никого из родственников не осталось в живых?"
— Почему именно к моему деду? — поинтересовался он вслух.
— Потому что Игнатий Понтелемонович Якунов-Загородский не оставил после себя ни детей, ни внуков, ни даже родных племянников — объяснил чиновник. — Никакого прямого потомства. В этом случае, преимущество в наследовании имеют родственники по боковой линии, в особенности, если они носят ту же фамилию, что и представители основной линии.
— То есть, достаточно того, что мы Якуновы?
— Именно так, — подтвердил Ставров.
— И никто не может оспорить факт наследования в суде? — не унимался Виктор, что-то такое помнивший из своей прежней жизни.
— Что ж, — усмехнулся в ответ чиновник, — отдаю должное вашему уму, Виктор Ильич. Могут. Есть кому, и они бы оспорили, да только граф Игнатий озаботился оставить завещание, передав титул своему троюродному брату Ивану Якунову, сиречь вашему деду. А с завещанием, молодой человек, не поспоришь. Хотя ваши родственники и попробовали его оспорить. Оттого ваше дело, Виктор Ильич, и легло в долгий ящик.
— И что теперь?
— Теперь титул принадлежит вам, — улыбнулся, наконец, коллежский советник. — Вот официальное извещение Сената Республики Себерия, что с первого марта сего 1945 года вы, Виктор Ильич официально являетесь не Якуновым, как прежде, а посадником или по новому стилю графом Якуновым-Загородским. Вот, стало быть, бумаги, подтверждающие сей неоспоримый факт. А неоспорим он оттого, что таковым его признал сенатский суд, а с Сенатом республики бодаться — себя не уважать!
— Благодарю вас, ваше высокоблагородие! — поднялся со стула Виктор. — Это... неожиданно... но, разумеется, приятно! Спасибо вам!
— Не торопитесь, молодой человек, — остановил его коллежский советник. — Вместе с титулом к вам переходит и все завещанное Игнатием Пантелеймоновичем движимое и недвижимое имущество. А именно, квартира в Ниене со всей обстановкой, коллекцией клинкового оружия и живописи и банковский счет на три тысячи шестьсот семьдесят пять рублей. Оружие, картины и кое-какие личные вещи графа находятся в камере хранения Объединенного Новгород-Ниенского банка, квитанция прилагается, — кивнул он на лежащую перед ним папку. — Квартира в долговременном наеме. Деньги — шестьдесят рублей ежемесячно — поступают на банковский счет все в том же Новгород-Ниенском банке. Счет следует переписать на ваше имя, но думаю, в гимназии вам с этим помогут. На данный момент у вас там скопилось уже тысяча семьсот сорок рублей...
Так неожиданно Виктор стал графом и обладателем кое-какого нестыдного имущества, которое, уж верно, превосходило и ценой, и значением все то, что он оставил на Филипповой Горке. В гимназии, к слову, эта метаморфоза произвела на всех весьма сильное впечатление. Республика республикой, а дворянство никто пока не отменял и со счетов не сбрасывал. И графский титул, как начинал теперь понимать Виктор, для этих людей, — имея в виду и преподавателей, и гимназистов, — отнюдь не пустой звук. Что-то такое он добавлял человеку. Что-то важное, что не сразу выразишь словами, но прибавка эта оказалась достаточно весомой, чтобы не обращать на нее внимания. Да и деньги оказались Виктору весьма кстати.
Он жил в интернате при гимназии на полном пансионе, и надо сказать, Павел Игнатьевич Головин не зря старался, подыскивая для Виктора подходящее по всем статьям место. Воспитанников здесь хорошо одевали, — гимназическая форма из хорошего сукна и ботинки из натуральной кожи, — неплохо кормили, имея в виду, что пусть не всегда вкусно, но всегда досыта, и спали гимназисты в теплых дортуарах на шесть кроватей со своей уборной и общими на четыре спальни душевыми. Однако полными сиротами являлись здесь лишь трое гимназистов, остальные были попросту иногородними или происходили из хороших, но обедневших семей. А так, чтобы вообще ни одной родной души на всем белом свете, не имевшим никаких, пусть даже самых дальних родственников, являлся один лишь Виктор. Ему никто не слал писем и не выдавал денег на карманные расходы. Тем не менее, учитывая его возраст, — все-таки шестнадцать лет как никак, — по выходным и праздничным дням его отпускали в город, так сказать, давали увольнительную на берег. И вот здесь наличие собственных денег оказывалось крайне важным фактором. Сиротам и детям из обедневших семей полагалась, разумеется, стипендия, чтобы, выходя в свет, гимназисты могли себе "ни в чем не отказывать": выпить, скажем, стакан сельтерской воды, съесть мороженое пломбир или сходить на дневной сеанс в синематограф. Однако небольшой личный капитал, в этом смысле, значительно расширял список удовольствий, которые, отправляясь в город, мог себе позволить Виктор. Ну, а нынешнее богатство, упавшее на него, что называется, прямо с неба, еще больше расширяло горизонты, позволяя думать о вещах, о которых ученику старших классов гимназии обычно не приходилось и мечтать. Выпить кружку хорошего пива, пообедать в ресторации, сходить на представление в бурлеск. Там конечно косо смотрели на гимназическую форму, но капитал тем и хорош, что открывает множество закрытых, вроде бы, дверей. Сначала — за мелкую мзду, — ему позволяли посмотреть на полуголых девиц из темного угла близ кулис, а потом он купил себе нормальный костюм, в котором не выглядел уже безусым юнцом, и стал выходить в город в "гражданском". Теперь на него косились уже в гимназии, но, в конце концов, оставили в покое. Так что Виктор вплотную задумался над посещением борделя. Желание "спустить пар" совершенно нормально для физически здорового шестнадцатилетнего парня, но ведь на самом деле Виктор был куда старше и знал о сексе отнюдь не понаслышке. И томление в чреслах, возникавшее у него все чаще и чаще, в особенности, в виду красивых дам и полураздетых танцовщиц, он понял сразу и однозначно. Однако возможности начать в городе настоящий роман, как это делала молодежь в "будущем прошедшем", у него попросту не было. Негде познакомиться, не с кем, да и результативность этого метода, учитывая его юный возраст, а также имевшую место историческую эпоху, стремилась к нулю. Так что для удовлетворения полового инстинкта оставались одни лишь шлюхи.
