— Видно, сильно напугали тебя, дядюшка, — насмешливо сказал Олег.
Роман было вскинулся, но потом устало усмехнулся, ответил:
— Щенки вы несмышленые. Как есть щенки. Лишь бы гавкнуть, укусить. А кого укусили не видите: то ли куренка тощего, то ли тура могучего, который вас стопчет и не заметит.
— Заметит, чаю, — отозвался Переяславский князь. — И не только заметит.
— Говорить с вами, — безнадежно махнул рукой Роман. — Делайте, как знаете, а я буду свое делать. По своему разумению. И до брата постараюсь это разумение донести. Чаю, — Коломенский князь как-то нехорошо усмехнулся, — Юрий теперь, когда сын его у татар, не в пример сговорчивее станет.
Роман потянулся. Зевнул.
— Умаялся я. Спать лягу. Завтра чуть свет в Рязань тронусь.
Ратислав кивнул стоящему у дверей Первуше, мол, проводи почивать князя. Роман с ближником поднялись на ноги и двинулись к двери.
— Да, княже, — окликнул Романа боярин.
Князь Коломнский остановился, обернулся.
— Ну, чего еще?
— А что с Онузлой?
— Сожгли городок татары, — вроде даже с каким-то злорадством ответил Роман. — А жителей, за то, что посмели сопротивляться, вырезали поголовно. Вот так.
Повернулся и вышел.
— Что делать будем, Ратьша, — нарушил тяжелое молчание Олег.
— А что делать? — вздохнул Ратислав. — Что Юрием Ингоревичем было сказано, то и будем делать. Федор не глуп, понимает, что пока он у татар, отец его связан по рукам и ногам. Потому, тоже, как и было уговорено, просидит там ровно две седьмицы и попробует бежать, или с боем пробиться. Тут мы ему и должны помочь. Так что через три дня выходим в сторону татарского стана.
— Не дадут ведь подойти близко, — покачал головой Олег. — Разъезды их по всей степи кружат.
— Ништо, — недобро усмехнулся Ратьша. — Знаю я к Онузле дорожку. По руслам сухим, балочкам, овражкам незаметно подберемся. Не вплотную, понятно, но близко. Идти ночью придется. Но успеем, коль поторопимся. Тем паче, ночи теперь длинные. С Федором у нас уговорено, где ждать его будем. Ништо...
На следующее утро, как и обещал, князь Роман со своими людьми уехал. А Ратислав с Олегом начали готовить воев к выступлению в сторону Онузлы. Проверяли ковку коней, снаряжение, оружие, припасы. Дел оказалось много. Так в хлопотах прошло два дня. На третий к вечеру собирались выступать, но утром рано, только Ратьша с Олегом успели глаза продрать, во двор влетел гонец от дальнего дозора.
— Всадник едет с полудня, — спрыгнув с заиндевевшего коня, сообщил он вышедшим на крыльцо князю и воеводе степной стражи.
— Далеко? — спросил Ратьша.
— Верстах в десяти был, когда я сюда выехал. Лошадь с ним вьючная. С поклажей какой-то. На татарина, аль половца не похож. Наши навстречу поехали, а меня к вам послали.
Сердце почему-то тревожно сжалось в груди Ратислава. Он глянул на Олега.
— Едем встречь?
— Едем, — кивнул князь. Лицо у него тоже стало неспокойным.
Быстро оседлали лошадей и помчались наполдень, вздымая снежную пыль. С собой взяли десяток Олеговых гридней. Скакать пришлось не слишком долго. Скоро у окоема замаячили всадники. Еще немного времени спустя их стало можно посчитать — семеро и вьючная лошадь. Шестеро — это дозорные. Кто же седьмой? Ратьша с Олегом еще пришпорили коней. Когда до подъезжающих оставалось с сотню саженей, перевели скакунов на рысь, а потом на шаг. Дозорные ехали медленно, сняв шлемы с подшлемниками и опустив головы. В груди у Ратьши захолонуло.
Когда до дозорных осталось двадцать саженей, Ратислав, наконец, узнал седьмого всадника, того, что приехал из степи. Он был простоволос и легковато одет для поздней осени. Борода и волосы на голове всклокочены и слиплись от замерзшей крови. Только потому Ратьша и не узнал сразу Опоницу — федорова пестуна, обучавшего княжича, да и Ратислава с Олегом, когда они еще жили при дворе Великого князя, воинской премудрости. А еще Ратьша увидел, что везет вьючная лошадь.
Лошадь, которую вел в поводу пестун князя Федора, оказалась не вьючной — верховой. Под седлом и с уздой. Через седло было перекинуто мертвое тело, закутанное в красный княжеский плащ — корзно. Ратьша и Олег спрыгнули с коней и бегом бросились к Опонице. Остановились в паре саженей.
— Кто? — одними губами произнес Олег.
Опоница отвел глаза, опустил голову.
— Федор? — Ратислав спросил это громко, звенящим от напряжения голосом.
Княжий пестун горестно кивнул, с трудом слез с седла, поклонился боярину с князем, сиплым, простуженным голосом сказал:
— Не уберег, карайте.
Ратьша обогнул повесившего голову Опоницу, подошел к лошади с телом, положил руку на припорошенный снегом плащ, туда, где должно было быть плечо Федора, сжал пальцы. Плечо оказалось каменно-твердым и холодило, вроде бы даже сильнее снега, лежащего на нем. Не хотелось верить, что перед ними промороженное и скрюченное тело того самого Федора, с которым они еще отроками носились по Рязанским улицам, слетали на санках по Окскому откосу, скакали на горячих жеребцах по полям и лесам, преследуя дичь. Ратислав отнял руку, оглянулся на стоящего рядом, потрясенного Олега. А ведь ему еще тяжелее, подумалось. Ратьша со смертью по роду службы сталкивается постоянно, в том числе со смертью близких людей. Олегов же удел далеко от степной границы, половцы туда доходили в последний раз еще до его рождения. В общерязанские походы он, конечно, хаживал, но смерти друзей — вот так вот близко не видел ни разу. Проглотив колючий комок в горле, Ратислав приобнял Олега за плечи, развернул его и повлек к почуявшим смерть, храпящим жеребцам. Помог взобраться в седло, поддержав стремя, похлопал по бедру. Шепнул:
— Крепись, князь, на тебя гридни твои смотрят.
Вскочил в седло сам. Повернулся к дозорным. Приказал:
— Возвращайтесь на место. Следите во все глаза: татары могут в любой миг нагрянуть. Коль все будет тихо, на закате снимайтесь и уходите через лес к нашим. Мы к тому времени, должно, уже через лес идти будем. Ступайте.
Дозорные развернули коней и порысили в степь. Теперь Ратислав обернулся к олеговым гридням.
— Тело князя везите в деревню. Там в тепло его определите. Как оттает, обмойте, уложите, как положено. Носилки соорудите. На них повезем. За пестуном его присмотрите. В баню сводите, накормите. Ежели ранен — перевяжите. Едем, Олег. Тут уж ничем не поможешь. — Ратьша хлопнул побратима по спине. — Едем. Собираться надо. Уходить отсюда. Ждать теперь больше некого.
Собрались быстро — ведь готовились к выступлению для похода к Онузле. Задержались из-за тела Федора. Пока оно оттаяло, пока соорудили носилки для перевозки между двумя лошадьми. Выехали только после полудня. Войско растянулось по узкой лесной дороге длинной змеей. Федора везли в середине колонны.
Ратислав проверил, прежде чем тронуться, все ли ладно сделали. В избу зашел, когда князя обмывали. Осмотрел тело. Лицо, к счастью, не пострадало. Имелась большая рубленная рана между плечом и шеей, нанесенная сзади — в этом Ратислав был уверен: в чем в чем, а в ранах он толк знал, насмотрелся. Рана оказалась смертельной, но умер Федор не сразу, потому, уже упавшего ничком, его кололи копьями в спину. Ратьша насчитал двенадцать ран. Долго мучиться побратиму не дали. Обмыв, Федора обрядили в запасную одежду, расчесали волосы и бороду, сложили руки на груди. Вынесли на улицу, уложили на подготовленные уже носилки, закрепленные меж двух лошадей. Прикрыли с головой Олеговым запасным корзном. Так он сейчас и ехал в окружении гридней.
Сам Олег, Ратьша и отмытый, согревшийся, перевязанный и накормленный Опоница ехали в голове войска. По возвращении в деревню, Ратислав заставил Олега выпить пару полных чаш крепкого заморского вина, красного, как кровь. После того словно закаменевшего князя Переяславского, вроде, чуть отпустило. Во всяком случае, он мог слушать рассказ Опоницы и даже задавать тому вопросы. А рассказал князев пестун вот что.
Приняли их татары, спервоначалу, и впрямь неплохо. Федора, князя Романа и их ближников поселили действительно в юрте, крытой белым войлоком, в центре стана, что у татар почетно. Воинам охраны рядом жить не дали: определили их на житье на окраине лагеря. Жили те в своих же шатрах под надежной охраной. Сразу по приезде Роман начал завязывать знакомства с полезными людьми из ханского окружения, в чем ему здорово помог Онгул. Раздарил князь кучу подарков и подружился через то со многими.
На пятый день их допустили в ханскую юрту — огромную, поболе иного терема, тоже из белого войлока. Что там было Опоница не знал. Но видно все прошло хорошо: князь Роман был весел и даже мрачный все время пребывания в татарском стане Федор, вроде посветлел лицом. А потом, еще дня через четыре Батый призвал на встречу одного только князя Романа. Что говорилось там, вообще никто не знал, поскольку даже ближников своих князь Коломенский туда не взял. Только в этот раз Роман, вышедший из ханской юрты, был доволен словно кот, обожравшийся сметаны. Похвалялся бронзовой пайцзой и говорил, что отправляет его татарский хан к князю Юрию Ингоревичу с новыми предложениями мира. И, вроде, послабления какие-то пообещал для Рязанцев Батый. Какие, сказал только Федору, но видно не слишком большие, поскольку тот особо веселым не выглядел.
Перед отъездом Роман Коломенский долго говорил наедине с Федором. Видно, наставления давал. Потом собрался и уехал, прихватив с собой своих гридней и двоих ближников. Третьего оставил при князе Федоре, как советника. Муж этот был и вправду шустер. Гостевал вместе с Романом у всех татар, с коими тот здесь познакомился. После отъезда своего господина он вообще при Федоре не появлялся, все больше по юртам татарских набольших начальников пасся. О чем там говорил — не ведомо, но кое о чем, о чем не следовало бы, должно быть, сказал...
Случилось все вчерашним днем после полудня. Примчался посыльный от самого хана Батыя с приглашением посетить его юрту. Федор взял с собой всех, кто с ним был: четверых ближников, Опоницу и Осалука. Романов ближник, как обычно, где-то гостевал. Решили идти без него. В юрту к Батыю пустили всех, отобрав у входа оружие. В юрте шел пир. Вокруг небольшого возвышения, уставленного яствами и служившего монголам столом, расселось на корточках с полсотни ханских приближенных. Сидели видно давно — все уже были изрядно навеселе. Батый, увидев вошедшего Федора, встал со своего места и, лопоча что-то по-своему, с распахнутыми объятиями двинулся навстречу князю.
— Друг, говорит, — торопливо, вполголоса переводил Осалук. — Брат, говорит. За стол приглашает.
Хан подошел к Федору, приобнял, ткнулся сначала одной щекой в его щеку, потом другой, сделал приглашающий жест в сторону пирующих. Князь уселся на свободное место. Сопровождающих его, знамо, не пригласили — не по чину. Все шестеро встали неподалеку у стены между татарами, сопровождающими своих пирующих господ. Было таких много, поболее двух сотен. Батый попотчевал рязанского князя из своих рук чашей кумыса. К напитку этому следовало привыкнуть, чтобы оценить вкус. Благо, Федор с кумысом был знаком и мог пить его, не морщась. Какое-то время на Рязанского посланца не обращали внимания, но вскоре Батый опять с ним заговорил. Подскочивший к князю монгольский толмач переводил ему слова хана. Осалук шепотом переводил, что говорит Батый.
— Опять другом называет, — говорил Осалук. — Предлагает с Рязани дань не брать, союз заключить, как с равным по силе и уважению государством. Только...
Половец замолчал, вслушиваясь в речь хана.
— Ну, чего там? — не вытерпел Опоница. — Чего дальше-то?
Батый к тому времени замолчал, выжидающе глядя на Федора. Смотрел, как-то недобро, вопреки сказанным словам. Князь поднялся на ноги. Видно было: к лицу его прихлынула кровь, глаза гневно засверкали.
— Да скажешь ты, чего говорено! — уже в полный голос рявкнул Опоница на Осалука.
— Жену Федора, Евпраксию, царевну греческую Батый себе на ложе требует, — сдавленно проговорил толмач. — Говорит, что б дружба крепкой была.
Князь тем временем сжал пальцы в кулаки, катнул желваки на скулах и выдохнул:
— Не будет у нас с тобой дружбы, хан. Не водили русские никогда врагам жен своих на блуд. Воюй земли наши. Преломим копья с тобой в поле. Коль одолеешь, и женами нашими владеть будешь.
Батый, слушая перевод того, что говорил Федор, в лице особо не изменился. Все так же с хитрым недобрым прищуром он смотрел на разгорячившегося Рязанского посла. Когда Федор замолчал, он сказал всего пару фраз и махнул рукой в сторону выхода.
— Вон гонит, — перевел Осалук.
Ну, это и так было понятно. Князь развернулся и зашагал к двери. Опоница с остальными последовали за своим господином. Выйдя из полумрака юрты, остановились, ослепленные ярким солнышком — день стоял ясный. Проморгавшись, увидели, что окружены вооруженной татарской стражей, охранявшей покой хана. Рука Опоницы потянулась к левому боку, к тому месту, где должен был висеть меч. Но оружие у них отобрали при входе. Татары стояли молча, не двигаясь. Молчали и Рязанцы. Постояв так какое-то время, Федор, не остывший еще от нанесенной ему обиды, шагнул вперед, сказал, упрямо нагнув голову:
— Дорогу!
И татары расступились, образовав коридор для прохода русских. Федор шагнул в этот проход. За ним — остальные. Опоница шел последним, по воинской привычке прикрывать своих при отступлении. Увидев угрожающее движение в стене татар, он крутанулся назад, увернувшись от удара кистеня, перехватил руку с ним, попытался содрать петлю, удерживающую свинцовый шарик на кисти. Удар сзади в голову погрузил его во мрак.
Очнулся Опоница от холода выплеснутой на него воды. Привстал, отерев глаза от крови, огляделся. Он лежал на припорошенной снегом земле неподалеку от юрты Батыя. Вокруг толпились нукеры хана. Опоница попробовал подняться на ноги. Не получилось: ноги подгибались, голова кружилась и страшно болела. Он опустился на колени, тряхнул головой и едва сдержал стон — в череп будто ударили молотом. Татары расступились. Опоница поднял голову и увидел, что к нему подходит сам Батый в сопровождении десятка своих приближенных. Остановившись шагах в трех, он оглядел Рязанца, поцокал языком и что-то сказал. У него из-за спины выступил толмач.
— Великий Джихангир сожалеет о неразумности твоего господина, — перевел он. — За дерзость он наказан, но хан не хочет, чтобы тело его было сожрано шакалами и поручает тебе отвезти его к отцу в Рязань. Сможешь ли?
Одуревший от боли и всего случившегося, Опоница только кивнул. Батый снова что-то сказал.
— Великий хан говорит, мол, доберешься: на опушке большого леса, который вы называете Черным, стоит Рязанский отряд, — перевел толмач. — До утра как раз доедешь. Бери коня, забирай своего господина и езжай. А еще, говорит Джихангир, передай пожелание здоровья Великому князю Рязанскому, и еще мудрости, которой не хватило его сыну.
Батый, при последних словах, переведенных толмачом, кивнул и хищно усмехнулся. К Опонице подвели двух коней. Второй, через спину которого было перекинуто замотанное в корзно тело Федора, был привязан к седлу первого. Пестуну помогли взобраться в седло. Потом подъехало несколько верховых татар. Один из них взял коня Опоницы за повод и все, не спеша, двинулись наполночь. С высоты коня Опоница увидел распростертые тела Осалука и Федоровых ближников, ободранных до исподнего. Когда добрались до края стана, сопровождающие его татары свернули к неглубокой балке, остановились на краю. Внизу на дне ее, уже слегка припорошенные снегом, лежали раздетые догола трупы. Около полусотни. Превозмогая боль, Опоница вытянул шею, присмотрелся и узнал в трупах, что лежали поближе, гридней князя. Похоже, убиты они еще утром. Значит, уже тогда, еще до приглашения Федора в юрту Батыя участь Рязанцев была решена. И все слова о дружбе и союзе — ложь. А требование жены княжича на ложе прозвучало для того, чтобы вывести из себя горячего Федора и оправдать его убийство.
