И первым не вынес конь Сетха. Упал и тут же околел скакун.
А правитель Та-Кемета стоял и с ухмылкой смотрел, как возносится над ним острие копья Хора, предвкушавшего триумф.
Но в эти мгновения в памяти юноши пронеслось так много, что не хватит на то целой жизни. Он тоже видел сейчас и прошлое, и настоящее, и будущее...
Всполох!
"Ты снова понял не так... Натаути умер в тебе. Ты уничтожил его, когда использовал его силы и волю во имя убийства", — говорит неизвестный старик, глядя в лицо склонившегося над ним молодого мужчины.
Всполох!
"Есть две химерические идеи: спасения этого мира и мести за что-либо. Любой, кто руководствуется лишь ими, заведомо проигрывает", — а эти слова принадлежат израненному человеку, но он почему-то очень знаком Хору.
Всполох!
"Мы сами оценим поступки своего духа через тысячелетия, не помня лиц тех, кто их совершал... Вселенная пустит нас к звездам лишь тогда, когда мы найдем гармонию меж тонким и грубым", — звучит чей-то тихий-тихий голос, но отзывается он звучным эхом во всем существе юноши.
Всполох!
Лицо матери, идущей на отчаянный поступок и теряющей власть во имя сыновей и прекращения бесконечной войны:
"Иногда нужно жертвовать... Ради них. Не мужчины рожали их в муках, мужчинам неведомы жертвы, на которые мы идем ради наших детей"...
Всполох!
"Воистину, ты готов к испытаниям, мой мальчик! Но помни: будь бесстрашен, но не будь безжалостен"...
И прекрасное, спокойное лицо Усира, отца, тает в темноте Дуата.
А на его месте возникает иной лик. Того, кого еще мгновение назад мечтал истребить юный Хор.
И воин, сидящий на коне, бьет острием копья в землю возле поверженного воина. Не оттого, что дрогнула рука, не оттого, что Сетх сумел увернуться.
Тогда торжествующе закричала соколица в небесах, ибо поняла она, что сын Исет, вечно юной жены Усира, достоин звания наследника справедливого богоцаря...
Хор же спрыгнул с коня, подошел к своему дяде и, присев рядом с ним на землю, шепнул:
— Я не хочу больше крови. Правь Та-Кеметом. Не стану больше претендовать на трон.
Сетх невесело улыбнулся и покачал головой. Он тоже понял, что из юноши вырос мужчина.
И поднял Ра над своей головою корону объединенного Та-Кемета:
— Хор получил право царствовать на нашей земле! Это решение суда Девятки. Да будет так вовеки веков!
ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ИЮЛЯ, ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ. РОСТОВ
Дмитрий и Саша уже третий день жили на острове посреди Дона, в дачном домике Аксеновых. Полузаброшенная дача, заросший сорняками сад, все в первозданном виде. Саша был в восторге. С дядей Димой было очень весело: он был неистощим на выдумку новых игр. Но обещанного приезда мамы все не было, и мальчик начал тревожиться.
— А когда приедет мама, дядя Дима?
Тот задумчиво стоял на берегу и смотрел на затуманенный летним маревом город.
— Что, малыш? — он опустил дотоле сложенные на груди руки и притянул Сашу к себе.
Мальчик прижался к его бедру и поднял русоволосую голову:
— Почему мамы нет так долго?
— Я тоже думаю о твоей маме. Видимо, никак не может решить, какое платье ей надеть. У женщин это бывает. Но она просила, чтобы мы веселились от души, а потому давай-ка поиграем с тобой в рыцарей, мой юный Коорэ.
— Давай! — согласился Саша. — А как меня будут звать?
— А как тебя называет твой папа?
— Алексашка! — улыбнулся мальчик.
— Сэр Алексашка!
— А тебя?
— Оу! Ха-ха-ха! Ну что ж, если ты — Алексашка, то зови меня просто — "мейн хертц"1!
_______________________
1 mein herz — "мое сердце" (нем.)
— Мейн... мейн... — Саша наморщил маленький носик, лукаво глядя на Дмитрия.
— Мейн хертц! Итак! На битву за прекрасную даму, сэр Алексашка!
— Угу!
— А ты говори мне: "Да, мейн хертц!"
— Да, мейн хертц!
— Поехали! Это будет твоя лошадь, — Аксенов подал ему прутик. — А это — моя, — он лениво перекинул ногу через черенок от старой сломанной лопаты. — Копья к бою!
— Копья к бою!
— Мейн хертц! — подсказал Дмитрий.
— Мейн хертц...
— Разбежались!
Они "поскакали" в разные стороны вдоль берега, а затем по команде Аксенова помчались друг другу навстречу.
— О, нет! Не убивай меня, сэр Алексашка! — высокопарно вскричал Дмитрий, падая с "лошади" и катаясь по траве под ногами у заливисто хохочущего мальчугана. — Я дам тебе кучу золота и серебра, но оставь мне жизнь, смелый воин!
— Пусть лучше поскорее придет мама, — Саша со вздохом сел рядом с ним.
Периоды веселья становились все короче. Аксенов закусил стебелек колоска, подкатился ближе к мальчику и перевернулся на живот:
— Знал бы ты, как я хочу, чтобы она пришла поскорее, сердечко... А ведь все сбылось, мой маленький сэр Алексашка. Все сбылось. Ты знаешь, как прежде звалась земля, откуда приехали в этот город твои папа и мама?
Мальчик пожал плечами.
— Тепманора, Коорэ. Прежде она звалась Тепманорой... Это страна, в которой растут белоствольные деревья. Страна, где покрытые серебристыми кедрами Белые Горы спускаются к бескрайним равнинам на много-много тысяч шагов во все стороны света... Страна, одним воздухом которой, кажется, можно было напиться допьяна... Теперь она тоже другая, совсем другая. Теперь город твоей мамы очень похож на этот город, на Ростов... Да и на множество других городов похож он. Все не так, как прежде. Все переменилось... Теперь кости громадных мохнатых зверей, что когда-то вытаптывали траву на северных лугах материка Рэйсатру, находят в вечной мерзлоте...
— Это сказка? — полюбопытствовал Саша, пальчиком гоняя по земле неведомую букашку.
Дмитрий мрачно кивнул:
— Теперь — наверное, да... Все сбылось: они, твои родители, бежали из моей земли, гонимые всеми... И если сбылось это, должно сбыться и всё остальное.
И вдруг, вскочив на ноги и стиснув кулаки, он что есть сил, до хрипа, заорал в белесое, похожее на бельма слепца, небо:
— Если сбылось это, должно сбыться и всё остальное! Слышишь, ты! Как тебя там?! Всё должно сбыться, всё, сказанное ори на языке ори и в присутствии ори!..
Саша еще не знал, что человек, поначалу кричащий мужским голосом, а потом визгливо хохочущий женским, считается безумным. Что ж, юной душе Коорэ предстоит еще многое узнать, как узнало сердце, неуемное сердце Коорэ — мужчина, которого Саша не помнил, который держал его, младенца, на руках и который жил теперь далеко-далеко, в чужестранном городе под названием Мюнхен. И неизвестно, доведется ли им, частичкам одного целого, когда-нибудь вновь повстречать друг друга в этой жизни...
* * *
Рената открыла глаза. Это был не сон. Это было какое-то странное забытье. Она лежала на своей постели, сложив на груди руки и вытянувшись, словно покойница. Она и чувствовала себя неживой. Не мертвой, нет. Мертвое — это бывшее живое, одушевленное... А внутри Ренаты был вакуум, абсолютная пустота, где нет понятия времени, где не бывает ни холодного, ни горячего, потому что некому чувствовать, думать, любить, ненавидеть, страдать, жить. Некому даже умирать. Изначальное. А Изначальное страшно тем, что никто не в силах познать его. Это как черный туман, подкрадывающийся к горам: вот здесь еще трепещет озаренная солнцем жизнь, все ясно и очевидно — а там, за перевалом, нет ничего. И в то же время оно, это ничто, есть. Такое, что не объять его ни разумом, ни чувствами...
И вот мигнула звездочка. Замерла. А затем, взорвавшись с оглушительным грохотом, осветила всё.
И народился новый мир.
— Я говорю это тебе, пришедшая после меня... Мы говорим это всем, кто придет после и после нас... Мы говорим языком звезд со всеми, кто желает нас услышать. Подними голову и взгляни на водный небосвод, прислушайся к шепоту вселенной, оторвись от своей реальности хоть на мгновение... Ты услышала меня, "куарт"?
Рената вскочила. Она услышала говорившую, и это был ее собственный голос.
Она вспомнила, кем должна быть, вспомнила, как, однажды проиграв Разрушителю, всегда бывшему ее частью, тем самым привела его на эту землю — отдельно от себя. Холодная Ормона своим появлением обязана ей, Ренате-Танрэй, хранителю души. В тот момент, когда треснул берег под ногами Попутчицы Ала, и рваная рана планеты поглотила тело Танрэй, топя его в огненной реке, сущность разделилась. Родилась Смерть. Родился страх Смерти.
Рената вспомнила, как на протяжении многих сотен лет, перерождаясь и перерождаясь, пыталась она послать самой себе в будущее хоть какую-нибудь весточку, дабы удержать непостоянную память. Так же, как и их с Алом сын, созидатель и целитель, одержимый единственной целью — отыскать ее и Ала — разбрасывал по Земле ключи к сердцу Прошлого. Циклопические башни, островерхие рукотворные горы, гигантские статуи или просто груды камней... Увековечивая приметы своего времени, Коорэ искал верный способ достучаться до "куарт" отца и матери, равно как и до "куарт" других людей. Но к этому "ключу" нужен был другой, третий, сотый... И Знания утрачивались в веках, забываемые даже самим созидателем.
Однако не ведает смерти Слово. Рената знала теперь автора таинственной песни, некогда упомянутой телохранителем Сашей — песни о заре на Оритане.
И еще. Отныне Рената знала ее полностью.
Ибо автором стихов была она сама, та, чьи лицо и голос, цвет кожи и волос, Танрэй, нынешняя Танрэй, так долго не могла воскресить в своей памяти... Саша был прав: она искала слишком далеко.
Растворив окно той квартиры, куда однажды привел ее Андрей, этот юноша Фирэ, олицетворенное сердце их с Алом тринадцатого ученика, женщина набрала в грудь тяжелого предгрозового воздуха и, когда от краешка ее губ к подбородку потекла струйка — горькая, будто полынный настой — Рената зашептала:
— Заря, свет которой заливал округлые стены белоснежных зданий Оритана, была свежа и нежна, словно румянец на щеке младенца. И...
ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ. ЕГИПЕТ
...Влад вздрогнул. В Гизе была еще глубокая ночь, а душный Каир плавился вдалеке огнями своих улиц.
Фигура одинокого путника, невесть как очутившегося на песчаном плато близ центральной из трех пирамид, казалась жалкой и маленькой рядом с лежащим каменным изваянием. Безмолвное свидание человека и зверя прервалось. Теперь оба они пытались заглянуть за горизонт.
И, возможно, бродягам смрадных каирских трущоб, случайно посмотревшим в то же самое время на небо, лишь почудилось, что одна из звездочек неровно затрепетала, то вспыхивая сильнее, то вдруг замирая в неподвижности. Невдомек было нищим арабам, что это пульсирует Регул — сердце небесного Льва.
"Тринадцатый... Самый отчаянный и противоречивый, самый яркий и непокорный... Такой же, каким был и я вечность назад — для своего Учителя", — с тихой и светлой грустью прошептал Паском в атмереро, покуда воплощенной в теле молодого русского мужчины, приехавшего в Египет с последней своей миссией...
Сфинкс глядел вдаль, а Учитель любовался душой своего тринадцатого Ученика.
"Она вспомнила, Паском! — ответила атмереро, чутко прислушиваясь к происходящему в Ростау, своей извечной обители. — Попутчица вспомнила, но я не знаю, правильно ли она распорядится теперь своей Смертью..."
"Слушай свое Сердце, мальчик! Оно никогда не подводило тебя. Вы всегда узнавали друг друга, так верь ему, что бы оно ни сделало для Попутчицы и каким бы жестоким ни выглядел его поступок"...
Песок глухо скрипнул под ногами: Влад медленно развернулся и слегка приподнял руки, не то намереваясь защититься, не то призывая к себе неведомые силы. Его сердце сейчас трепетало не меньше, чем сердце Учителя.
Он ощутил приближение, однако не оглянулся. Все должно быть так, как должно быть. Так, как было предначертано. И немым свидетелем пророчества, произнесенного ори в присутствии ори и на языке ори, был меч, который передавался из поколения в поколение от отца — сыну. Меч, некогда заклятый. Меч, которому ныне суждено было рассечь дьявольски запутанный узел...
ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. РОСТОВ-НА-ДОНУ
— Дима, ты, што ль?! — дачная соседка Аксеновых приставила руку ко лбу и прищурилась от бьющего в глаза неумолимого солнца.
Аксенов молча кивнул и раскрыл калитку перед пригорюнившимся Сашей. Мальчик понуро ступил на щебенку, обогнул машину Дмитрия, а затем побежал в дом. Губы его тряслись от обиды, но он не желал выказывать слез перед своим спутником.
Соседка подошла к низенькой ограде между участками и громким шепотом осведомилась:
— Андрейка-племяш?
Дмитрий покачал головой. Женщина не отставала:
— Я и смотрю: Дюша постарше должен быть. Твой?
Он неопределенно улыбнулся. Соседка помахала рукой, отгоняя одуревших от жары мух и ос:
— Духота! Ведь такая рань — а дышать прямо нечем... Когда уж дождь будет — жду не дождусь! Все в саду посохло... Ирине-то полегче стало?
Ему пришлось остановиться. Окинув навязчивую собеседницу тяжелым взглядом, он медленно взглянул на часы. Соседка изменилась в лице. Черные равнодушные глаза Дмитрия просверлили ее насквозь.
— Стало, — с леностью в голосе ответил он. — Двенадцать минут как стало...
Женщина отпрянула, и Аксенов ушел в дом.
— Бесноватый какой-то... — прошептала она и по дороге обратно машинально выдернула с грядки несколько стеблей сорняков.
Ей почудилось, будто что-то необъяснимое и оттого жуткое коснулось затылка и спины, когда посмотрел на нее сосед. Мгновенно прихлынули воспоминания обо всех смертях и похоронах, которые пришлось пережить с самого детства. И в стоячем, затхлом воздухе, который не могла освежить даже близкая река, женщина почуяла запах тлена.
Собирающиеся над западным берегом свинцовые тучи обещали грозу. Но так было уже несколько раз за последнюю неделю: становилось пасмурно, дул горячий ветер, но он приносил с собой лишь еще большую жару, а буря обходила город стороной...
...Ни Саше, ни Дмитрию есть не хотелось. Оба молчали. Аксенову казалось, что не четырехлетний мальчик, а взрослый человек сидит сейчас рядом с ним.
— Идем к реке? — предложил Дмитрий.
Саша обреченно поднялся. Любой ребенок на его месте сейчас начал бы хныкать и проситься домой.
Они выбрали другую дорогу. Здесь были глухие места, многие годы зараставшие кустарником. Саша озирался, удивляясь обилию сухостоя. Это был настоящий сказочный лес. Казалось, еще шаг — и из-за пыльных крон выглянет частокол с человеческими черепами...
И мальчик будто врос в землю, когда перед ними возникло старое тутовое дерево. На тутовнике уже давно не было ни листвы, ни, тем более, ягод. Даже мохнатым гусеницам шелкопряда нечем было поживиться на его хрупких пыльных ветках. Но деревом завладели совсем другие насекомые. Сотни их личинок, мелких белых червячков, висели в вязкой паутине большого дупла.
