Тем временем рыдающее соло огорченного Фобосова дополнилось аккомпанементом: закурлыкали дамы.
— Все они сволочи! — тянула припев Мезудина, обнимая Ренату.
— И бабники! — вторила та, косясь на Сашу.
— Променял. Жену. На работу! Четыре. Статьи... На день. Рожденья. Не смог... Не успел. Убила. Без ножа... Забыл. Про. Годовщину... Всё. Припомнила...
Саша вывалил жаркое в тарелку и ушел в комнату.
Рая и Рената притихли. Один Фобосов продолжал тянуть уже никому не интересную песню.
— Я щаз-з-з! — Мезудина, пошатываясь в коридоре и делая вид, что направляется в уборную, на полдороги свернула вслед за телохранителем.
Рената впилась во что-то ногтями, и почему-то вскрикнул Фобосов. Это "что-то" оказалось его коленкой.
— Извини... Миша, — девушка плеснула ему коньяка. — А что, Раюся неравнодушна к Саше?
Журналист шмыгнул носом, протер большим платком запотевшие очки:
— Да кто. Ее. Поймет... Кажется. В институте. Было. Такое дело. Малый Кисловский1 — весь. Наш. Был. Гуляли. Пиво квасили. Эх, жизня. Была... "Не воздвигай надгробья! Только роза да..."2 Да-а-а... Эх... У-хум...
__________________________________________________________________________________
1 Малый Кисловский — переулок, где находится здание Государственного Института Театрального Искусства (ГИТИС).
2 Райнер Мария Рильке, "Орфей" (пер. Б.Пастернака).
Он готов был предаться воспоминаниям, но Рената перебила его:
— Подожди, Миша! У них серьезно?
В глазах Фобосова появились проблески здравого рассудка:
— Да ты чего? Ренатка?! Ты. На себя. Глянь! Я бы. За женщину такую. Башку б сложил. Не задумываясь!
Ренату не слишком успокоили Фобосовские заверения. Сколько раз ее так же утешали друзья и подруги после очередного загула Николая... Обжегшись на молоке, дуешь на воду. Девушка не знала, можно ли ставить знак равенства между ревностью и любовью, ведь многие опровергали такую тождественность. Но в отношении себя она была уверена: если ревность и бывает без любви, то любви точно не может быть без ревности. И Ренате хотелось просто пойти и пристрелить наглую Райку Мезудину из Сашиного пистолета.
Ее терзания были прерваны появлением Саши и расстроенной Мезудиной.
— Рената, нам пора, — сказал он.
— Оставайтесь, — посоветовал Миша и, клюнув носом в сложенные на столе руки, договорил: — Ночуйте — здесь!
— Пойдем, пойдем! — поторопил Саша, встряхивая Ренату за плечи.
Она сбросила его руку:
— А я — останусь! Можешь идти со своей Раюсей! Хоть на все четыре стороны!
— Какая прелесть! Она ревнует! — восхитилась Мезудина. — Да мы ведь с Алексом пошутили! Мы в студенческие годы еще не так баловались! Повелась?
Рената не ответила. Слова Раисы прозвучали чересчур фальшиво.
— В каждой. Шутке. Есть. Только доля. Шутки.! — не разгибаясь, прогудел Фобосов.
— Ладно, всем спокойной ночи, — сказал телохранитель, сгреб Ренату на руки и пошел к выходу.
— От...тпусти... меня! От...тпусти! — Рената колотила его по груди и лопаткам и выгибалась, как рассерженная кошка. — Поставь меня... на пол! Немедленно, блин!
— Брось бяку, Алекс. А то уронишь, — посоветовала Мезудина. — Дай нам попрощаться! Рената! Все пройдет, как с этих... с белых яблонь дым! Будь!
— Дай мне попр... попр...щаться с Мишей! Пусти! Ты! Мухтар несчастный! Ты должен меня слуш...шаться!
Прекратив тщетные попытки освободиться, Рената бессильно заплакала.
— Лебединое озеро из крокодильих слез! Реально! — сообщила Мезудина и закрыла за ними дверь.
Рената положила подбородок на Сашино плечо, а потом промычала сонным голосом:
— Мы забыли пистолет.
Саша нажал кнопку первого этажа и подбросил на руках свою ношу, перехватывая поудобнее:
— Мне интересно, кто из вас — ты или Мишка — засунул его в холодильник...
— Кого?
— Пистолет.
— Это не я. Как ты мог — с этой страшной Мезудиной? Как ты мог?! Я не удивляюсь, что ее бросил Бандит!
— Бандит — это Юрка Суворин?
— Не знаю. Но она вешалась на тебя! Откровенно вешалась! И ты ей позволял! Ты как Колька, ничем не лучше него! Почему мне так "везет", а? Ну почему? Почему вы все такие кобели и сволочи?
— Рената, камера в "Шереметьево" оказалась пустой.
— Как — пустой?!
— Так.
— Ты хорошо смотрел?
— С микроскопом.
— И что?
Саша тяжело вздохнул и ничего не ответил. Гостиница была рядом, но по дороге Рената успела заснуть у него на руках. Он принес ее в номер, аккуратно раздел, уложил в постель, а сам прилег рядом, поглаживая девушку по голове. Мысли его были заняты проклятым "дипломатом" и поиском выхода из тупика.
* * *
Гарику показалось, что за ним кто-то наблюдает. "Волга", на которой его везли, еще не доехала до места назначения, а неприятное чувство уже появилось. Незаметно для водителя Гарик поежился. Тут и так каждодневная нервотрепка, усугубляемая манией преследования, теперь еще и это четкое ощущение, будто на тебя кто-то смотрит.
В комнате подозреваемого на одержимость воняло так, что хоть святых выноси. Воняло канализацией, дымом свалки, протухшей рыбой. После первой попытки войти туда "экзорцист" сразу вылетел вон и едва перемог рвотный спазм.
— Вы там че, не убираетесь? — спросил он хозяев.
Те стояли, удивленно глядя на Гарика. Дабы не потерять лицо, он снова шагнул в комнату.
Распятый на кровати с железными спинками, истощенный мальчишка-подросток был похож на тысячи тысяч других парней того же возраста — лет четырнадцати-пятнадцати. И кто только додумался примотать полотенцами к стальным прутьям кровати руки и ноги этой без пяти минут мумии? Что может сделать спящий доходяга? На него даже дуть не надо — сам скоро рассыплется...
В комнате витал бесплотный страх. В квартирах прежних "пациентов" Гарик не замечал подобного ни разу.
— Товарищ экзорцист! — послышался приглушенный голос хозяина из-за двери: точно так же посторонние разговаривают с дрессировщиком, вошедшим в клетку к дремлющему льву. — Вам что-нибудь нужно?
— Нет! — прошептал Гарик, надеясь, что все это быстренько закончится и ему удастся убраться отсюда восвояси.
— Так начинайте. Зовите нас, если будет нужно, мы внизу!
И удаляющийся топот по деревянной лестнице. Смылись. Так ему, "экзорцисту" хренову, и нужно! Вот говорила мама...
О чем говорила мама, Гарик вспомнить не успел. Мальчишка приоткрыл один глаз, покрутил зрачком. Остановил взгляд на фигуре гостя. Открыл второй глаз и повернул голову. А потом вдруг осклабился:
— А-а-а! Чертогон липовый!
Этот голос не мог принадлежать пятнадцатилетнему парнишке. Он вообще не мог принадлежать человеку: раздвоенный, словно говорили мужчина и женщина, он был хрипл и вкрадчив. В тот момент, когда парень заговорил, сверкнула невесть откуда взявшаяся молния, и лампочка в комнате взорвалась со стеклянным хлопком. Гарик дернулся и присел от неожиданности.
— Ты не вертись, не вертись, горе мое, — порекомендовал подросток. — Дай-ка я посмотрю тебя! Это недолго, соскучиться не успеешь!
— Ой, ё-ё-ё! — успел вымолвить Гарик, и тут ему показалось, что он проваливается в какую-то бездну.
В этом совершенно непонятном состоянии он услыхал извне странное причитание:
— Аэкаие эссиита-еиллее гауиеидо даеэллииро диэфикулаанадатаа! Оэ! Ха-ха-ха! Эиссо-эсататоу виауэйя диавааритендидоэ! Биэллао! Биэллао!
Темнота спала с глаз. Гарик потряс головой. Он сидел на полу. Лежащий на кровати, корчась от смеха, прищелкивал синюшными пальцами примотанных рук.
— Ты что, задом наперед говоришь? — обалдело спросил "экзорцист".
— Таапараецео леарее баока! — пренебрежительно и довольно резко откликнулся парень, хотя назвать резким неизвестный язык, на котором он изъяснялся, было бы неправильно. — В смысле, заткнись. Ты мне нужен, придурок. Приведи мне Ала... Александра, которого ты знаешь. Ты виделся с ним недавно. Он нужен мне.
— До свиданья! — придушенно мяукнул Гарик и кинулся было к выходу, но дверная ручка резко вырвалась у него из пальцев. Дверь хлопнула. Не зря, не зря примотали парня. Ужас, что он мог бы натворить, будь у него развязаны руки! Гарик пожалел, что не сбежал из города сразу после звонка дядьки этого психа.
— Я не договорил еще! Или в вашем захолустном мирке теперь не обучают правилам вежливости? Слушай меня, нематода! Ты уже хочешь сбежать из города. Что ж, попытайся. Ты как раз немного не досидел, так досидишь. Мне нужен Ал, пока ты не приведешь его, я от тебя не отступлюсь, можешь быть уверен.
— Где я возьму его? — сдался Гарик, сожалея уже не только о побеге из тюрьмы, но и о собственном рождении.
— Это моя забота. Твое дело — рассказать ему обо мне и привести сюда.
— А если он не приедет?
— Мне всегда нужно будет повторять дважды, или ты научишься понимать слова, сказанные на твоем уродливом языке? Приедет он или нет — это моя забота. Но когда он приедет, ты должен привезти, принести, приволочь его сюда! Как ты будешь это делать — я не хочу знать. Для начала попробуй описать ему меня!
В этот момент черты подростка исказились. На Гарика взглянула такая страшная рожа, что он чуть не помер на месте. И было в этой роже что-то, что роднило ее с коровьим черепом: выпирающие длинные зубы, широкий лоб, подсвеченные красным провалы глазниц, еще что-то неуловимое и жуткое. Завоняло склепом...
— Запомнил фоторобот? — подросток ухмыльнулся. — А теперь иди! Кстати, мне тут скучно, так что пару раз тебе придется заглянуть ко мне на огонек. Смотри, фокус! — он щелкнул пальцами, и взорванная лампочка снова загорелась, давая какой-то странный, не электрический, свет. — Класс? Я еще круче могу. Приходи, покажу.
Гарик бежал от этой дачи сломя голову.
ЗА ДВАДЦАТЬ ТРИ ДНЯ...
— Он очень умен. Но ум его зол, — предсказательница Нереяросса сломала ветку, бросила ее в костер и поднялась. — Очень зол...
Голос ее растянулся в воздухе и смешался с дымом. Так было всегда, и ничего нельзя изменить — он пробовал, пытался, стонал от бессилия, но не мог исправить того, что произошло и что повторялось снова и снова.
— Ум не может быть злым, — крикнул он вдогонку и пошел следом. — Жестким, жестоким, но не злым! Зло — от недоумия, пойми!.. Недоумие попускает отсутствие сердца и духа! Недоумие верит только в "здесь и сейчас"! Оно не знает "завтра", Нереяросса, оно не помнит "вчера"!
...Нереяросса по-прежнему не слышит и не хочет понимать его. Она снова запрыгивает на своего каурого, хлопает красавца-скакуна по шее. Конь дергает шкурой у нее под ладонью и прядет ушами. От него исходит неповторимый аромат — сколь же призывен этот запах для чад степей! И Нереяросса припадает лицом к жесткой гриве, вдыхает конский дух. В последний раз...
Все повторяется. Не высказанные когда-то слова не будут произнесены и сейчас: таков закон. Её не удержишь здесь. Не заставишь оглянуться... Не поедешь следом. Это уже было, есть и будет.
— Я сделаю круг и вернусь, — говорит Нереяросса и босыми пятками ударяет каурого в бока.
Она уже не вернется. Самое ужасное — знать это и переживать снова. Проклятье обеих реальностей, наложенное самим Временем — не злым, но жестоким...
Душа и сердце не помнят языка, на котором ты говорил. Им неведомы сотворенные руками приспособления, коими неоднократно пользовался ты на своем Пути. Узки или круглы были твои глаза, светлой или темной кожа — твоему "куарт" неизвестно, потому что неважно.
Дух и сердце помнят другое. Дым костра, завораживающее мерцание языков пламени, журчание воды, высоту неба, шорох песка, туманную зелень гор, причудливые кристаллы снежинок... Это не память рассудка, это переживет века, тысячелетия, вселенные... Все обратится в пепел и прах, все вернется на обод колеса, стремясь к тому, чтобы стать осью, а душа и сердце не забывают ничего из того, что важно...
Вот и его дух помнит, страдает, а сердце, как и прежде, рвется за Нереяроссой, хотя уже поздно. Ее сжигал огонь, опаляя молнией; топила вода, накрывая гигантской волной; уничтожал ветер, сбрасывая с горней вершины; хоронил камень, подставляя твердую грань под беззащитное тело; ядом своим убивала природа, насылая змей и демонов-пауков. Нет ничего, что не происходило бы с нею. Ни одна напасть не миновала стороной "куарт" Нереяроссы, а виной тому изначально был он, вернее, сердце его, которое не выдержало, его разум и дух, которые не совладали с порывом приземленной воли. Это было в незапамятные времена, однако уже ничего нельзя исправить. Лишь беспрекословно идти вперед и слепо нащупывать дорогу в зыбком болоте жизни.
Ноги ведут обратно к кибиткам, к догорающему в ночи костру. Тело и разум еще не знают и не могут знать...
Ему приходится мириться с неведением, притворяться, что все так же, как было тогда, впервые...
Луна пробежала по небосводу длинный путь — из одного созвездия в другое — прежде чем стало пора.
Каурый — взмыленный, со взглядом невольного убийцы — встретился ему у кургана. И снова сердце выпрыгивает из груди от отчаяния, и опять бунтует душа... И хочется кричать, рычать, проклинать всё и вся от бессилия.
Все было кончено, как он, отчаявшийся, ни прикрывал ладонями огонек жизни прекрасной возлюбленной, предсказательницы, не учуявшей своей смерти. Так было всегда, но зачем же снова, теперь, когда она почти все вспомнила?! Это несправедливо...
Реальности дробятся: в одной — он, склонившийся над телом Нереяроссы, огненновласая голова которой размозжена о камень; в другой — голос Учителя, мановением ока вернувшего все это обратно:
— Ты знаешь, Тринадцатый, как она это вспомнила. Ты огорчен? Не стоит того...
Но ему не становится легче от утешений верховного, "взошедшего", Учителя. "Взошедшего" давно и не раз пережившего все, что он переживает сейчас. Непрерывность бытия — это закон змея, что кусает сам себя за хвост...
— Она могла бы, могла бы вспомнить! — повторял он, прижимая к себе опустевшую оболочку и глядя в небо, которое медленно светлело на востоке.
Мятущимся взглядом нельзя встречать Рассвет.
— Я не хочу больше повторения этого! — воскликнул он.
И последние слова кулаптра Паскома, Учителя: "Мы нереальны, пока существуем только здесь или только там. Вселенная пустит нас к звездам лишь тогда, когда мы найдем гармонию меж тонким и грубым. Новый виток спирали произойдет непременно. Однако же..."
И тут же все свернулось. Реальности сменились...
* * *
"Раз мышка, два мышка, три мышка... Раз ромашка, два ромашка... Три... — начала считать Рената, чтобы заставить себя заснуть, но ей страшно хотелось воды и голова трещала так, словно кто-то с размаху ударил ее кирпичом по затылку. — Господи! Зачем я вчера столько пила? Раз ромашка, два... И где я?.."
