— Значит, Йедук-Шай снова пришёл в наш мир, — проговорил он задумчиво. — С душой, отягощённой стремлением отомстить за свою гибель. И не только тем троим, вонзившим в него свои зубы, меч и стрелы, но и всем остальным. Всему миру. Он пришёл, чтобы открыть мир Матери Нга-Шу...
— Нужно остановить его, — сказал У-Он, не раздумывая.
— Мир уже давно пронизан нитями её связей, — ответил Учитель, поднимая с земли веточку. — Целой сетью... Сетью, по которой она питается. С этим ещё можно было мириться, пока это не нарушало равновесия, но баланс качнулся в её сторону. Йедук-Шай раскармливает её, и сеть крепнет. Раньше можно было даже почти безболезненно убирать целые её куски — там, где она становилась слишком густой... Что мы и делали время от времени. Сейчас всё уже не так просто. Если Йедук-Шай удовлетворит свою мстительность, копившуюся веками, Нга-Шу получит через него такой большой и лакомый "кусок", что... Не берусь сказать, чем это аукнется. Боюсь, нам будет уже не выпутаться из её сети. А попытка порвать её может привести к гибели.
— Чьей? — еле слышно спросил У-Он.
Учитель согнул пальцами веточку.
— Всех.
Треск сломанной веточки потряс нутро У-Она, как громовой раскат. Будто небо раскололось и посыпалось на землю. Сеть, которую он видел... Какая же она густая!..
— Я не могу вспомнить...
Клочковатые тёмные облака нависли над Берлогой до жути низко, опавшие листья осенними бабочками порхали и метались в порывах ветра. Некоторые близко подлетали к лицу Бэл-Айи и тут же отлетали, пугаясь тоскующе-тревожного выражения на нём. Этот сумрачный вечер она вместе с У-Оном провожала на балконе. Зябко кутаясь в его куртку, девушка что-то выискивала взглядом в неспокойном небе.
— Не будем торопиться, — мягко сказал У-Он. — Не получилось сейчас — получится потом.
— Но я ХОЧУ вспомнить, — тихо, но с нажимом ответила Бэл-Айя. — У меня будто что-то зудит... там. — Нервным движением она показала себе на темя. — Так и рвётся наружу...
— Значит, прорвётся, — убеждённо кивнул У-Он.
Бэл-Айя вздохнула, опустила голову. Чёрные кудри поникли, печально колыхаясь на ветру. У-Он бережно обнял её хрупкие плечи, боясь прижать крепче, чтобы не сломать эту тонкую тростинку, поднял её лицо за подбородок и заглянул в тоскливую, тёмную глубину её глаз.
— Просто верь мне, — сказал он ласково. — Я тебя знаю, и ты меня — тоже.
— Как меня звали тогда? — спросила она.
— Ари-Ун.
Девушка закрыла глаза, вслушиваясь в звуки имени.
— Как будто знакомое, — неуверенно проговорила она. — Как заброшенный дом с заколоченными окнами... в котором я играла в далёком детстве. А тебя как звали?
— Дан-Клай.
— Дан-Клай, — повторила Бэл-Айя, как будто перекатывая это имя во рту и пытаясь понять вкус. — Что-то родное. Как тёплое молоко в блюдечке у кошки, стоящем возле пятна солнечного света, который падает в окно...
— Ты не пробовала стихи писать? — улыбнулся У-Он. — У тебя здорово получается рисовать образы словами.
— Стихи — нет... Я — только кистью и красками...
Слова девушки заглушил поцелуй.
Ночь в холодном плаще с завистью заглядывала в окно комнаты, где горела свеча. Она завидовала этой свече, которая отгоняла мрак от пары, слившейся по притяжению памяти в одно целое. Имена для них не имели значения, смерть — тоже.
Сквозь дремоту У-Он видел, как Бэл-Айя, накинув на голое тело полосатый плед с плетёного кресла, выводила на стене зелёным мелком какие-то строчки. В другой её руке возмущённо подрагивал пламенем огарок свечи, недовольный тряской и перемещениями. Догорал бы себе спокойно на тумбочке, так нет же — вздумалось ей в его последние минуты устроить ему весёлую жизнь...
У-Он высунул руку из-под одеяла:
— Чего ты там? Иди сюда...
— Сейчас, — буркнула в ответ Бэл-Айя.
Мелок тихо постукивал, запечатлевая на стене её ночное озарение и убаюкивая У-Она. Разбудила его возня под боком: это Бэл-Айя потушила наконец огарок, вернулась под одеяло и пыталась угнездить поуютнее свои озябшие ноги.
— Ступни как ледышки, — сонно проворчал У-Он. — Чего ты там писала полночи?
— Утром прочитаешь, — шепнула девушка, прижимаясь к нему.
Эти прижимания прогнали сон и возымели своё действие. У-Он основательно наказал Бэл-Айю за долгое отсутствие в постели, за вдохновение в столь неудобный час и за холодные конечности.
Проснулся он в голубых утренних сумерках совершенно замёрзшим: Бэл-Айя стянула на себя одеяло и сжалась под ним в комочек. Причину похолодания в комнате У-Он через минуту выяснил: оказалось, балконная дверь была закрыта неплотно, и в щель дуло. Выйдя на балкон, он восхищённо пробормотал:
— Ух ты...
В утренней тишине падали огромные, пушистые хлопья снега, присыпая яркие листья. Дыхание превращалось в туман, а в воздухе чувствовалась близость зимы.
Полюбовавшись снегом, У-Он вспомнил о ночном бдении Бэл-Айи с мелком в руке, и его разобрало любопытство. Вернувшись в комнату, он глянул мельком на спящую девушку и улыбнулся.
Умирающий огарок свечи озарил написанное на стене стихотворение.
Моё имя — как дом,
Где играла я в детстве.
Не живут больше в нём,
Пуст и дом по соседству.
Сорняками зарос
Старый сад, где качели
На волне моих грёз
Сами в небо летели.
Пыльно дома лицо,
Позабыто, дремотно.
Покосилось крыльцо,
Заколочены окна.
Поросло всё быльём...
Здесь, мурлыкая кошкой,
Жило имя твоё
И лакало из плошки.
— Это мой первый стих, так что... без особых притязаний на высокую поэзию, — послышался хрипловатый со сна голос Бэл-Айи.
— Слушай, а хорошо получилось! — У-Он обернулся к ней с улыбкой. — Я же говорил, что ты умеешь рисовать не только красками, но и словами.
Глава 15. Сердце Нга-Шу
Статуя из чёрного мрамора была прекрасна и уродлива одновременно: прекрасна по технике исполнения и уродлива по сущности той, кого она изображала. Собачья голова с оскаленной пастью и круглыми глазами навыкате, пустыми и безумными, сидела на женском туловище с гротескно большими, набухшими грудями. Руки существа были, напротив, не по-женски мускулистые и могучие, с длинными загнутыми когтями. Чудовище чуть присело на мощных задних лапах, руками упираясь в передний край пьедестала и обвив вокруг себя тонкий, как змея, голый хвост.
— Очень хорошо, — кивнул верховный жрец Йедук-Шай, осматривая новую статую Нга-Шу для главного святилища. — Ты достойно справился и заслуживаешь соответствующей награды.
Мастер, невысокий и коренастый, с чёрной повязкой на отсутствующем правом глазу, заискивающе поклонился, пытаясь угадать, что за награду ему сулят. Взгляд светло-карих, почти жёлтых глаз верховного жреца был чем-то похож на взгляд статуи — такой же пустой и холодный. В нём не было не только ничего человеческого, но и даже звериного. Просто — ничего. Желтокожий и темнобровый, с полными губами, чуть приплюснутым носом и до блеска выбритым черепом, неподвижностью своих черт он сам походил на статую. Лицо его было маской, и в его присутствии становилось темно, холодно и жутко.
Жёлтые глаза окатили мастера волной неземного холода.
— Ты, столь хорошо изобразивший нашу Мать, достоин соединиться с ней!
По мановению его пальца стоявшие у входа в зал чёрные псы схватили мастера и поволокли прочь. Верховный жрец проводил его бесстрастным взглядом, слушая музыку его криков — его страха. Пища для Матери.
Когда-то мнение окружающих было ему небезразлично, и он старался быть как все и не выделяться. Но те времена давно миновали: вспомнив, кем он был тысячу лет назад, на чьё-либо ничтожное мнение он плюнул. Его обувь — подобие мокасин с обвивающей голень тесьмой — была изготовлена из кожи жертв, принесённых им Матери Нга-Шу. Из неё же была накидка, покрывавшая его плечи. Его запястья украшали браслеты из их волос и зубов, а на шее было костяное ожерелье из фаланг пальцев — белых и покрашенных в чёрный цвет. Всё это он не стеснялся носить и тогда, когда ему приходилось контактировать с окружающим миром: проверять, как его подчинённые ведут дела, было всё же иногда необходимо. Он в принципе не испытывал стеснения нигде и никогда, но здесь, в Северной Храмине, он чувствовал себя по-настоящему дома. Южная была им не столь любима: верховный жрец более тяготел к холодному климату. На юге у него был наместник.
Сидя в кресле с высокой спинкой, он наблюдал, как мастер-скульптор принимал свою "награду". Жалкий синеухий, предки которого потеряли способность перекидываться сто лет назад, с криками метался по огороженному решёткой манежу и умолял пощадить его. Он пытался взобраться на решётку, но спастись от зубов Борг-Хума ещё никому не удавалось... Этот монстр и в человеческом-то облике мог голыми руками разорвать кого угодно, а сейчас представлял собой покрытую черной шерстью гору с челюстями размером с ковш экскаватора. Мастер был ему на один зубок.
— За что?! — раздался вопль одноглазого скульптора. — Разве я плохо сделал работу?!
— Напротив, ты сделал её хорошо, — ответил верховный жрец. — И даже более чем. Ты создал шедевр своей жизни. Ты исполнил своё предназначение и отправишься к Матери.
Мастер, вскарабкавшись на решётку, просунул сквозь прутья руку и в мольбе протянул её к верховному жрецу.
— Я могу сделать ещё... Много, сколько пожелаете! Только оставьте мне жизнь, уберите это чудовище от меня!
— Ты сделал ВСЁ, что от тебя требовалось. Больше ничего не нужно.
Верховный жрец смотрел, как чудовищная пасть сдирает жертву с решётки, швыряет её на песчаный пол, рвёт, разбрасывая по манежу клочья плоти и внутренностей. Кровь лилась рекой, а он сидел неподвижно и невозмутимо. Когда брызги крови от неистовствующей пасти Борг-Хума долетели до его щеки, даже ресницы его не дрогнули.
Откинувшись гладким затылком на спинку кресла, он закрыл глаза и увидел сеть. Тёмно-сизая, как грозовые тучи, она пульсировала красными огоньками в такт низкому и глухому, ритмичному звуку: "Бух, бух... Бух, бух..." Это билось сердце Матери — спокойно и медленно. Она была довольна.
Кто-то ещё находился в зале — для него это была безликая толпа, хотя каждого из них он в своё время самолично соединял с Нга-Шу. Он воспринимал их целостно, как единый организм с множеством глаз, лап, когтей и сердец, излучающий однородное поле преданности Матери и верховному жрецу. Если чьи-то излучения выбивались из общего поля, Йедук-Шай сразу это замечал. Сомнений и колебаний он не терпел: "Служи верно или умри".
У него разнылись плечо, шея и бок — весьма некстати. Следов от смертельных ран, полученных им тысячу лет назад, на его нынешнем теле не было, но боль осталась. От неё иногда помогало тёплое прикосновение нежных женских рук.
Его покои наполнились негромкими звуками музыки и запахом самок. Две из них исполняли на ковре перед кроватью эротический танец, соблазнительно извиваясь и позвякивая украшениями, а трое других делали верховному жрецу массаж. Одна, сидя верхом на его пояснице, разминала ему плечи и шею, вторая массировала ступни, а третья занималась его головой. Когда их ловкие руки проходились по чувствительным точкам, он гортанно постанывал. Танцовщицы завлекали призывно-бесстыдными взглядами, но мысли Йедук-Шая снова и снова возвращались к юной пленнице, похищенной из дома Белого Ягуара. Лица её он ещё не удосужился разглядеть, и сейчас ему пришло в голову познакомиться с нею поближе.
Властным и небрежным движением руки он отпустил женщин и стал одеваться. Подумав, ограничился только штанами, обувью и костяными украшениями, торс оставив голым. Голову он покрыл капюшоном из собачьей шкуры с зубами и стеклянными глазами. Захватив с собой шубу из чернобурой лисы (слуги Нга-Шу не уважали и не щадили меньших братьев и носить их шкуры не считали зазорным), он направился к девушке.
Пёс-охранник открыл ему дверь. Обстановка комнаты, в которой держали пленницу, была более чем аскетичной: один голый матрас на полу да ведро для отправления нужды. Комната не отапливалась, и раздетая догола девушка, сжавшись в комок, дрожала от холода. В стороне от матраса стояла миска с нетронутой и уже подпортившейся едой.
Йедук-Шай оценил её: хороша. Грудь была прикрыта распущенными волосами, но ножки её он мог обозреть беспрепятственно. Очаровательная молодая самочка.
Он спросил её, почему она не ест, но пленница лишь затравленно скалилась, приподнимая верхнюю губу и обнажая небольшие, но остренькие клыки. Не понимала она речи предков... А Йедук-Шай не любил современного языка, уродливого, куцего и невыразительного, и подчинённые поневоле приноровились и научились понимать старый, на котором он предпочитал изъясняться.
Йедук-Шай неохотно повторил вопрос на нелюбимом им новом языке:
— Отчего не ешь?
Девушка молчала, глядя на него волчонком.
— Как твоё имя? — спросил он.
Она отвернулась. Верховный жрец подошёл, нагнулся и повернул её лицо к себе, взяв за подбородок.
— Что, разговаривать не умеешь? А... понятно, не хочешь. Жаль, а я хотел услышать твой голосок. На, накинь. — Он бросил ей шубу.
— Отдайте мою одежду, — глухо процедила девушка.
— О, вот и голосок прорезался, — усмехнулся Йедук-Шай. Впрочем, на лице его усмешка не отразилась. — А это чем тебе не одежда? По-моему, гораздо лучше и теплее твоей.
— Мне нужна МОЯ! — в голосе пленницы послышались дерзкие нотки.
— А ты с характером, — проговорил Йедук-Шай. — Ты мне нравишься. С удовольствием обломаю твои хорошенькие клыки. И не такие обламывал.
Вызвать у неё удушье и боль за грудиной не составило ему труда. Приём как будто подействовал: девушка закуталась в шубу, но покорной она стала лишь внешне, верховный жрец это чувствовал. Внутри у неё был неподатливый стержень. Что ж, тем хуже для неё, такие выживают реже мягкотелых: что сломано, того не склеишь.
— Но если будешь хорошей девочкой, я не обижу тебя, — сказал он.
Подхватив её на руки, Йедук-Шай понёс девушку в свои покои. Там было и теплее, и удобства не в пример лучше. Опустив её на широкую постель, он присел рядом, забрался рукой под шубу и скользнул по её шелковистому бедру. Она сразу оскалилась и брыкнула своими стройными ножками, чуть не попав верховному жрецу по челюсти, но он быстро усмирил её дерзость, захлестнув на её горле невидимую удавку.
— Не лягайся, козочка. Чем больше сопротивляешься, тем больнее будет.
Откинув полы шубы, он любовался её прекрасным молодым телом. Бёдра и грудь в меру развиты, без излишней худобы, но и без лишнего жира. Задержав взгляд на курчавом тёмном лобке, спросил:
— Интересно, мужчина уже проникал в это лоно?
Но и без её ответа он чуял в ней неиспорченную девственность. Она пахла невинностью...
— Лакомый же кусок я отнял у Белого Ягуара, — проговорил он. — Этот кусочек он, видно, приберегал для себя... Гм... Лишить тебя невинности сейчас или подождать и сделать это на глазах у него? Первое — сладко, но второе — слаще вдвойне!
