Хранители, нашедшие меня, не стали меня волновать и беспокоить. И я не стала активировать взрыватели. Они ушли. Ушли к Шепарду. Мне потом сказали — меня собирались спасать лучшие спецслужбы Цитадели. И я этому сразу поверила. Потому что чувствовала — так и было.
Не знаю. Может быть для Хранителей, а возможно и для Шепарда мой случай и был каким-то неординарным, исключительным. Я тогда была не в том состоянии, чтобы столь ясно и полно рассуждать о столь высоких материях. Я знала, что взрыв такого количества... даже не знала, что в этих пакетах с яркими страшными надписями было такого намешано. Не помнила, знала, что это может взорваться и мне это было достаточно знать, чтобы набирать эти пакеты раз за разом и тащить в своё убежище, даже если мои ноги подгибались, а руки оттягивались к плитам пола. Какие же тяжёлые временами были эти пакеты со взрывчаткой...
Я знала, что взрыв такого количества взрывчатки, назову это так... нанесёт станции ущерб. Но никакой станционный ущерб я тогда не ставила рядом с ущербом, уже нанесённым мне самой. Десять лет искорёженной жизни и бог знает сколько потом, когда смолкли в голове и теле эти управляющие импульсы.
Мне потом рассказали, что меня собрались обездвиживать шприц-пулей с парализатором. Не знаю. Это рулетка, как повезёт и кому повезёт. Я настроила себя так, что хоть один взрыватель, но замкну. Даже своим последним движением в жизни. Самым последним. Говорят привычно... "до последнего вздоха", "до последнего дыхания", "до последнего удара сердца". А для меня тогда было важно нажать хоть одну круглую кнопку, круглую пимпочку.
Было ли мне тогда страшно? Было. Теперь я это знаю. Потому что я... ожила. Благодаря Шепарду, пришедшему ко мне. Не стрелять в меня, не вязать мне руки и ноги, не вырывать у меня из пальцев рук цилиндрики взрывателей. Говорить. Говорить со мной. А раньше — выслушать меня. Меня, которую десять лет только избивали за малейшую провинность и очень, очень часто — совершенно без вины. Меня, девушку, так и не познавшую за десять лет человеческой любви, выросшую на голой земле, носившую рабский ошейник и рваную одежду, не знавшую сытости месяцами и тепла неделями. Любого тепла — природного, огненного, человеческого.
Я росла одна, формировалась одна, взрослела одна. Всех интересовало только то, как я работаю. Трудовая функция. Так я прочла в одной умной книжке. Потом, когда ожила. А тогда... Я боялась Шепарда. Я боялась, потому что знала — он профессионал. Он умеет действовать в таких ситуациях и любой враг не уйдёт у него из-под удара. Мне потом рассказали, как он ударом кулака едва не убил крогана. Сказали, что он свалил его с ног одним ударом кулака. И тот кроган не смог подняться. Даже двинуться не смог. Думали — не поверю. А я — поверила. Сразу поверила. Как поверила в то, что в меня будет стрелять снайпер. Либо — пулей, либо — зарядом с парализатором, либо — зарядом со снотворным. А потом мне светила клиника с улыбчивыми докторами. Психиатрическая клиника со всеми возможными приятностями. Не знаю, вышла бы ли я оттуда... нормальной. Возможно, я не производила впечатление достойной психиатрической помощи ещё тогда, когда со мной пытались переговорить специалисты-спасатели. Пытались.
В этот уголок, где я обосновалась, Хранители редко заходили. Не знаю, заходили ли они туда вообще. В своих странствиях я видела немало таких заброшенных уголков. Но выбрала этот. Грязный пол, грязные стены. Я тогда питалась концентратами, найденными на каком-то заброшенном складе во время своих странствий по коридорам технических уровней.
Мне было... всё равно. Сейчас все хотят знать, было ли мне тогда страшно, а я могу сказать только одно — я тогда не жила и мне страшно... не было. Я совершенно искренне считала, что самое страшное со мной... уже произошло. Десять лет я была вещью. Я была предметом, я была неодушевлённой сущностью, рабыней. И для меня даже моя собственная смерть не составляла проблемы. Я знала, что я уже не живу.
Как я тогда орала, требуя, чтобы он не приближался. Капитан Шепард пришёл один. Пришёл ко мне без помпы, без охраны, без сопровождающих. Один. И я поняла, что если я не остановлю его на удалении... я... я не знаю, что я сделаю, но сделаю что-то очень плохое. И я орала, что есть силы орала, требуя, чтобы он остановился. И он... подчинился. Мне, продолжавшей ощущать себя рабыней, подчинился свободный, полностью свободный человек. Он только осмотрелся по сторонам, не делая никаких резких движений. Его глаза, его взгляд двигались так плавно, что я... начала успокаиваться.
А потом он... Я думала, что он будет стоять, что он сложит руки на груди, как обычно делают очень многие ожидающие чего-то или кого-то мужчины, может, заложит их за спину, может — начнёт качаться на носках. Вот так, с пятки на носок и обратно. Я ждала чего-то такого. Ждала. А он... А он быстро и плавно уселся прямо на грязный пол. А я... я держала его на мушке своего старого пистолета, а в другой руке сжимала активатор взрывателей.
И совершенно неожиданно для самой себя я... начала рассказывать ему свою настоящую историю. Мало кто слышал её раньше. Мало кому я рассказывала её полностью. Я так старалась говорить о себе "Я", а он знал и чувствовал, что мне привычнее, может быть — даже удобнее говорить о себе в третьем лице "он, она, оно, они". Я забыла, что я — не вещь, я забыла, что я — девушка, я забыла, что я — человек. Батарианцы так хотели, чтобы я обо всём этом забыла. И только рассказывая свою историю Шепарду я почувствовала, что начинаю оттаивать, что ко мне возвращается это ценное и обычное для любого землянина понимание. То самое понимание, которого я была лишена. Лишена десять долгих лет, пролетевших сквозь меня как таран сквозь каменную стену. Искорёживших мою суть и психику. И доведших меня, почти доведших до самоубийства.
Я тогда, разговаривая с Шепардом, была растеряна и напугана. Я тогда ещё не понимала, что даже держа в руках пистолет и активатор взрывателей, я свободна, я никогда больше в своей жизни не буду чувствовать управляющие, требующие беспрекословного повиновения импульсы чипа... Я тогда не знала, возможно — даже не догадывалась, что на станции не было батарианцев — я ведь не выходила на поверхность, не гуляла там, где гуляли все остальные жители Цитадели. Я не знала, что батарианцев теперь не пускают на станцию и большинство батарианцев выперли с Цитадели в первые несколько суток после того, как было объявлено о переходе станции на режим Мобилизационного Положения. Да, я слышала объявление об этом, но что это означало для меня, живущей на десять, двадцать, тридцать уровней ниже тех этажей, где селились свободные, здоровые обычные жители Цитадели.
Я говорила Шепарду, рассказывала свою жизнь во всех деталях, а он, он незаметно побуждал меня говорить больше, полнее и я... я свыкалась со своим новым положением свободной личности. Да, возможно, я в своём рассказе была мягка к батарианцам. Возможно, я их где-то вынужденно даже понимала. Мы все играем свои роли. Я была рабыней батарианцев десять лет и такое даром... не проходит.
А тогда, в своём убежище я начинала больше интересоваться своим собеседником. Точнее — слушателем. И попросила его приблизиться. Он рассказал мне о себе... И я... я внезапно увидела перед собой не чуть ли не венценосного Спектра, не спецназовца, не эн-семёрку... Я увидела перед собой обычного человека. У которого вообще не было родителей. Он... он был сиротой. А у меня были шесть лет... Шесть лет родительской любви и счастья. А потом... потом я сама подошла к нему, села рядом, обняла и разревелась... Сама не понимаю, почему и как я сумела это сделать и поступила именно так, а не иначе. Я... я даже и не ревела вроде бы... Просто согрелась и уснула в его объятиях. Человеческих, добрых и мягких объятиях.
Я уснула... без сновидений... А он... он сумел разрушить оба чипа, сидевших во мне. Три с половиной часа я проспала, а потом проснулась, обняла и поцеловала своего... спасителя. И... согласилась выйти вместе с ним к людям. Проделав первые метры пути к свободе у него на руках. Да, меня осмотрели врачи. Мягко так осмотрели, совершенно не унизительно. За десять лет рабства меня осматривали гораздо более бесцеремонно и не раз. А тут... Мне написали большими буквами, что я здорова и никаких ограничений не имею. И прочтя эту надпись на ридере... я уверовала в её правильность и справедливость.
И я получила работу среди земной молодёжи, среди сирот и беглецов. Я действительно легко находила с ними общий язык и полнее, чем более взрослые, понимала их. То, что предложил мне тогда Шепард, стало не только моей сложной и долгой работой. Это стало моим призванием. Я действительно поняла, что я, бывшая рабыня, нужна тем, кто пострадал, кто растерян, угнетён, испуган. Всем им нужна моя поддержка.
Я тогда, едва мы вышли с той площадки, с интересом и каким-то очень тёплым чувством обдумывала его предложение. И понимала уже тогда, насколько он прав. Пусть не всегда полностью осознавала эту правоту, но понимала — это точно. Я уже тогда поняла, совершенно отчётливо поняла, что мне не обязательно улетать куда-либо с Цитадели. Мой, пусть и временный, но настоящий дом — здесь. Я тогда впервые увидела рядом Хранителя. Он прикоснулся к моей руке... И я впервые поняла, насколько легко смогу с ним и с его сородичами... общаться. Это... это незабываемое чувство понимания, единения с Древней Расой... Они спокойно и свободно предложили мне всю необходимую помощь и я... и я ни секунды не сомневалась, что эта помощь мне будет оказана.
А потом... потом я услышала разговор о какой-то маленькой квартирке — к Шепарду подошёл тот лейтенант, Жирар, кажется. Я тогда даже и не поняла, что разговор идёт о моей собственной квартире. Очень долго я довольствовалась голой землёй под дерюгой или травяным навесом. А тут... маленькая, но вполне благоустроенная квартира. Я... я поверить не могла, что это... это для меня. А тот лейтенант твёрдо так сказал — "ей это необходимо". А я читала текст с ридера, где уже были документы на мою квартиру, оформленные на меня саму... и не верила в своё счастье. Иметь свою собственную квартиру... И я тогда совершенно осознанно пообещала лейтенанту, что проблем для правоохранителей я больше не доставлю. И с тех пор я выполняю своё обещание. А кроме квартиры мне предоставили и мебель и одежду и обувь и всё необходимое для жизни... Я впервые тогда начала прилюдно улыбаться... Несмело, но начала.
С тех пор я работаю с молодежью Цитадели. И не только с людьми. С кварианцами, азари, турианцами, саларианцами, ханнарами. И я знаю, что моя работа — необходима и я приношу реальную пользу. И это — действительно моя работа, моё призвание. А о личном... позвольте мне умолчать.
После окончания исследования звёздной системы Балор было принято решение о том, что перед трёхсуточной стоянкой в колонии Отряд выполнит полное обследование звёздной системы Айзур. Поэтому сразу после окончания восьмичасового межсистемного перегона экипажи обоих кораблей приступили к выполнению стандартного комплекса работ по уточнению детальной карты и обстановки в Айзуре.
Взгляд со стороны — Солана, сестра Гарруса Вакариана
— Я — лейтенант Солана Вакариан. И сейчас я не смогу говорить о многом, но о том, о чём смогу — я скажу. И я скажу и о своём брате и о Шепарде. Конечно, на турианском моё звание звучит як сартар, но это — детали. Гаррус теперь, как говорят люди, "большой человек" — директор Службы Безопасности Цитадели. И я знаю как никто, что он не загордился. Что он полностью соответствует и своей должности и званию турианского генерала. Для человеческого языка это даже выговорить сложно, если пользоваться турианским аналогом. А мой братец ещё и снайпер первоклассный, и следователь от Бога, как говорят те же земляне. Он по-прежнему краток, немногословен и очень сдержан, но я-то всё подмечаю, мне, как женщине, это необходимо, для меня это — обычно.
Мама радуется успехам своего сына... и молодеет. Даже отец, строгий отец принял и простил Гарруса, понял, что при всех своих странностях он остался любящим сыном и настоящим турианцем. В его кабинете, даже по турианским меркам, пустовато. Ну так он там и не только работает, но и живёт. А турианцы приучены с детства обходиться минимумом. Водитель его зовёт "шефом" и Гаррусу это нравится.
А потом, побывав у него в кабинете, мы полетели к нему на квартиру. И вечером пришёл Гаррус. И отец его обнял, чего не случалось очень давно. Они поняли и приняли друг друга. Без обид, без соперничества, без скандала. У них состоялся долгий мужской разговор. Потом мы собрались по-семейному за столом. Я сидела рядом с братом. И знала, что родители таким нехитрым образом напоминают Гарру о необходимости завести семью.
Родители и я знали о Хлое Мишель, знали, что Гарр и она встречаются. Но Гаррус не давил на Хлою. И я его понимаю. Сама не тороплюсь с приближением к себе кого-либо. А он... он попросил меня о том, о чём должен был попросить только он, мой брат. Он попросил меня беречь себя, ведь понимал, что в отличие от него я — боевой офицер, который в любой момент может оказаться под огнём и в огне... Хотя у Гарра работа тоже... опасная. Но он напомнил мне о том, что родители наши ждут внуков. И прежде всего — от меня. Гарр тогда обнял меня и я блаженствовала в его объятиях, столь редких и потому крайне ценных для меня.
Я знаю, что Гарр не всем доверяет. Далеко не всем. Особенно... людям. Да, турианцы воевали с землянами. И едва не победили их. Но это не помешало Гаррусу признать важность и ценность землян, человечества, а землянам — признать важность и ценность турианцев. Потому и появился рядом с Гаррусом такой землянин, такой человек как Джон Шепард. Которому поверила не только я и не только моя мама, но и крайне недоверчивая турианка Найрин, глава гражданской структуры на "Омеге". Если уж Шепарду поверили Спектры, если он, землянин, сумел спасти из лап Жнеца турианца Сарена Артериуса... То я уж и не знаю, кто из турианцев не в состоянии поверить и Шепарду и в Шепарда.
Тогда я от Гарра впервые узнала совершенно точно многие детали о протеанине... Мне так подруги жутко завидовали — я, упрямая, гордая, неприступная — и вдруг знаю о представителе древней расы, наших фактических предтечах больше, чем они. Ничего, смирились.
Тогда я была рядом с больной матерью. Хотя меня звали и ждали и в армии, и в технических подразделениях Иерархии. Но я решила — буду рядом с мамой. Ибо я — её дочь, а потом уже — турианка, имеющая военную подготовку и желающая пострелять и повоевать. Мама для меня была важнее всего. Отец... он, как сказали бы люди, угасал, видя страдания мамы, державшейся из последних сил. Я никогда не была склонна скулить и жаловаться, но мне всё чаще становилось страшно за маму, а потом уже — и за отца. Гаррус был блокирован на Цитадели — там шло брожение и вырваться он не мог.
Да, я тогда слышала о "Нормандии", о том, что она прибудет на Цитадель вторично, но как-то не придавала этому значения. Я не предполагала, что именно от Явика, с борта "Нормандии" придёт спасение для моей мамы. Придёт на борту второго корабля утверждавшегося в Галактике как самостоятельная сила, Отряда. Только потом мне в деталях рассказали, как было дело. Я тогда... узнав обо всём этом... проплакала несколько часов. От счастья, от осознания того, что рядом с Гарром, рядом с моим братиком такие... такие люди. И такие протеане. Способные если не помочь всем, то хотя бы постараться облегчить страдания и помочь некоторым. Но помочь так, что эта помощь становится поистине целительной...
