— Что происходит, Маргош? — спросил он, провожая подругу жены к машине.
— Не спрашивай ты меня ни о чем! — буркнула та. — Поедешь или останешься?
— Останусь, конечно.
— Садись, поехали. Нечего тебе тут делать.
— У нас даже телефона нет...
— Садись, говорю!
Николай подчинился, хоть и недоумевал.
— Рита, объясни, в чем дело?
— Нет, это ты мне объясни! Я, как дура, участвую в этих ваших играх... Не знаю и ничего знать не хочу! Все, умолкни и ни о чем не спрашивай! — она отпустила на мгновение руль и прикрыла уши. — Я устала! Почему я?
Гроссман начал догадываться:
— Тебе звонил тот тип? Да? Марго?
— Да, да! Кто это такой, на кой черт ему вставило покровительствовать вам?
Николай усмехнулся. Все прояснилось:
— Да есть тут один... Он за ней умирает...
— Я уже поняла.
— Но вопрос в другом: ты-то почему его слушаешься? Оно тебе надо?
— Ник, у тебя когда-нибудь было собственное дело? Нет? Ну, когда будет — обращайся, я расскажу тебе много интересных подробностей о содержании и уходе за частным предприятием.
Он подумал, сопоставил и начал смеяться. Марго покосилась на него, как на идиота.
— Ой-вей! — Николай хлопнул себя по коленям и согнулся от хохота. — Ритка, так твое ЧП — под "саламандрами"?
— Да откуда я знаю? Я что, удостоверения личности у них спрашивала? Но этот, который за Ренкой "умирает", точно над ними. В чем-чем, а в этом я уверена.
— Маргош, ты знаешь, как надежно спрятать какой-нибудь предмет?
— Ты о чем это?! — насторожилась она, решив, что сейчас и Гроссман станет подбивать ее на какую-нибудь авантюру.
— Чтобы спрятать что-нибудь понадежней, лучше выложить это "что-нибудь" под самым носом у тех, кто его ищет. Ой-вей! А он хоть и отморозок, но гений!
* * *
После какого-то укола измученная Рената забылась сном. Проинструктированные самим Степан Степанычем, главврачом, врачи хлопотали возле нее неотлучно. Давно наступила ночь, а младенец все не торопился появиться на свет. Силы роженицы иссякли, и тогда ей поставили инъекцию, чтобы она смогла отдохнуть.
Промокнув мокрый лоб спящей Ренаты марлевым тампоном, одна из акушерок шепнула другой:
— А кто это такая?
— Не знаю, но Степан Степаныч, сама слышала, построил всех. "Шишка" какая-то, наверное...
— Наверно. И молчит, как в рот воды набрала. Никогда таких не видела. Рыжая — намаемся мы с нею.
— Да. У рыжих это тяжко... Не дай бог, тьфу-тьфу! И чего ее к нам-то?..
— И не говори! Ужас какой-то!
И тут их перешептывание прервал неожиданно громкий голос:
— Ну и что тут у нас? — и в палату стремительно вошел мужчина в накинутом на плечи белом халате.
Весь медперсонал вытянулся в струнку. Чтобы сам главврач, да еще и посреди ночи?..
Степан Степаныч был молод: чуть за тридцать. Но подчиненным внушал почти священный трепет. Это был эскулап от бога.
Главная акушерка тут же принялась объяснять ему подробности. Слушая отчет краем уха, главврач быстро осмотрел Ренату.
— Так. Капельницу, быстро. Я у себя.
И столь же стремительно, как и появился, он ушел.
* * *
Все должно произойти сегодня. Он так решил. Нет смысла длить агонию. Не существует ничего — только он и мир-удав. Остальное — мираж, и жить в этом мираже надоело.
Уже совсем стемнело. Прохожие не обращали никакого внимания на одинокого человека, облокотившегося на перила моста. Народа становилось все меньше и меньше. Город замирал.
А Владислав размышлял только об одном: будет ли ему больно. Скорее всего, нет. Удушье... Несколько секунд, а может, минут страха... Видимо, так. А впрочем, посмотрим...
Он почему-то избрал именно такой способ ухода. В машине лежала кое-как нацарапанная прощальная записка. О, Ромальцев от души посмеялся, перечитывая эту глупость! Нелепо выглядит со стороны человек, собирающийся свести счеты с жизнью и в то же время зачем-то вспоминающий о дурацких правилах, принятых в трижды проклятом обществе. Кому какое дело до него, Ромальцева Владислава Андреевича?! То ли жил, то ли не жил такой человек — что это меняет?
Размазывая слезы и сопли, записки пишут девочки с таблеточками, получившие по носу от первой любви и ждущие, что их вовремя откачают. Плачут и заранее жалеют себя.
Владу нисколько не было жаль своего тела, своей оболочки. В душу он не верил. К черту душу! Все, что придумано людьми, — бред и блажь. Но если уж у самоубийц принято писать прощальные записки, пусть это будет последней данью шизофреническому миру...
* * *
Поначалу Николай ощущал только небольшое волнение, которое с легкостью унимала Марго, дескать, никуда не денется, родит, беременной не останется. Однако ближе к вечеру встревожилась и Ритка.
Если еще несколько месяцев назад Гроссман думал только о благополучии Ренаты, а ее ребенок вызывал у него злость и отторжение, то теперь все изменилось. Николай приучил себя к мысли, что теперь их будет трое. Заставил себя считать малыша сыном Саши (своим — пока не получалось, никак не получалось, он пытался). И появилась привязанность. Мальчишка был частью самой Ренаты, а Ник все время был рядом, наблюдая, защищая, заботясь в меру своих сил и способностей. Он разговаривал с ним, они даже играли, хотя, конечно, лучше всего играть с еще не рожденным человечком получалось у отпрыска Марго. И вот теперь что-то шло не так. Гроссман ничего в том не понимал; как большинство людей — верил во всемогущество медицины; уповал на здоровье и выносливость жены. Но беспокойство Маргариты мгновенно передалось и ему. Что-то шло не так. Наверное, слишком долго? Марго не отвечала или морщилась. Она долго отказывалась звонить в родильный дом, но потом не выдержала. Ей ответили, что "та женщина" сейчас спит, а ребенок еще не родился.
— Теперь я понимаю, почему мужики в таких случаях напиваются до беспамятства... — пробормотала она. — Я бы сейчас и сама... — Марго покосилась на жужжащего машинками Лёвку, вздохнула и накапала себе валерьянки. — Ник, тебе?..
— Нет.
— Фу! Ну, дай бог, чтоб последняя! — и она опрокинула в себя вонючую жидкость, будто рюмку водки.
* * *
Яркий свет разбавился тьмой. И появились цвета. И пришла лютая, разрывающая боль, стиснула кольцами, спросила — что ты представляешь собой? Кто поможет тебе нынче? Ты — и маленький мирок, в котором ты сейчас мечешься, задыхаешься, стонешь. Ни единой души более. Ты — в обнажении своей сущности. Ты — как есть.
"Покажи, на что ты способна сама, без назойливой помощи! Сестренка!" — ледяным безучастным женским голосом потребовал мир.
Как со стороны Рената смотрела на свое тело. Ей было по-прежнему больно, все сжималось внутри, но при этом ею владело равнодушие. Эта оболочка — не она. Это что-то другое. Чужое. Безответственное. Весь спрос — с нее, настоящей. И вот она должна дать какой-то ответ, а в сознании все путается, мутится, меркнет.
Рената открыла глаза. Вокруг метались какие-то люди. Что они делают здесь? Что она делает здесь? Что за трубки воткнуты в ее руки, удерживаемые кем-то, чтобы она не выдернула иглы, неловко рванувшись. Ее распяли на этом столе. Никакая инквизиторская, даже самая изощренная и извращенная, пытка не сравнится с этой. В голове мелькнуло слово: "мама". Но и оно не смогло вырваться из окровавленного рта с искусанными губами. Мама умерла. Умерла точно так же. Мысль мелькнула молнией, и Рената застонала в отчаянии. Не поможет никто. Покажи, на что способна сама, только сама...
* * *
Влад огляделся. Наконец-то мост опустел.
Он подкатил к перилам чугунную крышку канализационного люка, быстро примотал к отверстию один конец веревки. Другим концом Ромальцев опутал себе правую ногу. Его немного трясло от нетерпения. Говорят, смерть — твоя последняя невеста... Может быть... Он испробовал ее поцелуй тогда, на дороге. Сколь же сладостным обещает стать настоящее соитие с нею!
Кажется, узел достаточно тугой...
Ну, все. Готово.
Влад выпрямился, крышку взял в руки, сел на перила. Хорошо, что он знает, где фарватер. К чему было столько готовиться, если упадешь на камни? Проще уж тогда было бы сигануть из окна многоэтажки...
Теперь ему стало легко. Нервная дрожь улеглась, словно он делал подобное сотни раз. Зачем суетиться, когда уверен в исходе свидания? Теперь она никуда не денется. Как миленькая пойдет под венец... Не так ли, старушка? Не так ли, желаннейшая из желанных?
Влад насмешливо поглядел в звездное небо и аккуратно перекинул ноги на другую сторону перил, чтобы встать на узенький карниз, обрывающийся в темноту.
Вот будет славно! Для всех он исчезнет. Как тот самый Маленький Принц у Экзюпери. И это будет его последний полет — полет к звездам, отражающимся на маслянисто-черной поверхности ночной реки...
И Ромальцев выпустил из рук тяжелую крышку. При желании он мог бы еще удержаться, схватиться за перекладину, за решетку ограждения, даже когда груз дернул его вниз. Но желания такого у Влада не возникло. Он решил всё — раз и навсегда.
Тело ухнуло в холодную жидкость. В ту же секунду она согрелась, стала липкой, вязкой, все вокруг залилось багровым светом, знакомым и в то же время непривычным. Забытым светом...
* * *
— Да будет сущность наша едина! — с возгласом радости от мрачной стены отделилась тень и скользнула к нему.
Полыхнувшие желтым глаза, гибкая темная фигура.
Он отшатнулся от нее. Светлый вихрь пронесся меж ними, похожий на огромного, могучего зверя. Коснувшись его, серебристый смерч растаял.
— Да будет так! — весело выкрикнул Инпу и одним прыжком одолел огромное расстояние: миллионы лет, миллионы миров — и всего один шаг.
Память растаяла. Сердце явилось. Все слилось воедино...
* * *
...стало нечем дышать. Он ощутил адскую, ни с чем не сравнимую боль, жжение, страх... Дернулся вверх, вперед... Тяжесть тянула его на дно, хотелось кричать, но крика не получалось.
Он отчаянно забился. "Кто я?!"
Свобода. Холод. Ужас. Одиночество.
— Кто я?! Где я?!
Звуки. Много звуков. Много красок, много света. И ужас. И жжение внутри...
— Кто я? Где я?! — надрывался он, но никто его не слышал.
"Сейчас будет лучше!" — шепнуло что-то в груди.
В тот же момент он оказался в объятиях чего-то мягкого, очень теплого, очень нежного, знакомо пахшего, родного. Оно очень любило его, с ним он был в безопасности. И действительно стало гораздо лучше.
Смутный, молчаливый образ, источающий любовь. Ласковое прикосновение к щеке. Это было, это уже было, и не раз. Но где? Когда?
Тяжесть навалилась на веки, и глаза, еще не научившиеся (уже разучившиеся?) сопротивляться дремоте, закрылись...
* * *
Он распутал узел. Вода рвалась в его легкие, и веревка развязалась в самый последний момент.
Несколько быстрых, сильных рывков вверх, к звездам, плавящимся за зыбкой прозрачной гранью...
Рождение — это выход, смерть — это вход.
Тринадцать идут дорогой жизни,
Тринадцать идут дорогой смерти,
Но и Тринадцать — те, что живы —
Уже умирали прежде,
Но вслед за тем родились вновь...
Он освободился от того, что может умереть1...
Он снова облекся в то, что может умереть. Но теперь — нескоро. Нескоро. Главное в жизни — Цель. Если есть она — даже дыхание горнила покажется легким теплым бризом.
Вода разошлась, и он сделал первый — жадный, затяжной — вздох. Он не забыл запах беды, не забыл запах счастья. Он помнил всё.
Забыв о боли в ноге, поплыл к берегу, встал на дно, скользя по илу, побрел по отмели...
Теперь ты — Владислав Ромальцев. Да будет так!
Влад вышел из реки, стянул футболку, отжал. Вылил воду из туфель. Встряхнулся, как встряхиваются звери. Даже ноющая боль в поврежденной ноге была теперь приятна.
Минут пять он смотрел в широкое величественное небо, наслаждаясь звездами, наслаждаясь пронизывающим тело ветром.
Перед ним расстилался Путь. Сколь длинен он будет? Это неведомо. Самое сложное — молчать на этом Пути. Молчать, даже когда говоришь вслух обычные слова. Слова не значат ничего. Лишь сердце не лжет, лишь душа — истинна. Таков закон, таково проклятье... Их проклятье.
_____________________________
1 Лао Цзы, чжан из "Дао дэ цзин"
Но есть еще один закон. И этот закон звучит так: "Жизнь всегда пробьет себе дорогу".
Добравшись до машины, Влад сел внутрь. Прочел записку, адресованную теперь лишь самому себе. Улыбнулся, опустил стекло, повернул ключи в замке зажигания.
Автомобиль сорвался с места.
Кружась в вихре, на асфальт падали маленькие обрывки бумаги...
ПО ПРОШЕСТВИИ ТРЕХ ДНЕЙ...
Надеждам, которые вселила в Николая бахчисарайская целительница Эльмира, не суждено было сбыться: испытав немалое потрясение, едва не умерев (врачи не стали скрывать этого от Маргариты), Рената так и не заговорила.
Поразительно быстро оправившуюся, ее выписали из больницы через три дня. Их выписали, с сыном.
Гроссман удивился: ее фигура вернулась в прежнее состояние, словно Рената никогда и не носила в себе малыша. Изумилась этому и Марго, причем, как отметил Гроссман, не без зависти.
Мальчик молчал в своем белом "конвертике". Не спал, но молчал. Ник с любопытством заглянул под кружево, накрывавшее личико младенца, и встретился взглядом с серьезными серыми глазами. И смотрели они как-то по-взрослому, хотя их еще и покрывала туманная голубоватая пленочка. Увидев эти глаза, Николай с облегчением перевел дух. Теперь-то вопросы о том, чей это сын, отпали. Такой взгляд принадлежал только одному человеку, лицо которого Гроссман никак не мог вспомнить все это время и по-настоящему вспомнил только теперь, увидев мальчика.
Рената поцеловала малыша в теплый лобик, на котором, треугольничком выбиваясь из-под чепчика, лежал маленький завиток светлых волос. Николай улыбнулся и привлек ее к себе. Маргарита наблюдала за немой сценой в зеркало заднего вида, а потом спросила:
— Как хоть назвали-то?
Только тут Ник спохватился, что он ни разу не спросил об этом жену, да и сам никогда не задумывался об имени для ее будущего сына — хотя в том, что это будет обязательно мальчик, был почему-то уверен с того самого момента, как узнал о его существовании от Эльмиры. Не по словам целительницы, а по собственным ощущениям знал. И уж много позже это подтвердилось при помощи новых медицинских приспособлений...
— И то правда! Ладонька! Как назвать?
Та показала знаком, что хочет что-то написать. Николай вложил ей в пальцы карандаш, протянул который уж по счету блокнотик. Так они пока и общались, медленно осваивая сложный язык глухонемых.
— Я балдею с этих русских! — усмехнулась Марго.
Рената, удерживая сверток у груди, неловко накарябала на листочке имя.
