Тот бесшумно проскользнул мимо спящих.
— Ты не спишь... — послышался голос старика. В его тоне звучал не вопрос, но утверждение.
Комаров хотел было признаться, что не спит, и тут понял, что обращались не к нему, а к тому самому новичку.
Незнакомец сидел в дальнем углу хлева, на куче полусгнившей соломы. Старик подошел к нему и, наверное, тоже сел.
— Здравствуй, — тихо сказал аксакал.
— Здравствуй, — еще тише ответил новичок; в голосе его и тоне было что-то очень узнаваемое — для Романа.
— Когда?
— Завтра. Утром.
— Хорошо. Теперь приоткройся. Ты все помнишь? О воде?
Последовал звук, похожий на утвердительное междометие. О чем говорят эти двое? Они знают друг друга? Странно...
— Ты явился за двоими. С предпоследним... — продолжал старик, вздохнув. — Не живется вам...
Незнакомец промолчал. Аксакал поднялся на ноги:
— Рад был увидеть тебя. Рад буду встретить тебя, когда к тебе придет твой тринадцатый...
— Я тоже, — почти шепнул пленник. — Если он придет...
Дед-чеченец прошел мимо Романа, который лежал с колотящимся сердцем. Скрипнула створка ворот, лязгнул ржавый засов. Что-то неосязаемое, из-за чего мутились мысли Комарова, испарилось вместе с уходом старика.
О чем таком странном они говорили? Что все это может означать? А новичок-то не выглядит рабом... Этому у Романа есть два объяснения: либо парень совсем недавно попал в плен, либо здесь что-то нечисто. Если первое, то по своему печальному опыту Комаров знал: оказавшись тут, люди первое время находятся в полном смятении, их терзает непрерывный страх. Незнакомец — идеально спокоен. Даже провел демонстрацию силы перед этим пацаном-сторожем, которого здесь все боялись и ненавидели больше остальных хозяев. Ваха чуть струю не пустил в штаны. Такого мстительный и подловатый мальчишка новичку не простит.
Но есть и второй вариант, при котором пленник знал, что делает. И прекрасно понимал, что за бесчинство голову оторвут скорее Вахе, нежели ему. Хотя Комаров и отупел за полгода в статусе раба, но соображать еще не разучился. Тем более, когда речь шла о собственной, подвешенной на ниточке, жизни.
Если же "дело нечисто", самоуверенность парня, выдающего себя за пленника, может означать лишь одно: он вовсе не русский, а чеченец. "Подсадная утка". И сюда его поместили, желая что-то выведать. Возможно, у кого-то из рабов. Почему нет?.. Вот только у кого?..
Примерно так рассуждал Комаров, падая в круговерть сумбурных сновидений. Мама, Танька, довоенный Гудермес, Бахчисарай... Отец, который после развода забрал сына с собой в Крым, а дочь оставил бывшей жене. Мелькнула и исчезла спускающаяся по лестнице рыжеволосая девушка в подъезде того дома, где еще совсем недавно жил Роман... Хромой хан Теймер и хитроумный Одиссей... нет, не Одиссей, а ингуш Цаген... Войны, войны, войны. Правители и нищие. Затмение солнца. Снова рыжеволосая девушка, сбегающая по ступенькам, ее странный, хоть и брошенный вскользь, взгляд на него, на Комарова... Синие глаза пленного парня... Взгляд той девушки... Взгляд пленного... Взгляд девушки... Провал... Темнота. А потом яркий-яркий сон...
* * *
А вот Хусейну уже не спалось. В отличие от рабов, Горец не был изможден. В отличие от проходивших через этот аул боевиков, не был измучен бесконечными перестрелками и погонями. Но для хозяина дома, для старосты Удугова, он должен пока притворяться, что спит мертвым сном после долгого перехода и выматывающего преследования. До утра еще очень далеко. Как и до той таинственной операции, о подробностях которой знал только Ромальцев. Ромаха сейчас в безопасности, но утром, когда все начнется, он должен быть на свободе...
Горец не отдавал себе отчета, что тянет его к Владу. Он чувствовал, что Ромаха необходим ему. Прежде тот не разделял проявлений дружеских чувств Усманова, и Хусейн предпочитал не навязываться. Но несколько месяцев назад все изменилось. И Влад изменился. Он готов помогать Хусейну, не спрашивая, что, зачем и почему. Горец это знает. И со своей стороны также не поскупится, не струхнет, потребуйся помощь Ромальцеву. Это нормальная взаимовыручка, одобряемая тут, на Кавказе, воспетая в местном фольклоре, кодекс чести настоящего джигита. Но там, в России... Там все иначе. Слишком "добренький" вызывает подозрение, тем более, если он — чеченец. Порядочность почти приравнена к глупости. Хусейн узнал даже одну русскую поговорку, которой прежде не слышал: "Простота хуже воровства". В России нельзя оставлять двери незапертыми. Двери твоей души. Там каются, чтобы грешить дальше. Впрочем, все изменилось нынче и здесь, на родине Горца. Все превратилось в сущий ад...
Уехав из родного города, из Грозного, Хусейн до сих пор чувствовал себя в Ростове-на-Дону отщепенцем. Явной неприязни по отношению к нему окружающие не проявляли: он выглядел очень уверенно, внушительно и независимо. На улице его не останавливали, не просили предъявить документы, ведь внешне Хусейн казался более русским, нежели многие "русские по паспорту". Но в глубине души Усманова, как и в каждом человеке, жил маленький мальчик. Немного нерешительный, слегка растерянный. Чувствующий себя не в своей тарелке. Изгой на родине, он был не нужен и в Ростове. Его родители вернулись в Грозный в шестидесятых. Там и познакомились, хотя прежде жили почти рядом, в Аркалыке. В Грозном у них родился сын, Хусейн, а также его младший брат. Хусейн вырос, окончил школу, нефтяной институт, но через год после получения диплома им всем пришлось уехать. Семья Усмановых не стала дожидаться начала войны: уже в конце восьмидесятых — начале девяностых было понятно, что война будет, хотя многие просто не хотели в это верить.
К новым обстоятельствам молодой человек привыкал долго. Беспорядки в Грозном уже начались, а он все еще раздумывал, не появится ли возможность вернуться в Чечню. Родителям было проще: они привыкли к кочевой жизни. Вольный воздух степей, образ мыслей и поведение коренных жителей Казахстана — все это очень повлияло на переселенцев с Кавказа. В родной республике казахи вели себя как гости. Редко кто из них занимался хозяйством, отношение людей к земле было, по рассказам отца, очень пренебрежительным. Одно слово — дети кочевников, не знающих родины, да и не желающих знать ее. Вольные всадники, и дом их — юрта, которую где захотел, там и поставил. А не захотел — собрал и поскакал дальше. Разве можно уязвить сердце вечного странника, ворвавшись в его дом? Разве можно поработить душу человека-"перекати-поле"? Нет. Но древние умели платить за свою свободу, а времена меняются. И пришлось детям степей осесть. А дух отцов жил в них по-прежнему...
Очень много переняли у соседей-казахов насильно подселенные к ним вайнахи, прожив среди степей не одно десятилетие. Особенно — молодые чеченцы. В край своих дедов они возвращались другими: поверхностными, почти утратившими дух и мудрость предков, их культуру. Самым страшным проклятием у древних нахов было выражение: "Пусть в твоей сакле погаснет очаг!" Пока сакли пустовали, огонь погас во многих очагах. Сохранились лишь искорки — то здесь, то там. Пряча эти искорки, те, кто еще не утратил память, бежали прочь. Оставались другие, позабывшие все. Оставались, умирали, убивали, обманываясь заревом совсем иного огня... И не было победителей. Была только война, бесконечный бой. Монстр, восставший из небытия, исчадие, вырвавшееся из подземелий Этера1, требовало новых и новых жертв. Жадная, ненасытная тварь...
"Хранителям искорок" теперь было нелегко создать свой очаг. Им снился дом. Нет, не тот, не нынешний, с черными пастями пустых оконных проемов, с обугленными стенами, которые изрешетили дыры от пуль и снарядов... А прежний, погруженный в яркую, буйную зелень деревьев, нарядный, подмигивающий уютным светом окошек. Каким они запомнили его навсегда...
Многие ростовчане подозрительно косились на Хусейна, когда узнавали о его национальности. Проблемы же с личной жизнью, с Настей, продолжались и после переезда. Родители Незабудки упрямо не хотели признавать их отношений, несмотря на то, что их дочь и Усманов были влюблены друг в друга со школьных лет и за это время он ни разу, ни словом, ни делом, не дал повод судить о себе как о плохом человеке.
_______________________________________________________________
1 Этер — языческий бог подземного царства в верованиях древних ингушей и чеченцев. Этеру поклонялись и приносили жертвы, а грешников он заставлял долго мучиться в предсмертной агонии.
Мать Аси (так называли девушку близкие) высказывалась о Хусейне примерно в таких выражениях: "Мы уехали из Грозного не для того, чтобы ты и здесь продолжала встречаться с этим своим чеченом. Нам не нужен зять из этих". Усмановы, конечно, тоже не были в восторге от сердечного выбора сына, однако проявляли большую сдержанность. О своей любимой Хусейн не слышал от них ничего дурного, но и обсуждать кандидатуру Насти на роль невестки они особо не жаждали. Эта ситуация тянулась уже многие годы. Вся проблема заключалась в национальности. Незабудка не давала согласие на замужество никому из кавалеров, обильно "поставляемых" матерью и теткой, в то же время и убегать с возлюбленным в неизвестность не решалась. Они оба считались с мнением родителей, их воспитали в строгости, и, наконец, они были довольно инфантильны. Достаточно всего лишь такого факта: дальше поцелуев и объятий их отношения не заходили, и в свои двадцать пять Ася оставалась девственницей. Усманов предлагал ей сделать какие-нибудь решительные шаги вроде побега или тайной регистрации брака, но Ася отступала в страхе перед своей и его родней. А делать что-то вопреки ее доброй воле ему не хотелось. В душе Хусейн ругал себя, в самые тяжкие минуты даже обзывал "не мужиком", однако ничто не сдвигалось с мертвой точки. Однажды в сердцах он сказал ей: "Я тебя украду!" Ася побледнела, ее затрясло, с ней едва не случилась истерика. И он замолчал, боясь, что ее родители осуществят угрозу перебраться в другой город, подальше от "этого чечена". Он, конечно, поехал бы следом, но... все повторилось бы, как в Грозном, как в Ростове. Бросить Настю он тоже не мог, хотя в отчаянии частенько подумывал, что вино, которое они месят в виноградной бочке уже много лет, давно скисло, превратилось в уксус и теперь жжет их обоих. Он любил Незабудку и знал, что она тоже любит его. Пусть по-своему, пусть не с той безоглядной пылкостью, страстью и безрассудством, как умеют любить своих избранников другие женщины. Но именно такая любовь, как у Насти, являлась для Хусейна главной ценностью. Хотя не хватало понимания, не хватало тепла, не хватало друзей. Настоящих. Таких, каких он, идеалист, навоображал себе в мечтах.
И потому Усманов инстинктивно тянулся к людям, которые не отторгали его, не смущались едва заметного, но все-таки акцента, не косились. Таких было мало. Но ради таких он готов был стоять горой. Видимо, все это и привело его в ту компанию, где он познакомился с Дмитрием, его парнями, а вскоре и с Владом. Уж здесь-то на паспортные данные внимание обращали в последнюю очередь. Смотрели больше, "что ты за фрукт" и можно ли тебе доверять. Однако назвать это настоящей дружбой было нельзя. А в дружбе, именно в дружбе нуждался тот "мальчишка", что никак не хотел покидать сердце и душу Хусейна. Не был Усманов одиночкой...
Когда Ромальцев попросил об одолжении — присмотреть за некой женщиной (которую, к слову, Хусейн в тот день так и не увидел, хотя просидел под ее окном почти сутки) — тот самый "мальчишка" в Горце несказанно обрадовался. Это был очевидный акт доверия: Хусейн понял, что речь идет о самом близком для Влада человеке, и отнюдь не о сестре. Выспрашивать подробности по законам кавказской этики не принято. Раз друг тебе говорит, что ему что-то нужно, то ему это действительно нужно. Не испытывая ни тени сомнения, не задумываясь о возможной опасности, Хусейн сразу дал согласие и честно выполнил обещание. С тех пор их приятельские отношения крепли. Ромальцев оказался очень интересным человеком и отнюдь не "размазней", как величал его Дмитрий Аксенов. Усманов был философом, очень эрудированным созерцателем, человеком неглупым, пусть и нерешительным в некоторых вопросах. И, как выяснилось, хваткий, дерзкий и прагматичный Влад имел с ним немало точек соприкосновения во взглядах на жизнь. Они беседовали часами, они говорили почти обо всем. Однажды Хусейн чуть было не рассказал ему о Незабудке, но вовремя остановился: Влад предпочитал не говорить о личном, а потому своей откровенностью приятель мог бы поставить скрытного Ромальцева в слишком неудобное положение.
О бенойской операции знали двое. Аксенов и Ромальцев. Полностью — только Ромальцев. Дмитрий — в общих чертах. Дмитрий не очень хотел втягивать сюда еще и Хусейна, однако помощь Усманова оказалась необходимой.
Влад, заваривший эту кашу со спецслужбами, должен был присутствовать вблизи места проводимой операции как гарант того, что его сведения были правдивы. Он хотел присутствовать там, дабы убедиться в успехе, увидев результат акции собственными глазами. И, наконец, у него было еще какое-то дело в одном из бенойских аулов, о чем он, по своему обыкновению, не распространялся.
То, что операция более чем серьезна, Хусейн понял уже с того момента, как были произнесены слова "Альфа" и "Вымпел". При этом он узнал, что в этих антитеррористических группах работали и спецназовцы-чеченцы, ингуши, осетины, однако они почти всегда отказывались участвовать в подобных мероприятиях, ссылаясь на риск последующей кровной мести им и их родным, если кому-то станут известны имена. Так было и на этот раз. И потому участие в операции Хусейна, хорошо подготовленного физически, было оправдано: инкогнито, он послужит своеобразным "прикрытием" Ромальцеву и сможет пригодиться, если потребуется переводчик, потому что жители Горной Чечни либо вообще не говорят по-русски, либо говорят очень плохо.
Влад не настаивал, он предложил приятелю право выбора даже после того, как посвятил его в некоторые планы будущей операции. Но Хусейн не отказался, и двойная опасность, о которой упредил друг, не смущала молодого человека нисколько. Дмитрий пообещал организовать эту "командировку" так, чтобы никто ничего не узнал об Усманове и его роли в бенойском деле.
Часть отряда "вымпеловцев" высадила Ромальцева с Усмановым близ того местечка, куда стремился Влад, и отправилась дальше, на север.
В лесу им пришлось немного подраться. Хусейн долго не мог заставить себя ударить друга в лицо. Влад разрешил его сомнения, уповая на рефлексы, напал на приятеля и подставился. Богатырский удар Горца последовал незамедлительно. Глядя на то, как Ромальцев обливается кровью, Хусейн тяжело вздохнул. Зато теперь, с раскровененными губами и в заляпанной одежде лже-пленник выглядел куда убедительнее.
Усманов перевернулся на спину и заложил руки за голову. Через маленькое окошко домика старосты было видно луну. Она была почти полной сегодня. И молодой человек вспомнил рассказ одной воркутинской девчонки, приезжавшей в Грозный на лето. Кажется, звали ее Женя. Хусейн хорошо помнил неправдоподобно белую кожу северянки. Большой компанией они сидели близ ворот дома Жениных бабки и деда, у которых девочка гостила на каникулах. Усманов играл на гитаре и пел: все говорили, что у него очень хороший голос. В один из вечеров, слушая песню приятеля, Женя смотрела на такую же — почти полную — луну и вдруг произнесла: "У ненцев и чукчей об этих пятнах на Луне говорят, что это один брат другого закалывает вилами". Хусейн присмотрелся. И ведь в самом деле: там будто бы кувыркались два человечка, между которыми торчала длинная кривая "палка", воткнувшаяся в нижнего...
