Бер-Идмир, к тому времени уже прилично подучивший русский, ответил:
— Хорошо, я попробую. Но у меня нет документов, я не смогу поехать с вами обычным транспортом. Подробно опишите, как выглядит то место, где живут дети. Что находится вокруг? И я доберусь к вам сам. Своим способом.
У сотрудницы оказался с собой цветной буклет с фотографией хосписа.
— Вот... Тут и адрес написан, и телефоны, и вся остальная информация о нас. Меня зовут Галина Сергеевна Светлова. — Она достала ручку и надписала на свободном от текста месте своё имя.
Он взял буклет, кивнул и повторил:
— Я прибуду. Езжайте и ждите меня. — И спросил: — Скажите только, как долго вы сюда ехали?
— Двое суток, — ответила сотрудница хосписа. — Спасибо вам... Мы будем вас ждать.
Когда она уехала, Бер-Идмир сказал Семёновым, что ему придётся на некоторое время их покинуть. Подождав два дня (с тем расчётом, что сотрудница будет уже на месте), он вышел пешком за пределы посёлка и переместился с помощью портала прямо к хоспису, оказавшись на его крыльце. По чистой случайности в этот момент там никого не было. Он усмехнулся. Риск был, да. Но ему везло.
Войдя, он достал буклет и прочитал имя.
— Галина Сергеевна Светлова здесь? Можно её увидеть? — спросил он. — Мы договаривались о встрече, она меня ждёт. Я — Беримир.
Галину Сергеевну позвали, и она пришла.
— Я очень рада вас видеть. Признаться, я решилась обратиться к вам, не ставя в известность своё начальство, потому что не знала, как они это воспримут. Если всё получится, будет не страшно, а в случае неудачи... ну, и не надо им знать о моей инициативе. Но я почему-то верю, что вы сможете помочь. Родители знают, они согласны.
— Давайте попробуем, — улыбнулся он.
В буклете он читал: "Это — не дом смерти. Это — дом достойной жизни до конца". Но смерть царила здесь, подкарауливала за каждым углом и смотрела из детских глаз. Некоторые из них были спокойными и просветлёнными, другие — полными отчаяния и тоски. Галина Сергеевна провела его по палатам, и вскоре Бер-Идмиру пришлось остановиться у окна, чтобы прийти в себя. Он уже и не помнил, когда в последний раз плакал.
— Да, очень тяжело видеть, как умирают дети, — вздохнула Галина Сергеевна.
В первый день он попытался помочь двенадцатилетней Даше, умиравшей от рака. Он поменял расположение бусин в её судьбе, но его вмешательство следовало подкрепить действиями других людей, в противном случае последствия могли быть самыми неожиданными и печальными.
— Твои родители должны задуматься о том, как им изменить свою жизнь, — сказал он девочке. — Они сами поймут, что им делать, если хорошо подумают. Но и ты сама помни: когда-нибудь — может, через пять лет, а может, и через двадцать пять — настанет день, когда ты должна будешь выплатить долг. Я не знаю, что судьба от тебя потребует — помощь другому человеку или какой-то иной поступок... Ты почувствуешь это сама. Ты просто поймёшь: "Вот оно. Я должна сделать это". Если ты проигнорируешь этот момент, болезнь может вернуться и убить тебя.
— А если я... пропущу? Не почувствую? — спросила она.
— Не пропустишь, — улыбнулся Бер-Идмир. — Ты обязательно почувствуешь, это ни с чем нельзя будет спутать. И если ты всё сделаешь правильно — так, как подскажет тебе сердце — всё будет хорошо.
Он поцеловал её в брови — вернее, в те места, где они были до химиотерапии, и в шутку поймал за носик. Девочка улыбнулась, и он увидел, как смерть ушла из её глаз.
Её соседке по палате, Вике, он тоже "сдвинул бусины" и сказал:
— Всё, что я говорил Даше, относится и к тебе. Не забудь.
Когда он вышел в коридор, Галина Сергеевна спросила:
— Ну как? На сегодня всё? Вы, наверно, устали?
Подумав, он ответил:
— Попробую ещё. Силы пока есть.
В этот день он обошёл семерых пациентов. Бусины замельтешили перед глазами, и он понял: на сегодня хватит. Галина Сергеевна спросила:
— Вам есть где остановиться? Я бы позвала вас к себе, но у меня двухкомнатная квартирка, муж и двое детей... Но я договорилась с подругой, она живёт одна и согласна вас у себя приютить, если что.
Он поселился у одинокой подруги. Её звали Эвелина, и она работала в том же хосписе. Мать, с которой она жила, умерла год назад, а замуж она пока не спешила, хотя ей было уже двадцать девять лет. Чуть-чуть полная, длинноволосая и большеглазая, с пухлыми губами и низким чувственным голосом, она понравилась Бер-Идмиру, но он гнал от себя все низменные помыслы. Он был сейчас сосредоточен на детях, все его интересны лежали в иной плоскости. Спасение детских жизней приносило ему гораздо большее удовлетворение, чем самая прекрасная и яркая близость с женщиной.
Без объяснения с начальством всё же не обошлось: секрет их эксперимента выдали сами дети. К счастью, на этот момент в течении их болезней уже проявилась положительная динамика, и под давлением этого аргумента руководство хосписа согласилось продолжить экспериментальное лечение. До окончательных результатов они не хотели привлекать внимание общественности к тому, что происходило в хосписе, и поэтому всему персоналу строго запретили разглашать информацию. Родственников пациентов также попросили быть сдержанными в разговорах.
Но информация, как водится, всё же просочилась наружу. По чьей вине это произошло, невозможно было определить, да это уже и не имело значения. И сотрудникам хосписа, и родным пациентов пришлось отбиваться от внимания журналистов.
Сам Бер-Идмир тоже ощутил интерес к собственной персоне: вернувшись в свой посёлок, он узнал, что пронырливые представители СМИ и туда сунули свои носы. Также им заинтересовались правоохранительные органы — на предмет нелицензированной целительской практики. Но поскольку денег Бер-Идмир ни с кого не брал, а к результатам никто не имел претензий — напротив, отзывы о его помощи были самыми восторженными, то и привлечь его было, казалось бы, не за что. Единственное, к чему можно было придраться — это к отсутствию у Бер-Идмира документов и регистрации по месту жительства.
Ему не хотелось связывать себя формальностями. Они сковали бы его свободу, и он снова ушёл от людей в лес, но пробыл там недолго: узор начал нестерпимо зудеть, не давая ему спать ночами. Он стал скитальцем — или странствующим лекарем, как он сам себя называл. Больших городов он избегал, нигде не задерживался надолго. Время от времени он возвращался в Березинский, где его встречали как долгожданного и дорогого гостя. Там его всегда ждал накрытый стол, баня и новая одежда на смену изношенной.
У него отросли длинные волосы и борода, обильно посеребрённые сединой, что придавало ему в глазах людей вид сказочного колдуна или святого отшельника-чудотворца. Но сам он себя святым ни в коем случае не считал: напротив, он был великий грешник, которому до полного искупления своих грехов оставалось ещё очень, очень долго... Возможно, вся его жизнь.
Закончив остругивать ствол берёзки, Беримир встаёт на ноги и опирается на него: он сделал себе посох. На его верхний конец садится бабочка, и Беримир, задумчиво щурясь, смотрит вдаль, за реку. А подросток со своим приёмником уже бежит в сторону посёлка, крича ему:
— Дядя Беримир, айда, обедать пора!
— Иду, Пашка, — откликается он.
Постояв ещё несколько мгновений, он разворачивается и идёт вслед за мальчиком, опираясь на берёзовый посох, а ветер гуляет по прибрежной осоке и покрывает рябью воду, на которой сверкает расплавленное солнце.
2. Подарок с того света
Светлый и тихий осенний день озарял кладбище грустным, прощальным золотом солнца. Листья кружились и падали на надгробие, а один опустился на плечо Эл-Маи, как знак. Знак чего? Она сама смутно представляла, но душа вздрогнула, и Эл-Маи, сняв листок с плеча, рассматривала его на ладони. Вроде ничего особенного, лист как лист. "Я здесь, Лисёнок, я здесь", — опять почудилось ей в осеннем шорохе кладбищенской аллеи. И призрак запаха.
А между могил беспечно резвилась трёхлетняя Ви-Айна — бегала вприпрыжку, пританцовывая и подбрасывая в воздух прозрачный траурный шарфик. Малышке было не понять скорбного покоя этого места, он на неё не действовал, не мог заглушить потока жизнелюбия, что лился из неё каждую минуту.
— Ви, потише, — сказала ей Эл-Маи. — Встань рядом со мной.
Девочка даже не обратила внимания. Она воображала себя танцовщицей с шарфом. Эл-Маи бессильно вздохнула, а надгробные памятники удивлённо взирали на это явление, ворвавшееся в их царство уныния озорным солнечным зайчиком.
Эл-Маи долго гадала, что за подарок оставил ей муж и где он мог его спрятать. Когда Ро-Мун пришёл к ней в теле художника, она будто сошла с ума — занималась любовью с ним, а видела мужа. Обтёрла ботинки...
Возвращаясь вечером с работы, она чувствовала себя вымотанной до предела. Нет, это была не обычная усталость в конце рабочего дня, а какая-то патологическая. Напрягали странные ощущения — как при приближении месячных. Кстати, и задержка была. "Неужели? — думала женщина, ступая по мокрой кашице, в которую превратился первый снег. — Доигралась..."
Из сумрачной сырости улицы она зашла в светлое и сухое помещение аптеки. Покупателей не было. Склонившись к окошечку, она сказала:
— Мне тесты на беременность... Две штуки. Каких-нибудь разных, если есть. А лучше три.
На работу и обратно она всегда ходила пешком, так как жила недалеко от своего магазина тканей. Сотрудницы удивлялись простоте хозяйки, которая ничем не выделялась среди них: не ездила на личном автомобиле, одевалась со скромной элегантностью, не обвешивалась дорогими украшениями с головы до ног — словом, никак не подчёркивала своего достатка. Но сейчас Эл-Маи с радостью бы на чём-нибудь поехала: она едва переставляла ноги.
Войдя в квартиру, она прислонилась к стене в прихожей. В глазах потемнело, зашумело в голове. Встречала её только тишина, выползая ей навстречу из сумрака: "Ну что, пришла? Вот я, жду тебя, потому что больше некому. Но я хорошо умею ждать, ведь правда?"
Переодевшись в домашнее, Эл-Маи улеглась на диван с тестами, изучая инструкцию. Утренняя моча, держать пять минут, не больше и не меньше. Для повышения точности результата — повторить на следующий день. Это один тест. Другой — подставить под струю, в любое время суток, одна минута. Третий — капать пипеткой.
Ей не терпелось скорее всё выяснить, и она взяла тот тест, который можно было делать в любое время суток. Он показал отрицательный результат.
Озадаченная, она вымыла руки и снова забралась на диван, прижав к себе подушку. Нет, что-то тут не так: не может быть, чтобы отрицательный. Её внутренне чутьё упорно подсказывало нечто совсем другое. Нужно сделать ещё раз — завтра утром.
Она долго не могла уснуть, всё думала о художнике. Он называл себя Хранителем Запада, и на правой руке у него светился узор-браслет. Он выглядел молодо, но из его серых глаз смотрела седая вечность. Он говорил, что ещё ученик, но его способности поражали воображение. У неё всё ещё сохранились портреты, нарисованные им — её собственный и Уль-И. Второй Эл-Маи не могла брать в руки без слёз: она чувствовала запах дочери. Прикосновение Художника к её душе было как тихая утренняя заря над озером — чистое, светлое, прозрачное.
Она не заметила, как уснула. Будто Художник укрыл её тёплым одеялом.
Едва открыв глаза утром, Эл-Маи первым делом потянулась за тестом на тумбочке — одним из оставшихся двух. Хм, это тот, который пять минут? Да, он. Нужен стаканчик.
Она сидела на холодном краю ванны и не знала, то ли ей плакать, то ли смеяться. Опорожнив стаканчик в унитаз, она вымыла руки и принялась чистить зубы. Второй тест сказал "да". Но для вящей уверенности нужно было сделать в третий раз. Тогда уж...
Но в чём проблема с первым тестом? Внимательно рассмотрев упаковку, Эл-Маи обнаружила, что срок его годности истёк неделю назад. Вроде бы не слишком просрочен, но, может быть, это всё-таки повлияло на результат.
В голубом сумраке холодного утра она шла на работу, грея руки в карманах и хрустя каблуками по корочке льда. Ей пришло в голову: не это ли — подарочек от Ро-Муна? Но при чём тогда здесь Художник?
В магазине негромко работало радио. И, как нарочно, шла передача для будущих мам. Разумеется, никакого аборта, только рожать. Придётся, конечно, взять няню; в магазине — найдётся, кому её заменить, но она, само собой, будет всё держать под контролем. Как же иначе? — ведь она не на чужого дядю работает, это — её дело. Вот только как бы привлечь к ответственности папашу?
На следующий день она получила второе "да" от последнего, третьего теста. В обеденный перерыв Эл-Маи оделась, взяла сумочку и сказала:
— Девочки, я отлучусь на пару часиков.
Взяв такси, она поехала в полицейское отделение, где работал Художник. Телефона его она не знала, где он живёт — тоже, оставалось только искать его на работе. Как выяснилось, майора Йониса там больше не было: по словам Лиснета, он свалился с инфарктом.
— И что, он теперь уже не выйдет? — спросила Эл-Маи.
— У него уже пенсия на носу, так что — вряд ли, — ответил Лиснет. — А художник — здесь, куда он денется. Только он сейчас работает со свидетелем. Как освободится — он в вашем распоряжении, леди. А что, собственно, случилось?
— У меня к нему... гм, личное дело, — чувствуя на щеках жар, ответила Эл-Маи.
На неё накатила какая-то растерянность: куда идти, где искать, когда освободится, где и сколько ждать? Она снова сидела на диванчике в холле, как в тот, первый раз, и никому не было до неё дела. Лиснет убежал куда-то: она видела, как он промчался мимо неё, обдав волной воздуха, пахнувшего смесью пота, лосьона после бритья и какой-то дешёвой еды. И что теперь? У Эл-Маи было такое чувство, будто все бросили её на произвол судьбы.
— Лисёнок, что случилось?
Она вздрогнула, а глаза защипало от наворачивающихся слёз. Ей снова почудился Ро-Мун, хотя перед ней на корточках сидел Художник — тоже как в ту, первую их встречу, когда он остановил её, не дав сделать то, что её "запрограммировали" сделать.
— Нам надо поговорить, — пробормотала она.
— Ммм... ладно, — согласился он. — Только не здесь. Пойдём ко мне.
И снова она сидела на стуле рядом с его столом, но он на сей раз не рисовал. Он ждал, что она скажет. И Эл-Маи сказала:
— Я беременна. Отцом можешь быть только ты, потому что больше ни с кем, кроме тебя, у меня не было... в последнее время.
— А что, если отец — не я? — ответил художник.
Эл-Маи будто кипятком обожгло. А потом обдало ледяной водой. Стиснув сумочку, она встала и направилась к выходу.
— Так я и знала...
Но дверь перед её носом закрылась, а Художник вдобавок прислонился к ней спиной.
— Ты дослушай сначала. Отец — твой муж, а не я.
Эл-Маи на пару секунд онемела.
— Послушай, но это же бред, — сказала она, когда дар речи вернулся. — Ты сам понял, что сейчас сказал?
— Я-то понял, — улыбнулся Художник. — А вот ты — пока не очень. Но это действительно трудно понять, а ещё труднее — объяснить.
