...Оритана более не существовало. Содрогнулась земля, проглатывая то, что еще не сковала жестокая стужа. Молнии полосовали черное, беззвездное небо вдоль и поперек.
У Земли больше не было оси. Она летела в безграничном, не подвластном ни разуму, ни фантазии пространству — словно обледенелый ком, срывая с себя покровы, вращаясь так, словно хотела сбросить с себя всё и вся...
Гибель и ужас, ужас и гибель... Никто до этого не знал дня и часа. Никто не знал и того, что это лишь начало. Страшен не сам шторм, а его последствия...
А ведь всё это было высчитано в мудрых книгах, но мы ничего не смогли бы поделать. Существовал один выход: Попутчики должны были оказаться рядом и "взойти"...
Леденящий ветер охватил континент. Колыбель тех, кто спорил с самим Временем, разваливалась на тысячу кусков. Огонь боролся со стужей — всюду и везде: черное небо кромсали змеи молний, стремительные, как сама смерть; вода океана, омывающего наш материк, вскипала и топила берега, кора земная разверзалась, исходила яростной лавой, сопротивлялась неизбежному...
Сколько светлых людей, десятки тысячелетий назад сотворивших эту страну, гибло раньше положенного Природой срока!.. Катастрофа началась неожиданно, и не существовало тихого уголка на планете, где можно было бы переждать ее.
Нам было отведено достаточно времени для Восхождения.
Но я не успел... Не успел из-за своего тринадцатого, который все равно погиб на моих глазах. А из-за меня лишился жизни другой наш ученик — Атембизе. Да, да, тот самый Ишвар. Недаром ты так его любила, сестренка. Помнишь? Ну да, в Кула-Ори он был уже только твоим учеником, я не могу спорить...
Гм... Однажды — ну, много позже, конечно — кулаптр Паском скажет самые главные слова: "Тринадцатый — это, наверное, всегда самый непокорный и самый любимый из учеников. Сколько раз мой тринадцатый убивал меня, своего учителя, прежде чем все понял и осознал: мы нереальны, пока существуем только здесь или только там. Вселенная пустит нас к звездам лишь тогда, когда мы найдем гармонию меж тонким и грубым. Новый виток спирали произойдет непременно. Однако же..."
Великий Оритан, Колыбель Вечности, просуществует еще ровно пятьсот лет. Пятьсот, теряя по клочкам душу — своих детей, разлетающихся из белоснежных ледяных гнезд, детей, согласных воевать и скатываться все ниже к подножию пирамиды, к исходной точке, к хаосу, в котором зародился первый примитив...
В тот день и ты металась, призывая меня: "Явись! Явись!" Самое страшное, что я слышал твой зов, но не мог оставить тринадцатого. Таков был выбор сердца. И оно было наказано за нарушение вселенской истины. Я гнал прочь от себя Атембизе, но он не мог оставить нас, как я не мог оставить последнего ученика. И, уже в шаге от спасения, вытаскивая из пучины тринадцатого, я замешкался и не протянул руку Атембизе. Я надеялся, что благодаря этому он спасется. Таков был выбор души. И она была наказана за нарушение вселенской истины. А разум разрушился сам, ибо он — ничто без сердца и духа...
Атембизе не спасся. Он погиб вместе с нами.
Ты жила в этой реальности последний раз. Так думали все мы. Но вот: прошли века, а ты все еще здесь. Ибо Жизнь никогда не должна выбирать Смерть до срока. Это противоестественно, как совокупление однополых, как фанатизм, как предательство. Но таков был выбор тела. И оно было наказано за нарушение вселенской истины.
Земля, разошедшаяся огненной раной, поглотила твою измученную, избитую оболочку. Ужас — твой и мой — двоих, заблудившихся в отчаянно-синем пространстве Перекрестка, среди черных от окалины спиралей, не поддавался описанию. Мы так и не отыскали друг друга. Помню лишь, как меня уносило все дальше и дальше оттуда, а воспаленный Перекресток медленно утрачивал синее свечение, становясь обычным — серым и скучным. Таким, как всегда.
В тот день было слишком много безвременных смертей. Даже Ростау возмутилось обилием жатвы Разрушителя...
И больше я уже никогда не приходил к тебе в том облике, в каком ты меня помнила. И больше мы не помнили друг друга так, как прежде.
Время подстроило нам ловушку. Точного срока не ведает никто, даже посвященный. А тому, кто "взошел", это уже и не нужно знать...
Всегда выбирай жизнь, Танрэй, даже взаперти! Никто не знает, куда и как повернет судьба! Амнистия может влететь в твою темницу весенней ласточкой, а ты станешь мудрее и сильнее, пережив то, чего хотела избежать. Терпение — это не всегда удел рабов. Никто не ошибается более тех, кто считает так. Рабам не дано выбирать сознательно. Только Взошедший владеет миром, только он живет в согласии со своей вольной душой и кипучим сердцем!
Веди себя, чувствуй себя так, как будто все уже случилось. Как будто ты уже "взошла". Алчущий не получит. Держись, словно ты перешагнула ступень — спокойно и уверенно.
Всегда выбирай жизнь, сестренка!.."
ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ИЮЛЬ. РОСТОВ-НА-ДОНУ
Дмитрий с большой неохотой придавил кнопку звонка.
За дверью послышался топот. Это племянник Андрейка.
— Кто там?! — спросил детский голос.
— Серый волк! Открывай, Дюша, я оставил ключи в машине!
— Бабушка! — топот удалялся. — Там дядя Дима!
Шаркающие шаги матери. Аксенов знал: сейчас он увидит высохшее лицо и исступленные глаза. Иного быть не могло: последние годы она способна мыслить лишь об одном: как спасти дочь, младшую сестру Дмитрия? Она говорит лишь о лекарствах, о химиотерапии, об "акульем хряще", о какой-то плацентарной вытяжке... Почти все деньги уходили на покупку дорогостоящих препаратов, но не помогало ничего.
Шесть лет назад муж Ириши, отец Дюши, увез беременную жену во Владивосток, где служил на флоте. После рождения сына отношения супругов не заладились, Ира сильно переживала, отрезанная от всего мира, беспомощная. А затем случилось то, о чем знали немногие. Доза облучения превысила допустимые нормы, и многие люди, связанные с работой в порту, угасли в течение года: онкология.
Ирине некогда было ходить по врачам. Через год они с мужем развелись. Дмитрий приехал за сестрой и, забрав их с племянником, вернул в Ростов.
Женщина чувствовала себя все хуже. Аксенов и их с Ирой мать долго считали, что она терзается из-за развода. Лишь когда появились боли, Ирина согласилась отправиться к врачу...
Рак легких. Сестра догадывалась, но врачи сообщили диагноз только родным. Метастазы проникли даже в печень, и операция была бессмысленна.
Ирина отчаянно боролась за жизнь. Дмитрий предпринимал все, что мог, лишь бы найти средства на лечение сестры. Он не верил в исцеление, но некоторые лекарства приостанавливали расползание смертельных щупальцев по организму больной. Четыре года беспрерывных боев. Удивлялись даже врачи: рак в столь запущенной форме пожирает свою жертву очень быстро...
Мать почти тронулась умом. Она могла говорить только о дочери, только о том, стало ей лучше или нет, только о статьях и передачах, где рассказывалось о новых методах лечения. Андрейка знал, что его мама больна, однако бабушка и дядя убеждали его, что она поправится.
А два месяца назад появился еще один диагноз — плеврит. Несчастное истерзанное тело Ирины отекало. Она жила на наркотиках, врачи могли только вытягивать из плевральных полостей жидкость, с которой не справлялся умирающий организм.
— Ну что? — шепотом спросил Дмитрий, разуваясь в прихожей.
— Сегодня спали спокойно. А вчера орала ором... Димушка, я узнала об одной американской клинике...
— Мам, как мы ее повезем? Пусть хоть немного получшеет, а?
Аксенов сам не верил в свои слова, и ему стало противно.
Мать тихо, чтобы не слышал внук, расплакалась, бессвязно призывая проклятья на голову бывшего зятя. Так тоже было всегда.
Дмитрий отвернулся. Ему было невмоготу смотреть на разъеденные слезами выцветшие глаза старухи, которой еще рано было становиться дряхлой, а она становилась, угасая с каждым прожитым дочерью днем, с каждой кошмарной ночью...
— Димушка, я погуляю с Дюшенькой, а ты дождись медсестру. Они не сказали точно, когда она придет... Эти новые порядки... Чтоб им всем пусто стало... — мать озлобленно скрипнула зубами.
— Я дождусь, идите... — Аксенов взглянул на часы: времени было мало, но что поделать.
— А я научился рисовать танк! — сообщил Андрейка, засовывая ноги в растоптанные сандалии.
— Научился, научился... — проворчала бабка. — Застегивай, как положено!
— Посмотри у мамы в комнате, дядь Дима! Над кроватью. Я ей повесил, чтоб она увидела!
Дмитрий кивнул, снял очки и протер стекла.
Они ушли на прогулку. Из комнаты сестры донесся стон. Проснулась. Сейчас начнется...
В спальне стоял тяжелый запах больного, умирающего тела, испражнений, лекарств. Наверное, и в будущей жизни, если существует переселение душ, Дмитрий будет помнить этот запах...
Облысевшая, покрытая пигментными пятнами, как стариковская кожа, голова сестры казалась очень маленькой, иссохшей. Больная раскрылась: даже простыни, не говоря уже об одеялах, доставляли ей боль. Постель была смята: видимо, перед тем как уснуть Ирина металась...
— Димка... — прошелестели ее растрескавшиеся губы.
Сухая кожа сходила с них кусочками и торчала, ощетинившись бахромой, над черным провалом незакрывающегося рта. Ирина дышала с хрипом и глухим бульканьем, и с каждым вздохом из груди ее вырывался невыносимый гнилостный запах.
Аксенов сел рядом с ней, на стул у изголовья, коснулся полупрозрачной, тоже в пятнах, руки. Тело сестры было раздутым, грудь возле ключиц проваливалась, а ниже — вспухала, и отечный живот был огромным, словно у беременной, но при этом бесформенным, как студень. Она лежала, бессильно раскинув ноги, и брат аккуратно поправил задравшуюся на ее бедре сорочку.
— Димка! — глаза Ирины стали заполняться болью, рука напряглась и сдавила его пальцы. — Димка! Дай мне что-нибудь! Я не могу больше! Я не хочу!
— Потерпи, Ирка! Сейчас, скоро, придут! Сделают укол! Потерпи!
— Мне... ничего... не... помогает! А-а-а-а! — она стиснула зубы, а на вновь полопавшихся губах проступила кровь. — Не трогай... м-меня! Больно!
Дмитрий убрал руку. Сейчас она начнет метаться, а это означает, что боль нарастает. Господи! Ну почему так? От боли всегда теряют сознание, а эта проклятая болячка изводит, не давая мученику забыться...
— Димка-а-а-а!
Крик перешел в звериный вой, а вой слился с трелью звонка. Наконец-то!
На пороге стоял мужчина, мало похожий на врача, без халата и с пустыми руками.
— А медсестра? — спросил Дмитрий.
— Медбрат пойдет? — криво усмехнулся незнакомец, выплюнул окурок прямо на лестничную площадку и шагнул в квартиру.
Аксенов запер дверь, а затем пошел следом за странным медбратом.
Коренастый мужчина склонился над постелью сестры. Та умолкла и глядела на него широко раскрытыми глазами.
— Ну, давай передохнём... — он провел большой мозолистой ладонью над телом Ирины. — Легче?
— Да... — прошептала она.
— Вы кто? — отозвав незнакомца в сторону, спросил Дмитрий, уже не сомневаясь в том, что никакой это не медбрат.
— Я-то? — и снова кривая усмешечка на дочерна загорелом лице. — Да какая разница? Сегодня — одно, завтра — другое. Ее тело разрушено, восстановлению не поддастся. Чудес не бывает. Ей осталось жить четыре дня.
Дмитрий опустил голову и тяжело вздохнул. Но что это будут за четыре дня...
— Берусь предположить, что вы сожалеете о запрете на эвтаназию, атме Аксенов, — голубые глаза мужчины по-прежнему смотрели на собеседника с иронией.
— Да уж... — пробормотал Дмитрий. — Ханжеские законы... как все в нашем сра...м мире...
— Оу! Т-ш-ш-ш! Глупости вы говорите, уж простите меня! Законы не бывают ханжескими. Ханжами могут быть только те, кто толкует эти законы в своих интересах. А сестренке вашей теперь другое нужно. Но все же кое-что нужно. И именно здесь, а не по ту сторону. Когда неподвижно тело, невидимый глазу дух безудержно и неутомимо плетет ткань будущего Пути. Да вот, взгляните сами!
Мужчина снова вернулся к постели умирающей:
— Скажите-ка, атме Курбатова, снится ли вам в последние дни один и тот же сон?
— Да... — Ирина мечтательно улыбнулась: ей очень полегчало. — Да, снится... Такой хороший сон! Но не могу... до конца досмотреть... — она сглотнула вязкую слюну, и хрящи на ее горле заходили ходуном. — Боль мешает...
— Оу! Узнаю работу Разрушителя и здесь! Вам нужно досмотреть этот сон. Этот сон — послание от души, и обращено это послание телу. Послание самой себе. Запомните его. Досмотрите до конца. Боль больше не придет. Спите.
Он снова провел рукой над телом больной. Ирина закрыла глаза и задышала — ровно, спокойно, как здоровая.
— Все эти четыре дня она будет спать. И уйдет во сне, — сказал странный посетитель. — Но меня больше всего интересуете вы, атме Аксенов.
Дмитрий с трудом оторвался от созерцания умиротворенной сестры.
— Что? — рассеянно спросил он.
Но вместо незнакомца он увидел женщину поразительной красы — высокую стройную брюнетку с огненно-черными глазами.
— Я подарков не делаю, — проговорила она. — И это не было благотворительностью. Взамен одного тела на эти дни я потребую другое! Угадай, обезьяна, кто это будет?
Она подступила совсем близко, а затем молниеносно, как выпад кусающей змеи, толкнула Дмитрия в кресло. Он отлетел и больно стукнулся затылком о стену.
Красавица села верхом на его ноги, приблизила губы к его рту и прошептала:
— Твое тело мне нравится, — она сняла с него перекосившиеся от удара очки, и ее образ расплылся перед близоруким взором Дмитрия.
Он ощутил прилив необъяснимой неги. Женщина засмеялась. Ее горячая ладонь медленно заскользила по его груди, животу, пальцы ловко расстегнули кнопки и "молнию" на брюках, сжали окаменевшую плоть.
— Биэллао! — одобрительно промолвила незнакомка. — Биэллао!
Столь же неуловимо, скользнув змеей, она заставила его проникнуть в себя, извиваясь, закачалась на нем пламенем свечи. Дмитрий не думал ни о чем. Сейчас он готов был умереть — от восторга, от наслаждения. И ледяной страх, который сопутствовал этим ощущениям, лишь добавлял сладости происходящему.
— Я давно мечтала об этом! О, как давно! — простонала она. — Давай же, обезьяна! Давай! Еще! Еще! Не вздумай останавливаться!
А позади них на своем смертном одре спала угасавшая женщина...
И в последнюю секунду незнакомка впилась губами в губы Дмитрия. Он глухо застонал, и в ответ на вырвавшуюся из него горячую струю получил невидимую, но осязаемую ледяную волну, адскую боль, смешанную с неземным удовольствием, смертный ужас. И мироздание схлопнулось в песчинку. И сознание померкло, растворилось в черном океане бесконечности...
...Сквозь веки сочился розовый свет.
Дмитрий раскрыл глаза. Мир больше не плыл перед ним, хотя очки валялись на полу под креслом.
