Боги Яви #1

Редко кому доводилось своими глазами зреть это чудо, когда Люд сходился в рукопашную с чёрным зверем. Бывало и такое, откидывал он в сторону меч свой булатный, оставляя себе только нож калёный, вроде играл он со своею судьбой в поддавки, и пёр на демона, рыча как тур тот лесной да неудержимый, даже твари шарахались от этого нездорового, стараясь побыстрей скрыться в берлогах своих. Но где уж там этим бедолагам, знали б кого повстречают в Яви, лучше бы сразу утопились в морской кручине.

А вот уж кому повезло узреть эти страсти своими глазами, старался язык свой держать за зубами, расталкивая любопытный народ локтями на ярмарке: видел, мол, тоже присутствовал там, но пояснять нечего... Хотите подробности слышат, вон, сам Людамир стоит, шлёпайте к нему, а мне некогда сейчас, почитай и так седмицу жёнку да детишек малых не видел. Посторонись, прорва, не видите, занят я сегодня трошки.

А кто в здравом уме своём из баб да мужиков ушлых да любопытных к Люду подойдет, да никто... Языком молоть всё мы мастера, а чуть дело какое, то по норам своим прогретым да дырам укромным, вот и нет нас.

Родовое поместье Людамира платком пуховым раскинуто было на кургане покатом, на самой на его окраине, касаясь краям своим реки половодной, которая словно специально бок свой мелководный да тёплый изгибом подставляла под его изгородь. Народ-то побаивался туда ходить да стороной обходил тот дом, хоть и место было уединённое да рыбное через край. Но всё же...

Вот тогда Люд и стал с большой буквы, не просто арийским вождем, а для всего честного народа Людом, так сказать, Кровником, прозвище прилипло к нему как банный лист, из-за мести его неутолимой самому Чернобогу.

Народ всё в шапку шептался, на перекрёстках да у колодцев: 'Смотри-ка... Кровник из лесу на заре вернулся... Опять в мешке головёшки чьи-то принёс... А вы слышали, бабаньки, на днях-то чаво делалось под мостом Гремучим: Мумыру прогнал тамошнюю, аспид, даже не убил... Так, шлёпнул её мечом своим по заду и сапогом пнул, да в лес рукой указал, иди, мол, отсюда и больше не показывайся на глаза мне человечьи. Та и ускакала с выводком своим, то же не чай дурочка совсем попалась ему, с Кровником войну воевать'.

Так что народ шибко уважал Люда, он, можно сказать, был для многих легендой этого тысячелетия, отцом заступником. Думаю, не каждый бог выстоял бы против него, обезумевшего, один на один. Да и волхвы наши, где и были недовольны его самодурством, но гордо помалкивали, ибо признания народа — это и есть его заслуженная да болью выстраданная любовь перед ним, да перед богами нашими родными.

С тех пор один он по жизни шёл, словно перекати-поле был, одиночество его суженной стало, никого не любил более, кроме дочери своей от любви сотворённой, и советы жрецов никогда не слушал, хоть и могли они велеть ему по долгу своему жениться повторно. Любил он супругу свою, так трагически погибшую, пуще жизни своей ветреной, и такое бывает в жизни, что характер его упёртый, что чувство вечное, ничем не крушимо, гранит камень на душе у него гремучий.

Да и дочери его единственной, Фриде, неслабо досталось от отца, гонял он её в дружине с самого детства как сидорову козу, наверное, больше всех, словно он с кованой цепи сорвался туром степным да вольным.

Из целой сотни вновь прибывших в молодую дружину здоровенных откормленных детин только один и выдерживал до конца двух десятков лет обучения, становясь воином-охотником на нечистых. Остальные в лучшем случае становились защитниками своих родовых поселений от тёмной ночной проказы. Ведь не каждому дано так резать демонов, не у всех же так кровь первых ассов проявила себя, как у Людамира.

А эта козюля малолетняя, смотри-ка на неё, всё выдержала, с тёткой родной не захотела остаться, нос воротит, орёт как оглашенная, глотку свою надрывает, к батьке своему на руки просится, вцепилась в него как репей, аж рычит волчонком диким да слюни пускает, втроём не оторвать, так и росла малая дитятя при его службе безумной, сильно в близкой дружбе с отцом была.

Он её на именины в шесть лет нож калёный подарил, а на семь — самострел чудной, да копьецо крохотное сделал своими руками, тупое, чтобы она не поранила никого. Так что у нашей девочки Фриды было хорошее детство, весёлое и на приключения всякие красочное.

Вместо кукол соломенных да тряпичных, чем подружки юные в её возрасте игрались, бой на ножах. Подросла — нате в руки меч, а стреляла из самострела как, просто слов нет, одно загляденье, с закрытыми глазами на любой шорох, тюк... и прям в глазик.

Вот так и выросла в боевой дружине с мальчишками дочь многострадального арийского вождя, эта фурия.

Но, видно, дочь и стоила своего отца, не зря же она ему роднёй первой приходилась, единственная, так сказать, кровиночка его. Великий Род о наследстве позаботился, не оставил этого горемыку совсем уж одного, кровь — она завсегда силу тайную да загадочную имеет, так и в этот раз получилось, ни слез, ни скулежа, ни просьб, а только мертвая хватка, как у маленькой росомахи. Насупится, губы свои тонкие стиснет, и хоть ты теперь тресни или лопни, но выдержит всё, и даже прилюдную порку привязанной на бивне святого мамонта. И такое приключалось с ней неоднократно. Народу собиралось посмотреть на это уйма, некоторые даже сочувствовали молодице и дружкам её закадычным, но прилюдная порка была всегда, закон есть закон, хоть пущай ты князь молодой, хоть дочь великого человече, а ум вбивался для неразумных только так, как говорили волхвы мудрые да земельные — на здоровье.

Потом бедовая росомаха подросла да расцвела, словно цветок аленький в рост пошла. Статная девка стала, вытянулась как берёзка, вымахала камышом гремучим, глаза малахитовым огнём горят, волос имел чудный цвет красоты, цвет каштана, вся в мать свою красотой пошла. А фигура какая, как у лебёдушки шея, закачаешься, идёт, словно гордый лебедь по глади морской плывет, глаз не отвести, легче, наверное, было выколоть их, чтобы в зад не смотреть.

Вновь прибывшие парни, телки-первогодки, в дружинный лагерь, млели от неё, старые-то уже знали, что чревато, а эти хорохорятся передней, как петухи малахольные, чубы по ветру свои пускают кудрявые. Пока волхвы десятка два челюстей не вправят на место, молодые не успокоятся. Просто огонь-баба, только и слышен треск вывернутых костей да порванных жил, да охи-вздохи. Била та аккуратно, понемногу, понарошку вроде, играючи, чтоб не покалечить кого, а то опять порка.

А как шлем она наденет да кольчугу мифриловую на плечи накинет, ум потерять можно: тонкий меч из-за спины, туда-сюда, туда-сюда, так поселковые олухи всего Белоречья совсем речь теряли, вроде дурачки они с рождения, да сопли зелёными пузырями пускали и рукавом растирали их, и, как водится у всех парней в этом возрасте, томно провожали её корыстными взглядами и тяжёлыми вздохами.

Но кличка среди друзей так и прилипла к ней — Репей. Ну натура у неё такая, упёртая, если во что вцепится, то прощай, легче, наверное, сжечь её, чем отговорить, от чего удумает. Репей он и есть Репей, да и характером, не дай тебе Хорс такую жену, загрызёт ведь ночью сразу. Правда, её так называли за глаза, ну мало ли чего... Как говорится, от греха подальше и с глаз долой, а то кулаком тюк в глазик, и всё, временно калека, многие парни через эти страдания прошли, некоторые и не по разу.

— Сам, видимо, на охоту собрался, а меня под шумок вам отрядить решил! — Фрида поёрзала и притихла.

— Не... Я так соображаю, он тебя, наоборот, к нам в помощь приставил. Ведь лучше тебя лес никто не ведает и не слышит, а у тебя это врожденное, — отозвался Олег, — от отца, чутьё собачье, лучшего проводника по лесу и не сыскать, — поддержал свою подругу молодой князь.

Фрида поправила мокрые спадающие волосы, аккуратно закинув их себе через плечо.

— Ну да... Особенно лучшего ходока по хляби болотной и не найдёшь по всему Белоречью, — она горько ухмыльнулась.

— А вот интересно, сколько пиявок на твою задницу в этом болоте прилипнет? — Горя как мог добродушно поддержал разговор друзей и своего боевого товарища в трудную ту самую минуту, когда тебе нужна поддержка твоих близких друзей.

Арийку сразу же перекосило.

— Да ладно, ты не кисни, а то кикиморой станешь, слякоть... — он попытался неуклюже пошутить.

— Дурак ты! — ответила ему Фрида.

— Нет, ну я всё же не могу представить Людамира грибником, — богатырь зябко поёжился под щитом. — Ты это, додумайся ещё ему сказать в следующий раз, на осенних сборах, если выберемся с этой передряги...

Олег улыбнулся другу, потом выглянул, стараясь хоть что-то рассмотреть в ночном непроглядном небе сквозь густые кроны деревьев.

— Ага... Что я, на деревенского дурачка похож?! — тут же отозвался Горыня.

— А что, разве не похож?.. — поддержала Фрида молодого князя, кивая своей головой, видимо, соглашаясь с таким выводом Олега.

— А вот вам дулю! — Горыня скрутил огромную фигу и направил её в темноте в сторону друзей. — Я не враг пока своему здоровью, вот если захочу покончить с собой, то обязательно подойду! — и он весело засмеялся.

Горыню хоть и наделила матушка-землица шибко силой могучей в руках, что он на всех зимних праздниках, Больших Колядках, мог любого в округе медведя на лопатки уложить в три счёта, те уже знали его прихваты и потому уважительно обходили этого сильного бойца стороной. Но с Людом, столкнувшись на улице, как и все нормальные люди, боком, боком, вдоль плетени, а лучше вообще не попадаться этому демону на глаза, как говорится, если ты своим лбом яблоки околачиваешь...

Молния неожиданно резанула глаз сквозь густые таёжные лапы тысячелетних гигантов, да так, что временно ослепила друзей. Следом за ней раздался раскат небосвода, прогремев над их головами, сотрясая камнем землю, страдальцы тут же вжали головы в свои плечи.

— Ох, неладное чую... Ох неладное... — сразу запричитал богатырь старушкой ветхой.

— Горя, заткнись уже... — прошептали ему друзья из темноты в один голос.

— Лишь бы демоны, супостаты какие не спустились, людоеды...

— Горя, смотри, кликушу накличешь на свою голову бестолковую...

Горемыка под деревом зразу же замолчал, чего-то там завозился, засопел и в полной тишине раздался хруст ещё недозрелого яблока.

— Вот ты жук-скарабей...

— Это кто такой? Не видел ни разу... — и Горыня смачно, до боли неприлично зачавкал зелёным молодильным яблочком. — Огрызок будешь доедать, или выбросить? Ай! Больно же, дура ненормальная...

Глава 1. Явь или Сон.

Я вздрогнул и стал понемногу приходить в себя, словно я от тяжёлого сна пробудился. Млять... Сыро-то как, пощупал рукой вокруг своё окружение, а особенно свои штаны. Я что, нассал?.. Это ж как нужно было ужраться вчера, чтобы так опозориться сегодня! Голова кругом идёт, даже не привстать.

Пытаюсь с последних сил, помогая себе руками, цепляясь за ствол дерева, как дикий кот. И вообще, как-то тут неуютно было, темно, сыро, в канаве какой валяюсь, что ли, темнота вокруг, вроде раннее утро уже... Где это я? Куда меня нелегкая занесла на этот раз? Допился с дружками своими... Кое-как поднялся, облокотился о дерево, чтобы хоть немного оглядеться по сторонам, откуда-то сверху на меня примерзко падали огромные капли дождя.

Рука моя соскользнула, и я попытался шагнуть в темноте, чтобы удержать столь шаткое равновесие. Ноги совсем чего-то не держат, я их почти не чувствовал, вроде они из ваты были. В голове моей всё завертелось и перевернулось, здоровенная дубина больно ударила меня в лоб, а если точнее, это, видимо, я её ударил своей дурной головой, да на штырь какой-то в темноте напоролся. Больно-то как...

— Сука!.. Чуть без глаза не остался, — прокашлялся я. Ноги затекли... Видимо, отлежал, тело совсем не хотело слушаться своего хозяина, всё трухлявым поленом занемело.

Я что, год спал, как спящая красавица? Надеюсь, не в хрустальном гробу, хотя... Какая красавица, видно, такой и гроб. Ну, тогда меня кто-то должен нежно облобызать, вроде принца Елисея на белом коне. Тьфу... Я сплюнул, и скупая жидкость повисла на моём подбородке. Сушнячок? Откуда ты, родненький, взялся, я этим уже давно не занимаюсь, а кто не перестал в свои юные годы этим баловаться не в меру, то тех давно белые черви поели в земле сырой.

Чьи-то сильные руки меня тут же подхватили за плечи и постарались усадить, облокотив меня спиной к сырому дереву, с которого сочилась холодная вода за мой воротник.

— Олежа, ты чего! Ногу заспал?..

Молча киваю в ответ незнакомому мужику.

— Отсидел, наверное... — мямлю через губу.

Крепкая рука аккуратно потрогала здоровую ссадину на моём лбу.

— Ого, как бровь рассёк, так и убивцем себя можно стать, прям на сучок острый напоролся! — приятный женский голос прошелестел над ухом, и мою щёку обожгло дыханием сладкой женщины.

— Галька, ты моя спасительница... — стараясь дотронуться до рваной раны, промычал я. — Что бы я без тебя, родимая, делал?

Приоткрывая левый глаз, какой смог, я стал озираться — где это мы так напились вчера, да так, что я не помню, где я сегодня. И вообще, где все мои коллеги по стакану? Вот сто пудов, всё пивком дешёвым шлифанули вчера, ну сколько раз себя убеждать: 'На хера, Серёжа, тебе это всё надо было под конец?' Но нет, всё неймется, нам всё мало... Как говорят в таком случае, дуракам закон не писан, мало мне приключений на голову свалилось за мой отпуск на острове, так вот — получите и распишитесь.

Вокруг, на мой взгляд, было как-то жутковато, и всё слишком в серых утренних тонах. Ощущения, я вам скажу, не из приятных, вроде я в могиле сырой оказался, хоть не прикопали, и то радость какая. Ничего не видно в потёмках, какой-то лес или кусты, ох... Как головушка дурная болит, вот это я накидался... Давно я так не пил. Голова моя раскалывалась на миллиарды частиц. Млять... По-любому, думаю, 'Новичком' притравили, злодеи, или по старинке димедрол в самогон был добавлен, но мода на него в России уже давно прошла, сегодня, согласно западной статистике, легче 'Новичок' на рынки достать забористый, да в стакан добавить для пущего эффекта, ложку, а то и две... Русские, они только так пьют, иначе не могут, а всё остальные последствия от него — это просто передоз, от жадности, отходничок, как говорится...

— А Градомир где? — шепчу не своим голосом чужим людям. Чего-то не слышно, нет, так бухать больше нельзя, меру надо знать, а то сгорю на хер с такими дружками, и пропади они все пропадом.

Я попытался пошевелить ногами, но всё ещё не ощущал их, лишь где-то очень далеко начиналось слегка легкое покалывание ступни, наверно, после открытия кровотока. Да и всё моё тело горело огнем, наверно в меня злые таиландские китайцы иглы ширяли всю ночь напролёт. Сволочи...

— Княже, ты чего лопочешь? Видать, сильно он приложился... Надо ему мазью бабкиной залепить рану телесную, чтобы зараза не попала какая, а то гниль в кровь попадёт да чередой разойдётся.

Как мне показалось, люди между собой тихо перешёптывались, или это у меня в голове всё ещё звенело от сильного удара поваленного ветром толстого ствола дерева. Я напрягся, голоса были мне незнакомы, чужие, а точнее... Вроде я их уже слышал, а вот вспомнить где, не могу. Под моим ухом старательно засопели и усердно заработали челюстями, потом это выплюнули, видимо, себе в ладонь, и эта тёплая масса прилипла к моей ране, и её стали тщательно размазывать.