Иная судьба. Книга 3

Вместо пролога

Чудны дела твои, Господи! Ещё не успели добрые люди прийти в себя и возрадоваться новой герцогине, как снова им от удивления разводить руками или чесать в затылках. Ведь как получается: оказывается, Анна-Мартина Эстрейская, а по нашенски — герцогиня Марта — на самом-то деле, ни кто иная, как внучка Жанны-девы! От самой святой, значицца, корень-то идёт. Потому и добра, и личиком светла, чисто ангел... Ишь, как Всевышний сподобил — чтоб сойтись в одночасье и ей, и светлейшему нашему правителю. Вот уж истину глаголют: кого небеса свели, того люди не разведут, хить ты жену кради, хоть подменышей вместо неё выставляй. Судьба, братцы!

Слава Те, Госп... Не, братцы-труженики, плеснуть плесните, но чутка. Только, чтобы вас уважить да хозяина нашего, Иоганна, во славу его трактирного заведения... Ну, полкружечки, так и быть... А то давеча на празднике Урожая так набрался — ноги не держали; стражники под белы ручки домой отвели, благо, кум в карауле служит. Потому и не в острог потащили, а то бы мне цельную неделю дороги мостить в назидание прочим любителям возлияний, срамота на весь квартал...Нет, довели по-доброму в отчий дом, да прямо в белы ручки благоверной супруги сдали, а та уж вразумила по своему, скалкой. Ох, грехи мои, слабости... Небось герцога-то нашего, как меру не соблюдёт, супруга этими самыми беленькими ручками раздевает-разувает да почивать укладывает, а моя-то... Эх, братцы!

А наш-то добрый король Генрих опять в тайном странствии, вот как. Его министры, поди, все головы сломали: куда же в этот раз Величество направил свои стопы? Да прямиком сюда, в Эстре, разобраться с теми, что козни против нашей славной Франкии строят. Говорят, страстей было, у-у! Сам едва жив остался, но всех злодеев покарал. Вот неймётся же кому-то — козни творить... Я уж своей душегуб...любке говорю: вот ежели бы наш герцог узнал, какие ты страсти со мной вытворяешь, не хуже этих злыдней — наказал бы, как пить дать, не попустил бы.

Да какие страсти ещё рассказывают! Будто наворожили злые ведьмаки из Некрополиса, и пришла на наш город лихорадка, 'Английский пот' называется. Страшна болезнь, страшна. Но только далее одного дома не вырвалась, потому как пресекли её быстро. Говорят, гостил у его светлости заезжий чудо-лекарь, как услыхал про неизвестную болезнь — первым примчался, и тотчас вокруг заражённого дома стражу проставил, чтоб ни одна мышь не проскочила. И спас. Не всех, правда, но, стал быть, на то Божья воля. Кто-то помер, а кто-то живёхонек, и теперь по гроб жизни будет дохтура-чудодея благодарить. А сам-то, рассказывают, махонек, тонок, как девка слабая, но как глазищами зыркнет, ножкой притопнет — и все по его повелению так и мчатся, куда прикажет. Такая, брат, в нём сила. Видать, тоже благородных кровей, а то и из этих, духовных, что, говорят, кого угодно со щелчка заставят всё, что хошь, сделать, да только обет на них — сей дар зря не применять.

Вот пойду в другой раз на исповедь — спрошу отца Питера, не усовестит ли супругу мою душеспасительной беседой? Ни-ни, братцы, сказал же — более не нужно мне этого эля, Бог с ним совсем. Ну, чутка разве что... Полкружечки.

А недавно в Роане — слыхали? — оспа случилась. Так сам чудо-дохтур ринулся лечить. Откуда знаю? Кум рассказывал, он в самом Гайярде в старших лакеях служит, так всё знает, всё видит, хоть не всё сказывает. Но про вьюношу чудесного что ж молчать-то? Какой тут секрет? Прослышал он, значит, что в Роан отряд собирается с медикусами, и давай приставать: возьмите, да возьмите меня с собой! Я, мол, то, я сё... Долг, говорит. Священный. Тут, не поверите, даже Его Величество Генрих расшумелся. Ты, говорит, на себя посмотри, прежде чем ехать! Хоть ты и первостатейный докторус, почти прославленный, а немочь бледная: извёлся, когда лихорадку-то выгонял. И ежели с тобой что случится — так и знай, Франкия потеряет светило, понимаешь, будущее. Ей-Богу, так и сказал! Франкия потеряет... А тому хоть бы хны: сверкает глазами, кулачками машет: я, говорит, клятву давал... этому, как его... Хиппократусу, вот! Король наш Генрих, на что уж добр, но осерчал: Как? Мне — и не подчиняться? Да ты кто есть такой? Ты, в первую очередь, мой и герцога подданный, и твой первейший долг — повиноваться государям! Государям, братцы...

И чуть было не начал громы и молнии метать. Хорошо, рядом этот капитан стоял, ну, который завсегда при герцоге как советник. Он так спокойненько дохтуру нашему ручку на плечико возложил... тот аж чуть не присел, и впрямь хлипковат, а рука у офицера тяжёлая, знамо дело, человек военный. Вы, говорит, господин Поль, не горячитесь. И вы, Ваше Величество, не извольте беспокоиться, я лично прослежу, чтобы господин Поль только руководил, а в самое пекло не лез. В авар... авантюру ни в какую не ввязывался. Лично, вот оно как... Если, конечно, его светлость ещё соизволит и меня отпустить. Надо ж кому-то присмотреть, чтобы кордоны и карантин правильно были установлены...

Генрих-то наш успокоился, а докторёнок фыркает, ругается словами непонятными, на латыни, должно быть. Му... Му... Мужлан, вот! Варвар! И ничего, мол, вы не понимаете, я же клятву давал, труд целителя — это как Богу служить, превыше всего. А капитан Винсент ему спокойно так отвечает: вы, сударь мой, Писание-то читали? Как там сказано? Вот и отдавайте кесарю кесарево, а Богу — Богово, исполняйте свой долг перед больными, но и о королевской воле не забывайте. В ней тоже своя истина: ежели, мол, докторус от оспы загнётся — кто больных лечить будет? Потому я с вами и поеду: кому-то нужно вам в нужный момент кубок подсунуть... Уж про какой кубок он толковал — не знаю, но только после этих слов господин Поль вроде как смутился и буркнул: будь по-вашему. Только, мол, я-то не заболею, потому, как дядя надо мной в детстве опыт ставил, и после этого мне оспа не страшна. Тут капитан и высказал, да так доходчиво, прямо по-нашему, по-простому, всё, что думает о сумасшедших дохторусах, хоть и светилах, которым своих племянников ради науки не жалко. Докторёнок аж покраснел от такой простоты, благородный-то... и опять вспылил: что вы, мол, в этом понимаете?

Ну, совсем как моя благоверная. Ей слово — она в ответ двести.

Капитан только усмехнулся. Прямо как я, когда увещевания драгоценной супруги слушаю. Будет вам, говорит, ребячиться, господин Поль. Собирайтесь, в дорогу пора.

Такие дела... Оспа, значит, в Роане. Но, говорят, дальше не пройдёт. Докторус докторусом, а и местные власти тоже знают, что в таких случаях делать. Чай, не в тёмные времена живём, а в веке шешнадцатом, просвещённом. Вона, университеты строим. Сам туда недавно заказ относил, книги переплетал по-новой, так налюбовался: красота — необыкновенная. Потолки высокие, как, говорят, во дворцах, учебные залы широкие, и скамьи там, и столы, и доски аспидные, и чучелы всяких зверей, и снопы, и раборатории — всего полно...

А ведь и герцог наш на сторону подался, слыхали? В Бургундию. Пришли оттуда дурные вести: средиземноморцы прорвались с моря. Сидели бы себе на своих островах, не рыпались, так нет: им теперь места мало, теперь свою провинцию хотят. Подавай нам сюда, говорят, Бургундию, наш род оттуда однажды пошёл, мало ли что мы по свету кочевали тыщщу лет. Ох, и лютая у них, королева, всё бесится, оттого что мужа себе не найдёт. Покорный ей не нужен, а господина над собой не потерпит, вот и угоди, попробуй! Оттого и лютует, без мужика-то. Ото ж, наверное, и моя душегуб...душечка так же одичала бы, не будь меня рядом.

Но всё ж — эльфийская королева, не замухрышка какая-нибудь. Величество, тудыть-растудыть! Это ж понимать надо, всё же. Потому и пришлось его светлости самому ехать, чтобы, значит, чин по чину переговоры ведись, на равных. Короля-то нашего он с собой не пустил, тот ещё слаб после болезни. Но и сам герцог, чай, не ниже короля, чай, Галлия — не болото.

Так вот и остались мы с герцогиней Мартой на правлении. Теперь, пока законный супруг не приедет — ей дела вершить, суд творить. Оно, конечно, не бабье дело, но закон есть закон. Муж на войне — жена за него, дом обороняет. А что, рассказывают, есть бабы... королевы, что войска водили да соседейразоряли, пока супругов дожидались, вот оно как. Я вот думаю, что ежели моей благонравной родиться ещё и благородной — пробилась бы в королевы, ей-Богу! Да только муж у неё переплётчик, вот она и бесится. Ну, за здоровье их, наших прекрасноликих. Только чутка, братцы, чутка... Полкружечки.

...Советник-то герцогский, Ворон, тут остаётся, навроде помощника при герцогине: ежели будет её светлости трудно — поправит, подскажет. Он башкови-итый... Да и сама она, Анна-Мартина, говорят, умна, добра да справедлива. Ничо, как-нибудь дождётся-то муженька, не подведёт.

Ох, заговорился я, братцы. Вы, главное, молчите, а то будем все, как та девка Флора, с раздвоенными языками ходить. Хоть, говорят, и живёт у ката, как у Христа за пазухой, но тиха, смирна, как мышь в подполье, слова лишнего не проронит. Не-ет, уж лучше такая, как моя Селестина, она вразумит, она же и приголубит. А ведь самое лучшее между законными супружниками — это замирение, вот что я вам скажу. Любо-дорого на нас в те минуты редкие посмотреть. Я ей: 'Душечка моя многотерпеливая, не устали ли твои рученьки? Скалка, чай, тяжёлая'. Она мне: 'Прочь поди, дурень! Мало тебе?' А у самой глаза ла-асковые... Значит, любит.

Не, братцы, всё, теперь даже чутка не надо. Вовремя я вспомнил о своей-то крепкорукой. Пойду домой братцы. Хоть бы кто её надоумил разок вразумление пропустить, а сразу приголубить... Попросить отца Питера, что ли, пусть внушит ей по-отечески?

Глава 1

Свеча, сладко пахнущая мёдом и ладаном, горела неспокойно. Пламя то сжималось в крохотный язычок с синим огоньком над почерневшей точкой фитиля, то взметалось на добрую ладонь, выедая злосчастную суровую нить, оставляя в без того горячем донце новое расплавленное озерцо. То металось из стороны в сторону, хоть в домовой часовне Гайярда отродясь не водилось сквозняков, и тогда, не устояв перед живым огнём, оплавлялись успевшие истончиться стенки светоча, и по ним, прорвавшись, стекала горячая прозрачная жижа, оставляя выпуклые рубцы с мутными слезами; то начинало неимоверно чадить, хоть и неоткуда было взяться примесям в белейшем воске, очищаемом дважды перед заливкой в формы лучшими эстрейскими мастерами. Свеча бунтовала. Наедине с ней, такой, невозможно было молиться спокойно, ибо Доротею Смоллет отчего-то больше волновало смятение тающего восковой палочки, дышащей мёдом и ладаном, чем собственное умиротворение.

— Это оттого, что ты гневаешься, дитя моё, — прозвучал рядом печальный глуховатый голос, и женщина невольно вздрогнула, понимая, что вроде бы некому здесь взяться, ночью-то, когда давно уже закончилась служба, на которой молили Всевышнего о благополучном пути для герцога и его свиты, и скорейшем благополучном завершении его миротворческой миссии. Жильберт д'Эстре уехал — отчего-то в ночь, и давно улеглась суета, связанная с провожальческими хлопотами. Волнение утихло в замке, но не в мятущемся сердце вдовы, которую давно уже никто не называл 'дитя моё'.

— Ты гневаешься, и нет покоя душе твоей...

Сухонький старичок замедленно, как и многие пожилые люди, отягощённые болями в пояснице, оперся о спинку скамьи в попытке присесть. Полусумрак часовни, освещённой лишь скромным шандалом близ алтаря да несколькими неугасимыми лампадками, не позволял толком разглядеть лица, но вот то, что дедушка горбат — можно было заметить сразу. Невольно подавшись вперёд, Доротея поддержала его под локоть, помогая опуститься на скамью.

— Благодарствую, радость моя. — Тёмные, словно нарисованные кистью на пергаментном лике, губы дрогнули в ласковой улыбке. В свете внезапно успокоившейся и загоревшей ровно и мощно свечи глаза, вовсе не побелевшие от возраста, неожиданно блеснули синим. — За что же ты сердишься на него?

Доротея уже поняла, что или перед ней наваждение, или она задремала, утомившись за день. Поэтому не удивилась вопросу. Видения сами по себе обречены знать, что творится в душах людей, ими посещаемых. И ей захотелось пожаловаться, поплакать, как маленькой девочке.

— Он появился... — Закусила губу. — ... предстал перед совершенно чужим ему человеком, — сказала с надрывом, вновь чувствуя, как рвётся от боли и обиды сердце. — Перед чужим. Просил передать мне... Но за столько лет не пришёл, даже во сне, ни разу, ни разу. Как же так? И, главное, ч т о передал? Какие-то пустяки, что, мол, больше никого не надо искать. Вместо того чтобы в последний раз сказать...

Она запнулась.

— Что любит тебя и прощается, наконец, навек, — со вздохом завершил за неё старичок. Был он с виду ветхий и немощный, но голос, даром что тихий, звучал ровно, без придыханий, без надсадных кашлей, свойственных настоящим очень уж пожилым людям. — Так ведь. Ох, дщери Евы, охочие до слов ласковых...

— Я, наверное, скверная эгоистка, — пробормотала Доротея, чувствуя, как лицо охватывает жаром от нестерпимого стыда. — Но мне и в самом деле так важно было услышать это от него... в последний раз. Ведь мы даже не успели попрощаться, и это до сих пор меня гложет. Хоть я и смирилась с его потерей, привыкла, но вот вдруг — появляется менталист, чужой нам обоим человек, и лишь через него я смогла увидеть Алекса, услышать его последние слова, но они были не о...

— Не как тебе хотелось бы. Не о любви великой, — вздохнул дедушка. — Увы, дитя моё, порой в волнении мы слышим лишь то, что слышали другие, не стремясь проникнуть в суть. А что, если, что твоему милому просто не хватало времени? Ему повезло: он почуял смерть своего убийцы, и вместе с другими душами смог зачерпнуть из уходящих сил умирающего и передать о себе весточку. Только вот душа-то, хоть злодея, хоть праведника, быстро отходит, надо успеть... Супруг твой, как разумный человек, выбрал именно самое главное, надеясь...

Старичок погладил Доротею по опущенной голове, как ребёнка.

— ... Надеясь, что ты всё поймёшь, радость моя. Раз он сказал — 'не надо искать', — значит, ведал о твоей боли, и поспешил вытащить занозу, что колола твоё сердце долгие годы. Он ведь хотел, чтобы ты больше не мучилась, а главное — не ненавидела, мешая спасению души своей — и разве это не говорит о любви больше слов?

Доротея в смятении подняла голову. Гость продолжал с ласковой укоризной:

— И ты не чувствовала все эти годы его незримое присутствие? Когда тебе было нелегко на чужбине — он подтолкнул тебя к заботе о юных отроках и отроковицах, и с ними ты нашла утешение, опору. Он помогал терпеть, пока ты не вырвалась из клетки, что так заботливо соорудил для тебя братец. Он нашептал тебе о годах обучения в девичестве и навёл на мысль, что ты можешь сама зарабатывать на хлеб насущный, укрепил веру в себя — для того, чтобы сделать первый шаг к новой жизни.

— Да. — Женщина поспешно вытерла слёзы. — Я ведь... Да. Я чувствовала, что он со мной, отче.

— Вот видишь, дитя, он оберегал тебя даже после смерти. Возможности усопшего малы, ты не всегда его слышала. Горний и здешний миры иногда соприкасаются, но не с каждым из нас можно, поговорить, как мы с тобой сейчас. Не всем дано...