А теперь стоял на палубе своего флагмана и напряжённо гадал, как ему поступить?
Ибо русская армада появилась под стенами Ревеля довольно неожиданно, потому как с островов, где были выставлены наблюдательные пункты, никто о подходе чужого флота не сообщил. Но вот они, их боевые корабли, величаво встают на якорь вне пределов досягаемости крепостных орудий. Как, впрочем, и корабельных тоже. Всё же не зря он прислушался на этот раз к интуиции и оставил боевые корабли на рейде, словно укрывая ими торговцев от нападения с моря.
Нет, всё же ревельцы в своём отношении к безопасности оказались излишне самоуверенны. И если город был окружён достаточно крепкой стеной, то вот гавань охранялась излишне слабо. Лишь в последний год горожане озаботились этой проблемой, но временные батареи, выстроенные на островах и в устье реки Харьяпеа были явно недостаточны для того, чтобы считать порт безопасной стоянкой.
Когда оба флота застыли в напряжённом ожидании друг перед другом, с огромной русской карраки, над которой реяли адмиральские флаги, была спущена небольшая парусная ёла, которая стремительно достигла ревельского пирса, высадив на него парламентёра с белым флагом, где его уже встречали представители городского рата и представитель союзного флота. Молодой сын боярский в нарядном кафтане и довольно напыщенный от собственной роли, привёз городу и ганзейскому флоту ультиматум. Согласно которому Ревелю предлагалось сдаться на милость русского царя, а остальным ганзейцам доводилось, что гавань Ревеля и всех иных городов Ливонии, кроме тех, что уже отложились под царскую руку, является зоной боевых действий, закрытой для судоходства и все суда, независимо от их принадлежности, будут считаться в этих водах законной целью для русского флота. При этом русский адмирал в милости своей даёт ганзейским морякам возможность избежать ненужного кровопролития и сутки, чтобы покинуть Ревель. Те, кто выполнит его условия, после всестороннего досмотра и изъятия грузов, принадлежащих ревельским гражданам, а также самих ревельских граждан, будут пропущены в море. Оставшиеся же пусть пеняют на себя. И в конце было отдельно добавлено, что вмешательство ганзейских кораблей в осадные действия будет однозначно воспринято как объявление Ганзой войны русскому государю.
Что же, ультиматум был настолько нагл и неприемлем, что городской рат даже не стал рассматривать подобное предложение, а вот ганзейского бефельсхабера заставил задуматься. Всё-таки дело, на которое подрядился ганзейский флот, было уже выполнено, а на большую войну с русским государем ганзейский съезд решения не принимал, так как был занят поиском союзников. Прошлая двадцатилетняя размолвка и взрывной рост русского мореплавания в последние годы многому научили Ганзу. И хоть союз верил в свои силы, но бодаться с восточным царём один на один всё же большим желанием не горел. Вот и получалось, что раз груз уже покинул трюмы, то формально флот мог спокойно покинуть гавань. Но...
Но ганзейский флот всегда уходил и приходил лишь по своему чаянию, а не по чужой воле. Это он заставлял других склоняться перед своими требованиями, и уйти сейчас было бы равно потери лица, на что Фриц Граверт пойти никак не мог. Даже если не уходить означало начать боевые действия, нарушив тем самым постановление съезда. Но уйди он сейчас, и на дальнейшей карьере можно было ставить жирный крест. Тем более что по количеству кораблей у обоих флотов был почти паритет: на двенадцать боевых ганзейских приходилось пятнадцать русских. А если брать большие каракки, то тут у ганзейцев и вовсе был явный перевес. Так что Граверт велел развернуть свои корабли носами (где была собрана основная артиллерия) к врагу и стоять, не проявляя агрессии первыми.
Самое смешное, что Андрей мучился примерно теми же самыми мыслями, что и его визави. Ведь начни он против Ганзы боевые действия первым, и это вряд ли обрадует государя. А уж как воспримут подобный казус его недруги, и говорить не стоит. Впрочем, просто так взять и уйти он тоже не мог, ибо и этот момент мог быть превратно изолган в Думе. Ведь "честь государева" она многолика! Так что, поставив свой флот на якоря напротив неприятельского, он отдал команду стрелять только в ответ и теперь мучительно думал, как заставить противника начать стрельбу первым.
Ночь прошла в томительном ожидании, так что на русской эскадре мало кто сумел сомкнуть глаза хотя бы на пару часиков. Несмотря на приказ, люди готовились к битве: натягивали сетки от обломков над палубами, в орудийных деках расставляли бочки с водой и уксусом, марсовые загодя тащили наверх запасные тросы, плотники с конопатчиками заготовляли комья пеньки с салом, деревянные свайки и свинец для заделки пробоин. Ну а звуки от их деяний далеко разносились над водой, заставляя нервничать уже ганзейских моряков.
Когда же рассвело настолько, что стали видны очертания судов, с "Дара Божьего" был поднят сигнал: "Все ли благополучно?", который немедленно отрепетировали мателоты и вскоре был получен ответ: "Без происшествий!". Ночь прошла спокойно, бодрящий утренний бриз быстро рассеял туманную пелену, но что готовил день грядущий, на кораблях не ведал никто.
Стоя на шканцах каракки, Андрей внимательно рассматривал открывавшуюся в лучах восходящего солнца картину ревельского рейда. Легкий ветер трепал полы его плаща, а в хорошую оптику было прекрасно видно, что ганзейцы имели достаточно сильную позицию, прикрытую крепостью и всякой мелочью по флангам, которые можно было бы легко превратить в брандеры. Слабым же местом их была скученность кораблей и судов. В памяти попаданца вдруг всплыла неожиданная мысль, что он оказался в положении того шведского адмирала, что попёрся здесь же у Ревеля на выстроенные корабли Чичагова, отчего и отхватил ожидаемую конфузию.
"Блин", — потряс он головой, — тут и так не знаешь, что предпринять, а ещё и эти знания не к месту всплыли". Он оторвался от трубы и подозвал к себе дежурного адьютанта, велев тому обойти на лодке все корабли и ещё раз напомнить, что "ни одна пушка не должна выстрелить без сигнала, разве только противник первым откроет огонь".
Два флота стояли друг напротив друга, ожидая непонятно чего. Над бухтой стояла тревожная тишина, нарушаемая лишь легким плеском волн. Нервы у всех были натянуты, словно струна и, как обычно и бывает в подобном случае, у кого-то они должны были лопнуть обязательно.
Дивизион бомбардирских судов под командованием князя Барбашина-второго после завтрака снялся с якорей и взял курс в сторону Большого и Малого Карлоса. Низменные и безлесые острова принадлежали городу и были отделены от него лишь широкой отмелью, глубины в которой начинались от полусажени и доходили до четырёх саженей, что не давало чему-то более крупному, чем лодка, пересекать её.
"Гром", "Морж" и построенные за зиму "Самсон" и "Миротворец" медленно двигались вдоль берегов, изобилующих песчанными косами. Именно потому они лишь к обеду и достигли той точки, откуда их многопудовые мортиры могли докинуть свои ядра до городских укреплений. Но едва они, выбросив якоря, встали на позицию, как с "Дара Божьего" взмыла ввысь шутиха, означавшая сигнал: "Начать бой с неприятелем!".
И спустя мгновения показалось, что от грома бомбардирских пушек треснул сам небосвод.
Фриц Граверт с ненавистью смотрел на происходящее, понимая, что попал в своеобразный цугцванг. На глазах ганзейского флота противник обстреливал ганзейский город, при этом сама Ганза войны этому противнику не объявляла, да и вражеский флотоводец прямо сказал, что трогать эскадру не будет, если она сама не влезет в бой. Боже, какое искушённое коварство! Не вмешиваться было нельзя — кто после подобного будет считаться с Ганзой, но и вмешаться значило первыми начать войну.
Зло сплюнув за борт, Граверт перекрестился на распятие и велел кораблям готовится к бою.
Знаменитое ревельское сражение началось с того, что по курсу судов, подходивших к бомбардирским кораблям, встали недолётом фонтанчики воды, как приказ остановиться. Но, словно приняв обычный сигнал за залп по себе, ганзейские корабли немедленно заволокло густыми клубами дыма.
Устойчивый северо-северо-восточный ветер похватил русские корабли, окутанные облаками парусов, и понёс их вглубь бухты. Первой резала волну дубовым форштевнем каракка "Дар божий", на которой громогласно играл бравурные марши оркестр. А ветер бодро трепал взлетевшие по фалам сигнальные флаги.
Андрей, в отличие от шведского адмирала, не собирался идти в середину вражеского строя, а попытался обойти его по левому борту, пусть и рискуя влезть на отмели. Слава богу, береговых батарей и равелинов в ревельской бухте пока ещё не существовало. А ту пародию на укрепление, что ревельцы попытались сделать на Малом Карлосе морские стрельцы взяли ещё до начала сражения. Зато, когда русские корабли приблизились на расстояние пушечного выстрела, они, не задумываясь, вступили в бой. Правда, первый залп, благодаря крену, вызванному быстрым ходом, лег со значительным недолетом, но это ничуть не охладило артиллеристов.
В ответ на первый русский залп засверкала, загрохотала, задымилась уже вся бухта. Командиры ганзейских кораблей стремились правильно воспользоваться выгодой своего положения и палили по рангоуту, стремясь обездвижить вражеские корабли. Вот только стреляли они куда реже русских, на чьей стороне было обычное техническое превосходство. Ведь даже на каракке стояли пушки на нормальных станках. А ещё за русских играла их тактика. Потому что абордаж всё ещё господствовал на морских просторах и Граверт, повинуясь многолетней практике, сам разрушил свою оборонительную линию, правильно считая, что стоящий корабль лишь мишень, так как не он выбирает момент для абордажа. И вот боевые каракки, каравелы и хольки ганзейского флота принялись стремительно сниматься с якорей, прямо на ходу разбиваясь на отряды. Но кто же будет играть по чужим правилам!
Андрей ведь недаром столь внимательно изучал состав вражеской эскадры. Ганзейский флот насчитывал четыре каракки тонн по шестьсот, две каравеллы и шесть хольков. И все они были полны абордажными бойцами, согласно современных веяний тактики. Да, на русских кораблях тоже хватало морских стрельцов, но зачем же устраивать благородную драку, если ты можешь по-простому расстрелять врага? Тем более что по количеству тяжелых орудий даже шхуны не сильно уступали караккам: шесть стволов против десяти на борт. А основательно перестроенный "Дар божий" и вовсе имел по борту восемнадцать пудовых пушек и единорогов. Так что русская эскадра, к которой уже успели присоединиться бомбардирские корабли, заложила поворот и потянулась длинной кильватерной колонной навстречу ганзейцам.
Пользуясь тем, что у всех кораблей было примерно одинаковое вооружение, Андрей велел не приближаться к вражеской линии ближе ста пятидесяти саженей, что позволяло довольно эффективно использовать свои пушки и в тоже время выводило из действия две трети вражеской артиллерии. Правда крен из-за наветренного положения мешал хорошей стрельбе по корпусам вражеских судов, так что львиная часть ядер просто пролетала над невысокими каравелами и хольками, зато караккам с их высоким бортом и надстройками, доставалось изрядно. Мелкие щепки, куски разорванных парусов и вант так и сыпались на их палубу. Не менее страшно было и внутри что у русских, что у ганзейских кораблей. Корпуса то и дело содрогались от попаданий и если даже ядра не пробивали толстый борт, то вызывали буквально ливень острых щепок, разлетавшихся во все стороны. А эти щепки ранили людей не хуже стрел и пуль.
Почти полтора часа продолжалось расхождение двух эскадр. Корабли один за другим проходили мимо друг друга, осыпая неприятеля ядрами, при этом на один ганзейский выстрел русские успевали ответить дважды, и при этом легко избегая все попытки со стороны ганзейцев сблизиться для абордажа.
Однако подобная скорострельность сыграла и в обратную сторону. В момент очередного залпа на "Даре божьем" разорвало пудовую пушку (так для простоты именовали на Руси 32-х фунтовое орудие, чьё ядро весили почти пуд) и сильно покалечило её обслугу. Это вызвало определённую заминку на флагмане и некоторое время каракка шла не стреляя, пока на её пушечных деках артиллерийский офицер и старшины с помощью матюков и рукоприкладства наводили порядок. Но пропустив одну каравеллу, каракка полностью отыгралась на её мателоте — довольно вместительном хольке, всадив в его корпус сразу несколько чугунных подарков.
Андрей с подзорной трубой под мышкой, прохаживался по шканцам, наблюдая, как работают его пушкари. А те работали споро и при этом успевая похабно осмеивать своих противников, посылая вместе с ядрами и своеобразные пожелания.
Ну а когда вражеская колонна закончилась, "Дар Божий" искуссно повернул оверштаг, не потеряв при манёвре хода, и двинулся в обратную сторону. Ведь хоть время и близилось к вечеру, но бой был ещё далеко не окончен. Впрочем, не всё в этот день зависело от людей.
Андрей, в горячке боя позабывший обо всём, внезапно обратил внимание на то, как медленно каракка подбирается к противнику. Оглядев паруса и флаги как на своём флагмане, так и на других судах, он нахмурился и поспешил на ют, к командиру каракки.
— Ветер пал, господин адмирал, — встретил его тот быстрым докладом. — Ровно в половину от полуденного.
— Это плохо. Нет ветра — нет манёвра. Пора прекращать бой, а то у противника гребных судов поболя нашего будет. Идём к месту якорной стоянки и встаем на два якоря в линию.
— Есть, — бойко ответствовал бывший капер Степан Осока, записанный ныне во флотском реестре Осокиным. — Сигнальщика ко мне!
Корабли русской эскадры неспеша отползли к месту вчерашней стоянки и встали на якоря, развернувшись бортом к врагу. Наступала ночь и вместе с ней начиналась работа для гребных стругов Анцифора Бакина: отдых побывавших в бою экипажей нужно было оградить от любых проблем. Впрочем, прежде чем пойти заслуженно отдыхать, команды корабельной эскадры принялись чинить полученные повреждения и приводить себя в порядок.
Ганзейская эскадра, корабли которой оказались биты даже сильнее, чем русские, тоже не стала сильно геройствовать и отошла под защиту городских пушек. Им предстояло хорошенько поработать, исправляя повреждения, но Андрей всё же велел следить за ней строго, так как ганзейцы могли решиться на ночной прорыв из ревельской бухты. А сам же собрал на борту каракки флагманский совет.
* * *
*
Франгаг Бойс не бывал в родной Шотландии уже более двух десятков лет. Как ушёл в наёмники, так и мыкался по всей Европе, даже не думая вернуться обратно. Да и зачем? Чтобы какой-нибудь лорд или барон, чувствующий себя в своём поместье или замке маленьким королём, погнал его, точно убойный скот, в свои нескончаемые драки и разбойничьи набеги на соседей, да ещё и не платя при этом ни мерки? Вот ещё! Уж лучше он в наёмниках будет делать тоже самое, но за достойную оплату.
Так и носило его по всей Европе, пока судьба не забросила его на самый край христианского мира, в далёкую и загадочную Руссию. Страна тогда готовилась к войне за Смоленск и охотно принимала наёмников. При этом платили русины неплохо, вот только по окончании войны выяснилось, что не очень-то они любят отпускать иноземцев из своих земель. Никого, включая и выживших соплеменников Бойса. Причём держали их под любым самым малым предлогом, а уж когда стали формировать стрелецкие полки, то их опыт бывалых наёмников и вовсе оказался весьма востребован. Нет, некоторые попытались уйти восвояси, но большинству это просто не удалось, их ловили и отправляли куда-то совсем далеко, на восточную границу, где шанс словить чужую стрелу был куда выше, чем дожить до старости. Остальные же предпочли смириться со своей участью, тем более что, прижившись за десять лет войны, мало кто из них уже хотел покинуть здешние просторы, потому, как и быт уже был налажен, и деньги платили исправно. Некоторые даже женились, кто на местных, перейдя в православие, а кто и на выкупленных из плена католичках. Но Бойсу и тут повезло: ещё под Витебском свела его жизнь с одним знатным вельможей, которому нынче понадобились относительно дешёвые, но достаточно крепкие бойцы и притом в больших количествах. И вот тут ирландцы с шотландцами стояли явно вне конкуренции.
