И именно лёгкая конница и обнаружила остановившихся на дневной сон русских. Увы, русские воеводы регулярно терпели обидные неудачи, пренебрегая организацией разведки и боевого охранения. Результат был вполне прогнозируем: ливонцам оставалось лишь напасть на неготовых к битве и уничтожить их. И пусть вражеские дозоры даже и разглядели чужую разведку, но поднять ото сна людскую массу да построить её в хоть какой-то боевой порядок нужно время. А его то рыцари им и не дали.
Зато большой воевода Бельский оказался куда более сообразительным. Он и словам беглецов поверил и недооценкой врага не страдал, а потому велел немедленно собирать расползшуюся рать в единый кулак, в тайне надеясь выманить орденцев на генеральное сражение и решить, наконец, исход войны в одном полевом сражении.
А поскольку желания обоих сторон, пусть и по разным причинам, но неожиданно совпали, то и битвы пришлось ждать недолго. Армии сошлись на безымянном широком поле и рыцарям, ударившим первыми, даже удалось смять и обратить в бегство русскую пехоту, захватив несколько пушек, но затем им во фланг ударила отборная копейная тысяча и отряды поместных, которые и перевернули исход боя ровно наоборот. Ливонцы, ещё час назад праздновавшие близкую победу, теперь сами попали в окружение. Видя такое дело те наёмники и орденские кнехты, кто ещё оставался в лагере, бросились в "героическое" бегство и остановить их не смог даже сам магистр.
Разгром был полным. Последние пару часов на поле шла настоящая резня между озверевшими от крови людьми, а после тяжело раненных врагов милосердно добили собирающие хабар ратники. Причём среди убитых рыцарей был опознан сам ландмаршал Ордена. Магистр же с остатками преданных ему людей отступил в Феллин.
Собрав трофеи и обиходив раненных, Бельский продолжил движение к намеченной ранее цели и по обыкновению выслал вперёд "легкую" конную рать под руководством князя Бельского, в тайне надеясь на то, что "однофамилец" оступиться или ещё как провалит дело. Потому как Гедеминович питал к этому роду Бельских двоякое чувство.
А началось всё в далёком уже 1519 году, когда князь Иван Михайлович Морткин бежал из Руси в Литву. Там его приняли достаточно тепло и номинально пожаловали в вотчину удел Бельских, предков Ивана Фёдоровича, перешедших на службу к Великому князю Московскому. Так что князь Иван Михайлович довольно быстро стал относительно своим среди литовской знати, и как природный князь из рода Рюриковичей, даже получил свой герб. Тем не менее, "что-то у него не сложилось" на новом месте, и буквально недавно он (хотя в иной реальности это произошло чуть позже, уже в тридцатых годах) вернулся в Московское государство. Вот только потеряв "даренный" удел, он уже привык величать себя князем Бельским. Да и Сигизмунд, словно в насмешку над Бельскими-Гедиминовичами, признал за ним это наименование, потребовав от Василия Ивановича вернуть обратно бежавшего князя Бельского-Морткина. Естественно, что подобное именование тут же подхватили многочисленные недруги истинных Бельских, а Василий Иванович, прямо действуя в духе правила "разделяй и властвуй", вынужден был "принять" подобное обращение. Так и появились на Руси два рода Бельских — Бельские-Гедеминовичи и Бельские-Рюриковичи.
Сейчас Иван Михайлович, которого лишили всех былых мест, шёл при большом воеводе "для посылок". И понятно, что должностью своей он был сильно недоволен, но молчал и обязанности свои исполнял исправно. Получив же под начало "лёгкую" рать, он буквально воспрял и, велев ратникам брать лишь самое нужное, рванул вперёд, стремясь не дать магистру покинуть обречённый град и уйти на север, к морю. И чтобы там главный воевода не хотел, но со своей задачей Иван Михайлович справился. Магистр, понимая, что над Феллином сгущаются тучи, уже собрал обоз и был готов отправиться в Гапсаль, однако не успел. С подходом полков Бельского покидать хорошо укреплённый замок и идти с тяжёлым обозом стало делом опасным, так что фон Плеттенберг так и не сдвинулся с места. А русские полки, рассыпавшись вокруг, надёжно блокировали город-крепость, ожидая, пока главные силы русского войска, не торопясь достигнут этих мест.
Впрочем, осада Феллина началась ни шатко, ни валко. Город сел в осаду и надо было рыть окопы и ставить туры, защищавшие орудия от вражеского огня. Увы, ливонцы стреляли с крепостных стен достаточно метко, ведь они уже давно пристреляли всю округу. И в результате после каждого их залпа русские пушкари недосчитывались нескольких туров, а если совсем не везло, то гибли и сами пушкари, и посошные, что вели работы по укреплению позиций.
Однако после того, как в лагерь Бельского прибыл сам государь, осадные работы значительно активизировались. Пока пехота возводила шанцы и подкапывалась к укреплениям замка, пушкари князя Кубенского принялись методично разрушать стены и башни форштадта Феллина.
Между ливонцами и русскими вспыхнула своеобразная артиллерийская дуэль, которая длилась всю неделю. Несмотря на потери, русские пушкари тоже вели довольно точный огонь. Тяжёлые каменные, кованые железные и литые чугунные ядра русского наряда мало-помалу добивались своего и в конце концов все башни форштадта были сбиты. А в стенах, во многих местах образовались дыры. Пользуясь этим, пушкари частью перешли на зажигательные снаряды и вскоре форштадт занялся пожарами, который никто не тушил, отчего форштадт выгорел весь, осталось всего несколько домов. Всё это, а также отсутствие каких-либо известий извне окончательно подорвали дух гарнизона замка. И пусть в кладовых хранилось ещё достаточно провианта, а в цейхгаузе — пороха и ядер, всё это было уже совершенно бесполезно. Ни наёмники, ни вассалы не желали складывать свои головы за явно проигранное дело. В результате фон Плеттенберг, боясь мятежа внутри больше, чем атак снаружи, вынужден был пойти на переговоры.
Царь Василий Иванович готов был принять капитуляцию Феллина, а магистра взять в почётный плен, но нашлись "горячие головы", которые стали советовать ему покончить и с самой войной одним ударом. Ведь наличие мятежно настроенных наёмников заставит старого рыцаря быть более сговорчивым. А договор требовалось заключать здесь и сейчас, ведь в самой Москве уже давно шли прения между сторонниками скажем так, "выхода к Балтийскому морю", и выступавшими за перенос основной тяжести борьбы на юг, против Крымского ханства. С учётом продолжавшейся постройки Черты, эти представители знатных фамилий кроме устранения угрозы со стороны степей, желали получить и крупный земельный фонд в Диком поле, который можно было превратить в богатые вотчины. Да и дворян, не смотря на их низкий статус, не стоило сбрасывать со счетов, а они тоже желали поместий побольше да побогаче. И юг им виделся куда более востребованным, чем Ливония.
Однако Плеттенберг оказался крепким стариком и всё, на что он был согласен, это перемирие, по которому земли ордена и владения рижского архиепископа переходили под "клиентеллу и протекцию", то есть, под протекторат русского царя до момента подписания настоящего мирного договора.
Обдумав всё малой Думой (не даром в войске находилась большая часть Думы Боярской), Василий Иванович принял данное предложение, после чего Феллин капитулировал, а русские войска вошли в крепость. Сдавшиеся наёмники были вскоре отпущены, а поставивший свою подпись под договором Вальтер фон Плеттенберг со всей возможной "честью" оправлен в Москву.
Так Орден лишился последних боеспособных сил и стратегически важной крепости, а его воля к борьбе была окончательно подорвана. Лишь Ревель, Гапсаль и часть земель на севере, у побережья, ещё имели средства для ведения войны и желание сражаться. Но и они понимали, что без внешней помощи им долго не продержаться.
Русские же на волне такой победы немедленно направили в Ревель грамоту, в которой предложили жителям города бить челом Василию III Ивановичу о переходе в его подданство. Схожие грамоты были направлены и в другие ещё не покорённые города. А чтобы у ливонцев не было сомнений в серьёзности намерений русского царя, войска продолжили погром Ливонии.
При этом всем в ставке царя было очевидно, что после взятия Феллина армия должна была идти на Колывань-Ревель. Нужно было ковать железо, пока горячо. А взятие Ревеля должно было завершить Ливонскую кампанию на мажорной ноте и решало сразу массу задач. Ведь это была стратегическая крепость на побережье, а кроме того с овладением ею Русь получала, кроме Нарвы, ещё один большой порт. Также этим обеспечивались и сильные позиции для последующего дипломатического торга с императором и эрцгерцогом по поводу ливонского наследства.
Однако на пути победоносной армии стоял небольшой городок с крепким замком Вейсенштейн, охранявший пересечения нескольких сухопутных дорог...
* * *
*
Усобица в Крыму временно облегчила давление Степи на русские пределы и крестьяне, сначала по одиночке, да с оглядкой, а потом всё более и более крупными силами потянулись за рубеж Пояса Богородицы, туда, где втуне лежали тучные земли. Вскоре эта стихийная колонизация перехлестнула и рязанские пределы. Причём на рубеж бежали не только совсем обедневшие и холопы, но и черносошные крестьяне, уставшие от давления дворян и вотчинников и ищущие себе более спокойных от наглого посягательства земель. Ну а строящаяся Черта лишь помогала этому стихийно возникшему "движению на юг", регулируя потоки переселенцев и места распахивания земель. Ведь она, по совету одного попаданца, строилась не как в иной реальности единым потоком от начальной точки до конечной, а сразу с двух сторон, от Волги и от Днепра, навстречу друг другу. Причём от Днепра Черта строилась куда быстрее, ведь поначалу она шла по густонаселённым землям былых владений Василия Шемячича, чьи севрюки неплохо справлялись с задачей защиты княжеских земель. В результате здесь хватало и людей, и материалов, чтобы довольно быстро отгородиться от Степи непрерывными укреплениями вдоль от устья Десны и далее по Сейму до стольного Путивля. Но вот потом уже местные розмыслы стали вносить в Черту свои предложения, которые после внимательного изучения по большей части принимались государевым братом Андреем Ивановичем, который своим венценосным братом был назначен главным доглядчиком за строительством.
Вот по их-то задумке Рыльск, стоящий на Свином шляхе, вдруг оказался в стороне от основной линии Черты, которая внезапно вильнула в сторону по реке Вир, отчего у слияния рек Вир и Крыга вновь возродился сожжённый ещё Батыем древнерусский город-крепость Вырь. Потом, пропетляв по слабо лесистой Крыге, Черта упёрлась в огромный лесной район и вышла на берег реки Псёл недалеко от устья Олешни (но не той, что вливается в Воркслу), по которой и пошла дальше вплоть до устья реки Пена. А поскольку в пенской долине издревле росли дремучие леса, то Черта вновь ещё немного спустилась к югу и неожиданно "упёрлась" в Ворсклу, где и "слилась" с другой чертой, только построенной в ином мире — Белгородской — в районе ещё не существующего Карпова, перекрыв, таким образом, собой и Бакаевский, и Муравский шлях. Точнее, будет перекрывать, когда её полностью достроят. Пока же основные силы были брошены на строительство крепостей и завалов в лесных угодьях.
Кстати, такое удлинение, а, следовательно, и подорожание строительства, не сильно понравилось царю, чья казна и без того скудела прямо на глазах, однако "южная" партия, с которой заранее поработал сам государев брат, выступила по данному вопросу единым фронтом. Мол, государь, и места там для обороны лучше, и землицы себе больше прирежем, а, следовательно, у супостата заберём. А коль казна пуста, так деньги у купчишек возьмём, они нынче зело как на заморской торговле обогатели. Ну а то, что это удлинение и сроки постройки увеличит, как-то осталось без внимания. С другой стороны, где пятнадцать лет запланировано, там и двадцать ко двору придётся.
Ох и далеко раскинулись новые границы земель Московского княжества! Вокруг, насколько хватало взгляда, колыхалась трава, а лес хоть и рос, но рос островами, так что даже самую густую и огромную заросль можно было, так или иначе, объехать кругом. И далеко позади остался благословенный Пояс Богородицы, что берёг земледельца от набегов злых татаровей.
Это поле пахали Селянина сыны
Землю потом мешали от войны до войны
Войн было не мало, выпадало сынам
Землю кровью мешали, чтобы вольно жить нам!
Под звонкий аккомпанемент гуслей слова песни из иных времён привольно лились над степным простором. Большой обоз из нескольких десятков возов, крытых от солнца и непогоды крепкой тканью или парусиной, и простых крестьянских телег, укрытых рогожей, медленно тащился по шляху, поросшему высокой травой, что покорно ложилась под копыта коней. А под вечер, расположив телеги и возы для защиты единым кругом, люди садились вокруг нашедшегося среди путешествующих бахаря чтобы послушать неслыханные ранее песни и былинные сказания, из которых выходило, что когда-то давно, до прихода злого Батыги, стояли здесь, в Степи, большие и малые города и сёла, и била ключом обычная мирная жизнь. Рассказы эти глубоко западали в души переселенцев и в думах своих они уже видели, как вновь заколосятся окрест золотой рожью поля и поднимутся из небытия новые поселения.
Вообще-то переселенческие караваны обычно были не столь внушительными, просто на этот раз получилось так, что в Елец почти одновременно прибыло их несколько сразу. Были здесь и новоиспомещённые дворяне, что ехали к своим поместьям с немногочисленными людьми и скромным скарбом, были и простые землепашцы, что шли за жирной землёй и новой жизнью, а ещё пришёл и большой обоз одного думского боярина, который охраняли верхами два десятка всадников в лёгких кольчужных доспехах. Вооружены всадники были копьями и саблями, а к сёдлам были приторочены добротные саадаки с луками. Разумеется, и дворяне, и крестьяне, прекрасно понимавшие, куда они едут, тут же пожелали присоединиться к боярскому обозу, в надежде на защиту от слоняющихся по Дикому полю небольших отрядов крымских людоловов. Ну а боярский управляющий и не возражал. Большой обоз для малых отрядов не по зубам, а от большого отряда и так и так не отбиться. Вот и тащился растянувшийся на многие сажени караван под знойным солнышком через Дикое поле, пока на исходе второй седмицы не показались впереди рубленные в лапу высокие крепостные стены. Это был конечный пункт движения единого обоза, в очередной раз, словно мифическая птица-феникс, возрождённый из пепла город-крепость Оскол.
Город раскинулся на широкой прогалине между россыпью крутобоких холмов и узкой прозрачной рекой. Сожжённый батыевыми воинами, он долгое время лежал впусте, пока не пришли годы наивысшего расцвета Великого княжества Литовского. Тогда-то, при великом князе Витовте, он впервые возродился как центр Оскольской волости Путивльского повета Киевской земли. Увы, но проигранная Витовтом битва на Ворскле прервала начавшуюся было колонизацию Черноземья литовским княжеством. А после и вовсе территорию между реками Оскол, Северский Донец, Сейм и Псёл заселили татары Яголдаевой тьмы. А перешедший на службу к литовским князьям и принявший православие татарский мурза Яголдай Сараевич переименовал Оскол в свою честь и разместил в нём свою ставку. Однако Яголдаево городище просуществовало недолго и было разрушено в начале идущего века во время одного из набегов войск крымского хана. И плодородная местность в округе в очередной раз постепенно стала приходила в запустение.
