Князь Барбашин 3

Вместо пролога.

На южной окраине Полесья, стоит древний город Овруч. Разрушенный набегом татар ещё в 1506 году, он уже более-менее оправился от того погрома, тем более, что в недавно закончившейся войне тяготы сражений и осад его счастливо избежали, хотя отдельные отряды московитов и доходили до этих мест, уводя с собой полон и увозя добычу.

С той поры, как король Казимир Ягеллонович переименовал Киевское княжество в воеводство, все окрестные городу земли стали именоваться староством, а сам Овруч стал его центром и управлялся теперь старостами. Летом 1524 года эту должность по-прежнему исполнял Семён Фёдорович Полоз, которому уже не грозило стать речицким наместником, так как Речица, как и все правобережные города по Днепру, вплоть до Канева, по итогам войны отошли к восточному соседу. Конечно, Литва эту потерю не признавала и вечного мира на таких условиях подписывать не собиралась, но пока что вынуждена была терпеть сложившееся положение дел, так как сил отвоёвывать обратно потерянные земли не имела. А вот путь по Днепру ей был очень нужен. Потому как по нему было куда удобнее снабжать оставшиеся за княжеством Канев и Черкассы, а также уже почти заброшенные людьми Глинск и Лубны.

Но и оставшись на прежней должности, Полоз вовсе не изменил своим привычкам и теперь вместо речицкого замка принялся за восстановление замка в Овруче, который так и стоял разрушенным после того давнего погрома. А ему была нужна сильная крепость, опираясь на которую, можно было организовать оборону всего староства от любого врага.

Но любое строительство требует средств, а насколько были изобильны дичью окрестные болота, настолько и скудная земля Полесья давала жалкие урожаи. Да и сребщины прошедшей войны не способствовали обогащению населения. Оттого городок слишком долго собирал драгоценные пенязи. Но крепкие стены были нужны не только старосте, так что люди не роптали, отдавая дополнительные гроши или отрабатывая свои повинности.

И на горожан Полоз с полным правом опирался, как на своих пособников, а вот шляхта, наоборот, своими выходками часто доводила старосту до чёрного бешенства. И больше всего его огорчало земское ополчение — шляхетское войско, в которое эта самая шляхта не сильно-то и старалась попасть, предпочитая затаиться по своим имениям, едва объявлялся сбор, или нужно было выходить на службу. Ещё бы, ведь воевать с пивными бочками куда приятнее, и безопаснее! А потом они же упрекали Полоза за то, что тот водится со всяким разбойным быдлом, не достойным общения с истинно благородными людьми. Словно это они, а не то самое разбойное быдло сражались вместе с ним у таваньских переправ, блокируя их от возвращавшихся с богатой добычей после набега на Галичину крымских татар. Нет, не было там гонорливой шляхты, а были они — вольные ребята из разных земель: дерзкие, отчаянные и гордые. Вместе с людьми князя Крыштофа Кмитича, они тогда в течение недели бились с налётчиками и лишь когда окончились припасы, отступили, позволив татарам пройти.

А те, словно почувствовав слабину, тут же организовали новый разорительный поход на южные польско-литовские земли. Ведомые Ислам Гиреем, которому противостояние с Саадетом вовсе не помешало возглавить грабительский поход, татары перешли Днепр и вторглись в Львовскую землю. Они опустошили львовские пригороды и дошли до Мостысько. Здесь Ислам Гирей распустил войска, и те чёрной тучей расползлись по землям Подолии и Волыни, захватывая городки и уводя в полон множество людей. Правда, их попытка взять замок Прухник окончилась неудачей. Но это была редкая удача защитников.

И словно крымцев для бедной Литвы и Польши было мало, в то же самое время и буджакцы вторглись в Подолье, Белзскую, Санокскую и Львовскую земли. Они сожгли Зиньков, Рогатын и Красилов, но местные замки, где укрылись шляхтичи, взять не смогли.

И вот в этот момент великокняжеская шляхта, вместо того, чтобы вскочить на коня и броситься рубить наглого налётчика, памятуя Сокальский погром, стала трусливо прятаться по имениям.

И как в таком случае не гневаться человеку, привыкшему встречать врага грудь в грудь? Воистину, времена неумолимо меняются, и раз шляхта уже не может хранить свою державу, то стоит, наверное, обратиться к другим людям, что готовы вместо них послужить делу обороны отчизны, не кривя при этом своё благородное рыло? Так что пусть паны думают, что хотят, но он уже обратился к великому князю и паны-рада с предложением, чтобы они приняли казачьих людей на державную службу для несения ими пограничного дозора. Вот только дела в столице быстро не делаются, а враги вовсе не дремлют, разоряя литовскую украйну. Оттого и крепил Полоз свою дружину и своё староство, при этом, как не бесталанный полководец, прекрасно понимая, что одной обороной войну не выиграть. Врага нужно бить там, где он этого не ожидает. А где меньше всего ожидает увидеть литовских молодцов крымский хан и турецкий султан? Правильно, у себя под боком! Нет, всё же совсем не глупые мысли были написаны в том странном письме, что пришло в Овруч по весне.

Почему странном? Так потому, что пришло оно с противной стороны. В нём неизвестный доброхот предлагал ему взять несколько казачьих ватаг и не ограничиваться одним побережьем Крыма, а пересечь Чёрное море на судах и атаковать земли самого султана, как ответ на нападения буджакской орды на Литву. В конце концов, между Сулейманом и Сигизмундом уже идёт война, и вассалы султана не стесняются нападать на литовское княжество, так чего бояться литовским людям? Зато добыча, взятая у подданных султана, окупит любые затраты на поход. На обратном же пути можно навалиться и на Крым, освободить из басурманской неволи христианские души.

От измятых листков письма так и тянуло духом авантюризма, и, сопоставляя его с тем, что он знал о московских воеводах, на ум приходило всего несколько имён возможного авторства. А если учесть, что предлагаемое дело было связано с морским разбоем, то Полоз, кажется, догадывался, кто в Москве решил вступить с ним в переписку.

Решив лишний раз удостовериться в своей догадке окончательно, он быстро набросал ответное письмо и, вызвав одного из самых преданных своих воинников, велел тому доставить послание до конкретного адресата.

Глава 1

— И что это даст?

Иван Юрьевич, несколько погрузневший за последнее время, но всё такой же подозрительный, с интересом поглядел на Андрея, вольготно развалившегося в кресле и потягивающего из стеклянной "пивной" кружки сладкую медовуху, настоянную на берёзовом соке, которую он предпочитал всем зарубежным винам, так как точно знал, что в неё ничего лишнего не попало. Сам же Шигона разговлялся иноземной мальвазией, а разговор проходил в доме князя, куда государев фаворит и таинник просто "заглянул на огонёк".

— Султан будет сильно раздражён подобным укусом и потребует от крымского хана достойно наказать зарвавшихся литвинов. А Саадет и без того имеет зуб на Литву. Уж и не знаю, чем ему так не угодил Жигимонт, но это нам только на руку. Пока не будет готова Черта, череду крымских походов стоило бы направить в другую сторону. Как говорится, ничего личного, хотя православных людей и жалко.

— А если Полоз не согласится?

— Есть ещё Дашкович, который сейчас томится в крымских узилищах.

— Нет, ну это совсем уже за гранью, — вдруг воскликнул Шигона. — То ты требуешь отписать хану, чтобы тот казнил воеводу, то вдруг учитываешь его в своих раскладах. И только не говори, что ты имеешь отношение к его побегу!

— А что, Дашкович сбежал? — Андрей искренне удивился и обрадовался услышанному. Он не помнил в биографии литвина эпизода с пленением, и боялся, что это очередные последствия его вмешательства в историю. Но раз тот сумел сбежать, значит списывать такую фигуру из партии ещё рано. Хотя и казни воеводы он бы тоже нашёл применение.

— Увы, Аппак отписал, что тот сумел обмануть охрану и улизнуть. И что знающие воеводу люди видели его уже за Перекопом.

— Ну, вот видишь, таинник, не всё так плохо. Уж Дашкович-то точно не откажется от такого рейда. Сколько он там, в Ислам-Кермене добычи взял? На девять тысяч золотых и девяносто тысяч турецких аспр? И это в бедной крепости! А сколько он возьмёт на турецком берегу? Нет, эти ребятки просто должны решиться на подобное!

— Ну а если всё же нет? Они ведь тоже последствия просчитать могут.

— Придумаем что-нибудь другое, — отмахнулся Андрей, делая очередной небольшой глоток. — Нам ведь главное, чтобы султан поверил, что его владения грабят жигимонтовы люди. А последствия? Так Литва, благодаря Жигимонту, уже втянута в войну с султаном. Так что им бояться нечего: Угорщина для Сулеймана нынче куда важнее.

— Хм. У тебя глаза так горят, словно ты сам желаешь пощипать турецкие берега. Сразу говорю, даже не думай. Такого государь уж точно не спустит.

— Что я, — притворно обиделся Андрей — дурень, что ли? Вовсе не думал о подобном. Мне, боюсь, скоро и без того представится возможность вновь выйти в море на промысел.

— Ты это о чём?

— Неужто твои люди о ситуации в Ливонии не доносят?

— А вот это не твоё дело, — буркнул Шигона, но тут же весь подобрался: — Думаешь, Плеттенберг решится? Он ведь последние двадцать лет всегда был против войны.

— Да кого волнует мнение магистра, если в дело втянуты такие суммы? Да ганзейцы просто на корню скупят голоса нищих братьев, а те со временем додавят уже и Плеттенберга. Так что правильный вопрос не "когда", а "кто и с кем" дружить будет. Ливония — это богатая невеста, вокруг которой собрались женихи и решают, кто более достоин стать её мужем. Причём заметь — мнение самой невесты никого не интересует.

— Ну и сравнения у тебя, князь, — фыркнул Шигона.

— Знаю, образные, — усмехнулся Андрей. — Но зато точные. Вообще, Ливония нужна всем. А тут ещё и мы своей торговлей многим ноги оттоптали. Толкнуть магистра на противостояние с нами, а потом в виде помощи опутать долгами и стать истинными властителями — решение просто гениальное. Двое дерутся, а третий доходы считает. Но самое обидное, что и не драться мы не можем. Торгуем ещё всего ничего, а ведь какие доходы уже пошли? А в мире всё взаимосвязано и если где-то что-то прибыло, то, значит, где-то ровно столько и убыло. И те, у кого убыло, весьма этим недовольны.

Осушив кружку, Андрей замолчал, осмысливая выводы, сделанные им на основе различных донесений. Всё же деньги, тратящиеся на разведчиков, уже сторицей окупались поступающей информацией. Вот только была она не очень приятной.

Когда русские купцы сами повезли свои товары в Европу в обход Ливонии, то недавно ещё процветавшие города и местечки стала заметно хиреть, что самым отрицательным образом сказалось как на благосостоянии их жителей, так и орденских финансах. Попытка привычно апеллировать к "братству" немецких городов, дабы они не принимали у себя купцов из Руси, как и надежда на гданьских и ревельских каперов ни к чему не привели. Увеличение объёма торговли и "вкусные" цены быстро склонили купцов Западной Балтики на сторону новых контрагентов. А умение последних ещё и постоять за себя только добавили им очков в негласном рейтинге.

Так стоит ли удивляться, что в подобной ситуации среди ливонского общества стала поднимать голову "партия войны", требующая решить возникшую проблему самым радикальным образом, а именно "поставить на место" излишне обнаглевших, по их мнению, московитов силовым путём. Вот только даже её представители прекрасно понимали, что без союзников Ливония недолго выстоит против вражеских орд. Давно миновали те времена, когда армия ордена была силой, с которой считались все. Уж если даже в союзе с Литвой последнюю войну с восточным соседом удалось свести только к почётной ничьей, то один на один не стоило и пытаться. Зажатая между Литвой и Русью небольшая Ливония выживала во многом лишь за счёт противоречий между двумя этими гигантами. И именно поэтому катастрофическое поражение литвинов в последней войне, захват русскими Подвинья, а позже и бесцеремонное, с точки зрения ливонцев, навязывание Риге своих торговых условий, привели бюргеров в тихий ужас. Уж если могучая Рига склонила свою голову, то кто уверит, что завтра не придёт и их черёд. А отсюда вытекал закономерный вопрос: возможно, время бездействия кончилось, и пришёл момент дипломатам отрабатывать свой хлеб поиском новых союзников?

И потекли орденские посольства по разным землям и странам, да только мало кому были интересны проблемы далёкого северо-восточного захолустья. Даже Империи, частью которой совсем недавно признали Орден. Потому как Карл и Франциск слишком увлечённо воевали друг с другом из-за итальянского пирога. А английский король то воевал на стороне императора, то мирился со своим французским коллегой.

Папа был, конечно, готов поддержать свой орден, но только словесно. Немалые деньги из церковной казны тянула всё та же война за Италию и противостояние лютеровской ереси, которая, словно ржа, разъела уже один крестовый орден и неумолимо приближалась ко второму. Но ни лишних войск, ни лишних средств у наместника Христа на земле не было, да и заметно потеплевшие отношения между Москвой и Ватиканом тоже накладывали свой отпечаток. Всё же турки для Святого престола были куда более насущной проблемой, чем нищий орден на отшибе цивилизованного мира.

Новоявленный шведский король был больше озабочен внутренними проблемами и наоборот, стремился заключить договор с московским великим князем, а не думать о войне с ним.

Да и новому датскому королю тоже было не до ливонцев. У него ещё не был взят Копенгаген, а наёмники, как известно, стоят дорого. Так что ему было всё равно, кто будет платить зундскую пошлину за проход: ганзейские ливонцы или рутены, лишь бы платили исправно. По крайней мере, пока.

А король польский и великий князь Литовский, подзуживаемый Альбрехтом Прусским, был для Ливонии как бы ни менее опасен, чем восточный сосед, который пока покушался только на деньги, но никак не на земли самого Ордена.

В общем, получалось как всегда: дружба дружбой, а своя рубаха к телу ближе.

Но даже сам факт поиска ливонцами союзников весьма сильно обеспокоил Думу и великого князя, правильно оценивших, против кого началась вся эта возня.

— Да, не вовремя всё, — выдохнул Андрей, вставая из кресла, чтобы налить гостю очередной бокал. В отличие от многих местных, он помнил, что слуги — самые информированные люди в доме, а потому при серьёзных разговорах предпочитал самообслуживание, а его личный кабинет был обшит войлоком для лучшей звукоизоляции.

— Но, если драка неизбежна, — добавил он, улыбнувшись, — бить надо первым.

Шигона с этой фразой был не согласен, по крайней мере, в большей части ситуаций, когда князь её произносил, но Андрея это никогда не волновало. Оба сановника понимали, что ливонский вопрос назрел и перезрел уже давно. Правда, и вляпаться в Ливонскую войну по образцу Ивана свет Васильевича, для попаданца тоже было боязно. Хотя, надо признать, нынешняя дипломатическая ситуация была для Руси куда лучше, чем во второй половине столетия в его прошлом-будущем. Но заручиться дополнительной поддержкой того же императора было бы всё равно неплохо.

А об императоре Андрей подумал не просто так. Ведь, несмотря на все препятствия, чинимые польским королём, который просто взял и не пропустил имперского посла Гильдербранда на Русь, второй посланец Карла, некий Варфоломей из Любека, добрался-таки до Москвы и привёз письмо от императора с предложением "братства и любви" между державами. Разумеется, в Москве быстро оценили подобный жест, а потому сразу же отправили в Испанию своего посланника Якова Полушкина. Тот, с честью выполнив порученное ему дело, вернулся обратно уже в сопровождении настоящего имперского посла Антонио де Конти и новыми предложениями от короля Испании и императора Священной Римской империи Германской Нации к Emperador de Rusia, как именовали на Пиренеях великого князя. И уже в Москве состоялся очередной этап переговоров на высшем, так сказать, уровне.

В Кремле благосклонно отнеслись к идее восстановить союз между государями, как это было при деде императора Карла — Максимилиане. Что по обычаю отразилось и на самом после. Его завалили подарками от казны, приглашали на пиры и охоты, звали в гости знатнейшие люди, среди которых был и Андрей.

Хорошее знание латыни позволило ему обойтись в разговоре без переводчиков, а де Конти оказался вполне себе хорошим собеседником. Не привыкший к тяжёлым русским застольям, имперец был приятно поражён "европейскостью" княжеского дома и лёгкостью тамошнего угощения. А также кругозором хозяина.

Оставаясь вдвоём, они много говорили о науке, литературе и последних событиях в мире. К тому же де Конти, как образованный человек, всегда брал с собой в путешествие несколько книг, и князь, пользуясь случаем, не упустил момента познакомиться с современным эпистолярным жанром Европы. Разумеется, книги были взяты не просто для чтения, а были отданы в руки лучших переписчиков. Взамен же послу были подарены печатные экземпляры образцов уже русской словесности, переведённые на латинский язык учениками княжеских школ и досконально вычитанные не только европейскими работниками князя, но и Дмитрием Герасимовым с его помощниками. Культурное вторжение в Европу Андрей планировал давно, а тут подвернулся такой шанс проверить "читаемость" русских текстов на европейце!

Правда, готовых книг было пока всего четыре, но зато каких! Андреевский сборник былин в стиле Лихоталь, хождения Афанасия Никитина (несколько прилизанные и доработанные князем), и жемчужина древнерусской словесности — "Слово о полку Игореве". Последним же был достаточно большой фолиант очередного труда князя на литературном поприще под тривиальным названием "Поле Куликово" — представлявшем из себя компиляцию из романов Бородина, Лощица и Возовикова, с наложением на "Задонщину". В среде русских грамотеев оно уже успело вызвать настоящую сенсацию, как своим смыслом, так и построением. Кто-то восхищался им, кто-то кричал об уходе от канонов, кто-то упрекал в подражательстве европейцам с их рыцарским романом. Были и те, кто попрекал князя в "гордости", так как он не удержался и проставил в исходных данных имя автора, то есть своё. Но при всём при этом книга в лавках не залёживалась, а раскупалась мгновенно. Пришлось даже ещё дважды запускать тираж, который и так был достаточно большой, сразу в сто экземпляров.

Что странно, церковь в лице своих главных иерархов, отнеслась к произведению двояко. С одной стороны, вроде бы и "не поучительное" повествование, с другой — фигура Сергия Радонежского, да и вообще Церкви, в книге была выписана только яркими красками. Так что митрополит хоть и посетовал по привычке, но предавать творение князя анафеме не стал.

А имперскому послу книга о великой битве что называется "зашла".

Потом Андрей оставил столицу, так что за всеми перипетиями дипломатических отношений следить уже не мог, а вот когда вернулся, был буквально огорошен известием, что Василий Васильевич предложил отправить к императору большим послом именно его. И вся шуйская часть Думы предложение это поддержало. А государь не только не отверг, мотивируя младостью лет и неопытностью кандидата, а, наоборот, ещё обещал и подумать. Вот ведь засада! Громадьё планов требовало его нахождения в стране. А тут придётся покинуть её чуть ли не на пару лет. С другой стороны — посол к императору, это фигура! Так что, похоже, не быть Засекину в этой версии истории великим послом...

— И всё же, вопрос с Ливонией придётся решать, — прервал, наконец, Андрей затянувшееся молчание.

— Как бы не быть при этом худу, — покачал головой Шигона.

Вот только к его большому сожалению, события уже стронулись в сторону конфронтации и теперь с каждым месяцем лишь набирали обороты. Но пока что никаких внешних признаков надвигающейся войны не просматривалось и люди, что на Руси, что в Ливонии спали спокойно.

* * *

*

Не смотря на чудесную погоду, настроение у архиепископа гнезненского и примаса Польши Яна Лаского было хуже некуда. Что весьма резко контрастировало на фоне улыбчивой физиономии Яна Дантышка, в очередной раз посетившего Польшу и бросившего столь любимую им Вену. Посол, поэт и весельчак прибыл в Краков, чтобы получить от короля новые инструкции, так как вскоре ему предстоял долгий путь в испанский Вальядолид, где нынче пребывал двор короля Испании и императора Священной римской империи Карла.

Сам король сидел напротив обоих сановников в массивном деревянном кресле, а перед ним лежала расстеленная поверх широкого стола карта Короны Польской, Великого княжества Литовского и части сопредельных земель.

— Я считаю, мой король, — продолжил свою речь Дантышек, — что магистра пора заставить принять лённую присягу. Сколько можно тянуть? Император явно не хочет накалять отношения с вами из-за него, так что надо просто пригрозить Альбрехту полной аннексией орденских земель и предоставить выбор. Да, я знаю, что Шидловецкий и многие знатные паны против этого, но тянуть с присягой больше не стоит. Султан вот-вот обрушится на Венгрию, московский князь точит зубы на ваши литовские владения, а магистр всё ещё формально считается самостоятельным владетелем, да ещё и всего лишь подписавший с вами перемирие. А вдруг, когда коронные войска отправятся на войну с турком, он захочет изменить результаты прошедшей войны?

— Не думаю, что Альбрехт поступит так опрометчиво, — раздражённо бросил Лаский.

— Я же не сказал, что так и будет, — тут же парировал Дантышек. — Но раз это возможно, то закрывать глаза на такую возможность не стоит.

Лаский промолчал, мысленно соглашаясь с оппонентом. Вопрос Ордена и вправду нужно было закрывать. Слишком много проблем накопилось у страны и без этого анклава рыцарства.

Так, помимо войны с Тевтонским орденом, над Польским королевством нависла новая опасность — в соседнюю Венгрию, в которой правил племянник их короля, вторглись турки. И некогда славное и могучее Венгерское королевство, а ныне находящееся в упадке и раздираемое внутренними распрями, стало рассыпаться под их ударами как построенный из песка замок. И если оно, не приведи Господь, рухнет, то южные рубежи королевства Польского оголятся перед иноземным вторжением и последствия этого могут быть самыми печальными, ведь даже сейчас южные поветы подвергались многочисленным нашествиям татар, которые доходили до Львова и Замостья. А значит надо посылать войска на помощь Людвику II Венгерскому, дабы помочь тому удержать страну. И ведь не откажешь. Не будет поляков, придут немцы. И ещё неизвестно, кто хуже в качестве соседа под боком, магометане или цесарцы. Это только такой простак, как Шидловецкий, может мечтать о союзе Польши с Империей. Глупец! Никогда волк не подружится с ягнёнком, а лиса с петухом! И немцы для земель славянских, такие же враги, как и турки.

Прежние польские короли допустили большую ошибку, не добив крыжаков, и пора исправить этот недочёт. Стереть орден в пыль, окончательно присоединив земли Восточной Пруссии к Польше. Только так, и не иначе! И плевать, что по этому поводу думают император и король. Впрочем, эти свои мысли, примас предпочитал держать пока при себе, а внешне он старался никак не проявлять свои эмоции, продолжая разговаривать с королём со всей почтительностью.

— Ваше Величество, я согласен, что предложенные московитами условия мира крайне бесстыдны, и очень жаль, что имперский посол встал на сторону этих схизматиков, но там, где другие кричат о позоре, лично я вижу новые возможности! — его слова, сказанные тихим, но внятным и вкрадчивым голосом, заставили Сигизмунда с удивлением посмотреть на примаса. А тот, словно ожидая такой реакции, продолжил:

— Да, всем видны уступаемые города, замки и земли, — кивок в сторону разложенной на столе карты. — Но мы упускаем тот факт, что великий князь Московский не вечен, а сына, который мог бы продолжить дела отца, у него нет.

Морщины на лице Сигизмунда стали разглаживаться, кажется, он начал улавливать мысль, которую стремился донести до него предстоятель польской церкви.

— Но у Василия есть младшие братья? — голос короля звучал глухо, свидетельствуя о его немалом волнении.

В ответ на это Лаский позволил себе улыбнуться краями губ.

— Всё верно, ваше величество. Вот только тут случай, когда для страны было лучше, если бы их вообще не было.

И не дожидаясь вопроса со стороны короля, продолжил:

— Первый из братьев, по имени Юрий, по отзывам людей его знающих, ничтожество и бездарь, который не может разумно даже своими владениями управлять, загнав доставшееся ему от отца княжество в разорение и долги. При этом властолюбив без меры, и, как говорят, спит и видит, когда сменит своего старшего брата на троне Московии. И если ему повезёт стать во главе Москвы, то эту страну ждут далеко не лучшие времена.

Сигизмунд согласно кивнул. На примере соседней Венгрии он хорошо знал, к каким бедствиям способен привести государство слабый правитель. Кто сейчас помнит, что всего каких-то три десятилетия назад Венгрия была сильнейшим государством среди всех окрестных стран, чья армия регулярно громила тех же турок и гнала цесарцев с их же собственных территорий? Да почти никто! Зато бесконечные венгерские "рокоши" известны ныне всему христианскому миру. И к чему это привело? Вон, племянник без устали строчит послания с просьбами о подмоге. Пишет, что своими силами не справиться ему с турками. Покойный Матьяш Корвин небось в гробу весь извертелся от таких известий.

— Следующий брат, Андрей, хотя и более умён, и способен, чем предыдущий, — продолжал, тем временем, Лаский, — но слабоволен и находится под полным влиянием своего окружения. И нет сомнения, после кончины Василия, многие попытаются сделать именно его великим князем в обход Юрия, которого на Москве открыто презирают. Таким образом, страну неизбежно, как это бывало не раз в подобных ситуациях, охватит междоусобица, которая предоставит вам удобный случай не только вернуть всё беззаконно отнятое московским тираном, но и, ежели Господь явит нам свою безграничную ласку, водрузить свою хоругвь над самой Москвой!

На лице короля появилась задумчивость.

— А если задуманное вами не случится по ряду причин? — взял на себя роль адвоката дьявола Дантышек. — Может, стоит попробовать породниться с московитом?

— Мой брат уже был женат на московитке, что никак не помешало тем отобрать у Литвы кучу владений, — недовольно буркнул Сигизмунд.

— Но у Короны есть и другие невесты, — вкрадчиво продолжил Дантышек. — В конце концов, как мы знаем, в Мазовии существует довольно сильное лобби среди магнатов против инкорпорации с Польшей, которое поддерживают, в том числе, и Габсбурги. Однако оба наследных князя излишне много пьют, отчего их путь земной не может быть долгим, так что свои надежды тамошние магнаты связывают не только с ними, но и с дочерями Конрада. Выдав Софью за Стефана Батория, мы убрали одну претендентку. Так почему бы нам не предложить руку княжны Анны одному из братьев Василия, раз уж нынешний князь уже женат, взяв с неё, разумеется, отказ от её прав на Мазовию? И тогда, в момент династического кризиса у нас будет в Московии уже свой кандидат. А заодно и часть проблем с Мазовией сбросим.

— Вроде как на руку княжны желает претендовать Альбрехт Гогенцоллерн, — задумчиво вставил Лаский.

— Вот только ваша жена, сир, будет явно против подобного брака, — обращаясь к королю, ответил Ласкому Дантышек.

— Это да, моя жена ищет любую корону, которая позволит нашему сыну стать впоследствии польским королём, — ответил Сигизмунд, а оба сановника согласно закивали головами.

— Однако я не верю, что Анна откажется от своих наследных прав, — заявил Лаский. — Да и Пяст-наследник в Москве может оказаться куда более опасен для Польши, чем кто-либо другой.

— Думаю, этот вопрос стоит отложить до лучших времён, — прервал начинающийся спор король. — У нас есть куда более насущные проблемы. Сулейман отверг наши предложения помирить его с Людвигом. А Орден, тут вы правы, здорово отвлекает нас от венгерского направления. И ещё мне не нравится, что имперский посол сумел достичь Москвы. Почему, ну почему не получилось задержать его, как раньше?

— Это опасно, ваше величество, — сказал Дантышек. — Карл ищет союзников против турок, и препятствовать его посланнику чревато оказаться зачисленным в ряды сторонников султана. Без реального противовеса Габсбургам в Европе это было бы опрометчиво. Тем более, море нынче не закрыто для московита, а их корабли свободно ходят уже и за Зунд. Закрой мы границы и посол мог прибыть в Московию на любом из них.

— Чёртовы схизматики, — выругался Лаский и добавил: — Но желание короля Франциска заключить с нами союз как раз и создаст нужный нам противовес.

— Из-за этого я и примчался в Краков не жалея коней, так как эрцгерцог уже начал задавать слишком много неудобных вопросов, — признался Дантышек. — Фердинанд опасается, что, заключив союз, мы начнём действовать совместно с франками.

— Ну, лезть в итальянские разборки нам пока рано, — покачал головой Лаский. — Герцогство Бари, насколько я понимаю, пока что не подвергалось агрессии, и королева стабильно получает с него свой доход. Так что смысла встревать в эту свару для его величества нет. Тем более сейчас, когда в Ливонии затеваются интересные события.

— О да, — поддержал его Дантышек, — Ливония. Если вслед за Тевтонским орденом удастся покорить ещё и Ливонский, то под властью польских королей окажется всё морское побережье от Одера до Наровы, а также богатые города, такие как Рига, Ревель или Дерпт. А там и до русских портов недалеко.

— Если только Карл согласится на это. Когда император Максимилиан делил свою империю на округа, Ливония была включена в её состав, причём вошла в одну провинцию вместе с Богемией и Пруссией. Отдав Пруссию нам, он может просто признать Ливонию отдельной провинцией. И тогда давление на магистра превратится в давление на имперского князя, — вновь вставил свои пять копеек Лаский.

— Не стоит углубляться так далеко, — в очередной раз остудил спорщиков король. — Пусть сначала Альбрехт принесёт нам присягу. А пока он артачится, нам придётся заключить с султаном перемирие. И когда император или эрцгерцог будут спрашивать о причинах, нужно будет прямо сказать: из-за магистра мы не можем больше поддерживать империю в этой войне. Хотя и желали бы. Союз же с Франциском вовсе не направлен против империи. И эту мысль надо обязательно донести до слуха Карла и Фердинанда. Пока герцогство Бари не стало чьей-то целью, Польша желает жить в мире и с Империей, и с Францией. Но нам очень, очень не нравится, что император столь сильно возвышает московита. Будучи при императорском дворе, Ян, постарайся сделать так, чтобы ни Карл, ни Фердинанд не титуловали больше московского князя императором и братом. И уж тем более императором всех рутенов.

— Это будет трудно, сир.

— Я знаю. Как и то, что ты умеешь добиваться своего, — улыбнулся Сигизмунд своему любимцу. — Ну а вы, ваше преосвященство, подумайте о московской проблеме более детально. Нам не нужна угроза с востока, пока Польша решает свои дела в иных местах.

Оба сановника, поднявшись с мест, поклонились королю, и вышли из кабинета, столкнувшись в проходе с королевой, у которой уже довольно явственно проглядывался округлившийся животик. Итальянский дракон был в очередной раз беременным.

* * *

*

"Чёртовы рижане!" — зло подумал Бланкенфельд, швыряя распечатанное письмо в угол.

Нет, не так он представлял себе жизнь рижского архиепископа. И уж, по крайней мере, не думал, что рижане вообще откажутся признавать нового архиепископа своим сюзереном, и даже обратятся к Плеттенбергу с просьбой пересмотреть условия Кирхгольмского договора и стать единственным ландсгером города. А ведь как всё хорошо начиналось!

Когда в 1514 году выходец из влиятельной бранденбургской патрицианской семьи Иоганн Бланкенфельд занял епископскую кафедру в Ревеле, мало кто догадывался, как далеко может пойти этот честолюбивый и целеустремлённый человек. Но спустя всего четыре года он, оставаясь на прежней должности, стал ещё и главой Дерптской епископии, которая, помимо обширного владения между Чудским и Вирзейским озёрами, включала в себя управление церковными делами в орденских землях западной части Ливонии. Однако и этого ему показалось мало, так что он нацелился на самый главный приз в виде кафедры рижского архиепископа. Умело воспользовавшись ситуацией в стране, он в 1523 году стал сначала коадъютором рижского архиепископа, а после кончины последнего в конце июня 1524 года и новым главой епархии.

И тут рижане отказалась признавать нового архиепископа своим сюзереном.

Что же, господа горожане, не на того человека вы напали: он готов был принять этот вызов, даже если ему придётся пойти против магистра! За ним стоял Святой Престол в лице папы Климента VII, а также возможная поддержка со стороны императора Карла V, который был приверженцем католичества, а города Ливонии как раз поразила зараза ереси.

Да, Реформация из Германии и Северной Европы докатилась до Ливонии уже в 1522 году, найдя себе массу пламенных сторонников среди бюргерства, и даже дворян, которые увидели в новом учении возможность ослабить над собой власть ландсгеров и захватить церковные земли. Быстро распространявшиеся по орденским землям памфлеты и листовки с доводами и контрдоводами оппонентов дали людям острое и беспрецедентное ощущение участия в широкой дискуссии. Грамотные читали памфлеты неграмотным, спорили о них в кругу семьи, с друзьями, в гостиницах и тавернах. В столкновении мнений участвовали представители разных сословий и профессий. А вскоре зараза лютеранства выплеснулась и за городские стены.

Церковь на все писания Лютера давно уже наложила запрет, а все его печатные издания подлежали сожжению, но в ливонских городах эту норму исполнять не собирался никто. Наоборот, в августе 1522 года всё тот же рижский рат, вдохновлённый диспутом, устроенном Андреасом Кнопкеным с францисканскими монахами в церкви Святого Петра, попросил Мартина Лютера разъяснить рижанам основы своего учения. А уже в октябре-ноябре своим решением назначил двух церковных проповедников Сильвестра Тегетмейера и Андреаса Кнопкена пастором в собор Святого Якоба и архидиаконом церкви Петра. И это был прямой вызов устоям, потому что никто, кроме Домского капитула, не имел право назначать людей на столь высокие церковные должности, и в особенности этой прерогативы не было у светских властей города.

В следующем, 1523 году, сторонники учения Лютера разрушили францисканский монастырь в Газенпоте. А этим летом рижский рат и бюргерство и вовсе решили создать новое церковное учреждение и выбрали с этой целью верховного пастора, в сферу обязанностей которого входила забота о чистоте проповедей и ведение кадровой политики новой церкви, и который должен был вершить суд независимо от совета и церковной общины.

Чувствуя, как из-под его ног одна за другой рушатся опоры, Бланкенфельд попытался найти поддержку среди соседних государей. Первоначально он обратился к польскому королю, как исповедующему ту же религию и который считался одним из официальных протекторов Рижского архиепископства. Но Сигизмунд пока молчал, и архиепископ решил, что обратить свой взгляд на восток будет вовсе не лишним. Тем более, что он уже состоял в переписке с псковским дьяком Мисюрь-Мунехиным.

Она началась не на пустом месте. Будучи ландесгерром Ливонии, Иоганн Бланкенфельд осуществлял свою политическую деятельность в системе русско-ливонских отношений и по мере сил поддерживал с Псковом и Москвой добрососедские отношения, всегда помня о целях Святого престола в отношении восточного соседа. А они были грандиозны! Давней мечтой пап было найти в лице Руси союзника в войне против османов и одновременно добиться признания примата папы Русской церковью.

К сожалению, ближайшие соседи Руси видели в ней для себя либо источник для порабощения, либо источник опасности. Даже сам Иоганн вынужден был использовать подобные взгляды, когда под эгидой героической борьбы Тевтонского ордена против русских и татар, добивался от папы Льва Х подтверждения привилегий для ордена в 1514 году, а на следующий год — разрешения на проведение трехлетней кампании по продаже индульгенций всё так же на благо ордена. И при этом в меру всех сил опровергая в Риме слухи, будто бы магистр Альбрехт собирается вместе с великим князем воевать против Сигизмунда, хотя, как раз это магистр и собирался делать.

С псковским управителем он познакомился ещё в 1518-1519 годах, когда выступал посредником в дипломатических сношениях между Альбрехтом фон Бранденбургом и Василием III. Дьяк оказался интересным собеседником, обладавшим широким кругозором. Хотя дела вёл умело и достаточно жёстко, так что сумел даже выбить у него расширенные права на рыбную ловлю для своих людей, в ущерб жителей Дерпта.

И хотя связываться с русскими Бланкенфельду хотелось в последнюю очередь, но если польский король откажет в своей поддержке, то ему останется либо тихо исчезнуть с политической арены, либо выбрать новых союзников.

Подобрав с пола отброшенное письмо, архиепископ вновь перечитал его содержимое, после чего вернулся за стол, и, обмакнув перо в чернильницу, стал писать уже своё послание, даже не догадываясь, какую цепную реакцию он запустит этим своим решением...

* * *

*

Со времён крымского погрома прошло уже изрядно времени, и столица постепенно залечила полученные тогда раны, по крайней мере, видимые взгляду. При этом кроме восстановления порушенного, были проведены и кое-какие изменения в городском хозяйстве.

Так градостроителями была, наконец, предпринята попытка хоть как-то распланировать московские улочки, определив для них единую ширину в 12 саженей, а для переулков по 3 сажени. Эти переулки, кстати, появились самым простым образом — протаптыванием дорожек между дворами. Они почти никогда не были прямыми, но их кривизна была одной из противопожарных мер, предпринимаемых правительством. Кроме того, на каждом перекрёстке, для тушения пожаров, поставлены были бочки с водой, наполняемость которых была возложена на самих уличан, как очередная повинность.

Ну и как уже не раз говорилось, к настоящему времени на территории посада почти не осталось дворов ремесленников, а им на смену пришли дворы бояр, богатых купцов — "гостей" и дворян, из тех, у кого хватило денег на столичное житьё. И всех их очень не устраивало то, что в случае опасности они должны были, бросив всё, спасаться в Кремле. А потом возвращаться на пепелище и отстраивать всё заново. Так что они (и Андрей в их числе, как тоже имеющий двор на посаде, пострадавший от недавнего погрома) обратились с челобитной к государю, дабы повелел тот оградить их место жительства от внешнего ворога стеной. И Василий Иванович не оставил то челобитье без ответа, тем более, что появление "лишних" денег в казне позволяло приступить к фортификационным работам куда раньше, чем в андреевом прошлом-будущем.

Оттого, уже в 1523 году по восточной границе посада был прорыт глубокий ров и насыпан вал, а уже в этом началось и строительство кирпичных стен с башнями, вновь получивших в народе негласное прозвание "Китай-город". Руководил постройкой новой линии укреплений всё тот же итальянский зодчий Петрок Малый, что этим занимался и в иной реальности.

И вот весь этот строительный бум превратил и без того не тихую Никольскую в настоящее вавилонское столпотворение. И только осознание нужности проводимых мероприятий не позволяло княжескому раздражению прорываться наружу, когда он, под бой седельного тулумбаса, возвращался к себе домой. Впрочем, положа руку на сердце, и его вклад в общую сумятицу тоже был не мал. Как-никак, а задумал князь на родном районе аж целых два строительства. Первое — для душеспасения, а второе для будущего.

Для первого строилась на ближайшем к дому князя перекрёстке церковь небесного покровителя торговой компании — святому Иоанну Сочавскому, а вот для второго — новая школа для московских детей, под которую он и место выкупил у одного из последних ремесленников, что ещё оставался на краю Ильинки. Тому среди знати да богачей в последнее время жить неуютно стало, вот и предложил ему Андрей обменяться двор на двор. А поскольку новое место было где-то в Занеглимье, то ещё и доплатил рабочему человеку, дабы тот смог без потерь перенести своё производство.

В общем, даже не беря во внимание приказные дела, хлопот у князя было много, и вернувшийся из Нижнего Андрей вертелся как белка в колесе, отдыхая лишь короткими летними ночами. Благо жена была уже с животиком, и ей было не до плотских утех.

Зато среди всей этой суеты князь отыскал, похоже, настоящего самородка, которыми так богата русская землица. Причём случилось это довольно буднично и, можно сказать, больше по воле случая. В тот день, в очередной раз вернувшись из Кремля, Андрей наскоро сполоснулся под душем (привычно проклиная бояр с их понтами и привычкой потеть под шубами) и решил, что все дела могут и подождать, тем более, что давно пора было и к иконописцам заглянуть, да заказать для строящейся церкви икон. Да и для домашнего иконостаса тоже.

А потому, спустившись по лестнице, устроенной нынче внутри, а не снаружи, как в прежнем доме, в конюшню, он охлопал подготовленного конюхами коня, вздел удила, проверил подпругу, и легко, привычно взмыл в седло. Выйдя на улицу, на яркое, но уже не жаркое солнце, Андрей вдруг озорно присвистнул и велел барабанщику выдвигаться вперёд, а дружинникам из личной охраны следовать за ним.

Улица за воротами, как всегда, была полна народа и телег. Все куда-то спешили и что-то везли, но заслышав боярский тулумбас, привычно сворачивали к обочине, пропуская княжеский кортеж. Спокойно восседая в седле, Андрей с усмешкой поймал себя на мысли, что было время там, в его прошлом-будущем, когда ему сильно хотелось проехаться по дороге с кортежем и мигалками. Воистину, бойтесь своих желаний, иногда они сбываются. Вот только не всегда так, как думалось и мечталось.

А Москва привычно гудела, звон, стук и людской гомон текли не прерываясь. Росла столица, расстраивалась!

Возле строящейся церкви князь придержал немного коня, убедившись, что работа спорилась, и тронулся дальше, в сторону иконописной мастерской. Во дворе которой под него и влетел худой вихрастый паренёк. Впрочем, влетел он не совсем под князя, а под его коня, который от такой наглости присел и угрожающе всхрапнул.

— Стой, варнак! — донёсся из помещения крик изографа, выскочившего следом за работником (потому как вряд ли тот был его родственником), как был, в фартуке с пятнами краски и закатанными рукавами рубахи. Увидев верховых, он в первые мгновения застыл, словно не зная, что делать. А потом опомнился и поклонился знатному гостю, который был, к тому же, его постоянным заказчиком.

— О чём кричим, мастер? — весело и удивлённо поинтересовался Андрей, спрыгнув с седла и крепко ухватив собиравшегося порскнуть куда-то в сторону хлопца. Всё же изограф Феофил был человек достаточно выдержанный, а тут выскочил: глаза горят, руками машет.

— Да вот о нём, — указал мастер на паренька и пожаловался: — Взял же на свою голову ученика. Чем только голова забита? То краску не так смешает, то, не смысля ничего, лик писать пытается. Всю работу испортил, мерзавец. Опять доску грунтовать придётся.

— Что, плохо рисует? — Андрею становилось всё интересней и интересней.

— Так если бы. Есть у гадёныша дар, ведь какие лики выписывает, когда правильно всё делает! Только он ведь, многогрешный, не всегда каноны исповедует. Уж прости, княже, но стыдно показать, что он изобразил.

— А пойдём, посмотрим, — всё так же весело сказал Андрей, продолжая крепко держать паренька, который угрюмо смотрел на обоих.

Мастерская изографа располагалась в довольно большой избе, внутри которой было достаточно светло. Сбоку от входа, видимо на просушке, хотя князь был в этом не совсем уверен, стояли заготовки под будущие иконы. А лицом к окнам, на предке художественного мольберта, красовался мастерски выписанный красками образ святого. Андрей, походивший в своё время в художку и даже написавший до того, как привычно всё бросил, несколько работ для городских выставок, застыл, оценивая красоту произведения.

С иконы на него своими большими глазами под взлетающими, изломанными дугами бровей внимательно и строго глядел святой, словно спрашивая: достоин ли ты, человече, царства божьего?

— Прекрасная работа, мастер, — молвил князь, с трудом отводя взгляд от лика святого, и заросшие бородой щёки Феофила покрылись краской смущения. И это тоже всегда поражало князя: то, как мог признанный мастер смущаться от похвалы, словно девица.

— Спасибо, княже, только я её ещё не окончил. Хотел вот Богородицей заняться, а как увидал... Да ты сам посмотри, — проговорил он, подводя князя ко второму мольберту.

Андрей послушно подошёл, глянул и... застыл.

Вы видели когда-нибудь портрет Шарля де Солье руки Ганса Гольбейн Младшего, ну того, который был придворным портретистом английского короля? Так вот, маленький богомаз в меру своих сил попытался изобразить лицо богородицы с той же точностью, что и признанный мастер, хотя у него вышло и не так успешно. Но сам факт того, что в Москве живет, возможно, будущий гений, стал для Андрея настоящим откровением. Нет, в его художественной школе на Каме учились хорошие ребята, и картины, написанные ими, украшали стены уже многих домов. Но вот портретисты они были, скажем так, чуть выше среднего уровня. Нет, узнать написанного человека было можно, но всё же это был пусть и добротный, но уровень именно средневекового портрета.

Мальчик же явно подавал заявку на то, чтобы встать на уровень титанов Возрождения, если только не дать иконописному канону загубить дремлющий талант. И вовсе не потому что написание икон требует меньшего мастерства, нет, но принятые сейчас условности явно не пойдут парнишке на пользу.

— Да, икона испорчена, — выдохнул князь, поворачиваясь к парню.

— Почто? — скорее против воли вырвалось у того от обиды.

— От канона ты ушёл? Ушёл. А к чему? Где чёткость линий? Где правильность передачи светотени? А ведь именно игрой теней и передаётся объёмность и правдивость.

— Но...

— Без но. Тут либо надо смириться и писать, как мастер указует, либо идти учиться писать по-другому.

— Как по-другому?!

— Это что же, княже, ты у меня лучшего ученика забрать хочешь?

Почти одновременно воскликнули ученик и мастер.

— По-другому, это по-другому, — усмехнулся Андрей и повернулся к мастеру: — Прости Феофил, но ты же видишь, парню тесно в каноне. Ты мастер от бога, и учеников у тебя достаточно. А ему надобно другое.

— Всё другое от лукавого, — обиделся изограф. — Лики святые ему, видите ли, писать невместно. Уводишь парня, а он еще своего не отработал!

— Брось, мастер. Не к лицу обида тебе. У парня талант к парсуне, так зачем его в землю закапывать? Отпусти его со мной и в веках твоё добро люди помнить будут.

— Но, княже...

— Не спеши с отказом, подумай. Знаешь же: коль сговоримся, не обижу. Впрочем, давай об том позже поговорим, я ведь к тебе по иному делу собирался.

— Ну, позже, так позже, — нехотя согласился Феофил, и сразу же переключился на деловой тон: — А по какому делу-то, княже?

— Церковь расписать, да иконы новые.

— Так мог бы и кого послать. Чего ж сам-то?

— Да вот, захотелось вновь на твоё мастерство полюбоваться, — улыбнулся Андрей. Ну не говорить же человеку, что князь просто от дел сбежал. Не поймёт. Да и не надо. Зато, какой бриллиант он обнаружил при этом в обыкновенной мастерской. А не поедь он сам, чтобы было? Нет, мастер Феофил, парнишку от тебя забирать надо однозначно. Этому пареньку совсем другая судьба уготована. Лучше ли, хуже ли, чем раньше, то одному богу известно, но другая.

* * *

*

А ближе к лету среди образованной части элиты (крестьянам и посадским было просто как-то не до подобных эмпирей) с новой силой вспыхнул довольно деликатный спор, который вот уже несколько десятилетий тревожил великокняжеский двор. Правительство Василия III Ивановича испытывало насущную потребность в создании теории, которая укрепляла бы новое положение великокняжеской власти, когда роль великого князя продолжала расти, а удельные княжата фактически потеряли свои права, однако продолжая еще на них настаивать. А великому князю необходимо было, чтобы и формально никто не мог бы поставить себя на одну ступень с ним. При этом принять царский венец что отец, что сын, даже именуясь "царём и самодержцем" всё же отказывались.

И тут при московском дворе вдруг вспомнили о посланиях опального митрополита Спиридона, что, находясь в заключении в Ферапонтовом монастыре, решил вернуть себе расположение великого князя апологетическим сочинением в его адрес. И вывел идею происхождения Рюрика от некоего Пруса, родственника римского императора. Спиридону это не помогло, но вот книжники и дьяки за идею уцепились крепко.

Андрей, поневоле попавший в столь интересное время, даже не представлял, что осмеиваемая европоподлежащими русскими интеллигентами легенда зарождалась как раз в эти годы. А ведь он про неё много читал в своём времени, так как в воспалённом интеллигентском мозгу считалось, что "цивилизованная" Европа смеялась над претензиями Ивана Грозного о происхождении его рода от римлян. При этом старательно не замечая, что царствующие дома "цивилизованной", как они считали, Европы страдали точно таким же недугом. Та же соседняя с Русью Литва выводила себя от потомков, поселившихся на балтийском побережье римских колонистов, а короли Франции вплоть до Луи XIV (более привычного нам как Людовика XIV) вели свою нить аж от троянцев, что ушли из гибнущего города сначала в днепровские степи, а потом, пройдя через всю Европу и добравшись до Галлии, стали править франками. Да и Габсбурги в этом отношении тоже были те ещё затейники. Но в среде русской интеллигенции высмеивать можно было только русских правителей. Чем они увлечённо и занимались.

И вот оказалось, что споры о Прусе и прочих событиях, описанные опальным митрополитом в своём "Послании о Мономаховом венце", не только в будущем вызывали многочисленные словесные баталии. Здесь, в шестнадцатом столетии, среди грамотной прослойки общества шло не менее эпическое сражение. Причём сами книжники и их читатели были абсолютно уверены в истинности создаваемого на их глазах исторического мифа.

И потому появление разгромной статьи, в которой автор доказывал, что подобный миф создан вовсе не для возвеличивания, а для умаления великокняжеской власти, буквально взорвал общественность. Ведь получается, что раз никакого Пруса ромейские хроники не ведали (а статья ссылалась не только на известные уже на Руси хроники, но и на те, которые тут пока ещё не знали), то ссылка на него вызывала бы у тех же литвинов и поляков лишь кривую усмешку. А ведь не секрет, что именно в противостоянии литовской династии и пытались возвеличить себя Рюриковичи. Оттого и созданные мрачным тевтонским гением с целью принизить династию литовских князей легенды о происхождении Гедимина и получения им власти после того, как он убил своего князя Витена, легко прижились на Руси.

Кстати, литвины в ответ на подобные обвинения создали свою легенду, будто бы некий римлянин Палемон, родственник императора Нерона, спасаясь от его жестокости, сбежал в Жемайтию, где и основал новый род, от которого и произошла литовская знать. В связи с проигранной войной легенда о том, что у них римские корни, получила среди литвинов новый толчок. А Андрея заставила задуматься, не отсюда ли и растут корни породнения с имперским Римом на Руси.

И потому новая статья, по-прежнему отвергая наличие мифического Пруса, выдала на-гора другую теорию сопричастности Рюриковичей с великим Римом, не менее мифологизированную, но более исторически подчищенную. И не надо думать, что придумал её сам попаданец. Нет, он просто, как всегда, красиво сплагиатил чужую идею, подсмотренную на одном из форумов.

В ней за основу было взято хоть и слабо, но всё же известное плавание римского флота в Балтийское море под командованием Друза Старшего, брата императора Тиберия Клавдия и отца императора Клавдия I. А дальше начинался вымысел, который трудно было, как доказать, так и отрицать. Якобы, совершив стоянку на реке Эльба, Друз взял к себе дочку местного вождя, и родила она от него сына — родственника императоров: племянника царствующего и единокровного брата будущего. И когда Клавдий узнал о нём, то учредил его правителем в тех землях, наказав оберегать Янтарный путь во имя Рима.

Через много лет Радегаст — один из прямых потомков брата императора — избран был первым правителем Союза ободритов, а Рюрик, от которого и ведут свою родословную московские князья, был потомком Радегаста в шестом поколении.

Основа под мифом была так себе, но и оспорить её было куда сложнее, чем мифы про того же Пруса или Палемона, о которых старинные хроникёры, мода на которых в мире только росла, ничего не знали. А тут: поход был? Был. Янтарный путь был? Был. Его кто-то охранял? Да, охранял, и это были явно не римские легионы. Ободриты были? Были. Так что докажи, что у Друза не было любовницы на балтийском побережье. Увы, этого ни доказать, ни опровергнуть было невозможно. И оставалось только верить. Зато из этого мифа легко выводилось превосходство Рюриковичей над Гедиминовичами. Даже если принять на веру литовскую версию про беглеца Палемона, которому никто права на управление земель не давал. А стало быть, был он либо вассалом предка Радегаста, либо наглым самозванцем. И потому его потомки стоят ниже потомков Радегаста. Отчего следовало, что Гедиминовичи ниже Рюриковичей.

А ещё данный миф позволял обосновать возможные претензии на земли бывшего государства ободритов, захваченные нынче германцами.

В общем, общество бурлило, а государь (с которым Андрей предварительно обсудил свою теорию перед тем, как вбросить её в народ) хранил задумчивое молчание. Он выигрывал в любом случае, так что мог себе позволить дать подданным поиграть в демократию.

Глава 2

Нет, всё же посольское дело на Руси — тяжкий труд. Ещё не начав движение, Андрей уже трижды проклял родичей, что сосватали ему такую службу. Они там, в Думе штаны просиживают, а он тут уже с ног сбился, пересчитывая и опечатывая рундуки с мягкой рухлядью и прочими дарами для императора. А ведь ещё предстояли многочасовые инструктажи, на которых важные от своей миссии дьяки и бояре будут ему указывать, как "беречь честь государеву" своим поведением. А уж с какой важностью ему передавали опечатанные тубусы с государевой грамотой, и не передать. Жаль, смеяться при всём этом было нельзя, вот и пришлось стоять истуканом и делать морду кирпичом.

А количество дворян и служек, которых хотели отправить с ним? Это же вообще ни в какие ворота! Мол, чем больше людей, тем представительней посольство, а уж к императору и две сотни не предел! Еле уболтал, срезая по-живому и обосновывая тем, что для кораблей, на которых ему предстояло плыть, и полусотни многовато будет. И всё одно, табор собирался тот ещё, да все с баулами и не одним. Как же — в посольство и всего три смены платьев! Не по понятиям так-то.

Причём Андрею тоже пришлось упаковывать шубу, благо не ту, что ему с государева плеча пожаловали, а другую. Эта шуба, хоть и была по-московски длиннополой, усыпанной позументами да жемчугом расшита и мехом оторочена, но шилась по особому заказу из тонких тканей. С виду вылитый русин, а на деле не так жарко. Да и костюмы, что дорожные, что парадные, тоже были пошиты тем же способом, ведь в Испании и зимой жарковато бывает. А потеть Андрей ну очень не любил.

Но, наконец, все приготовления были окончены, и в середине июня длинный поезд из чуть ли не сотни возов тронулся в путь. Граф де Конти, обласканный и одаренный сверх всякой меры, тоже добавил в эту извилистую ленту свои пять копеек в виде пары десятков возов, зато был весьма доволен итогами собственного посольства. Как политическими, так и экономическими. И даже долгий путь по русским дорогам его нисколько не пугал.

Длинный караван, скрипя колёсами, неспешно тащился от города до города, пока не докатился до Новгорода Великого, где и совершил остановку, дабы дать отдохнуть людям от дорожных тягостей.

Загнав возы с подарками под охрану дружинников Руссо-Балта, Андрей первым делом хорошо пропарился в баньке, а уже на следующий день встретился с Сильвестром, который ожидал его с кучей отчётов и кислым выражением лица.

— Судя по бумагам, дела идут просто превосходно. От купцов, желающих вступить в компанию, отбоя нет, да и разовые векселя, я смотрю, раскупают чуть ли не у печатного станка. Так отчего же лицо у тебя такое, будто заморских лимонов объелся?

— Колыванцы, — печально вздохнул Малой, потеребив бороду на подбородке.

— Что ещё?

— Магистр Ливонского ордена обратился к герцогу Шлезвига и Гольштейна Фридриху, которого пророчат на королевский трон Дании, с просьбой закрыть норвежские воды для нового морского пути, несущего угрозу их посреднической роли в нашей торговле.

— Ха, они считают Фридриха глупцом, что ли?

— Нет, конечно. Да и Фридриху сейчас явно не до норвежских дел. Но и король Польши, и городское собрание Гданьска тоже написали свои петиции. И в свете этого появление на северном пути пиратов наводит на не совсем хорошие мысли.

— Забудь, Сильвестр. Севером занимаются другие люди. Тем более там и условия торговли иные. Ту же пеньку в тюках возить северным маршрутом бесполезно, слишком дорог фрахт. Оправдывается только транспортировка готовых изделий из нее: веревок и канатов. Потому надо бы к Даниле отослать мастеров канатчиков, дабы налаживали там новое производство.

— С этим проблем не будет, я уже списался с ним и готовлю покрутчиков.

— Ну и добре, — усмехнулся Андрей. — А теперь вернёмся к Балтике. Что тебя тревожит?

— Колыванцы. Магистр, поняв, что датчане на его просьбы не реагируют, дал волю своим разбойникам. Которых с удовольствием привечает Колывань. Наших-то они не трогают, а вот тех, кто сам по себе предпринимает попытки самостоятельно добраться до рынков Европы, таких нарушителей их многолетней традиции жестоко карают. Товары и суда отбирают — и, считай, еще повезло, коли голова на плечах осталась! У Таракановых намедни три лодьи похолопили.

— И почему я узнаю это только сейчас? — брови Андрея съехались к переносице. Он уже один раз "объяснял" глупым чухонцам, что такое хорошо, но, похоже, ребятки позабыли полученный урок.

— Так по весне ходил в Колывань Володька Тараканов, как дьяк наместника. Посольство правил.

— И?

Сильвестр вздохнул.

Из его последующего рассказа выходило, что ревельский магистрат встретил богатого купца и по совместительству государева дьяка и посла весьма враждебно. А на людей, сопровождавших Тараканова, вообще в первый же день было совершено нападение и их довольно жестоко избили. Торжественного приема ему, как послу великого князя, тоже оказано не было. И, тем не менее, Тараканов продолжил свою миссию. Отчего горожане не успокоились и притащились большой толпой к дому, где остановился русский посол, осыпая его бранью. Сжимая кулаки и готовясь к смерти, Тараканов смело вышел на улицу, всем своим видом выказывая презрение к собравшейся черни. Но тут уж ревельским властям пришлось вмешаться в ход событий, так как убийство государева посла могло дорого отразиться на городе. Ибо баланс сил в регионе давно покачнулся отнюдь не в сторону Ордена. Так что подоспевшие стражники пресекли возможное кровопролитие.

Однако сами переговоры шли трудно. Тараканов прямо объявил, что государь приказал своему новгородскому наместнику послать его в Ревель, "дабы между нашим государем и великим князем и вашим магистром до окончания срока перемирной грамоты не происходили раздоры и кровопролития". Вот только ревельцам условия нового мира были явно не по нутру. Им хотелось жить как прежде, когда купцы с востока и с запада останавливались и торговали в их городе. И их абсолютно не устраивало Норовское — новый укрепленный порт русских, чьи склады были забиты бочками с ворванью и воском, плотными кипами пеньки, тюками с превосходным новгородским и псковским льном — лучшим в мире, как отзывались о нем даже сами европейцы. И им было бы много обиднее, если бы они знали, что в иной истории русским это вовсе не помогло перетянуть торговлю на свою землю, вот только ведал об этом лишь один человек в мире, и он явно не собирался подобной информацией делиться. Потому что построенный при Иване Грозном перед Ливонской войной порт так и не стал местом торговли, так как своего мореплавания к тому времени у русских уже почти не было, а заморские купцы довольно сильно боялись ревельских и шведских каперов, что не пропускали никого мимо своих городов. И только когда орден пал, а Нарва перешла в руки царя — тогда и началось знаменитое Нарвское плавание.

Но в этой реальности ревельцам повезло куда меньше. Шведы ещё не освоились в этой части Балтийского моря, они даже Выборг только-только забрали себе, а у русских взрыв торгового мореплавания не был задавлен активностью гданьских каперов и сменой короля в Дании, отменившей многие льготы. Оттого количество их судов, что буквально наводнили воды Балтики, сдерживал только собственный рынок, точнее, его слабость. Но и тут дело потихоньку двигалось, так что страшный сон ревельцев — остаться без русского транзита — на глазах становился явью.

— В общем, на словах и бумаге они за торговлю, а на деле — грабят и убивают тех, кто слабее, — подытожил свой рассказ Сильвестр.

— В общем, идёт нормальная, цивилизованная жизнь, — не к месту вспомнился Андрею гоблинский перевод "Властелина Колец". — Что же, с этим надо будет что-то решать. Займусь, как только вернусь из посольства. Ты же, пока, не допускай одиночных плаваний наших торговцев. Пусть суда ходят конвоями и под надёжной охраной.

— Сделаю, княже, — кивнул головой старик. — Но есть ещё одна проблема! Ливонцы жалуются на наше поселение, что на Тютерсе, который они у себя Тютерсаари зовут. Мол, это их земля.

— Ну, ещё бы, — усмехнулся Андрей, — оттуда ведь так удобно грабить тех, кто идёт в Норовское. Остров-то, почитай на пути стоит. Ты вот что, поселение укрепи насколько это возможно, да держи с островом постоянную связь. Все попытки чухонцев там обосноваться пресекать самым жестоким образом. А всем наместникам говорить, что земля это русская и отдать её можно лишь по слову государеву. Люди-то туда перебрались жить?

— А как же! — воскликнул Сильвестр. — С десяток семей уже поселилось. В основном рыбаки, но есть и те, кто скотинку держит. А уж грибы-ягоды на засолку все собирают. Пристанище подновили, амбары поправили.

— Ну и отлично, — хлопнул ладонью по столу Андрей, вставая. — И вообще, острова, что для жизни пригодны, заселять надобно, иначе станут они пристанищем для разбойного люда. А это уже торговлюшке вред. Так что, ты с этим делом не затягивай, а людей лучше из низовых земель на покрут бери. Коли надо — не скупись, заплати пожилое да протори, пусть лучше компании должны будут. Надеюсь на тебя, Сильвестр, крепко надеюсь...

А на следующий день князь посетил уже морское училище, практически пустое в эти дни из-за летней практики гардемаринов, и постарался вникнуть в проблемы, что стояли перед заведением. Впрочем, тут всё как всегда упиралось только в деньги, приток которых нынче увеличился (ведь кроме компании училище теперь финансировал и Корабельный приказ), но и отчётность по потраченным средствам тоже стали требовать жёстче. Так что бедняга Зуй Фомич весьма обрадовался появлению в своём кабинете столь высокого гостя.

Дело в том, что бюджет на книги был им уже выбран полностью, а тут на Русь с оказией попал отпечатанный в Руане экземпляр знаменитого трактата французского навигатора Пьера Гарсия, прозванного Ферранд, Le Grand Routier de la mer. Трактату было уже почти два десятка лет, но он до сей поры не утратил актуальности, да и известен был ещё далеко не во всех странах. В ту же Англию (но этого не знал даже попаданец) он попал только в 1528 году и ещё долгое время после был хорошим подспорьем для английских моряков.

В общем, Зуй Фомич ту книгу, стоившую достаточно дорого, купил, использовав для того другие статьи финансового обеспечения и теперь терзался сомнениями. С одной стороны, князь всегда поддерживал подобные деяния, но с другой — так как проверялись траты в последнее время, не было ещё никогда.

Однако Андрей, пролистав купленный экземпляр, велел немедленно организовать его перевод (благо текст был отпечатан на латыни, а не на французском, который в эту пору на Руси был неизвестен) и тиражирование, причём в большом количестве. Всё же текстовый навигационный сборник (непосредственный предшественник лоций) морских и океанских дорог стоил потраченных на него денег не меньше, чем любое иное пособие по навигации.

Затем, всё же пожурив облегчённо выдохнувшего ректора за мелкие прегрешения, свою инспекцию главного поставщика кадров для флота князь посчитал законченным, оставшись вполне довольным увиденным. А уже в конце недели, погрузив все товары на речные струги и дощаники, посольство продолжило свой путь к морю.

К сожалению, в Орешек прибыли уже с потерями — внезапный шторм на Ладоге затопил пару стругов, с которых даже не всех людей удалось спасти. Но посольские дары не пострадали, так что надолго в крепости задерживаться не пришлось. Так, просохли, переночевали и снова в путь. Но и этого времени Андрею хватило, чтобы устроить разнос командиру местной флотилии. Впрочем, тот был сам виноват, допустив чтобы канал, по которому боевые струги выходили из крепости в реку, занесло песком. А князь, помятуя о том, что в той его реальности ореховецкая флотилия так ни разу и не схватилась с врагом, всякий раз оказываясь не там, где вошедшая в Неву вражеская флотилия, возможно, слегка и перегнул палку, отчитывая нерадивого сына боярского. Но с другой стороны — а зачем ему соединение, которое только жрёт деньги, но абсолютно неэффективно в бою? Ведь даже налёт на Невское Устье они бы проспали, не будь тут попаданца.

Закончив с пропесочиванием подчинённого, князь не забыл поставить галочку в тетрадку о рассмотрении вопроса необходимости держать суда в Орешке, если враг всегда приходит с моря. Возможно, стоит её перевести в то же Устье и поручить ей охрану невского взморья? А то и более широкого участка от Копорской губы до Берёзовых островов. Над этим вопросом стоило крепко подумать.

Из Орешка, без проблем миновав Ивановские пороги, посольство достигло городка Невское Устье, где его уже ждали корабли святой эскадры.

Впрочем, это были всё те же шхуны, только построенные специально для посольства, с каютами, облагороженными для лучшего удобства путешествующих. То, что к императору посольство должно отправиться на своих кораблях, а не зафрахтованных в Европе, как это было в иной реальности, решено было давно, ещё тогда, когда испанский гранд только вступил на русскую землю.

Ох и намаялся же Викол со срочным заказом, хорошо хоть запасов дерева, накопленных верфью, хватило, да само строительство оплатила казна. Точнее, та очередная тысяча рублей, что была выдана на строительство кораблей для флота, была потрачена, в том числе, и на эти шхуны, которые по возвращению Андрей собирался забрать на службу.

Да, всем, кто был знаком с морским делом, было понятно, что четыре шхуны — это не то, что стоит выводить против каракк той же Ганзы или Дании, но для данного этапа становления флота этого было пока что достаточно. Строить сразу десятки линкоров из сырого дерева и при кадровом голоде смысла Андрей не видел — чай, у него не война, как при Петре Алексеевиче. Хотя собирающиеся на историческом горизонте грозовые тучи и заставляли его критически пересматривать кораблестроительную программу. Но совершать главную ошибку Горшкова он тоже не хотел. Ведь флоту, кроме кораблей, критически важны места базирования. И с этим у него было пока что туговато.

Ну а святой эскадрой этот отряд стали звать с его лёгкой руки, когда он высказался по поводу названий построенных кораблей: "Св. Софроний", "Св. Евсхимон", "Св. Евстафий" и "Св. Савва".

Впрочем, кроме них в Невском Устье стоял в этот момент и гребной отряд, состоящий из шести парусно-вёсельных судов, представлявших собой помесь струга и галиота. Плоскодонные корабли, почти коробообразные в плане корпуса, но с мощным килем, который и придавал им устойчивость, они были снабжены единственной мачтой с одним латинским парусом и кливером, что обеспечивали им хождение по ветру, а вёсла позволяли двигаться в безветренную погоду и маневрировать в порту и узкостях. Пушечное вооружение на них было установлено по-галерному — в носу и смотрело только вперёд. Для закрытого моря, а именно таким можно было рассматривать Финский залив, это были незаменимые в смысле патрулирования и охраны суда. Потому в реестре флота они так и значились: "струги морские, охранные".

Отрядом командовал тридцатилетний Анцифор Бакин. Он был незаконнорожденным сыном Никиты Кулибакина, что в самом начале века стал новгородским помещиком в Шелонской пятине, получив часть земель бывшей вотчины знатного новгородского боярина и посадника Якова Федорова, и холопки, с которой сей помещик и согрешил. Парень вырос смышлёным, характером удался в отца, да и ликом был достаточно похож на него же, отчего помещик предпочёл выдать тому вольную и отправить его куда подальше, дабы не напоминал о грехах молодости. И когда молва об успехах каперов облетела новгородские пятины, парень решил попытать своё счастья на качающейся палубе. И не прогадал, скопив на каперской добыче неплохое состояние, которое ещё и преумножил, вложив деньги в векселя Руссо-Балта. И пусть как навигатор он был не ахти, но управлять кораблём в бою научился вполне сносно. А прознав про набор в государевы мореходы, одним из первых пришёл рекрутироваться на службу. Всё же служивый человек это вам не простой крестьянин или посадский. Тут он как бы не вровень с отцом вставал, доказать которому, что он не хуже единокровного брата, хоть и от холопки рождён, он всегда мечтал.

Вот с ним-то у князя и состоялся отдельный разговор, пока в порту шла перегрузка посольского добра с речных судов на морские корабли. Потому как мало кораблей, не мало, а защищать собственное судоходство флот обязан, раз уж он создан, так что Бакину предписывалось всю навигацию почаще крейсировать вдоль ливонского побережья, и особенно Колывани, следя за тем, чтобы чёртовы паписты не грабили русских купцов. А коли такое непотребство вскроется, то бить врагов нежалеючи, пусть даже они будут под орденским или колыванским флагом. На что и выдал ему грамоту с приказом, скреплённую собственной печатью.

И зная характер своего подчинённого, Андрей с усмешкой подумал, что вскоре ревельцы взвоют от его действий.

Невское Устье корабли с посольством покинули утром, когда ночной бриз поменялся на дневной, и, осторожно маневрируя на мелководье реки, а следом и Невской губы, без приключений добрались до Котлина, откуда уже начинались хорошие глубины. Здесь, вздев все паруса, шхуны ускорили свой бег и быстро оставили за кормой струги галерной эскадры, что шла следом за ними.

В той, иной истории, посольство двигалось посуху, через Литву и Польшу, по-пути сообщив польскому королю о готовности Василия III Ивановича заключить с ним мир. Затем добравшись до Вены, вело переговоры с эрцгерцогом Фердинандом, и уже оттуда, претерпев кучу дорожных невзгод, добралось до Антверпена, где село на корабль и отправилось в Испанию.

Вообще-то, почему путь был столь долог, Андрей не знал. Большого резона посещать Вену для русского посольства не было, так как империя ещё не распалась, и венский эрцгерцог считался скорее этаким удельным князем при императоре, хотя и ведал центральноевропейскими вопросами, но всё одно политика Империи творилась на Пиренеях. Возможно, это было нужно имперскому послу, однако де Конти, когда продумывался маршрут, только пожал плечами, мол, ему всё равно. Главное — добраться до императора. А раз так, то решено было в этот раз идти сразу в Испанию, а Вену посетить уже на обратном пути, имея на руках грамоты от самого Карла.

Именно поэтому эскадра стремительно пожирала милю за милей, не остановившись даже в Копенгагене, который хоть и выбросил белый флаг перед герцогом Фридрихом, но в котором всё ещё было достаточно беспокойно. А провизии и воды на шхунах хватало до самого Антверпена.

Плавание проходило довольно успешно. Князь и граф, находившиеся на одном корабле, много времени проводили в кают-компании, полной солнечного света, который лился сквозь решётчатые окна, открытые настежь по случаю хорошей погоды, отчего внутрь постоянно вливался шум пенящейся в кильватерной струе воды. Аристократы коротали время либо в приятной беседе, либо за игрой в шахматы или в карты. Да-да, времена Альфонсе XI запретившего карточные игры своим указом в 1332 году давно прошли. Нынешние испанцы буквально пристрастились к ним, придумав даже свою игру — ломбер, которая уже начала завоёвывать европейские страны. Умел граф играть и в покер, правила которого в 16 веке отличались от тех, что будут известны в двадцать первом веке, что, однако, не сильно портило саму игру. И если шахматистом де Конти был не очень, то вот в покер и тем более в ломбер обыгрывал князя куда чаще.

В наиболее жаркий час они покидали кают-компанию и устраивались в креслах, установленных для них на корме, под навесом из коричневой парусины. Недосягаемые для солнечных лучей и обдуваемые ветерком, они вели беседы на самые разные темы, которые почти все (разве что за исключением женщин) сводились в конце концов к политике.

Потому что графа очень волновала вражда между французским королём Франциском I и испанским королём Карлом V, возникшая после избрания Карла императором Священной Римской империи, а также из-за нужды папы Льва X в союзе с Карлом ради борьбы с влиянием Мартина Лютера. Вражда эта вылилась в длительную войну, которая в тот момент, когда граф покидал Испанию, велась под стенами Марселя и, казалось, что последняя крепость Прованса, оставшаяся во французских руках, вот-вот падёт. Но, увы, известия, достигшие посла уже в Москве, были нерадостными. Марсель по-прежнему держался, а Франциск собирал огромную армию, противостоять которой имперским войскам будет весьма трудно.

Слушая де Конти, Андрей мысленно хмыкал и благодарил Дюма за его роман "Сальтеадор", который познакомил его с Карлом, и после которого он некоторое время даже увлекался историей Испании. Уж по крайней мере Альтамира-и-Кревеа в библиотеке он зачитал до дыр. А поскольку волны искажения реальности ещё вряд ли докатились до этого конца Европы, то кое-какими сведениями, осевшими в памяти, можно было неплохо воспользоваться в предстоящих переговорах. Ну и, главное, не забыть бы в Антверпене поставить крупную сумму на поражение Франциска. Думается — ставки на это будут высокими, ведь французский король неплохо выдержал тяжкие годы имперских побед и теперь госпожа Удача вроде как повернулась к нему ликом, а не филейной частью, как раньше. Вот и пусть толстосумы оплатят ему хоть год колонизации, которая пока что лишь высасывала деньги из вовсе не бездонного княжеского бюджета.

Разумеется, в этих беседах не обошли стороной и столь любимое князем морское дело. Граф, конечно, был человеком сухопутным, но в среде испанских аристократов хватало тех, кто делал карьеру на корабельных палубах. Так что у него было, что рассказать собеседнику.

И хоть в основном это был вольный пересказ морских баек, которые Андрей и сам потравить был горазд, но кое какую информацию он из них выжал. Так, оказалось, что испанские капитаны не очень-то любили суда португальской постройки, предпочитая им пусть и слабее вооружённые, но более ходкие и манёвренные корабли кастильских или баскских корабелов.

А это уже была пища для размышлений и выработки тактики противодействия. Ведь с португальцами русским придётся схлестнуться довольно скоро. Если не в Канаде, то в Персидском заливе точно. Шах не простит португальцам захват Ормуза, а опыт англичан подсказывал, что помощь в отвоевании этого порта весьма прибыльно сказывается на торговых отношениях с Персией. А шёлк Гиляна явно стоил того, чтобы слегка подпортить из-за него отношения с одной далёкой страной.

Миновав проливы и выйдя в Немецкое море, шхуны не пошли вдоль берега, как это обычно делали каботажники, а решительно направились за горизонт. И через несколько дней взору мореходов и дипломатов вместо ещё не успевшего надоесть пустынного морского простора открылась тёмная полоска берега, которая по мере приближения всё больше превращалась в обычное побережье — с холмами, лугами, лесами и перелесками, уходящими в дымчатую размытую даль. Именно такой впервые и увидели русичи Англию.

А вот сразу войти в Темзу им помешали крепкие юго-западные ветра, так что, бросив якоря на рейде, уже и без того полном кораблей, тоже ожидавших хорошую погоду, Святая эскадра принялась наводить порядок на палубах, коротая таким образом время до момента, когда предоставится возможность безопасно войти в реку. Заодно вызвали с берега местного лоцмана (устье-то Темзы изобиловало песчаными банками не хуже устья Наровы), и отправили в столицу гонца с предупреждением о прибытии высоких гостей.

Столица Туманного Альбиона встретила русских послов жаркой погодой и полным отсутствием дождей и туманов. А также Томасом Болейном, отцом юной Анны и придворным, уже имевшим заслуги на дипломатической службе. За что, кстати, недавно был принят в орден Подвязки.

Именно с ним дьяк Семён Трофимович Борисов — товарищ посла — как более опытный в посольском деле человек и вёл дела по утрясанию нестыковок в дипломатическом церемониале, дабы сам приём прошёл без ненужных эксцессов. Впрочем, Андрей тоже в стороне не прохлаждался, вникая во все нюансы, но, не мешая дьяку делать его работу.

Главной загвоздкой при утрясании мероприятий стал титул, которым именовался в своих грамотах Василий Иванович: "Великий государь, Божиею милостью царь и великий князь всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Рязанский, Тверской, Югорский, Пермской, Вятцкой, Болгарской и иных земель".

Да, как такового венчания на царство великого князя ещё не было, но...

Но уже со времён Ивана III Васильевича в переписке с Ганзой, Ливонией и той же Данией московские великие князья величали себя царями, и их титул нисколько не умалялся адресатами, так и писавшими в ответ: "царю и великому князю". Точно такая же титулатура была применена и в недавнем договоре с Густавом Вазой, который может и не хотел бы признавать царский титул московского государя, да деваться-то по-хорошему ему было некуда. Как-никак, а Русь могла и "вспомнить" о своём "союзническом долге" перед Кристианом, или взять, да просто забрать себе южную Финляндию, разом лишив шведов всего того, за что они боролись последние лет триста. А то, что они смогут это сделать, Густав не сомневался, помня слова гостя, что посетил его в Любеке ещё до того, как он согласился возглавить восстание против Кристиана.

Так что фактически из всего ближайшего окружения Руси только крымский хан и польский король остались теми, кто не признавали за русским государем царский титул. Остальные же де-факто это уже сделали давно. А потом масло в огонь подлил император Максимилиан, признав в далёком 1514 году Василия Ивановича кайзером и равным себе. Правда, с той поры отношения между империей и Русью успели охладеть, но времена менялись, и менялись весьма стремительно. А потому, дабы не ронять "честь государеву" и в очередной раз поддеть своих западных соседей — поляков и литвинов — Дума, после долгих дебатов, постановила, что грамоты и письма ко всем иноземным государям отныне подобает писать от царского титла. Дабы привыкали в Закатных странах к новой титулатуре московских великих князей, раз уж его признал сам император Священной римской империи. Причём второй по счёту.

Но благодаря подобному решению английский король оказался в положении человека, которого просто поставили перед свершившимся фактом, что в Европе появился ещё один владыка, претендующий на императорскую корону. Вот только Генриху, который пока что очень нуждался в своём испанском союзнике, было явно не с руки оспаривать решения Карла, который в своих грамотах уже признал русского государя "императором всех рутенов". Тем более, что далёкая Русь предлагала английскому монарху дружбу и братство. А термин "братство" в дипломатическом этикете выражал отнюдь не родство и не характер взаимоотношений между государями, а их равноправное отношение друг к другу.

Что, кстати, тоже вызвало в своё время бурные дебаты в Думе. Ведь с правителями, которых русские государи считали ниже себя по происхождению или по уровню власти (как того же ливонского магистра или шведского короля), они могли состоять "в приятелстве и в суседстве" (в добрососедских отношениях), "в дружбе и в любви" (в мирных отношениях), "в единачестве" (в союзе), но никак не "в братстве". Иначе страдала их честь. И потому своими "братьями" московские великие князья считали далеко не всех правителей, как в Европе, так и в Азии. А английский король был никому неведом на политическом небосклоне Руси. Так, заштатный правитель заштатного королевства где-то на задворках Закатных стран. И это определение для Андрея стало поводом для неуместного (и непонятного местным) веселья. Хотя, поразмыслив, он был вынужден признать, что сейчас Англия и вправду была довольно бедной, аграрной страной, с дохлой промышленностью и огромным дефицитом золота и серебра. Её рывок к вершинам политического Олимпа был ещё впереди, причём, возможно, он в этой реальности и не состоится, ведь в этом мире Русь уже практически прорвала торговую и дипломатическую блокаду, и ставку на одних только англичан ей уже делать не придётся. А значит, та же Испания в лице восточной империи может получить весьма выгодного союзника и, возможно, уже не Дрейк будет писать русскому государю благодарственное письмо за добротные корабельные снасти, а какой-нибудь дон Хосе де Иньига.

Но при этом в Думе князь горячо выступил за признание английского короля "братом" государю. Ведь с учётом многих его задумок, хорошие отношения с англичанами в ближайшее время Руси уж точно не помешают. То же олово, оружие и сукно — основные английские товары — лишними на рынке явно не будут. Как и уголь, который уже добывали на юге Англии. Ну и удобное положение на пути из Балтики в Америку тоже не стоило сбрасывать со счетов.

Дума изложенные им факты приняла, и признать английского монарха "братом" посчитала незазорным. Так что и Андрей не сильно удивился, когда титулование русского государя было принято к протоколу. Не удивился ещё и потому, что помнил из своего прошлого-будущего, что и в той реальности англичане тоже легко признали царский титул. Как говорится, нам не обременительно, было бы выгодно.

Ну а пока два дипломата утрясали все нюансы, Андрей занялся более важными делами. Ведь не секрет, что любое посольство — это не только дипломаты, но и представители купеческого сословия и, ну куда же без них, шпионы.

От купцов с посольством прибыл младший сын Сильвестра — Евдоким. Его давно уже натаскивали как возможного сменщика отца, так что в опыте и прозорливости молодого мужчины сомневаться не приходилось. А вот тому было пока всё же не совсем комфортно напрямую работать с князем. Да, он знал о роли аристократа в создании и функционировании Руссо-Балта и его не совсем привычных методах, и взглядах, но напрямую работать с ним ему ещё не приходилось (что сам же Андрей и посчитал собственным упущением). Теперь за то недолгое время, что посольство проведёт на острове, парню предстояло изучить английский рынок как можно лучше. А князь при этом ещё и указал те направления, которые интересовали его особенно. Так что Евдокиму и его людям будет в ближайшие дни не до роздыха.

Как будет не до роздыха и паре парней из разведотдела, изучавших английский у шотландских наёмников. Сейчас они, скрываясь под личиной слуг торговых агентов и нисколько не стесняясь своего жуткого акцента и прочих огрехов, напропалую болтали с лондонцами на самые разные темы, совершенствуя своё языковое мастерство. Этим парням, в отличие от Евдокима, предстояло, в случае успеха посольства, задержаться на острове подольше, обеспечивая охрану настоящему купцу и собирая при этом строго очерченные сведения о стране пребывания.

Кроме того, князь усиленно собирал слухи о стране, совмещая их с собственными куцыми воспоминаниями из истории, дабы сложить своё мнение о нынешней Англии, и её короле. И мозаика выходила весьма интересной.

Проиграв по факту в череде войн, которые ещё никто не свёл под одним названием "Столетняя война", Англия попыталась спасти Бретань, хотя и безуспешно, и оставшиеся под её рукой города на французском побережье. При этом нынче уже никто в Англии, даже сам король, не считал свою страну способной вести борьбу с Францией один на один, и поэтому англичане бросились искать в Европе противовес непомерно усилившемуся вековому врагу, найдя его в растущей мощи союзного королевства Арагона и Кастилии. И уже имея такого союзника, молодой король Генрих VIII и решил повести Англию к неведомому доселе величию, чтобы завоевать для неё достойное положение на карте Европы. Для этого он выписал из Италии мастеров, которые построили для него корабли и обучили всем новинкам кораблестроительного искусства английских мастеров, смог организовать в стране масштабное производство чугуна, включая отливку чугунных пушек, и провёл несколько довольно успешных реформ. Однако в истории при этом остался известен лишь как муж, казнивший своих жён. Вот такая насмешка судьбы...

День приветственной аудиенции русского посольства у короля выдался безоблачным, а на свежем гравии дорог плясали солнечные зайчики. На улицах, по которым двигалось посольство, были собраны толпы горожан в лучших своих одеждах. Восторженные крики толпы провожали карету, в которой ехали князь и дьяк. Остальная свита в длинных, нарядных одеждах, шествовала за каретой своим ходом, неся подарки русского государя для своего английского собрата. Нарядные, красивые, статные — они у многих лондонских дам вызывали отнюдь не целомудренные думы.

Возле дворца посольство встречали уже придворные, одетые в легкие наряды ярких цветов, дабы сопроводить его до самого тронного зала. Перед закрытыми дверьми которого Андрей успел приостановиться и расшнуровать папку, в которой лежала грамота государя, дабы не замешкаться потом перед лицом короля.

Наконец двери зала распахнулись, и посольство степенно вступило внутрь.

Приём был организован торжественный, с участием всех придворных чинов, и при почетном карауле королевских гвардейцев. Послы и дворяне, в дорогих парчовых кафтанах, украшенных самоцветами, и собольих шапках, шли мимо разодетых в бархат и шёлк лордов и пэров, гордо подняв головы. Приблизившись на заранее уговоренную дистанцию до трона, Андрей остановился. За его спиной, лицом к правителю, застыли большим полукругом дворяне с подарками.

Король, даже сидя, производил впечатление рослого и широкоплечего человека. Атласный камзол под меховым шаубе, расшитый золотом, подчёркивал пополневшую, но ещё не погрузневшую фигуру короля. Сидевшая по левую руку от него крохотная королева — испанка Екатерина — рядом с ним казалась почти незаметной. А ведь она была старше супруга на пару лет.

Князь Барбашин и дьяк Борисов, представляя здесь, в Лондоне, особу великого князя московского, отвесили королю поясной поклон, едва не коснувшись при этом рукой дорогого ковра, застилавшего пол перед тронным возвышением. Генрих и Екатерина встали, принимая приветствие. Дворяне же с подарками в руках стояли позади посольства неподвижно, не снимая шапок, что делало приветствия послов более торжественным и величавым. Разогнувшись, Андрей сделал пару шагов вперёд и протянул королю государеву грамоту. Тот, всё так же стоя, сначала принял её, а уже потом протянул руку для поцелуя. Поочерёдно приложившись к королевской руке, князь и дьяк отошли на своё место, после чего Андрей принял из рук дворянина тисненую кожей папку, раскрыл её и вынул исписанный ровным почерком лист пергамента с привесной золотой печатью на шелковых шнурах. При этом все дворяне, что до того стояли в шапках, дружно смахнули головные уборы с голов.

Наказную речь Андрей читал по-русски, часто останавливаясь и дожидаясь, пока переводчик не переведёт прочитанное на латинский, который и был языком международной дипломатии. В своём послании Василий III Иванович предлагал Генриху VIII дружбу и союз между государствами, а также прямую торговлю друг с другом, минуя всех посредников к вящей славе и обоюдной выгоде.

Деловая краткость и сжатость содержания разительно отличалась от привычных велеречивых посланий европейских правителей, но при этом не заставляла продираться до сути сквозь фимиам лести и заискиваний, и были понятны всем присутствующим в зале.

Окончив читать, Андрей, как и было условлено, повернулся к дворянам, державшим подарки, и торжественно произнёс:

— Дары моего государя для его величества!

Повинуясь его жесту, дворяне стали по одному подносить подарки к трону, дабы король мог внимательно рассмотреть их.

Шкурки соболя и куницы, резные чарки, чаши и достаканы из золота с эмалью и драгоценными каменьями вызвали у короля и придворных всеобщий восторг красотой и ценностью. Парчовые шубы с короткими, лишь до кистей рук, рукавами, такого восторга уже не удостоились, хотя мех, которым они были покрыты, удивительной красоты, подобранный с большим искусством, густой и пышный, стёр первоначальный скептицизм. А вот сшитая лучшими кремлёвскими мастерами на заказ красная, подбитая горностаем шаубе, судя по загоревшимся глазам Генриха, пришлась тому явно по душе.

— Позволит ли его величество преподнести подарок его супруге?

Протокольный вопрос окончился протокольным же кивком монаршей головы. И Андрей, вновь шагнув к трону, протянул поднявшейся Екатерине небольшой серебряный ларец. На его крышке с большим искусством были начертаны лесистые горы, небо в облаках и парящий орёл, высматривающий добычу. Тонкость рисунка вызвала у всех, кто мог его лицезреть, новый всплеск восторга, однако вовсе не ларец был подарком. Откинув резную крышку, Андрей продемонстрировал заинтересованной королеве его содержимое: подвесные височные колты из золота, серьги из того же металла и пара колец. И всё это было красиво инкрустировано изумрудами, красочно блеснувшими в свете свечей.

Подарок Екатерина приняла с благодарностью и тоже протянула руку для поцелуя, к которой Андрей приложился с куда большим удовольствием, чем к королевской длани.

После того, как дары были показаны и унесены, король поднялся с трона и произнес ответную речь, на чём официальная часть приёма была окончена. Дворяне вернулись в дом, отведённый для проживания посольства, а князя и дьяка ожидал торжественный обед.

Банкетный зал освещали тысячи восковых свеч и воздух в холодном даже в жаркое лето Уайтхолле дрожал от тепла. Сэр Томас Болейн проводил послов на королевское возвышение, где были накрыты столы для короля и высших сановников Англии. Остальные придворные рассаживались внизу, согласно рангу: графы, виконты, маркизы. Простые бароны и рыцари сидели ближе к выходу. Всё было до боли знакомо, всё было как на Руси.

Генрих поднял первую чашу за здоровье русского царя. Потом пили за царицу, за государевых братьев. В ответ Андрей нёс здравницы за короля и королеву. За, пусть и внебрачного, но официально признанного сына Генри, который считался вероятным наследником английского престола. Произнося последнюю здравницу, Андрей успел выхватить взгляд Екатерины, в котором читалась боль и стыд. И даже пожалел эту, довольно симпатичную женщину, чья судьба была ему известна. И подивился: Генрих и Екатерина, Василий и Соломония. Разные страны, разные правители и такая одинаковая доля. Оба хотели наследников и оба развелись с первыми жёнами, причём практически даже в одно время. И дети-наследники обоих много сделали для своих стран. Вот только Иван попытался нагнуть аристократию, чего она не простила ему даже полтысячелетия спустя, опорочив и его имя, и его деяния. А Елизавета, играясь фаворитами, смогла остаться в истории великой королевой, вогнав при этом страну в огромные долги.

Андрею вдруг стало горько. А ведь всё могло быть по-другому, погибни Баторий под Псковом, а испанцы высадись в Англии. Тряхнув головой, чтобы отогнать грустные мысли, князь одним махом опрокинул бокал вина и вдруг услыхал громкий смех откуда-то с боку. Оглянувшись, он увидел, что смеялся Генрих.

— Я смотрю, и до Русии докатился этот итальянский обычай, — сказал король, глазами указывая на вилку, что Андрей благоразумно прихватил с собой. Ну да, есть ножом и вилкой — итальянский обычай, который в Англии ещё долго будет считаться пижонством. Люди ели с помощью рук и ножа, и лишь для похлёбок использовали ложки. При этом ножи чаще всего использовали свои собственные.

— Однако в питие князь знает толк, — продолжил между тем король.

— О, ваше величество, — усмехнулся Андрей. — Это же всего лишь слабое вино. Думаю, вы пробовали ирландское виски или скотское aqua vitae. Вот эту крепость брать нужно с осторожностью.

— Никогда не понимал тех, кто его пьёт: обжигает пищевод и никакого вкуса, — скривился король.

— Абсолютно согласен с вашим величеством. Производное от перегонки зерна никогда не сравниться с продуктом брожения винограда. Оценить вино могут только настоящие знатоки, — недвусмысленно польстил Андрей королю.

— Вот верные слова! — воскликнул тот, поднимая свой, уже наполненный слугой, бокал.

Пир шёл горой. Шелест гамб и свирелей сменилось гудением корнетов и труб, а потом вновь засвистели свирели. Первый танец открывал король с королевой. Потом король предпочёл больше пить вино, лишь изредка выходя в зал, дабы станцевать с кем-то из дам. Дьяк Борисов в силу возраста и воспитания тоже предпочитал оставаться на месте, а вот Андрей не преминул показать, что русские аристократы танцуют не хуже других. Имидж этакой экзотической зверушки, имевшийся у русских вплоть до петровских времён мало способствует хорошей дипломатии. А так, глядя на поведение посла, все эти сэры могут сделать вывод, что "ничем-то эти русские и не отличаются". Да, верят в схизму, но и в самой Европе нынче не одни католики существуют. Да, одеваются по-иному, так ведь на границе с турками живут. Вон венгры тоже больше под восточный колорит одеваются. Но при этом остаются народом вполне европейским.

Так что своим поведением Андрей осознано работал на мнение толпы царедворцев. Но ведь именно они и формируют в стране "общественное мнение" по поводу того или иного народа. А со временем и сами поверят в это, и планировать свои отношения начнут именно исходя из сложившихся взглядов. А на данном этапе отношения с Англией для Руси и лично Андрея были важны.

И если важность для государства была понятна и так, то личную необходимость Андрей высказал через несколько дней, после пира, когда послов пригласили во дворец на повторную аудиенцию.

С приглашением прибыл приставленный к посольству сэр Томас Болейн. Накинув под недовольным взглядом дьяка свой "лёгкий" наряд и взяв лишь стремянных и небольшую стражу, русские послы вышли во двор откуда не спеша, разглядывая окрестности, поехали ко дворцу. Иногда задавая своему сопровождающему вопросы по наиболее заинтересовавшим их видам. По обеим сторонам посольства следовал почетный конный караул. Всё же лондонские улочки не самые безопасные улочки в мире.

Сэр Томас был по обычаю молчалив и задумчив, но Андрей уже знал причину его грусти. Младшая дочь уже была любовницей короля, но любвеобильный Генрих положил взгляд и на старшую — Анну. Отчего даже рассторил её возможный брак с Генри Перси, юным графом Нортумберленд. Сама же Анна была временно отстранена от двора, а потому познакомиться с нею на пиру у Андрея и не получилось, хотя он очень этого хотел. Зачем? Да вот блажь такая в голову ударила. Интересно же было посмотреть на мать великой королевы и по совместительству — жертву коронованного тирана. Но не получилось.

Генрих на этот раз был без супруги. Зато вместо неё присутствовал сам лорд-канцлер, кардинал Уолси. Сложный человек, вызвавший своими налоговыми решениями и прочими деяниями крайнее недовольство не только среди простолюдинов, но и высших слоёв знати. Да и церковники были на него обижены за закрытие монастырей. Но именно на подобным образом собранные средства и финансировались идущая на Континенте война, где английская армия приближалась к Парижу, и любимая игрушка короля — флот.

Кардинал взял с места в карьер, чуть ли не напрямую спрашивая, имеет ли Русь границы с Индией или Китаем. Англия ведь еще не была владычицей морей, однако у английских купцов уже зародилось отчаянное желание добраться до вожделенных сокровищ Востока. И узнав, что у Руси есть прямой путь к шелконосным провинциям Персии, кардинал аж засветился, но тут его ожидал облом-с.

Ага, времена-то были не те, что в иной реальности. Это при Иване Грозном Русь, благодаря умелой политике польского правительства, была блокирована в собственных границах, отчего англичане, прорвавшие эту блокаду, и получили свои преференции. Нынче же подобные услуги от англичан были не нужны. И даже наоборот, Руси было бы куда выгоднее торговать с островом на собственных кораблях. Но ведь прямо так не скажешь, вот и пришлось Андрею плясать вокруг мантр о беспошлинной торговле в портах, при условии баш на баш. Транзитный проезд? О да, конечно, но за денюжку, пусть и малую. И при этом никакой розничной торговли внутри страны. Только опт. Промыслы? А что промыслы? Ах, если английские купцы захотят что-то поставить на землях русского государя! Ну так это вопрос решаемый. Тем более русским тоже хотелось бы завести в Англии свои промыслы. Какие? Ну как какие? Шахты рудные, шахты угольные. Верфи те же. Ах ваше величество, какой прекрасный сухой док построен в Портсмуте под чутким руководством вашего батюшки. Воистину, то деяние просвещённого государя. Ведь со времён далёких, античных, не строилось в Европе ничего подобного. Ах, если б можно было бы взять хотя бы на время ваших бесценных мастеров. Что? Сколько-сколько? Ну, это вопрос решаемый. А вот если...

И так далее, и тому подобное.

У Андрея уже язык уставать стал столько говорить. Всё же английская хватка не образное выражение. Понимая, что закладывают фундамент для последующих времён, обе стороны старались по-максимуму выбить преференций для себя, пусть и в ущерб партнёра. И Андрей считал это нормальным. Почему английский лорд-канцлер должен думать о нуждах каких-то общечеловеков или любой конкретной нации, кроме английской? За них должны думать те, кого избрали править в тех местах. Вот и шёл упорный спор, в котором стороны постепенно находили приемлемый результат.

Больше всего вопросов вызвали торговые дворы. Обе стороны понимали их важность и нужность, и обе столкнулись с "ганзейским беспределом". Причём, если русские с ганзейским двором уже разобрались, то вот Стальной двор в Лондоне ещё существовал и чувствовал себя вполне неплохо.

Но если двое хотят, то они всегда найдут общий язык. Так что русскому двору в Англии, а английскому на Руси предстояло быть. Причём Андрей забросил крючок не только на Лондон, но и на Бристоль, которому, как он читал в книгах, предстояло стать воротами Англии в Америку. Мотивируя тем, что у Руси для английских купцов есть два порта: Норовское на Балтике и Холмогоры на севере. Конечно, путь на север опаснее, но скорее по природным преградам, а не по человеческим. Ведь пиратов в тех водах практически не существует.

И оттолкнувшись от этого момента, Андрей принялся решать уже больше личные проблемы.

— Ваше величество, — обратился он к успевшему заскучать королю, — вы уже не первый год ведёте войну с Францией и лучше нас знаете, как распоясались на море французские каперы. И думаю, когда между нашими странами начнётся обоюдная торговля, от рук подлого француза пострадает немало подданных как ваших, так и моего государя. О нет, мы не претендуем на защиту вашего флота, но события на море могут ведь вылиться так, что атаковавший наших купцов капер будет сам взят конвоем на саблю. Я слыхал, что тем своим подданным, кто потерял более пятисот фунтов, вы даёте право забрать их у вашего врага, продавая захваченные товары в портах вашего величества. И это очень мудрое решение. Вот в связи с этим я и хотел поинтересоваться, не могли бы вы, ваше величество, разрешить кораблям конвоя продавать захваченное у подлых французов в портах вашего величества? Разумеется, с уплатой всех пошлин, ведь это будут не те товары, что везут купцы.

— Если это не будут товары, отобранные у подданных его величества, — вторгся в речь князя лорд-канцлер.

— Как можно, достопочтенный лорд, — почти искренне возмутился Андрей. — Разумеется товары, отобранные французами у подданных его величества, будут возвращены хозяевам. А все захваченные пираты могут быть выданы городским властям для справедливого суда.

— Думаю, этот вопрос вполне решаем, — согласно кивнул головой Уолси.

— Но дело в том, что если мы договоримся с его императорским величеством, то часть наших кораблей с удовольствием поступит на службу к императору. Однако, согласитесь, гонять призы от побережья Франции через Бискай или в Антверпен долго и накладно. А вот если его величество откроет свои порты, хотя бы один, для наших кораблей с имперской каперской грамотой, то мой государь был бы премного благодарен его величеству за помощь в деле борьбы с нашим общим противником.

— И много кораблей может выставить ваш господин? — встрепенулся Генрих.

— Увы, мало. Мы только начали тот путь, по которому вы, ваше величество, уже много лет ведёте свою страну. И кому, как не вам знать, что флот — это непросто.

— О да, — согласился король. — Флот — это очень накладно. А над вашей просьбой, князь, мы подумаем. Хотя я не вижу препятствий к тому, чтобы часть французских судов окончили свой путь где-нибудь в моём королевстве.

Хитрый взгляд и улыбка короля прямо говорили, что он всё прекрасно понимает.

Следующая встреча с королём состоялась спустя ещё неделю. За это время русский посол уже успел навести фурор среди английской знати, посещая одно увеселительное мероприятие за другим. Даже в театр успел заглянуть, но лишь для того, чтобы убедиться, что без Шекспира это явно не то, что он хотел бы видеть.

Зато и в глазах англичан, в отличие от того же дьяка, он выглядел настоящим джентльменом, так как обладал всеми признанными чертами благородного человека: отлично фехтовал, пусть и турецкой саблей, был хорошим охотником, неплохо танцевал, пел и играл на музыкальных инструментах. А ещё был поэтом и сочинял музыку! И выяснилось это на очередном балу, где князь подарил Англии английскую же песню. Честно-честно! Ну не признаваться же ему было перед благородными людьми, что слова и музыка им были честно слямзины у них же. Зато как это романтично — сочинить песню о порушенной любви. А всего-то и надо было в своё время любить фолк и гитару. Потому что рано или поздно при таких исходниках обязательно где-нибудь да услышишь Green Sleeves, столь мастерски исполненной ещё в советскую бытность Вавиловым. Правда там, на пластинке, звучали лютня и флейта, но и в соло на гитаре она воспринималась вполне достойно. И в своё время многие любители побренчать на гитаре учились наигрывать эту простую, но по-своему красивую мелодию хотя бы ради того, чтобы продемонстрировать окружающим, что умеют не только в "три аккорда". Не остался в стороне и юный в те годы Андрей, хотя о том, чья это мелодия на самом деле, узнал уже значительно позже, в эпоху интернета. И помня её подноготную, попав в шестнадцатый век, совсем не боялся, что его уличат в плагиате. Ведь даже по самым смелым предположениям Генрих, которого молва упорно звала автором, ещё не стал ухаживать за Анной Болейн, которой, якобы, и посвящалась эта песня. Зато после ластовского пастуха наигрывать Green Sleeves было куда легче, а слова Маршака, выученные когда-то ради одной ветреной особы, при этом словно сами всплывали в памяти целыми куплетами. Так что англичане в этот раз услышали свою же песню, но в русском исполнении и в слегка изменённом звучании. Но что-то князю подсказывало, что с адаптивным переводом у них долго не затянется, так как присутствовавший на приёме известный в местных кругах менестрель в тот же день выпросил у него примерный перевод спетых им куплетов. Хотя, возможно, такой же популярности, как в его прошлом-будущем она уже не приобретёт. Но как раз это князя волновало меньше всего.

А вот король, сам того не подразумевая, сумел-таки в очередной раз удивить Андрея. Который в своё время на разных там фолк-концертах много раз слышал одну простую и запоминающуюся мелодию, которая вдруг на поверку оказалась за авторством молодого Генриха. Да-да, речь именно о ней — Past Time with Good Company. Её он услыхал ещё на первом пиру в их честь, но долго не мог понять, почему средневековая композиция показалась ему столь знакомой. И лишь потом сообразил, что раньше-то он её слышал в аранжировке, а теперь, так сказать, услыхал в оригинальной версии. И подивился: это надо же, песня пережила и короля-автора, и века, продолжая звучать со сцен концертных площадок даже в двадцать первом веке! Вот вам и король — Синяя борода!

Разумеется, на новой встрече Андрей не преминул польстить королевскому дару менестреля, на что получил в ответ и свою порцию восхваления. Генриху уже наиграли Green Sleeves, и он остался ею вполне довольный. Поговорив о музыке и сочинительстве, чем заставили явно заскучать дьяка Борисова и кардинала Уолси, они, наконец, перешли к делам.

Король согласился предоставить русским торговым людям право оптовой торговли в портах Англии по принципу мы к вам, вы к нам. Король соглашался выделить им места под торговые дворы в Лондоне и в Бристоле, в обмен на торговые подворья англичан в Ивангороде и Холмогорах. Король не будет препятствовать русским в найме специалистов в его стране. А вот военную добычу русским каперам желательно сбывать в Кейлзе, как англичане именовали французский Кале. Этот порт они сами использовали в виде важной перевалочной базы для торговли между Англией и Нидерландами, так что сбыт военной добычи там был бы выгоден всем сторонам соглашения. Отдельно король разрешил русским кораблям пользоваться и тамошними верфями для починки полученных повреждений. Разумеется, против такого предложения Андрей протестовать и не подумал, с благодарностью приняв королевскую грамоту. Хотя и считал, что для каперов, орудующих в Атлантике, порт где-нибудь в Корнуолле был бы более желателен. Но и Кале тоже неплохой вариант, хоть и придётся часто пересекать коварный в навигационном отношении Ла-Манш.

А следующим вечером в Уайтхолле состоялся торжественный пир в честь счастливого завершения переговоров, на котором князь вновь исполнил Green Sleeves, ну и неплохо отдохнул. А потом, под звуки фанфар и крики толпы русское посольство покинуло выделенный им дом и погрузившись на корабли тронулось в сторону моря.

Де Конти, тоже удостоенный королевской аудиенции, покидая Лондон был задумчив, и Андрей даже знал причину хмурости графа. Генрих напомнил имперцу о договорённостях с Карлом по поводу женитьбы того на английской принцессе, на что Антонио клятвенно заверил короля, что планы его сюзерена нисколечко не изменились. Ибо союз Англии и Испании нужен обоим государствам. Вот только Андрей точно знал, что жениться Карл на португальской принцессе, что означало, что Генриха, мягко говоря, бортанут в этом вопросе. А Генрих меньше всего походил на человека способного простить подобное пренебрежение к своей особе. Нет, всё же правы те люди, что говорят, будто история учит тому, что ничему не учит. Давно ли Генрих отказался от союза с Франциском ещё и потому, что тот, не подумав, позволил себе сначала прилюдно обыграть английского короля в шахматы, а потом, будучи куда более щуплым, победить его в борцовском поединке, свалив венценосного брата умелой подсечкой на землю на глазах придворных, которые едва сдержали усмешки? Да, по всем статьям Франциск показал, что лучше Генриха, но чего он добился? Можно сказать, что в момент падения английского короля переговоры, ради которых всё и затевалось, были провалены. И вместо союзной Англии Франция получила Англию враждебную, да ещё вступившую в союз с Испанией. И вот теперь подобную ошибку, кажется, собирался совершить Карл.

Нет, понятно, что союз с Португалией ему куда более выгоден, но и союзника ведь стоит уважать, а не ставить его перед свершившимся фактом. Вот и граф, похоже, что-то ведал об этом и теперь хмурился от осознания того, во что это может вылиться. Впрочем, это их дела. Руси пока что нет смысла столь глубоко влезать в европейскую политику. А вот лично ему стоило бы явно подумать о делах своих скорбных и скорректировать отдающие гигантизмом планы по колонизации, благо в походе ему, кроме бесед с графом, больше делать нечего.

Лёжа на койке в своей каюте, куда сквозь открытое окно поступал свежий морской воздух, а также залетали забортные звуки и иногда солёные брызги, Андрей начал приводить мысли в порядок.

По-хорошему ни Василию Ивановичу, ни боярам новые земли за океаном были пока что не нужны, так как они не видели в них возможностей получать удовлетворяющий их доход. И основной упор тут, как всегда, был на морские пути. В сознании русских управленцев, полностью сухопутном, море разъединяло земли, и поделать с этим было практически ничего нельзя. Только вырастить новое поколение управленцев. Но это время. А время работало против Руси. Это сейчас у неё была фора почти в век, чтобы укрепиться на американском побережье. Но с каждым годом эта фора только сокращалась. А управленцы растут не быстро.

И это ещё хорошо, что Русь не прошла этап петровской европеизации, а была той самой, посконно-кондовой, о которой даже в России знали очень мало, привычно примеряя на неё куда более поздние взгляды. А хорошо было по той причине, что тут правительству ещё не было дела до свободного объединения капиталов без участия правительства. Не видели они в этом предпосылок к "сепаратизьму и финансовой независимости". И оттого не лезли в уставы торговых сообществ, мотивируя свой интерес "пользой государственной". Ибо видели эту пользу в совсем иных материях.

А потому и того идиотизма, что произошёл в его прошлом-будущем с Российско-Американской компанией тут просто не могло произойти. Тут, коль государь отдал землицу на отуп купчишкам, то и знать ему не надобно, что они там делают и как, лишь бы Судебник не нарушали, да положенное в казну отчисляли. Вот только и купцы на Руси в подавляющей массе своей жили по принципу: купи дешевле — продай дороже. Колонизация? Производство? Мануфактуры? Да ну, что вы тут похабными словами бросаетесь. Это вон Аника-голодранец чёго-то там думает, вот к нему и обращайся. Так или именно так думало примерно 90% купцов.

Вот потому он и взвалил эту ношу на себя и плечи тех, кто готов был вложиться в небывалое предприятие. Но как бы ни был он богат — колонизация требует куда больших вложений, чем имелось у князя. И ладно деньги — но ведь нужны были и люди. Хотя бы по тысяче в год. В принципе, кораблей, чтобы перевозить такую ораву, он мог выделить уже в ближайшие пару лет. Но кроме людей нужно ведь везти ещё кучу вещей, столь нужных для существования колоний. А это вновь корабли и непредвиденные затраты. И ещё нужна хорошая база, откуда колонизация начнёт расползаться по материку. И скорей всего это будет не река Святого Лаврентия, а что-то южнее. То место, где земля может давать более богатый урожай, чем российская землица. А Канаду стоит, наверное, развивать по французскому принципу — города с очагом земледелия вокруг них и многочисленные торговые фактории. Хотя нет, тогда и конечный результат будет такой же. А ведь там, за Великими озёрами начинается знаменитый Стальной пояс Америки, сделавший США великой державой! И прибрать его к рукам для потомков нужно обязательно. А значит французский вариант хорош лишь для начала, а потом, по мере роста, надо обязательно развивать урбанизацию, впитывая в своё общество или изгоняя вовне его индейцев, проживавших на осваиваемых территориях. А это опять войны, и неизбежные потери. То есть вновь понадобятся люди. Но где их брать, коль через несколько лет начнётся мощный колонизационный поток на юг? Стоит только достроить Черту (о которой сам же и ратовал) и все те излишки крестьян, что образовались на Руси за эти жирные годы, будут просто вымыты с волжско-окского пятачка. И страна вновь столкнётся с проблемой нехватки рабочих рук, отчего затихшие было в последнее время мысли о крепостном праве по образу той же Литвы или Ливонии, вновь забродят в дворянских головах. И тут появится он со своим желанием изымать ежегодно по тысяче человек. Да его никакой клан не спасёт — сами затопчут, чтобы дурных мыслей в голову не лезло! Вот и выходит, что максимальный поток эмигрантов можно будет обеспечить в ближайшие шесть-восемь лет. Потом же он ужмётся сам собой.

Хотя оставался ещё один вариант получения колонистов — выкуп полоняников у турок и татар. Или освобождение их при налёте на то же крымское побережье. Эти люди уже были вырваны и замещены в экономике и перевоз их на другой материк будет воспринят куда менее болезненно. Вот только проблему женщин это никак не решит. А нам ведь мужеложцы в колониях не нужны. Хотя, был у него вариант быстрого решения и этой проблемы, но для его осуществления нужна была война. А все остальные упирались, как всегда в самую малость — в деньги!

Ну и опять же, раз Канада — это торговый форпост, то где делать тот центр, из которого пойдёт основной поток освоения нового материка? Может, стоит тот же Манхэттен захапать, пока до него никому дела нет? Или не стоит распыляться? Эх, полцарства бы отдал за компьютер с интернетом! Потому что собственных знаний для чёткого планирования явно не хватало.

Так, ломая сам себе проблемами голову, князь и плыл в сторону Испании...

Между тем посольские корабли шли ходко, словно торопясь. Да так оно, собственно, и было. Ведь лето уже на исход пошло, а штурмовать зимний Бискай опасались и в более продвинутые времена. Так что даже запланированный заход в Антверпен и посещение с "визитом вежливости" Брюсселя, исполнявшего роль столицы наместничества, пришлось безжалостно отбросить, ибо в этом случае точно пришлось бы уже зимовать в Нидерландах до начала следующего сезона. А так ещё оставался шанс проскочить. Потому-то, выйдя из устья Темзы, шхуны и взяли курс вдоль меловых берегов Дувра.

Ла-Манш пересекали в состоянии полной боевой готовности. Мало того, что сей пролив славился своим дурным норовом и частыми штормами, но помимо этого, по обеим его сторонам хватало любителей лёгкой наживы, охотящихся на проходящие купеческие корабли. Но Господь миловал, и погода держалась вполне приемлемая, а встреченные суда сами старались при виде чужого корабля отойти от греха подальше.

Впрочем, и после пролива расслабляться не следовало, ведь далее путь лежал вдоль побережья Франции, которая находилась с Испанией в состоянии войны, а французские пираты в эти времена были силой не менее известной и грозной, чем их английские коллеги в более поздний период. Другое дело, что французские "джентльмены удачи" не смогли "в пиар", отчего в далёком, давно покинутом Андреем будущем, про всяких там Дрейков, Морганов и прочих Тичей знают даже маленькие дети, а кто, скажите, помнит, ну, окромя самих французов, такие фамилии как Анго, Флери или Роберваль? И скажи кому, что это именно французы, а не англичане, долгое время были "грозой морей", так ещё и не поверят, а то и на смех поднимут.

А вот Бернар де Бьевиль был бы как раз очень удивлён, если б ему рассказали об Англии, как о "Владычице морей". И либо посмеялся бы, либо велел бы бросить такого вот сообщателя за борт, пускай, мол, акулам сказки рассказывает.

Родом он был из тех самозванных дворян, что стали наводнять Францию в последнее время и ничего, кроме рапиры и непомерной наглости, за спиной не имели. Впрочем, де Бьевилю и этого хватило, чтобы со временем попасть на капитанский мостик ходкой каравеллы, на котором он вот уже несколько лет и бороздил моря, горя желанием "подпалить броду" безбородому пока что императору. В его заветном сундучке лежало сразу две каперских грамоты — одна от короля Франциска, а вторая от купца Жана Анго. Король дозволял ему охотиться на корабли подданных своего врага — императора Карла, а Анго — на португальцев. Так что у хитрого француза всегда был выбор — кого атаковать, лишь бы чужой корабль оказался у него на виду. Да и госпожа Удача больше радовала Бернара, чем огорчала. Оттого уже через десять лет, после того, как он впервые ступил на палубу, он заимел собственный дом в Ля-Рошели и собственный отряд из двух каравелл.

Но вот именно сейчас эта вертихвостка видимо решила оставить де Бьевиля без своего внимания, так как за последний рейс он не набрёл ни на что стоящее. Ну не считать же за трофей португальскую каракку, в трюме которой не было ничего по настоящему ценного, кроме балласта, роль которого играли настоящие медные слитки Фуггера — самая качественная медь на свете! Идеальный балласт для корабля и весьма рентабельный товар — индийцы покупали их за хорошую цену, а расплачивались столь ценными пряностями и прочими дарами восточных земель. Но не сравнивать же цену, что можно выручить на рынке за эти слитки с ценой на индийские товары! Однако экипаж, ругаясь словно грузчики в порту, всё же перетаскал на своих плечах эти полусферические слитки в собственные трюмы, как и всё более-менее ценное, а каракку затопили, чтобы не стреноживала голодных охотников. Но, увы, с того дня горизонт перед его каравеллами, как на зло, был чист.

Потратив несколько недель на бесцельное крейсирование, де Бьевиль решил возвращаться домой, и вот на обратном пути Бискай и показал свой норов.

Сначала ветер за ночь усилился и достиг силы шторма, а потом и вовсе переменился на встречный, погнав корабли в сторону от Франции. Над заливом бушевал ураган, но госпожа Удача не бросила своего подопечного, ибо пучина и на этот раз не получила его в жертву. А спустя ещё пару дней шторм начал постепенно стихать и, хоть и пострадавшие от непогоды, но не сильно, и при этом, как ни удивительно, не потерявшие друг друга корабли, поставив все паруса, полетели по все ещё высокой после шторма волне в сторону дома.

Но госпожа Удача свой взгляд от де Бьевиля явно не отвела, иначе как объяснить, что буквально на следующий день им на глаза попалось довольно большое и грузно сидящее в воде нао? Оно, несомненно, было испанским, о чем свидетельствовал флаг Кастилии, развевавшийся на клотике грот-мачты, и неуклюже продвигалось левым галфиндом по направлению к испанскому побережью. Куда добраться ему, похоже, уже не светило, ибо, завидя этот поврежденный бурей корабль, французы повели себя как гончие при виде оленя.

Разойдясь, чтобы охватить испанца с двух сторон, каравеллы быстро пошли вдогон, с презрением наблюдая поднявшуюся на его палубе суматоху. Ловко предупредив неуклюжую попытку нао маневрировать, каравелла де Бьевиля приблизилась к его левому борту, мелкокалиберные пушки которого выплюнули во французов свой боезапас, не причинив никому вреда, но раздразнив пиратов. Раздался треск, тяжёлый удар, скрежет перепутавшегося такелажа, грохот падающих стеньг и стук абордажных кошек, впившихся в обшивку испанца. Французские молодцы с криком и улюлюканьем смело полезли на высокий борт. Вспыхнувшая сеча ненадолго прервалась, когда с другого борта приткнулась вторая каравелла, а потом продолжилась с новой силой. И с этого момента судьба испанца была решена.

Через десять минут после того, как нао был взят на абордаж, из его команды остались в живых только капитан дон Селестино де Рекехо и Рикон, да несколько матросов, в момент атаки сиганувших за борт. Их со смехом выловили и бросили в трюм обсыхать.

Осмотр показал, что Бьевиль ошибся в своих предположениях: судно шло не в Испанию, а из Испании, и везло товары испанского изготовления — вино, железо, шерсть и яркие шёлковые ткани — продукт умельцев из Толедо или Севильи. А за них в той же Ла-Рошели можно было выручить уже довольно хорошую сумму, так что настроение у француза поднялось, и он даже позволил себе продегустировать попавшее ему в руки вино. После, оставив на борту нао призовую команду и наспех устранив повреждения, охотники и приз повернули обратно. Двигались они теперь медленно, сказывались повреждения на испанском судне. Но до французского побережья идти было всего ничего, так что де Бьевиль уже подсчитывал в уме причитающиеся ему выплаты.

И тут, словно в искушение, вперёдсмотрящий оповестил, что видит парус. Имея на руках достаточно крупный, но тихоходный приз, де Бьевилю стоило бы пройти мимо, но вера в госпожу Удачу и жажда добычи заставила его дать отмашку второй каравелле. Её капитан понимающе кивнул и сделав крутой поворот, отправился выяснять, кого это бог принёс.

Как оказалось, бог принёс непонятную посудину, по виду похожую на шебеку, но с интересным парусным вооружением. Шарль Шакорнак не любил мусульман, но знал, что их шебеки довольно вёрткие посудины. Будь всё иначе, он предпочёл бы отойти к отряду, но встреченное судно явно сильно пострадало от шторма и представляло собой довольно лакомую добычу. Так что он решился...

Правду говорят: лучшее время переходить залив — с мая по сентябрь. В это время погода самая стабильная. А потом начинается полоса зимних штормов, когда пересекать залив идут или безумцы, или те, кому и без этого грозит смерть.

Обойдя Бретань, Святая эскадра вошла в Бискай в первых числах осени. Если бы пунктом назначения не был бы порт Бильбао, то Андрей, много слышавший о заливе от яхтсменов, но никогда тут не бывавший, предпочёл бы пойти прямой дорогой: Брест — Ла-Коруна. Но обстоятельства вынудили идти древним торговым путём, по которому ходили ещё галеры Древнего Рима: вдоль побережья. Но держась подальше от берега. Хорошо хоть волны в заливе двигались преимущественно с севера на юг и именно в таком направлении всегда было легче пересекать Бискай. Но ветра, формирующиеся в зонах перепадов низкого и высокого давления, в любое время суток были способны менять погоду за считанные минуты. Не избежали этого и посольские корабли, на хорошем ходу влетев в многодневный шторм. А по окончании оного обнаружилось, что одна из шхун пропала во время борьбы со стихией.

Поскольку всем командирам был заранее выдан маршрут и точки рандеву с наиболее точными портоланами, то искать пропавшего товарища русские не стали, взяв курс на юг. Ибо точкой рандеву был обозначен баскский берег Испании.

На рассвете после шторма корабли попали в полосу лёгкого тумана, который ограничивал видимость двумя-тремя милями, и на кораблях усилили наблюдение. Всё же французский берег был отсюда недалёк.

К обеду туман опал и корабли шли в бейдевинде при северо-западном ветре. Неожиданно до вахтенных начал доносится какой-то далёкий гул, который очень напоминал отдалённый шум прибоя. Но берег с кораблей был даже не виден, так что это было что-то явно иное. Неожиданно опытный и побывавший не в одном деле командир "Св. Евстафия" нахмурился и повернулся в сторону шезлонгов, где по-обычаю восседали князь и граф.

— Похоже, это пушки, адмирал, — уверенно сказал он. Впрочем, Андрей и сам был того же мнения.

— И кто же это сражается в этих водах? — задумчиво обратился он к графу.

— Либо наши корабли зажали кого-то из французов, либо французы берут на абордаж кого-то из наших купцов, — пожал тот плечами.

— Что же, я думаю, нам стоит сходить и посмотреть, кто это хулиганит на заднем дворе испанского короля, — уверенно произнёс князь, поднимаясь из шезлонга. — Отсигнальте на "Софрония" и "Евсхимона" чтобы выдвинулись вперёд и перекладывайте руль, капитан. И готовьте корабли к бою.

— Есть, адмирал! — чётко ответил командир и поспешил заняться делами.

Следующие полтора часа корабли выжимали из ветра всё, что можно, несясь в сторону всё более усиливающейся канонады. И раз бой ещё не был окончен, то либо купец был дьявольски удачен, либо там и впрямь шло сражение боевых кораблей.

Ещё через полчаса клубы порохового дыма выдали место разыгравшейся драмы. Подкорректировав курс, шхуны пошли на сближение. И каково же было удивление всех на палубе, когда наблюдатель с марса прокричал, что опознал в одном из сражающихся потеряшку "Св. Савву". Андрей, облокотившись о планширь, в нетерпении кусал губы. Светить подзорные трубы ему пока что не хотелось, так что в походе морякам приходилось как раньше довольствоваться своими глазами. Хотя для вперёдсмотрящих трубы всё же оставили, велев не сильно ими светить перед гостями.

На сражающихся кораблях приближающиеся шхуны заметили не сразу, а когда заметили, ситуация резко поменялась. Для французов, разумеется. Спускать им такое Андрей явно не собирался. Повинуясь команде "Св. Софроний" и "Св. Евсхимон" бросились в погоню за уже улепётывающей на всех парусах каравеллой.

А далеко в стороне на палубе своей каравеллы с тревогой прислушивался к далёким залпам Бернар де Бьевиль. Наконец, решив, что бой идёт слишком долго, он решил оставить трофей и поспешить на помощь товарищу. Однако не успел он пройти и несколько миль, как не поверил своим глазам, увидев спешащую к нему каравеллу Шакорнака, которую преследовали два корабля. Проклиная тупоголового Шарля, который ввязался в драку с превосходящими силами, он велел готовить свой корабль к бою. Два на два — это вам не два на одного, так что мы ещё посмотрим, кто тут смеет нападать на французских моряков, мирно проходящих мимо с призами.

То, что враг открыл огонь с куда более дальней дистанции и его ядра, что самое важное, долетели до цели, заставило Бернара недовольно поморщиться. Эти неизвестные сумели поставить на свои лоханки орудия помощнее, чем были на его кораблях, а это был довольно неприятный сюрприз. Впрочем, чем больше пушка, тем дольше её заряжать, так что у французов есть время сойтись на абордаж. Он дал команду идти на сближение и с удивлением увидал, что Шарль вовсе не спешит сократить дистанцию. Да что, чёрт возьми, тут происходит?!

Ответ на этот возглас дал, как ни прискорбно, враг. Пушки его стрелявшего борта, вопреки всем расчётам, жахнули вновь. И на этот раз каравелла де Бьевиля затряслась от попаданий.

Онемевший от изумления француз лишь спустя время смог дать команду отвернуть, намереваясь описать широкий круг и приблизиться к неизвестному с наветренной стороны. Однако тот легко перекинул свои странные паруса через корпус и вновь забрав ими ветер галсом бакштаг помчался вперёд, держа каравеллу на прицеле у ещё не стрелявшего борта. При этом ход его был явно больше, чем у французского корабля, что наводило на не очень хорошие мысли.

Повернув через фордевинд, де Бьевиль оборвал свой же манёвр и постарался вновь сблизиться с вражеским кораблём, поняв, что старый добрый абордаж его главное оружие в этом бою. Однако противник жахнул ядрами и вновь переложил паруса, меняя галс. Лёгкость манёвра и слаженность команды при работе со снастями вызвали у француза лёгкую зависть. Пожалуй, такой кораблик стоил потраченных на него усилий и потерь, ведь при его скорости и манёвренности от де Бьевиля уже не уйдёт ни один приз.

Ядра упали в воду перед носом каравеллы, но сюрпризы на этом не кончились. Повернув к французу другим бортом, чужой корабль вновь окутался облачками выстрелов. А поскольку расстояние между ними сократилось до смешного, то именно этот залп и был наиболее страшен. Ибо враг стрелял не по корпусу, а по снастям, причём чем-то другим, а не ядрами или картечью. На палубу, одним за другим падали превращённые в кровавую кашу люди, а следом раздался страшный треск, и грот-мачта каравеллы со всего маха рухнула за борт, изрядно затормозив и накренив корабль.

Французы изготовились к отражению атаки, однако враг просто проскользил мимо и ушёл на поворот. Закончив который, он вновь сблизился с каравеллой и обстрелял её. На этот раз это была точно картечь, и она собрала обильную жатву среди французских моряков. А враг вновь ушёл на разворот.

Сообразив, что их просто расстреливают, как куропаток, моряки рванули прятаться в трюм и за палубные строения. Вот только и противник, словно зная наперёд, в очередной раз стрелял вновь ядрами, отчего корпус каравеллы дрожал и разлетался в щепы, которые ранили людей не хуже свинца.

И тут де Бьевиль понял простую истину: враг не собирался захватывать призы, враг собирался утопить их как котят, после чего может и подберёт выживших, но, учитывая, что плавать умеют далеко не все моряки, скорее всего просто бросит их на произвол судьбы.

Однако госпожа Удача всё же решила смилостивиться над своим протеже и вражеский корабль сойдясь с каравеллой в очередной раз уже не разразился залпами, а с него прокричали команду на немецком, который кое-кто из моряков понимал, чтобы команда спускала шлюпки и покинула корабль. Им гарантировалась жизнь, но не свобода. Де Бьевиль даже не успел задуматься над странностью фразы, как его моряки уже бросились выполнять сказанное. И спустя каких-то полчаса всех их по одному стали принимать на борт корабля-победителя, сразу же загоняя в душный трюм. На палубе оставили лишь де Бьевиля и его штурмана.

К ним подошёл невысокий крепыш в одежде странного покроя, но при этом из весьма хорошей ткани, и заговорил всё на том же немецком. Де Бьевил отрицательно покачал головой, показывая, что не понимает, но тут на счастье выяснилось, что штурман знает ганзейскую речь. Он и стал переводчиком в их небольшом диалоге:

— Остались ли люди на вашем корабле?

— Живыми? Нет, не думаю, — покачал головой де Бьевиль.

— Смотри, немец, коли мох парней там порежут, я тебе не завидую, — пригрозил крепыш, и пошёл отдавать приказания.

Вскоре человек двадцать, погрузившись во французские же шлюпки, до того всё так же болтавшихся на привязи, отвалили от борта корабля и направились к каравелле. Вернулись они где-то через час, привезя ещё троих легко раненных и доклад о состоянии доставшегося им приза. Судя по радостно загоревшимся глазам крепыша, пустой трюм каравеллы чем-то обрадовал его. Де Бьевиль мысленно пожал плечами: что там может быть ценного? Не балласт же из медных полусфер. Но предусмотрительно смолчал, так как ещё не знал, что будет именно с ним. Участь же команды его интересовала меньше всего...

Дон Селестино де Рекехо и Рикон, пережив за один день два абордажа, был горячо благодарен своим спасителям, но от предложения покинуть сильно избитый стихией и людьми корабль решительно отказался, вежливо, но гордо заверив сеньоров послов, что, не смотря на все повреждения, он вполне способен добраться до ближайшего порта своим ходом, если ему одолжат моряков для работы с парусами. Хотя бы человек десять. Разумеется, князь пошёл навстречу испанцу, лишь слегка подкорректировав ему пункт назначения: вместо Сантандера де Рекехо придётся зайти сначала в Бильбао. Тут уже дон Селестино не стал противиться. Бильбао так Бильбао, благо там можно будет и отремонтироваться и людей в команду набрать. Да и до Сантандера от Бильбао не так уж и далеко. Так что спустя три дня в испанский порт входил значительно увеличившийся за счёт спасённых и призов посольский караван.

В те времена Бильбао полностью располагался на правом берегу реки Нервион. Долгое время он представлял собой поселение в три улицы, обнесенные крепостными стенами, однако лет полсотни назад старые стены были убраны и к трём изначальным было добавлено ещё четыре, так как в город, имевший важное стратегическое значение для объединённой Испании, стало съезжаться много народа.

Такому развитию способствовала река Нервион, глубина которой позволяла на протяжении одиннадцати километров от устья свободно заходить кораблям в порт города. А также богатые залежи железа вокруг города. Ну и внимание первых лиц.

Ведь ещё в 1310 году правительница Бискайи Мария Диас де Аро распорядилась перенести основную торговую дорогу региона через Бильбао, сделав порт обязательной остановкой всех грузов из Кастилии в сторону моря. Потом, в 1371 году Хуан I Кастильский дал городу право свободного порта и предоставил ему особые привилегии в торговле железом.

А в 1511 году королева Хуана Католическая стала инициатором создания в Бильбао, как в самом надежном порту, Коммерческого Консульства, в компетенцию которого входили торговля и содержание устья Нервиона. Теперь через него начали транспортировать в Европу испанскую шерсть и импортировать оттуда промышленные товары. Кроме того, в его порту, и без того забитом иностранными судами, в последние годы начали останавливаться корабли из Англии, следовавшие в Америку. Всё это и превратило Бильбао в главнейший порт Испании по торговле с европейскими странами.

Начало осени в городе можно было смело назвать бархатным сезоном. Изнуряющая летняя жара уже опала, а холодные зимние ветра ещё не начались, отчего температура воздуха держалась в пределах весьма комфортных для русичей. Чиновники города, заявившиеся на борт вставших на рейде шхун, узнав, что к ним прибыли послы восточного императора в сопровождении знатного гранда (хотя де Конти и не был официально внесён в этот список, но ссориться с посланцем короля и императора сами понимаете, часто бывает себе дороже), так вот, чиновники были сама вежливость и предупредительность. Благодаря развитой ими бурной деятельности у причалов тут же обнаружились свободные места и корабли быстро совершили швартовку, после чего послы смогли, наконец, съехать на берег. Видя такое радение, Андрей решил по-своему отблагодарить местное начальство и выдал в руки местного правосудия захваченных в плен пиратов. Всех, кроме штурмана и капитана. Их, в кандалах, так и продолжили держать в трюме, так как на них у Андрея были свои планы. Особенно на штурмана, который, как выяснилось, хаживал и в Вест-Индию и даже к далёкой земле Бразил, где французы добывали ценное красное дерево, используемое для окрашивания тканей в самые разнообразные оттенки пурпурных, малиновых и красных тонов.

В Бильбао посольство задержалось ровно настолько, насколько понадобилось времени для формирования каравана. Ведь теперь им предстоял долгий путь по земле, а подарки для императора весили не мало. Но даже за это время послы успели посетить пару торжественных мероприятий, устроенных администрацией города в их честь.

Не дремал и Евдоким, с первого же дня занявшийся своими прямыми обязанностями: изучением спроса и предложения на новом для русичей рынке. А также завязывании столь нужных в торговом деле знакомств. Причём быстрому сближению способствовало то, что пара его молодых помощников владела сотней другой слов на баскском языке. Всё же в первый поход Гриде хватило ума повесить не всех моряков с захваченного китобоя и доставленные на Русь, они стали невольными учителями неизвестного там наречия. Конечно, полгода, это не тот срок, чтобы хорошо освоить язык, но и умение поприветствовать хозяев и с грехом пополам понять часть разговора — тоже неплохо, особенно с такими гордецами, как баски.

Но вот караван был собран и посольство, оставив позади хлебосольный городок, двинулся в путь.

Кантабрийские горы, которые им предстояло перемахнуть, протянулись необъятным горным хребтом со снежными вершинами от западного края Пиренеев до границы Галисии. Покрытые с северных склонов влажными лесами, сильно напоминавшими столь родные, русские леса, а с южных — вечнозелёными, тропическими, они чётко отделяли Зелёную Испанию от центрального плато. К Бискайскому заливу горы круто обрывались, образуя холмистую береговую полосу, изрезанную заливами и бухтами, в одной из которых и раскинулся гостеприимный Бильбао. Южная же их часть, обращённая к Месете, была довольно пологой.

Шириной горы были не более ста вёрст, но горная дорога была подстать окрестностям: нечасто шла по ровной местности, а вилась и крутилась по ущельям и горным кручам, то взлетая вверх, то сбегая вниз, и легко наматывая лишние вёрсты. К тому же повозки сильно тормозили движение, а отвыкшая от седла пятая точка заставила Андрея уже через несколько дней с грустью вспоминать столь удобную морскую дорогу.

Но настоящее испытание началось, когда караван перевалил горный хребет. Здесь климат резко изменился до неузнаваемости. Из приятного он стал каким-то сухим и жарким, а ночи стали зримо холоднее.

Потом горы кончились и посольство оказалось на широком плато, покрытом травянистой и кустарниковой растительностью, разбавленной по долинам рек лесными вкраплениями. Здесь взору русичей предстали виноградные сады и огромные стада тонкорунных мериносов, благодаря которым Испания в последние десятилетия превратилась в монополиста шерстяной отрасли. Глаза Андрея при виде такого богатства буквально загорелись. Увы, Места давно уже наложила лапу на продажу этих овечек, а наказанием ослушнику выступала смертная казнь. Причём пойманного контрабандиста казнили немедленно. Однако испанцы прекрасно понимали, что там, где ставят препоны, всегда возникает контрабандная торговля. И подсуетились даже тут. Продаваемых за бешенные деньги самцов выхолащивали, а самок в эти партии и вовсе не допускали. На этом и погорели андреевы люди, когда покупали первую партию. Так что теперь князь ехал и облизывался на тучные стада, перегоняемые на зимние пастбища, втайне прорабатывая план нападения на них в духе тех же крымских разбойников, чтобы выкрасть и овец, и пастухов, умеющих их обихаживать, да побольше, побольше!

Кстати, ещё от графа он узнал, что огораживание это, оказывается, вовсе не английское ноу-хау. Лет двадцать — двадцать пять назад территория пастбищ в Испании была существенно увеличена специальными королевскими указами, причём новые земли, выделенные под них, были взяты за счёт сокращения пахотных земель и "навечно" закреплены за членами Месты. Правда, в отличие от англичан, в Испании земли не огораживали, а наоборот, крестьянам запрещалось огораживать свои поля, дабы не мешать кочующим отарам, из-за чего бредущие стада просто вытравливали их, лишая людей урожая. Но весь этот земельный передел был произведён всё по той же причине — значительное увеличение экспорта шерсти в страны Западной Европы. Так что старушка Англия, стремясь перенять "шерстяной бизнес", всего лишь повторила чужой удачный опыт.

При этом чем дольше посольство двигалось по Испании, тем больше Андрей убеждался в том, что вот прямо сейчас эта страна уверенно шла по пути зарождения капиталистических отношений. То тут, то там, как грибы после дождя, возникали предприятия мануфактурного типа, и тому способствовало ряд обстоятельств: испанские идальго нуждались в продовольствии, одежде и оружии, а колонии в Америке постепенно становились богатыми покупателями испанских товаров. Вот эта смесь и породила первоначальное накопление капитала, столь необходимое для организации крупных предприятий.

К тому же именно сейчас в Испании появилось большое число свободных рабочих рук, так как бегство крестьян из деревни приняло буквально массовые размеры. А поскольку своего закона о бродягах, как в Англии, в Испании ещё не создали, то этих нищих и бродяг владельцы зарождающихся производств буквально насильно превращали в рабочих.

Но как?! Как так получилось, что эта Испания так не походила на ту, про которую он учил в школе? Где та дряхлеющая, неповоротливая и живущая лишь за счёт американского золота империя? То, что он видел своими глазами больше походило на бьющую энергией молодую, растущую державу, которой до промышленного рывка оставалось чуть да немного. И пытаясь это понять, Андрей, пользуясь своим положением и расположением де Конти, старался вникнуть во многие тонкости испанской жизни. И чем больше он это делал, тем всё глубже убеждался, что не понимает, почему и когда Испания свернула не туда. Ведь даже начавшийся приток американского серебра как раз и шёл на развитие своей промышленности и зарождении своей буржуазии. Причём рост её был куда стремительней, чем в той же Англии и на Руси.

Однако, интересную загадку загадала Испания попаданцу!

Виляющая пыльная дорога вкупе с царящей изнуряющей жарой выматывала путников так, что даже более привычные к подобному климату испанцы буквально валились с лошадей к концу дня. А по ночам кутались в тёплые одеяла, стараясь укрыться от холода.

Уже вернулись высланные вперёд гонцы, сообщившие послам, что король ждёт их в своей столице, а дорога всё не кончалась и не кончалась.

Вальядолид, или как произносили сами испанцы — Байядоли — показался как-то внезапно и, положа руку на сердце, вначале разочаровал. Как показалось князю — город просто не имел своего лица и какой-то изюминки. На равнине изборождённой небольшими холмами раскинулся обычный средневековый городок, очерченный слиянием рек Писуэрга и Эсгева. Столица страны, в которой король живёт наездами, в эти дни в очередной раз ставший временной резиденцией молодого короля. Из-за чего со всех концов Испании потекли сюда идальго, гранды и просто ловцы удачи, а городская беднота стала поправлять свои скудные счета за счет этого внезапного наплыва в город людей с деньгами, сдавая дома, обшивая и обстирывая всех этих понаехавших.

Как ни странно, но своего дворца в столице у испанских королей не было и по приезду сюда они жили во дворцах собственных подданных. Карл же для своего проживания всегда избирал дворец собственного секретаря Франциско де лос Кобос и Молина. Сей умудрённый интригами человек был весьма амбициозен и честолюбив. Не удовлетворившись одной лишь должностью секретаря, он в 1522 году становится членом Королевского совета и женится в свои сорок лет на четырнадцатилетней Марии де Мендоса-и-Сармьенто, дочери Хуана Уртадо де Мендоса, графа Ривадавии, став таким образом родственником одной из самых могущественных кастильских семей того времени. И строит свой дворец на той же улице, что и тесть. Его неоспоримое стремление накопить богатство и дворянские титулы отмечали многие современники и, казалось бы, Андрею не было никакого дела до этого человека, если бы не одно "но".

И этим "но" стал спасённый им в море дон Селестино де Рекехо и Рикон, который неожиданно оказался связан какими-то делами с этим хитромудрым идальго. То-то Андрею показалось странным, что довольно успешный дворянин, как выяснилось при беседах в Бильбао, капитанствует на торговом нао. Нет, князь ещё бы понял про мостик боевого корабля или галеры. Но простой торговец... Здесь явно попахивало какими-то интригами, плетущимися при испанском дворе.

В общем, вытащив голову дона Селестино из рук французов, князь, сам того не ведая, оказал ценную услугу человеку, в доме которого любил жить король. И которого сам Карл описывал такими словами: "потому что вы видите доверие, которое я испытываю к Ковосу, и опыт, который он имеет в отношении моих предприятий, что он более информирован и говорит больше, чем кто-либо другой...". И это открывало перед попаданцем довольно интересные перспективы...

Сразу по прибытии в Вальядолид Антонио де Конти убыл на доклад к императору, а к русскому посольству был приставлен идальго дон Энрике дель Ордуньо, чей род принадлежал к малой знати Кастилии. Проколесив некоторое время по городу, тот привёл посольство к довольно большому дому, выделенному русичам на постой. Пока дворяне и слуги затаскивали внутрь подарки и заводили в конюшни лошадей, князь с дьяком поднялись в опрятный покой, освещенный двадцатью или тридцатью свечами. Там их встретило несколько слуг, говорящих не только по-испански, но и на латыни. Они тут же развели послов по приготовленных для тех покои и Андрей смог, наконец-то, нормально помыться и переодеться с дороги.

* * *

*

Жизнь пережившей зимовку колонии незаметно превратилась из борьбы за существование в повседневную обыденность, но желание связаться с далёкой родиной у невольных робинзонов вовсе не исчезло, а наоборот, только окрепло. И хотя местные индейцы и рассказали, что на соседнем острове Унаманкик есть такое же небольшое поселение, где живут люди подобные обликом на русичей, но знакомство с европейскими собратьями (а кто это мог ещё быть, если чужому поселению уже года три как исполнилось?), решили отложить на крайний случай. Если не получится встретиться со своими.

А для того, чтобы встреча произошла, парни под руководством корабельного плотника всю зиму мастерили из остатков "Аскольда" и свежесрубленного леса небольшой мореходный струг, который к весне был окончательно готов, осмолён и оснащён. Его небольшой, заранее отобранный экипаж лично участвовал в постройке, тщательно обрабатывая каждый шов, каждую вицу, прекрасно понимая, что от надёжности конструкции будет зависеть их же жизнь и возможность возвращения назад, если не на Русь, то на остров, к товарищам точно.

Наконец, в начале мая лёд окончательно ушёл от берегов, и струг был со всеми предосторожностями спущен на воду и проверен в деле, обойдя весь остров вокруг. На испытаниях кораблик показал себя весьма прилично: хорошо держал волну, легко управлялся и не рыскал по курсу. Так что теперь можно было с лёгким сердцем готовить спасательную экспедицию. И зная примерное время прибытия кораблей из Руси, на собрании колонии решили, что в середине мая, по окончании пахотных работ, где будут нужны все рабочие руки, можно будет отправлять струг к Большой реке, в надежде, что индейцы не ошиблись, и их Мактугвег действительно окажется рекой Святого Лаврентия.

Проводы получились с размахом. Сначала, днём, следуя вереницей друг за другом колонисты нанесли на струг запас провизии и воды, а в жилом кубрике и каютах-казенках жарко протопили печи. Потом те, кто собирался уходить в плавание попарились в баньке и вместе со всеми отстояли службу перед принесённым в небольшую рубленную часовенку корабельным иконостасом. Поскольку своего попа у русичей не было, то службу по заведённому обычаю вёл кормщик, благо Библия и требник имелись на каждом корабле. После чего все последовали к отвальному столу по дедовским обычаям.

Гуляли шумно, хотя и "на сухую", так как больших запасов алкоголя у колонии не было, а то, что было, быстро кончилось. И под утро провожать отплывающих пошли, почитай, всей колонией.

День отплытия выдался неярким. Над островом быстро бежали облака и дул холодный ветер, было достаточно прохладно, отчего люди плотнее кутались в тёплые одёжки, но не уходили с побережья и долго махали руками вслед удаляющемуся кораблю. С чем-то вернуться товарищи и вернуться ли вообще? Кстати, для облегчения общения с иными племенами в состав команды были взяты и несколько молодых индейцев из тех, кто уже хаживал в море на рыбалку. Струг, конечно, не индейская пирога, но морскому делу обучить не проблема, коли у людей желание есть. А желание у индейских парней было...

А спустя всего несколько дней после ухода струга индейцы принесли в поселение весть, что мимо дальнего побережья неспешно плывёт одинокая большая лодка с белыми крыльями. Донат, подсознательно сообразив, что речь идёт об океанском корабле, тут же исполчил почти всех поселенцев, к которым с радостью присоединились и индейские воины, азартно предвкушавшие хорошую драку. На нескольких морских пирогах, взятых у дружественного племени, они рванули в пролив между материком и островом Унаманкик, но опоздали: неизвестный корабль уже прошёл мимо пролива и теперь величественно уходил на север, не обращая никакого внимания на появившихся аборигенов. Огорчённо вздохнув, Донат проводил взглядом предполагаемый приз и возможность самим вернуться на родину, после чего нехотя повёл своё воинство обратно, в зародыше задавив мысль посетить европейцев Унаманкика. Мало ли какие планы у князя на подобное соседство.

А Джованни да Веррациано, плывший как раз на том самом, ушедшем от Доната корабле, в этот день записал в своём дневнике, что видел вдали рыбацкую флотилию аборигенов, которые всячески старались привлечь его внимание, но он не стал к ней приближаться, так как вряд ли они имели хорошие товары для торговли. И венецианец на французской службе до самой своей смерти не ведал, что, приняв такое решение, он тем самым спас себе же жизнь, ибо в планах Доната был только корабль, а вот его экипажу предстояло навечно исчезнуть, дабы никакими слухами не повредить репутации молодой колонии.

И ровно потому никакого глобального изменения истории на этот раз не случилось, и 8 июля 1524 года "Дофин", как и в иной истории, успешно вернулся в Дьепп, откуда Верранацио немедленно послал королю письмо с отчетом о плавании, после чего французы и стали считать восточное побережье Северной Америки своим законным владением. Правда Жан Анго, кому на самом деле и принадлежал "Дофин", к этим известиям отнёсся прохладно, ибо в его планы уже вошли мысли о войне с португальским королём. И потому следующей французской экспедиции в те воды предстояло состояться ещё очень нескоро.

А тем временем русский струг спокойно плыл по морю, имея с левого борта вид на тёмную полоску берега. Когда же тот стал резко уходить вдаль, рулевой переложил курс и последовал за ним. Однако вскоре через стекло оптики мореходы углядели полоску берега и с правого борта, что прямо указывало на то, что струг приблизился к большому заливу, в глубине которого, кстати, стоял довольно плотный туман.

Индейцы, взятые в экипаж, тут же пояснили Третьяку, который в этом плавании выступал в роли кормщика, что струг достиг устья Мовебактабаака (что в переводе получалось просто "Большой залив"), на побережье которого живут родственные им племена микмаков. Сам же залив просто изобилует вкусной рыбой, такой как лосось, так что изредка и их пироги приходили сюда на рыбалку. А Большая река лежит дальше, на север и если они не хотят порыбачить или просто навестить их родичей, то смысла заходить туда они не видят.

Однако у Третьяка были свои мысли по этому поводу, а потому струг решительно вошёл в залив, где пробыл почти пять дней, ведя примерное картографирование, промер глубин и описание берегов, покрытых лесом, на открытых местах которых росли дикие злаки. Часто на глаза попадались чёлны с индейцами-рыбаками, и корабельные индейцы даже признали кое-кого из родичей, устроив с ними бурное обсуждение прямо с борта струга.

К сожалению, поскольку никакого товара для торга у русских не было, общение с подплывающими индейцами было недолгим, но в последний день они всё же пристали к берегу, возле стоянки племени, в котором имелись родичи их индейцев, и приняли участие в грандиозном пире. После чего покинули довольно гостеприимные воды, продолжив своё плавание на север. И вскоре достигнув местности под названием Хонгуэдо (Место встречи). Здесь их тоже встретили индейцы, весьма огорчившиеся тем, что у прибывших ничего нет для обмена. Вновь сделав краткое картографирование местности, Третьяк продолжил путь, так как по всем расчётам время уже поджимало, и, преодолев широкий пролив, увидел знакомую землю: то был остров Наташкуан, который его индейцы уверенно опознали, как известный им Натигостег и который теперь уже никогда не станет носить имя Антикости, ведь на картах его уже обозвали по-русски — Медвежий.

А у восточной оконечности острова ещё в прошлый раз они отыскали довольно удобную бухту, где можно было укрыться от непогоды, и откуда можно было легко организовать просмотр обоих проходов в сторону Большой реки, которая, и в этом Третьяк больше не сомневался, и была искомой рекой Святого Лаврентия. Теперь мореходам оставалось только ждать и надеяться...

Уходя в очередной поход к Америке Гридя был слегка обижен на князя. Как же, сам он идёт в новые места, где грохочет неистовый Бискай и начинается южный путь к Новому Свету, а его отправил бороздить уже проторенные дороги. Всё же дух первооткрывателя был у молодого шкипера куда сильней, чем простая капитанская жилка. И лишь одно грело душу — обещание отправить его в кругосветное плавание, как сотворил это португалец Магеллан, но не на авось, как шёл тот, а по заранее спланированному маршруту. Оттого и количество навигаторов в этот раз на кораблях было запредельное.

Сам же переход прошёл обыденно. Шхуны беломорской постройки "Святая Ольга", названная так в честь матери крестителя Руси, князя Владимира, почитаемой и русской, и католической — под именем Ольги Русской — церковью, и "Благоверная Анна Новгородская", в честь канонизированной новгородским архиепископом Евфимием II жены Ярослава по прозванию Мудрый, хорошо показали себя в деле. Чувствовалось, что ученик ни в чём не уступил своему учителю.

Вышли по полой воде и быстро добежали до горла Белого моря, где встречавшиеся воды моря и океана образуют опасные водовороты — "сувои". Попав в которые, можно и на берег быть выброшенным. Бывало, что и большую лодью на камни у Трёх островов выбрасывало. Но обошлось, и дальнейший путь до гранитных отвесов Нордкапа, который на русских картах нынче значился как мыс Северный, прошёл без авралов. А вот у Северного из фиорда ринулись им наперерез три драккараподобных судна, но долго тягаться в ходе со шхунами они оказались неспособны и их просто и незатейливо оставили за кормой.

Чтобы "срезать" часть пути, шхуны не стали тянуться вдоль норвежского берега, а, пользуясь удобным ветром, сразу ушли в океан. Шли широкими галсами, тратя драгоценные дни и внимательно просматривая горизонт, и закономерно были вознаграждены за настойчивость.

На палубе было холодно, дул пронизывающий ветер. Но Гриде, замотавшемуся в меховую шубу, было тепло от осознания того, что он нашёл-таки искомое: крошечный остров посреди океана. Правда, большая часть острова была покрыта туманом, который окутывал его плотным коконом. Но это был кусок земли, на котором можно было безопасно переждать непогоду или просто отдохнуть, после долгого плавания.

Шхуны шли вдоль берега острова довольно долго, и, несмотря на холод, на палубах творился невероятный ажиотаж. Хотя пейзаж был вроде бы однообразен: куда ни глянь — лишь коричневые скалы, уходящие в густой молочный туман...

Однако на втором часу густая пелена внезапно расступилась, и взору мореходов открылась белоснежная громадная гора.

— Красота-то какая, — мечтательно произнёс Иван, стоя возле рулевого.

— Бог создал разные земли, и каждую сделал по собственному красивой, — задумчиво произнёс Гридя, словно цитируя кого-то.

Вскоре нашли хорошее место для стоянки, и размять ножки на берегу выразили желание все люди, что приплыли сюда. А когда нашли большую лагуну с пресной водой, то не преминули и пополнить запас. Как говорится, лишней питьевой воды в море не бывает.

А потом, в ожидании хорошей погоды, простояли у острова ещё два дня. И едва тучи разошлись, открыв взгляду чистое небо, без промедления приступили к снятию координат, дабы в следующий раз не плутать галсами несколько суток в океане. Пустынный остров, частично покрытый мхом и травой, судя по обилию в прибрежных водах рыбы и китов, мог стать хорошей промысловой базой. Не хуже того же Груманта. Да и местом, откуда можно было стеречь чужие китобойные флотилии, тоже мог стать легко.

Тем временем, из Балтики вышла основная эскадра. Проходя Зунд, она на несколько дней встала на рейд, ожидая, пока представители РАК закупят в датской столице живых бычков с коровами для колонистов. В дополнение к уже погруженным на суда русским коровкам. На шхунах "Баян" и "Олег", уже метко прозванных на эскадре скотовозами, наконец-то заполнили все места, а специальные выделенки были буквально завалены свежим навозом, выбрасывать который за борт было категорически запрещено. Отчего эти корабли испускали довольно специфическое амбре.

Потом была Исландия, где балтийские и холмогорские корабли соединились, а те же представители РАК хорошо побегали, скупая у местных фермеров густошерстных овечек. Мореходы же за это время успели запастись водой и провизией, да слегка покутить в исландских тавернах. Как без подобного-то!

Последующий переход до Америки получился достаточно лёгким, ведь, памятуя про прошлый год, корабли шли теперь строго по течению, отчего сумели вдоволь налюбоваться на негостеприимные берега северных земель да поуклоняться от айсбергов.

Наконец армада из девяти шхун, не встретив по пути никого, достигла пролива между Ньюфаундлендом и материком, который в этот раз не был забит льдом, и, подгоняемая течением, сходу форсировала его, оказавшись внутри более спокойного залива. И проследовала вдоль берега прямо до острова Медвежий, где и решила встать на днёвку в знакомой бухточке, в надежде пролить свет на судьбу "Аскольда". И не говорите, что уже год прошёл! На Груманте люди по два-три года бывает, живут, корабль потеряв. Так что всё в руках божьих.

Бухта встретила входящие корабли дымом костра. Густым дымом, словно кто-то специально подавал сигнал. К сожалению, поначалу даже в оптику было трудно рассмотреть, кто это был. Однако, когда якорь с "Богатыря" рухнул в воду, Гридя уже успел рассмотреть среди нескольких индейцев знакомое лицо морехода с "Аскольда". И погрустнел. Ведь раз парень находится тут среди индейцев, то, получается, "Аскольд" погиб. И сколько ребят выжило при этом, теперь мог рассказать только он.

Шлюпка с "Богатыря" обернулась довольно быстро, и вскоре аскольдовец предстал на палубе шхуны перед мореходами, буквально засыпавшими его вопросами. Отвечая им шутками и прибаутками, парень резво пробежал на ют и предстал перед Гридей, капитаном и другими начальными людьми, что собрались вокруг главного штурмана в надежде всё услышать из первых уст.

Рассказ поразил Гридю прямо в сердце. Вот так, они тут планируют, гадают, а парни просто берут и делают. И поселение организовали, и с местными задружились. А чёрный дым, это оказывается и правда был сигнал, но не для них, а для струга, что курсирует между берегами пролива в надежде перехватить идущую из Руси эскадру. Ай да Донат! Не растерялся в тяжкую годину. И людей спас, и корабль построить сумел. И даже женился!

Правда, брак их был как бы неправедный, всё же венчания-то не было, но этот вопрос можно было легко исправить, ведь на этот раз корабли, кроме поселенцев, везли и нескольких священников, специально отобранных для духовного подвига. Из тех, кто не по столичным монастырям в гору идёт, а по окраинам за дело радеет. И главным над ними был не кто-то чванливый, а прибывший по делам паствы в столицу Феодорит Кольский, что несколько лет вёл миссионерскую деятельность среди лопарей и, не смотря на яростное противодействие местных колдунов, смог привести к крещению часть тамошнего населения.

Вот и сейчас, стоявший рядом с Гридей Феодорит, услыхав про браки, тут же поинтересовался было ли венчание, а узнав, что не было, не стал анафемствовать, а просто произнёс, что грех, мол, невольный, а дело решаемое. Мудрый подвижник, хотя с князем у них был довольно трудный разговор, потому как тот был категорически против составления азбук для диких народцев. Причём выразился он крайне эмоционально и при этом малопонятно, сказав, что не стоит "разводить интернационализьм с интеллигентщиной и играть в Кирилла с Мефодием", а нужно сразу учить всех читать и писать по-русски, прививая племенам нужный нам "культурный код". Дальнейшая беседа их продлилась ещё несколько часов, но о чём там говорилось, Гридя уже не ведал. Зато в походе много общался с подвижником и уверился, что митрополит не зря выбрал того для крещения индейцев и окормления колонистов.

Прибытие струга робинзонов встретили радостными криками на всех кораблях эскадры. Затем был торжественный молебен, который на берегу отслужил отец Феодорит, а потом начался пир, на котором делились новостями, радовались за выживших, и пили за упокой душ погибших. Угомонились люди далеко за полночь. А на утро Гридя вызвал к себе слегка помятого Третьяка и стал внимательно знакомиться с его картами, иногда задавая уточняющие вопросы. Потом, взяв карандаш и линейку, стал исправлять главный портолан, по которому ходили корабли с Руси, старательно перенося очертания берегов и уже присвоенные названия. Третьяк, сидя у раскрытого окна, занавеску которого, выделанную из тонкого льна, трепал прохладный ветерок, всё порывался помочь, но его попытки постоянно отвергались насмешкой Григория о больной голове.

Так прошёл целый день незапланированной стоянки, и лишь на следующее утро длинный караван, ведомый более мелкосидящим стругом, начал движение в сторону реки Святого Лаврентия.

Когда огромный остров превратился в голубеющую полоску суши, с кораблей увидали китов, чёрные спины которых то тут, то там высовывалась из воды и тогда вверх взлетал огромный фонтан.

Устье реки на поверку оказалось столь широко, что больше напоминало фьорд, ведь плывя почти по середине, мореходы едва различали берега. Да и вода на пробу была больше солёной. Стаи уток и других водоплавающих кружили у островов и длинных отмелей. Потом внимательно разглядывавшие всё вокруг глаза мореходов углядели чуть поодаль что-то белое в воде. Сначала подумали, что это плавающий лёд, но непонятное явление всё приближалось, пока не оказалось со всех сторон от кораблей. И тогда выяснилось, что это просто шли белухи — маленькие киты, которые водятся в арктических водах. Белухи лениво всплывали, набирали воздух и опять погружались, порой возле самых шхун. Мореходы высыпали на палубу, любуясь непривычным зрелищем. Ещё бы, ведь белух было много, очень много. Возможно несколько сотен. Срочно вызванные со струга микмаки подтвердили, что явление это для местных вод не редкое, и что местные племена индейцев охотились на белуху, поражая её гарпуном, а потом добивая стрелами. Особенно в этом преуспели, конечно, ирокезы, но и инну с алгонкинами и микмаками им не сильно уступали в этом.

А потом берега стали постепенно сближаться. И тут заволновались индейцы на борту струга. Дело в том, что территория, которой формально владели микмаки, заканчивалась где-то в этих местах, а дальше шли земли племени ирокезов, которые доминировали на своей территории и не стеснялись тревожить своих соседей. Впрочем, сами микмаки звали это племя по их собственному обозначению — "хауденосауни", что означало "люди длинных домов". И Гридя не сразу сопоставил их с теми ирокезами, о которых столь много говорил ему князь.

Но от набегов этих самых ирокезов-хауденосауни страдали и алгонкины с аттикамеками, жившие на левом берегу реки, но за границами владений ирокезов (не стал Гридя ломать язык самоназванием индейцев, приняв версию своего работодателя), и абенаки с микмаками, жившие на правом. Да и пассамокводди, с которыми лично у их племени и был конфликт, тоже страдали от набегов ирокезов. И парням как-то не очень хотелось добровольно совать голову в пасть хищникам. Так что пришлось Гриде с Третьяком срочно успокаивать "своих" индейцев. И крепко задуматься.

Дело в том, что князь откуда-то знал примерный расклад сил в этих местах (причём задолго до того, как Гридя привёз первых индейцев) и прямо указывал, что колонистам нужно обязательно постараться сдружиться именно с ирокезами. Потому что жившие на Святом Лаврентии ирокезы — это лишь передовое племя сильного народа, живущего дальше по реке и на берегах Великих озёр, до которых русичам ещё только предстояло добраться. Но зато они самые воинственные в округе и обмолвился, что совершать ошибку франков русичам вовсе не стоит. Причём тут франки, Григорий так и не понял, но вот то, что ставку в новых землях князь желает сделать именно на ирокезов, уяснил крепко. И поначалу ему казалось, что сделать это будет просто, но теперь понимал, как глубоко он ошибался. Ведь у Компании неожиданно появилась готовая колония с дружественными аборигенами, которые, вот незадача, являются врагами тех, с кем русичам ещё только предстоит наладить отношения. И решать этот ребус предстоит ему, Григорию!

Решив не спешить, он велел приблизиться к левому берегу и встать на якорь в удобном месте. Им оказалась очень красивая, довольно низменная местность на берегу реки-притока. Здесь, на опушке леса уже стояли палатки индейцев, а у самого уреза воды сохли на солнце вытащенные кожаные и берестяные лодки. И если взрослое население встречало незваных гостей с настороженностью, то босые черноволосые малыши, носились по стойбищу с детской непосредственностью и были обаятельны и прелестны, как лесные зверьки.

Всё же, какое великое достижение — знание языка аборигенов. Оно значительно облегчало ведение переговоров. Вот и тут вскоре русичи вполне мирно разбили лагерь недалеко от индейского становища, а Гридя с несколькими товарищами был приглашён в вигвам вождя.

Племя было не большое, но и не маленькое. На зиму, по заведённому обычаю, уходило на каноэ по Менукуанистук Шипу (так индейцы прозвали реку-приток) вглубь страны, а по весне возвращались назад, в эти места. Главное их занятие — лов рыбы; но, кроме того, развит был и пушной промысел. И они были готовы провести меновую торговлю с пришельцами, хотя время было и не торговое. Потому что в долину реки вновь пожаловали инуиты. Эти эскимосы ("ускхе-юмуг", то есть "сыроядцы" по-алгонкински, откуда это слово и вошло в мировой язык) уже долго и довольно успешно соперничают с инну, и немало крови пролилось в боях с ними. Вот и сейчас соседи вновь слёзно попросили воинов в помощь и слава духам, что микмаки и ирокезы заняты своими делами. Но пока воины не ушли, вождь хотел бы посмотреть, что привезли белые люди на обмен.

Так состоялось знакомство колонистов с племенем вождя Мечутакаче и первый торг с ним. Люди они оказались радушные, охотно приглашали гостей в свои дома-вигвамы. А вечером вдоль берега загорелись костры. Праздновали приход мойвы.

Ежегодно косяки этой небольшой рыбы возвращались к побережью, и волны выбрасывали ее на сушу в огромных количествах. А индейцы радовались этому как дети: ведь это означало, что треска, всегда идущая за мойвой, уже недалеко. Обычно она подходит к побережью в конце мая или в начале июня, но в этом году еще не показывалась, а ведь от нее зависело благополучие людей в племени.

Так что индейцы радовались от души. То тут, то там кто-нибудь бежал к воде, зачерпывал сачком блестящую рыбу и нес к огню. До поздней ночи царило оживление, звучала музыка, песни и смех, сменявшиеся бойкими танцами. И хотя спиртных напитков на празднике не было, всем было очень и очень весело.

А на утро, хорошо отдохнувший на празднике Гридя засел в своей каюте, обдумывая сложившуюся ситуацию. Выходило следующее.

Микмаки, с которыми у русичей уже наладились отношения, воевали с пассамакводди, беотуками на Ньюфандленде, инну и ирокезами. Инну воевали с микмаками, ирокезами и эскимосами. А ирокезы воевали со всеми.

С другой стороны, "их" микмаки жили достаточно далеко от Святого Лаврентия, и развести их и ирокезов по сторонам было вполне по силам. Зато ирокезы, зажатые со всех сторон врагами, и в правду могли стать лучшими союзниками. Так что менять первоначальные планы явно не стоило. Но можно было внести в них коррективы. К примеру, отправить часть кораблей сразу в сторону нежданно обретённой колонии, дабы за лето колонисты успели подготовиться к предстоящей зимовке. А поскольку мелкосидящий в воде струг очень нужен здесь, на реке, то пусть Третьяк и озаботится выделением штурмана. Да, явно так и стоит поступить! А уже с оставшимися людьми основать поселение и тут, на реке, используя весь опыт невольных робинзонов.

И, приняв решение, разом повеселевший Гридя отправился раздавать указания.

В дальнейший путь по реке караван двинулся в значительно урезанном составе. Впереди бежал струг, делая промер глубин, а уже за ним двигались шхуны. Берега постепенно сближались всё больше, и теперь уже одновременно с обоих бортов можно было наблюдать тянувшиеся однообразные лесистые берега. Здесь уже была территория ирокезов, так что Гридя потихоньку стал морально готовиться к встрече с ними. Но люди вокруг словно вымерли. Вот корабли прошли мимо устья реки, зажатой между крутыми стенами из гнейса и гранита. Поскольку вода в ней оказалась холоднее, чем в Святом Лаврентии, то Гридя, не мудрствуя лукаво, обозвал её Холодной. Но не стал тут останавливаться и продолжил путь дальше.

Столь ожидаемая встреча произошла близ большого острова Уиндиго, где река распадалась на два прохода. Тут на берестяных каноэ группка индейцев занималась ловлей рыбы. Увидав большие корабли, они не бросились в бегство, а спокойно остались ждать развития событий на месте, лишь издав какой-то горловой вскрик, словно подавая сигнал.

Корабли один за другим стали становиться на якорь, а с флагмана привычно стали готовить к спуску шлюпку, одновременно жестами подзывая индейцев подойти ближе к борту.

Их язык, как и ожидалось, не походил на язык инну и микмаков, но не зря же в прошлом году Гридя захватил достаточное количество пленников. Оказался среди них и владелец ирокезского языка. Так что разговоры с рыбаками велись на нормальной, человеческой речи.

Здесь, у восточной оконечности острова эскадра и заночевала, а с утра к месту стоянки пожаловал сам сахем, умудрённый сединами Аххисенейдей, которого сопровождал военный вождь Донакона с воинами. Подняв вверх безоружную руку, он приветствовал вышедших встречать его русичей, поинтересовавшись, что гости забыли на его земле. Усмехнувшись про себя на этот довольно толстый намёк, Гридя ответил на жест вождя разведением обеих рук в стороны, словно бы желая обхватить собеседника. И произнёс пламенную речь о желании белых людей поселиться в этих местах и вести торговлю с подданными мудрого сахема. Потом вождю преподнесли подарки, которые он с благосклонностью принял, однако дал явно понять, что мысль о поселении ему явно не понравилась. Впрочем, он радушно пригласил белых сахемов посетить его деревню, чем русичи и не преминули воспользоваться.

Ирокезская деревня располагалась на возвышенном участке за островом, там, где река резко сужалась практически до версты. Располагалась она на мысу, намытом очередной рекой-притоком, имя которому русичи ещё не ведали. Её довольно компактно построенные дома, сооружённые на каркасе из крепких шестов и покрытые корой, были огорожены одинарным частоколом из брёвен длиной метра четыре, заострённых с одного конца и установленных непрерывным рядом по земле. Вокруг деревни располагались поля, на которых росли уже известные русичам кукуруза, кабачки и бобы. Что наглядно демонстрировало знакомство ирокезов с сельским хозяйством и относительное плодородие окрестных земель, хотя основой их жизни оставались всё же охота и рыболовство.

Внутри деревня представляла из себя несколько довольно компактно расположенных длинных строений, сооружённых на каркасе из крепких шестов и покрытых корой вяза. Все они были в длину где-то в восемь — восемь с половиной саженей, но в центре располагался один дом длиной саженей в девятнадцать. И именно возле него и встречал гостей вождь Аххисенейдей.

Едва русичи вошли в деревню, как вокруг них разом собралась толпа, с любопытством рассматривая дивных пришельцев, но при этом, не делая никаких движений, что можно было бы счесть за проявление агрессии.

— Добро пожаловать в Стадакону, — громко произнес Аххисенейдей. Его головной убор из перьев птиц трепетал под тёплым ветерком. А Гридя в очередной раз отметил, что, не смотря на возраст, индеец был довольно высок. Да и вообще большинство стадаконцев явно превосходили в росте многих переселенцев из далёкой Руси.

Дождавшись ответного приветствия, вождь величественным жестом указал в сторону двери и повернулся, чтобы ввести гостей в свой дом. Мужчины друг за другом степенно вошли внутрь через те двери, что, как приметил Гридя, были ориентированные на восток. А вот женщины заходили через дверь напротив, и это разделение пытливый ум Гриди подметил и пометил, как нуждающееся в пояснении.

Внутри дома царил полумрак, но при этом было достаточно сухо и тепло. Сразу бросалось в глаза, что жили тут вместе несколько семей, но сейчас присутствовали только вожди, гости и несколько старых женщин, сидевших в дальнем углу вокруг сухо потрескивавшего костерка. Посмотрев на них, Григорий лишь пожал плечами и ничего не сказал. Мало ли у кого какие традиции.

Тем временем молодые женщины принесли циновки, которые и постелили на утоптанный пол между двумя остывшими очагами, дабы мужчинам было куда сесть, чтобы воздать должное умению местных поваров. Впрочем, после приевшейся корабельной пищи печёный угорь, жареное мясо индейки, приправленное варёными бобами, кукурузный хлеб и нежная земляника показались русичам немыслимо вкусными.

А когда с едой было покончено, начались уже и сами переговоры.

Вождь Аххисенейдей начал издалека, сказав, что род его растёт и ему важен каждый клок земли, который обеспечит дичью и рыбой новых членов общины. При этом он был бы рад торговать с белым человеком, и всегда готов принять их в своём селении.

Поняв, куда клонит этот седой старик, Гридя только усмехнулся про себя, а вслух возразил, что в округе столько земли, что её хватит, чтобы прокормить тысячи человек, ведь леса полны дичи, а воды реки просто кишат рыбой. Белым же людям не нужны огромные охотничьи угодья, но им нужно место под поля, и несколько лугов под их стада. И они вовсе не собираются кочевать за хорошей землёй, как это делают жители Стадаконы, раз в два десятка лет перенося селение в иное место, ибо владеют умением даровать земле утраченное плодородие и с радостью поделятся этим знанием со своими соседями. К тому же, взяв часть земли Стадаконы, они готовы дать её жителям взамен весьма нужные и дорогие вещи. К примеру, гостям хорошо видно, как вождь гордится и дорожит своим оружием, сделанным из мягкой меди. Потому что оно превосходит подобное оружие из кости и камня. Так вот, гости могут дать стадаконцам топоры из металла, что много прочней медного. И против которого не сдюжат ни костяные, ни деревянные доспехи, что имеются и у воинов славного вождя, и у его врагов. А для женщин они дадут несколько красивых бус из разноцветного и прозрачного материала, и отрезы яркой материи.

Но Аххисенейдей, хоть и не смотрел фильмы Гайдая, но понимание того, что разбазаривать государственные земли плохо, имел. Тем более, разбазаривать за бесценок. И потому принялся яростно торговаться, требуя за возможную уступку всего и побольше. И даже пригрозил, что, мол, дошли до него слухи, будто бы подлые враги его деревни, дабы навлечь на людей длинных домов проклятие людей из-за Большой воды, молились духу смерти, чтобы он уничтожил белых пришельцев. И только шаман его племени может отвести проклятие.

Однако Гридя тут же возразил, что ни один шаман не сравниться по силам со служителем единой церкви, и прибывшие с ним священники легко отведут чужую ворожбу молитвою. А потому, защищаемые единым богом русичи не боятся чужих проклятий. Однако дальше втягиваться в теологический спор не стал, предоставив это дело самим монахам, и быстро перевёл разговор в нужное ему русло.

Нет, конечно, колонисты могли бы поселиться в выбранном ими месте и сами, без одобрения хозяев, ведь пять сотен индейцев обоего пола не та сила, чтобы выстоять против огневого боя. К тому же русичи уже знали, что нанесённые разом большие потери неприемлемы в среде ирокезов и заставят тех окончить даже выигрываемый ими бой (чем в иной реальности часто пользовались французы), но им ведь была нужна не только земля, но и союзники. Так что ради этого стоило поторговаться, к тому же по глазам вождя было видно, что жадность уже победила в его голове несокрушимое "нет", и теперь оставалось лишь найти границы разумной стоимости. А когда обе стороны хотят найти взаимовыгодное решение, они его находят обязательно. Так и тут, в конце концов, сошлись на десятке топоров, бус и паре отрезов отбеленной льняной ткани. И кроме того обе стороны договорились помогать друг другу в случае осады поселения одной из сторон чужим племенем.

В общем, переговоры закончились с выгодой для колонистов, которые, едва получив о том известие, с радостью занялись выгрузкой на побережье скота и инструментов. Съестные припасы решили пока что оставить на кораблях, да и жить во время строительства тоже собирались на них.

Место под колонию было выбрано чуть западнее Стадаконы, там, где в реку Святого Лаврентия впадала неширокая река, ещё не получившая имя, образуя в своём устье небольшую бухточку, пригодную для стоянки кораблей. Местность вокруг была низинной, холмистой и обширной, и здесь росли высокие, но при этом не очень толстые деревья. Правда, берега были в основном болотистые, но прямо над устьем возвышался над окрестностями поросший густым лесом холм, на котором колонисты и собирались поставить первый острог.

На следующее после переговоров утро Гридя и его спутники взошли на вершину того холма, и под руководством назначенного главой колонистов Афанасия Крыкова воздвигли деревянный крест с выгравированным на нём двуглавым орлом, как символ приведения окрестных земель под руку русского государя. По окончанию торжественной церемонии, с отправлением благодарственной службы, Крыков приказал немедленно приступить к работам по возведению острога. И холм сразу же наполнился стуком топоров, визгом пил и грохотом валимых деревьев.

Если чем и отличились русичи от большинства европейских поселенцев, так это тем, что привезли в колонию не джентльменов, шевалье и идальго, умелых воинов, хладнокровных под огнем и первыми добровольно шедшими навстречу опасности, вот только трудом рук не пачкавших, а крестьян и ратников, что и воевать, и лес валить могли, и строить умели. И при том любой работы не чурались. Оттого уже где-то через месяц острог начал принимать зримые очертания. Внутри, за стенами, работающие обозначили прямо на земле будущие улицы и рыночную площадь. А монахи подобрали удобное место под часовенку, где и вели службы в ожидании того момента, когда тут вознесётся настоящая церковь. Для РАК, как и для Руссо-Балта, тоже был выбран свой святой. Им стал Иоанн Предтеча, а главным храмом — церковь Иоанна на Опоках в Новгороде, некогда принадлежавшая знаменитой Ивановской общине купцов-вощаников, более известной, как "Ивановское сто". Всё же традиции забывать не стоило, хотя злые языки и начали кудахтать о возрождении Шуйскими новгородской самостоятельности. Но Андрей, при помощи Немого и митрополита сумел убедить Василия Ивановича, что в данном случае все эти разговоры сущий вздор, и обращение к истокам не несёт никакой крамолы, ведь разрешение на организацию общества давал когда-то сам великий князь киевский во благо себе и державе.

Как уже было сказано выше, на постройке острога работали все, и не только русичи, но и даже индейцы. За топор или связку бус они охотно помогали возводить вокруг острога частокол, который городили из наиболее крупных древесных стволов, глубоко забитых в землю и заострённых сверху. С внутренней стороны его поднималась насыпь, на которую ратники и колонисты общими усилиями втащили несколько больших пушек, отлитых и привезённых специально для колонии, а также оборудовали стрелковые позиции. И лишь покончив с оборонительными сооружениями, люди приступили к рубке домов, спеша успеть к осенним ливням.

Ну и кроме строительства часть людей выделяли на заготовку провизии и подготовке полей. Сначала хотели воспользоваться опытом местных, но быстро выяснили, что он не совсем пригоден для поселенцев. Оказалось, что индейцы не очень-то и стремились вкалывать на земле, и потому для возделывания выбирали по возможности те места, что от природы были лишены деревьев. Если же таковых не находилось, то они производили частичную расчистку в лесу, когда индейцы-мужчины подрубали деревья своими каменными топорами или поджигали корни. Когда же деревья падали, их скатывали в кучу, и уже женщины обжигали и превращали их в золу; таким путём почва расчищалась с наименьшим трудом.

Но ещё до срубки уже мертвых деревьев расчищался кустарник, и зерна сеялись рядами прямо среди стоящих стволов. Часто в качестве удобрения вместе с семенами бросалась в землю мертвая рыба; а между рядами сажались бобы и тыквы. Такое земледелие было крайне беспорядочным, но оно имело то достоинство, что приносило быстрый и очень большой доход при минимальной затрате сил.

Ознакомившись с опытом аборигенов, Афанасий признал, что на первый год им ещё можно воспользоваться, но вот потом придётся заняться полями вплотную, не только валя деревья, но и корчуя корни. Потому что только правильно организованное хозяйство позволит вывести колонию на самообеспечение. А в этом Афанасий Крыков был заинтересован больше всех других.

Родом парень был из Литвы и происходил из той когорты детей, что была похолоплена поместными в прошедшую войну, а потом выкуплена князем для своих нужд. Фамилии у него изначально не было, а Крыковым его обозвал сам князь, впервые увидевший его на занятиях во время редкого в последние годы посещения Княжгородской школы. Остановившись перед рослым парнем, он вдруг спросил:

— Как звать?

Афанасий тогда растерялся и за него ответил наставник их группы:

— Афонькой кличут, княже.

На что князь неожиданно весело рассмеялся и воскликнул:

— Ну, надо же — Афонька! Нет, ну ведь и вправду вылитый Афонька Крыков, прости господи, забыл фамилию актёра! Поди, строптив, суров и правду матку режет?

— Водится за ним такое, отчего на конюшне частый гость, — прокряхтел вновь наставник, и князь от этих слов только больше рассмеялся и загадочно произнёс:

— Ну, коли не скурвишься, быть тебе, Афанасий, капитаном!

Вот с той поры и стал во всех бумагах Афоня зваться по фамилии Крыков. А как же, ведь сам князь парнишку окрестил!

Школу он закончил одним из лучших и сразу же был взят в оборот, сначала поработав дьяком в камской вотчине, а потом став тиуном в одном из приволжских сёл, где налаживал крестьянское хозяйство по новомодному, то есть через севооборот и стойлово-пропасное содержание скота. А также курировал создание школы для крестьянских детей и прочие бытовые мелочи. И вот теперь дорос до начальника колонии, подписав с князем пятилетний ряд, по окончании которого он становился полностью свободным человеком, правда при условии, что колония будет расти и процветать.

Так же за ним было, как сказал князь, зарезервировано место в РАК, но опять же при условии, что колония сумеет организовать торговлю с окрестными племенами. Потому что стать полноправным членом новой компании можно было только оплатив довольно высокий взнос в пятьсот рублей, чего не каждый боярин мог сделать. Что уж про купцов говорить. В общем, от того, как Афанасий справится, зависело его личное будущее. Ведь таких вкусных условий больше никому не было предложено. Остальные холопы ехали сюда лишь за своей землёй и волей. Они не были даже акционерами, а просто подписали договор, по которому оплату за их переезд делал князь, а они должны были в обмен сотворить добротное хозяйство, способное прокормить не только уже приехавших, но и тех, кто приедет позже. И за это через пять лет они станут вольными черносошными крестьянами, платящими налоги, но с запретом дробить участки. Ибо князь изначально желал в новых землях привить право майората, при котором все наследники, кроме одного, должны были распахивать себе новые угодья, а если доступной земли в округе не было, то уходить дальше, вглубь материка, основывая новые города и посёлки.

За прошедшее с момента начала стройки время между жителями Стадаконы и колонистами постепенно наладились вполне деловые отношения. Поняв, что больше всего нужно белым, ирокезы развернули бурную деятельность по добыче бобровых и оленьих шкур. При этом цена их вполне устраивала, так как они смогли серьёзно "сократить" её в ходе долгих торгов, опустив до уровня пять шкур бобра за один железный топор, две за нож и за низку бисерных бус в два с половиной аршина длиной — одну. А дьяк компании Фимка по прозвищу Скорохват при проведении подобного обмена постоянно делал такую умильную мордочку обиженного в лучших чувствах человека, что даже опытный физиономист поверил бы, что ирокезы своей настойчивостью вырвали у белых гостей "настоящую цену". Ведь откуда им было знать, что на Руси эта шкурка бобра тянула бы рубля на два, а один нож уходил по три копейки. Даже если удвоить цену за счёт перевоза, всё одно выходило, что компания получала за потраченные шесть копеек четыре рубля прибытку. Топор же на Руси шёл уже за пять-семь копеек штука (в зависимости от веса). Что при удвоении опять же давало пятнадцать рублей за десять-четырнадцать потраченных копеек. Воистину Новый Свет мог стать настоящим раем для торговцев, правда, при условии наличия у них огромного рынка сбыта. Но вот с этим-то как раз и предстояло ещё определиться. Хотя, в планах купцов из РАК таким рынком предстояло сделать Европу, потому как там всё больше входили в моду шляпы из фетра, а фетр, как известно, это особо тонкий войлок, сделанный из подшерстка бобра. В среднем на одну шляпу уходило до десяти шкурок, и стоила такая шляпка от трёх до девяти рублей в переводе на русские деньги. Ведь настоящий дворянин не будет носить то крестьянское угребище из обычного войлока, что на ближайшем торгу продают по пятьдесят копеек за штуку. Так что будущее у колонии выглядело безоблачным, если только они переживут первую зиму.

Вот потому донельзя замотивированный Афанасий и метался между Стадаконой, острогом и местом под будущие поля, стремясь объять необъятное.

А вот Гридя, оказывая молодому начальнику посильную помощь, вёл при этом совсем иные подсчёты, сводя воедино все полученные сведения. Так он, к примеру, обратил внимание, что более-менее развитым сельским хозяйством занимались в этих местах в основном ирокезы. Их соседи пользовались, конечно, дарами земли, но делали это по принципу предков — занимаясь собирательством, а вот расчищать пашню и садить семена — было для них делом необязательным. И это вновь выводило на мысли о князе, который сидя у себя в Москве, сумел предугадать подобный расклад и уверенно заявить, что, встав на путь пашни, ирокезы куда быстрее увеличат свою численность по сравнению с другими племенами, что даст им и дополнительные преимущества в войнах. Именно поэтому у всех остальных племён в ближайшие годы будет лишь один выбор: собраться массой и задавить ирокезов в зародыше (что им явно не по силам), или тоже садиться на землю, перенимая опыт своих врагов. И было бы хорошо этот процесс взять под патронаж колонистов, обучая аборигенов и продавая им свой сельхозинвентарь. Да и ирокезам, если те станут союзниками колонистам, стоит помочь улучшить их сельскохозяйственные навыки. Чтобы тоже продавать столь нужный для правильной пашни сельхозинвентарь, обеспечением чего и займётся колония.

Оттого Гридя тоже шатался по полям, но не своим, а индейским, пытаясь понять, что и как у них устроено.

С большим удивлением он наблюдал, что работать на поля шли только женщины. Причём многие шли на работу, положив своего грудного ребенка в длинный коробок, устланный внутри мягким мхом, и подвесив его себе на спину.

Придя на поле, матери подвешивали коробки с детьми на дерево и отправлялись работать, оставив в этом импровизированном детском садике младших девочек, так как старшие уже помогали в поле. Работы было много, и к работе этой все относились с большим вниманием, ибо знали, что кукурузное зерно — их спасение зимой. И потому все, кто мог работать — работали. А оставленные малыши вели себя спокойно: кто спал, а кто любопытно поглядывал по сторонам. И, что было странно для русича, никто из них при этом не кричал. За прошедшие века даже грудные дети индейцев приучились молчать, ведь враг мог в любой момент оказаться поблизости и обнаружить их присутствие, а значит, и напасть.

Вскоре выяснилось, что хоть у ирокезов хозяйство и стол и были общими, но распределением пищи занимались только женщины. Землей, кстати, тоже владели женщины. Потому что по верованиям индейцев женщина — созидающее начало, приносящее в мир жизнь. Оттого они и занимались всем, что было связано с землей, а мужчины — всем, что связано с лесом. Зато пока женщины занимались сельским хозяйством, множество мужчин были свободны и могли участвовать в войнах и набегах без ущерба для экономики племени.

Подобный взгляд на жизнь был для русичей непривычен, но весьма интересен.

Пока же шло строительство острога и подготовка полей, экипажи кораблей тоже не бездельничали. На "скотовозах" тщательно проветривали и отмывали трюмы, а остальные сновали туда-сюда, производя более точную съёмку местности. Когда вернулись корабли с острова Аскольда (названного так в честь погибшей шхуны), Гридя не удержался и сам сплавал в новообретённую колонию.

К тому времени вновь прибывшие поселенцы уже заканчивали строительство очередного острога, срубленного на этот раз не в наспех обнаруженном месте, а после долгих изысканий, начатых ещё зимой.

Сам Донат Гридю встретил с настороженностью, но быстро оттаял и вскоре уже с удовольствием рассказывал о своём житье-бытье на острове. Хвалился сыном — довольно крепким карапузом, смешно надувавшем слюнявые пузыри, женой-индианкой и планами на будущее. Как понял Григорий, те из мореходов, что пустили тут корни, уже не горели большим желанием уезжать на родину, да это и не требовалось. Хорошие моряки были нужны и здесь: исследовать побережье и поддерживать связи между поселениями. Всё же, не нуждаясь в пересечении океана, они могли раньше открывать навигацию и позже оканчивать её. Да и климат на острове всё же отличался от лаврентийского, а плодородие его земель уже проверили на практике. Сейчас в устье реки спешно готовили новые поля под рожь и овёс, а осмотр леса подсказал Григорию, что плотбище в этих местах просто насущная необходимость.

Ну а река, на берегу которой строился Васильград (так решили поименовать новое поселение), сумела удивить даже много повидавшего Гридю. Длиной всего в сорок две версты, она на одиннадцати последних образовывала огромный эстуарий чуть ли не верстовой ширины. Из-за приливов и отливов пресноводной она была далеко не во всём течении, отчего в её водах встречались как пресноводные, так и морские виды рыб. Из-за обилия по её берегам гнездовий разных птах, у местных она получила прозвание Птичь, которое и закрепили за ней уже официально, занеся название в описание новооткрытых земель, что велось на эскадре.

И по всему выходило, что на этот раз острову предстояло стать обжитым лет на двести раньше, чем в иной истории, потому как русичи в очередной раз сделали всё не так, как европейцы. Вместо служащих Компании, занимавшихся спекулятивной торговлей мехами, как это сделали французы, они занялись планомерной колонизацией плодородных земель. Правда, справедливости ради, у этого изменения был автор, что учёл в своих планах все промахи его предшественников. Но знать об этом никому явно не стоило. Пусть будущие историки подивятся прозорливости "диких московитов", не ринувшихся на поиски золота, а принявшихся старательно обживаться на новых местах.

Правда, обеим колониям очень не хватало лошадей, так что вопрос о тягловой скотинке стал одним из самых насущих, что увозил с собой Гридя. Но всё же за будущее обоих поселений он был, в принципе, спокоен. Васильградовцы уже поделились с барбашинцами своим пусть и куцым, но опытом, да и провизии в этот раз у всех было с избытком, как и настоями против цинги и прочих болезней.

И в конце лета эскадра, собрав все обменянные шкуры, большую часть из которых дал всё же Васильград, собравшись воедино у Медвежьего острова, двинулась обратно на Русь. А оставшиеся на новых землях поселенцы продолжили обживаться на своей новой родине.

Постройка Барбашинска (ну вот так "скромненько" решил польстить себе попаданец) продолжалась около трех месяцев, однако к первым снегам все дома были сведены под крышу, но ещё раньше поселенцы справили своё новоселье громким празднеством.

Столы ломились от угощения, а настоящим украшением праздничного меню стало мясо. На вертелах жарилась целая дюжина диких индеек. На улице в специальных ямах запекали разделанные туши оленей, а для любителей более изысканной дичи готовились утки, гуси и куропатки. Сами поселенцы оделись в лучшую одежду, при этом кое-кто из мужчин уже щеголял в штанах и рубахах из оленьей кожи, по моде индейцев.

Городской приказчик — Афоня Крыков — торжественно зачитал перед колонистами короткую грамотку, оповещавшую всех, что отныне первый день октября месяца следует считать днём основания города и праздновать его поелику возможно. Чем все колонисты тут же радостно и занялись. И лишь те, кому в эту ночь выпала участь нести службу, с грустью смотрели на гудящий городок, с нетерпением ожидая нового дня и своей смены...

* * *

*

Вальядолид понравился не только Андрею, но и большинству членам посольства. После изнуряющей жары внутренней Испании, столица поразила их своим довольно комфортным климатом. Температура стояла где-то в пределах двадцати пяти градусов, а по утрам от реки иногда поднимался туман.

Ещё Вальядолид был очень светлым городом. В буквальном смысле. Потому что большинство зданий в нём было построено из белоснежного или песочного цвета камня, который в лучах яркого южного солнца буквально слепил глаза прохожих.

Взяв дона Энрике дель Ордуньо в своеобразные гиды, послы в ожидании приёма с интересом знакомились со столицей империи. Площадь Плаза де Меркадо, с её недавно возведённым зданием муниципалитета, вечная стройка кафедрального собора, дворец-колледж де Санта-Круз, основанный в прошлом веке "великим кардиналом" Педро Гонсалесом де Мендосой, и в чью библиотеку Андрей хотел попасть до умопомрачения. Проезжали они и мимо Паласио-де-лос-Кобос, где сейчас квартировал сам император.

Однако, кроме осмотра достопримечательностей, удалось им попасть и на настоящее театральное представление. Так уж получилось, что одна из трупп, прибывших в Вальядолид на празднование дня святой покровительницы города Божьей матери Сан-Лоренсо, задержалась в городе из-за присутствия в нём королевского двора, а Андрей, под недовольным взглядом дьяка Борисова, пожелал лично ознакомиться с новой модой, всё сильней покорявшей Испанию. Давно уже прошли тяжкие годы Реконкисты, когда светский театр в Испании подвергался беспрерывным преследованиям церкви и был лишён благоприятных условий для своего существования и развития. Но пала Гранада, и в стране начался постепенный процесс возрождения театрального искусства. Вот Андрей и хотел посмотреть, что ставят нынче на испанских сценах.

А потому в полдень на улицу, где ставилось представление, умчались расторопные слуги, дабы занять для знатных зрителей лучшие места. Ведь билетов и нумерованных мест как таковых ещё не было, и потому те, кто хотел смотреть представление сидя, или просто поближе к сцене, норовили прийти заранее, и за "козырные" места часто даже ссорились и дрались. Вот дель Ордуньо, хорошо знавший местные реалии, и позаботился обо всём заранее.

Сам театр представлял из себя просто перегороженную с одной стороны деревянной сценой городскую улочку, а с другой — местами для дам и знати. Само действие было, скажем так, не очень. Ставили "Действо о потасовке", в котором рассказывалось о проделках саламанкских студентов и их столкновении с крестьянами, приехавшими на базар, что вылилось в финале во всеобщую потасовку. Структура пьесы была примитивна, интрига не развита, персонажи очерчены неумелой рукой, но людям явно нравилось. Да и дьяка Борисова происходящее на сцене не оставило равнодушным, хотя понял он только основную канву, так как переводчики порой просто не успевали за актёрами. Но смеялся он заразительно.

Что ж, автор, конечно, не Лопе де Вега, но именно опираясь на таких вот первопроходцев и рождаются потом великие драматурги.

А на третьи сутки их пребывания в столице в дом к послам явился гонец с приглашением на аудиенцию у короля. И поскольку сроки приёма той или иной дипломатической делегации служили в Испании эдаким намёком на степень важности оного посольства для принимающей стороны, то столь быстрое приглашение, говорило о высокой заинтересованности императора Карла в установлении связей с далёким Русским государством.

Теперь, главное, было не оплошать, как Засекин в иной истории, и заинтересовать императора в более тесном сотрудничестве.

Утром, по прохладе, посольство в сопровождении представителя королевского двора торжественно направилось во дворец. Чем-то это напоминало английский визит: точно так же звучали фанфары и шагали впереди королевские гвардейцы. И, как и в Лондоне, улицы были полны народа, полного праздного любопытства.

Дворец встретил посланников ослепительной белизной стен и строем солдат в красивых мундирах, изображавших толи почётный караул, толи охрану входных дверей, которые уже были предусмотрительно открыты.

Внутри дворца толпилась и гудела людская масса — придворные в черном бархате, прелаты в фиолетовых и пурпурных мантиях и прочий люд, жавшийся по углам в ожидании королевской милости. Знатные же господа или стояли группами, или прохаживались по коридорам, и повсюду слышался приглушенный шум голосов.

Король встречал послов в большом зале, сидя на троне под балдахином, украшенном жемчугами и бриллиантами. Так Андрей впервые увидел императора — молодого ещё парня, года на два-три моложе его самого. Довольно симпатичный, только постоянно приоткрытый рот немного портил впечатление. Бледное, узкое лицо с высоким лбом и синие глаза, в которых одновременно выражались глубокомыслие и меланхолия. Трудно было поверить, что перед ним один из самых выдающихся и неординарных европейских государей, которого, с его стремлением создать универсальное "всемирное христианское государство", в будущем многие даже будут считать "отцом" идеи Евросоюза.

Вокруг посольства полукругом столпились герцоги, графы, а также находившиеся в тот момент в столице послы иностранных государств и те из идальго, кому посчастливилось попасть на этот приём.

Отвесив королю церемонный поклон, Андрей вручил секретарю свои верительные грамоты и, отступив назад, произнес заученную наизусть торжественную речь на хорошем латинском языке, дождался, когда переводчик произнесёт её на испанском, и только после этого взял в руки государеву грамоту и громко, с чувством, толком и расстановкой принялся читать написанный полууставом текст, который уже дьяк Борисов переводил на латынь, а королевский переводчик — на испанский. Церемония несколько затянулась, и Борисову, в его праздничных одеяниях, стало настолько жарко, что он даже подумал, что зря отказался одевать "облегчённые" шубы. По своей отделке они были не менее дороги, чем были на нём, зато жара в них переносилась куда легче. А теперь он стоит и обливается потом, в то время, как князь чувствует себя куда более удобно. И ведь не достанешь плат на виду у всех и не сотрёшь с лица лишнюю влагу, нарушая церемонию.

Но, наконец, чтение грамоты закончилось и началось вручение подарков, состоящих, прежде всего, из огромного количества высококачественного соболиного меха, при виде которого присутствующие дамы невольно восхищённо заохали, и продукции государственного стекольного завода, которую, по мнению Андрея, включили в перечень подарков сугубо для пускания пыли в глаза. Мол не только венецианцы умеют со стеклом работать. Настоящий же "подарок", по его мнению, лежал на посольском дворе и ждал своего часа.

Когда последняя церемония окончилась, дворяне из состава посольства покинули дворец, а самим послам предложили сесть на отведённые им места и просто продолжить с интересом глазеть на разыгрываемое действо. Андрей уже приготовился поскучать, однако долго королевский приём не затянулся и вскоре всех присутствующих отпустили восвояси, пригласив на торжественный обед в честь посланников восточного императора, а к русичам подскочил неприметный служка и попросил сеньоров послов проследовать за ним.

Шагали они не долго. Несколько поворотов, учтивые поклоны со встречными вельможами, имя которых было послам неведомо, и вот слуга остановился перед закрытой дверью и негромко в неё постучал. Выскочивший на стук из комнаты какой-то мальчишка, судя по поведению и одежде тоже дворцовый слуга, быстро обменялся с их провожатым парой фраз и, широко распахнув дверь и придерживая створку, с поклоном пригласил гостей войти.

Ступив через порог, Андрей на секунду замер, узрев перед собой нескольких мужчин, а затем разглядев и самого императора Карла. Король сидел чуть в стороне, в большом кресле, положив левую ногу на стул с мягким сиденьем. Андрей помнил, что Карл очень любил изысканные и острые яства, холодное пиво и жареную дичь, отчего страдал желудочными заболеваниями и подагрой. И похоже, что будущая "застарелая" болезнь уже начинает давать о себе знать.

Посреди комнаты стоял квадратный стол из дуба, а на нем — груда пергаментной бумаги, чернильница и перья. За ним, положив правый локоть на край, сидел человек средних лет, очень прямой и высокий, в тёмном колете с золотой цепью поверх, и что-то писал. Двое других посетителей были явно в возрасте, с проседью в бородах. И так же предпочитавшие тёмные тона в одежде. На их фоне тёмно-синий атласный кафтан Андрея, с золотым шитьём смотрелся ярким пятном щёголя.

— Ваше величество! — сорвав с головы свою облегчённую шапку-колпак с меховой оторочкой и пышным пером, приколотым заколкой из золота с бирюзовым камнем, поклонился князь.

— Входите, господа, — пригласил их на хорошем нижненемецком языке император, и движением руки показал на свободные кресла:

— Присаживайтесь.

Однако! Разрешение сидеть в присутствии монарха это великая честь, говорящая об очень многом. Андрей мысленно подобрался: Карл не скрывает своей заинтересованности в установлении более тесных взаимоотношений с русским государем, однако просто так в политике ничего не бывает. А значит, сейчас состоится первая из возможных кулуарных встреч, на которых и вершится настоящая политика. А все эти официальные приёмы — это уже простое озвучивание принятых в таких вот беседах решений.

— Позвольте представить вам моих советников, — между тем продолжил Карл. — Это, мой секретарь и хозяин дома, Франциско де лос Кобос и Молина, — рука короля указала на писца. — Мой первый советник и доверенное лицо, сеньор Николя Перрено, — представил король высокого сухопарого старика с большой залысиной на голове в виде буквы "М" и длинной, почти по грудь, седой бородой. — И гранд Испании, член Государственного совета и мой дальний родственник дон Фадрике Альварес де Толедо и Энрикес, герцог Альба де Тормес.

А вот тут брови Андрея чуть не взлетели вверх. Он и не знал, что сидящий перед ним широкоплечий могучий старик, с коротко стриженной бородой и причёской типа "каре" — не только представитель могущественного рода Альба, но ещё и в какой-то мере родственник королям.

— Рад знакомству, господа, — произнёс на латыни, привставая со стула князь.

— О, не стоит утруждаться, дон Андреас, — усмехнулся Карл, — Все присутствующие неплохо понимают язык германских земель.

— Благодарю, ваше величество, — поклонился королю Андрей и сел.

— Однако, я вижу, вы не сильно удивлены, — сказал вдруг герцог Альба.

— Король — человек занятой, а сложившаяся ситуация не потворствует долгим беседам, — с улыбкой ответил князь. Чёрт возьми, сидеть в кругу таких личностей было приятно для его честолюбия. Ведь от решения одного молодого человека, подсказанного находящимися тут же советниками, зависела история всего мира. Включая и Россию. И причастность к подобного рода делам возгордит любого, кто хоть чуть-чуть честолюбив.

— Да? — удивился герцог. — И как же видят ситуацию в вашем э, "тсартсве"?

— Ну, если избежать нюансов, то примерно так. Империя ведёт одновременно две войны: с французским королевством и османским султаном. И обе они требуют сил, а главное — средств. Недаром маршал Джан-Якопо Тривульцио ответил своему королю, что для войны нужны лишь три вещи: деньги, деньги и опять деньги. А тут польский король вдруг решил заключить с недругом императора — Франциском — дипломатический союз. С учётом того, что Ягеллоны претендуют на короны Богемии, Венгрии и Хорватии, то это довольно болезненно для Империи. Ведь Польша, как бы то ни было, в унии с Литвой может легко выставить тридцатитысячное войско.

Тем более сейчас, когда польский король крайне недоволен браком своего племянника Людвика с вашей сестрой, который, по его мнению, усиливает влияние вашего величества в Буде, и, наоборот, роняет там значение краковского двора. К этому надо добавить, что Людвик Венгерский пока так и не обзавёлся детьми, а у Сигизмунда, наоборот, четыре года назад родился сын, которому отец хочет передать не только польскую и литовскую короны, но и по возможности украсить его чело коронами Богемии и Венгрии.

На крайний случай на одном из этих тронов может оказаться сын Франциска, женатый на дочери Сигизмунда, что тоже вряд ли обрадует вас, ваше величество.

В то же время Сигизмунд и без того угрожает землям империи. Ту же Ливонию он видит под своей короной. А ведь ещё прежний император лет десять назад, при разделе Священной Римской империи на десять округов, включил Ливонский орден в состав Империи, причем она вошла в одну провинцию вместе с Богемией и Пруссией. Но на данный момент Пруссия, по факту, уже захвачена польским королём, что создаёт довольно неприятный прецедент. Ведь империя в данный момент не может силой оружия заставить Сигизмунда вернуть захваченное, так как и без того ведёт две тяжёлые внешние войны. И одну внутри.

— Однако, — удивлённо-задумчиво протянул Альба, когда Андрей остановился, чтобы перевести дух.

— Но при этом польский посол жалуется именно на вас, — вступил в разговор де лос Кобос. — Не будете же вы отрицать тот факт, что ваш государь за последние десятилетия несколько раз атаковал польского короля, и отобрал у него значительный кусок его владений? Из-за чего, опасаясь за свои восточные границы, Сигизмунд не может присоединиться к союзу христианских монархов направленного против турецкой угрозы.

— Нет, не буду. Но если его величество позволит, то обрисую, как выглядит ситуация с нашей стороны.

Карл согласно кивнул, и Андрей продолжил:

— Представьте, что вы являетесь хозяином овечьего стада. И вот, однажды, вы подверглись нападению крупной стаи волков. И хотя вам и удалось отбиться от хищников, но в результате этой атаки вы были сильно изранены и тяжело заболели, будучи не в силах защищать своё стадо как прежде. И ваш сосед, прослышав о случившейся с вами беде, вместо того, чтобы протянуть руку помощи, решил воспользоваться вашим несчастьем, пришёл и забрал себе большую часть ваших овец. А вы, будучи полностью без сил, могли только смотреть на это, не имея возможности противостоять его беззаконным действиям. Но вот прошло время, ваши раны зажили, болезнь ушла, а в тело вернулась прежняя сила. И выйдя из своего дома, вы бы, прежде всего, не пошли бы к тому самому соседу, дабы вернуть украденное им у вас имущество?

Давайте примерим это к Испании. Мавры, пользуясь слабостью христианских владетелей захватили почти всю Иберию. И если исходить из логики польского посла, то священная Реконкиста — это отбор владений эмиров, из-за чего они не смогли противостоять вторжению османов в Халифат. Да, можно справедливо возразить, что Реконкиста — это война за веру. Но возьмите саму Польшу. Потеряв земли у моря, она два столетия воевала с Тевтонским орденом, забирая их обратно. А ведь это означало, что братья-рыцари не могли пойти на войну за освобождение гроба Господня, который и поныне находится под пятой мусульманских владык.

Да и польские отговорки — просто детский лепет. Почто нынче Сигизмунд ищет мира с османами? Разве мой государь угрожает ему? Нет, наоборот, по просьбе императора он попытался заключить с ним более длительное перемирие, раз уж полного мира не хочет сам Сигизмунд. Но польский король отказался и, мотивируя угрозой от нас, выслал в помощь христианским войскам лишь три тысячи воинов.

— Вы уверены, что Сигизмунд ищет мира с османами? — немедленно среагировал Альба.

— Абсолютно. Переговоры ведуться в тайне, но одному гонцу не повезло: османские вассалы — крымские татары — не очень-то послушны своему владыке и перехватили отряд в степи.

— А ваши люди при дворе хана донесли информацию до вас, — досказал остальное за князя герцог.

— Это сказали вы, ваша светлость, — отвесил лёгкий поклон Альбе Андрей.

На лице императора появилось задумчивое выражение, но тут в разговор внезапно вступил Перрено:

— Так может вы не будете оспаривать и тот факт, что ересь Лютера проникла в вашу страну?

Упс! Князь даже "подзавис" услыхав подобное. Дьяк же Борисов, благоразумно молчавший всё это время (что стоило Андрею многочасовой словесной баталии с ним), и вовсе мгновенно покрылся красными пятнами, возмущённо крякнул и впервые вступил в разговор:

— Это грязный поклёп, сеньор советник. Русь крещена по православному обряду и никаких люторовых ересей на своей земле не потерпит.

— Однако, как сказал нам сеньор Дантискус, идея секуляризации церковной земли нашла достаточно большой отклик среди подданных вашего государя. И более того, часть земли уже отнята у монастырей.

И тут Андрей рассмеялся. Потому что понял, откуда ноги растут. Отсмеявшись, он обернулся к Карлу:

— Прошу прощения, ваше величество, за свой смех, но кажется я понял, что послужило причиной введения вас в заблуждение со стороны польского посла.

— Так объясните её и нам, сеньор Андреас, — недовольно потребовал король.

— Видите ли, моя страна со всех сторон окружена врагами. С юга и востока нам угрожают татарские царства, хищнические орды которых регулярно вторгаются в наши пределы. С запада нам грозят Литва и Ливония, которые, если даже и не воюют с нами, то стараются перекрыть нашу торговлю с остальными христианскими народами. На севере на наши земли покушаются шведы. И чтобы дать им всем отпор моему царю приходится всё время содержать крупную армию.

При этом же моя страна хоть и обширна, но расположена в столь холодных климатах, что земли наши весьма скудны и не способны давать обильных урожаев. И при всём этом четверть всех пахотных земель принадлежала церкви, которая не платила с них в казну налоги, и не несла военной повинности. Поэтому ещё отец нашего нынешнего царя планировал изъять у священства большую часть их собственности, но не силой, а соборным решением. Ведь среди православных священников давно шёл большой спор и противоречии землевладения словам Христа: богу — богово, а кесарю — кесарево. И только его болезнь, а затем и скоропостижная кончина не позволила осуществить им задуманное. И сейчас его сын не более чем последовал замыслам своего отца. Собрав на собор представителей всех сословий со всех окраин своего государства, он с всеобщего одобрения их и оставил храмам и монастырям ровно столько земли, чтобы тем хватило содержать себя, а все излишки либо изъял в казну, либо вернул прежним хозяевам из знатных родов, которые по тем или иным причинам утратили эти земли в былые времена.

— И сам митрополит Московский утвердил это решение всей земли Русской, — закончил свой монолог князь.

Выслушав столь длинную речь, Карл тяжко, и как показалось Андрею, завистливо вздохнул. Да оно и понятно: вопрос церковной земли был камнем преткновения почти всех государей Европы. Но не все могли поступать столь решительно.

— Хорошо! — император неожиданно хлопнул ладонью по подлокотнику своего кресла, — Думаю, что всем тут присутствующим уже стало понятно, что Йоханнес Дантискус просто пытается выгородить своего короля. Так что давайте поговорим о делах более приземлённых. Мой венценосный брат Василий пишет, что хочет быть в мире и дружбе со мной. И мы рады любым проявлениям доброй воли и союзам с благочестивыми христианскими нациями. Но, к сожалению, ваш монарх, в своём письме, не касается конкретных вещей, чего именно он хочет, и что может предложить нам. Так что мы хотели бы услышать это из ваших уст, дорогой посол.

— Разумеется, ваше величество! — смена вектора беседы пришлась более чем кстати, так что князь тут же перешёл к делу: — Мой государь уверен, что в самое ближайшее время, может через год-два, турецкий султан, не удовлетворившись захватом Белграда, вновь атакует Венгрию. И, увы, учитывая тяжёлое внутреннее состояние этой страны, а также слабость её молодого короля, нет никакой уверенности, что Венгрия устоит перед яростью турок. А значит, стоит ожидать появления оных в не столь отдалённом будущем и у стен Вены.

— Не слишком ли пессимистично настроен ваш государь? — не удержался от вопроса герцог Альба.

— Нет. Сейчас, когда шах Исмаил умер, а в Персии разгорелась борьба за власть между эмирами, поскольку его сын слишком мал, осман может позволить себе снять часть войск с персидского направления и перенаправить их в Европу. По нашим данным, султан даже отменил нападение на португальские колонии в Индии, сняв пушки, солдат и команды с кораблей и направив их в Александрию. Думаю, не стоит говорить, куда они попадут далее.

Трое королевских советников удивлённо переглянулись. Такой информацией они явно не обладали.

— И много там было воинов? — первым опомнился герцог.

— От пяти до десяти тысяч. Точно установить не удалось, но для их переправы было построено сорок галер и двадцать судов.

— Португальцам пришлось бы не слабо потрудиться, чтобы отбить такой поход, — вздохнул молодой де лос Кобос.

— А теперь они обрушатся на мою империю, — добавил Карл.

— Но неужели польский король не придёт на помощь племяннику? — удивился Перрено.

Андрей с удивлением посмотрел на этого советника. Он что, не читал "Государя" Макиавелли? И только потом сообразил, что, хотя сей трактат и был уже написан, но не был отпечатан и просто пылился в закромах у Лоренцо деи Медичи, который этот подарок не оценил.

— Я бы не был столь уверен по поводу помощи, которую может оказать Сигизмунд своему родственнику. Достаточно вспомнить, как несколько лет назад посланная им на подмогу венграм армия так "спешила" к месту боёв, что прибыла только после того, как несчастный Белград уже пал в руки турок. А теперь, если венгерский король не справится с предстоящим вторжением, то венгерские бояре его просто лишат короны, чем и сможет воспользоваться Сигизмунд, предложив в короли либо своего сына, либо возможного зятя. Что несомненно, усилит позиции вашего противника — Франциска.

Тут Андрей вряд ли был справедлив к полякам, в конце концов, причины для опоздания у тех могли быть самыми что ни на есть уважительными. Но, как говорится, на войне, как и в любви, все средства хороши. А поляки, что ни говори, были его врагами. Так что лишний камешек в их огород не помешает.

А вот испанцы задумались. Им, конечно, имперские проблемы были менее важны, чем проблемы самой Испании, но их король был ещё и императором, так что помогать ему была их прямая обязанность. Тем более, что Франция, претендующая на главенство в Европе, была сейчас главным врагом Испании.

— А если случится такое, что Бона родит своему мужу ещё одного сына, чего никак нельзя отрицать, учитывая её плодовитость, то вполне может статься, что герцогство Бари получит своего личного правителя и станет надёжным оплотом французского влияния в Италии, — продолжил свою речь Андрей.

— И я так полагаю, — осторожно заговорил Перрено, — что ваш государь считает, будто угроза с его стороны владениям польского короля способна удержать оного от некоторых, э-э, неразумных поступков?

— Вы совершенно правы, сеньор Николя. Сигизмунд, при всех своих державных устремлениях, не сумасшедший, и вряд ли пойдёт на авантюру, если будет опасность войны сразу на нескольких направлениях.

— Это весьма интересная мысль, — вновь вступил в разговор Карл, — но помимо сдерживания амбиций польского короля может ли ваш царь оказать нам иную помощь в борьбе против французов и турок.

При этих словах Андрей мысленно ухмыльнулся. Вот и пришло время тог самого торга, который либо всё оставит, как и было в иной истории, либо свяжет Русь и Испанию взаимовыгодным союзом, который потянет за собой просто вал изменений в истории. Но убедить испанцев в нужности этого союза будет невероятно трудно. По крайней мере Засекину в иной реальности этого не удалось.

— По поводу Франции, ваше величество, мой государь может предоставить только корабли для ведения каперской войны на море. Однако, я бы не считал это малой помощью. Война ведь дело дорогое, а деньги они во многом и от торговли идут. И чем больше французских купцов потеряет свои капталы, тем меньше денег будет у французского короля, а значит, тем меньше он наймёт солдат и купит пушек. Но основным же противодействием планам Франциска будет сдерживание устремлений Сигизмунда в Восточной Европе.

Что же касается противостоянию османам, то мой государь уже ведёт с ними своеобразную войну. Дело в том, что армия осман не однородна и выступая в поход, султан берёт с собой множество воинов из подвластных ему земель. Думаю, что де Конти уже проинформировал вас о том, что в прошлом году армия моего царя успешно сокрушила одно из таких подвластных султану царств — Казанское. Правда, остались и посылают султану воинов ещё два — Крымское и Хаджи-Тарханское, но, думаю, покончить с ними — дело времени, — нет, ну врать, так врать, тем более кто тут в Испании знает, как оно там на самом деле происходит. В конце концов, все знают, что с армией осман всегда приходят татары. А крымцы они, казанцы или хаджи-тарханцы, так кто его знает, зовут по-привычке крымцами и всё. Зато в его изложении получалась довольно красивая картина борьбы с вассалами турецкого султана.

— И, хотя Крымское царство нам пока ещё недоступно по причине того, что по суше оно отделено от моего государства обширными безлюдными степями, а путь по реке Днепр преграждают литовские владения, но уверен, в ближайшие год-два мой государь окончательно поставит под свой контроль Волгу, захватив лежащее в её устье Хаджи-тараханское царство. И тогда будет установлено прямое сообщение через Каспийское море с персидским шахиншахом, который, как вы, уверен, хорошо осведомлены, ваше величество, постоянно воюет с турецким султаном.

— Разумеется, — сказал герцог Альба. — Не только знаем, но и посылали к нему послов, на что шах Исмаил ответил предложением скоординировать военные действия против общего врага, используя для этого посла Людвига Венгерского, Петруса из Монте-Либано в качестве эмиссара. Буквально в марте здесь же послы шаха предлагали нам союз против осман. Однако, похоже, со смертью шаха всё пошло прахом.

— Наоборот, шахиншах как никогда заинтересован в союзе. Настолько, что готов договариваться даже с португальцами, захватившими часть его владений. Ему нужно оружие и путь для вывоза шёлка. Сейчас, к сожалению, местные купцы вывозят его в основном через владения турецкого султана, ежегодно обогащая того за счёт пошлин на несколько сотен тысяч дукатов. Но если мой государь поставит под свой контроль устье Волги, изничтожив существующее там татарское царство, то появляется возможность развернуть этот поток на север. И предполагаю, что в этом предприятии мы найдём полную поддержку со стороны персидского владыки, которому также не нравится, что вывоз шёлка через турецкую территорию умножает могущество его противника. А заодно мы сможем без препятствий продавать персам аркебузы и пушки, усиливая таким образом их армию. Ибо шахиншах, располагая многочисленной превосходной конницей, испытывает большую нужду в огнестрельном оружии. Благодаря чему туркам и удаётся столь часто одерживать победы над его армией.

— И сколько пушек ваш государь может поставить персам?

— Точных цифр сказать не могу, ибо многое будет зависеть как от платёжеспособности шахиншаха, так и разрешения моего государя на вывоз пушек. Но если не будет препятствий, то, думаю, до пятидесяти восьмифунтовых пушек и пятисот аркебуз в год мы могли бы продать в Персию. Но главное — союз Испании, Руси и Персии позволил бы лучше координировать совместные действия в войне.

— В которую вы вступать не хотите, — буркнул герцог Альба. — И в чём выгода Испании?

"Ага, отвлеките на себя турок, а то нам плохо. Счас, бежим, аж волосы назад", — зло подумал князь. Но вслух произнёс иное:

— Вокруг нашего царства слишком много вассалов султана, чтобы воевать с ним напрямую. Но выбивая их один за другим, мы уменьшаем армию самого султана. А уж продав оружие персам, мы облегчим бремя войны самой Испании. Ведь шахиншах обязательно попробует отвоевать свои земли назад. К тому же, мы можем помочь испанскому флоту с вооружением и снастями. Ведь пеньку вы в основном закупаете у французов, и сейчас испанский флот испытывает острую нехватку канатов и прочего. Мы же можем поставлять вам свои канаты, которые может и будут стоить дороже, но и служить будут дольше. Даже в условиях Нового Света. А наши чугунные пушки...

— Что? — воскликнул герцог Альба. — Простите, я не ослышался, вы сказали чугунные?

— Ну да, чугунные, — спокойно ответил Андрей. — И как показали наши опыты, пушки отлитые из этого металла хоть и уступают по прочности бронзовым, но не столь уж и плохи, как это может показаться на первый взгляд. А с учётом того, что они выходят по цене намного дешевле бронзовых, то привлекательность их использования от этого только возрастает. Корабль, на котором я приплыл в вашу страну, вооружён именно такими орудиями. И задал хорошую трёпку французам. Впрочем, одну такую пушку мы привезли с собой и ваше величество, если захочет, может само убедиться в этом.

Карл, обернувшись к Альбе, распорядился:

— Организуйте всё, герцог.

— Слушаюсь, ваше величество! — герцог почтительно поклонился. — Думаю, мы с князем не заставим вас долго ждать.

На этом приватный разговор с императором закончился. И вовсе не потому, что стороны утратили интерес к его продолжению. Просто долгое отсутствие императора может возбудить нежелательные слухи среди присутствующих на приёме лиц. Так что первым откланялись послы, ибо негоже будет, если они вернутся в зал позже императора.

А во дворце, тем временем, царило весёлое оживление, уже ничем не напоминавшее ту строгую чопорность, что царила в начале аудиенции. Народ успел расслабиться, и даже принять на грудь, хотя время пира ещё не настало.

Возле распахнутых из-за жары окон столпилась кучка знатных сеньоров и сеньорин, вдохновенно внимавших стихам довольно фривольного содержания. Чтецом же был полноватый мужчина лет сорока на вид, одетый по польской моде: жупан из чёрного атласа поверх льняной рубахи и бархатная делия, украшенная широким меховым воротником. Догадаться кто это было совсем не трудно: постоянный представитель Польши при дворе императора Священной Римской империи, "отец польской дипломатии" и королевский секретарь Ян Дантышек. Человек, кровно обиженный на князя из-за провала каперской войны на Балтике, за которую Ян лично ратовал перед королём. Очень умный и оттого ещё более опасный. Умеющий со всеми находить общий язык и большой любитель спиртного, отчего всюду, где он появлялся, его окружала гурьба собутыльников. Отданные Бахусу часы сменялись состязаниями в поэзии и риторике. А о его любовных похождениях ходило множество историй.

При всё при том, поэт состоял в переписке с Георгом Сабинусом и Эразмом Роттердамским, лично встречался с Лютером и был дружен с Эрнаном Кортесом — победителем ацтеков. А поэтический талант Дантышка давно вознёс его на самую вершину поэтического Парнаса. Его эротическими элегиями, застольными песнями, эпиграммами и сатирами зачитывались во всех уголках Европы.

Вот Андрей, сообразив, кого видит, и не удержался от желания малость похулиганить. Поймав острый взгляд поэта, он приподнял шапку и вежливо поклонился Дантышку, отчего тот, поджав губы, резко отвернулся.

— А вы произвели впечатление на его величество! — внезапно прозвучал прямо за спиной голос дона Фадрике. — Он выглядит весьма довольным вашим с ним разговором. А вот для господина поэта грядут тяжёлые денёчки. Но будьте бдительны — этот польский святоша вряд ли успокоится. К сожалению, он умён, и прекрасно умеет обольщать людей. Многие тут находятся под впечатлением от его сладких речей. Даже государь весьма высокого мнения о его способностях, и иногда советуется с ним по тем или иным вопросам.

— А вы?

— А я слишком долго прожил и много видел, чтобы понимать, что слова — это просто слова.

— Хорошо сказано, дон Фадрике.

— Благодарю, дон Андреас. Кстати, если вас не затруднит, я бы хотел встретиться с вами у себя дома в ближайшие дни.

— Абсолютно не затруднит, дон Фадрике. Как на счёт завтра?

— Тогда я пришлю людей после сиесты, дабы они проводили вас, — тут же произнёс герцог Альба и, поклонившись, отошёл в сторону.

* * *

*

Сказать, что Ян Дантышек был зол, это значит ничего не сказать. Поэт был буквально в бешенстве.

А ведь как всё хорошо начиналось! Изрядно поколесив по Европе от Лондона до Рима, он сумел добиться многого для интересов Польского королевства, в том числе закрыл вопрос передачи после смерти Изабеллы Неаполитанской княжества Барийского, что в Италии, в руки польской королевы и соблюдения папой и императором условий Второго Торуньского мира, по которому к Польше отходила бы большая часть владений Тевтонского ордена. Уверил Франциска в полной благожелательности союза с ним со стороны короля и польской шляхты, и смог втереться в доверие к молодому Карлу.

Но появление в Вальядолиде русского посольства стало для него той самой ложкой дёгтя, что портит бочку с мёдом. Ибо для Польши намечавшееся потепление между Русью и Империей было весьма невыгодно с политической точки зрения. И ведь что было самым обидным в этом деле, так это то, что точки для подобного сближения создала сама же Польша. И вовсе не тем, что стала сближаться с Францией, а тем, что не заинтересовалась периодически исходившими из Москвы предложениями. А ведь для этих диких лесовиков (каковыми всегда и считал восточных соседей Дантышек) поначалу именно Польша была наиболее подходящим кандидатом для возможного антиосманского союза, а не Священная Римская империя. Но...

Но чтобы воевать с турками, Польша нуждалась в создании большой постоянной армии. Однако это неизменно привело бы к укреплению центральной власти и сокращению прав и свобод магнатов и шляхты. Так стоит ли удивляться, что польская магнатерия предпочла поддерживать мирные отношения с Османской империей, чем вступать в союз с московитом. И даже начавшаяся война не заставила магнатов изменить своего мнения. Им просто не нужна была сильная королевская власть. И антиосманский союз, раз он требует таких жертв!

Так что волей-неволей, а этим восточным дикарям пришлось искать союзников на стороне. Потому что время мирного сосуществования с Османской империей, на которое так надеялся прошлый московский князь, неумолимо подходило к концу. И насколько Ян узнал турок, они не простят московитам падения Казани, ибо это препятствовало притязаниям самой Османской империи на расширение своего фактического господства в том регионе. И, судя по всему, в Москве это тоже хорошо понимали.

А ведь была ещё и личная просьба короля, которую он, посол, просто обязан был выполнить. Вот только он думал, что у него ещё есть время, но, к его изумлению, московиты взяли буквально с места в карьер. Сегодня на ОФИЦИАЛЬНОМ приёме был озвучен царский титул московского князя, да ещё и Карл позволил себе при всех назваться младшим братом Василию. При том, что здесь были не только испанские гранды, но и представители многих земель, как входивших в Империю, так не входивших в неё. А ещё был и английский король, который, как ему уже донесли, тоже принял царское титулование московита. И это был полный провал! Ибо все осторожные намёки, что он привёл в беседах с молодым королём, были тем отброшены ради возможного союза. Из чего следовало, что расстроить его — основная задача польской дипломатии!

Эх, если бы тут был один из тех бояр, что, по его мнению, могли успешно вести хитрую политику лишь с ближайшими соседями, изученными ими вдоль и поперёк. Тогда бы у него был шанс доказать императору, что ничего из возможного союза не выйдет, уж слишком разные интересы у обеих стран. А раз не будет союза, то и с царским титулованием можно будет постепенно со временем разобраться. И тогда эти восточные медведи вновь вернуться туда, где им самое место — в буреломы своих лесов.

Но, словно по злому наитию, московский князь послал не кого-то, а всплывшего на волне побед молодого Барбашина, который повадками больше походил на европейского вельможу, чем на русского боярина. И что ждать от него, Ян не представлял. Зато хорошо помнил, как его хитрый ход с каперами привёл к краху гданьской политики доминирования в восточной части Балтики. И ведь такой ход не мог предугадать никто в Польше, даже он, потому как это шло вразрез всему привычному течению дел. Князь был непредсказуем, и оттого был куда опасней, чем любой другой посол.

Вот и сегодня исчезновение русских заметил, наверное, лишь он один и не трудно было догадаться, что же это могло быть. Разумеется, приватный разговор с Карлом. И, судя по довольному виду последнего, результат ему понравился. Но что могли московиты предложить императору? Ведь не войну же с турками.

В общем, с этим следовало разобраться, а значит, пора напрягать связи, которыми он уже обзавёлся в столице.

* * *

*

Дом герцога Альба располагался довольно далеко от дворца лос Кобоса, отделённый от него городской площадью. Выстроен он был из белого известняка и не изобиловал лепниной, ведь Альбам не нужны дешёвые понты. И Величие Испании они получили по своим заслугам.

На этот раз Андрей прибыл один, без дьяка, на которого князь без зазрения совести нагрузил подготовку к испытаниям чугунной пушки, красочно обрисовав, что случится в случае любого конфуза. Герцог Альба принял его с радушием и предложил, прежде чем приступать к делам, провести приятную беседу для души. И, получив согласие, проводил гостя в большой кабинет, где уже находился незнакомый Андрею мужчина в годах.

— Позвольте представить вам, дон Андреас, — проговорил Альба, — Хуан дель Энсина, приор Леонского собора и драматург, чью пьесу вы могли оценить, посетив недавно театр. Граф де Конти привёз с собой несколько книг, одну из которых назвал вашим произведением, — продолжил герцог, — вот наш драматург и захотел свести знакомство с литератором из далёкой страны.

— Ну, если мы не стесним хозяина, потому что говорить о литературе можно часами.

— Чувствуется речь истинного знатока, — молвил молчавший до того Энсина. — И как автор, я бы хотел услышать ваше мнение о моей пьесе. Ибо вашу книгу я уже оценил.

— Пьеса хороша, спору нет, и зритель оценил её по достоинству, но лично я, уж не обессудьте, ожидал большего. Видите ли, был у нас проездом один испанец, и несколько его рассказов я позволил себе записать, удивляясь мастерству испанских драматургов.

— Даже так? — удивился Энсина. — Не расскажите?

— О, с удовольствием, — усмехнулся Андрей, мысленно благодаря ещё не родившегося режиссёра.

Спасибо вам, Ян Фрид, спасибо за ваши костюмированные фильмы, появившиеся столь вовремя. Не избалованному киношным изобилием советскому зрителю они пришлись ко двору и запомнились. И теперь Андрей нагло плагиатил "Благочестивую Марту" (которую при этом считал не самой лучшей из работ Фрида), а герцог и драматург с увлечением внимали незамысловатым приключениям её героев.

— Кто этот испанец? — спросил Энсина, когда пересказ фильма окончился.

— Не знаю, — пожал плечами Андрей. — На Руси он звал себя эль Сидом и погиб в сражении, оставив после себя кучу историй, одну из которых я и рассказал.

— Но из неё действительно получится великая пьеса, — не унимался Энсина. — Если взять основную канву и сочинить дополнительные диалоги, то...

— То возьмите и напишите, — усмехнулся Андрей. — В конце концов, театр — это важнейшее из искусств, своеобразное отражение действительности на сцене. Высмейте явную глупость и подчеркните то, что считаете необходимым.

— А ведь это интересное предложение! — воскликнул Энсина.

— Похоже, драматургия — это заразно, — подвёл неожиданный итог беседе герцог, вставая с кресла. — Хуан, у вас ещё будет время поговорить с доном Андреасом, ведь вы же погостите у меня?

— Разумеется, дон Фадрике, — прекрасно всё понял драматург. — Рад был знакомству, дон Андреас. Я обдумаю ваши слова о пьесе.

— Кажется, этой ночью бедняга не уснёт, — усмехнулся Альба, глядя вслед вышедшему из комнаты драматургу. — Вы разбудили в нём самую главную страсть — страсть к сочинительству. Ну да господь с ним, а вот нам стоит кое-что обсудить. Надеюсь, эти ваши чугунные пушки на самом деле столь хороши, как вы их описываете. Ибо, к сожалению, наши армия и флот испытывают большую нехватку вооружений, в то время как даже тесно связанный со двором его императорского величества дом Фуггеров предпочитает отвозить добытую ими в Венгрии медь не к нам, а в Португалию. И этих торговцев можно понять. Лузитанцы щедро расплачивается за товар привезёнными из Восточной Индии специями, в то время как финансы нашего государя находятся в не самом лучшем состоянии из-за этой проклятой войны с галлами. И отсюда встаёт вопрос: что желает получить ваш государь за возможные поставки? Ведь не за просто же так вы будете их поставлять.

— Не люблю говорить о вещах заранее, но, разумеется, свою выгоду мой государь получит сполна. Правда, калибр наших пушек слегка отличается от принятых в Испании. Как я успел узнать, у вас пользуется спросом линейка в 48, 36 и 30 фунтов.

— Да, есть такое. Хотя, после брюссельских испытаний, король велел для вооружения испанской армии принять 48-фунтовое орудие 18-калиберной длины, как наилучшую по дальнобойности, — согласно кивнул головой Альба.

— Зато не самую лёгкую. Впрочем, как я слыхал, одним из условий была возможность использования в этих орудиях ядер и снарядов к французским 42-фунтовым орудиям? Весьма верное, кстати, условие. Преклоняюсь перед его величеством и его советниками, что понимают важность использования чужого припаса для своих систем.

Герцог лишь хмыкнул на эти слова, хотя в голове зарубку о "хорошем слухе" посла, возможно, и сделал.

— А что можете предложить вы?

— Можем и сорока восьми фунтовку отливать. Но для поля боя считаю лучшим решением пушки в 12 или 6 фунтов. Они достаточно легки, чтобы вовремя менять позиции. Да и для перевозки на дальние расстояния тоже. Всё же вес в семь тысяч фунтов для сорока восьми фунтовки и тысяча восемьсот для двенадцати — это разные вещи. Но, как я уже и говорил, всё зависит от желания заказчика.

— Однако, двенадцатифунтовое орудие обходится казне почти в две, а то и три сотни дукатов, и это, не считая лафета и прочего. А что можете предложить вы?

Андрей усмехнулся. При правильном подходе к производству и достаточном мастерстве рабочих стоимость отливки чугунного орудия выходила где-то в двенадцать копеек за пуд веса. Даже если учесть, что чугунная пушка была априори тяжелее однотипной бронзовой, всё одно выходило, что одно 12-фунтовое орудие стоило ему что-то около пятнадцати рублей. Испанцы же покупали подобные бронзовые пушки за девяносто-сто рублей, если брать на русские деньги. Так что даже при более высокой себестоимости и учёта затрат на транспортировку овчинка стоила выделки.

Кстати, будучи в Англии, он поинтересовался тамошними чугунными орудиями в плане цены, и тихо посмеялся, поняв, что дешевле сорока рублей ту же 12-фунтовую пушку англичане продавать не будут. Так что, не особо наглея, можно было смело требовать с испанцев три десятка полновесных васильевских рублей за каждый ствол. И это всё равно выходило им в три раза дешевле, чем орудие из бронзы. А когда (а, главное, если) англичане смогут уронить цену на свои изделия, то и русские без больших потерь сделают тоже самое. Всё же воистину ВПК — золотая жила! То-то в его прошлом-будущем шведы весь 17 век торговали своими пушками со всеми желающими, пополняя за счёт тех продаж свою собственную казну. Рынок этот был просто бездонным. А ведь чугунные пушки для дополнительной крепости можно легировать медью, что сразу отбросит всех конкурентов далеко назад в плане качества, или, по китайскому варианту, и вовсе покрывать готовое изделие медной оболочкой. А ещё к орудиям может идти хороший порох, на который испанцы, не смотря на большое количество имеющейся у них селитры, жаловались весь шестнадцатый и семнадцатый века в его прошлом-будущем, закупая его за рубежом. Как говорится, дайте две и не мешайте.

Чувствуя, что его понесло, Андрей усилием воли остановил буйство мыслей и выдал нужные цифры Альбе. Разумеется, не конкретные расценки, а стоимость "рублей за пуд", а герцог уже сам посчитал, во сколько обойдётся каждый конкретный экземпляр.

— Что же, — промолвил он, подумав, — неплохо. За ту же сумму мы сможем утроить количество полевых пушек. Правда, на каждую придётся добавить лошадей, ведь они станут тяжелее бронзовых.

— Увы, ваша светлость, не бывает только хороших решений. Всегда найдётся какой-нибудь минус. Главное — чтобы хорошего было больше.

— Несомненно, тут вы правы, ваша светлость, — согласно усмехнулся Альба.

Домой в тот день Андрей вернулся поздно, зато темы, поднятые в разговоре с королевским советником, стоили потраченных часов. Жаль, что в его прошлом Засекин не сумел зацепиться за полноценный союз с Испанией, просто не сумев правильно "продать" хорошую идею. А ведь и папа, и имперцы просто жаждали его, даже не требуя немедленного вступления в войну. И даже на ливонскую проблему были готовы взглянуть под другим углом.

Да-да, находясь в Испании, князь поднял и этот вопрос. Ибо противоречия между Орденом и Русью только нарастали. Так, на переговорах в 1521 году ливонцы по-прежнему хотели получить компенсации убытков, причиненных им русской стороной во время новгородско-ганзейского конфликта 1494 года, а Русь же выступила с требованием уплатить долги по Юрьевской дани, накопившиеся с 1463 года. И это были далеко не все претензии сторон друг к другу. Россия и Ливония вступили в новый век без урегулирования серьезных противоречий, которые постепенно накапливались без их разрешения. И чем слабее становился орден и чем сильнее Москва — тем больше становился соблазн решить эти противоречия не мирным, договорным, а военным путем. Тем более, что нарастающее противостояние Бланкенфельда и Плеттенберга готово было обрушить Орден в пучину гражданской войны, не воспользоваться которой для Руси было бы просто глупо. Это в иной истории над Москвой в тот момент висел союз Крыма, Казани и Хаджи-Тархана. В этой же "оси зла" уже не было, так что дамоклов меч возмездия уже незримо навис над потомками крестоносцев.

Правда, упирал Андрей больше на торговую сторону непростых отношений. Поскольку Ливония была провинцией империи, то на неё распространялся и принцип запрета торговли "стратегическими" товарами с варварским миром, к которому европейцы всё ещё относили и Россию. Из-за этого на Русь запрещался ввоз крупных коней, которые могли быть использованы в армии, и других военных товаров, таких как медь, доспехи, пушки, порох, селитра и даже медных котлов и железной проволоки. А русские купцы неоднократно арестовывались с подобными грузами, а то и вовсе бесследно исчезали на ливонских просторах.

Сносить подобное отношение к себе и к своим подданным русский государь не собирался, так что, благоволя к Империи и королю Карлу, он, если ливонский магистр не образумится сам и не образумит своих людей, тем не менее, готов был решить возникший вопрос любой ценой, даже силой оружия.

Герцог на эти слова пообещал обсудить ситуацию с королём, однако, судя по его реакции, проблемы рыцарей его мало заинтересовали. Да и то, имея восставшую из-за поднявшихся налогов Валенсию у себя под боком думать о каких-то задворках не очень-то и хочется. Тем более, что проблемы Восточной Европы отданы на откуп Вене.

Что же, Андрей готов был ждать, тем более, что всё равно ничего иного ему не оставалось. Подготовка к показу шла стремительно лишь по местным оценкам, а для князя всё это напоминало неспешную раскачку. Зато за те недели, которые прошли в ожидании показа, Андрей ещё дважды встречался с императором. Этому во многом поспособствовало его умение играть в шахматы. Как выяснилось, Карл тоже был большой любитель этой индийской забавы. Кроме того, большую роль играло и то, что русский посол был неистощимым источником различных забавных историй, услаждавших слух как самого монарха, так и столпившихся вокруг придворных. Даже языковой барьер не служил в этом случае большим препятствием.

Как бы там ни было, но регулярные приглашения в обиталище монарха на очередной сеанс "игры императора", позволяли, ведя ненавязчивую беседу, "установить контакт" и гнуть свою линию, добиваясь от Карла существенных уступок. Например, царский титул Василия Ивановича был уже практически признан. По крайне мере во время разговоров император титуловал его именно так. Разрешение на свободную торговлю с Нидерландами, Кастилией и Арагоном также было получено. Кроме того, приятным бонусом стала информация о том, что ещё никакого запрета на торговлю иностранных купцов с испанскими владениями в Новом Свете не существовало. Андрей, конечно, пользуясь моментом, постарался подтвердить это особой императорской грамотой, ибо как оно сложится в будущем неизвестно, а соответствующая бумага вот она, имеется в наличии. Но политика политикой, а кроме неё были у Андрея в Испании дела и другого рода.

Во-первых, это были новые технологии. Испания начала шестнадцатого столетия находилась в очень выгодном положении. Дело в том, что, не смотря на все желания записных еврофилов, Европа того времени лишь только начала свой путь по стезе технического прогресса, а пока что последние лет пятьсот главным поставщиком новых идей был так называемый арабский мир. Да, он давно уже находился на излёте своего интеллектуального могущества, но одно из последних его изобретений только-только появилось на свет и обещалось прожить века, уйдя на второй план только с широким распространением капсюльных систем и унитарных патронов. Ведь речь шла не о чём-то, а об "мавританском" замке, под чьим именем и стали известны в Европе в самом начале XVI века ударные кремневые замки.

И Испания, веками граничившая с маврами, как обычно получила эту технологию одной из первых.

Правда, этот довольно сложный для своего времени механизм не получил ещё широкого распространения, существуя параллельно с более ранними фитильными замками, а также современными ему колесцовыми механизмами. Первые были простыми и дешёвыми, вторые несколько превосходили ранние образцы кремневого замка в надёжности, однако Андрей-то хорошо знал, что в процессе своего совершенствования именно кремневый ударный замок выйдет победителем.

Ведь по сравнению с "конкурентами", он обладал несомненными преимуществами — оружие, оснащённое им, оставалось готовым к бою длительное время и было по тем временам самым скорострельным (от 2-3 выстрелов в минуту до 6-7 у самых тренированных стрелков), а износ его был минимальным. Хотя он и требовал постоянной заботливой чистки и регулировки, а также контроля качества кремня. Из-за чего, кстати, русские стрельцы ещё в начале семнадцатого столетия и предпочитали старые фитильные замки, как более удобные. Но Андрей оглядываться на чужие проблемы не собирался. А вот слямзить или купить нужную технологию — очень даже да. Тем более что испанцы никаких секретов из неё не делали, и весь вопрос стоял только в нахождении нужного мастера, готового на несколько лет переехать из родных пенатов в холодную даль.

А на второй неделе приезда русского посольства в Вальядолид, в дверь дома, где оно расположилось, скромно постучался молодой человек в одежде небогатого горожанина. Это не было чем-то необычным, послов посещали самые разнообразные гости, но вот этого конкретного молодца не просто не заставили, как многих, ждать разрешения, а буквально втянули в дом и сразу же (ну, почти сразу же) представили под очи князя.

Потому что гостем оказался не кто иной, как сын старого Викола — Ремус, что по указанию князя и на его же средства уехал в Европу, перенимать чужой опыт кораблестроения. Причём, как беглец от злого турка, он свои стопы направил в самый центр тогдашнего судостроительного хай-тека — на Пиренейский полуостров.

Нет, конечно, никто на Руси не рассчитывал, что его с распростёртыми объятиями возьмут на верфи, да ещё и мастером, так что пришлось парню срочно вспоминать ремесло корабельного плотника, но вот наблюдать процессы, идущие на верфях, ему никто помешать не мог. А имеющийся за плечами опыт и природная смекалка позволяли Ремусу достаточно полно представлять, что зачем и для чего делается. Правда, так уж получилось, что осел он на верфях прямо противоположных Атлантике, так что поначалу показалось, что ничего нового и революционного увидеть ему не удастся, но вскоре выяснилось, что и он, и князь, получавший от "технологического шпиона" письменные отчёты, сильно ошибались. Оказалось, что именно в это время на средиземноморских верфях Испании начали строить корабли, позаимствованные ими от венецианцев, с малопонятным названием Gallioni. Ведь на маленькую галеру (ну примерно так звучал перевод с венецианского) они походили довольно мало, так как вёсельного хода у данного корабля не было.

Зато его борт от киля к грузовой ватерлинии имел большой развал, а к верхней палубе — завал, что позволяло решить сразу несколько задач: увеличить грузоподъёмность, затруднить переход с судна на судно во время абордажа и повысить общую прочность. А так как при этом ещё и смягчалась сила удара волн о борт, поскольку волна отражалась вверх, и корпус не испытывал её прямого удара, то новый кораблик оказался очень хорош и для океанской волны, не то что для спокойных вод Средиземного моря.

В общем, новый тип корабля был результатом вдумчивого осмысления эволюции скорее каравелл и каракк, нежели галер. Хотя и от последних он тоже взял кое-какие черты.

Скорее всего, новый корабль был детищем знаменитого Арсенала. Того самого Арсенала, что к началу шестнадцатого столетия стал центром венецианского государства и крупнейшим промышленным комплексом в мире. В нем использовались методы производства, намного опередившие время, включая сборочные линии и использование стандартизованных деталей, вертикальную интеграцию, поставку точно-в-срок, тайм-менеджмент, контроль качества и квалифицированную рабочую силу — всё то, что дожило в отрасли и до двадцать первого века. И это было именно то, что хотел сотворить на Руси сам князь. Жаль только, что попасть в этот Арсенал для получения полноценного опыта ни кому с Руси не светило.

Так вот мастера Арсенала, благодаря передовым навыкам кораблестроения, смогли создать на базе усовершенствованной версии торговых судов прошлого века с их изящными обводами и невысокими палубными надстройками новый тип корабля, которому вскоре предстояло на целый век захватить океанские пути-дороги. А Ремусу волей случая повезло попасть именно на те верфи, что первыми в Испании стали строить его.

Вот только не надо думать, что Ремус действовал как заправский шпион. Нет, никаких секретных чертежей он не выкрадывал и не присылал, но его рисунки и описание конструкции были достаточно полны, чтобы сделать по ним свои выводы о новом корабле. Молодой мастер сам разобрался, что снижение баковой надстройки и удлинение корпуса позволило средиземноморским корабелам увеличить устойчивость и снизить волновое сопротивление нового корабля. В результате чего у них получалось более быстрое, мореходное и маневренное судно, парусное вооружение которого состояло из трёх-пяти мачт, причём передние мачты несли прямые паруса, а задние — косые. Длинный бушприт тоже нёс отдельный парус — блинд. Носовая надстройка у Gallioni была отодвинута назад и уже не нависала над форштевнем, как у каракки. Кормовая же, высокая и узкая, размещалась на срезанной корме и имела несколько ярусов, в которых размещались жилые помещения для офицеров и пассажиров.

И вот с этими зарисовками и знаниями Ремус и прибыл в Вальядолид, где и выложил всё перед князем, после чего был крайне удивлён реакцией последнего. Ибо Андрей, хлопнув себя по лбу и обозвав ёмким словом "идиот", тут же принялся рисовать уже свои рисунки, которые кое в чём повторяли наброски Ремуса, но во многом всё же отличались от них. При этом, рисуя, князь давал и свои пояснения к изображениям.

Так он сделал палубные надстройки ещё ниже, чем их нарисовал Ремус и убрал полубак, в стиле английских "быстрых галеонов", что появятся лет так через пятьдесят, отчего новая модель получила ещё более длинный и узкий корпус. Классическое к этому времени соотношение длины к ширине как 3 к 1 было им решительно заменено на 4 к 1. А малоэффективный блинд был столь же решительно замаран и вместо него прорисованы уже привычные по шхунам кливера.

Потом был долгий совместный процесс моделирования и черчения, затянувшийся на часы, пока на свет не появился более-менее удобоваримый вариант Gallioni-улучшенного. Такой, который и было бы желательно построить для зарождавшегося русского флота, пока он ещё не превратился в сборище неуклюжих карак и мелкосидящих галер.

— Сможешь построить такой? — прямо спросил Андрей у парня.

— Я постараюсь, — честно ответил тот.

— Что ж, рад, что ты способен сомневаться в своих силах. Значит построишь. На верфях то уже рассчитался? Вот и ладненько. Пора возвращаться домой, Ремус. Кстати, что там по Валенсии? Можешь пояснить ситуацию?

— Вообще-то да, сеньор.

Из его краткого рассказа получалось, что всё было как всегда: денег Карлу в связи с войной начало не хватать, и он решил поднять налоги. Причём не только в своем королевском домене — Кастилии, но и в других частях страны. Вот в ответ и полыхнуло, причём в Валенсии это ещё и упало на религиозный раздор, ведь в провинции жило слишком много мавров-мусульман, которых повышение налогов затронуло слабее христиан. И хотя Карл уже ввёл в провинцию войска, но конца волнений пока что видно не было.

А вот вечное безденежье императора можно будет использовать в своих целях. В конце концов, за каких-то восемьсот тысяч талеров Вельзеры получили кусок Америки, так чем же русские хуже. Только тем, что пока не имеют таких денег? Ну, так это дело поправимое. И Андрей даже уже знал, как, ведь не одному Анго жировать за чужой счёт.

Во-вторых, же не стоит забывать и информационную составляющую посольства. С русскими постоянно желали встретиться не только дворяне, купцы или горожане, но и представители так называемой творческой элиты, пытающиеся взять у них своего рода интервью, дабы описать в своих трудах об отечестве, народе, религиозных нравах и уставах московитов. Причём по вопросам чувствовалось, что чьи-то злые (и скорее всего польские) языки уже напели в доверчивые уши разной чуши. Так что бой в информационном поле был не менее жарким, чем на дипломатическом. И когда подошло время испытаний чугунной пушки, Андрей с радостью сбежал от "этих бойцов пера и слова" к реальному делу.

Впрочем, сам показ получился до боли обыденным. Большего ажиотажа достиг сам выезд императорской свиты из столицы. Большая кавалькада из знатных господ и дам, продефилировавшая по улицам города, привлекла немалое внимание горожан. Люди бросали свои дела, и, столпившись вдоль дороги, глазели на проезжавших мимо всадников. А мальчишки так и вовсе не стеснялись даже тыкать пальцами в роскошно одетых всадников, что-то комментируя и обсуждая между собой.

Правда, перед стрельбой на поле случился небольшой казус, ведь андреевские пушкари привыкли уже к нормальному, гранулированному пороху и увидав давно позабытую ими пороховую мякоть слегка стушевались. Но быстро сориентировались и занялись привычным делом, про себя костеря глупых немцев, не озаботившихся нормальными вещами.

Довольно быстро парни пообвыкли и пристрелялись, и к вящему удовольствию толпы превратили к концу показа все мишени в дрова, вызвав уважение своим мастерством у самого императора.

— Просто превосходно! — возбуждённо говорил Карл. — А мне утверждали, что пушки из чугуна недостаточно прочные, и их часто разрывает при выстреле. Но вы палили несколько часов, а пушки целы! И мастерство ваших пушкарей вызывает истинное уважение.

— Рад, что вам понравилось, ваше величество, — Андрей склонился перед императором. — Но, думаю, испанские артиллеристы не менее умелы, просто своё мастерство они доказывают в боях.

— А вы умеете льстить, дон Андреас, — рассмеялся император. — Ну да бог с ними, с делами. Палатки расставлены и блюда разложены. Приглашаю вас к моему шатру, а о своих людях не беспокойтесь. О них позаботятся, и им тоже достанется своя порция угощений.

— Благодарю вас, ваше величество, — вновь поклонился князь.

В общем, день, можно сказать, удался на славу, и если бы не хмурая физиономия польского посла, Андрей с удовольствием бы расслабился на предстоящем пикнике. Тем более что вся благородная публика, эмоционально обсуждая увиденное, уже устремилась к угощению. А скрытый в тени деревьев оркестр начал музицировать, услаждая слух собравшихся довольно приятными мелодиями.

Потягивая на диво вкусное и при этом охлаждённое неведомым ему способом вино, Андрей внимательно наблюдал за Дантышком, который, в привычной для себя манере, уже притягивал внимание придворных своими элегиями и рассказами, при этом постепенно приближаясь к столу императора. Потом, на какое-то время, внимание князя отвлёк маркиз де Агилар, сын бывшего канцлера Кастилии, а когда разговор с ним окончился, Дантышек отыскался прямо возле императора, что-то с жаром рассказывая тому. Так что появление вскоре возле себя слуги, что вежливо сообщил ему о желании их величества видеть господина посла, не стало для князя неожиданностью. Осталось только понять, что же поляк наплёл императору.

— Господин посол, я хотел бы услышать от вас объяснение той новости, которую мне только что доложили, — голос Карла был сух и прохладен. — Будто бы ваш государь отвергает претензии Испании на половину мира, даденные ей, согласно булле Святого Престола изданной в Тордесильясе от 1493 года.

Ай да лях, что удумал! Испанцы ведь очень щепетильно относились к своим заморским владениям, настолько, что готовы были отказать самому Карлу, когда тот попытался подарить Юкатан фламандскому адмиралу. А суда с крестьянами, которые фламандец уже послал в Америку, были ими попросту перехвачены и отправлены назад. Любое покушение на свои владения гордые иберийцы воспринимали в штыки и слова Дантышка упали на удобренную почву. Но Андрея не захватили врасплох.

— Ах, ваше величество, я понимаю, почему польский посол пытается свалить с больной головы на здоровую, — заговорил он, отвесив ироничный поклон Дантышку, который аж покраснел от ярости, но сдержал себя. — Всё дело в том, что его величество Франциск, первый в своём имени, не признаёт договор в Тордесильясе и ищет свободные земли в северных широтах Нового Света. Да и Сигизмунд тоже не откажется получить свой кусок заморской земли. Оттого, думаю, господин посол и не рассказал вам о множестве экспедиций, что выходят из французского Дьеппа и даже из Гданьска, — тут Андрей с усмешкой повернулся к Дантышку и ехидно поинтересовался: — Или рассказы о Яне из Кольна это всего лишь очередные выдумки, наподобие рассказов о восьмидесяти тысяч московитов, побитых под Оршей?

— Ян лишь жил в Гданьске, — выпалил Дантышек, а Андрей на это признание задумчиво покусал губу. В своём прошлом-будущем он при изучении той загадки всегда склонялся к версии недобросовестного перевода слова pilotus, превратившегося под пером неизвестного переписчика в Polonus, но судя по словам поляка, критики на этот раз оказались не совсем правы. Или даже совсем не правы.

— Но куда он плавал, вы его величеству явно не рассказали, — продолжил он свою мысль, надеясь, что Дантышек не заметил его небольшого замешательства. — Однако, при этом услужливо донесли слухи о словах моего государя.

— А это только слухи? — немедленно вклинился в разговор Карл.

— Не совсем, ваше величество, — с поклоном и явственным раскаянием на лице ответил князь. — Однако, чтобы правильно понять слова моего государя, стоит окунуться далеко в прошлое. А это долгий рассказ.

— Знаете, я никуда не спешу, — усмехнулся Карл. — Да и моим советникам тоже будет интересно послушать.

Франциско де лос Кобос и Молина, а так же Николя Перрено и подошедшие герцог Альба и герцог Альбуркерке, появившийся в Вальядолиде незадолго до дня испытаний, на эти слова короля согласно покивали головой.

— Что же, если вам угодно, то я начну. Это случилось более пятисот лет назад. Тогда, как многие нынче забыли, викинги были не только свирепыми воинами, но и первыми мореходами тогдашней Европы, так что не стоит удивляться, что они достигли берегов северо-восточной Америки где-то около 1000 года от Рождества Христова...

— Ну и при чём тут эти язычники?! — воскликнул было Дантышек, но замолк, повинуясь властному жесту молодого Карла.

— А при том, — менторским тоном, словно учитель нерадивому ученику, пояснил Андрей поляку: — что они были первыми, кто достиг земель Нового Света. Их Винланд — это те земли, что тут, в Испании, именуются Землёй Кортериалов. Так вот, — тут он вновь обернулся к королю: — как известно, по крайней мере вашему зятю, ваше величество, Лейф Счастливый первым побывал в Земле Кортериалов, а вместе с ним были некие Биорн и Торвальд. А оный Биорн был вассалом великого князя Владимира, далёкого пращура моего государя, с которым сражался под стенами Корсуня-Таврического с ромейцами. Но не это главное! Главное то, что все земли, открытые вассалами, в те времена становились владением короля. Не стал исключением и Винланд, отошедший к норвежской короне, которую нынче носит ваш зять, ваше величество, король Кристиан. Вот только, как и в наше время, в те времена нерадивые вассалы тоже свергали своих владык. И не только свергали. Так король Триггви был ими убит, а его сын Олаф бежал в Новгород, так как великий князь Владимир был весьма дружен с Триггви. Вот только где-то в Прибалтике беглецы попали в руки разбойников и Олафа продали в рабство. И лишь спустя шесть долгих лет его выручили из плена и привезли в Новгород, где Олаф был обласкан князем Владимиром и впоследствии принят на русскую службу.

Воспитанник великого князя многое повидал, служа предку моего государя: он участвовал во взятии Корсуня, помогал громить хазар, ходил в Сирию в составе русско-ромейского войска осаждать Скутари. А потом из Киева Олаф направился сначала в Англию, а оттуда возвратился в Скандинавию, где и был признан королем Норвегии, вместо узурпатора.

Принявший святое причастие, Олаф крестил викингов, превратив Норвегию в христианское королевство, крестил Исландию и Гренландию, и от него же крещение принял и Лейф Счастливый, открыватель Винланда. А погиб он, кстати, возвращаясь из Польши, не так ли, сеньор Дантышек? — ну удержался от того, чтобы подколоть поляка Андрей. В ответ тот лишь зло засопел, чем вызвал улыбку на бесстрастном до того лице Карла.

— И вот тут я подхожу к самому главному, — продолжил тем временем князь. — За то участие, что великий князь Владимир принял в его судьбе, король Норвегии Олаф, первый в своём имени, незадолго до смерти (о которой он и не думал), даровал русскому государю часть земель Винланда, в устье большой реки, надеясь привлечь русские дружины к расширению христианских владений среди язычников. Разбирая недавно старые хранилища, дьяки государя обнаружили те древние свитки, однако, как раз в это время до Руси дошли сведения о славных открытиях португальских и испанских мореходов, а потом и о булле папы, поделившего мир между Испанией и Португалией. Вот тогда-то мой государь и возмутился. О да, советники государя прекрасно понимают, что Олаф отдарился тем, чего и сам удержать не мог: слишком тяжек был путь для тогдашних кораблей, оттого и самих викингов винландские индейцы быстро выжили со своих земель. Но теперь, когда успехи в кораблестроительстве позволили людям увереннее чувствовать себя на морском просторе, на те грамоты можно взглянуть и по-иному. Ведь именно для торжества христианской веры Олаф приглашал Владимира в Винланд, и ни один из владетелей Норвегии тот дар так и не оспорил. И потому мой государь вовсе не претендует на весь Новый Свет, но и, как оказывается, свои земли он терять тоже не хотел бы. Согласитесь, это законное желание любого владетеля.

— И когда же его величество собирался предъявить свои права? — первым опомнился герцог Альбуркерке.

Как всегда, история, замешанная на правде и вымысле, показалась людям куда более правдоподобной, чем, если бы была одним лишь вымыслом, или одной лишь историей.

— После установления хороших отношений с его величеством, — не задумываясь ответил Андрей. — Согласитесь, это довольно тонкий вопрос, требующий тщательного подхода. С другой стороны, ваше величество, на данные земли достаточно и других претендентов, от открытых врагов, как французы, до тех, кто на словах готов дружить: англичане, датчане или подданные короля Сигизмунда. Тот же французский король, завидуя вашим успехам, желает заполучить и свою долю в западных землях, и никакие послания римского понтифика ему в этом деле не указ. К примеру, весной этого года в Дьепп прибыл корабль Джованни Верраццано, который картографировал побережье Нового Света в поисках удобных мест для французских колоний. Об этом мне донесли те франки, что я захватил при подходе к Бильбао.

Карл помрачнел. Этот русский посол затронул важную проблему — французы в последнее время всё активней пытались теснить испанцев на морях, развернув крупномасштабную каперскую войну против его флота. Всего несколько лет назад галлы обнаглели настолько, что даже отжали себе часть добычи из захваченного его подданными в завоёванной Мексике, и предназначенной лично ему. А теперь они готовы покуситься и на его владения в Новом Свете! Причин не доверять словам этого русского герцога у него не было, тем более что про некие французские корабли, замеченные западнее Мадейры, ему уже докладывали. Но тогда он не придал этому значения, посчитав обыкновенными пиратами. Зря, как оказалось. Да и про планы собственного зятя Кристиана Датского вернуть под свою руку некогда утерянные владения на Западе, ему тоже докладывали.

— Кстати, в тех местах, где франки и англы ловят рыбу, уже как несколько лет существует поселение португальцев.

— Вы уверены, дон Андреас? — это уже озадачился Николя Перрено.

— Абсолютно, сеньор.

А вот сообщение о португальцах в тех краях, похоже, стало для Карла очередным сюрпризом. Его лицо окаменело, и, кликнув слугу, он повелел позвать к нему дона какого-то там, а когда тот подошёл, начал что-то жёстко выговаривать ему на повышенных тонах. К сожалению, произносимая речь, представлявшая из себя причудливую смесь испанских и немецких слов, была Андрею непонятна, но судя по тому, как побледнело лицо получавшего разнос, в выражениях его суверен не стеснялся. Иногда он пытался буквально что-то вякнуть в своё оправдание, но этим лишь сильнее распалял императора.

Наконец Карл выдохся, и замолчал. И Андрей рискнул обратить его внимание на себя. А когда тот молчаливо кивнул, заговорил:

— Ваше Величество, насколько мне известно, ваши подданные уже бывали ранее в тех краях, и нашли их непригодными для колонизации. Золота там не найдено, климат слишком холодный, да и населены те земли незнакомыми с земледелием и живущими охотой дикарями. То есть для вашей Короны они бесполезны, а попытки оборонить эти края, не допустив туда другие нации, приведёт лишь к распылению и без того малочисленных сил, которые будут более нужны на других направлениях. Так не лучше ли поступиться негодными для вас территориями, позволив их освоение дружественной державе, нежели обнаружить вскоре там поселения ваших врагов?

По лицу императора промелькнула ехидная усмешка:

— Вы сладко поёте, дон Андреас, но не вы ли говорили, что у монархов нет постоянных союзников, а есть лишь постоянные интересы? — то, что император упомянул русского посла по имени, было хорошим знаком того, что гроза монаршей немилости, кажется, прошла мимо.

— Всё верно, Ваше Величество, но, если вы позволите вам напомнить, то я ещё говорил и о законе вечно плохого соседа. А если мы посмотрим, где находятся ваши владения, и держава моего государя, то легко увидим, что они столь отдалены друг от друга, что между ними нет ничего, чтобы могло вызвать противоречия. Зато есть соседи — держава короля Франциска и держава короля Сигизмунда.

Карл вдруг весело рассмеялся:

— А ведь и вправду, закон плохого соседа. Причём между Францией и Польшей лежат земли моей же империи, делая меня плохим соседом и Франциску и Сигизмунду! Что же, мы подумаем над вашими словами, — тучи, похоже, окончательно рассеялись над головой князя, — а теперь давайте вернёмся к столам, дабы отпраздновать сегодняшний успех.

Андрей в очередной раз склонился в поклоне, облегчённо выдохнув. Вроде как пронесло, по крайне мере на этот раз...

Глава 3

Чёрт возьми, с этим князем нужно что-то решать!

Дантышек словно зверь в клетке носился из угла в угол собственной комнаты, злясь на всех и вся. Его переиграли! Подумать только: ЕГО ПЕРЕИГРАЛИ! И где? На собственном же поле красноречия! И в результате Карл простил русскому государю то, чего не простил французскому королю: нападки на свои права на Новый Свет! Ну почему, за какие грехи главой посольства не стал это напыщенный индюк Борисов, который ни на шаг не отступается от наставлений, полученных в Москве? Ведь будь так, то русским не светило бы ничего: импровизируя на ходу, он переиграл бы их всех, не напрягаясь. Потому что пока ещё дьяк бы отписался в столицу да получил оттуда новые инструкции. А вот князь...

Решив, что надо успокоиться, Ян подошёл к небольшому столику, примостившемуся в углу комнаты, и налил себе в фужер крепкой мадеры. С бокалом вина в руке ему всегда лучше думалось, и, прекратив метаться из угла в угол и опустившись в кресло, он сосредоточил взгляд на жидкости янтарного цвета, которая словно искрилась сквозь стеклянные стенки сосуда. И чуть было снова не вскочил, припомнив, откуда родом этот стеклянный бокал, за который он не пожадничал выложить фламандскому купцу круглую сумму денег.

Проклятые московиты, и тут сумели подгадить! И как им только удалось выкрасть у венецианцев их секреты стекольного производства? В другой ситуации он бы счёл это даже забавным. Серениссима до сих пор желчью исходит, пытаясь выяснить, кто же из её мастеров и каким образом смог продать этим северным варварам один из наиболее тщательно оберегаемых секретов республики. Эти торгаши даже к нему обращались за содействием, обещая хорошо заплатить, если его люди сумеют раздобыть в Московии информацию о том, откуда эти дикари достали секрет получения стекла столь высокого качества, что оно немедленно завоевало популярность, получив прозвище "московитское стекло", и даже успешно конкурирует с лучшими образцами муранских изделий. К сожалению, ничего внятного его агентам раздобыть не удалось. А несколько его людей, рискнувших подобраться совсем уж близко к производивших стекло предприятиям, и вовсе просто исчезли без следа. И это было плохо. Нет, пропавших людей ему нисколько не было жалко. Их можно заменить другими, но вот тот факт, что русские овладели секретом ценного производства, благодаря которому в их страну потекли ручейки из золота и серебра, выводило его из себя.

И ладно бы только одно стекло!

Дантышек, будучи сам родом из богатой купеческой семьи Гданьска, бережно сохранял обширные связи, как с ближайшими родственниками, так и деловыми партнёрами, благодаря чему был хорошо информирован о ситуации в Циркумбалтийском регионе, и происходящее там нравилось ему всё меньше и меньше. Неожиданно появившись на торговых путях Балтийского моря, русские с грацией медведя в лавке горшечника начали безжалостно ломать веками сложившуюся систему взаимоотношений под себя, не обращая внимания на освящённый временем порядок. Нет, в глубине души Дантышек их очень даже понимал, ведь буквально полвека назад Польша точно так же ворвалась в циркумбалтийский мир, но вот принять новые веяния не желал и противился им как мог. Ведь получаемая русскими польза от нового положения дел приходила в жёсткое противоречие с интересами его страны, которой был совершенно невыгоден рост прибылей русских купцов. Потому что заработанные ими деньги — это рост поступлений в русскую казну, на которые московский князь мог нанять специалистов, купить оружие и военные материалы, а также многое другое, что значительно увеличивало бы его силу. А это весьма опасно для Польши! Поэтому-то одной из главнейших задач короля является сокращение источников поступления в Московию денег, из притока которых великий князь Василий и черпает свою силу. А что может быть лучше для сокращения доходов противника и опустошения сделанных им запасов, как не война? Причём, желательно не с Польшей, а с кем-то другим, противоборство с которым ослабит Москву, и одновременно позволит усилиться державе Ягеллонов.

Вот только где её взять, если даже союз Крыма и Казани, на которые в Кракове и Вильно так уповали, не привёл к краху Москвы! Более того, Казань сама пала в руки московита, а Крым при новом хане стал откровенно враждебен Литве и Польше.

К счастью, не только Краков страдал от наглости этих северных варваров, но и другие народы христианского мира. Его конфиденты уже давно сообщают о росте недовольства в Ливонии, где сокращение русского транзита неблагоприятно сказывается на благополучии тамошнего рыцарства и бюргеров, в рядах которых началось брожение и растут агрессивные настроения. В свою очередь русские недовольны упорными и назойливыми попытками ливонцев навязать им принудительное посредничество в торговле с другими христианскими странами, и продолжающимися попытками недопущения на Русь европейских мастеров. С его точки зрения весьма похвальная политика Ордена, но вот московиты однозначно смотрят на неё с иной точки зрения. И то, что в ближайшие годы вспыхнет русско-ливонская война, Дантышек даже не сомневался. Разумеется, собственных сил ливонцев не хватит на такую борьбу, но их задача стать той искрой, которая разожжёт пламя большой войны. Взять, к примеру, тот же Любек. Посол хорошо помнил, как радовались любекцы, когда их купцы смогли приобретать русские товары без посредничества ливонских перекупщиков за меньшую, чем раньше, цену. И как они же взвыли через несколько лет, когда, осмотревшись и освоившись, русские решили, что на их пути не только ливонцы лишние, но и в дальние страны они могут продавать свои товары сами, без любекских посредников. И вряд ли привыкшая к своему господству на Балтике столица Ганзы стерпит подобное к себе отношение. И не таких обламывали. Так что в назревающей войне Ливонии с Московией за спиной Ордена однозначно станет Любек, а там и император может подтянуться.

Вернее, мог бы, если бы не один чёртов посол...

К своему разочарованию, Дантышек успел удостовериться, что ни император Карл, ни его младший брат Фердинанд, не проявляют большого интереса к происходящему в тех местах, и творящиеся, например, в Венгрии события их волнуют куда больше, чем судьба глухого северо-восточного угла христианского мира.

Нет, при должном умении он, безусловно, смог бы убедить императора в том, что тот не может не прореагировать на угрозу остезейским землям, в конце концов, Ливония является одной из имперских провинций, защита которой входит в круг его обязанностей. Пусть не прямым военным вмешательством, но хотя бы организацией имперской торговой блокады и сбором средств для оказания помощи борющимся ливонцам. И вот тут, как назло, и появился этот трижды проклятый князь. Тот самый "красный ястреб", как за глаза прозывали его в Гданьске, сокрушивший в прошлой войне пытавшихся помешать установлению русского господства на море королевских каперов, а нынче, словно каким-то диавольским наущением буквально очаровавший Карла, фактически убедив того не только не вмешиваться в русско-ливонский спор, но даже признать царский титул Московита! Последнее, вообще ни в какие ворота не лезло.

А уж теперь, после такого фееричного провала, русские явно добьются своих целей, какие бы они ни были.

Вот и выходило, что задача, кажущаяся такой простой там, в Кракове, здесь, в Вальядолиде выглядела уже практически неразрешимой. И на союз с Франциском, к которому в королевском совете относились с лёгким скептицизмом, стоило обратить куда более пристальное внимание, дабы не остаться совсем уж одним против неимоверно усилившегося восточного соседа. Да, именно это и стоит посоветовать королю, когда он отпишется ему о сложившейся ситуации.

Удовлетворённо хмыкнув, Дантышек, немного подумав, задул в комнате все свечи. Пожалуй, на сегодня хватит. Письмо королю стоит писать на свежую голову, ведь, как говорят эти восточные схизматики: "утро вечера мудренее".

* * *

*

Иван Сабуров с грустью смотрел на сестру, к которой его, после смерти отца, теперь по разрешению великого князя пускали навещать во дворце, правда в присутствии сенных девок или кого из боярышень. Наедине княгине оставаться было нельзя даже с братом, но кто сказал, что для такой встречи умная сестрица не сможет подобрать самых преданных из своего окружения? Так что разговоры на половине государыни велись не только о погоде.

Впрочем, долго ли ещё быть сестрице государыней? И ведь всем хороша! Даже сейчас, когда молодость ее была уже позади, великая княгиня не растеряла привлекательности. Что ещё государю надобно? Хотя "что" знали все при дворе. Наследника, вот кого не хватало Василию Ивановичу! И ради этого он готов был пойти на развод и новый брак, благо целый собор постановил за православными такую возможность. А поскольку был государь уже не молод, а между разводом и новым венчанием должно было пройти более года, то тучи, давно веявшие над головой сестры, стали сгущаться слишком быстро.

Это поняла и сама Соломония, так что торопилась, как могла. Вот и сегодня Иван тайком привел к ней двух старух, которых нашли довольно далеко от Москвы. Бабульки, судя по всему, дело своё знали, поплевали вокруг, изгоняя бесов, а потом одна из них подхватила Соломонию под руку и повела в отдельную комнату. Что уж они там делали, Иван не ведал, и коротал время, заигрывая с девушками из свиты великой княгини.

Наконец старушки свою работу закончили и вышли из светёлки вместе с Соломонией.

— Сегодня-завтра уж потерпи, голубица, а потом в баньку сходи, да мужа на ложе ублажи хорошенько. Тело твоё готово к зачатию, — закончили старушки начатую ещё в комнате речь и, получив оговорённую плату, тихо ушли, ведомые одной из девушек.

А брат и сестра сели обсудить сложившееся положение.

— А Василий-то в столицу опять не поехал, остался в своём селе, Воронцове, — с грустью молвила Соломония. — Люди сказывают, нашёл там себе полюбовницу.

Иван вздохнул. Знал он про ту связь греховную, которую Василий навещал вроде бы тайно. Все глубже увязал во лжи великий князь, погружаясь в сладостный грех. Впрочем, и Иван не был святым, и в тайне (ну, думалось, что в тайне) от жены содержал на Москве деваху, с которой тоже жил во грехе, но уважал, как жену. Что сказать, прикипел к ней, да и девчонка была глазу приятна: тонка в талии, с длинными руками, черноока и улыбчива.

Мотнув головой, чтобы отогнать непрошенное видение, он вновь сосредоточился на словах сестрицы:

— Всё ж зря ты с Барбашиным не сошёлся, говорят, его лекарь просто чудеса творит.

— Брось, сестрица, сколько уже баб-травниц перепробовали, — отмахнулся Иван, и понизил голос до шёпота: — Давно глаголю, не в тебе дело, в Ваське. Сколь девок он уже перепортил и что? Где хотя б один ребёночек появился?

— Тише ты, оглашенный, — встрепенулась Соломония. — Не верю я новой старшей боярыне. Чай не Авдотья Челяднина. Это та мне верной была, а эта...

Соломония досадливо поморщилась и махнула рукой. Неожиданная смена главы придворных боярышень, что повсюду сопровождали великую княгиню, выбила её из себя похлеще иного предательства.

— Это всё Шуйские, — зло прошипел Иван. — Говорил же, не к добру те разговоры, что Андрюшка вести начал. Надобно было ему тогда ещё травленный бокал поднести.

— Ой, и дурень же ты, Иванушка, — усмехнулась княгиня. — Неужто и впрямь веришь, что Андрейка те слова сам придумал? Да он просто голова говорящая. Оторвёшь её — Шуйские новую отрастят. Да тебя же и под суд сведут. Вот уверена, что Шуйские ждут — не дождутся, когда же ты своё чёрное дело сделаешь. Думаешь, зря отец тебя от тех мыслей отговаривал? Андрюшка твой в придворных интригах никто. А вот Немой — как глава рода — всё! Прав был отец, давно они это задумали. А мы, точнее я, не верили.

— Однако что-то Андрюшка не похож на пустого исполнителя, — буркнул Иван. — Вон как приподнялся в последнее время!

— Ну так, кто по-молодости определит, кем новик станет, — грустно усмехнулась Соломония. — Вон Димка Бельский, как был дурнем в делах воинских, так и остался. А Андрюшка просто небесталанен оказался, оттого его Шуйский ныне от двора и убирает, что понял, что от племянника на воинском поприще пользы для рода больше будет. Заметил, поди, что речь о бесплодной смоковнице нынче другие уста произносили? Вот то-то! Но и твой бокал с ядом, уверена, ждут до сей поры. Не тому, так этому...

— А что им это даст?

— А ты подумай? К девкам моим уже с вопросами о бабах-ворожеях приставали. А уж коль тебя с ядом поймают — припишут помышление против государя и тогда нас уже ничего не спасёт.

— Будто ты ещё во что-то веришь!

— Верю. И верить до последнего буду. Мне бы с Варькой Барбашиной переговорить, да боязно.

— Так чего там думать, — вскинулся Иван. — Есть у меня кое-кто, кого с нами и не свяжут. И коли есть у их лекаря настой какой — приобретёт. А вот как захочет он ворожбу навесть...

— Отказывайся. Шуйским я не доверюсь ни в чём. А Барбашины ещё не забыли, что они — Шуйские!

Иван кивнул, показывая, что всё понял.

* * *

*

Осенняя ночь наступает рано. И вместе с наступающей тьмой города и веси на Руси погружаются в сон, дабы утром встать на заре. Но в доме, что стоял посреди пышного сада возле Москворецкой башни Кремля, прикрывающей своими бойницами Алевизов ров, продолжал гореть свет. Сегодня сложившийся с годами своеобразный учёный клуб, обычно собиравшийся в келье подмосковного Симонова монастыря, гостевал в кремлёвском доме бывшего государева постельничего, а ныне пребывающего в опале Ивана Никитовича Берсень-Беклемишева.

Приятный запах воска — ну не сальными же свечами освещать жилище пусть и опального, но царедворца — витал в воздухе. На столе, покрытом скатертью, стояли мисы с едой и кувшины с наливками. И вёлся тихий, но такой опасный разговор.

— А я тебе говорю, Триволис, не отпустят тебя домой, — хозяин дома, Берсень-Беклемишев, поправил накинутый на плечи кафтан и отхлебнул из оловянного кубка. — Слишком многое ты узнал о Руси, грек. И хорошего, и плохого.

— Я прибыл сюда по зову государя, — покачал головой Максим Триволис, более известный на Руси, как Максим Грек. — Отчего же ему держать меня?

— А отчего же Аристотеля не отпустили домой? — вопросом на вопрос ответил Беклемишев. — Многое поменялось на Руси, как сюда прибыла Софья-гречанка.

— Не все перемены к худшему, — не согласился Грек. — А совсем без перемен государство застоится, словно старый пруд, покроется тиной и увянет.

— Зря ты так, Максим. Ведь именно вы, греки, и привезли на Русь порушение древних устоев. И оно, словно ржа, разъедает царя и его ближников. Отец Василия ещё слушал чужие советы, а вот сам он уже не хочет этого делать. Что услыхал я, давая совет тогда под Смоленском? Поди прочь, холоп, не надобен ты мне. И вот ныне он решает всё сам-третий у постели, но кто его советники? Худородный дворецкий да юный отрок! Словно они что-то верное подсказать могут. А вот убелённые сединами и большим опытом бояре не нужны Василию. Не то мы молвим, вот как!

— Однако юный Барбашин весьма учёный человек, — вновь не согласился Триволис. — Я много общался с ним, и поверь, его знания вельми обширны. Даже в университете, где я когда-то обучался, он не затерялся бы и среди самых выдающихся профессоров. А его школа? Ваша беда, что не понимаете вы её сущности.

— И чем тебе старые школы плохи? Худо-бедно, но людей грамоте учат. Да и не надо их много. Вон от многого умничания в немецких землях который год нестроение идёт. Смерды супротив дворян встали. Куда мир катится.

— Вот умный ты человек, Иван Никитич, а неумно говоришь, — вступил в разговор дьяк Жаренный. — Грамотных людей нам весьма не хватает. А княжгородские школяры неплохи. Сам с ними работал, чай Лука не абы кто, а зять княжеский, выпросил себе нескольких в службу.

— Так что с того? — раздражённо бросил Берсень. — Или вот в них правда есть? Так нету. Ни в ком ныне правды нет, все искалились на Руси. Да и не только на Руси. У вас, в Цареграде, и вовсе басурмане сидят. Правда, по твоим, Максим, словам, они в дела церкви не лезут.

— То истинная правда,— покивал головой монах, — османы патриарху не указывают.

— Вот, значит, есть ещё бог у вас. А наши же от патриаршего рукоположения по великокняжескому велению отказались, оттого государь в землеустройство монастырское руки пустил, а митрополит ему в том потакает, да за опальных людей нынче не вступается. Шемячича, почитай, по навету удела лишили, а ему хоть бы что!

— Но ведь и в узилище не бросили, — попробовал заступиться за митрополита Жаренный. — А могли! Да и вотчины неплохие князю оставили.

— И что? Ты пойми, Фёдор, устои царства рушатся, и рушит их никто иной, а сам государь. Причём по своему изволению, а не по согласию думскому. Для чего тогда Дума нужна? Отец-то его людей жаловал, а сын упрям, встречи против себя не любит и тех, кто встречу ему говорит в опале держит. А ведь разумные люди недаром говорят, что та земля, что свои обычаи перестраивает, недолго стоит. И ведь как пришли сюда греки, так земля наша и замешалась. А до той-то поры в мире и тишине жила. Отцовым обычаем да дедовым словом! Нынче же в Русской земле нестроения идут, как в Цареграде ромейском. А теперь ещё и университет этот! Всё как в Ромейской державе строится, но как бы нам по следам той державы и не пойти.

— Не попустит того бог, — патетично воскликнул князь Холмский, до того не проронивший ни слова.

— Эх, Андрей Иванович, кабы не отвернулся бог от нас за то нестроение, — печально вздохнул подостывший Берсень. — А то кричат нынче по всем закоулкам — Москва третий Рим, Москва третий Рим! А я так думаю: надобно митрополиту с цареградским патриархом мириться. А боярам да знатным людям стеной за старину вставать, пока устои ещё не порушены до основания.

— Помириться с царьградским патриархом было бы здорово. Да сдаётся мне, что Варлаам слаб для подобного, — тихо произнёс Жареный. — Он без слова государя ничего делать не станет. Эх, вот Иосиф бы Волоцкий, — мечтательно закончил он.

— Да, Иосиф свою линию гнул до конца. Он бы и государя уговорил. Но нет его более, а лучших его учеников Варлаам в чёрном теле держит.

— Но не ты ли, Иван Никитович, завсегда нестяжателей поддерживал? — удивился Холмский.

— Во всём хороша середина, — ответил за Беклемишева Триволис. — И я идеям Нила Сорского приверженец был и есть. Негоже монастырским трудникам православных людей в крепи держать. Вот только нынче же, одержав победу, отходят церковные иерархи от заветов нестяжательских. И вот это-то и плохо...

— С другой стороны, — добавил Беклемишев, — опять не по-старине получается. Вот забрали земли у монастырей и что? Монаси, вместо того, чтобы бога за Русь молить, работают в поте лица своего. А кое-где и вовсе святые обители закрываться стали. И где нынче знатным старцам презрение искать, коли обители обидели?

— Да ладно тебе, Иван Никитич, — усмехнулся Триволис, — многие обители живут не хуже былых времён. Земли пашут, мёд да воск собирают, ткани ткут, артели нанимают.

— То суета земная, — отмахнулся бывший постельничий. — Монаси же должны о горнем думать.

— То забота святых старцев, — не согласился Триволис. — Вот преподобный Сергий, братию верно держал. К тому нынче и митрополит призывает.

— И всё одно, не по-старине деется, — продолжил гнуть своё Беклемишев. — Ох, как бы нам не наплакаться с этими изменениями.

— Так делать-то что? — воскликнул Холмский

— Встать всем заедино, да потребовать от государя вернуть дедовы обычаи.

— Встать то можно, вот только нельзя войти в одну воду дважды, — покачал головой Триволис.

— Ты, Максим, совсем запутался, — надулся Беклемишев. — Нам надобно, чтоб как при дедах наших тишина да благодать на Русской земле стояла. Монаси бы бога за Русь молили, а смерды бы землю пахали. Дворяне ратной славы искали, а знатные же люди во дворце думу думали, да государю советовали. А тот бы не сам-третий у постели дела решал, а по приговору боярскому. Вот тогда бы, как писал древний книжник, зацвела бы земля Русская, светло светлая и украсно украшенная!

— А если не так? — возмутился Холмский. — Что, ежели возвращение старых порядков приведёт не к процветанию, а, наоборот, к краху? Вот при дедах ведь ни пушек, ни пищалей не было. Так что теперь, отказаться ото всего? Так вон, князь-то Барбашин пушками да пищалями рыцарей, в броню одетых, одною пехотой как кутят побил.

— А князь Олександр тех же рыцарей и без пушек как кутят в озере потопил, — тут же привёл свой пример Беклемишев. — Но то справа ратная, а почто мужика-смерда аль купчишек к управлению княжеством тянуть? То не их дело! То дело людей знатных, кому право сие предками дадено, либо дворян, что опорой трону служат. Зачем все эти разговоры о земстве и прочем? Или суд в Новограде, где купец дворян судит. А далее что? Боярина к ответу поволокут?

— Ну, пред царём и законом все равны, — покачал головой Триволис. — Как говорили ромейцы ещё первого Рима: закон строг, но это закон.

— Первый и второй Рим пали по грехам их, — съязвил Беклемишев.

— Но третий Рим стоит, и стоять будет! А уж с его помощью ещё воссияет православный крест над Святой Софией, — убеждённо ответил монах.

— Вот вечно вы греки на кого-то надеетесь, — недовольно буркнул Жареный.

Наступило несколько минут молчания. Дьяк, видимо, колебался, хотел о чем-то спросить, и не решался. Наконец собрался с духом:

— А что, — и его голос почти спустился до шепота, — и вправду государь желает с женою развестись? Это же срам-то какой!

— Развод собором церковным нынче разрешён для православных, — не согласился князь Холмский.

— Что собор? Что собор? — возмутился опять Беклемишев. — Митрополиты без рукоположения патриаршего ставятся, а потом и сами епископов рукоположат неправедно, оттого нет на них благодати. Оттого и в одну дуду со светской властью играют. Разве ж Вселенский собор то разрешал? А может об том истинные патриархи что говаривали? Нет, то Василий своё естество тешит. Не даёт ему бог детей, так он в гордости своей супротив господа пойти восхотел!

— Опасные речи ведёшь, Иван Никитич, — остерёг Беклемишева Триволис.

— Ты ещё скажи, грек, — влез в разговор дьяк Жареный, — что это дело государское. С женою венчанной развестись, да молодуху какую на потеху взять! И митрополит этому потакает, вместо того, чтобы осадить греховодника. А ведь порицал сторонников Иосифа именно за потвору власти земной!

— Вот-вот, — обрадовался помощи Беклемишев. — Искалился народ на Руси, пали нравы у людишек. А всё оттого, что порушены отчины и дедины, а главы всех ближних советников повёрнуты на закат, откуда и идёт в отчизну разная пакость. Жили без сношений с Римом и императором, и горя не знали! С Литвою ратимси, так оно и понятно: за ярославово наследие боремся. А остальное почто? В общем, други мои, я так думаю, коли бояре укорот великому князю нынче не дадут, то он сам со временем бояр в бараний рог свернёт. Только вместе мы сила. А коли будем каждый сам за себя стоять — по одному с нами и расправятся. И первое, что надобно сделать — не потакать государеву разводу. Не дадим горлицу — заступницу нашу в беду.

— Золотые слова, Иван Никитич, — сказал Холмский, качая головой. — Хотя в последнее время государь к словам жены и не прислушивается. Совсем некому стало перед ним за опальных затупиться.

И все присутствующие согласно покивали головами, словно подтверждая сложившуюся ситуацию. Потом они ещё долго сидели за столом, обсуждая разные проблемы, и никто из них даже не обратил внимания на слишком усердного слугу, что то и дело появлялся в горнице, принося, убирая или подливая свежие напитки в пустеющие кувшины. Патриархальные нравы и святая наивность — так бы охарактеризовал их поведение Андрей, если бы мог это наблюдать. Зато вряд ли он удивился бы, когда узнал, что уже на следующий день этот самый слуга подробно выкладывал содержание разговора одному из писцов Шигоны, который, высунув язык от усердия, скрипел пером, записывая всё услышанное на бумажный лист.

Так, ещё не став по-настоящему заговорщиками, кружок умных и по-своему радеющих за страну людей дал в руки великокняжескому следствию улики против себя.

* * *

*

Длинной вереницей, словно траурная процессия, медленно тянулось по степи татарское войско. Пустые колчаны за плечами, грустные лица воинов на изнуренных конях. Не радовал даже полон, захваченный ими. Ведь по сути поход на Польшу, в который Саадет Гирей отправил четырех султанов, закончился бесславно для хана: схватившись на переправе через Днепр с отрядами литовского князя, крымцы понесли крупные потери.

Ислам Гирей, полководец, возглавлявший войско, известный своей смелостью и отвагой, ехал впереди, дабы не глотать пыль от чужих копыт, с опущенной на грудь головой, сдвинувшимся набок малахаем и с нагайкой в руке. Всегда непросто возвращаться, когда понимаешь, что фактически ты понёс поражение, пусть и скрашивает его захваченная добыча. Которой, опять же, могло быть и куда больше, если бы да кабы.

А тут ещё и мурзы с беками, усаживаясь летними ночами вокруг костров, по-тихому жаловались друг другу на новые порядки в стране и с тоской вспоминали времена Менгли и Мехмеда Гиреев. Можно подумать, что ему, Исламу, по-душе то, что творит родственник.

Однако вскоре выяснилось, что беки и мурзы не только жаловались друг-другу. Вскоре то один, то другой из них стал заводить с ханом опасные разговоры, из которых следовало, что приход к власти Ислама Гирея мог бы положить конец реформаторским экспериментам Саадета и вернуть те исконные порядки, при которых страна процветала в прежние годы. Слушая их, Ислам хмурился, Ислам сердился, но...

Но в душе-то он думал точно так же, а потому не стоит удивляться, что ещё на марше он объявил о своём намерении занять ханский трон. Так в Крымском ханстве началась Смута.

Узнав о решении Ислама, Саадет повелел своим людям убить много возомнившего о себе родственника, но тот, предупреждённый друзьями, отступил от Перекопа за пределы Крыма. Тотчас вокруг нового претендента на престол стали собираться значительные силы, поэтому Саадет Гирей стал спешно готовиться к обороне, а ханскую сокровищницу отправил под защиту стен Кырк-Ера.

Ислам Гирей со своими сторонниками прошествовал к городу Кырым — древней столице улуса, которая теперь служила родовым центром Ширинов. Здесь беи и мирзы избрали его ханом. А низложенный Саадет бежал на север и укрылся на Перекопе. Крепость Ор-Капы, которую он столь своевременно отремонтировал в прошлом году, была неплохо приготовлена к обороне. Но Ислам Гирей не собирался терять своих воинов в бесплодных штурмах. Он собирался подождать той поры, когда голод вынудит противника сдаться.

В ноябре 1524 года войска нового хана осадили Перекоп.

На третий месяц осады силы осажденных стали наконец иссякать, а турки, как и предупреждал когда-то Саадета султан, на помощь прийти не могли. Вот только низложенный беками хан не отчаивался. Был у него ещё один козырь в рукаве, о котором Ислам не догадывался. И он не подвёл Саадета.

Когда победа была уже видна, Сагиб Гирей, которого Саадет благоразумно освободил из балаклавских казематов, оценил сложившуюся ситуацию и решительно выступил помощь брату. Это разом изменило всю ситуацию и можно только представлять, какую досаду испытал Ислам I Гирей, видя, как его войско, уже почти одержавшее победу, тает на глазах и поворачивает прочь от Ор-Капы!

А потом, 15 января 1525 года со стен Перекопа защитники углядели разведчиков Сагиба.

Отряд за отрядом подходили отборные войска бывшего казанского хана, и ветер игрался их бунчуками. Сам Сагиб, покачиваясь в седле, думал, как он встретит брата. Он не верил Саадету, но и ситуация в Крыму ему была не по нраву. В конце концов, вычеркивать из очереди престолонаследия поколение детей Менгли Гирея было еще рановато, а внуки, во главе с Исламом, могли пока и подождать.

Ворота крепости со скрежетом отворились и впустили внутрь прибывших на помощь соплеменников. Однако большая часть прибывшей армии расположилась перед стенами, разбив достаточно большой лагерь, в котором тут же принялись разводить костры и резать баранов, готовясь к празднику.

А в это время в светлом, но прохладном помещении одной из башен братья испытующе смотрели друг на друга и каждый пытался постичь тайные намерения другого. Однако междоусобица не устраивала никого, ведь она играла на руку только врагам Крыма. А потому матери двух ханов, присутствующие при этой встрече, взяли дело в свои руки. Две пожилые дамы принесли клятвы от имени своих сыновей: Махтум-Султан поклялась, что Саадет никогда не прикажет казнить Сагиба и не причинит ему никакого зла, а мать Сагиба присягнула, что ее сын не будет претендовать на крымский трон и во всем будет подчиняться старшему брату. В подтверждении этой клятвы Сагиб Гирей всенародно отрёкся от своего ханского титула, а взамен принял сан калги.

Так закончился первый этап Смуты, который, тем не менее оказался определяющим для дальнейшей истории. Ведь став крымским калгою, Сагиб смог, наконец, осуществить то, ради чего и прибыл в Крым: собрать большое войско против Руси, и, как минимум постараться освободить Казанский юрт от чужой власти. И хотя Саадет Гирей не особо поддерживал эту идею, но спорить с братом не стал, понимая, что слишком многим обязан Сагибу. Поэтому калге было позволено поступать так, как он считает нужным. И над степной границей Руси вновь стали сгущаться тучи...

Глава 4

Занималось теплое весеннее утро. Сизые дымки то тут то там стремительно поднимались над трубами белых мазанок, что рассыпались вокруг высокой горы, которую венчал потемневший от времени бревенчаты замок.

Стояло полное безветрие, такое, что не колыхнется воздух, настоянный на густых запахах степного бурьяна и луговых трав. Зато над водой колыхался прозрачный утренний туман.

В это раннее утро, когда часовые ещё и не думали открывать ворота, из-за соснового бора, что окружал поселение с северо-запада, показался довольно большой отряд, неспешно направлявшийся в сторону замка. Он шёл совершенно не скрываясь и, разумеется, его сразу же и заметили. Заметили и дали протяжный сигнал, предупреждая всех. А то мало ли что, здесь, на границе случалось всякое.

Услыхав зов трубы, ехавший впереди своих воинов Евстафий Дашкевич герба "Лелива" только усмехнулся в густую бороду, но менять темп движения не стал. Лишь приостановился на мгновение, да поправил шапку с красным верхом.

Звенели уздечки, скрипели сёдла, стучали дробно копыта по сухой земле. Каневский и черкасский староста неспеша приближался к Черкассам, внимательно разглядывая их.

Нет, всё же Черкассы ещё не были городом в прямом понимании, однако их роль как опорного пункта от года к году только росла. Как и торговое значение. Ведь что ни говори, а водным путём Черкассы уже соединялись не только с близлежащими к Днепру землями, но и с Волынью (через Припять и ее правые притоки). А поскольку речная дорога для торга самая удобная, то стоит ли удивляться, что количество купцов, посещавших их с каждым годов всё возрастало и возрастало. Настолько, что на деньги литовских торговцев был даже организован мытный пост, на котором приезжие купцы платили мыто за право торговли с местными купцами.

Население города хоть и жило небогато, но исправно платило подать на содержание замковой стражи. Городской староста заставлял мещан и вольных поселенцев косить сено, возить в замок дрова, скупал по мизерным ценам мёд и воск. От ловли бобров и других охотничьих промыслов городской староста тоже имел свою долю, почти в половину от добытого. Кроме военных обязанностей, население обрабатывало плодородные земли, изготовляло оружие и порох, ловило рыбу, охотилось на дичь. И было готово по первому зову ринуться на защиту своего поселения. Впрочем, иначе на фронтире было не выжить.

Подъезжая к городку, Дашкевич с удовольствием отметил, что люди не расслабились за зиму и хорошо помнили о своих обязанностях. Отметил и вздохнул. Ведь как староста Черкасский, он отвечал за организацию защиты всей литовской границы от набегов со стороны крымских татар. За прошедшие годы ему удалось построить вдоль Днепровского рубежа многочисленные "сечи", небольшие деревянные крепости, каждая из которых должна была охранять ближние селения. Не имея достаточного для этого войска, он стал формировать гарнизоны из местных жителей и степных вольных казаков, обеспечивая их продовольствием и оружием за счет литовской казны. Вот только одной обороной защиту было не обеспечить.

Но там, в Вильно, его намерений не поняли и даже наоборот, попытались урезать ему выплаты, отчего все эти "сечи" вынуждены были переходить на самоуправление и самообеспечение. А какое самообеспечение в этих полудиких местах?

Но мало того, постигла окрестные земли новая напасть.

Дело в том, что, потеряв в последней войне многие земли, паны-рада столкнулись с проблемой переизбытка безземельных дворян. То есть вроде как для посполитого рушения воины есть, но ввиду их бедности, это всё одно, что их и нет. И свободных земель, чтобы удовлетворить всех нуждающихся, в центральных поветах страны тоже не было. Вот тогда кому-то (хотя что значить кому-то? Евстафий прекрасно знал, что идею первым высказал староста Русневский) и пришла на ум "прекрасная" идея — устроить за их счёт колонизацию земель юга. Ведь на берегах Роси, Сулы и Днепра ниже Киева было много плодородной, а главное бесхозной земли, и её можно было без проблем раздать в качестве имений любому благородному кто пожелает ею владеть. Да там будут постоянно угрожать набегами татары. Но эти обездоленные прекрасно знают с какого конца нужно браться за саблю, так что смогут и за себя постоять, и за Литву перед крымчаками порадеть. В конце концов, для них это был единственный реальный шанс начать все сначала, сохранив свой статус в обществе для себя и потомков, а не превратиться в рабов панов урядников ради куска хлеба проливая за них кровь в межклановых стычках. Единственное, земли тамошние были слабозаселённые и новым поселениям людишки будут ой как нужны, ну да бабы рожать не разучились пока ещё.

Вот и потянулись многочисленные караваны переселенцев на юг.

Но, прибывая к новым владениям, с горечью начинали осознавать, что не всё было так хорошо, как это виделось в Вильно. Край был не просто слабозаселённым, он был, почитай, безлюдным, а там, где работники имелись — уже кто-то распоряжался, как хозяин земель. Нет, совсем-то их на произвол не бросили, но условия-то помощи были довольно кабальными. Так, тот же русневский староста готов был предоставить в хлопы кучу мужиков, вывезенных с германских земель (и как только договорился с тамошними князьями, паршивец!), но под хорошие резы, выплачивать которые нужно будет урожаем. А ведь обустроить имение на диких землях и без того стоило немалых денег, которых, естественно, у беглецов с севера, да ещё после неудачной войны, не было. Причём само по себе пополнение своих староств умелыми воинами и Дашкевич, и Полоз только приветствовали. Но как решить проклятый финансовый вопрос они не ведали. А Вильно не стремилось выкидывать и без того скудные запасы господарской казны на "подобную чушь". Тем более, что и внутренние земли требовали от него своей доли, будучи сильно пострадавшими от действий летучих отрядов московитов.

И тут это письмо!

Дашкевич много слышал о "красном ястребе" и часто ловил себя на мысли, что встретиться с таким в бою было бы очень интересно. С другой стороны, ореол непобедимости, витавший над юным князем, вызывал в нём справедливое опасение. Проиграть такому не бесчестье. Вот только проигрывать Дашкевич не любил. Так что пусть князь воюет у себя там, на морях, а здесь и без него есть кому обдумать хорошие мысли.

Ведь и вправду самый благородный способ добыть деньги — это ограбить врага в походе. Тем более московиты уже показали, как это надобно делать. Пока он и Полоз скакали по степи, да осаждали Очаков, те просто сели в лодки и сплавились до самого Крыма, где славно порезвились и вывезли огромную добычу и людей, освобождённых из плена. Добыча осела в калите воинов, а люди? А люди осели на землях спасителей!

Вот! Вот та самая морковка, за которой новоприбывшие шляхтичи пойдут на риск, отправившись в поход на утлых чёлнах по морю, значительно усилив тем самым небольшую личную армию Дашкевича и Полоза, и мало претендуя на иную добычу. Им хлопы, а старостам — деньги! Вроде бы вполне честный расклад получался.

И потому письма с призывом он стал отсылать по имениям ещё перед Рождеством, а теперь и сам ехал в Черкассы, которым предстояло стать отправной точкой первого похода...

Черкассы гудели, словно улей. Шумная, толкучая ярмарка, а не сечевой городок! И весь берег Днепра, включая многочисленные острова, был буквально покрыт байдарами огромных размеров да лёгкими остроносыми чайками, построенными на средства благородных наместников, в руках которых была сосредоточена вся власть над оставшимися под рукой Сигизмунда землями Киевщины.

Выволоченные из воды и опрокинутые вверх дном на глину и песок, суда сушились на солнце, их конопатили кострицей, смолили дымящейся смолой. Черный дым кружился над Днепром, а запах кипящей смолы слышался довольно далеко от берега.

Чуть поодаль, на огромных противнях жарилось в дорогу мясо; досушивалась рыба, поджаривалось просо. Ведь воины в походе должны хорошо питаться.

В общем, картина, представшая перед взором немолодого уже атамана, была радостной для его сердца. Увидев всё, что хотел, он двинулся в сторону замка, где его уже ожидали местные начальные люди.

— Славно всё это, — приветствовал его Юрко Барабаш, старый помощник Дашковича, управлявший Черкассами в его отсутствие. — Словно времена Бориса Глинского вернулись. Давно не было тут такого скопления воинского. В самом же городке порядок и тишина. Мещане делом заняты, чай времечко землицу орать.

— Ну и отлично, — согласно кивнул головой атаман. — Ты, Юрко, возьми на себя всё хозяйство, я же воинскими приготовлениями займусь. Хочу крепко отомстить татарве за свой полон.

— Да я уже понял, — усмехнулся в седую бороду Барабаш, — что не усидишь ты на берегу, Остап. Хоть и не молод уже, но не удержать сокола в клетке. Так что не бойся, всё сделаю в лучшем виде.

— Всегда знал, на кого положиться могу, — сказал Дашкевич и обернулся: — Полоз не приезжал ещё?

— Нет, только гонца прислал, что будет вскоре.

— Ну, тогда пойду, отдохну с дороги. Вели-ка баньку протопить, а то промёрз, пока ехал. Хоть и весна вокруг, а ноченьки ещё холодные.

— Так уже, как только дозорный твой прапор опознал, так и отправил служек.

— Ох, Юрко, и когда ты всё успеваешь? Тогда первоначально в баньку, а потом уж и отдохну.

Семён Полоз прибыл только спустя пару дней. Его тоже сначала попарили, и лишь потом, в верхней горнице с открытыми по случаю жаркого дня окнами, состоялся мини совет двух старост.

— Татарские земли хороши, но османские куда лучше. Представь, какие богатства хранят османские города, давно не видевшие захватчиков, — мечтательно протянул Дашкевич, потягивая свежее и холодное пиво.

— Ты бы не торопился, Остап, — осадил товарища Полоз. — Мы и к крымским берегам впервые пойдём, а ты уже об османских мечтаешь.

— И что? Этот московит ведь подробно всё описал. А одно-два судёнышка, что через море бегают, мы в Крыму уж точно захватим. Вон, в старину дружины киевских князей к Царьграду ходили и не боялись. А за те походы да за дела те славные признали ромейцы силу русскую и море не Понтом стали именовать, а морем Русским. И не смотри, что у нас тут под рукой разного народа скопилось — все они подданные великого князя литовского и русского. Так что нам всего лишь по путям предков пройти предстоит.

— И всё же, я бы не спешил.

— Так и я не спешу. В этом году, да следующем сходим в Крым, людей поучим, сами опыта наберёмся, а потом свалимся османам, как снег на голову, да подпалим султану бороду там, где он и не ожидает.

— Ну, Остап, — выдохнул Полоз. — Я-то думал, мы поход обсуждать будем.

— И его обсудим, — согласно кивнул головой Дашкевич. — У нас на пути главное препятствие — это Тавань. Татарва там вновь свои укрепления поставила. Без боя вряд ли проскочим.

— И что думаешь?

— Да как обычно, пойдём конной дружиной да покажем, что в осаду берём. Татарва на парней отвлечётся, тут-то мы и проскочим. А парни потом по кочевьям пройдут, да домой и вернуться.

— А пороги, а на обратном пути?

— И тут у меня план имеется. Вот слушай...

В поход выступили спустя несколько недель, уже в мае. Сначала отслужили молебен на победу, после чего столкнули на воду чайки и байдары, да принялись укладывать в них пожитки и все, что было в походе надобно. На самых больших судах установили фальконеты, остальные шли в поход не вооружёнными.

Хотя огнестрельное оружие только входило в обиход, у многих воинов уже была с собой прихвачена аркебуза, хотя основа дальнего боя была пока что всё так же, лучная. Ну и сабля, куда же без неё в походе!

Дашкевич, как главный атаман, взошёл на борт головной чайки, над которой тут же взвилось личное знамя старосты. Полоз же сел на срединную байдару. Если в пути один из кораблей потеряется, второй атаман завсегда управление перехватит.

Окинув взглядом замершее воинство и подняв над головой булаву, Дашкевич словно преобразился. Его загорелое лицо сразу посуровело, а выразительные синие глаза под изгибом густых бровей блеснули, как сталь.

— Слушайте, други! Слушайте мой приказ: идём вниз по Днепру, дабы землёю и водою биться с проклятыми басурманами! Отомстим им за слёзы литвинов, освободим люд православный от полона нечестивого!

— Славно! Славно! Славно! — эхом откликнулись воины, что уже рассаживались за вёсла в плавно покачивавшихся чёлнах.

— С богом! — крикнул Дашкевич и уселся на корме, прямо на расстелённом для этого ковре.

— Вёсла на воду, братцы! — тут же взял в свои руки управление над чайкой кормщик. — И, раз!

Уключины чайки разом звякнули, весла упали в речную гладь и поднялись, осыпая реку сотнями капель. Дальний поход начался.

Флот из полсотни судов спускался вниз по Днепру к устью реки. Впереди шло судно Дашкевича с флагом на мачте, за ним шествовали остальные. Опытные гребцы, равняя строй, старательно придерживались фарватера. Под сильными взмахами весел чайки быстро плыли по течению.

Поскольку берег был ещё свой, то свободные от гребли воины развлекали гребцов пением. Пели в основном что-то весёлое, озорное. А по вечерам, приставая к берегу, выносили из сундуков иконы и, плотно поужинав, не забывали и про молитву.

Так и плыли себе, пока не показался впереди не доброй памяти Тавань.

Перед островом флотилию ждали уже высланные заранее вперёд лодки с самыми умелыми разведчиками, которые доложили, что секретов по берегу татары не выставили, так что и предупреждать об их подходе вроде как некому. Однако и конная рать ещё не появилась. Прыгнув в лодку, Дашкевич велел грести к байдаре Полоза, а когда взобрался на её борт, устроил с Семёном и вызванными сотниками совет.

Вопрос был один — ждать или нет конную рать. Так-то вроде всё обговорено заранее, но татары их появление явно прошляпили, а если они будут торчать тут в ожидании, могут и спалиться ненароком. Однако мнения разделились, и Дашкевич, как опытный начальник, не стал навязывать воинам свою волю. Оттого и спорили до хрипоты, но всё же пришли к единому мнению, что ежели до ночи конная рать не прибудет, то перед рассветом они пойдут на штурм укреплений сами. А пока что стоило отдохнуть и перекусить остатками обеда, так как разжигать костры ввиду чужой крепости было как-то не комильфо.

Увы, конная рать так и не появилась и в предрассветном тумане чайки двинулись на штурм. Поначалу туман надёжно скрывал их от наблюдателей, но, когда до берега оставалось совсем ничего, белёсую полосу словно сдуло и глазам воинов предстали неказистые укрепления, над которыми вяло трепыхались флаги Гиреидов. И, как назло, несмотря на столь ранний час, у берега слонялось несколько рыбаков. Которые, завидев литвинов, заорали во всю мощь своих глоток и бросились к воротам, в которых была открыта небольшая калитка.

Орущие рыбаки ещё только подбегали к воротам, а на стенах уже появились головы встревоженных воинов. Увидав несущиеся чайки и байдары они слегка ох..., э, удивились, но кто-то опытный уже начал раздавать указания, приводя солдат в чувство простейшим методом — кулаком и подзатыльником. Калитка в воротах с грохотом захлопнулась, а со стены ударила первая пушка. Ядро со свистом пронеслось над головной чайкой и бултыхнулось в воду перед носом следующей за ней, окатив людей водяной пылью. Следом загрохотали вторая, третья и остальные пушки. В основном их огонь был бесполезен, так как канониры безбожно мазали, но рано или поздно количество переходит-таки в качество. И вот увесистое каменное ядро влетело, наконец, в одну из чаек, мгновенно переломив её пополам. Выжившие люди посыпались в воду, стараясь доплыть до недалёкого уже берега, но это удалось отнюдь не всем.

Затем одна из байдар, не справившись с быстрым потоком, перевернулась на глазах у всех и довольно быстро затонула, утащив с собой немало хороших бойцов. А в соседнюю влетело очередное ядро, но поскольку байдара была побольше чайки, она не переломилась сразу и тонула довольно медленно, так что у парней на её борту было время на спасение.

И на этом удача татарских пушкарей окончилась. Чайки и байдары одна за другой выползали на песчаный берег, воины прыгали с них и мчались к крепости, неся широкие лестницы, прихваченные ещё заранее, в Черкасске.

Неудержимая лавина с гиком и матом ворвалась на стены и устроила там кровавую резню среди защитников, сбрасывая поверженные тела вниз. Натиск нападающих был таким неожиданным, что татары промедлили и теперь с воплями откатились от внешних стен внутрь цитадели, где и завязался жестокий рукопашный бой. Но это уже не спасло гарнизон. И в очередной раз запирающая проход по Днепру татарская крепость пала в руки захватчика.

А конная рать подошла только через три дня, когда на месте крепости остались лишь груды камня да трупы. А в небо вздымались черные столбы густого, смердящего дыма. Флотилия же, прихватив трофейные пушки и порох, но отдав конным пленников и пленниц (были в крепости, как оказалось, и женщины), двинулась в дальнейший путь.

Устье Днепра флотилия прошла без приключений, а вот мимо Джан-Кермена, как именовали татары Очаков, проходить решили ночью, благо луна была ущербная, и ночи были уже достаточно тёмными.

Ещё не ставший турецким, Джан-Кермен живописно раскинулся там, где воды Днепра и Южного Буга встречаются с волнами Черного моря. Место здесь было очень удобное, к тому же тут, кроме всего прочего, пролегал путь, по которому ногаи и татары переправляли через лиман свой скот. А что? Вода морская, плотная, держит хорошо. Переплыл себе на Кинбурнскую косу, а там тебе уже и пресная вода, и отдых.

Ханская крепость была выстроена ещё при Менгли Гирее на вершине высокого холма, у подножья которой постепенно и разросся шумный прибрежный город. Не смотря на буйных соседей, он рос и богател. В его гавани швартовались корабли со всего черноморского побережья. А на рынке можно было купить пшеницу, которую выращивали в плодородных степях немногочисленные пока что ногайцы-землепашцы и провозили сюда на продажу, кожу и льняное полотно, древесину и уголь, сушеную рыбу и рыбий клей, вина и соль, пряности и сушеные фрукты, оливковое масло и ладан, восточные фрукты и местные овощи, сафьян и пряжу, конскую сбрую и овечьи шкуры. Джан-Кермен был богатой добычей, но трогать его литвины не стали, дабы не висел гирями на ногах хабар, полученный в нём.

Тёмной ночью, ориентируясь больше на слух, чем на зрение, байдары и чайки проскочили мимо него и ушли в Чёрное море, чтобы спустя некоторое время свалиться нежданно-негаданно на головы только-только отошедших от русского погрома гезлёвцев.

Однако недаром Гезлёв был одним из двух главных портов Крыма. За прошедшие от русского налёта годы он успел полностью восстановиться, и литвинам в нём нашлось, что пограбить.

В очередной раз больше всех пострадали купцы-перекупщики живого товара. Скупая людей по минимальной цене, они обогащались, продавая их в Порту и её многочисленные провинции — от Балкан и Малой Азии до Северной Африки и даже в Персию. И вот в очередной раз они лишились всего, причём литвины, в отличие от русских и самих купцов прихватили, как хабар, понадеясь на выкуп.

Дашкевич, сидя в доме наместника, радостно потирал руки: поход удался на славу! Но, как известно, аппетит приходит во время еды. Вот и староста каневский и черкасский вдруг подумал, что одного города столь большому флоту было явно маловато. Нет, будь ситуация иной, он бы первым ратовал за возвращение, но так получилось, что полученные им сведения заставили всерьёз пересмотреть взгляды на цели похода.

Дело в том, что, собрав-таки большую армию, Сагиб-Гирей двинулся с нею к московским границам. Однако узнавший об этом Ислам-Гирей тут же воспользовался ситуацией и вновь поднял бунчук восстания, давить которое двинулись уже оставшиеся с ханом Саадетом воины. В результате все вооружённые силы ханства собрались возле Перекопа, оставив сам Крым буквально беззащитным перед вторгнувшимся врагом!

Ну и как тут не воспользоваться ситуацией!

Вот Дашкевич и решил ею воспользоваться.

Кто сказал, что слухи несутся впереди! Иногда они очень сильно запаздывают. Или им просто не придают нужного значения. Вот и в Инкермане никто не ожидал появления чужих кораблей прямо под стенами крепости.

Город был расположен в верховьях будущей Севастопольской бухты, у подножия окружающих ее возвышенностей. Здесь же в бухту впадала река Казыклы-Озен (в будущем получившая имя Черная), образуя обширную низменную равнину.

Именно тут, ещё во времена княжества Феодоро, был построена крепость Каламита, выполнявшая важную роль защиты феодоритского же порта Авлита, расположенного чуть дальше из-за того, что бухта в устье реки Черной была очень мелка. Из-за этого морские корабли и разгружались в Авлите, откуда товары на лодках или по суше вдоль берега и доставлялись в Каламиту, а из неё и далее, к Феодоро и Кыркору — двум крупнейшим городским центрам горного Крыма.

Над древним рвом поднялись стараниями феодоритских мастеров новые восьмиметровые стены с несколькими приземистыми башнями. В одной из них был устроен проезд, запиравшийся крепкими воротами. Однако это не спасло феодоритов. Летом 1475 года город и порт были захвачены османскими войсками, которые недолго думая объединили их в один город — Инкерман.

А поскольку порт и город уже были известны далеко за пределами Крыма как важный центр международной торговли, то османы не стали ничего ломать, а наоборот, значительно перестроили крепость и вооружили её пушками. Османский гарнизон Инкермана теперь состоял из девятнадцати человек: коменданта, его помощника, четырнадцати солдат, сторожа, пушкаря и гарнизонного имама.

В результате смена владельца местной торговле никак не повредила. По-прежнему десятки судов подходили на разгрузку-погрузку к причалам бывшего феодоритского порта. И всё также на каламитской верфи строились торговые корабли, правда, теперь уже для подданных крымского хана, но команды для них набирались исключительно из местных греков. Сами-то татары как-то не горели желанием сменить скрипучее седло на качающуюся палубу, хотя среди рыбаков они уже встречались и при том довольно часто.

Город же при османах был поделён на два: Верхний, где проживали исключительно мусульмане и Нижний, расположившийся в долине реки, где проживали и христиане, и часть мусульман.

И вот в эту идиллию с грацией носорога и ввалились чайки и байдары литовского флота. Гарнизон, живущий не в крепости, а в слободе, нападение откровенно проспал, и крепость без боя оказалась в руках литвинов. Всё её вооружение (а это шесть больших пушек, два орудия среднего калибра и тридцать малокалиберных, двадцать пять ружей и три десятка луков, а также восемь бочек пороха, тысяча ружейных пуль и пять тысяч стрел) досталось победителям. И это, не считая тридцати кирас, двух кольчуг и тысячи щитов.

Добычей стали и корабли, застывшие у причалов, и склады Инкермана, полные как местным, так и привозным товаром. А полторы тысячи жителей города, невзирая на их вероисповедание, подверглись грабежу и насилию.

Уходили чайки и байдары из Инкермана гружённые сверх всякого предела, да ещё и пару судов за собой утянув. Настолько богатой была добыча. Одних рабов освободили три тысячи. Однако за всё надо платить, и попадись им сейчас хоть одна галера, то увернуться от неё не смогло бы ни одно из судёнышек. Но своего военного флота у хана не было, а османские корабли большей частью ушли в метрополию, остатки же находились у Каффы и просто не успевали перехватить незваных гостей.

Вернувшиеся в Черкасск воины были встречены с триумфом. Им были рады все: и купцы, и тавернщики, и продажные женщины. Ещё бы, ведь их кошели были битком набиты монетами, которые они исправно спускали на развлечения, а походные баулы — товаром, который они распродавали по куда более низким ценам, чем торговцы.

А уж привезённые из татарщины и посаженные на землю работники и вовсе вызывали жгучую зависть у тех, кто не отважился пойти в этот раз в поход. Так что, судя по всему, на следующий год желающих поправить свои дела за счёт крымцев будет куда больше, чем в этом году.

Само же известие о походе всколыхнуло бурю не в одной столице. Приходил в ярость и грозился карами в Салачике крымский хан Саадет Гирей, рвал и метал в Стамбуле Сулейман, задумчиво чесали бороды бояре в Москве, не менее задумчиво чесали в затылках и паны-рады в Вильно, не зная, что им больше делать: то ли радоваться, то ли опасаться ответного похода. Сдержанно, в связи с новыми обстоятельствами, отнеслись к подобному успеху и в Вене, хотя Фердинанд и поздравил Сигизмунда с победой над исконным врагом.

И только Дашкевич и Полоз не колебались, планируя свои действия на следующий, 1526 год. Они давно уже ратовали за нечто подобное и теперь, оценив тяжесть собственных кошельков от поступившей добычи, вовсе не собирались отказываться от продолжения борьбы с крымскими кочевниками.

* * *

*

Шагая по улицам Вальядолида, Андрей с усмешкой вспоминал своего первого замполита, который оправдывал собственные амурные похождения довольно оригинальной теорией: "стоит переспать с другой женщиной, чтобы понять, что твоя жена лучше". И всегда наставительно добавлял: "главное, чтобы об этом никто не ведал, особенно жена". И ведь, что самое интересное, так и не спалился ни разу, хотя о чем-то таком жена явно догадывалась, ибо была женщиной умной.

Ну а он в той первой жизни, считал всю эту теорию глупостью и до самого развода женам (а их у него было, если кто забыл, трое) не изменял. Однако правду в народе говорят: седина в бороду, бес в ребро. Это ведь тело у него молодое, а душа то уже старца почтенного. Вот и потянуло на клубничку. Нет, дома-то ему и Варюши хватало. А вот так, вырвавшись от семьи надолго, да ещё при виде смазливого лица, дополненного хорошей фигурой — всё, бесы в душе начинали буйные пляски, и удержать себя в руках удавалось не всегда.

А тут Испания, полная знойных красавиц. И кто там рассказывал о том, что страна была весьма религиозной и "высокой христианской морали и нравственности"? Как говаривал один из героев Крамарова: "Бряхня!". Иметь любовницу и незаконнорожденных детей не считалось в ней чем-то вопиюще ужасным. Так что нравы в обществе были довольно вольными. А уж красавец и притом овеянный славой чужеземный князь не мог не пользоваться успехом у придворных дам. Правда, сильно напрягали мысли о сифилисе и прочих гонореях, но о контрацепции, как уже не раз говорилось, в этом мире знали и понимали, что и для чего нужно (хотя презерватив на завязочках и веселил Андрея до сих пор). И пусть не всем дамам это нравилось, но секс сексом, а здоровье важнее.

В общем, на очередном приёме, познакомился он с милой дворяночкой с длинным именем Хуана-Мария де Эгиа и Кахалья. Девушку, как и большинство светских (да и не только светских) дам, очень интересовали новинки литературы, особенно в наводнивших последнее время Испанию рыцарских романах. И это при том, что печатное дело, как о том горевал один из учёных-кастильцев ещё в 1514 году, в Испании приживалось плохо. Все печатные дворы королевства (даже взятые под патронаж короны) принадлежали кому угодно, только не испанцам. И оттого, как горевал один из первых печатников-кастильцев Мигель де Эгиа, испанцы в печатном деле полностью зависели от иностранцев.

Вот и рыцарский роман тоже пришёл в Испанию из-за границы, а конкретнее из Франции. И настолько пришелся по вкусу испанцам, что вытеснил у них все остальные роды литературы. Сам Карл V зачитывался рыцарскими романами. И о том, что подобное чтение больше вредит обществу, чем воспитывает его, испанцы задумаются лишь через три десятка лет. Но и потом понадобится ещё полвека, несколько запретов и гений Сервантеса, чтобы этот вид литературы сошёл-таки на нет. Сейчас же, в начале зимы 1524 года рыцарский роман был на пике своей популярности. И появившийся на прилавках новый роман о каком-то поле не мог не вызвать среди читающей публики закономерный интерес.

Не совсем отвечая канонам, он всё же пришёлся испанцам ко двору, ибо повествовал о том, что им было ещё достаточно близко: об освободительной борьбе с неверными. Ведь ещё живы были герои последней войны с Гранадой. В общем, стоит сказать, что Андрей хоть в чём-то угадал с выбором, ибо из всех взятых им образцов выстрелило только "Поле Куликово". Мужчины находили в нём правдивость воинского похода и мастерство описанных сражений, а дамы — лирические перипетии главных героев, соединиться которым постоянно мешали различные обстоятельства. А красочно описанная гибель влюблённой пары из героев второго плана воспринималась дамами не хуже, чем гибель Амадиса — весьма популярного героя романов той поры. В общем, восторг и слёзы!

Ну а когда дамы прознали, кто же автор нового романа, то Андрей мигом оценил всю "прелесть" бремени славы. А перед хрупкой, но решительной Хуаной-Марией и вовсе не устоял.

И вот сейчас, возвращаясь в посольство по тёмным улочкам в сопровождении лишь пары самых доверенных слуг, Андрей больше переживал прошедшее свидание, чем следил за окрестностями. Да и как тут следить: южная ночь темна, а уличного освещения ещё не придумали, тем более что в большинстве домов с наступлением темноты добропорядочные подданные его величества предпочитают укладываться спать, так как свечи стоят недёшево. Факелы же, которыми слуги освещали дорогу, скорее мешали в этом случае, чем помогали.

А ведь в Вальядолид, эту временную резиденцию молодого короля, съехалось со всех концов Испании очень много народа: дворяне, гранды и люди, не имеющие дворянских привилегий, но имеющие туго набитую мошну. Городская беднота лишь выиграла от этого внезапного наплыва в город людей со средствами. Вот только кроме добропорядочных граждан, прибавилось в городе и любителей лёгкой наживы, рассчитывающих под покровом темноты ограбить запоздалого путника. Так что, когда из темноты на них набросились чьи-то тени, то для Андрея это оказалось полной неожиданностью. Расслабился он, и мог бы жестоко поплатиться за это, но слуги, а вернее охранники (прошедшие не одну схватку), оказались на высоте и дали князю столь нужное время, чтобы приготовиться к драке.

Обернув свой плащ несколько раз вокруг левой руки, Андрей сделал из него непроницаемый нарукавник, которым и отбил удар дубинкой очередного из напавших. Рука заныла, но, слава всем богам, не повредилась. Выхватив саблю (и плевать, что нападавшие орудуют "несмертельным" оружием, тупых законов о самообороне тут ещё не придумали), он сильно ткнул бандита оной в грудь, так что тот, всхрипнув, свалился в канаву, корчась в предсмертных муках. Его парни, тоже не страдавшие излишней гуманностью, орудовали своим оружием куда эффектнее, уже положив троих любителей чужого добра.

Тут на князя, занеся дубинку высоко над головой, набросился очередной "бандитос", видимо уповая на извечную человеческую реакцию прикрывать в таком случае голову от удара. Но Андрей об этом ещё в той жизни у Хаггарда читал и потому не забывал оттачивать на подобное воздействие иную реакцию. Ту, которую люди обычно не ждут, а именно: снести быстренько сабелькой руку с дубинкой или вообще буйную головушку нападавшему. Сейчас у него получилось пополам и то и другое: сабля отрубила одну из двух державших дубинку рук и пропорола почти всю шею. Так что на мостовую упало уже бездыханное тело.

Но лишь когда шестой их товарищ с воплем повалился на мостовую, до бандитов, наконец, дошло, что здесь им ничего не выгорит, и они попытались спастись привычным для них способом — бегством. Однако брошенный князем в догонку нож удачно пропорол бедро одного из убегающих и тот, оглашая улицу благим кастильским матом, рухнул на мостовую со всего маха.

— Подобрать! — велел Андрей, воровато оглядываясь.

Вот-вот на шум борьбы должны были прибежать стражники, а тут его люди раненого тащат. Что такого, спросите вы? А то, что в Испании закон и обычай запрещали частным лицам поднимать умирающих или мертвых на улице. На этом, кстати, сам Сервантес погорел, угодив на старости лет в тюрьму. А русскому послу зачем такие сложности? Зато знать, что это было — хотелось. Трое вооружённых людей явно не та цель, на которую пойдёт обычная шпана с целью ограбить. Но вот конкретно эти-то дурачки позарились! Так что стоило хорошенько порасспрашивать "пленного", пока на то есть время.

Бандит оказался вовсе не так стоек, как Андрей боялся, и выложил всё, что знал, едва с него стянули штаны и приложили острое лезвие к причиндалам. Вот только знал он весьма и весьма мало. Лишь одно князь понял точно: ребятушек наняли конкретно под него, дав задание отделать дубинками потяжелее. Вплоть до летального исхода. И вот кто у нас такой обиженный в испанской столице объявился? Да, в принципе, много кто. Интриганы при дворе за провал с нападением на дона Селестино де Рекехо и Рикона, обиженные воздыхатели доньи Хуаны или тот же пан Дантышек. Однако над этим стоило подумать в более тихой обстановке, а то из-за угла уже доносился грохот снаряжения бегущих стражников. Вот и как они, так шумя, надеются кого-то изловить?

Быстренько добив бандита (чай времена на улице простые!), русские поспешили исчезнуть из переулка, оставив после себя лишь лужи крови и трупы. Пусть теперь у стражников голова болит. Впрочем, вряд ли эти ребята будут сильно напрягаться. Мертвецов они явно узнают, так что просто порадуются за уменьшение бандитской братии, да быстренько отдадут тела туда, куда там у них положено.

А едва они удалились на приличное расстояние, от ниши в стене отделилась ещё одна тень, и со всех ног бросилась на утёк, так как стража уже выбежала из-за поворота. Увидав бегущего, они радостно бросились в погоню, но человечек оказался куда проворней их, да и город знал видимо получше, так что скрыться ему от преследования вскоре удалось.

Убедившись, что преследователи точно отстали, он позволил себе немного отдышаться, и только потом зашагал по известному лишь ему адресу, где его наниматель нетерпеливо ждал отчёт о произошедшем. Вот только, к сожалению, порадовать того было явно нечем.

* * *

*

"Что же, этого следовало ожидать", — зло скривился Ян Дантышек, когда человек, что так ловко ускользнул от вальядолидской стражи, окончил свой пересказ о случившемся инциденте. — "За этого схизматика заступается сам дьявол".

А ведь так всё хорошо складывалось! Узнав об интрижке с юной доньей, Ян быстро сообразил, что на такие дела с большим сопровождением не ходят. Правда и надеяться, что князь будет бегать на свидания один он тоже не стал. Но человек десять с дубинками могут решить любое дело, главное — хорошо заплатить. И он не поскупился, но эти кастильские олухи провалили даже такое простое задание!

— Эти схизматики, надо признать, отменно владеют клинками, — словно в оправдание произнёс человек. — Да и парни явно не рассчитывали, что рубить их будут и слуги. Обычно ведь у них ничего, кроме факела или той же дубинки не бывает. А тут, судя по их умению, это даже не слуги, а воины, причём хорошие воины. Боюсь, что здесь понадобится бретёр, а не дубинщик.

— Хорошо, я понял тебя, — устало махнул рукой польский посол, отпуская наблюдателя. Он уже смирился с тем, что эта партия им проиграна. Но вот сама игра ещё далеко не окончена. Пока в Вальядолиде идут переговоры, Франциск I уже перешёл через Альпы и занял столь вожделенный Карлом Милан. И если французский король сумеет разбить армию Карла, то тому ничего не останется, как просить помощи у новоявленного союзника, которую Василий вряд ли захочет оказать. И вот тогда, разыграв эту карту, он, Дантышек, находясь при дворе императора, сможет добиться разрыва наметившегося сближения, а там и об императорском титуле можно будет вновь поднять вопрос. Да и перед польской короной откроются достаточно радужные перспективы. Так что теперь в его интересах было чтобы русское посольство отбыло из Испании как можно скорее, до того, как свершится решающая битва.

* * *

*

Старый купец, почесав ноющую ногу, печально вздохнул. В последнее время всё чаще и чаще стала одолевать его хандра. И погибший Пётр вспоминался. Неужто так к нему смертушка подходит? А ведь сколько планов ещё не осуществлено, сколько дел не переделано! Да и дочек ещё не всех замуж выдал.

Эх, дочки, дочки. Не дал господь им с женой сынка. Точнее, дал, да прибрал по малолетству. Только пять зим и прожил. А вот три девки вельми ладные получились. Старшую-то он уже замуж выдал, хорошим наследством наделив. Скоро и внуков нянчить будет. А вот младшенькие — погодки — только-только в пору входят.

Тут из-за распахнутого окна послышался заливистый смех и выкрики. Чертил улыбнулся: то в саду на качелях катались его кровиночки и Никитка — сынок погибшего Петра. С младенчества почитай, вместях играют, потому как давно уже задумали Петро и Чертил породниться и тем самым окончательно объединить дело и капиталы. И вроде как слаживается всё у молодых, жаль только, Никитке более младшая дочь мила оказалась. А как младшую поперёд старшей выдавать? Видать, придётся опять самому среди купеческой братии женихов подыскивать, дабы не стояло то препятствие между задумкой стародавней.

Почесав привычно в затылке, Чертил усмехнулся. А ведь коли у Никитки и Дуняшки всё сладится, то Никитка сможет и в торговые гости записаться. А это вам уже не просто купец из маленькой Тарусы, гость торговый — это сила! Привилей на заморскую торговлю, на особый суд и мытные пошлины. Вон как государь да Дума ради люда торгового расстарались. Правда и взнос туда немалый — аж пятнадцать тысяч! Ни усопший Пётр, ни Чертил по отдельности такими деньгами и не ворочали, а вот совокупно очень даже получается. Эх, надобно видать, уже о помолвке объявлять, чай Никитке через год пятнадцать, а Дуняше тринадцать стукнет. Сыграют свадебку, да и пойдёт гостем писаться. А то князь-то, их с Петром третий складник, прямо-таки советует скорее в новое товарищество вступать, что будет с Персией торговлюшку вести. А в том кумпанстве взносы немалые, почитай, оно под одних гостей и готовится. Но, как княжий человек пояснил, будет то кумпанство иметь экс-клю-зив-ные права на торговлю с шахом. То есть только им это и будет позволено. О как!

Так что надобно, ох как надобно молодых поторопить, да и самому тоже крепко подумать стоило: князюшка при последнем разговоре и его озадачить сумел. Вместо дальних поездок, предлагал ему освоить новое дело: организовать в Тарусе оружейную мануфактуру. И даже название для неё придумал: Русская оружейная компания. Ещё и добавил при том, что, мол, раз уже была в Тарусе РОК, то и нынче пусть будет. А откуда в Тарусе оружейная компания была не пояснил, хотя Чертил, как старожил города, ни о чём таком и слыхом не слыхивал. Нет, умел всё-таки князь загадки загадывать. Ещё с той поры, как впервые появился на пороге юным отроком с недетским взглядом синих глаз. Но прав оказался брат Силуан, говоря, что от дружбы с сим отроком много пользы купцам будет. И вправду, закрома их нынче ломились от богатств, и сами они давно вошли в десятку лучших людей Таруссы, а ведь в те годы, когда то знакомство состоялось, они о таком только мечтать могли.

И вот опять князь предлагает свою новую задумку в дела воплотить. И вроде опять не всё там, как отцы ведали, но сколько привычного уже князюшка порушил и от того купцам-сотоварищам лишь выгода была? Да и Пётр бы жив был бы, коли князя бы послушал. Так что не стал сразу Чертил отмахиваться, мол его дело купецкое. Взял время на подумать.

Там ведь в чём дело то было? Сама новая мануфактура организовывалась на паях несколькими знатными людьми, которые и будут планировать основные направления её работы на общих собраниях, а вот ему, Чертилу, князь предлагал взять на себя всё текущее управление, посулив за это кроме платы за работу и долю в доходах. Предполагалось, что мануфактура будет клепать не только сами ружья, но и жагры для них, при этом весь процесс будет разбит на сотни мелких операций, производить которые должны были строго определённые люди. И если Чертил соглашался, то ему давалось где-то полгода, чтобы набрать и, главное, обучить людишек новому ремеслу. Хотя какое это ремесло! Ремесленник своё изделия от начала и до конца творит, а тут знай одну и ту же деталь точи и точи. При том, что весь техпроцесс (как выразился князь о сём действии) был заранее расписан на бумаге в специальных листах, прочитав которые, даже Чертил понял, что и как нужно делать. Правда, вводилась при этом такая новая дисциплина, как стандартизация. Мол, людишки должны не просто детали точить, а строго по канону их делать. Для чего их изделия следовало специальными мерами мерить и с эталонным образцом сравнивать. Лучших поощрять, а нерадивых пороть и деньгой наказывать.

Ох, чуялось Чертилу, что с этой стандартизацией он ещё намучается. Но само предложение ему нравилось, чего греха таить. Особенно размахом. Князь ведь не десятки и даже не сотни ружей изготавливать пожелал, а тысячи и тысячи. Для чего не говорил, но купец нюхом чуял, что за этим будут стоять очень большие деньги, за которыми вовсе не нужно будет таскаться за тридевять земель, рискуя мошной и жизнью. Так что он был уже готов согласиться, но такие решения впопыхах не принимаются. Так что решил степенно выждать некоторое время, хотя людишек себе в помощники присматривать уже начал.

А вот к матери Никитки стоит, наверное, заглянуть в ближайшие дни, в долгую не откладывая. Дабы не только о житье-бытье поговорить, но и о сватах договориться.

* * *

*

В очередной раз Боярская Дума собралась в Кремле уже после Рождества. И поводов было более чем достаточно. Во-первых, Сигизмунд прислал на Русь послов, чтобы не только в очередной раз продлить никого не устраивающее перемирие, но и предложить двум царствующим домам породниться, предлагая в качестве невесты хоть и не Ягеллонку, но и не абы кого, а мазовецкую княжну из рода Пястов — Анну. И хоть была она уже далеко не юной девицей, но и род Пястов был в Польше сильно уважаем. И сын её, хотят Ягеллоны того или нет, мог со временем выступить полноправным претендентом на польский престол с хорошими шансами его занять.

Когда известие об этом достигло Испании, Андрей поражённо рухнул в кресло, гадая, как Бона позволила свершиться чему-то подобному? Ведь это она буквально недавно решительно настояла, чтобы король отказал в сватовстве к Анне магистру поверженного Ордена, понимая, как этот брак, а точнее его последствия, может отразиться на будущем её собственного сына. И это при том, что Альбрехт готовился стать вассалом польского короля. Что же говорить про его прямого врага — русского великого князя? Если уж Василий Иванович и без того выдвигал свою кандидатуру на литовский трон, то сын Анны Пяст может на этот трон и сесть, если его кандидатуру вполне серьёзно станут рассматривать в Польше, дабы не потерять Мазовию (ведь если тамошним панам понадобиться антиягеллонское знамя, то отказ Аннны от прав на Мазовию забудут быстро и надёжно). И что тогда? Война с Польшей, или очередная Речь Посполитая, но со столицей в Москве? Тогда как быстро это выльется в гражданскую войну, ведь новый король не будет терпеть шляхетский произвол и быстро начнёт закручивать гайки? А вопрос веры? Не погрязнет ли такое государство в Религиозных войнах на десятилетия? Ой, бли-и-ин, вот не того он хотел, когда мечтал изменить историю. Он-то хотел идти от победы к победе, но, как и все любители альтернативок, забыл, что изменения могут быть не только хорошие.

Была, правда, в этом сватовстве одна маленькая, но существенная загвоздка: великий князь был уже женат, а значит, стать супругом для мазовецкой княжны предстояло кому-то из братьев государя. При этом, более-менее зная Василия Ивановича, Андрей решил, что подобному сам же тот и станет главным противником. Ведь государь не хуже поднабравшегося придворного опыта попаданца понимал, что если мазовшанка понесёт от его брата, то в среде царедворцев тут же начнётся разброд и шатание. Потому что он — Василий — далеко не вечен и московский трон после него унаследует пусть и не сам брат, но племянник точно. А значит, бояре удельного двора на полном серьёзе вознамерятся потеснить тех, кто служил нынче при дворе московского правителя, почитая удельных чуть ли не худородными. И во что это может выльится хорошо показывает молодость его отца — Ивана III Великого. А разве ради этого они столько лет не покладая рук строили свою державу?

Вот только сам Василий Иванович на эти расклады попаданца положил с большим прибором. Недаром он был опытным политиком, и потому отказывать польскому королю вовсе не спешил, решая, что для державы лучше. В конце концов, иноземная принцесса это ещё и лакмусовая бумажка в отношениях держав. Тот, кому ты не интересен или кто считает тебя недостойным общения — предлагать сватовство не будет. Зато подобная невеста не будет принадлежать ни к одному из кланов, что окопались возле трона, а значит, никто из них и не получит того преимущества, что даёт "ночная кукушка". Правда, в данном случае "куковать" она будет вовсе не в его царственные уши, и что она может "накуковать", это большой вопрос, ведь уроженки литовского княжества воспитаны не совсем так, как московские барышни. Уж ему ли, у кого в роду было две иноземки, этого не знать. Зато права на мазовшанский, да и краковский (правда на последний вовсе не бесспорные) троны этот брак мог дать довольно существенные. Да хотя бы за тот же отказ от любого из них, когда придёт время избрания очередного польского короля, можно было бы умело выторговать много хорошего в свою пользу. Ну и вообще, чем плоха идея породнить на русском престоле потомков легендарного Рюрика и не менее легендарного Пяста?! Только тем, что сам Василий Иванович не видел на троне никого, кроме себя и своих потомков. А вот как раз потомков-то господь ему и не дал!

Однако тот, кто подумал, что это будет большим препятствием для Василия Ивановича, тот плохо знал его. Если нельзя иметь потомство с одной женой, то, следовательно, нужно взять жену другую! А уж если это даст ещё и политические дивиденды...

Нет, недаром он поддержал нестяжателей! С их помощью церковный собор чётко обрисовал условия, при которых православный мог развестись со своей венчанной половинкой, а разве он, государь, не православный человек? Да и время, отведённое им митрополиту на переписку с православными патриархами по данному вопросу, давно уже прошло. Так что недолго думая, Василий Иванович, получив подобное предложение, отправился прямиком в покои Варлаама, где и провёл пару часов, после которых митрополит, по словам служек, выглядел словно выжатый лимон. И велел, не мешкая, звать к себе старца Вассиана.

Тот прибыл довольно споро, и сказать, что старец был просто ошарашен словами Варлаама, это не сказать ничего. Соломония ему нравилась своим кротким нравом, Елена Глинская, за которой они установили плотное наблюдение, была изучена вдоль и поперёк, и тут как снег на голову появляется эта польская княжна, и государь, словно одержимый, требует скорейшего развода. И ведь ясно зачем: возжелал сам стать её мужем. А то, что она католичка, так Сигизмунд не будь дурак, использовал те же доводы, что и русские дипломаты при сватовстве Елены Ивановны к королю Александру. Мол, мы приняли тогда православную жену при католическом короле, так примите и вы сейчас католичку. Ох уж этот Ягеллон, чтоб ему пусто было! Своим вмешательством он порушил всю игру церковных иерархов. Впрочем, они тоже хороши — тянули со знакомством Глинской и Василия (что было довольно легко), всячески обхаживая литвинку, но надеясь до последнего на чудо, что Соломония всё же понесёт. Вот и дождались! Теперь государь даже если и влюбится в девку, то от своего уж точно не отступится. Лестно ему Пястов на ложе уложить. Да и выгоды от такого брака больше, чем от брака на племяннице двойного изменника. Так что делать нечего: придётся им строить новую игру, ведь упираться сейчас, это впасть в немилость, а иосифляне вовсе не разгромлены до конца, как того бы хотелось им обоим, и могут легко воспользоваться ситуацией в свою пользу.

И старец, понурив голову (всё же Соломония не просто была кроткой нравом, но и часто заступалась перед государем за многих, в том числе и за него тоже) отправился в покои великой княгини. Он мог бы воспротивиться, как сделал это в иной истории, но, во-первых, он давно знал, что так будет, хотя, видит бог, хотел это изменить, а во-вторых, не раз уже падала на него опала, когда он шёл встречь государю, и сейчас, когда дело, к которому он прикипел душой, буквально росло и ширилось, а он вновь, как когда-то ещё светским княжичем, стал не последней фигурой при власти, удаляться от двора в тесное узилище ему почему-то не возжелалось. Да и борьба в самой церкви ещё далеко не кончилась, так что он нужен был тут, а не в каменном мешке дальнего монастыря. Хотя Соломонию ему по-человечески было жалко...

О чём говорили слуги божьи с великой княжной навсегда осталось тайной, будоражащей умы последующих исследователей, но спустя всего несколько дней после того разговора решение о предстоящем разводе государя с супругой было объявлено во всеуслышание Думе, причём митрополит в обосновании этого решения опирался и на случай, подсказанный когда-то ему самому попаданцем: брак и развод двоюродного прапрапрадеда Василия Ивановича — Симеона Гордого. Правда, по его указке, кое-что в той истории подчистили: например, убрали все намёки на то, что брак так и не был консуммирован, и оставили только то, что не дал им господь потомства. Впрочем, основным мотивом развода было всё же "добровольное желание государыни уйти в монастырь".

Нельзя сказать, что это сообщение стало для думцев чем-то неожиданным. Слухи и разговоры на эту тему вот уже несколько лет бродили по кремлёвским кулуарам. И родовитые группировки давно уже определились, кого и как стоит поддержать в данном вопросе. Так что не стало большим удивлением и то, что далеко не все думцы были готовы порушить столь кардинально родную старину. Пусть даже такое и бывало уже, и Соломония сама восхотела монашеской жизни (ну кто же в здравом уме усомнится в правдивости слов митрополита), но всё одно выглядело это как-то неприглядно.

И вот уже оба Сабуровых и примкнувший к ним князь Щенятьев прямо высказались в своём отрицательном отношении к предстоящему разводу. Мол, коль жена уходит от мирской жизни, то и супругу её предстояло сделать то же.

Иван Иванович Щетина князь Стрига-Оболенский, лишь на Рождество вошедший в Думу, тоже был против развода, но прямо выступать встречь желанию государя не решился. Он боялся, что тогда ему припомнят "удачное" наместничество в Новгороде, после которого у него появилось достаточно "лишних" денег, дабы скупить для себя несколько вотчин вокруг Москвы. Жалоб ведь на него в те поры подавалось много и сообразить, что оппоненты легко воспользуются ими, не надо было иметь семи пядей во лбу. Так что он больше выступал в роли этакой молчаливой фронды, надеяться на которую противникам развода, впрочем, сильно не стоило.

В такую же молчаливую фронду ударились и ещё два новых члена Думы: Иван Васильевич Немой, князь Телепнев-Оболенский и Михаил Воронцов, занявший место своего умершего отца. В отличие от прожжённого интригана Семёна Воронцова, его сын ещё не зачерствел на государственной службе, однако и выступать прямо против тоже не решился, решив выждать — кто же одержит победу в наметившемся противостоянии.

Остальные члены Думы в той или иной степени одобрили это решение, ведь возможные для них выгоды и потери от смены великой княгини были ими давно взвешены и просчитаны. А то, что новой женой станет, возможно, мазовецкая принцесса, даже в чём-то уравняло противоборствующие кланы. Именно поэтому Иван Васильевич Немой, князь Телепнев-Оболенский, будучи зятем Щенятьеву, и пытался образумить своего тестя. Причём, если отбросить все велеречивые обороты, то смысл его уговора сводился к банальному: "не стоит переть против паровоза". Но, увы, Михаил Данилович, по-простому говоря, закусил удила в своей борьбе за порушенную старину и не собирался отступать. Тем более, что их протест вызвал достаточно сильную поддержку среди известных на Москве людей.

Ведь даже родной брат Василия Ивановича — Юрий — позволил себе высказаться настоящей аллегорией о монашестве и блуде, в надежде примерить на себя вожделенную шапку Мономаха. Второй брат — Андрей Старицкий — в первые недели хранил упорное молчание, пока к нему в гости не нагрянули князья Иваны — Хабар-Симский и Барбашин (оба сильно рисковавшие в случае неверного исхода их визита). Но, видимо, гостям удалось найти правильные слова, ибо после той встречи младший брат государя быстро собрался и примчался из Старицы в Москву, дабы поддержать Василия и Соломонию в их нелёгком решении.

Как много позже стало известно, именно тогда Василий Иванович и пообещал Андрею организовать ему давно вожделенный брак в течении пяти лет после его новой свадьбы, даже если господь вновь не даст ему детей. Так что можно сказать, что князь Старицкий своим молчанием приблизился к короне куда ближе, чем решившийся половить рыбку в мутной воде Юрий Дмитровский.

Однако все эти пертурбации привели к тому, что вскоре с низов стал доноситься глухой ропот недовольства, который нужно было срочно остужать, пока он не вылился в бунт кровавый и беспощадный. И власть для утихомиривания народа решила разыграть козырную карту врагов отечества.

Таинниками государя были схвачены несколько довольно видных (хотя и второстепенных) фигур, включая и Берсень-Беклемишева, которым тут же предъявили опросные листы с их же дерзкими словами против государя по поводу его предстоящего развода с Соломонией Сабуровой и осуждением митрополита, который собирался разрешить этот развод. При этом к пыткам на первых порах не приступали, выявляя правдивость записанных слов на очных ставках. Разумеется, поначалу многие отказывались от сказанного, но были и те, кто подтверждал собственные речи. Среди последних оказался и князь Холмский, на которого надавил его тесть — Иван Иванович Щетина князь Стрига-Оболенский.

Сообразив, что на пытках зятёк может сболтнуть много лишнего, он, выгадав время, рухнул в ноги сначала митрополиту, а потом и самому великому князю, с трудом, но вымолив у того для "заблудшего дурачка — зятя" простую опалу в обмен на "сотрудничество оного со следствием". А уж посидевший в узилище, да наслушавшийся криков пытуемых Андрей Иванович и сам не захотел "стоять до конца за правое дело" и на ближайшей же ставке стал сливать одного собеседника за другим.

Впрочем, как оказалось, по-настоящему стойких среди схваченных было не так уж и много: буквально считанные единицы. Остальные, прижатые собранными службой Шигоны фактами, пели, как соловьи, даже не попав на дыбу. В результате следствием был определён круг наиболее "опасных" преступников, которых уже принялись ломать на дыбе и жечь огнём, выбивая любые сведения. И тут...

И тут, прослышав, что арестантам приписывают не только шпионаж в пользу иностранных держав и покушение на устои царства, но и ересь, несколько семей дворян и сынов боярских, похватав скарб и самое ценное, сорвалось из своих поместий и ринулось в сторону литовской границы. Разумеется, за ними тут же бросились в погоню, но перехватить удалось далеко не всех. Зато с этими в застенках уже не церемонились, но ничего существенного выбить из них не смогли. Просто люди были крепко повязаны с теми, кто сейчас сидел в узилищах, и попросту испугались за своё будущее, понимая, что добраться могут и до них, просто по принципу "лес рубят — щепки летят". Им не верили, раз за разом выворачивая суставы на дыбе, хлеща плетьми с завязанными узелками "для пущего вразумления" и жгя огнём, но в заговоре против государя не сознался никто. Да, всплыли многие неблаговидные делишки их благодетелей, но напрямую к заговору это не имело никакого значения. В конце концов, тем, кого признали наиболее одиозными, просто и без затей отрубили голову за побег, а остальных же лишили поместий и отправили отцов с матерями по монастырям, грехи замаливать, а детей отдали в холопы. Правда, сыновей в основном разобрали послужильцами в свои дружины аристократы, давая отрокам возможность вновь выслужить потерянный ошибками отцов статус. Хотя были и те, кого посадили на землю простыми смердами.

А в конце весны следствие по делу было окончено. И вновь Берсень-Беклемишев не избежал своей участи: ему, как и в иной реальности, отрубили голову на Лобном месте. А вместе с ним казнили и ещё нескольких человек. Ещё большее число подвергли торговой казни (то есть битью кнутом на радость толпы), а кое-кому (как тому же дьяку Жареному) ещё и язык вырвали. Ну и довольно значительное число как знатных, так и не очень знатных людей отправились по своим вотчинам, пережидать государеву опалу. Не все из них были участниками прошедшего процесса, но придворную борьбу ведь тоже никто не отменял. Воспользовавшись ситуацией, могущественные кланы, стоящие у трона, в борьбе за собственное влияние столкнули с мест немало народу. И даже в самой Думе произошли изменения. Подверглись опале, и покинули её князь Щенятьев, и оба Сабурова. Взамен ушедших тут же нашлось множество претендентов, за которыми маячили всё те же родовитые кланы, но Василий Иванович с пополнением думских мест решил пока что не спешить.

А на фоне всех этих событий и вовсе прошло незамеченным, как большое количество церковных деятелей внезапно и в очередной раз поменяли свои должности на каменные узилища в самых фанатичных монастырях нестяжателей. Варлаам тоже не сидел сложа руки.

Зато дальнейшие события прошли как по маслу. Разгром оппозиции, пусть и такой бесхребетной, но всё-таки решившейся протестовать против, по их мнению, "неправды", полностью развязал их противникам руки. В результате в день пострижения Соломония, в отличие от иной реальности, выглядела подавленной и никакого сопротивления не оказала, покорно приняв свою судьбу (хотя злые языки и утверждали потом, что государыню просто опоили). Зато летописные предания о добровольном уходе от мира бывшей великой княгини в этой реальности оказались верны. Бунта не случилось. А потом новопостригшуюся монахиню Софью отправили в Покровский женский монастырь в Суздале. История в очередной раз попыталась отыграть события назад.

Однако послерождественское собрание Думы решало не только матримониальные планы государя. Вторым рассмотренным ею вопросом было отправление очередного посольства в Рим, к папе, и в Венецию, к дожу. Здесь тоже было много нового.

Дело в том, что мнение о восточной политике в Москве потихоньку начинало меняться. Уже давно правительство Василия III Ивановича предлагало Османской империи заключить между странами мирный договор. Однако постепенно в ходе переговоров выяснилось, что никакого письменного соглашения османы подписывать не собираются, а переговорами лишь пытаются замаскировать свое неформальное участие в крымских походах за рабами. Так что в Москве всё больше людей стало понимать, что никакой союз между Русским государством и Османской империей невозможен, так как он просто обязан был стать союзом против Крымского ханства — вассала осман. А какой сюзерен на это пойдёт? Ну и если в данный момент Османская империя не стремилась к немедленным захватам территорий на север и восток, то в планах-то османы считали просто необходимым распространение своего сюзеренитета на мусульманские государства Восточной Европы и далее на Кавказ, Персию и Среднюю Азию. И при этом в Стамбуле уже хорошо понимали, что до тех пор, пока Русское государство существует в нынешнем виде, все их экспансионистские планы в Восточной Европе останутся нереализованными. Впрочем, на берегах Босфора хорошо понимали и то, что для уничтожения Русского государства у Османской империи не имелось достаточно средств, так как они в это время активно воевали с Персией на востоке и со Священной Римской империей на западе. И потому с Русским государством османы предпочитали бороться силами татарских ханств. Так что падение даже одного из них сильно усугубляло сложившееся положение дел. И вот за какие-то пару лет отношения между Русью и Османской империей перешли из формально мирных в сдержанно враждебные.

И потому, составляя послание папе, дожу и императору (отдельным гонцом для гостившего в Испании посольства), думцы уже напрямую делали акцент на стремлении Руси участвовать в антиосманском союзе, обещая, со своей стороны и от имени государя, помощь против османов "войсками и деньгами".

Все последующие события никак не отразились на подготовке посольства, которое возглавил уже немолодой, но опытный и не раз бывавший как в Риме, так и в иных землях дипломат Дмитрий Герасимов, и отправке гонца в далёкую Испанию.

Но была ещё и третья причина созыва думы. Не менее животрепещущая: события в соседней Ливонии.

Дело в том, что до Москвы дошли достоверные сведения о том, что ливонский магистр самым наглым образом решил нарушить русско-ливонские договорённости о союзах, в которые мог вступать Орден (и кого волнует, что эти самые договорённости были навязаны Ливонии силой оружия?). Пусть Сигизмунд I Польский лишь посочувствовал магистру в его тяжком бремени, но сам факт попытки сговора против Руси уже давал в руки Кремля достаточно козырей для дипломатического давления на соседа.

А ведь кроме этого многочисленные доброхоты, которыми в последние годы буквально наводнили Ливонию, донесли до Москвы вести о том, что на ландтаге в Вольмаре представители городов и рыцарства одобрили сбор военного налога в размере одной марки с каждого подворья, на который магистр собирался нанимать армию и возрождать орденский флот. И в Кремле правомерно задались вопросом: а против кого это собирает силы магистр?

А тут ещё и Реформация обрушилась на ливонские земли.

Чтобы противодействовать распространению "этой ереси", Рижский архиепископ Каспар Линде в союзе с Дерптским и Ревельским епископом Иоганном Бланкенфельдом ещё в 1522 году объявили на ландтаге в Вольмаре сочинения Лютера еретическими, соблазнительными и порочными и предали их проклятию. Вот только это проклятие никого не испугало, а, напротив, способствовало объединению всего земского рыцарства и городов (Риги, Ревеля и Дерпта) против ливонского духовенства.

В результате, в сентябре 1524 года вспыхнуло иконоборческое движение в Ревеле, после которого в церквях города были разбиты все духовные предметы и украшения. И хотя городской рат смог остановить дальнейшее насилие, но требование магистра и епископа о восстановлении старого порядка остались так и неисполненными. И всё бы ничего, но в Ревеле до сих пор существовал Русский двор, на территории которого стояла православная церковь. А покушение на неё — это покушение на всю православную веру. И потому ревельский рат получил от новгородского наместника предложение прислать в город русских воинов для защиты двора и церкви; но наотрез отказался даже обсуждать его.

Между тем насилие в стране продолжало нарастать.

Осенью 1524 года в славный епископский город Дерпт прибыл скорняк из Швабии Мельхиор Гофман. Это был человек, одарённый живым умом, хорошей памятью и пламенным воображением, который уже изъездил половину Германии, Швабию, побывал в Стокгольме и теперь добрался до Ливонии. И везде он распространял учение Лютера, производя волнения среди народных "низов". А в умах горожан к тому времени, под влиянием событий в Риге и Ревеле, уже произошёл поворот в пользу Реформации. И потому епископская партия решила арестовать проповедника, чтобы как можно скорее удалить его из города. Увы, эти намерения встретили яростное сопротивление горожан, дошло даже до схватки между сторонниками последнего и слугами епископа, в результате которых разгрому подверглись не только католические и православные церкви, но и был захвачен даже епископский замок. И для подавления этих волнений епископскому фогту пришлось вызывать войска из Ревеля. Правда, епископский замок так и остался в руках горожан.

И вновь ливонское правительство отказалось принять предложение о помощи по защите православных святынь со стороны Руси, хотя слухи о святотатстве иконоборцев и погромах, дошедшие до русских земель, подняли среди православных нарастающую волну глухого ропота. Если бы события происходили в двадцать первом веке, то можно было бы с уверенностью сказать, что кто-то умело настраивает общественное мнение на определённые действия. Причём, если мнение крестьян мало кого интересовало, то вот ропот книжников, купцов и дворян уже не мог быть не замечен власть предержащими.

И всё же накалять и без того непростую обстановку в русско-ливонских отношениях в Москве не спешили. Выступавшая в Думе за самые жёсткие меры "партия войны", возглавляемая князем Василием Шуйским, не получила поддержку не только у государя, но и у большинства членов правительства, и была вынуждена временно отступить. А ведь обихоженные ливонские земли с забитым населением, не знавшим Юрьева дня, было вожделенной мечтой многих как знатных людей, так и просто дворян. И даже попаданец, знавший, во что вылилась Ливонская война в его мире, не был тут исключением, ведь великолепные порты и дубравы Прибалтики были просто необходимы русскому флоту. И всё же думцы прекрасно понимали, что страна ещё не до конца оправилась от прошлой войны и новая может легко привести к краху её экономики (ну, по крайней мере, в том виде, в каком её представляли себе князья и бояре). Таким образом в ливонском вопросе сложилась та самая ситуация зыбкого равновесия, когда любая мелочь могла столкнуть лавину событий.

И вот в этот много определяющий момент на сцене и появился Иоганн Бланкенфельд, ставший к этому времени крупнейшим, после Ордена, землевладельцем и влиятельнейшим человеком в стране. Вот только власть постепенно утекала у него из рук. В Ревеле взбунтовавшиеся бюргеры вынудили архиепископа, как и в Риге, отказаться от духовной власти над городом. Масла в огонь подливал, как ни странно, сам магистр Вальтер фон Плеттенберг, который прилагал немало усилий для того, чтобы заставить епископов признавать свою верховную власть, и терпеть чересчур усилившегося архиепископа, занявшего разом три из пяти кафедр, явно не собирался. И потому, когда рижане отказалась признавать Бланкенфельда своим сюзереном и обратились к Плеттенбергу с просьбой стать единственным ландсгером города, тот, после недолгих колебаний согласился с их предложением, выдав городу грамоту, в котором гарантировал тому религиозную свободу.

После того как Ревель, вслед за Ригой, отказался от своего епископа, Плеттенберг принял присягу одному себе и от него, так же подтвердив городу все его вольности.

И вот теперь волнения начались уже в Дерптской епископии, где вассалы отказались признавать Бланкенфельда своим сеньором, а Дерпт сделал магистру предложение установить с ним те же отношения, какие имелись у того с Ригой и Ревелем.

Ну и стоит ли удивляться, что, столкнувшись с опасностью лишиться всего, чего он достиг за последние десять лет, Бланкенфельд решительно шагнул в объятия русского государя, и по зиме в епископском замке Нойхаузен произошли тайные переговоры между ним и представителем Москвы. Причём, на беду Ливонии, в этой реальности над Русью не висел дамокловым мечом нерешённый вопрос Казани, а заморская торговля позволяла финансировать куда большее количество проектов, чем в оставленном Андреем/Олегом прошлом. И если в той его истории, по понятным причинам, русское правительство не стало вмешиваться в ливонские дела, то сейчас всё было с точностью до наоборот, и оно просто самозабвенно торговалось, пытаясь получить для себя как можно больше преференций.

Да, Бланкенфельд был готов пойти на самые крайние меры, прося финансовой и военной помощи в борьбе с его, архиепископа, врагами. Но русская сторона, выражая готовность предоставить требуемое, в свою очередь, выдвигало тяжёлые условия, включавшие в себя признание русского протектората над Дерптской епископией, выплату с этой земли ежегодной дани в размере одной марки с подворья, и создание в Дерпте постоянного русского представительства, которое должно было следить за выполнением указанных условий и для защиты православных церквей. Для чего ему в распоряжение придавался бы крупный вооружённый отряд. И вот на подобные соглашения Бланкенфельд долго идти не хотел, но ситуация в Ливонии явно выходила из-под его контроля и после долгих колебаний, архиепископ согласился признать русского царя покровителем Дерптской епископии, однако вопрос о "юрьевской дани" всё же просил отложить до более успешных времён.

Эти соглашения и стали тем преславутым камешком. По их итогам Дума должна была либо ратифицировать, либо отклонить достигнутые на тайных переговорах договорённости. Хотя всерьёз относиться к последнему в Кремле не мог даже последний полотёр. Тем более что и Василий Васильевич развил в Думе чересчур бурную деятельность, убеждая всех в том, чтобы принять эти условия, а выбить дань у победившего Бланкенфельда будет куда легче, чем у того же магистра.

И, как говорится, ещё не успели обсохнуть чернила на подписанных грамотах, а жители Дерпта уже с ужасом наблюдали, как к стенам их города в сопровождении большого количества воинов подъехал изгнанный из собственного замка архиепископ и русский посол Василий Юрьевич Поджогин. Горожане прекрасно понимали, что воины пришли не только защищать городские церкви (ради чего они, якобы, и прибыли) но и поддержать власть епископа над городом, да подавить любые волнения, направленные против его персоны. Куда менее известен был тот факт, что с Поджогиным прибыли не только вооружённые люди, но и обещанная архиепископу субсидия на набор войска. Правда, деньгами было привезено лишь чуть более одной тысячи рублей, а остальное "меховой казной", от реализации которой Бланкенфельд и должен был получить необходимые ему средства.

Дерпт продержался недолго, всё же внутри у архиепископа было достаточно сторонников, чтобы убедить горожан сдаться на милость старого владетеля, который, к тому же, обещался не казнить всех бунтовщиков без разбора, кроме вождей-протестантов. А когда и вовсе пообещал отпустить всех, кому грозила казнь, на все четыре стороны, то город просто пал в руки архиепископа. Причём Бланкенфельд сдержал своё слово и тот же Гофман спокойно покинул Дерпт, помчавшись в Ревель за помощью.

Успех и полученная помощь вдохновили Бланкенфельда настолько, что он решился разобраться и с мятежной Ригой, для чего начал собирать вассалов и ополчение возле своего дерптского замка. А так же отправив людей в Европу нанять несколько рот наёмников. И, разумеется, все эти приготовления шли под эгидой борьбы с "люторовой ересью", а все, кто собирался противостоять "христову воинству" немедленно объявлялись еретиками.

Вот такие вот деятельные выдались в Москве конец зимы и весна нового 1525 года. И это в Кремле ещё не ведали, что в землях бывшего казанского ханства было тоже всё не так спокойно, как об том доносили воеводы...

Глава 5

Полковник Рындин вытер пот, и устало опустился на лавку. Вот уже несколько месяцев он находился вдали от родных мест и молодой жены. О да, молодой полковник был уже женат. Да не абы на ком, а на первой красавице Усолья-на-Камском. А ведь когда бывший бродяга-беспризорник впервые прибыл в камскую вотчину своего нанимателя, то даже среди зажиточных крестьян не считался достойной партией. Но прошли годы, и вдруг оказалось, что Хабар Андреевич в округе стал чуть ли не четвёртым по значимости человеком. Посудите сами: князь, в последнее время мало бывавший в вотчине, воевода Усолья-на-Камском, Игнат-управитель и... И всё, дальше по своим возможностям влиять на местных шёл он — Хабар Рындин. И за холостого полковника началась самая настоящая война свах. Вот только сам полковник долго не мог простить местным презрения прошлых лет, да и не желал связывать себя лишними обязательствами, пользуясь холопками для удовлетворения своих мужских нужд, пока "не пал стрелой Амура поражённый", как высокопарно выразился князь, приехавший к нему на свадьбу.

И всё бы хорошо, но два лета назад князь-наниматель неожиданно предложил ему выйти из личного дворянства и записаться государевым дворянином, возглавив создаваемый при Корабельном приказе полк морской пехоты. Хабар тогда крепко задумался, даже с тестем посоветовался (выжига, конечно, тот ещё, но умный, что не отнять) и... князю отказал. Тот понимающе усмехнулся, оставил Хабара командовать Камским полком, но... забрал его с собой, помогать новому человеку организовывать всё так, как князю надобно.

А работёнка оказалась и вправду та ещё. Это у себя Хабар давно всё отладил и перестал замечать, что полк существует совсем по-иным правилам, чем все иные вооружённые формирования. А когда начал формировать новый полк с нуля, ох и натерпелся. Да ещё и князь за море уехал, а его грозный вид и гроханье кулаком по столу иной раз помогал куда больше, чем грамота с печатями, даже великокняжескими. Спасибо Малому, помогал везде, где мог, а не то не собрал бы Хабар полк так быстро.

А потом началась боевая учёба, ставшая буквально головной болью Феоктиста, оставшегося в приказе за голову, ведь она пожирала денег просто прорву, так как морпехов учили стрелять быстро и кучно, да не абы куда, а в нужном направлении, да чтобы с сотни шагов попадали в специально уменьшенные по высоте амбарные ворота. А марш-броски, ориентирование на местности, разведка, снятие часовых и окапывание? Чему только не учили бойцов государева полка: и драке на узкой палубе, для чего на полигоне отстроили полномасштабный макет корабля, и умению десантироваться на чужое побережье, и сражению в строю, в чём именно больше всего и гонял людей Хабар, попутно помогая освоиться полковым офицерам, среди которых встречались знакомые ещё по Камскому полку личности. Всё же не все, как он, отказались от государева дворянства. Но Хабар их понимал и не осуждал. Зато парни, зная, что от них требуется, сильно помогали ему в боевом слаживании подразделений.

Постепенно полк втягивался в новые реальности и Хабар уже начал подумывать о возвращении в Княжгородок, как вдруг по-осени нагрянул к нему в гости Сильвестр Малой с неожиданным предложением. Почему к нему? Так потому, что при исполнении предполагалось использовать часть Камского полка, ведь дело предстояло насквозь личное, и втягивать сюда государевых людей было бы безумством. А поскольку отказывать главному приказчику Хабар Андреевичу не хотелось, то, вздохнув, он понял, что возвращение домой откладывается и принялся слушать обыденную для пограничья историю...

В небольшом городке Ям жил себе да поживал один купец. Не бедный, но и не особо богатый. Имел лодью малую, да хаживал торговать в заморье, как вдруг этой осенью, уже возвращаясь домой, был он перехвачен двумя ливонскими лодками недалеко от орденского замка Толсбург. На лодьи-то у него всего шесть человек и было, так что справились с ними ливонцы быстро. Весь товар, как запретный, арестовали, команду похолопили, а самого купца забрал себе в поместье рыцарь Йоганн Гунд, который вместе с фогтом Толсбурга Генрихом фон Клостером и повадился озорничать в окрестных водах, гордо именуя своё разбойничество "восстановлением исконных прав". А поскольку мыза его стояла на речушке Кунда, что всего в четырёх верстах от Толсбурга, то не сильно-то этот Йоганн и боялся, что с него спросят за озорство. Толсбург всё ж таки не просто замок был, но и порт, где торговали хлебом, лесом и соляными раковинами, так что вооружённых людей в нём хватало. Ну да не суть.

А суть в том, что запросили рыцари за купца неподъёмную для семьи сумму. Да за лодью ещё прибавочку захотели. И коли всё выплатить, да без товара вернуться — то ждут того купца долговые ямы. А Сильвестру купец сей в трудную минуту плечо подставил, так что считал себя главный приказчик тому человеку обязанным. Поначалу-то он хотел миром дело решить, даже парламентёра к рыцарям отправлял, но уж больно хамски себя "божьи дворяне" повели, так что взыграло в старике ретивое, и решил он, что пора бы и напомнить им, кто нынче на Варяжском море главный и чьим берегам дрожать надобно.

Вот только место под Толсбургом было довольно оживлённое — как никак, полпути между Нарвою и Ревелем. Да и в порт толсбургский кораблики часто заходят, склады портовые редко пустуют, а уж именьица рядышком и вовсе одно за другим стоят. Причём не только фогтовские да гундовские, но и врангелевские. Три рыцаря — это, конечно, сила, но и три рыцаря — это хорошая добыча. Вот только все силы Компании на торговлю были брошены, оттого и решил Сильвестр княжеской силушкой воспользоваться. А чтобы князь сильно не лютовал за самоуправство — собирался он хорошенько так бережок от людишек почистить. Князю-то для его планов люди ой как нужны. Вот он ему их и предоставит.

Сам по себе план был прост — приплываем, захватываем и уходим с добычей, но, как известно, ещё не один план не пережил начала исполнения. Так что Хабар предпочёл приготовиться ко всяким неожиданностям.

Осенняя Балтика отнюдь не то место, где можно приятно провести время. На море уже начинался сезон штормов, и нормальные мореходы, кто ещё не успел вернуться в родную гавань, спешно оканчивали все дела, а кто уже был дома, начинали готовить корабли к длительной зимовке. Оттого удар с моря и стал бы для ливонцев неожиданным, ведь в такую погоду только сумасшедший выйдет в плавание. Но такие сумасшедшие на беду рыцарей, как раз и нашлись.

Пять больших мореходных стругов, сильно раскачиваясь на высокой волне, упорно шли к намеченной цели. Время от времени холодные волны перекатывались через низкий борт, обдавая людей ледяным душем, и заливаясь во все встреченные на пути щели и отверстия. Но люди упорно налегали на вёсла, и восемьдесят шесть вёрст одолели буквально за три дня, пристав к берегу злыми на всё и вся.

На дворе стояла безлунная ночь. Хотя по часам уже зарождался день мучениц Веры, Надежды и Любви, и матери их Софии, или, как говорили в народе, всесветные бабьи именины, когда женщинам на Руси полагалось плакать о себе и своих родных и близких.

Корабли, никем не обнаруженные, подошли почти к береговому урезу и, похватав снаряжение, воины посыпались с них прямо в шипящий прибрежный прибой.

— Ух, холодная! — послышались восклицания то тут, то там.

— Тише вы, окаянные, — шикнули на ратников командиры.

Глубина сразу у берега оказалась чуть выше колен, но дальше стремительно уменьшалась, превращаясь в земную твердь. Правда у воды берег был сильно заилен и до нормальной земли надо было пробираться пару метров по густой и вязкой жиже, которая ещё не была скована морозами. Но, слава господу, шум прибоя поглощал чавкающие звуки шагов. Стараясь меньше шуметь, воины тёмными тенями потекли в сторону возвышающейся на мысу громады замка...

С самых истоков существования человечества известно, что утренний сон наиболее сладок. Сны по утрам имеют особый яркий окрас, а состояние дремы и неги настолько приятны, что нужно иметь действительно серьезные мотивирующие цели, чтобы оторвать голову от подушки и выйти из этого приятного состояния. Даже бодрствующий всю ночь часовой под утро расслабляется и начинает клевать носом. А уж если его обязанности воспринимаются им самим не более чем формальность, то и с чистой совестью заснуть может.

Вот и Герхард этой ночью, убедившись, что начальство проверять, как выполняют свои обязанности караульные, не собирается, отложил в сторону свою алебарду и, придав своему телу сидячее положение, тяжко вздохнул. Нет, ну какой дурак потащится в такую пору в море! Это со стороны поселения враг может появиться, а с моря с началом штормов никого, кроме чаек, и не бывает. Так что пусть это старина Курт бдит, а ему выпала сегодня хорошенькая служба. И он, Герхард, спокойно подремлет в своей башенке. Так что, устроившись поудобней, стражник с удовольствием погрузился в царство Морфея, даже не подозревая, что эту ночь ему пережить не удастся.

Замок Толсбург представлял собой прямоугольный каменный комплекс длиной в полсотни метров с внешним и внутренним двором, стены которого были высотой метров четырнадцать и толщиной метра два. Кроме того, по внешнему периметру замок был обнесён дополнительно деревянным частоколом, по углам которого были поставлены деревянные сторожевые башенки. При правильно несущейся службе взять такой орешек было бы весьма трудновато. Вот только беспечность при несении караульной службы защитники крепости проявляли просто вопиющую. Да, пронизывающий ветер делал ночи весьма холодными, но это же не повод забивать на свои обязанности! Однако вот, не хотелось немцам стыть на морозе, в хорошо протопленных комнатах был им куда лучше, чем в одиночку на обжигающем холоде. И веселее гораздо. А враги... Так откуда им взяться? Последняя война была свыше двадцати лет назад, и с тех пор разве что сервы иногда бунтовали. Так что это сиволапое мужичьё может поделать против хорошо вооружённых и одоспешенных кнехтов? А до границы, где так любят шалить вольные ватажки, отсюда не один день пути. Со множеством замков по дороге. И пусть в городах нынче не спокойно, но по замкам внутри ливонских земель царила тишь да благодать, нарушаемая лишь возмущёнными выкриками рыцарей на очередной пирушке в адрес так много возомнивших о себе восточных варваров.

Всё это заранее выяснила посланная к замку разведка, так что не стоит удивляться тому, что высадка прошла как по маслу и вот уже первые ряды штурмующих, всё так же никем не замеченные, добрались до бревенчатого частокола.

С тихим шелестом взлетели вверх железные кошки и прочно зацепились за колья невысокого, всего пару метров, забора. Один за другим воины перелезли через эту преграду и, вырезав незадачливых часовых (правда, в правой башне немец ещё не успел уснуть и даже попытался что-то сделать, то ли кинуться в бой, то ли закричать, но потерял слишком много времени на раздумье и даже этого ему сделать не дали), подали знаки оставшимся за стеной соратникам.

Дальше было сложнее. Старательно раскрутив железные кошки, воины постарались зашвырнуть их вверх, стараясь зацепить крюками верхушку стены на четырнадцатиметровой высоте. Даже при условии, что парни давно и старательно тренировались подобному, с первой попытки получилось далеко не у всех, и часть кошек всё же упала вниз, так и не достав до цели. Но и количества тех, что выполнили свою задачу, хватило для того, чтобы полтора десятка фигур начали подниматься по стене наверх. Медленно, с натугой — всё же в тяжёлом тёплом одеянии ползти вверх, это не в одних портках и рубахе на ярмарочной площади на столб вскарабкиваться. А внизу их товарищи с тревогой ожидали, что же будет дальше: всполошаться немцы или нет?

Но вот, наконец, первые фигуры достигли вершины, и скрылись за зубцами стены. Следом сразу же полезла новая партия, но большая часть воинов устремилась к восточной стене, где располагались широкие ворота, закрытые по ночному времени. И на этом удача отвернулась от русичей. Где-то наверху раздались вдруг визг и скрежет клинков, а затем с громким криком чьё-то тело рухнуло вниз, на подмёрзшую землю двора.

Увы, недолгий шум был всё же замечен и в темных до того оконцах то там, то там замелькал огонёк, так что Хабар, от ярости сжав губы, взмахом погнал очередную партию ратников к верёвкам. Похоже, спокойно открыть ворота им уже не дадут. А без этого весь план захвата замка летел к чертям!

Вечер в пятницу рыцарь Генрих фон Клостер решил отметить знатной пирушкой. Времена целибата и строгого послушания остались далеко в прошлом, и нынче рыцарям хотелось жить, ни в чём себе не отказывая.

Накрытый скатертью стол фогта стоял прямо перед пылающим камином, а его гости умещались на простых скамьях за длинным столом из толстых, струганных досок, буквально ломившимся от разнообразной снеди. Кто там говорил об умервщлении плоти? Это не для рыцарей ордена! Множество кувшинов с вином и пивом, подносы с зажаренными гусями, поросятами и убоиной, которую взяли на последней охоте. Большегрудые девы из местных, взятые, чтобы ублажить кавалеров, и менестрели, услаждающие их слух балладами.

Гуляли до поздней ночи, а потом ещё и долго развлекались, уединившись с девами по комнатам, так что на сигнал тревоги гости отреагировали заторможено и каждый по-разному. Как и воины гарнизона, которые самым наглым образом проспали начала атаки. Однако караульная смена, услыхав тревожные крики, успела выскочить из помещения, пытаясь в темноте рассмотреть, что же произошло. На беду, руководивший ими начальник быстро сообразил, что самая лакомая цель для любого штурмующего — это ворота, и повёл кнехтов прямиком туда.

Они подоспели как раз к тому моменту, когда тяжёлые створки, скрипнув, начали расходиться, и сразу же бросились в бой, желая помешать врагу расширить образовавшуюся щель. Лязг мечей, хриплое дыхание и матерный рык слились в единую какофонию боя. На помощь уже сражавшимся стражникам, ведомый сержантами, уже полностью пришедшими в себя, спешил новый отряд, готовый смять немногочисленных нападавших, но почти возле самых ворот на них, как снег на голову, свалились так вовремя посланные на крышу Хабаром ратники. Они, уступая в числе, сделали главное — задержали помощь и позволили товарищам отворить-таки ворота настолько, что столпившиеся за ними русичи смогли проникнуть внутрь замка.

Пронзительно запели рожки, и волна схватившихся было врукопашную дружинников, стремительно отхлынула от немцев, которые лишь на мгновение задержались, прежде чем бросились вдогон. Но этого мгновения и хватило нападавшим. Поняв, что тихо вырезать всех уже не получится, русичи запалили фитили (такой вариант ведь тоже продумывался) и, ворвавшись во двор, жахнули в сторону противника картечью из мушкетонов. После чего первая партия, вооружённая только холодным оружием, вновь набросилась на стражников и быстро добила тех, кто ещё стоял на ногах. После чего, объединившись с перезарядившимися стрелками, они продолжили штурм замка.

Рыцари, так и не успевшие надеть доспехи, собрались с оруженосцами возле круглой артиллерийской башни, намереваясь запереться внутри. Но не успели. Буквально на их плечах внутрь ворвались и нападавшие. Здесь было гораздо светлее — кое-где на стенах висели коптящие масляные светильники, порождая причудливую игру света и теней. И превращая лица врагов в уродливые маски.

На Хабара, который вопреки всем наставлениям, первым рванулся за орденцами, ринулся с мечом ражий оруженосец, собираясь развалить русича одним ударом от макушки до самого копчика. Вот только в руках у полковника была не сабля, а купленные за большие деньги в Антверпене занятные ручницы итальянской работы, коих князь назвал странным словом "пистолет". Вместо фитиля в них был встроен хитрый механизм, позволявший стрелять без задержки времени. Вот Хабар и не задержался.

Выстрел бахнул весьма оглушительно, и немчик, не добежав буквально пары шагов, рухнул прямо под ноги полковнику. Который тут же навёл второй пистолет на врагов, как и ворвавшиеся следом за ним ратники свои мушкетоны с дымящимися фитилями.

— Сдавайтесь, господа рыцари, — на хорошем нижненемецком произнёс Рындин. — Пусть за мёртвых я выкупа и не получу, но и устраивать тут подобие турнира не собираюсь. Просто перестреляю вас всех и вся недолга.

— Такое поведение не делает вам чести, впрочем, что ещё ожидать от варвара и мужлана, — скривился ливонский фогт, однако меч благоразумно отбросил.

— Сказано в писании: яко хотите, чтобы поступали с вами, тако поступайте и вы. Вы, божьи рыцари, первыми начали, так что хлебайте и не обляпайтесь, — усмехнулся в ответ на оскорбление полковник. И скомандовал своим: — Вяжите их, ребятки!

* * *

*

Затянутое тучами небо лишь слегка посветлело, обозначая начало нового дня, а из ворот замка уже выскочил конный отряд, направившийся в сторону имения рыцаря Гунда. Захват Толсбурга, возведённого для защиты окрестностей и гавани от пиратов, оставлял всю подчинённую ему территорию без той самой защиты, ибо все вооружённые силы были сосредоточены именно в замке. Рыцарские же имения представляли собой обычные загородные дома, пусть и построенные из крепкого камня, но никак не тянущие даже на самый паршивенький замок. Так что рыцарю предстояло весьма не тривиальное пробуждение. Как, впрочем, и жителям ближайших деревень.

Все они, Селья, Рутья и Карепа принадлежали вассалам Ливонского ордена Врангелям, которые нынче вкушали невольное гостеприимство в подвалах орденского замка, раздумывая над суммой выкупа. И Хабар Андреевич, распустив людей в зажитьё, сам лично направился в Селью, отстоявшую дальше от моря, и в которой Врангели устроили свою усадьбу.

Селья безмятежно спала. В небольших окошках крестьянских халуп не светилось ни единого огонька, а из сараев доносилось сонное мычание и похрюкивание. Сложенный из серого известняка двухэтажный, крытый черепицей дом баронов, представлял из себя целый усадебный комплекс с множеством хозяйственных построек. Но и его обитатели, пользуясь отсутствием хозяев, так же не спешили просыпаться с зарёй.

Собак местные чухонцы имели далеко не в каждом дворе, но именно эти четвероногие защитники первыми и заподозрили неладное, подняв истошный лай, который, впрочем, уже не мог спасти селян.

Грохот срываемых с петель дверей, грубые руки, стягивающие с постели ещё не пришедших в себя хозяев, да кусок тряпки во рту — вот самые яркие впечатления, что остались у людей от того утра. Сопротивления сначала практически никто не оказал, а потом и некому стало, и всё, что оставалось полоняникам — лишь молча наблюдать, как налётчики грабят родимый очаг, вытаскивая из домов всё имеющее хоть какую-то ценность, а потом поджигают его, дабы посильнее нанести урон божьим рыцарям.

Досталось и обоим скотным дворам, что развели Врангели в своём имении. Их так же просто и без затей подожгли, едва вывели из них последнюю скотинку.

Грабежи и поджоги длились ровно два дня, после чего русичи, экспроприировав суда, что нашлись в толсбургской гавани, погрузили хабар и полон на борт, и отчалили в обратном направлении, перед уходом запалив всё что можно, включая и захваченный ранее замок. Так что подоспевшему к полудню рыцарскому отряду осталось лишь изрыгать проклятия в адрес схизматиков, да молиться за судьбу пропавших товарищей. О судьбе же крестьян из местных чухонцев никто из орденцев даже не подумал. Не рыцарское это дело, о рабах думать.

* * *

*

Взмыленный гонец примчался в Мадрид, куда ближе к Новому году перебрался королевский двор, аккурат к шапочному разбору. Посольство уже паковало вещи, готовясь выезжать в обратный путь. Однако новость, привезённая им, стоила того, чтобы получить ещё одну аудиенцию у короля.

Карл же в первые месяцы нового, 1525 года, пребывал в постоянном напряжении. Сознавая грандиозность стоящих перед ним задач, он постоянно повторял, что не должен оплошать. "Я прекрасно понимаю, — говорил он, — что время уходит и мы вместе с ним, и я не намерен позволить ему пройти, не оставив следа на моей репутации. Я не вижу ничего, что помешало бы мне совершить нечто великое, если бог позволит мне трудиться мирно и спокойно". Вот только как раз мира и спокойствия ему и не доставало.

В Италии собравшийся с силами Франциск осаждал Павию, а четыре тысячи ландскнехтов, столь нужных сейчас там, разбирались с восставшими в Валенсии. И разбирались столь основательно, что успешно вырезали толи пять, толи шесть тысяч мавров (кто там этих нехристей считать будет?), а ещё большая часть последних в ужасе бежала из Испании. И чаще всего — на берберийский берег, к пиратам. Итогом же столь радикального наведения порядка стало то, что приведённая к покорности провинция разом потеряла треть своего производства, что, несомненно, должно было в скором времени сказаться и на поступающих от неё в казну доходах. Гремели ожесточённые сражения в Новом Свете, лилась кровь в германских землях, а на востоке грозовой тучей нависала над Империей османская Порта.

А потому известие из Москвы слегка встряхнуло молодого короля, однако в данный момент на первом месте у него была всё же война с Францией. И всё же, выдавая князю императорскую грамоту, Карл высказал надежду, что разногласия между христианскими монархами вскоре закончатся, и он сможет, наконец, начать подготовку к главному походу своего правления: освобождения Иерусалима от власти магометан. На что Андрей ответил, что его государь, несомненно, присоединится к столь святому делу и окажет императору максимальную поддержку.

На этом долгое пребывание русских в Испании подошло к концу. И надо сказать, что бонусов от него далёкая Русь получила куда больше, чем Испания, и уж точно куда больше, чем в ином прошлом/будущем. Одно признание за русским правителем царского титула в его императорском значении выводило русскую дипломатию на совершенно иной уровень. Теперь оставалось лишь Дмитрию Герасимову закрепить этот успех в договорах с папой римским, и многие аспекты восточноевропейской политики заиграют совсем иными красками.

Не менее важными стали и торговые статьи подписанного договора. От имени самого короля Испании русским было дозволено вести торговлю с испанскими владениями, причём особо оговаривались разрешения торговать не только бартером (поскольку королевские запреты в целях предотвращения утечки монет требовали именно менять товар на товар), но и вывозить купленные товары на своих кораблях, даже если в порту имелись испанские суда, а также им давалось добро на постройку Гостинного двора в Бильбао, и кортесы, вообще-то бывшие против подобных решений и даже не раз предлагавшие хотя бы на год запретить иностранцам заниматься торговой деятельностью в Испании, но потерпевшие поражение в недавнем восстании, не смогли отказать Карлу в такой мелочи. Зато Евдоким просто потирал руки от открывающихся возможностей. За прошедшие месяцы он успел более-менее оценить рынок Кастилии и его основные нужды, и теперь прикидывал, как лучше организовать весьма, как оказалось, выгодную торговлю с этим далёким королевством.

Ну а если добавить к этому попутно нанятых специалистов и семена самых различных культур, включая и не известных ещё на Руси, то успех посольства был, что называется, налицо. Кстати, оформляя выезд специалистов из Испании, Андрей столкнулся с интересным законом. Как оказалось, в целях всё того же запрета вывоза драгоценным металлов из страны, каждый, кто собирался покинуть пределы королевства, должен был явиться к коррехидору, алькальду или иному представителю власти и в присутствии нотариуса и свидетелей сообщить куда, на сколько и зачем он собрался выезжать и что с собой везёт, а его вещи подлежали обязательному досмотру. И не дай бог при этом досматривающие найдут что-то запрещённое к вывозу.

Но, слава богу, все бюрократические препоны были решены и теперь посольству оставалось лишь дождаться окончания сезона зимних штормов и отправиться, наконец-то, домой. При этом посольству предстояло ещё заглянуть в Вену, ко двору эрцгерцога Фердинанда, отчего в Нидерландах оно должно было сойти с кораблей и продолжить путь по рекам вглубь континента.

Известие о победе под Павией достигло посольства уже в Бильбао. Так что Андрей немедленно отправил императору поздравительное послание, а вот герцогу Альбе он отписал уже другое письмо, в котором советовал не слишком доверять словам французского короля. Нет, он не верил, что рыцарственный Карл прислушается к советам гранда, но, когда Франциск нарушит все договорённости у того же Альбы будет совсем другое отношение к предупреждениям от московского знакомца. И как знать, как это в будущем может пригодиться.

Наконец, в начале марта, когда Бискай ещё штормил, но уже не так часто и сильно, посольство принялось грузиться на корабли. Час возвращения домой настал.

* * *

*

Весенний Бискай своенравен: может пропустить без проблем, а может и задержать, закрутить и даже пригрозить гибелью. Или просто попить нервы мореходам, наслав на них такое явление, как накат. А в полное отсутствие ветра, попасть в сильный накат, отвратительная ситуация: двигаться ведь можно только по течению, а куда это течение вас принесёт одному богу известно. И если учесть, что подобное явление может продолжаться несколько дней после шторма, то лучшим из решений будет подождать его окончания в какой-нибудь укромной бухте или в порту.

Но Лонгин, впервые попавший в такую ситуацию, не стал слушать француза, а сильно понадеялся на слабый ветерок и своё парусное вооружение, позволявшее ходить круто к ветру почти как шхуны (хотя шхуны всё равно были для каравелл вне досягаемости). В результате на второй день противостояния волнам с "Песца" передали сигналом: "сломан руль". Его закрепили канатами, и каравелла тихим ходом продолжила путь, благо Лонгин не стал больше испытывать судьбу, а прислушался к советам и, используя силу наката, взял курс на ближайший городок, которых было немало на побережье. Следующий день показал, что кормщик поступил довольно мудро, ибо руль на "Песце" сломался снова, но флотилия уже успела практически добраться до порта Хихон, так что к катастрофе это не привело.

Хихон, построенный ещё римлянами, после падения той империи больше прозябал как скромный рыбацкий городок, но в последнее время стал быстро расширяться и богатеть. А главное, тут имелись судостроительные верфи, где можно было в нормальных условиях отремонтировать полученные повреждения.

И вот ведь как получилось: вроде бы и не сложный ремонт, однако он занял почти две недели и Лонгин всё это время корил себя за то, что не послушал совета бывалого морехода. Хотя к Жану ле Грону (который вряд ли был дворянином по рождению) он особой веры не имел. Уж слишком скользким типом тот оказался.

Родом из Дьеппа, все жители которого, так или иначе, были связаны с морем, француз ещё отроком записался в юнги. Но поскольку Дьепп славился не только как торговый порт, то и юный Жан предпочёл честному купцу палубу корсарского корабля и уже в 1496 году участвовал в том бою, где Робер Дюфура захватил два судна, проходивших мимо Бордо. Как юнга, он получил от добычи самый малый куш, но всё равно по сравнению с мальчишками, что устроились на купеческие посудины, оказался богачом.

Вот с той поры морская жизнь Жана и стала ориентироваться исключительно на корсарские корабли. За прошедшие годы он многое повидал и лично был знаком со многими удачливыми капитанами, такими как Тома Обер и Николя дю Жарден, грозой португальцев Мондрагоном и братьями Жаном и Раулем Пармантье (которые придумали тот самый весёлый ритуал прохождения экватора, доживший и до двадцать первого века), ну и, разумеется, знаменитым Жаном Флери, умыкнувшим золото у самого испанского короля! А также слышал о многих других лихих парнях, чьи имена знали в каждом портовом городе по обе стороны Атлантики: Сильвестр Билль, Жак де Сен-Морис, Жан Фэн, Пьер Криньон и многие другие.

Правда, не все лихие капитаны предпочитали охоту за кораблями, с тем же Бино Польмье де Гоннвилем Жан меньше всего занимался пиратством, зато посетил земли за Атлантикой, где было много довольно ценного бразильского дерева, добычей которого они и занимались большую часть времени. Потом, уже с Бернаром де Бьевильем он вновь ходил в те места, но уже не так удачно. Кристован Жакес, который по указу короля Мануэла патрулировал побережье Бразилии, заметил их каравеллу и гнался за ними до самой темноты, благо ночь выдалась безлунной, и французам удалось под её покровом ускользнуть от преследователей.

Зато на корабле Пьера де Мондрагона Жан одним из первых среди французов прошёл мимо мыса Бурь и пощипал португальцев прямо в индийских водах, захватив в Мозамбикском проливе корабль из флотилии португальского адмирала Тристана да Куньи. Правда, уже на следующий год у мыса Финистерре португальский адмирал Дуарте Пачеко Перейра перехватил и разбил французскую эскадру, но плененного Мондрагона и часть его офицеров отпустили, взяв с них честное слово, что они никогда больше не будут нападать на португальцев.

— Крепко же ты слово держишь, франк, — неодобрительно покачал тогда головой Лонгин. — Зато понятно, отчего ты артачился: думал, мы, как португалы, тебя под честное слово отпустим. Нет, франк, не на тех нарвался! Вот поможешь нашим парням в тех водах, где куролесил, обосноваться, вот тогда и кончатся твои мытарства. А пока что поживёшь на борту, свободным, но не вольным, — сострил кормщик, хотя француз вряд ли понял всю тонкость игры слов. Ведь только на Руси свободным мог быть любой, даже раб, а вот вольным далеко не каждый. И известная европейская поговорка в русском переводе правильно должна была бы звучать так: "городской воздух делает вольным". Увы, с веками разница между "свободным" и "вольным" стёрлась, но в шестнадцатом веке эту грань знал каждый, кто говорил на русском языке, не зависимо от того, в какой местности он жил. И, разумеется, знал её и Лонгин, командир шхуны "Св. Савватий". Знал, и позволил себе подшутить над французским штурманом, который на деловое предложение поработать на русичей зачем-то решил показать свою французскую гордость.

— Только ты, мил-человек, помни: коли начнёшь юлить — муки ада для тебя начнутся ещё при жизни, — под конец разговора предупредил Жана русич.

Этот разговор состоялся ещё зимой, когда "святая эскадра" зимовала в Бильбао. Вообще, стоянка проходила более чем скучно. Корабли отдыхали у причалов, а мореходы спускали жалование в городских тавернах, да шокировали местных купанием в холодном, по их понятиям, море. Чтобы совсем уж не разложить экипажи Лонгин, оставшийся за старшего, поочерёдно посылал их на местную верфь, где для русских местные корабелы переделывали трофейные каравеллы, старательно готовя их для крейсерства.

Вот только не надо думать, что о возможности рейдерства русичи задумались только перед Испанией. Нет, всё планировалось заранее, для того и лишние рты в виде сверхштатных абордажников и мореходов с собою взяли. А пойманный по пути штурман-француз просто ко двору пришёлся. С ним, конечно, полегче будет, но и без него русские собирались поискать славы и богатства в иберийских водах.

Захваченные каравеллы хорошенько перебрали, заменив часть обшивки, перепланировали некоторые помещения да усилили артиллерию, установив на борт по пять проверенных временем "единорогов", сняв их со шхун "святой эскадры". Потом отобранные в рейдерство экипажи учились прямо в порту работать с парусами, а канониры тренировались работать с пушками. В результате к февралю обе каравеллы, переименованные самим князем хохмы ради в "Песец" и "Полярный лис", были готовы к походу. Старшим над отрядом назначался Лонгин.

И настал день, когда на заре оба судна подняли якоря и, подхваченные волною отлива, заскользили со спущенными парусами по реке к заливу. А на оставшихся в порту русских кораблях (каперы уходили в поход первыми) им вослед махали руками посольские и мореходы, желая счастливого плавания. Вот только Бискай отчего-то решил показать новичкам свой грозный норов, и не выпускать просто так русские корабли из своих объятий...

Наконец ремонт был окончен и поймавшие в паруса хороший ветер каравеллы ходко побежали на выход из Кантабрийского моря, как именовали залив местные жители, чтобы вскоре достичь мыса Ортегал, который считался своеобразной границей Бискайского залива. Затем, идя вполветра (или как по иноземному в галфвинд), корабли продефилировали мимо берегов Португалии, чьи гористые берега виделись всю дорогу тонкой линией на горизонте. Однако море словно вымерло, ни паруса не увидели наблюдатели со своих вороньих гнёзд. Даже рыбаки и те словно не выходили на лов.

Так, никого не встретив, каперы и достигли мыса Сан-Винсенте.

— И кого вы собрались тут грабить, сеньор капитан? — подошёл к задумчивому Лонгину француз, скинувший по жаркой погоде свой дублет и оставшийся в одной рубахе.

— Врагов императора, — буркнул русич, не поворачивая головы.

— Но в этих водах редко встречаются каперы моего короля, а вот португальских посудин просто видимо-невидимо. Однако куда лучше спуститься ещё южнее, к островам Кабо-Верде. Их не минуют ни те, кто идёт из Индий, ни те, кто идёт в Индию, ни те, кто ходит в Мали.

— Мали?

— Ага, такая страна черномазых в Африке. Оказывается, португальцы уже давно проложили туда дорогу, ведь эти малийцы так любят соль, что платят за неё золотом. Или чёрным деревом.

— Золото или древесина? — удивился Лонгин. — Она такая дорогая, что её берут вместо золота?

— Нет, сеньор, не древесина, — рассмеялся Жан. — Рабы. Обычные чернокожие рабы. Португальцы любят их использовать на своих плантациях. Но для честных корсаров абсолютно бесполезный груз. Вот помню как-то...

— Да тьфу на тебя, еретик, нет, чтобы сразу по-человечески объясниться, — рассердился Лонгин, решивший, что франк просто захотел посмеяться над ним.

— Я учту это, сеньор.

— Вот и учти. И, кстати, судя по твоим портоланам, именно где-то здесь и пробегают твои сородичи в поисках добычи.

— Так ведь уже конец марта, сеньор? — опять удивился франк, но тут же, увидев злой взгляд русича, пустился в объяснения: — Индийская Армада или вот-вот выйдет, или уже вышла из Лиссабона и самое время идти перехватывать её у Кабо-Верде, так как Канары заняты злейшими соперниками португальцев — испанцами, и туда они зайдут только в экстренном случае. А Армада, идущая обратно, сейчас неспешно движется где-то у южной оконечности Африки, или вовсе ещё в Индии. Хотя, конечно, здесь можно встретить тех, кто идёт в Мали, но груз их не дорог, да и более вероятней встретить корабли береговой охраны, которые не любят никого, над кем не висит флаг короля Португалии. А Кабо-Верде хороши тем, что там не только проходят все Армады, но и устье реки, где малийцы торгуют с португальцами, недалеко.

— Смотрю, хорошо те воды знаешь, — усмехнулся Лонгин.

— Не один год там бывал, — спокойно ответил француз.

— Что же, давай посмотрим, где эти твои острова.

И каравеллы, заложив для очистки совести ещё один круг от мыса Сан-Винсенте до залива Сетубал и обратно, двинулись прямиком на юг, в те воды, где ещё не бывал ни один русский мореход...

Всё же плавание в тропиках то ещё удовольствие. Вроде и ветер дует, и море кругом плещет, а жара стоит такая, словно в бане. Корпус за день пропекается насквозь, в пазах даже смола пузыриться начинает, а спать в душных кубриках нет никакой возможности. Оттого отдыхающие норовят всё больше на верхней палубе прилечь. Да только каравеллы — это не огромный океанский лайнер и мест наверху не всем хватало. В офицерских каютах микроклимат был тоже не ахти, но там хоть можно было приоткрыть окна и к ночи внутри становилось более-менее терпимо.

Однако жара донимала не только людей. В бочках, не смотря на все ухищрения, тухла вода, а в кладовых портилась провизия. И Лонгин уже с тревогой выслушивал отчёты своего помощника, гадая, хватит ли оставшихся запасов до ближайшей земли. И лишь француз был спокоен, утверждая, что русские зря беспокоятся. И оказался прав. Легкие облачка островов на горизонте появились задолго до того, как испортилась вся вода и протухла вся провизия.

Архипелаг Кабо-Верде оказался довольно большим. А благодаря высоким горам, виден был достаточно издалека. Что позволяло каперам, даже промахнувшись из-за слабости навигационных приборов, вовремя подкорректировать свой курс. Земля посреди океана обещала отдых экипажу, ведь, несмотря на то, что острова были заселены уже полвека назад, и португальская корона делала всё, чтобы привлечь на них побольше переселенцев, часть из островов всё ещё пустовала. И одним из таких безлюдных кусков земли был и остров Льяна.

Самый "плоский" из всех островов, он не мог похвастаться буйной растительностью и плодородной почвой, и использовался местными жителями лишь для выпаса скота, поскольку недостаток в естественном водоснабжении препятствовал его заселению. Зато как место стоянки таких вот "ловцов удачи" он подходил очень даже хорошо. Источники воды, чтобы пополнить запасы, на нём всё же имелись (да и те же португальцы постарались, пробив несколько колодцев), а море у берегов буквально кишело разнообразием своих даров. Кого тут только не было — тунец, морской окунь, рыба-пила, осьминоги, лангусты и даже киты. Мясо же и вовсе самостоятельно бродило по острову: знай, хватай да режь! Ведь пастухи отнюдь не та сила, что сможет противостоять воинам. А постоянно дующий над островом ветер помогал людям хорошо переносить летнюю жару, особенно спрятавшись под тенью навеса, так что отдых для команды получился действительно отдыхом. Люди купались в тёплом море, загорали на белых песчаных пляжах, отъедались свежим мясом, рыбой и фруктами (что смогли найти на этом довольно сухом островке). Не забывали и про корабли. Пользуясь советами француза, первую каравеллу подтащили ближе к берегу, выгрузили с неё пушки и во время прилива подтащили ещё как можно ближе к берегу, на отмель.

Когда же начался отлив корабль с помощью блоков и канатов завалили на бок, и взору мореходов предстало днище корабля, покрытое разнообразной живностью. Такого русичи ещё не видели, ведь в малосолёной Балтике суда практически не обрастали, и уж тем более это было не так быстро, как в этих водах. А как сказал француз, из-за этих наростов их корабли, бывало, просто не могли догнать жертву, у которой днище было более чистым, или уйти от погони. Ну а поскольку во главу тактики князь всегда ставил скорость и манёвр, то Лонгин, как прилежный ученик, не мог не обеспокоиться и решил посмотреть, что там у него творится. Увиденное мало порадовало кормщика и по его команде все экипажи рьяно принялись за очистку и ремонт подводной части.

Отдирать моллюсков было тяжело и утомительно, но работать приходилось без перерывов, так как время было ограниченно, ведь после прилива судно вновь оказывалось наплаву. Ну и не очень-то всем хотелось оказаться, выражаясь фигурально, со спущенными штанами, в случае появления на горизонте кораблей хозяев или очередных "джентльменов удачи".

Отодрав ракушки, мореходы под руководством плотника, принялись искать подгнившие и разъеденные червями доски, дабы вовремя заменить их, а так же заливать пазы смолою в тех местах, где образовались трещины. Пригодилась и краска, доставшаяся русичам при захвате каравелл. Ею под конец работ основательно покрыли днище, в надежде, что она на некоторое время сдержит рост моллюсков.

Затем мореходы переместили все оставшиеся на корабле тяжелые грузы на другой борт, и с отливом всё началось по новой. Зато спустя всего четыре дня "Песец" вновь был готов померяться ходом с любым кораблём, кроме русских шхун, разумеется. А его место на отмели занял "Полярный лис".

Однако, когда работы по его очистке приблизились к апогею, наблюдатели, предусмотрительно выставленные Лонгином, сообщили, что углядели в море паруса двух кораблей. Правда, были они ещё достаточно далеко, и невооружённым глазом их увидеть ещё не было никакой возможности. Но ведь у наблюдателей была оптика.

Чертыхнувшись, Лонгин схватил свою подзорную трубу и, лихо взобравшись в воронье гнездо стоявшей на рейде каравеллы, старательно принялся вглядываться в горизонт. Увы, но даже хорошая труба не могла подсказать, чьи это были корабли. Впрочем, для русичей в этих водах врагом был любой, кто был сильнее, так что Лонгин велел экипажу "Песца" быть готовым к бою.

Предчувствие не подвело кормщика. Спустя ещё пару часов стало понятно, что корабли идут к острову и, возможно, с них вскоре разглядят занятых работой русичей и их корабли. Хотя ещё оставалась слабая надежда, что неизвестные пройдут мимо и встанут на якорь севернее, где была ещё одна удобная бухта, которую, по словам того же француза, использовали для стоянки куда чаще. И госпожа Удача сжалилась над ними, неизвестные корабли действительно прошли дальше и спустя несколько довольно напряжённых часов, скрылись за береговой чертой, так и не заметив затаившихся русских. Но в свою трубу Лонгин при их проходе подметил одну деталь: второй корабль был явно изрядно потрёпан и нуждался в хорошем ремонте. А значит, ребятки совсем недавно были в бою. И поскольку они не свернули в сторону португальской колонии, где имелась верфь, то были они точно не португальцами. И в мозгу у Лонгина буквально на ходу созрел план. Раз это были французы (а больше в этих водах пока что никто, кроме них и португальцев не обитал), то Лонгин, согласно каперской грамоте, имел полное право атаковать их во славу императора, и плевать, что в трюмах у них, скорее всего, добыча с португальских купцов. Кому в том же Бильбао это будет интересно!

Тщательно обдумав все за и против, он вызвал к себе полусотника абордажной партии с "Полярного лиса" и велел тому отправить людей, пробежаться вдоль берега, да посмотреть, не пристали ли где к берегу недавние гости. Полусотник усмехнулся в бороду и быстро подобрал самых молодых и выносливых для выполнения поставленной задачи.

И хотя остров, на котором "отдыхали" русичи был небольшой, всего тридцать вёрст в длину, но и их за час не пройдёшь, тем более, что сделать это нужно весьма скрытно. Так что возвращение разведчиков пришлось ждать долго. Только под утро они вернулись обратно, но их известие лишь укрепило мысль Лонгина. Французы и вправду встали в дальней бухточке и теперь занимались тем, что вытаскивали повреждённый корабль на отмель для кренгования. И напасть на них в этот момент казалось решением само собой разумеющимся. Главное, чтобы они не обнаружили слежку, ведь тогда весь расчёт на внезапность рухнет в тартарары.

Весь день моряки спешно заканчивали работы по очистке днища "Полярного лиса", попутно затаскивая обратно вытащенный с корабля груз и пушки. И успели-таки закончить покраску до начала прилива, нанося последние слои уже буквально стоя по грудь в прибывающей воде. Зато хорошо отдохнувший за день пехотный отряд в ночь, по холодку под руководством полусотника отправился к месту вражеской стоянки, а вот корабли вышли в море только с утра, при отливе.

Оставленные у французского лагеря разведчики встретили пехотинцев задолго до места стоянки и поделились последними новостями. Вели себя французы довольно беспечно, и хоть и выслали отряд за мясом, но в основном сидели в лагере безвылазно, старательно трудясь над повреждённым судном, который уже лежал на берегу, опрокинутый на бок. Привычно усмехнувшись в бороду, полусотник велел всем затаиться и ждать появление своих кораблей.

Те, впрочем, долго ждать себя не заставили. Уже к обеду в лагере французов начался переполох, вызванный их появлением на горизонте. Рослый, горбоносый человек в одной рубахе, расправленной поверх штанов, тут же начал отдавать приказы, то и дело указывая то на покачивающийся на якоре свой корабль, то на приближающиеся русские корабли. Как успел заметить полусотник, французы, в отличие от русских, не стали озадачиваться созданием береговой батареи, да и вообще съёмом пушек, просто перенеся их вместе с грузом на один борт. И в результате артиллерия одного из кораблей теперь оказалась полностью бесполезна. Видимо, не сильно португальцы тревожили в этих водах незваных гостей.

Наконец суматоха в лагере французов прекратилась, и большая часть людей поспешно убыла на стоявший на рейде корабль, явно собираясь дать бой неизвестным гостям, а оставшиеся продолжили ремонт повреждённого судна. И они уж явно не ожидали, что враг грозит не только с моря.

Бой начался холостым выстрелом с "Песца". Это был сигнал для пехотинцев атаковать лагерь на берегу. Никто не интересовался видовой принадлежностью противника, не слал парламентёров и вообще, не страдал излишним гуманизмом. Как пел ещё не родившийся Высоцкий: "К чему гадать — любой корабль враг!". Можешь напасть — нападай, не можешь — беги! Так что бой начался без всяких предисловий.

Проваливаясь по щиколотку на осыпающемся песке, сборный отряд пехоты бросился в сторону работающих французов. И тут же был замечен выставленными наблюдателями, которые криками призвали товарищей к отпору. Увы, в руках французов были в основном короткие абордажные мечи, а то и вовсе инструмент для сдирания ракушек и водорослей, в то время как русские, как всегда, первую ставку делали на огнестрел. Подбежав шагов на семьдесят, они вскинули свои аркебузы и мушкетоны и произвели практически дружный залп. После которого принялись сразу же заряжать оружие по-новой. Шомпол в ствол, скусить патрон, высыпать порох, забросить пулю (или сыпануть дроби), прибить всё шомполом, досыпать порох на полку и вновь огонь!

Но и французы оказались парни не промах, и продавать свою жизнь собирались задорого. Поняв, что их просто и без затей расстреливают, не желая мараться в рукопашной схватке, они сами ринулись на столь подлого врага и, потеряв чуть ли не половину отряда, всё же сократили дистанцию, и теперь исход битвы решал старый добрый булат.

Увы, на их беду абордажников в Руссо-Балте учили на совесть, вбивая науку буквально розгами, так что шансов победить у франков не имелось. Но взять свою цену кровью они всё же смогли.

На море дело тоже пошло далеко не по плану. Да, француз был тяжело нагружен, да ещё и хорошенько оброс, так что русские каравеллы крутились возле него как гончие вокруг неповоротливого зверя, жаля из всех стволов. С корсарами произошло то, чего так опасался многоопытный франк — их застали в момент кренгования, когда один корабль был не боец, а второй не мог ни напасть по своему желанию, ни убежать. Но и сдаваться он тоже не собирался.

Поняв, что враг более юрок, он постарался маневрировать так, чтобы хоть к одному быть повёрнутым либо носом, либо кормой, уменьшая, таким образом, площадь попадания. А улучив момент, и вовсе открыл огонь по слишком близко приблизившемуся "Песцу". Поскольку расстояние не превышало двадцати пяти саженей, то с него попытались закинуть на борт француза абордажные крюки и багры, но тот шёл на полных парусах, и зацепиться удалось лишь единицам. Разумеется, французы быстро перерубили абордажные верёвки, так что стянуть корабли у русских хотя бы до того момента, когда два близко идущих корабля начинает присасывать, не получилось. Более того, удачный залп француза хорошенько так проредил самих абордажников, собравшихся для высадки на баке.

И вообще, как оказалось, француз не был лишён чувства новизны. Его люди прямо с палубы и марсов вели по русским кораблям стрельбу не только из луков, но и из аркебуз, а канониры при этом давали залп за залпом из своих фальконетов. И пусть на расстоянии их огонь был бессилен, но при приближении он тут же превращался в смертоносный, отчего русские никак не могли сблизиться с чужой каравеллой, чтобы закинуть абордажные крюки. Собственно, большой ошибкой Лонгина как раз и стало то, что в этом бою он упорно стремился взять чужой корабль на абордаж, рассматривая его как рабочий трофей.

В конце концов, раздосадованный раз за разом проваливавшимся попытками и растущими потерями, Лонгин на пятом часу боя решил-таки атаковать врага одновременно обоими кораблями. Дело шло к сумеркам, и он боялся, что француз сможет ускользнуть под покровом ночи.

"Песец", как самый повреждённый и понёсший наибольшие потери, зашёл на француза с левой раковины. "Полярный лис" следовал с правого траверса. Мушкетоны и ружья были выданы не только абордажникам, но и всем, кого только можно было освободить от управления парусами. Им была поставлена задача отгонять вражеские расчеты от орудий.

Дав залп всем бортом, "Полярный лис" забрал ветер и уверенно пошёл на обгон противника, дабы выйти ему в нос. На это потребовалось время, но, не смотря на все манёвры француза, ему это, в конце концов, удалось. Теперь "Песец" и "Полярный лис", идя спереди и сзади француза, то и дело поворачивались бортом, давали залп, от которого капер сильно страдал, и ложились на обратный курс, ставя все паруса. В результате, спустя час подобного избиения, француз беспомощно закачался на волнах, потеряв две из трёх мачт. Добавив ему ещё картечью, Лонгин повёл свой корабль на абордаж.

И всё же первым к борту вражеского корабля прилип "Песец". Затрещали выстрелы из мушкетонов и аркебуз, посыпались вниз со снастей подстреленные стрелки, упали на некогда выскобленную, а теперь всю заляпанную пятнами крови палубу убитые и раненные. Французы дорого продавали свою жизнь и совсем не помышляли о сдаче. Наоборот, сгруппировавшись на юте, они развернули вертлюжные пушки вдоль корпуса и тем самым здорово попортили этим планы русичей.

Но тут с другого борта приткнулся, наконец, "Полярный лис" и участь французского корсара была предрешена...

Победа досталась русским дорого, а добыча, мягко говоря, была так себе: благовония, слоновая кость, немного специй (в основном перец мелегета, придающий блюдам острый вкус с нотками цитрусовых) и большая куча тюков хлопчатой ткани. Было, отчего приуныть, однако главный приз, как оказалось, ожидал их на берегу. Лонгин даже сначала не поверил, когда ему доложили, ЧТО обнаружено в трюме ремонтируемого корабля. А когда убедился, что это не мираж, схватился за голову. Ибо в трюме пиратского корабля лежало золото. Частично оно было в слитках, частично в виде золотого песка, но всё вместе весило почти десять пудов. И стоило, в переводе на рубли, двадцать одну тысячу рублей. Что для Лонгина с его жалованием в десять рублей в год (не считая доли в добыче), было просто астрономической суммой.

Нет, Лонгин от словоохотливого француза уже знал, что из Африки португальцы везли домой в основном золото и рабов, а специи, ткани и слоновью кость лишь добирали к этим двум основным товарам. Но самому взять на меч подобное сокровище и не надеялся. Такое возили либо на большой, хорошо вооружённой каракке, либо в сильном сопровождении. А вот французы, как выяснили у пленных, рискнули и, как им тогда показалось, вытащили из колоды козырной туз, обменяв один свой корабль на богатую добычу, идущую из Эльмины. Что там случилось дальше, Лонгина уже не сильно интересовало, главное, что загруженная трофейным золотом каравелла в скором времени была сильно повреждена, и французы решили сделать остановку на островах, чтобы произвести необходимый ремонт и лишь потом уже отправиться домой. Кто же знал, что тут они из охотников сами превратятся в добычу?

Тут бы радоваться, да только Лонгин был больше озабочен свалившимся богатством. Да, парни получат свою долю от захваченного, но ведь половина добычи, согласно договора, отходила Компании (сиречь, князю), а золото умеет разжигать тёмное начало даже в самом духоскрепном человеке. Кормщик хорошо ведал, как сводит людей с ума золото в больших количествах. Так что головная боль ему, как руководителю, была теперь обеспечена на долгие дни вперёд.

А ещё оказалось, что кроме золота, португальцы везли рабов. Почти две сотни невольников, которых на стоянке выпустили из затхлых трюмов в импровизированный лагерь на берегу, дабы они не потеряли товарного вида. И хорошо хоть тут было всё более-менее ясно. Нет, мысли отпустить бедолаг на волю в голове Лонгина даже не возникла. Кто же отпускает холопов, взятых на меч? Это же законные работники до самой смерти владельца! Да его на Руси бы никто (ну, кроме попаданца) и не понял бы. Хотя везти чёрных, как смоль, людей на Русь — дело вряд ли богоугодное и уж точно весьма затратное. Куда выгоднее было бы продать этих холопов на местном холопьем рынке. И вот тут опять на первое место выходили договорённости, достигнутые Андреем в Испании!

Ещё в Вальядолиде он познакомился с интересным человеком, приехавшим в столицу из Севильи. Звали его Очоа де Альварес де Исасага, и был он родом из знатной васконской семьи и одного из старейших дворянских домов Европы. А должность при этом он занимал весьма интересную — глава Каса де Контратакион де Индиас — фактории, ответственной за работу с американскими колониями Испании. От имени Короны Исасага обладал абсолютной властью над богатствами Нового Света, а Совет Индий выступал в качестве бесспорного административного и консультативного органа для этих заморских территорий.

Правда, ввоз невольников в колонии был в это время королевской монополией, но молодой Карл, отвечая чаяниям колонистов увеличить число рабочих рук на плантациях Нового Света, предоставил одному из своих придворных — Лорану де Гувено — право на продажу рабов в испанских американских владениях. А тот, не будь дурак, быстро переуступил это право Каса де Контратакион за каких-то 25 000 дукатов. И поскольку князь, планируя каперство, прекрасно понимал, что за товар может попасть в руки его людей, то он быстренько договорился с сеньором де Альварес о том, что подчинённые де Исасаги будут выкупать подобные партии у русских каперов по ценам хоть и ниже рыночных, но вполне достойных.

Правда, тут же выяснилось, что в Испании довольно жёсткие требования к подобному "товару". Оказывается, здесь ценились только мужчины ростом не менее 180 см, в возрасте от 30 до 35 лет, не имеющие никаких физических недостатков. Остальные шли по принципу два за одного и более. Дети и вовсе шли по цене как один к двенадцати. А вот у португальцев был другой критерий при выборе рабов. Так что в доставшейся Лонгину группе было много низкорослых или более молодых негров. Как была и группа женщин, которых тут же пристроили к "особой" работе, ибо девственность, в отличие от белых полонянок, тут роли на цену не играла.

В общем, у Лонгина получилось всё как в поговорке: не было у бабы забот, купила баба порося!

Осмотрев захваченные трофеи, кормщик решил, что из двух каравелл своими силами можно добротно починить лишь одну, чем русичи и занялись в последующие дни. Работали спешно, ведь оказаться в роли французов не хотелось никому. А местные пастухи уже явно настучали в главный центр колонии о появлении на дальнем острове "воров и обидчиков". Потому отряды наблюдателей, вооружённые оптикой, были высланы на все окрестные вершины. И они не подвели.

Спустя некоторое время, когда ремонт "золотой" каравеллы уже подходил к концу, на горизонте были замечены паруса трёх больших кораблей, идущих со стороны острова Сантьяго. И они явно спешили к Льяне, дабы успеть зажать непрошенных гостей между собой и берегом. Что, возможно, у них бы и получилось, но оптика — секретное оружие русичей — позволила вовремя определить опасность, так что, получив известие о появлении хозяев архипелага, Лонгин начал спешно готовить корабли к походу. И когда каракки показались, наконец, из-за мыса, каравеллы, забирая ветер всеми парусами, уже находились далеко в открытом море. Так что, оценив на глаз их ходкость, португальцы даже не стали изображать преследование, а сразу же направились к месту стоянки, где остался лежать на боку остов французской каравеллы. И Лонгин ничуть не сомневался, что в ближайшее время король Мануэль получит очередное доказательство враждебных действий своего французского собрата. Что ж, как любит повторять князь, ничего личного, просто работа.

Обратный переход до Пиренейского полуострова прошёл удачно. Без штиля и штормов. Правда, недалеко от Кадиса их перехватили испанские корабли, но предъявленная каперская грамота быстро разрешила инцидент, и вскоре взору русских мореходов открылось устье реки Гвадалквивира. Широкий и достаточно судоходный, он позволял морским судам из Атлантики подниматься до самой Севильи, расположенной в глубине материка. Что не мешало ей быть единственным в своем роде портовым городом, через который шла торговля с колониями.

В общем, наняв в Санлукар-де-Баррамеда лоцмана и дождавшись прилива, Лонгин повёл свои корабли вверх по широкой и мутной реке, петляющей мимо холмов, сплошь и рядом засаженных аккуратными рядами шаровидных апельсиновых деревьев, лимонными рощами или оливками, из которых местные селяне и выжимали то "деревянное" масло, которым на Руси к праздникам волосы мазали, чтоб не ершились, да в лампадках жгли.

Севилья — большой торговый город на левом, низменном, берегу Гвадалквивира — открылась взору через несколько дней пути. Столица Андалусии носила отчетливый "мавританский отпечаток". Старые дворцы, построенные в стиле мудехар, соседствовали с низкими, побеленными известкой "глухими" домами, у которых на улицу практически не выходили окна и двери, зато имелся внутренний дворик, являвшийся центром постройки. Кривые улочки пролегали между домами, и были они такими узкими, что по ним зачастую не могла проехать обычная телега.

Порт Севильи был буквально забит большими купеческими кораблями, а между ними и берегом то и дело сновали сотни мелких парусных суденышек, развозя закупленные товары, а также провизию, необходимую для питания команды во время плавания. Поскольку все причалы были давно заняты, то русские корабли просто встали на рейде, бросив носовой и кормовой якоря, дабы их не крутило на течении.

К ним тут же слетелись перегруженные фруктами и овощами лодки, чьи владельцы принялись наперебой предлагать свой товар, прекрасно понимая, как соскучились в долгом плавании моряки по свежей пище. И, разумеется, не прогадали, сумев распродать немало из привезённого.

А спустя пару часов, на большой шлюпке прибыл портовый чиновник, в сопровождении альгвасилов, и сразу забросал Логина вопросами: кто они, что за флаг у них на мачте и зачем прибыли. Каперскую грамоту, протянутую ему в самом начале разговора, он чуть ли не обнюхал, однако к чему придраться не нашёл и отправил своего помощника проверять соответствие коносамента реальному грузу, а сам воспользовался любезным приглашением капитана распить стаканчик другой иноземной наливочки, пока таможня не даст добро.

Впрочем, сильно досмотр не затянулся и вскоре довольный привечанием чиновник убыл восвояси, успев, однако, рассказать, где находится Совет по делам Индий. Как оказалось, Casa de Contratacion размещалась в одном из крыльев севильского Алькасара — королевской резиденции, построенной в знаменитом испано-мавританском стиле с характерными для него выступающими арками, утонченной декоративной штукатуркой под мрамор, бассейнами, широкими дворами и садами, орошавшимися фонтанами и струйками воды. Находился он недалеко от Кафедрального собора, чьи шпили были хорошо видны с реки.

На следующий день Лонгин посетил это здание, где его принял управляющий Франсиско Пинело, уже получивший от сеньора де Исасага подробные инструкции, что и как делать. А поскольку корабли в Америку ещё не ушли, то с покупкой живого товара затягивать не стали, дабы не кормить их потом за зря, дожидаясь оказии. Казначей Торговой палаты, Санчо де Матьенцо, оказался тем ещё типом и торговался с Лонгиным за каждый дукат. Так что по окончанию торгов, осталось у кормщика стойкое ощущение, что испанский пройдоха неплохо так сэкономил на нём. Да ещё и заплатить попытался не звонкой монетой, а товарами, складом которых Севилья и являлась практически круглый год.

Ведь своего производства в колониях ещё не было (да и не будет, но об этом знал пока что лишь один человек на планете), так что всё необходимое для колонистов везли отсюда, из Севильи. А Испания, не смотря на свой бурный экономический рост, могла обеспечить лишь небольшую часть того, что было необходимо растущим поселениям Америки. Так что страна была вынуждена пользоваться продукцией и иностранного производства, отчего на складах в Севилье скапливались товары со всех концов Европы, ожидая перевоза в Новый Свет. А в порту Севильи швартовались иностранные корабли, среди которых, к удивлению Лонгина, было немало и ганзейских.

Так вот, памятуя королевский указ, Матьенцо буквально силой пытался втулить русичам товары, привезённые из Нового Света, и только пункты договора, буквально выстраданные Андреем на переговорах, позволяли Лонгину отбиваться от настойчивых предложений казначея, правда, кое в чём ему всё же пришлось и уступить, ведь это не в последний раз русские пользуются услугами Каса де Контратакион. Так что совсем уж портить отношения с чиновником всё же не стоило.

Покончив с делами, Лонгин в сопровождении охраны позволил себе небольшую прогулку по городу и очень удивился, когда чуть ли не на ступенях кафедрального собора Севильи рассмотрел привольно раскинувшийся невольничий рынок, где торговали чернокожими рабами, которых привозили португальцы (имевшие на это монополию) прямо из Африки. Здесь невольников перекупали, сдавали внаем, закладывали и передавали по завещанию. Подойдя ближе со вполне меркантильными целями, Лонгин через переводчика поинтересовался идущей торговлей и от словоохотливого работорговца узнал много интересного. Рынок постепенно рос, ведь кроме колоний, пожиравших рабочие руки просто безостановочно, мода на черного раба стала распространяться и среди севильских богатеев. Так что сеньор корсар, коли уж так получиться, мог бы переуступать свой товар и ему, так как в отличие от чиновников Совета, он бы точно заплатил звонкой монетой.

На последних словах Лонгин лишь усмехнулся. Ну да, португальцы-то продавали рабов по устойчивым ценам, а корсары могли удовольствоваться и более низкими, и полученную таким образом разницу ушлый торговец мог с чистой совестью положить себе в карман. Что же, предложение было весьма выгодным для всех участников возможной сделки, кроме, разумеется, португальцев. Но это явно ведь не Лонгина забота. Так что принципиальное согласие между ним и испанцем было достигнуто достаточно быстро.

Правда, при этом, уже удобно устроившись в тени навеса местной таверны и поглощая красный херес, испанец предложил и своё посредничество в торговле с этой самой Палатой. А вот это было уже куда более интересное предложение. Так как напрямую торговать с иностранцами товарами из Нового Света Палате было запрещено, и потому каждый богатый заморский торговый дом старался заиметь в Севилье своего агента из местных, который закупал бы нужный товар, а потом "типа перепродавал" его своим контрагентам, порой чуть ли не у самих ворот Каса де Контратакион.

Работорговец же явно хотел расширить охват своей деятельности, так что упускать подвернувшийся шанс не стал. Как и Лонгин не стал сразу же отказываться, мол, у нас королевское разрешение имеется. Договор договором, а свой контрагент, это свой контрагент. Так что, прощупав друг друга, обе стороны расстались, договорившись встретиться в ближайший заход корсарских кораблей в Севилью...

И вот, наконец, снова морской простор, снова гористый берег, правда, уже по правому борту, ведь каравеллы полным ходом спешили в Бильбао. Бискай на этот раз принял их более благосклонно и вскоре пресные воды Нервьона объяли вновь начавшие обрастать ракушками и водорослями днища.

Торгового агента Руссо-Балта Лонгин нашёл в доме, специально снятом Евдокимом. Красномордному и нещадно потеющему от жары мужчине капитан передал весь товар, что получил за продажу рабов, и золото под отчёт и ответственное хранение, а от него — письмо, запечатанное печатью князя. Вскрыв которое, Лонгин сначала внимательно вчитался в ровные ряды полуустава, а потом надолго задумался. Приказ был написан в привычной княжеской манере — предельно ясно и без каких-то двусмысленностей. Вот только выполнить его было трудновато. Однако, обдумав всё за ночь, уже с утра Лонгин приступил к подготовке к новому походу...

* * *

*

Когда святая эскадра бросила якоря в Антверпене, Андрей первым делом поинтересовался своим выигрышем на местном биржевом тотализаторе, и был приятно удивлён полученной суммой. Она оказалась даже больше, чем он ожидал, потому что большая часть ставок была сделана почему-то на француза. Что же, каждый сам хозяин своих денег, и если они кому-то не нужны, то вот ему пригодятся обязательно.

Дьяк Борисов, узнав про ставки, неодобрительно покачал головой, но свои мысли теперь хранил при себе. Полный успех в Испании показал опытному дьяку, что князь знает, что делает, хотя, как все люди в возрасте, не очень-то принимал новые веяния. Но и не мешал, что было более важным при работе в команде. А Андрею эти деньги были нужны для дела, так как он задумал задолго до Петра сделать русскому крестьянству немецкую прививку, ради его более продвинутых сельхозтехнологий. И для этого собирался потратить выигранное серебро на банальный выкуп пленных у победителей, которые подавляя восстание, бессмысленно уничтожат сотни тысяч рабочих рук. Нет, князь прекрасно понимал, что среди бунтовщиков обязательно будет масса люмпенов, которым любая работа не по нутру, но ведь и на дворе отнюдь не толерантные времена, так что пристроить к делу можно будет всех. На крайний случай, самых непонятливых можно будет просто продать крымцам, в обмен на своих, православных. Цацкаться с европейцами только потому, что они европейцы Андрей не собирался. А поскольку победы над восставшими, как он помнил, начнутся очень скоро, то инструктировать своих людей, что и как делать, он начал ещё когда суда с посольством плыли по Рейну.

Но, перед началом поездки к эрцгерцогу состоялось, наконец-то, знакомство князя с Маргаритой Австрийской, женщиной, которая была рождена, чтобы стать королевой, но так ею и не стала. Но все вокруг, и даже юный Карл, сумели разглядеть в ней огромный талант управленца, отчего племянник, признав собственную ошибку, вернул воспитавшей его тётушке титул правительницы Нидерландов, которыми она успешно управляла до того, как он неосмотрительно отстранил её от этого.

Крепко держа власть в своих нежных руках, она способствовала торговому миру между Бургундскими Нидерландами и Англией, заинтересованной во фламандской торговле, и помогала сглаживать острые углы в отношениях между голландскими и испанскими подданными своего племянника. А покровительствуя искусствам и наукам, она превратила свой двор в Мехелене в центр меценатства, привечавшего учёных, литераторов и художников, и давшего животворящий толчок к становлению голландской культуры Золотого века.

И, как вы понимаете, не познакомиться с такой женщиной Андрей просто не мог, так что посольству пришлось сделать небольшой крюк, под привычное уже бурчание дьяка.

Зато Маргарита приняла послов далёкого восточного императора скорее по-домашнему, чем помпезно-официально, что было только на руку Андрею, собиравшемуся обсудить с нею больше торговые дела, нежели политические.

В связи с последними новостями из Италии, герцогиня чувствовала себя счастливейшей женщиной, хотя, как опытный политик, и пыталась скрывать свои чувства. Однако весь её немалый двор знал, что племянник, в воспитание которого она вложила всю себя, наголову разбив французов при Павии и взяв в плен короля Франциска, тем самым свершил давно лелеемую ею месть Франции за нанесённое когда-то в юности тяжкое оскорбление. Да ещё и зловредный родственничек, Рене-бастард, точивший её тихое семейное счастье, тоже погиб в той битве. Так что лучшего момента для получения преференций князь придумать просто не мог. И постарался воспользоваться этим по полной.

Нет, Маргарита вовсе не перестала быть рачительным правителем, но ко многим предложениям, исходившим от него, она отнеслась куда более благосклонно, чем даже сам Андрей мог надеяться, так что, анализируя после их встречу, он решительно списал это на эйфорию от свершившейся мести. Недаром же женщина воспитывала Карла в старых добрых антифранцузских традициях! Но, если это выгодно Руси и ему, то да здравствует глупость тех, кто обижает умных женщин! Главное, самому не повторить их ошибку. Благо людская молва уже многое сделала для поднятия его имиджа у Маргариты и её придворных, и ему оставалось лишь не ударить в грязь лицом.

Впрочем, общаться с умной и красивой женщиной было и без того приятно. Она легко поддерживала разговор на любую тему, будь то деловые предложения или обсуждение современного искусства и философии. Так что, кроме тонкого дипломата (ну, по крайней мере, Андрей очень надеялся, что выглядит таковым) и хваткого дельца, ему удалось показать себя и вполне куртуазным аристократом. Под конец визита даже жаль стало, что не получилось надолго задержаться в Мехелене, так как долг звал его дальше, в столицу австрийского эрцгерцогства...

До австрийской столицы посольство добиралось в основном по рекам. Сначала по Рейну, а потом по Дунаю, совершив верхом лишь переход через водораздел этих двух рек. Дорога была не то, чтобы трудна, но довольно опасна. В самих Нидерландах герцог Карл Эгмонт Гелдернский продолжал противостояние центральной власти, удерживая Арнем и основные сельскохозяйственные провинции Оверэйсел и Гельдерен, оставив Бургундскому двору для прокорма лишь Артуа. Идущая война, впоследствии названная Сорокалетней, характеризовались отсутствием крупных сражений между армиями обеих сторон. Вместо этого обычной практикой были небольшие нападения в духе "ударь и беги", рейды и засады. Не обошлось и без морских разбойников, более привечаемых именно герцогом, а не герцогиней. Так что посольский караван мог показаться любителям чужого добра вполне достойной добычей.

А по берегам Рейна бесчинствовали уже отряды восставших, что тоже не делало дорогу безопасной. Но, как бы то ни было, а посольство прибыло в Вену без дорожных приключений, о чём и возблагодарило бога, совершив торжественный молебен.

В начале 16 столетия Вена под рачительным управлением Габсбургов продолжала быстро богатеть, как и её окрестности, ведь Венская котловина предоставляла оптимальные условия для занятия сельским хозяйством: плодородные почвы, обилие водных источников и благоприятный климат. Располагая значительными средствами, венские обыватели постоянно улучшали свой город, строя богадельни, госпитали, школы, просторные дома и красивые церкви. Дошло до того, что благородное сословие стало жаловаться на то, что загородные замки австрийских рыцарей теперь кажутся убогими лачугами по сравнению с роскошными дворцами зажиточных мужланов-горожан.

Но всё же в городе и округе не всё было так хорошо, как казалось со стороны. Реформация, распространяясь по германским землям, добралась и до Вены. Так, некий Пауль Сператус попытался вести лютеранские проповеди даже в центральном соборе Вены — соборе Святого Стефана, за что и был отлучён от церкви в 1522 году. А буквально недавно подвергся казни перешедший в лютеранство венский торговец текстилем Каспар Таубер. И всё же, не смотря на всё противодействие со стороны католической церкви и властей, лютеранство продолжало наступать на земли эрцгерцога. Более того, его воздействию подвергалось всё больше дворян, владевших поместьями за городом. А так же те, кто был недоволен политикой Фердинанда, который смог в 1522 году снести устоявшиеся политические структуры в результате так называемого "кровавого суда" в Винер-Нойштадте и последовавшей расправы с лидерами сословной оппозиции, после чего город перешёл под прямой контроль брата императора.

В общем, жизнь в стольном городе била ключом.

Официальный приём состоялся в королевском замке Вены. В отличие от тётушки, эрцгерцог Фердинанд встречал посольство со всей полагающейся для подобных процедур помпой. Приветствуя послов, молодой соправитель императора встал с трона и снял шляпу, после чего состоялся привычный уже обмен верительными грамотами, заявления о намерениях, здравницы и славословия. Окончилось же всё как обычно торжественным пиром с музыкой и танцами.

А на следующий день ко входу на постоялый двор, полностью оккупированный русским посольством, пришли двое придворных, пригласить старших послов от имени эрцгерцога посетить службу в соборе святого Стефана, который венцы любовно прозывали Штефль. Вообще-то, русские послы обычно воздерживались от посещения храмов других конфессий, но и не отказывались от их посещения, если того требовали обстоятельства. Так, к примеру, присутствовали на службе в костёле Владимир Племянников и Истома Малый в 1518 году и на Москве не увидели в данном эпизоде ничего явно предосудительного.

В общем, князь и дьяк в сопровождении дворян отправились в храм, где им были заранее приготовлены места на галерее прямо над главным алтарем. С этой удобной позиции послы могли с близкого расстояния разглядывать как самого эрцгерцога Фердинанда, так и его молодую супругу, урождённую Анну Ягеллонку. Довольно красивая рыжеволосая женщина, она была старшей сестрой короля Венгрии и Чехии Людвика II (которого венгры звали Лайош), и его наследницей. Именно по этой причине Фердинанд и будет через год требовать для себя венгерскую корону, когда молодой Лайош погибнет при Мохаче. Хотя, возможно, стоит попробовать убедить Фердинанда оказать венгерскому королю куда более существенную помощь? И тогда всё вторжение в Венгрию пойдёт по иному сценарию. Правда, выживи Лайош, и Сигизмунд не завязнет в борьбе с Габсбургами, а это уже было бы не выгодно Руси, так что, возможно, в этом конкретном случае и не стоит вмешиваться в исторический процесс. Вот такая вот она внешняя политика, где ради выгоды для своей страны часто приходится жертвовать судьбами чужой.

Как Андрей и надеялся, после службы послов пригласили в отдельное помещение, где их уже ждал Фердинанд и его супруга, в окружении немногочисленных, но зато самых близких к правителю аристократов. И разговор ожидаемо зашёл о внешнеполитических вопросах. Точнее, о возможном антитурецком походе. До Вены уже долетели слухи о том, что Сулейман решил три года не воевать, дабы заняться внутренним обустройством государства, а также о многочисленных мятежах в Египте, Азии и даже верных янычар в столице. Так что теперь, после победы над французским королём и его пленения, возникал самый удобный момент для подготовки общеевропейского крестового похода. Однако двое из его возможных участников всё никак не заключат между собой мир. Это таким вот образом Фердинанд подошёл к вопросу заключения мирного договора между Василием III Ивановичем и Сигизмундом I Казимировичем.

И вот тут Остапа, точнее Андрея, и понесло. Оседлав любимую лошадку, он принялся пространно объяснять, отчего его государь не может пойти на уступки в деле размежевания границ. А также позволил себе усомниться в трёхлетней передышке, что даст Сулейман Европе. Мятеж янычар ведь случился не просто так. Изнывая от бездействия и больше не живя в обстановке жесткой дисциплины походов, они озлобились как раз на мир, который лишил их военной добычи. Так что, по его мнению, подавив выступление и казнив зачинщиков, султан сразу же засобирается в поход. И путь его будет лежать в Венгрию, ведь у турецких границ в Европе остался лишь один бастион в борьбе с османами — королевство Венгрия, вот только уступки, дарованные последними королями венгерским магнатам, сильно ослабили страну и вряд ли Людвик сдержит натиск султана.

При последних словах Фердинанд нахмурился: падение Венгрии открывало бы для османов путь на Вену, что никак не входило в планы молодого правителя. С другой стороны, австрийская казна была отнюдь не бездонной, да ещё и долг, оставленный императором Максимилианом, довлел над ней тяжёлым грузом, а найм армии — дело дорогое. Тут, интуитивно поняв, о чём подумал молодой монарх, князь молчаливо возблагодарил бога и Шигону, так вовремя пославшего к нему гонца с очередной грамотой, и смело пообещал эрцгерцогу финансовую помощь в виде "меховой казны", которую русский государь был готов выделить для сдерживания агрессии осман. И тут же бросил шпильку в адрес польского короля, в такой момент ведущего переговоры о мире с султаном, внимательно наблюдая за реакцией Анны. Всё же, что ни говори, но она была из рода Ягеллонов. Однако женщина умела "держать лицо", так что понять её отношение к предстоящему предложению Андрей так и не смог.

А предложение было простым: вернуться к планам раздела Польши, которые, к сожалению, умерли вместе с императором Максимилианом. Причём русский государь вовсе не претендовал на польскую корону, а только на "отчину и дедину" государя — земли Литвы, так что саму корону вполне мог бы примерить и Фердинанд. В конце концов, ведь это была его идея использовать Русь для оказания давления на Сигизмунда I, чтобы нейтрализовать усилия Франциска I по заключению династического брака между Ягеллонами и Валуа. А если польским королём станет Фердинанд, то и самого франко-польского союза, на противодействие которому эрцгерцог тратит своё драгоценное время и силы, просто не будет.

Делая это предложение, Андрей думал только об одном: кто из присутствующих тут советников эрцгерцога первым "обрадует" Сигизмунда поднятой на переговорах темой, посеяв у того зерно недоверия к любым предложениям из Вены и Вальядолида? Или ему всё же самому придётся устраивать "утечку" информации. Но первый вариант ему нравился куда больше.

Неожиданно присутствующий на встрече знатный австрийский аристократ Траян фон Ауэрсперг поинтересовался о правдивости слухов про поползновения московитов в ливонских провинциях империи. Мгновенно попомнив матерными словами всех предков имперского князя, Андрей начал объяснять, как складывающуюся ситуацию видят из Москвы. А там её видели просто: "Ливонская земля искони вечная отчина наших прародителей, и от наших прародителей отстав, дани нам давать не похотели, и мы им многажда напоминали, чтоб они, познав свои вины перед нами, исправились; и они перед нами ни в чем не исправилися, еще и прибавили всякого неисправления и грубости". В общем, Ливония, хотите вы того или не хотите, отчина государя русского. Иные земли берите, не жалко, а Литва и Ливония — наши!

И видит бог, Андрей не хотел поднимать этого вопроса, но раз уж он прозвучал, то ходить вокруг да около не собирался. Как известно, принятие очевидного происходит не сразу, и проходит через несколько стадий. Так что пусть уж стадии отрицания и гнева Империя пройдёт сейчас, когда нужда в союзе с Русью у неё куда больше, чем у Руси с Империей. И Фердинанд, и Карл ещё были полны уверенности, что победа над Франциском обеспечила им мир в Европе и всехристианский поход на осман вот-вот состоится. А чтобы подсластить пилюлю, Андрей ещё и добавил от себя:

— Мой государь вовсе не против божьих рыцарей, как то может показаться. Но Орден создавался для несения света истинной веры в души неверных. Теперь, когда вся Ливония давно крещена, пора ему продолжить свою миссию в другом месте, на Святой земле, встав под руку императора и возглавив планируемый им крестовый поход.

— А Ливонию оставить русскому царю, — утвердительно закончил фон Ауэрсперг. Но Андрей позволил себе "не заметить" его реплику и продолжил:

— Восточные земли былой Римской империи ждут своего освобождения от гнёта агарян, так давайте сделаем это, дабы потомки наши не сожалели о нерешительности предков.

"Главное, сейчас забудьте о Ливонии, а там султан вам задаст и станет вам уже не до дряхлеющего порождения средневековья", — мысленно закончил он про себя.

Однако так просто умереть затронутой теме фон Ауэрсперг не дал, заставив тем самым Андрея выложить перед эрцгерцогом и его советниками часть козырей, известных ему больше из-за того же послезнания, чем по донесениям ещё только оперяющейся разведки. А именно: желание Сигизмунда аннексировать Ливонию для себя, но не так, как это произошло с Пруссией, где бывший магистр сумел избежать потери земель, став герцогом прусским, хоть и вассальным польскому королю. Так что, учтя свои ошибки и идя на поводу у чаяния магнатов и шляхты, с Ливонией польский король собирался поступить по-другому. Подтекст был ясен всем: мол, смотрите, господа, сами, Ливонию вы всё одно теряете, но либо она отойдёт к враждебной Польше, либо к дружественной Руси. Удержать же её вы сможете лишь затратив огромное количество сил и средств, которые нужны вам куда более на Балканах, чем в тех глухих местах. И судя по тому, как австрийский аристократ резко замолчал, посыл князя он понял. Правда, что он по этому поводу подумал, осталось для Андрея тайной, так как тот своими мыслями с послом делиться не стал. И это было тревожным звоночком, ведь своих источников при венском дворе у князя не было, зато всякие бароны, типа "знатока Руси" Герберштейна, вокруг эрцгерцога ошивались кучами. В общем, ушки придётся держать востро, мало ли какие слухи по дворцу поползут. Глядишь, и удастся узнать, отчего это австриец за Ливонию испереживался.

И всё же прошедшая встреча больше пошла в плюс посольству, чем в минус. Фердинанд, хоть и не отмахнулся от ливонского вопроса, но признал, что в данный момент он не так важен, как вопрос крестового похода против осман. Ну и, разумеется, финансовая помощь со стороны императора всех рутенов. Так что покидал эту аудиенцию Андрей в довольно благостном расположении духа, хотя дьяк его мнение о прошедших переговорах не во всём разделял. Но молчал, прекрасно поняв, что ливонский вопрос всплыл неспроста.

Однако политика политикой, а пребывая в Вене, князь не мог не озаботиться и иными вопросами. А точнее наймом мастеров. Причём лично сам он ходил больше по представителям культуры, понимая, что рудознатцев или ткачей подберут и его люди, а вот в живописи они скорее всё испортят, чем выберут то, что нужно. При этом Андрей прекрасно сознавал, что мастеров, типа Дюрера или Кранаха ему вряд ли удастся сманить, а вот кого-то из тех, кто ещё не успел прославиться — очень даже вполне. Но проблема была в том, что таких середнячков ему уже доставили немало, а для молодого гения, найденного у изографа, нужен был кто-то более мастеровитый.

Однако хвалёная "дунайская школа", так лелеемая прошлым императором, как-то не впечатлила князя. Он ходил по мастерским, любовался работами местных художников, но чувствовал, что это не совсем то, что ему надо. Слишком много ещё было в этих творениях от средневекового искусства, хотя веяния Возрождения чувствовались во всех работах. Наконец, пообедав в городском трактире, он забрёл в очередную мастерскую больше на автомате, чем надеясь что-то углядеть, и первый же пейзаж, что попался ему на глаза, заставил его и его охранников восхищённо замереть.

На картине был изображён дремучий лес, в котором деревья закрывали все пространство неба. Лесная чаща буквально переливалась зеленоватыми, синими и красными оттенками. Тщательно и мастерски, казалось, был обрисован каждый листок, придавая картине фотографическую точность.

— Добрый день, господа, — раздался сбоку чуть хрипловатый голос хозяина мастерской. — Вижу, вас заинтересовал мой лес. Увы, картина уже продана, но если вы готовы подождать...

— А скажите, милейший, вы работаете на кого-то конкретно, или пишите на заказ? — довольно невежливо, но вполне в духе знатного аристократа, прервал хозяина Андрей. — И пишите ли вы портреты?

— Я работаю на себя, сеньор...

— Перед тобой посол государя русского князь Барбашин, — грозно произнёс один из охранников Андрея на вполне сносном немецком.

— О, простите, ваша светлость, я Адольф Эрхарт, и я рад тому, что вам понравилась моя работа, могу ли показать ещё что-нибудь?

— Портрет, любой, — буркнул, усмехнувшись, князь. Ещё бы, молодой австрийский художник Адольф — не правда ли наводит на ассоциации? Вот так откажешь человеку, а он возьмёт и мир завоюет. Впрочем, сейчас не то время, но до чего же причудлива жизнь.

Портрет, принесённый Эрхартом, оказался очень даже хорош. Ясное и верное построение пространства, реалистическая трактовка пейзажа, гармонически продуманный колорит и лицо мужчины с замечательной живостью выражения. Похоже, он нашёл, то, что ему нужно. Ещё не Гольбейн, нет, но уже совсем-совсем рядом. Правда, тут же в мозгу князя возник логический вопрос: а почему его визави не прославился в веках? Впрочем, один ответ вплыл практически сразу: так ведь через каких-то четыре года Вена подвергнется долгой осаде, а на войне, как это ни прискорбно, гибнут не только военные. Так что, возможно, увезя художника сейчас, он тем самым спасёт ему жизнь, а миру подарит ещё одного видного деятеля эпохи Возрождения. Ну и русскую школу живописи поднимет точно: вон какой натуральный лес написан на холсте.

Вот только уговорить венца покинуть город оказалось вовсе не такой простой задачей. Но, как известно, нет таких крепостей, которые не смогли бы взять большевики. Как бы Адольф не хорохорился, но вся обстановка дома показывала, что жил он не очень-то богато, хотя пейзажи его и пользовались спросом. Но краски, кисти и холсты стоили денег, да и еда тоже не за просто так даётся человеку. В общем, некоторое время поломавшись, Эрхарт согласился посетить далёкую Русь-Московию, о которой в Вене рассказывали больше сказок, чем правды.

После встречи в соборе, между послами и Фердинандом состоялось ещё несколько встреч, на которых удалось срезать кое-какие острые углы и получить довольно обтекаемый ответ по поводу Польши. Переводя на обычный язык, он звучал примерно так: Фердинанд не желает войны между христианскими государями, однако, если польская корона вдруг станет бесхозной, то он готов примерить её для поддержания мира в регионе. Ну а вопрос Ливонии он предлагал обсудить в более поздний срок, что Андрея, имевшего хороший инсайд из послезнания, вполне устраивало.

На этом миссия посольства была окончена и, отсидев прощальный приём, оно в середине июля выехало в сторону Праги, чтобы потом через Франкфурт-на-Одере прибыть в Штеттин, а оттуда уже продолжить путь морем.

Путь был не близким и не быстрым. В городские ворота Праги русские послы въезжали уже в августе. Миновав Староместскую площадь и Карлов мост, они остановились в одном из особняков недалеко от въезда в Градчинский замок. Вообще-то, останавливаться в Праге в планах посольства не было, ведь богемский король находился сейчас в Венгрии, но у Андрея, как всегда, были на то свои планы.

Во-первых, чешские мастера славились своим искусством далеко за пределами Богемии, так что сманить местных стекольщиков, камнетёсов или рудознатцев было весьма полезно для развития Русской земли.

А во-вторых, изменения, вносимые им в историю, мало коснулись здешних мест, но вот для одного человека они оказались просто глобальными.

На одной из кривых улочек Старого Места (а Прага в те времена состояла из трех самостоятельных городов: Старого Места, Нового Места и Малой Стороны с древним кремлём — Градчином), в типографии Павла Северина почти затворником жил молодой мужчина одержимый идеей просвещения. Увы, рождённый в Полоцке, вынужден был он покинуть родную землю, а вернувшись, не был понят местными людьми, и его идея открыть в Полоцке друкарню для печатания книг не нашла в городе большого числа сторонников. И в результате первая Библия на русском языке появилась далеко от земель Великого княжества Литовского — в столице Чешского королевства, Праге. И до появления с помощью попаданца подобных друкарень в Москве и Княжгородке, она оставалась единственным поставщиком книг на кириллице.

Работа полностью затянула доктора медицины и вольных искусств. Пока заканчивалась одна книга, другая, заблаговременно набранная, ждала очереди в печать. Вот только, увы, торговать книгами оказалось куда сложнее, чем шкурами. Купец же Богдан Онкович, чьё имя увековечил сам печатник припиской в каждой книге: "издано на средства Богдана, Онкова сына, радца Виленского", был щедр только поначалу. Но даже в иной реальности его хватило лишь на пару лет, а потом и ему стало трудно спонсировать пражскую друкарню, и он сам предложил перевезти её в Вильно, а ведь нынче в Литве ситуация для торговых людей была куда хуже.

Так что настал тот день, когда человек с грустью пересчитал свои средства. Оставшаяся сумма была ничтожна. Её не могло хватить даже для того, чтобы закончить печатание уже совсем готовых книг. А ведь нужно было еще расплатиться с поставщиками бумаги, домовладельцем и уплатить жалование людям, работавшим в друкарне...

Вот тогда-то Франциск Скорина — а именно о нём и шла речь — в иной реальности и надумал всё же вернуться в Великое княжество Литовское. Но в этой его раньше нашли люди князя и предложили довольно заманчивый контракт, по которому половина мощностей друкарни должна была работать на князя, а вторая половина была в полном распоряжении Скорины. Впрочем, зная нрав полочанина, который всегда старался быть независимым и печатал только то, что ему нравилось, князь готов был выкупить его предприятие, снабдив его средствами для выезда в Вильно. Но финансовая ситуация и обида на литвинов, не оценивших его замыслов, заставила печатника поступиться частью свободы, тем более, что и далёкий московский аристократ не требовал чего-то сверхобычного. Зато, печатая его листки, Скорина многое узнавал про то, что творится на Московской Руси, которой нынче принадлежал и его родной Полоцк.

Увы, совместная работа продолжалась не долго. Литовские меценаты Скорины, Богдан Онков, Якуб Бабич, а также князь Константин Острожский, были сильно заинтересованы в развитии книгопечатного дела в собственном государстве, особенно сейчас, когда православным удалось добиться значительных уступок в отношении своих прав в княжестве. И в 1523 году Скорина всё же переуступил свои права на друкарню княжескому приказчику.

Вообще-то, поначалу князь не хотел отпускать Скорину в Литву, понимая, что может сотворить хорошо организованная печать. Но, поразмыслив на досуге, решил, что не стоит в подобном деле стоять на пути прогресса. В конце концов, Руси выгодна не окатоличенная Литва, а православная. А никто в Литве сильнее, чем Острожские, с их академией в Остроге, ратовать за ученье и веру не будет. Так пусть же отец и сын тратят из своих средств, просвещая литовских русинов, зато, когда Русь захватит те земли (а Андрей сильно надеялся, что ошибок Грозного нынешней Руси избежать удастся), она получит огромное количество образованных людей, на становление которых не потратит и полушки из собственных денег. То есть сработает, как этакий аналог США его времени, снимавший сливки умных граждан в других государствах.

В общем, Скорина, получив хорошие отступные, уехал в Вильно, а пражская друкарня теперь начала работать на князя в полную силу, выпуская как учёные трактаты, так и книги, пользующиеся большим спросом и проносящие главную прибыль предприятию. А ещё друкарня выпускала сатирические памфлеты, в которых ненавязчиво вбивала в голову европейцев идею о том, что далёкая Русь — это друг и союзник Европы, помогающий ей бороться с османской угрозой. И именно отсюда вышли те листки, на которые столь сильно оскорбились в Кракове, ведь в них осмеивали польского короля, хвалящегося единственной победой под Оршей, а потерявшего в результате войны кучу земель и городов. Идея листка была проста: брехать всякий может — бумага всё стерпит, а вот дело делать — это вам не сказки рассказывать. И образованные люди в Европе суть послания уловили правильно. А Андрей продолжил делать подобные вбросы, насилуя собственную память и вспоминая всё, что говорил когда-то замполит про "информационное противостояние".

Так что, оказавшись поблизости, князь решил воспользоваться оказией и посетить своё зарубежное предприятие с целью, как инспекции, так и постановке в печать новой книги, издание которой должно было вызвать в учёном мире изрядный резонанс. Потому что он замахнулся ни много ни мало, а на гелиоцентрическую гипотезу Коперника. Ведь если господин поляк оттягивает опубликование своего открытия, то почему бы одному наглому попаданцу этим не воспользоваться? Уж у него-то за плечами астрономических знаний для подобного плагиата воз и маленькая тележка. Да и общение с астрономами уже этого времени позволила уточнить и вспомнить многое из давно забытого. Тем более что большими доказательствами книга Коперника не изобиловала, так что труд князя Барбашина на этом фоне выглядел даже солиднее, вобрав в себя все достижения астрономии на этот момент и кое-что из будущих открытий. Не обошлось и без наглого экспроприирования и у других корифеев для пущей верности своего "окрытия". Ведь до работ Тихо Браге, Кеплера и Галилея учение Коперника находило лишь единичных приверженцев, потому что орбиты планет — это далеко не окружности, как считал поляк, но это выяснилось много позже опубликования его книги и всё это время гелиоцентрическую систему подвергали самым различным нападкам. Так что Андрей решил, что "кашу маслом не испортишь" и сразу же внёс в своё сочинение вывод, сделанный якобы одним арабским астрономом, что каждая планета Солнечной системы обращается по эллипсу, при этом само Солнце вовсе не находится в центре данного эллипса, отчего планеты то приближаются к светилу, то удаляются от него. А ещё все планеты подвержены силовому воздействию со стороны Солнца, причём планеты должны двигаться тем быстрее, чем они ближе к нему, — ведь разгоняющая их сила возрастает по мере приближения к светилу. И, разумеется, удаляясь от Солнца, они начинают эту скорость терять.

Математика? Да боже упаси, многие ли навскидку помнят формулы Кеплера? Вот то-то. Нет, кое-какие рассчёты в книге были, всё же за небом люди наблюдали уже тысячи лет, и многое уже было ими описано и рассчитано, но всё же княжеское сочинение ставило больше вопросов, чем давало ответов. Примет ли местный "научный мир" подобное? Да кто же его знает! Но князь собирался брать не только "открытиями", но и количеством отпечатанных экземпляров. Причём в самые известные университеты он собирался свои книги просто дарить: пусть читают, пусть смеются, но главное — они будут спорить, а потом и в этом мире найдётся свой Кеплер и Тихо Браге, которые докажут, что русский князь был прав. А когда книга будет в каждой библиотеке, то отмахнуться от неё будет куда труднее, чем от единичного трактата. И не забыть подарить один экземпляр папе римскому. Ведь ныне здравствующий Климент VII в иной реальности даже собрал однажды кардиналов и приближенных к нему лиц в Ватиканском саду, чтобы выслушать сообщения своего ученого секретаря об новом учении. Сообщение это было выслушано довольно благожелательно, причем отношение к Копернику осталось неплохим и при следующем папе Павле III. Лишь благодаря Бруно церковь увидела, что учение Коперника таит в себе глубочайшую ересь и начала борьбу с ней. Как, впрочем, и лютеранство и родная православная, иосифлянского толка. Но если папа на первых порах не будет против, то княжеская книга о движении планет впишется в европейскую науку, что со временем только пойдёт на пользу Руси. А уж со своими церковниками князю придётся разбираться самому. Но тут у него уже были кое-какие наработки, так что он вовсе не считал это дело заведомо проигрышным...

Внимательно проверив всю бухгалтерию друкарни и озадачив чеха-приказчика сроками выпуска своего трактата, князь позволил себе и посольству отдохнуть в Праге пару суток, после чего двинулся в дальнейший путь. И в конце сентября были уже в Штеттине — стольном городе герцога Померанского.

Герцогство то распадалось на малые части, то собиралось вновь под рукой одного правителя. Нынче им совместно правили дети Богуслава X Великого и польской принцессы Анны Ягеллонки — Георг и Барним, ещё не получивший прозвище Благочестивый. И по счастью, оба они ещё находились в городе, хотя и собирались уже отправляться на рейхстаг, который в этом году должен был состояться в Аугсбурге.

Посла императора всех рутенов братья приняли с опаской, ведь восточноевропейский политический расклад они знали куда лучше и императора, и эрцгерцога. Да и польский король приходился им родственником, а часть их земель была и вовсе формально подвластна польской короне. Что, учитывая постоянную угрозу со стороны бранденбургских Гогенцоллернов, делало Сигизмунда ситуативным союзником Померании. И вот как раз эту ситуацию Андрей и хотел изменить для пущей пользы себя, ну и Руси, соответственно.

Но прежде чем говорить о политике, он заговорил с братьями об экономике, ведь ничто так не помогает договариваться, как взаимовыгодное дело. А выгода от Померании для Руси была весомая.

Во-первых, по Одеру шел не менее значимый, чем по Висле, поток зерна, отчего ганзейский город Штеттин считался главным конкурентом польского Гданьска.

Во-вторых, трафик цветных металлов из Силезии, Моравии и Словакии тоже был достаточно внушительный.

Ну и в-третьих, по Одеру сплавляли столь нужную для кораблестроения древесину, как дуб, бук и тис.

Остальные сплавляемые по реке товары были обычной мелочью, но их было много и вкупе они тоже приносили огромный доход, ганзейские купцы не дадут соврать.

И вот на всём этом обилии буквально и наживался ганзейский город Штеттин, всеми доступными силами реализуя своё стапельное право. А поскольку река не море, то миновать город без остановки было практически невозможно, отчего штеттинские купцы и патриции богатели из года в год, набирая силу и вес. Но лишь жалкие крохи от этого пирога попадали в казну герцогов. И что с того, что город считался померанской столицей, если даже место под собственный замок отцу братьев пришлось буквально вырывать у горожан с боем? А когда герцоги на своей же земле поставили крепость-порт Свинемюнде, чтобы доход от таможни пошёл в их карман, обнаглевшие шеттинцы просто и без затей пошли и сожгли мешающий их торговле городок, нагло заявив герцогам, что и впредь не потерпят ничего подобного.

И вот на стыке всех этих противоречий Андрей и собирался построить своё предложение герцогам. А было оно простым и не затейливым: восстановить порт Свинемюнде вместе с герцогской таможней и лоцманской станцией. Причем принцип работы порта был бы прост: кто хочет платить двойную пошлину, пусть плывёт в Штеттин, оплачивая работу проводников, а кто не хочет — торгует в порту герцога. Причём последних в любом случае было бы достаточное количество, ведь Свина в последнее время обмелела, отчего Штеттин попал в ту же ситуацию, что и русский Новгород: далеко не все корабли нынче могли пройти в его порт.

Ну а кроме порта, князь собирался предложить герцогу создать собственный речной флот, дав ему право бестаможенного прохода по всем рекам герцогства, что весомо снизило бы цену на любой товар, доставленный им. В таком случае русские купцы (в лице Руссо-Балта, разумеется) за собственный счёт организовали бы в новом герцогском городе Гостинный двор и начали бы поставлять герцогу любые товары, как производящиеся в Европе, так и те, что везут из дальних земель испанцы и португальцы. Подобная торговля без ганзейских накруток Штеттина была бы выгодна и русским, и померанцам.

— Всё это весьма заманчиво, — задумчиво проговорил, выслушав князя, высокорослый Георг, подкручивая свои роскошные усы. — Но Штеттин не простит подобной выходки и опять сроет поселение. А воевать с собственным городом нам не с руки.

— Ну и пусть сроет, — тут же парировал герцога Андрей, вызвав у обоих удивлённые взгляды. — На то и расчёт! Вот не думаю я, что вам по душе стольный город, ведущий себя чересчур вольно. А тут пострадают не только ваши, но и мои интересы. И тогда я буду в полном праве прислать вам в помощь своих людей с хорошей осадной артиллерией. Что вкупе с вашими воинами, позволит захватить Штеттин и лишить его, наконец, вольного статуса. Столица герцогства должна быть под полным владением герцога, а не мужланов, даже не говорящих на его языке.

— А в чём ваш интерес, князь? — вступил в разговор Барним. — Или это интерес вашего господина?

— О нет, просто мой государь с горечью наблюдает, как земля его пращуров теряет себя.

— С каких это пор Померания — земля пращуров московского царя? Или и наши земли он собирается признать своими отчинами и дединами?

— Что? Нет! Василий Иванович вовсе не считает Померанию своей отчиной, в том же смысле, что и Литву с Ливонией. Просто он хорошо помнит, что все мы — Рюриковичи, Никлотичи, Грифинчи — выходцы из одной страны, когда-то располагавшейся на этих землях — Вендской державы. Но это было так давно, что многие забыли об этом. Однако люди, населяющие берега Одры, до сих пор говорят на старом языке полабов. Недаром же вам так легко общаться с польским королём, настолько ваши языки похожи. И только в городах преобладают германцы, разрушившие нашу общую державу.

"Но именно они и заставляют вас забыть язык пращуров", — подумал при этом князь про себя. — "Плывя сюда, я заметил, что вендами теперь зовут исключительно простолюдинов, а полабский язык уже запрещён в судопроизводстве и вводятся ограничения на его употребление в школе и церкви. Ещё немного, и вы станете настоящими немцами".

— Интересный взгляд на прошлое, — усмехнулся Георг. — Но мы не живём воспоминанием.

— Согласен. Воспоминания — удел стариков. А потому я и предлагаю выгодный союз здесь и сейчас.

— Ага, очень выгодный: ограбить собственный город и выступить против польского короля — усмехнулся Барним.

— Вкратце — да. Но это поверхностный взгляд. В итоге же после этого это будет именно ВАШ город, подчиняющийся вашим законам и признающий вас полновластным сюзереном, а польскому королю, возможно, в скором времени будет и не до вас.

— Откровенно, — хмыкнул Георг.

— А зачем словесные кружева там, где говорят воины? — вроде как удивился Андрей. — Приняв моё предложение, все остаются лишь в выигрыше. Вы получаете верноподданную столицу и спорные города, не принося лённую присягу, всего лишь за то, что заставите польского короля лишь оттянуть часть сил с восточного направления. А наши купцы в Свиномюнде получат гостинный двор с правом свободной торговли, как оптом, так и в розницу с любым купцом из пришедших в порт. С выплатой всех положенных пошлин.

— Заманчиво, однако Польша, в отличие от нас, не граничит с Русью, — напомнил Барним.

— Но ведь войска можно легко и по морю доставить, — парировал Андрей. — Впрочем, к этому разговору всегда можно будет вернуться позже. Но даже если вы и не захотите выступать против вашего родственника, то вот торговые дела, думаю, будут выгодны всем нам и без военного союза. Так что, думаю, откладывать их в долгий ящик явно не стоит...

— Долгий ящик? — удивился Георг, а Андрей поневоле прикусил язык. Ведь Алексея Михайловича с его длинным ящиком для жалоб в этом мире ещё не было. Но, быстро сориентировавшись, он рассказал эту историю, приписав одному их ромейских императоров, заставив обоих герцогов посмеяться над ней.

Ну и, как следовало ожидать, торговые дела заинтересовали герцогов, вечно нуждающихся в деньгах, куда больше, чем возможный политический союз. Ещё бы, одна выплата на содержание императорской армии обходилась им в шестьсот тридцать марок серебром. Так что результатом долгого и плодотворного разговора стало принципиальное согласие обоих герцогов на восстановление Свиномюнде со всеми службами, и постройку в нём русского гостинного двора со своей церковью и постоянным населением в пару десятков человек.

Об остальном же они лишь пообещали подумать после рейхстага. Андрей тоже не стал настаивать, однако в нужный момент удачно "вспомнил" историю про короля Прежимысла Отакара, которого не избрали императором только по той причине, что он славянин, хотя к тому времени Чехия уже давно входила в Империю. Так сказать, для затравки под будущие планы.

А затем, простившись с обоими герцогами, посольство погрузилось на корабли святой эскадры, что зашла за ним прямо в Штеттин, и отплыло домой, на Русь, куда и прибыло, после некоторых приключений, в последних числах октября. Однако за то время, пока оно путешествовало по Европе, в делах, развёрнутых Андреем, случилось много чего интересного.

Глава 6

Летний вечер был хорош. Дневная жара уже спала, и от реки потянуло приятной прохладой. В кронах деревьев щебетали невидимые птахи, ворковали в сторонке фрейлины, а придворный певец Чурилка тешил придворных народными песнями, столь любимыми последними королями: и Александром, и Сигизмундом. И лишь одна польская королева пребывала в тяжких думах.

Вот не думалось юной Боне Сфорца, что, воссев на трон, познает она страшную тайну Польши: господарская скарбница в Вавеле имелась, и было при ней аж семь скарбничих, которым разрешалось открывать ее только всем вместе — сообща, вот только брать в этой скарбнице было особенно нечего. Скудной застала Бона королевскую казну супруга.

Но мало того! При прошлом короле магнаты на одном из сеймов буквально настояли, чтобы государственная казна была разбита на две части: собственно государственную (от налогов и пошлин) и господарскую (от личных владений короля и великого князя). И имея доходов больше, чем их король, постоянно просили последнего выделить из своей казны деньги на государственные нужды.

В результате получалась вполне удручающая картина: её супруг был нищ, как церковный попрошайка. Нищий король! И никакой власти не имеет, раз должен, словно побирушка с протянутой перед собой рукой, выпрашивать у фанаберистой шляхты налоги на ведение войн. Король без власти, король без казны, вот к кому приехала она, герцогиня Бона Сфорца! И это при том, что личная казна Сигизмунда в Литве приносила семьдесят четыре тысячи коп грошей, и ещё в Польше семьдесят. Однако любой вельможа в этой стране был богаче короля. И что же делать ей, родившей Сигизмунду наследника?!

Нет, деятельная итальянка вовсе не сидела сложа руки. Там, в Италии, её хорошо научили считать. И тут она тоже не собиралась сорить деньгами. Держава её супруга была богата землями, которые он и его предшественники на троне столь бездарно раздали вельможам, отчего в одной Литве насчитывалось немало невозделанных, лежащих под паром земель, попавших неизвестно в чьи руки. И мириться с этим Бона Сфорца вовсе не собиралась. Потратив кучу нервов и заполучив кучу врагов, она добилась у короля согласия на обратный выкуп королевских земель, как в Короне, так и в Великом княжестве Литовском.

В своих многочисленных поместьях, дарованных ей, как польской королеве и литовской княжне, она постепенно вводила много нового из того, что давно прижилось в той же Италии. Так с её лёгкой руки часть этих земель были отведены под наёмные пастбища, а плата за пользование ими пошла прямиком в господарскую казну. Появление же больших стад немедленно оживило и торговлю скотом. Кроме того, она прекратила вековую традицию посещать бесплатно бортникам королевские леса, установив плату за вход, запретила валить лес, если вместо срубленного не сажали новый, велела осушать болота и даже деревни повелела застроить совсем по-иному, чтобы дома стояли в один ряд по обе стороны тракта. В результате всех этих деяний её личные вотчины в Литве стали приносить двадцать семь тысяч коп грошей ежегодно, а польские владения — пятьдесят тысяч злотых.

И всё же казну это не наполняло.

— Чурилка, — раздался вдруг голос короля. — Отдохни, выпей вина, а потом порадуешь меня балладой о зубре.

— Со всем почтением, мой господин, — тут же оборвал бренчание своей лютни певец.

Сигизмунд же, одетый в привычный ему подшитый соболем сукман, на пурпурном атласе которого узорчато сплетались фантастически стилизованные цветы, листья, и фрукты, хотя итальянская мода на чёрный бархат давно завоевала двор, неспешно подошёл к собственной жене.

— Мадам, что же вас тревожит в такой прелестный вечер? — галантно заговорил он.

— Скучнейшие дела, муж мой. Я — Бона Сфорца. И я не верю Габсбургам ни на грош. Они же признали нашего врага равным себе, и в то же время предлагают объединиться для борьбы с османской угрозой. Подумать только — Василий Московский теперь император! А вы, вместо того, чтобы сделать хоть что-то, спокойно слушаете это блеяние сарматских лесов.

— На этих песнях выросли сотни рыцарей Литвы, — возмутился король.

— Которые годны только горилку жрать, да подвигами предков хвалится. А может, вы, муж мой, всё же наймёте кого-нибудь, дабы посольство не смогло вернуться домой? Дантышек прав — пока в Москве сообразят, пока пошлют новых послов за императорской грамотой — многое может измениться в этом мире.

— Найм стоит денег, а их в казне нет.

— Так прекратите давать деньги в государственную казну. Чем ваша господарская хуже магнатской? Они захотели поделить доходы — пусть теперь пожинают плоды рук своих. А то пока что за всё платит один лишь король. А ведь на все наши ЛИЧНЫЕ деньги, мы сможем содержать и двор, и двадцатитысячное наёмное войско, но их у нас нет, потому что король перекрывает ими долги казны. Скажите своим магнатам, что ваши личные доходы ничем не отличаются от их личных доходов, однако они, почему-то, в государственную казну денег не дают.

— Мадам, вы ведёте опасные речи.

— Я знаю, но у меня кроме маленького Сигизмунда могут родиться ещё мальчики, которым будут нужны короны, а для этого нам просто необходимы деньги, и деньги немалые.

— И какую корону вы пророчите будущему наследнику, ну, кроме герцога Бари и Росано, разумеется.

— Наследника Людвика Венгерского. Почему сейчас ему наследует его сестра, а точнее, её муж — эрцгерцог Фердинанд? Чем ваш сын будет хуже Анны Ягеллон?

— Я бы не стал портить отношения с братом императора за корону Людвика. Достаточно нам нашего королевства и панств, над которыми нас провидение желало поставить. К тому же, мальчик ещё молод и вполне может стать отцом.

— Или не сможет, как молодые Пясты, — буркнула Бона.

— Вы опять об этом, — сморщился словно от зубной боли Сигизмунд.

— Да! — воскликнула Бона. — И об этом тоже! Зря вы не послушались меня и затеяли это сватовство Анны. Мазовецкое княжество — хороший подарок нашему сыну.

— Но Мазовия, как пястовские владения, по всем законам принадлежат Короне.

— Однако, вам ведь докладывали, что мазовецкая шляхта вполне способна поддержать притязания Анны, которая и без того называет себя не иначе, как дюкесса Мазовии, и, как донесли мне мои доверенные люди, желает править в Варшаве самостоятельно.

— Тем более, убрав её в Московию, мы облегчим жизнь себе, — уже успокоился король. — Ведь выйдет замуж она, только отрекшись от всех прав на Мазовию. А православное воспитание её детей не позволит им стать во главе мазовецкой шляхты.

— Боюсь, эти восточные дикари сумеют обойти подобное препятствие. Тем более, после того, как Василий наденет императорский венец. А уж как тщеславие мазовшанки будет удовлетворено. Из обычной герцогини в императрицы. Эх, будь я мужчиной, я бы не гадала, что да как, а наняла бы каперов, за которых вы столь рьяно бились на сейме, и потопила бы московитских послов вместе с императорской грамотой. Никто так не умеет хранить секреты, как море.

— Нынешнего посла пытались потопить не раз, — горько усмехнулся король, — вот только все всегда сами битыми уходили. Столле, вон, чуть не разорились, выкупая сына.

— Боже, как же всё сложно! — картинно сложила руки на груди Бона. — То нельзя, это невозможно. Теперь вот ваши советники наперебой советуют отказаться от союза с Франциском.

— Он проиграл, сударыня, и вряд ли Карл его отпустит в ближайшее время.

— А вот московитский посол так не считает. Да-да, что вы так удивлённо смотрите. Ян Дантышек прекрасный поэт, но ещё лучше он играет на поле дипломатии. И я отнюдь не удивлена, что ему удалось узнать содержимое письма князя Барбашина к герцогу Альба. Так вот, этот князь считает (и я с ним полностью согласна), что Карл в порыве рыцарственности отпустит Франциска в ближайшее время, а тот, видимо в благодарность, немедленно начнёт с ним новую войну. И потому он просит герцога удержать императора от подобного шага.

— То есть, вы, моя милая королева, считаете, что рвать союз с Франциском преждевременно.

— Да, я так думаю. И если вы не желаете найти тех, кто перехватит московского посла в пути, то хотя бы тут прислушайтесь к моему совету.

— Хорошо, моя королева, — покорно склонил голову Сигизмунд. — Ну а теперь пойдёмте, послушаем же, наконец, хорошую балладу, да заодно и придворных успокоим, а то они уже начали волноваться нашим уединением.

Бона фыркнула. Что-что, а баллады Чурилки она как хорошую музыку не воспринимала.

* * *

*

Кряхтя и охая, Остафий Фёдоров поднялся с постели, всунул босые ноги в мягкие восточные туфли и неспеша пошлёпал в особую комнату, которую внук обозвал непривычным словом санузел. Эх, внук, внук — дедова радость и печаль.

Радость оттого, что внучок разом переплюнул не только всех Фёдоровых, но и даже всех мореходов, включая и былинных. Раньше-то ведь как считалось: кто до Любека сходил — почёт и уважение, как самому умелому. А внук не то что до Любека, он и в стольный град Ландан ходил, и в Антроп, и даже в неведому землицу Америку, до которой не одна тыщща вёрст по морю, первым из новогородских кормщиков попал. Так что не было нынче в Новгороде кормщика более известного, чем внучок его, Гришенька. И не зря они тогда, десять лет тому назад, в никому неведомое кумпанство, получается, наниматься решили. С той-то поры это кумпанство в такую махину превратилось, что именитые купцы сами туда войти хотят. А его внучок в нём теперь немалую должность занимает. Возвысился, получается, над уличанами, разбогател от морских походов, вон и дом новый отгрохал, с новинками, ранее на Руси и невиданными. А уж женихом-то стал каким завидным! Десять то лет назад сосед Аким и смотреть в их сторону не спешил, а когда Гринька, по дурости своей, заявил, что к дочке его посватается, обозвал нищебродами, дочек его недостойных. А нынче сам разговор о сватовстве заводит. Только убёгли годушки. И в том была печаль Остафия.

Ибо Гридя зазнобушку свою не забыл, а в Новом Городе нравы не чета московским, от старых времён остались, так что и девка, хоть и чужою женой стала, а про молодца помнила. А коли двое хотят — до греха один шаг. Вот и получается — внук вроде, как и не один ночи проводит, а законных правнуков у Остафия всё нет и нет. И ведь сколь раз исподволь разговор о том заводил. Да разве ж этого охламона уговоришь. Весь в сына пошёл — упрям до чёртиков, хоть иссеки его всего. Вон и опять! Едва из дальних земель прибыл, а уже к полюбовнице своей сбежал. Ох, не было бы с того лиха какого.

Сделав утренние дела, Остафий накинул халат и спустился на первый этаж, где уже хлопотала по хозяйству жена. И как раз в это же время ввалился в дом Гридя, расхристанный и пьяный, чего дед за внуком никогда не замечал. Шестым чувством поняв, что свершилось что-то из ряда вон выходящее, Остафий, уже свёдший кустистые брови к переносице, не набросился на молодца с руганью. И оказался прав. С трудом перекрестив лоб, внук буквально рухнул на лавку и ткнулся лицом в шапку-колпак, опушённую бобровым мехом.

— Померла любава моя, — еле ворочая языком, пролепетал Гридя. — Летний мор унёс. А мужа ейного море спасло.

Услыхав внука, дед крякнул в бороду. Слухи по городу ходили, что мор, гулявший по Пскову и Ревелю, дошёл и до Нова Града, но большой эпидемии не вызвал. Он как вспыхнул неожиданно, так и затух, задев пару-тройку улиц, так что большого ажиотажа среди горожан не вызвал. Однако в судьбу Фёдоровых, похоже, вмешался с полной силой. Понять бы ещё к худу или к добру? Ну да не с пьяным же об сём разговаривать. Так что Остафий благоразумно решил сыграть не грозного, а доброго дедушку.

— Брагой, внучек, горе не зальёшь. Только хуже сделаешь. Ступай-ка ты в спаленку, выспись хорошенько. А уж потом и в церкву сходим, и о будущем покалякаем.

Так, приговаривая мягким голосом, он помог Грине добраться до постели и, дождавшись, когда тот уснёт, огласив комнату богатырским храпом, в задумчивости спустился вниз, где его уже ждала жена.

— И что будет-то теперь, а Остафий?

— Что-что? Как всегда, поначалу на сердце тяжко будет, а потом времечко излечит — поутихнет боль от утраты, да и на девок вновь заглядываться начнёт. Ему бы сейчас в море, чтобы работа дурь из головы выбила, да кто же на зиму в поход собирается. Ничё мать, до Рождества дотерпим, а там видно будет.

Впрочем, Остафий зря волновался. Работы у Григория и зимой было не мало. Как главный штурман, он отвечал за подготовку навигаторов для кораблей Компании, которых с каждым годом становилось всё больше. Викол-то нынче новоманерные лодьи настропалился лепить, как пирожки, по две-три в год. Впрочем, от старых конструкций постепенно отказывалось всё больше корабельщиков, так что новые лодьи нынче строило уже не одно виколовское плотбище. Как сказал на это князь: "задача внедрения конкретного новшества в сознание общества окончилась успешно".

К зиме Гридя вполне отошёл от тяжкого известия, хотя о женитьбе с ним говорить было всё ещё бесполезно. Зато в делах это вновь был уже тот же вдумчивый и требовательный Григорий.

Вернувшись из Канады, он сдал холмогорские шхуны Даниле, повинившись, что с вардеговским фогтом не успел разобраться, но пообещал не замалчивать возникшую проблему. А отойдя от стресса, он занялся, наконец, новым способом исчисления долготы, который подбросил ему казанский звездочёт, получивший доступ к телескопу и конкретную задачу от князя. Разумеется, речь велась о спутниках Юпитера и уже достаточно подзабытом в будущем методе Галилея.

Используя сконструированный им телескоп, Галилей наблюдал затмения спутников Юпитера, которые вращались достаточно быстро и за одну ночь несколько раз затмевали друг друга. Происходили эти затмения в одно и то же время и от местоположения наблюдателя не зависели. Как только один из спутников входил в тень, он становился невидимым, и это происходило почти внезапно, так что где бы в это время ни находилась Земля, было хорошо видно, как спутник вдруг исчезает, хотя до тех пор он был виден отчетливо.

Галилей быстро составил таблицы, предсказывающие эти затмения, и предложил использовать моменты затмений для определения долготы наблюдателя.

Мореплаватели, имея свое местное время, скажем, по наблюдениям солнца, и зная из таблиц время, когда происходят затмения спутников Юпитера на некотором опорном меридиане, могли вычислить разность времен, то есть долготу своего корабля от опорного меридиана.

К сожалению, метод не нашёл широкого применения в морской навигации. Испанские моряки отвергли его, посетовав, что: во-первых, он возможен только в ясные ночи, во-вторых, он требует хорошей теории движения спутников Юпитера, и, в-третьих, моменты затмения спутников с борта корабля определяются с большими ошибками. А ещё он требовал хорошей подготовки от самого навигатора и необходимость брать на корабль такой громоздкий и хрупкий прибор, как телескоп.

Однако Андрей, памятуя, что до хорошего хронометра ещё очень далеко, а сам по себе метод Галилея был куда точнее остальных, был готов потратиться на нечто подобное, тем более что его людям удалось уже достичь для телескопов галилеевского 32-х кратного увеличения.

В общем, как всегда, Григорию предстояло произвести натурные испытания нового метода и определиться — стоит ли овчинка выделки. Что же, ему это было не впервой. А пока что он занялся апробированием данного способа на берегу, используя для этого ясные зимние ночи.

В результате, как и говорил Остафий, к Рождеству парень стал отходить. Вновь научился улыбаться, стал шутить и интересоваться чем-то иным, кроме работы. Само Рождество прошло красочно, в игрищах и гуляньях, а вот после него примчался в Новгород гонец с письмом лично для Григория, запечатанное личной печатью князя.

Прихватив письмо и кружку сбитня, Гридя поднялся наверх и закрылся в своём кабинете, где и вскрыл послание. Прочитав его, он усмехнулся, и, сделав изрядный глоток сбитня, поднялся с кресла, чтобы подойти к огромному шкафу, что истуканом застыл в углу кабинета. Достав из-за пазухи ключ, всегда висевший у него на шее, рядом с нательным крестом, Гридя открыл его и стал доставать и ставить на стол различные склянки и колбочки. Потом он аккуратно разложил княжеское послание на том же столе и принялся осторожно капать на него содержимым одной из склянок. Окончив, он слегка отодвинулся назад и с легкой улыбкой на устах принялся рассматривать начавшийся процесс. А на листе бумаге, между строк первого послания стали понемногу проступать иные знаки, становясь все четче, все темнее, все разборчивее, пока не превратились в аккуратный ряд арабских цифр. Князь как всегда оставался верен себе: "разумные" чернила, высыхающие после написания, никогда не несли ясный текст. Двойное шифрование, так он называл этот процесс.

Вздохнув, Гридя сначала убрал все склянки внутрь шкафа, а уже потом достал из него отпечатанную в княжгородской типографии книгу. Обычную книгу, а точнее, отпечатанный сотнями экземпляров сборник былин. Но, как не сложно понять, именно в ней и находилась та ключевая фраза, которая послужила основой для простейшего для двадцать первого века шифра.

Что же, прочитав главное послание, он согласился, что даровать такие сведения врагу может быть смерти подобно. Причём не только исполнителю, но и организатору. А подставлять князя Григорий не хотел. Уж слишком многое в его жизни было теперь завязано на нём. Хотя бы то же процветание семьи. Ведь что сложного было другим купцам организовать что-то подобное Руссо-Балту, тем более что наглядный пример был у них перед глазами. Сам же князь не раз говорил, что именно Иванковское сто и навело его на мысли о Компании. Конвои же он взял у Ганзы, как и конвойные суда, с помощью которых ганзейские купцы отбивались от орд морских разбойников, буквально заполонивших Балтику в прошлом столетии. А идею собственных морских разбойников позаимствовал у Польши, мол, клин клином вышибают.

Казалось бы, ну что в том сложного? А вот другие ничего подобного не увидели. Да, ходить вроде начали большими группами, вот только это мало помогало при встрече с пиратами. А князь взял, да просто собрал воедино разные знания и тем самым породил такое, что на Руси и не видывали, переплюнув по оборотистости и само Иванковское сто, что послужило основой его замыслам. А главное, сделал так, что не только купцам да богатеям, но и простым людям от того кумпанства хорошо и доходно было. Вот, к примеру, с большим трудом заработал простой ремесленник лишний рубль — принёс его в Компанию и, по возвращению кораблей, получил обратно свои деньги с лихвой. Вот и Гридя свои капиталы тоже в торговое дело вкладывал. И богател с того тоже. Но вовсе не тугая калита было главным в его отношении к князю. Главным было то, что тот смог удовлетворить его жажду вечного стремления за горизонт. Жажду познания. И практичным своим умом парень понимал, что многое из того, что есть в его жизни, до сей поры держится лишь на князе. И пропади тот, то даже и Компания не факт, что выживет, хотя и Малой и его помощники уже многому научились, но всё одно почти все новинки до сих пор исходили в основном от молодого князя Барбашина. Хотя сам тот всегда требовал от всех окружающих думать самим и не боятся разумной инициативы. И тех, кто так поступал, не забывал: осыпал наградами и ставил другим в пример, хотя многими решениями всё же оставался недоволен, но никогда не наказывал с первого раза, стараясь подробно объяснить, в чём же ошибся управляющий. Вот и его тоже похвалил, за то, что Гридя не стал сворачивать незапланированную колонию, а наоборот, поддержал невольных колонистов и поделил новопривезённых людей между обоими городками. Хотя сам Григорий до сих пор не был уверен в правильности принятого им решения.

В общем, хотя нынче многие аристократы и потянулись к морскому делу, но было это у них чем-то вроде новой игрушки, а для князя это было ДЕЛОМ, и потому терять его Григорию было никак не выгодно. Тем более сейчас, когда князь Андрей вновь предлагал Грине совершить то, что ранее никем из русичей не совершалось.

Так что, едва дождавшись весны, Гридя прихватил с собой большую часть гардемаринов, ожидавших практики, и умчался в Норовское, где буквально до печёнок достал Викола, лично отбирая корабли в экспедицию. В результате прошедший тимберовку и словно помолодевший "Новик", а также проверенные временем шхуны "Витязь", "Громобой" и "Гридень" были им решительно изъяты из списков караванов, благо Викол, значительно расширивший своё предприятие, уже построил им замену в виде нескольких новоспущенных шхун: "Священномученик Кукша", "Преподобный Судислав", "Страстотерпец Борис" и "Страстотерпец Глеб". И всё равно Малой был очень недоволен потерей четырёх конвойных судов, а также денег, что необходимо было выделить на организацию незапланированного похода. И не будь у Грини распоряжения от самого князя — не видать бы ему этой экспедиции, как своих ушей.

Ещё одним недовольным его уходом был Феодрит Залома — главный приказчик Русско-Американской компании. И недоволен он был тем, что корабли к Новому Свету поведёт не Григорий, чья удача уже стала притчей во языцех, а кто-то другой. Но Григорий был достаточно уверен в своих помощниках, так что легко спихнул на них свои обязанности и чуть ли не с последними льдами вывел свои корабли в море, взяв курс к Зунду.

Шхуны шли ходко. Настолько ходко, что в первых числах мая они были уже возле Англии, а спустя ещё две недели бросили якорь в Бильбао, где их уже встречал торговый агент Компании и оставленный ему Лонгиным на попечение француз, а также списки с французских карт. Последним Гридя обрадовался даже больше, чем пленнику.

Отдохнув и основательно пополнив запасы провизии и воды, уделив при этом особое внимание всяким цитрусовым, корабли вновь вышли в море. Теперь их путь лежал в сторону экватора.

А уже двадцать дней спустя довольно потиравший руки француз с гордостью указал на туманную полоску, появившуюся на горизонте:

— Земля Бразил, сеньор адмирал!

Помня о сторожевых флотилиях португальцев, Гридя велел усилить наблюдение за морем, а сам, подхватив француза под локоток, спустился с ним в кают-компанию, так как у него накопилось к пленнику слишком много вопросов.

После обеда жара стояла невыносимая; казалось, всё вокруг впало в оцепенение. Даже море, казалось, застыло в неподвижности, и ни малейшая зыбь не волновала морскую гладь, похожую на расплавленный свинец. Палящее солнце сияло в голубоватом небе, окаймленное серебристыми облаками. Корабли неподвижными изваяниями застыли на рейде, и только легкий дымок, вьющийся на берегу, указывал, что места вокруг отнюдь не безлюдные.

— А неплохо эти франки устроились, — проговорил Тимка. Впрочем, этот двадцатидвухлетний парень давно уже пользовался среди команд кораблей Компании заслуженным уважением, хоть и являлся одним из тех дикорастущих командиров, которыми по-прежнему укомплектовывались её новые шхуны. И бывший Тимка-зуёк для всех, кроме особенно близких людей, был теперь никем иным, как Тимофей Силычем. Капитаном шхуны "Новик", той самой, на борту которой он когда-то проходил практику ещё зелёным гардемарином.

Спасаясь от полуденного зноя, он сидел в одной рубахе в шезлонге под натянутым тентом, набросав под спину пару подушек. Рядом с ним, так же без кафтана, возлежал и Гридя, лениво наблюдая за берегом.

— Нет, кто бы мог подумать, что местные своих баб, словно наши сыроядцы, так же готовы под чужаков подкладывать, — продолжил Тимка, видя, что Григорий никак не реагирует.

— Так они спасают свои племена от порчи крови, — произнёс, наконец, Григорий в ответ. — Иначе все вскоре станут друг-другу слишком близкой роднёй. Вот только не о том ты думаешь, Тимка, — Гридя позволял себе обращаться так к Тимофею только тогда, когда они были вдвоём и их никто не мог слышать. Всё-таки Тимофей был капитаном, первым на корабле после бога. — Лучше подумай, как это можно нам использовать.

— Как, как, — усмехнулся Тимофей. — Только если для греха. Мореходы вон ужо сколько без баб обходятся.

— Да тьфу на тебя, охальник. Кто про что, а ты про непотребства всякие. И, как всегда, не прав оказался. Во-первых, местные не на ночь, две, а для полноценной семьи своих девчат отдают. А во-вторых, обрати внимание, чем нынче заняты индейцы. Они рубят лес и свозят его к берегу. А почему? А потому, что франк, что живёт с местными бабами, принят в племя и дикарям оттого не зазорно помочь соплеменнику за символическую плату. А вот нам заставить этих же индейцев ту же работу сделать для нас, даже за плату, увы, не получится и выльется в большую кровь. Или индейцы просто уйдут, но в любом случае работать на лесозаготовке придётся нам самим. Как когда-то франкам. Помнишь рассказы нашего пленного?

— Да, помню, — Тимка чисто рефлекторно почесал в затылке, вызвав у Грини легкую усмешку. — То есть, получается, если мы захотим осесть на этих берегах, то нам нужно просто кого-то послать к местным дикарям, дабы они через предложенных баб просто стали членом племени, а после этого мы сможем использовать труд этих, с позволения сказать, соплеменников себе на пользу.

— Вкратце да, — согласился Григорий. — Только не забывай, что местные дикари любят баловаться человечинкой. И стать среди них своим сможет далеко не каждый. Кто-то может оказаться и главным блюдом на обед. Но идея явно стоит того, чтобы над нею основательно подумать.

— А если их окрестить?

— Со временем обязательно, а сразу не получится. Вспомни наших сыроядцев.

— Да, задачка. Ну, на то ты и адмирал, чтобы думать, — не удержался Тимофей от подколки.

Потом они немного помолчали, утирая пот с лица вышитыми рушниками.

— Местечко тут явно не для православных, — тихо произнёс вновь Григорий.

— Это точно. Тут наш мужик быстро усохнет. Зато арапы себя как дома будут чувствовать. Может их сюда завести? Индейцам в помощь, так сказать. А что? Португалы же их холопят? Холопят. Вон и Лонгин, таких пару сотен прихватил. И, раз мы тут озорничать будем — ещё не раз прихватим. А что с боя взято — то свято. Какая разница, какого рода холоп? Свей ли, саам ли, сыроядец или литвин с чухонцем. Холопий рынок всех равняет. Ну, будут ещё и арапы.

— Смотри, в лапы португалов попадёшь — сам холопом станешь, — усмехнулся Гридя.

— Значит так на роду написано. Однако бог не выдаст — свинья не съест. При нашей-то жизни быстрее в пучине морской сгинуть.

И они вновь надолго замолчали.

Корабли стояли на якорях недалеко от устья небольшой реки. Место это было особо отмечено на французской карте, так что нет ничего удивительного, что Григорий захотел его посетить. Каково же было удивление русичей, когда выяснилось, что французы сюда не просто так ходят.

Оказалось, что несколько лет назад один из французских кораблей потерпел крушение у местных берегов. Спастись удалось немногим, но участь большинства была печальна. Скажем так, их немножечко съели. Однако был среди французов и истинный счастливчик по имени Жак. Так уж получилось, что он попал в руки племени, враждующего с тем, что сытно пообедало его товарищами. Горящий жаждой мести француз пришёлся ко двору аборигенам, а хороший абордажный тесак, который он просто не сумел выбросить, когда шлюпку перевернуло волной, а почувствовав под ногами твёрдую землю, и вовсе не стал этого делать, так вот, этот тесак очень хорошо разил полуголых дикарей, прикрытых в лучшем случае курткой из кожи. В результате вмешательства француза племя впервые за многие годы одолело своих врагов в честном бою, захватив множество трофеев. Признавая заслугу Жака, индейцы радушно приняли его в свои ряды, подарив кроме всего прочего и пару местных девушек в жёны. А поскольку быстро убраться из этих мест французу явно не светило, то он благоразумно решил, что жить надобно с комфортом. Обладая кое-какими знаниями, которые местным были неведомы, с годами Жак приобрёл в племени довольно большой вес, и когда на горизонте появился очередной французский корабль, он не стал спешить назад, во Францию, зато, пользуясь услугами своих новых сородичей, организовал на месте самую настоящую торговую фирму. Индейцы рубили и готовили к отправке драгоценные деревья, а прибывавшие из Франции корабли привозили за них столь нужные для жизни и быта вещи. Впрочем, большинство из привозимого было, конечно, обычной дешёвкой, вроде бус и тряпок, но для индейцев это были достойные вещи, которые пользовались большим спросом в глубине материка. Ну а Жак снабжался по отдельному плану.

Разобравшись в ситуации, русичи решили воспользоваться оказией, благо всякого стеклобоя и лишнего железа у них в трюмах хватало (знали ведь, в какие места плыли). Французам же сделали внушение, что они, конечно, могут попытаться сыграть нечестно, но тогда им придётся познакомиться с русскими стрельцами, а после того знакомства, выжившие могут ведь и в котёл вражеского племени угодить, ещё не забывшего времена, когда на побережье властвовали они. И если штурман может ещё что и думал, то Жак Счастливчик прямо сказал, что ему всё равно, кто оплатит заготовленное дерево. В общем, ударили по рукам, и теперь, пока "Гридень" загружал в себя драгоценную древесину, остальные корабли стояли на охране, а если говорить более точно, то просто изнывали от жары.

Вечером, когда жар несколько спал, Гридя спустился в свою каюту и тщательно записал все мысли, что родились у него при общении с Тимофеем. Князь ведь не просто так об этих землях говорил. Он ведь и о Канаде тоже вначале просто рассказывал, а потом это вон во что вылилось. Так что всё, что поможет будущему освоению новых земель, он старался зафиксировать в своём дневнике, который завёл уже давно, подглядев нечто подобное у своего кумира.

Спустя ещё несколько дней погрузка была, наконец-то, окончена, и корабли снялись с якорей, покинув место осточертевшей всем стоянки.

Как известно, огибать Африку наиболее удобно по часовой стрелке. Если же двигаться в обратном направлении вдоль берега, то сначала на западе встречаешь сопротивление теплого течения, что проходит в северном направлении между островами Зеленого Мыса и материком. Правда, затем путешественнику встретится крупное теплое, а главное попутное Гвинейское течение, которое подхватит корабли и позволит парусникам пройти эту часть пути достаточно быстро. Но вот за мысом Святого Мартина (примерно на широте острова Святой Елены) корабли вновь попадут в ответвление холодного и мощного, а главное, встречного Бенгельского течения.

Однако португальцы почти столетие мучились на путях вдоль африканского берега, прежде чем нашли простой, удобный и, главное, быстрый путь для парусных судов от северо-западной оконечности Африки к южной. И был он не прямой вдоль берега, а шёл через Атлантический океан, на юго-запад, затем — по Бразильскому течению на юг и, наконец, на восток.

Миновав острова Кабо-Верде, они стали огибать Гвинейский залив с запада, все более отдаляясь от материка. Это и позволило им, подойдя к широте мыса Доброй Надежды и пользуясь течениями, поворачивать на восток, сравнительно легко и быстро достигая южной оконечности Африки.

Увы, но движение по направлению преобладающих ветров и течений Мирового океана для парусников проходит быстрее, чем по более короткому (судя по карте) пути, но против ветра и морских течений. Эту аксиому ещё предстояло познать многим морским нациям, когда они захотят найти свой собственный путь в дальние земли. Пока же этим знанием обладали только испанцы и португальцы, а также немногочисленные французские каперы. И вот теперь по этому пути пошли и русские, имея за плечами опыт французского штурмана и знания невольного попаданца. Сравнив путь, схематически набросанный князем с картой француза, Гридя в который раз поразился невероятным знаниям своего работодателя. И возгордился (пусть это и греховно) тем, что именно ему выпала честь проложить новый морской путь для всех православных людей.

А корабли шли под всеми парусами, оставляя за кормой милю за милей.

Дни сменялись днями, матросская рутина поглотила экипажи, и лишь Грине оставалось коротать вечера над собственными записями да чтением книг, набранных с собой в большом запасе. Чтобы не терять формы и чем-то заняться, он часто выходил на палубу, брал в руки астролябию или "посох Якова" и, прищурившись, определял высоту солнца. После чего вычислял широту и интересовался результатами, полученными гардемаринами, а потом хвалил или журил их, в зависимости от их ответов.

Используя легкие разъездные ёлы, он посещал то один, то другой корабль эскадры, проводя занятия с будущими навигаторами и командирами, а также контролируя, как справляются корабельные штурманы с новым способом определения долготы.

На практике выяснилось, что способ и вправду был не совсем удобным на качающейся палубе, но вполне рабочим. По крайней мере, ошибка была куда меньше, чем при любом другом измерении, но и отрицательных моментов всё же хватало. В общем, оставлял он у Грини пока двоякие чувства.

А по воскресеньям, на закате солнца, все свободные от вахт собирались на шкафутах, чтобы пропеть вечернюю молитву Богородице. Службу при этом вели капитаны кораблей.

Дни тянулись медленно, словно в них резко прибавилось часов. Неделя шла за неделей, но ничто не менялось вокруг. Океан был пустынен. Ни паруса, ни клочка земли. Тяжкое испытание для людей, привыкших, что берег всегда рядом. А ведь, как всегда, каждый третий мореход на кораблях был из вчерашних крестьян. Нехватка матросских рук не позволяла полностью оснащать корабли только опытными мореходами даже в таких вот экспедициях. И это была ещё одна причина того, отчего Григорий постоянно катался по кораблям. Из рассказов князя он знал, как начинают в таких условиях роптать люди, доходя до открытого бунта. А ему бунты были не нужны хотя бы потому, что это выльется в потерю столь драгоценного ресурса, как опытные морские старатели. Ведь сейчас даже вчерашний крестьянин уже сноровисто лазил по вантам и неплохо работал с парусами. Как гафельными, так и марселями. А к концу похода их уже невозможно будет отличить от настоящих морских волков! Так что Григорий не уставал напоминать командирам о необходимости отслеживать настроения в экипажах и гасить любые искры неповиновения на корню.

Так и шли корабли по безбрежному океану, где лишь жители океанских глубин скрашивали однообразие пейзажа. Проносились мимо бортов, изредка залетая прямо на палубу, стаи летучих рыб. Игрались вперегонки с кораблями дельфины. А однажды они чуть не врезались в стаю китов, которые плыли куда-то по своим делам, то появляясь из воды, пуская фонтаны, то вновь исчезая в пучине.

Наконец наблюдения показали, что эскадра достигла нужной широты, и пришла пора менять курс. Где-то там, за горизонтом, их ждала Африка.

Африканский берег открылся как-то буднично. На закате его ещё не было, а поутру он уже виднелся на горизонте тёмной полосой. Снятые координаты показали, что где-то поблизости находится бухта Святой Елены, где, согласно портоланам, был источник пресной воды. Вот её поисками и занялись в первую очередь...

Нет, всё же обычным людям не понять, как приятно после долгих недель пути очутиться на берегу, вдохнуть полный разных земных запахов воздух и напиться свежей, холодной водицы! Понимая состояние людей, Григорий объявил пару дней выходными, когда мореходы могли нормально постираться, позагорать и просто отдохнуть от тяжкого и однообразного труда.

А потом на кораблях началась уборка и чистка. К устью горной реки с холодной, прозрачной водой засновали лодки с бочками для воды. Один за другим каждый корабль подвергли кренгованию и очистке от налипших за время плавания водорослей и живности.

Вскоре состоялось и знакомство с местными туземцами, довольно низкорослыми людьми с более светлым цветом кожи, чем у виденных уже арапов, узким носом и выступающими скулами. Одежда их была довольно скудной: накидка из выделанной кожи или шкуры, да сандали из кожи на ногах. А язык был своеобразен — со странными, щелкающими звуками. Занимались же они тем, что кочевали со своими огромными стадами крупного рогатого скота по окрестным пастбищам.

Поскольку свежего мяса хотелось всем, то с туземцами попробовали наладить немой торг. Вот только к белым людям местные жители явно относились с опасением и даже с враждебностью. Так что первый контакт чуть не вылился в кровопролитное сражение, но, слава богу, намечающуюся потасовку удалось предотвратить в зародыше. Потом, используя только язык жестов, так как ни русичи туземцев, ни туземцы русичей не понимали вообще никак, удалось договориться и об обмене, в ходе которого выяснилось, что торговать скотом туземцы вообще-то не желают: как узнали много позже, он был главным мерилом их богатства, так что в пищу его старались не употреблять, охотясь ради мяса на диких животных. Но при всём при том, были они своеобразными модниками и очень любили всякого рода украшения. Металлические бубенчики, бусы из стекла и осколки зеркал, вставленных в деревянную рамочку, привели их в настоящий восторг. В обмен они предлагали браслеты из слоновой кости и меди, но русичи отрицательно качали головами, указывая на принесённый с борта кусок мяса.

В конце концов, туземцы согласились на предлагаемый обмен и отправились организовывать охоту на местных парнокопытных. В общем, осуществив вполне себе выгодный обмен: мясо на цветные стёкла — русичи запаслись провизией по самое не могу.

А потом перед Григорием встал вопрос, куда плыть дальше. То ли, как предлагал француз, пройти ещё дальше, к Мозамбику, то ли домой поворачивать. Князь на этот случай чётких условий не оставил, так что выбор был только за Григорием. Вот только не всё зависело от него одного. Экипажи уже глухо роптали, представляя в какой дали они находятся от дома. Но больше всего на вчерашних крестьян давило отсутствие служб. Не то, чтобы они были сильно набожны, в страду могли и вовсе про церковь надолго забыть, но ведь потом всегда можно было придти к батюшке да покаяться. А тут и земля чужая, и батюшки нет. А, как не береглись, как не следили за людьми, но всё одно без потерь переход не обошёлся. Что уж говорить, если даже пару гардемаринов предали земле (и этим ещё повезло, у многих и вовсе могилки не было, похоронили тела в пучине вод). Так что, здраво оценив ситуацию, Григорий предпочёл не рисковать, и велел оповестить всех, что корабли идут домой.

Узнав об этом, француз лишь пожал плечами. Он не разделял скептицизм Григория, сказав, что по сравнению с другими, у него на кораблях просто идеальные условия. И для подтверждения своих слов рассказал кое-что из своей богатой биографии.

Возвращались как-то они из примерно этих же мест. На кораблях, давно не бывавших в порту, началась цинга, от которой ни французы, ни португальцы по-прежнему не знали, как уберечься. На всех кораблях лежали вповалку больные. Почти каждый вечер по кому-то пели на корме заупокойные. Скоро осталось лишь по десятку здоровых моряков, могущих взбираться на мачты. Управлять кораблями стало очень трудно. Французы с трудом меняли курс, очень медленно ставили паруса. Но они преодолели все напасти и вернулись домой. Правда в живых осталась лишь треть из ушедших в море. Но те, кто выжил стали богачами.

— Знаешь, франк, — задумчиво произнёс Григорий. — Бабы на Руси рожать, конечно, ещё не разучились, но души православные ценнее презренного злата. Господь всемогущ и добр, и воздаст нам за наше человеколюбие с торицей.

Внимательно выслушав ответ, Жан ле Грон лишь скептически пожал плечами. Он считал совсем по-другому, но спорить не решился.

Дул попутный ветер, и корабли быстро бежали вдоль сизо-зеленого берега, рассекая поля желтоватых водорослей, и вспугивая стайки маленьких серых птичек, взлетавших над ними. Потом берег медленно удалился в сторону и корабли оказались в открытом море. Юго-восточный пассат и холодное течение, ещё не получившее своё имя, подхватили их и понесли на север, к экватору.

Однако вскоре корабли попали в полосу штиля. Бессильно повисли паруса, чуть плескала за кормой вода. Жарило над головой солнце.

— Не нравится мне это, — хмурил лоб французский штурман. — Как бы не налетел шквал.

Помня внезапные балтийские шквалы, Григорий тоже поддался тревоге и не прогадал. Спустя три дня штиль, наконец-то, закончился, подул ветер, который быстро окреп и вскоре превратился в шторм.

Поскольку верхние паруса были свёрнуты ещё при штиле, то лезть по качающейся мачте мореходам не пришлось. А гафельные прекрасно убирались и с палубы. Так что шторм мореходы встретили во всеоружии. Им оставалось только крепко задраить все люки, чтобы как можно меньше воды попадало внутрь, и начать штормовать.

С небес хлынул тропический ливень, молнии то и дело пронзали потемневший небосвод. Протестующе стонало дерево, скрипели натянутые канаты, дребезжали блоки, когда море немилосердно бросало маленькие судёнышки с гребня волны в глубокую впадину или поднимало обратно, чтобы снова сбросить вниз. Шторм был столь сильным, что Тимофей, накинув плащ, остался возле рулевых, наблюдать, чтобы они держали нос шхуны против волны, поворачивая руль по мере надобности.

Увы, с каждым часом шторм только разрастался, и, в конце концов, Тимофей принял решение увалиться под ветер, и начать штормовать, убегая со штормом. Сквозь пелену дождя еле виднелись силуэты "Гридня" и "Витязя", также с голыми мачтами, повторившие манёвр "Новика". "Громобоя" в этой свистопляске стихий разглядеть было уже невозможно.

Почти неделю буря, то ослабевая, то усиливаясь вновь, трепала корабли. Наконец, ближе к вечеру седьмого дня шторм начал выдыхаться. Прекратился дождь, притих ветер. И волны уже не перекатывались через нос, грозя увлечь и корабль, и людей на дно морское. И хотя деревянный корпус ещё зловеще скрипел, но уже было понятно, что шторм корабль перенёс, не дав течи и не сломав рангоут.

Море еще волновалось, однако видимость уже улучшилась и стали различимы силуэты двух других шхун эскадры, мирно поднимающихся и опускающихся на волнах. Четвёртого корабля, однако, видно пока что не было. Как только появилась такая возможность, взяли высоту солнца и определились с широтой. Оказалось, что стихия пронесла корабли мимо широты острова святой Елены, который португальцы часто использовали для отдыха после длительного перехода. Чертыхнувшись, Григорий велел поворачивать назад. Дело в том, что именно этот островок и был обозначен командирам, как место соединения в этой части Атлантики, если стихия разбросает корабли. И именно по этой причине получилось, что русская эскадра шла к острову с севера, что и привело к интересной встрече в океане.

"Санта-Катарина-ду-Монте-Синай" была огромной караккой под восемьсот португальских тонелей водоизмещением. Она была заложена в индийском городе Кочин около 1512 года и имела две квадратные мачты, нёсшие огромные паруса. За свою долгую жизнь, корабль повидал многое. Так, в 1521 году он возглавлял свадебный кортеж шестнадцатилетней инфанты Беатрис, дочери короля Португалии Мануэла. И чтобы приспособить боевой корабль для пребывания будущей герцогини Савойи и ее окружения, у него на корме были оборудованы дополнительные каюты со всеми подобающими удобствами. Когда же пришло время вернуться к боевой службе, многие переделки просто не стали устранять, так что нет ничего удивительного в том, что именно "Катарина" стала флагманским кораблём Васко да Гамма, в четвёртый раз идущего в Индию.

Дойдя до места, жёсткий по характеру адмирал, узнав о чёрных делишках своего предшественника, велел арестовать последнего и в цепях отправить назад, на суд короля. Ведь одно из обвинений проворовавшемуся губернатору гласило, что он продавал арабам португальские пушки, которых порой не хватало собственным кораблям. Так что участь дона Дуарте ди Менезиша всем на эскадре казалась незавидной. Вот только возле Мозамбика возвращающейся назад эскадре стало известно, что в Португалии у дона Дуарте есть хорошие друзья, которые уже похлопотали перед королём за смягчение приговора. А поскольку Васко да Гамма ещё перед Рождеством почил в бозе, то возглавивший эскадру дворянин предпочёл от греха подальше освободить бывшего губернатора от цепей, а его брату, дону Луису ди Менезиш позволил видеться с родственником, причём позволял им оставаться наедине. Вот братцы и решили, что ничто так не позволяет правосудию принять правильное решение, как золото. Да, дон Дуарте уже припрятал пару сундучков с золотишком и драгоценными камнями, но ведь этого может и не хватить для выносящих приговор судей. А как можно по-быстрому найти "лишнее" золото? Только кого-нибудь ограбив. Или продав груз "Катарины", на которой Луис был капитаном, минуя королевскую казну. Например, обменяв на золото в той же Эльмине.

В общем, братцы-махинаторы, придумали довольно громоздкий, но вполне выполнимый план и, миновав мыс Доброй Надежды, приступили к его исполнению. Вот только, как всегда, в план вмешались обстоятельства. Дуарте ещё на последней стоянке перебрался на собственный корабль, и теперь, подняв все паруса, устремился в сторону Португалии, спеша достичь её до прихода основной Армады. А Луис сумел подговорить экипаж и тоже отстал от Армады, собираясь действовать самостоятельно. Встретиться братья собирались возле острова Святой Елены, вот только к назначенному времени Луис туда не прибыл. Имея дефицит времени, Дуарте не мог позволить себе долгого ожидания и, запасясь водой и провизией, тронулся в путь.

А Луису просто не повезло. Полоса штиля, куда попала "Катарина" оказалась слишком широкой, и к острову он подошёл слишком поздно. Понимая, что брат уже уплыл, младший ди Менезиш решил приступить к следующему пункту их плана. Однако шторм, который неделю трепал русские корабли, не миновал и его корабль. Вот только каракка оказалась не столь счастливой и теперь еле держалась на воде, медленно плывя в сторону Африки, так разворачиваться и искать в океане маленький остров Луис не рискнул. Дворянин носился по корме каракки, матерясь, словно портовый грузчик. Все планы по незаконному отъёму чужих богатств летел псу под хвост. Тут быстрее на дне морском окажешься, чем с добычей будешь. Одна надежда, что до земли каракка доберётся раньше, чем затонет.

И тут на еле ковыляющую каракку выскочили три русских шхуны, появление которых явно не прибавил португальцу оптимизма. И вряд ли его обрадовало бы сейчас известие, что судьбу не обманешь. В той, иной реальности, каракку "Санта-Катарина-ду-Монте-Синай" перехватили французские пираты. Теперь такую же судьбу ей уготовили русские каперы.

А Григорий, увидав такую добычу, сразу же вспомнил все наставления князя и велел мореходам готовиться к бою. Трое против одного, да ещё посреди океана, где выжившие позавидуют мёртвым — идеальнейшая ситуация, чтобы победить и скрыть все следы.

Да, каракка была боевым кораблём и несла 140 пушек, правда, большая часть из них являла собой вертлюжные орудия небольшого калибра, но по количеству солдат и моряков она могла вполне потягаться с тремя противниками. Вот только, как и в иной реальности, Луис не проявил чудеса героизма, а быстренько спустил флаг ввиду плачевного состояния собственного корабля. Выиграл ли он от этого? Наверное, да. Ведь французы утопили каракку вместе со всем экипажем, а русские оставили им жизнь, пусть и в качестве рабов.

Но это всё будет потом, а сначала Григорий крепко задумался, что ему делать. Да, каракка протекала во многих местах, но всё ещё держалась на плаву, а помпы вполне справлялись с откачкой, так что у русичей был шанс дотащить её до острова, где можно будет попытаться исправить нанесённые штормом повреждения. Хотя перегрузить драгоценный груз в трюма шхун стоило всё же заранее. Чем тут же и занялись мореходы, припахав для работы и пленных португальцев.

В последующие дни Григорий проклял сам себя. За жадность. Ибо связанные медлительной караккой, шхуны еле тащились по морской глади. Но хозяйская натура молодого адмирала не позволяла ему, в отличие от тех же французов в иной реальности, бросить драгоценный приз (хотя, может, и повреждения тогда у каракки были куда тяжелее, кто теперь скажет). Просто он помнил, как князь часто сожалел, что в молодом российском флоте ещё не было ни одного мощного корабля. И ему захотелось сделать тому такой вот своеобразный подарок.

Чтобы помпы работали без перерывов, на каракку загнали половину абордажников, которые не только стерегли португальцев, но и сам вставали за рычаги, давая уморившимся пленникам отдохнуть. Корабельные плотники, как смогли, заделали основные неисправности, так что протекать корпус стал меньше. И буквально все на кораблях молились богу, чтобы хорошая погода продержалась как можно дольше.

И бог услышал их молитвы. Когда уже даже терпение Григория было на исходе, на горизонте показались вершины одинокого острова.

Остров Святой Елены был вновь необитаемым, потому как проживший на нём десять долгих лет Фернан Лопиш с последней Армадой решил вернуться в Португалию, дабы увидеть свою семью, повиниться перед королём и отправиться в Рим, чтобы папа освободил его от греха отступничества. Он ещё вернётся сюда, на остров, чтобы прожить тут оставшиеся ему годы, но сейчас остров был, как и до своего открытия полностью безлюден. Зато на нём было в достатке свежей воды и древесины.

К ремонту повреждённой каракки приступили сразу же, вкладывая в это занятие всё своё умение и опыт. На берегу, под навесом поставили кузнечный горн (спасибо португальцам, возящим с собой множество нужнейших инструментов), и послали в лес лесорубов. Сам корабль вытащили на отмель и при отливе корабельные плотники стали проводить тщательнейший осмотр. Итог оказался не радующим — работы предстояло много. Плюсом было лишь то, что весь необходимый материал имелся под рукой.

Пока основная часть экипажей была занята на починке кораблей, остальные занялись охотой на коз, которых португальцы высадили на острове ещё в 1513 году. Животные быстро акклиматизировались в новых условиях, где у них не было природных врагов, и стали стремительно размножаться. Так что суп или кулёш на козлином мясе стали центральным блюдом русских мореходов на всё время пребывания на острове, чередуясь с рыбным меню по постным дням.

Ремонт каракки затянулся надолго, но зато "лишние" дни позволили эскадре вновь соединиться в полном составе. Нашёлся потерянный "Громобой", которому тоже досталось от штормов, да так, что он еле держался на плаву. При первом взгляде даже подумалось, что проще его будет разобрать на дрова, однако плотники, устроившие после внимательного осмотра повреждений собственный совет, авторитетно высказались за ремонт, обещаясь всё уладить в течении месяца.

Месяц в работе пролетел быстро. И первой на воду вернули каракку, которая отныне носила имя "Дар Божий", которое плотники и выбили славянской вязью на кормовом подзоре. Труднее было определиться с экипажем для этого мастодонта, но благо шхуной могли управляться и шестеро человек, да и из абордажников кое-кто умел работать с парусами, так что худо-бедно, а наскребли на неё необходимое число мореходов. Командиром же на "Дара" пошёл сам Григорий. Как-никак, а это была его затея — дотащить корабль до Руси. Вахтенными же начальниками он назначил гардемаринов выпускного курса, дабы набирались драгоценного опыта. Как говорится, справятся сейчас — карьеру себе, считай, обеспечили. И, пока на берегу заканчивали с ремонтом "Громобоя", он принялся тренировать свою сборную солянку, превращая её в единый механизм. И с каждым новым выходом действия команды становились всё слаженней и слаженней. А вот Григорий лишь хмурился. Управляться с караккой оказалось куда сложнее, чем со шхуной. И это при том, что часть португальцев согласилась помогать, в обмен на нерабское существование на Руси (о том, что они вернутся в Португалию, речи даже не заводилось).

"Громобой" починили спустя две недели, после "Дара Божьего" и, как только он свободно закачался на волнах, устроили на острове тотальную охоту на коз и иных обитателей, запасаясь провизией для долгого пути.

Наконец-то чрезмерно затянувшееся пребывание на острове закончилось. Корабли, поймав ветер, неспешно двинулись в обратную дорогу, везя в трюмах груз стоимостью в сто пятнадцать тысяч рублей (и это только взятый с одной "Катарины"). Да-да, одна индийская каракка везла в себе седьмую часть государственного дохода Руси. А ведь кроме специй были ещё драгоценные камни и бразильское дерево, которые тоже стоили не дёшево. На этом фоне цена отправки экспедиции просто терялась в тумане больших цифр. И Гридя сейчас хорошо понимал некоего купца Анго, про которого ему рассказывал князь. Даже если всего лишь один из пяти его корсаров будет приводить подобные призы — на безбедную старость купец себе заработает с легкостью.

* * *

*

Небольшой городок Сезимбра располагался у подножия хребта Серра де Аррабида в великолепной бухте, закрытой от ветра и волн, на южном побережье полуострова Сетубал всего в сорока верстах от Лиссабона. Однако море и окрестности вокруг него были достаточно оживлёнными. Ведь недалеко был богатый порт Сетубал, да и в самой Сезимбре стояла большая верфь, на которой строились океанские корабли для португальского флота.

И всё-таки появление на рейде корабля из Индийской армады вызвало в городке бурную реакцию. Обычно ведь они шли сразу в Лиссабон, а то и напрямую в Антверпен, так что остановка индийца в Сезимбре отдавало какой-то тайной или сенсацией.

Однако морякам небольшой, но вместительной каракки "Сан-Хорхе" было не до любознательнности горожан. Точнее, горожанок бы они были непрочь посвятить в кое-какие тайны, но суровый капитан запретил им съезд на берег, благо пресную воду и свежие продукты могли доставить на борт и сами горожане. Но маленькую разъездную лодку он всё же велел спустить. И именно на ней в вечерних сумерках толи пленник, толи почётный гость дон Дуарте ди Менезиш покинул борт каракки и в сопровождении верного слуги отправился в сторону берега. Но не в город, а в своё поместье, что располагалось за городом, и где ждала его законная супруга, а также, возможно, свежие известия из дворца.

На песчаном берегу, пустынном в столь неурочный час, его ожидали лошади и слуги, высланные заботливой донной, которую оповестили короткой запиской ещё днём. Встреча супругов выдалась жаркой, и о делах они смогли заговорить только тогда, когда успокоились и пригубили охлаждённого вина, оставленного слугами прямо возле балдахина.

— Что слышно от дяди и кузена?

— Ах, милый, Жоржи больше думает о скором отплытии в Индию. А вот дон Педро просил передать, что гнев молодого короля можно унять, тем более сейчас, когда весь двор готовится к свадьбе его сестры на Карле испанском.

Дон Дуарте хищно усмехнулся. Старый маразматик Гама проиграл, упокоившись в индийской земле. А он остался со своими сокровищами и хорошим будущим. Всё же дядя, дон Педро ди Менезиш, не зря носил титул маркиза Вила-Реал. Менезеши и без того были знатным и влиятельным родом, довольно близким к королям первой династии Португалии, а дом Вила-Реал и при новой династии сумел стать самым могущественным аристократическим домом в Португалии после герцогов Браганса и герцогов Авейру, разумеется. Так что завтра он перевезёт заветный сундук в родовое гнездо, а затем на борту "Сан-Хорхе" прибудет в Лиссабон, на суд короля. Только свозить придётся так же ночью, как и тогда, в Индии, дабы не пронюхали враги, которые есть у любого знатного человека. А потом... Нет, полностью опалы избежать не получится, но вот потом он ещё вернётся в Индию и сполна возместит все потери!

И подогреваемый подобными мыслями он отдал должное и вину, и жене.

А на следующий вечер, когда ночь уже распустила свои крылья над землёй, но умирающая луна всё же давала достаточно света, шлюпка с каракки вновь доставила знатного пассажира-пленника к берегу. Как и в Индии, перед встречей с да Гама, он был один с помощником, правда на этот раз ему не нужно было зарывать сундук в укромном месте, и даже, наоборот, на побережье их уже ждала пара слуг, кони и вьючное животное.

Шлюпка, едва пассажиры оставили её, спокойно отправилась восвояси. А дон Дуарте, дождавшись, пока его люди разберутся с креплением сундука, поспешил покинуть побережье, так как его душу стали терзать странные предчувствия. И они не обманули аристократа. Едва небольшой караван подтянулся к валунам, окружённым зарослями кустарника, как вдруг послышались хлопки тетивы и свист стрел.

Слуг и помощников снесло сразу, а вот дону Дуарте повезло. Он как раз в этот момент оборотился, и стрела вместо груди пробила ему плечо. Рухнув с лошади на песок, он сильно ушибся, но, превозмогая боль, вскочил и выхватил побывавшую не в одном деле рапиру, готовясь принять свой последний бой. Однако нападавшие добивать его почему-то не спешили. Трое из них просто взяли его на прицел, а ещё один подбежал к сундуку и, сбив замки, убедился, что внутри именно то, зачем они охотились. Наблюдая за их действиями, дон Дуарте с яростью осознал, что засада строилась именно на него, вот только кто мог знать, что именно сегодня он повезёт свои сокровища в дом? Неужели его предал капитан? Нет, нарушив приказ губернатора, он сам мог попасть в опалу. Так что ему в последнюю очередь выгодна смерть дона Дуарте на португальском берегу. Но тогда кто?

Гадая, он с ненавистью смотрел вслед уходящим разбойникам, ведущим под узцы всех животных. Ибо только это и мог он делать, так как стрелки так и продолжали целить в его грудь. Но вот и они поспешили покинуть место схватки, оставив истекающего кровью дона Дуарте на милость судьбы.

Он не помнил, как добрался до дороги, не помнил, кто помог ему и помогал ли вообще, и очнулся только в собственном поместье с тяжкой мыслью о кредите, ведь вину перед королём он ещё не искупил. Но кто? Кто же был тот враг, что так подло подставил его тогда, когда он уже думал, что спасся? Нет, он будет не он, если не найдёт своего виновника, и не пустит ему кровь...

Вот только даже в самых смелых мыслях дон Дуарте не мог и близко приблизиться к правде. А заключалась она в том, что про приключения губернатора-арестанта Андрей был наслышан ещё в том своём времени. И как всегда благодаря попаданческим сайтам. Ведь чего на них только не найдёшь! Вот и рассказ про ограбление ди Менезиша бедным попаданцем (ради благих намерений, конечно же) он тоже отыскал в сети. Рассказ ему тогда понравился, так как в принципе ничего невозможного в нём не было: зная время и место, нужно было только оказаться там вовремя да с парой помощников, ну и быть готовым преступить библейскую заповедь "не убий".

Вот только вспомнил он об этом слишком поздно, когда Лонгин уже ушёл в свой поход, и сильно сокрушался по такой упущенной выгоде. Однако позже, прикинув время прибытия Индийских армад (а на муссоны действия попаданца ну просто никак повлиять не могли), он решил, что овчинка стоит выделки, и оставил-таки своему капитану более-менее подробную инструкцию, после чего со спокойной совестью и отплыл в Нидерланды.

А Лонгин, который теперь тоже многое знал об Армадах, как уже было сказано выше, решительно взялся за дело.

Прибыв на место, он быстро оценил обстановку и понял, что с наскока тут ничего не решить. И поэтому придумал свой план, для реализации которого ему потребовались местные рыбаки, которых вокруг было видимо-невидимо. Правда, несколько первых лодок пришлось всё же потопить, прежде чем им попалась та, что отвечала всем требованиям.

Рыболовство вот уже пару столетий приносило семье Пинто вполне достаточный доход, чтобы жить в своём доме и не сильно голодать. Так что старик Зе, его сыновья и внуки каждую службу просили бога о хорошем улове и спокойном море, ведь шторм или встреча с разбойниками могла основательно подорвать их экономическую стабильность. И вот на тебе, собрав обильный улов, они попали как кур в ощип, в руки морских головорезов. Правда, ни убивать, ни сажать на рабскую цепь их сразу не стали, а бросили возле грот-мачты, и лишь старика Зе повели на ют, видимо к капитану. Старый рыбак был готов ко всему, но и он всё же удивился, когда ему предложили просто помочь пану капитану, и тогда все его родичи и судёнышко будут отпущены на волю. Слово шляхтича!

Да и делать-то практически ничего не надо. Всего лишь узнать о прибытии судна из Индии да вовремя сообщить о том. А сыновья и внуки пока что побудут гостями у пана капитана.

Португалец оказался вполне сообразительным и договороспособным мужчиной, хотя для страховки к нему и приставили пару парней, говорящих между собой на чудном языке. Увы, но новости, привезённые им на следующее утро, были безрадостные: ещё никто из Армады не приходил в порт. Так что пришлось старинушке на некоторое время приютить у себя в домике незваных гостей, да ещё и с женской половиной семьи провести обстоятельную беседу.

На их счастье "Сан Хорхе" бросил якорь на рейде Сезимбры спустя всего неделю, и всё равно напряжение в доме Пинто накалилось до предела. Так что в ночь гости уходили с большим облегчением. Вот только их надеждам не суждено было сбыться. Господин арестант предпочёл съехать на берег без поклажи, видимо выяснить в родном поместье, как обстоят его дела. Так что разочарование семьи Пинто, когда к утру "гости" вернулись обратно, можно и не описывать.

Однако на следующий вечер они ушли уже навсегда, а утром в дом вернулись не раз уже оплаканные мужчины, а вместе с ними и радость. Но ненадолго. Вскоре люди дона Менезиша схватили Зе Пинто и его старшего сына прямо на улице и утащили в дом аристократа, где раненный дон Дуарте внимательно выслушал их историю и велел отпустить, всыпав для вразумления на конюшне. А сам же остался лежать в полной прострации, гадая, с кем чёртовы поляки связаны при португальском дворе. Да и поляки ли это были?

А на борту "Полярного лиса" Лонгин вновь качал головой, разглядывая содержимое сундука. Золотые монеты невиданной чеканки он замерил на вес, а вот с драгоценными камнями ему пришлось повозиться. Чего тут только не было: алмазы и рубины, изумруды и сапфиры. Особенно радовали взор красные, как кровь, червленые яхонты — рубины. На рынке они ценились дороже всех камней.

Да-да, на взгляд человека из будущего это звучало странно, но рынок драгоценных камней в шестнадцатом веке не очень-то ценил бриллианты. Дело в том, что драгоценные камни — товар не универсальный, а обычный и стоимость его зависит от спроса и предложения. И поэтому рубин и был в шестнадцать раз дороже алмаза. Изумруд стоил уже дешевле, но до открытия перуанских месторождений, что обрушили рынок этих камней, было ещё далеко, так что разница колебалась где-то от десяти до двенадцати раз. Да что говорить, если даже аметист стоил дороже алмаза! И только сапфир ценился дешевле его.

В общем, после долгих подсчётов, стоимость драгоценных камней из сундука Менезиша оценили примерно в четыреста тысяч рублей. И это без цены золотых монет! Так что Лонгин теперь хорошо понимал французов, польстившихся на подобный куш. По сравнению с ним вся балтийская добыча казалась теперь нищенской подачкой. А доля любого морехода только с этого сундучка превышала всё заработанное за год крейсерства у берегов Польши. Да, конечно, плавать в этих водах куда сложней и опасней, но ещё пара таких призов и можно смело вставать в один ряд с такими новгородскими толстосумами, как братья Таракановы. Впрочем, не стоит смешить бога своими планами. Сначала нужно до Руси доплыть, а там уже о будущем грезить.

* * *

*

Говорят, не дело это начальному человеку пешим ходить, словно чернь какая. Может и так, но Феоктисту уже до смерти надоели все эти условности, и он позволил себе пройтись пешком по весенней Москве. А что, солнышко светит, тепло, снег давно истаял, превратив землю в сплошное грязевое месиво. Но это на окраине люди ногами грязь месили, а в центре столицы улицы давно уже выстланы были дубовыми плахами, так что даже в самую ростепель грязи и луж тут было совсем мало.

Чинно шагал приказной дьяк мимо глухих заборов, сложенных из еловых, а то и дубовых брёвен, что ограждали богатые усадьбы бояр родом поплоше. Зато дома чудом ещё не съехавших ремесленников видны были издалека, ведь парадное крыльцо их выходило прямо на улицу, просто приглашая зайти, поинтересоваться товаром. А чтобы человек не гадал, чем торгует хозяин, висело над входом изделие мастера, или вывеска какая-нибудь. Феоктисту нравилось по-пути заезжать к братьям пироженщикам: ну уж очень вкусные у них пироги выходили, и с зайчатиной, и с требухой, и с вязигой. Вот и нынче не удержался, зашёл в знакомую лавку. Потянул носом, вдыхая аромат, улыбнулся. За прилавком стоял брат старший, он приказного человека давно приметил, да от московских чинов отличал, всё же норов псковский не то, что московский. Поприветствовал гостя, да и выложил перед собой пирог с зайчатиной и с вязигой — всё, как Феоктист любил.

Дав хозяину пару медяков, дьяк завернул пироги в тряпицу да засунул за пазуху, как привык ещё во Пскове. Постоял ещё немного внутри, поболтал с мужем о всякой ерунде, слухи столичные узнал да голодный год и худую зиму пообсуждали. Сколь людей в пути помёрзло. Даже в приказе пара гонцов до места не доехала, от мороза околела. А ведь, судя по всему, и в этом году сытнее не станет — озимый почитай по всей Руси помёрзли.

— Сколько же хлебушек будет стоить? — печально покачал головой пирожник.

— Ничего, не попустит господь, даст яровому хлебушку уродиться, — уверенно ответствовал дьяк и, поблагодарив хозяина, пошагал себе далее, на работу.

На перекрёстке привычно перекрестил лоб на крашенные зелёной краской купола церкви, чьи кресты на фоне бледно-синего неба, казалось, плыли, словно корабли по синему морюшку.

Потолкался среди многочисленных лавчонок, будок и навесов, возле которых шла бойкая торговля, да и пробрался, наконец, к Фроловским воротам, миновав которые, повернул в сторону приказной избы.

Тут сзади послышались цокающие шаги копыт, быстро нагнавшие дьяка, и молодой голос:

— Испослать тебе, Феоктист! Чего пешим-то гуляешь?

Дьяк усмехнулся про себя, признав хозяина зычного голоса.

— И тебе, Иване. Да вот, решился на столицу глянуть.

Молодой парень в дорогом зипуне легко соскочил с седла и пошагал вровень с Феоктистом.

— Да, уж нонеча столица не то, что до пожара была. Сколь много нового внесено, да с дедовским обычаем скреплено. Недаром боярин-то твой по заморским землям хаживал. А в Овле-городке и вовсе, говорят, дивного много.

Феоктист согласно покивал головой. В самой Овле ему удалось уже побывать и впечатлений он набрался по самое не хочу. Один сухой док чего только стоил.

Так и пошли они дальше вдвоём, болтая о разном.

Вообще-то и по возрасту и по должности Феоктист был много выше Ивана, но молодой подьячий как-то разом выделился для него среди чиновничьей братии. Дьяческая среда весьма враждебно встречала новичков и без сильной протекции ужиться в ней, а тем более сделать карьеру было очень сложно. Вот и к псковитянину они отнеслись более чем прохладно поначалу, хотя и не задирали, всё же княжеский тесть был значимой фигурой в дьяческом аппарате. А Иван, ну так получилось, был одним из первых, кто сошёлся с новичком. Может оттого, что и сам был таковым, только-только войдя в состав Разрядного приказа, по протекции родного дяди — дворцового дьяка Данилы Выродкова. А потом оказалось, что и глава приказа об сём молодом человеке весьма наслышан был. Причём, вот что странно, абсолютно уверен был, что Ванька Выродков отличным розмыслом станет и его, Феоктиста, озадачил, мол, получится — перетяни парня в наш приказ. И ведь непонятно, что он в нём нашёл? Парень как парень, да, умён, начитан, образован. Причём не только читать-писать умеет, но и геометрию изучает (сделал Феоктист ему подарок в виде учебника, так тот ему рад был больше, чем златому жуковинью) и латинскому языку обучен. Но ведь не прославился ещё ничем! А князь словно знает что-то. Может и правдивы те слухи, что говорят, будто ангелы господни с ним общались? Оттого и ведает он о людишках больше, чем иные?

С другой стороны, поближе сойдясь с парнем, Феоктист согласился, что иметь такого помощника он бы и сам не отказался. Однако Иван от предложения сменить приказ решительно отказался, что, впрочем, нисколько не повлияло на их взаимоотношения.

Так за разговорами дьяки и добрели до развилки, где пришлось им расстаться: Разрядная изба была в другой стороне. Так что в свой приказ Феоктист входил уже в одиночестве.

Да, многое изменилось за прошедшее время. Старая, покосившаяся избёнка давно была снесена, место основательно выровнено и вместо неё вознеслись ввысь белокаменные палаты. Точнее, крашенные извёсткой кирпичные стены первого этажа. А второй был привычно рублен из брёвен, с широкими окнами, крышу же крыли глиняной черепицей. По зиме отапливали приказ печами, сложенными по белому и с хитрой проводкой труб, так, чтобы не было внутри холодных помещений. А в подвале устроен был ледник, дабы в летнюю жару работники приказа могли испить студёных напитков. О многом подумал князь, планируя приказные хоромы.

На в ходе в приказ дьяка встретили два ражих мужика в серых азямах. Охранники, а по совместительству и сторожа. Узнав главного дьяка оба подобрались, и с поклоном отворили входную дверь. Широкие сени оканчивались большой и светлой комнатой, заставленной длинными столами, за которыми усердно скрипели гусиными перьями младшие подьячие и писцы. Возле них суетливо тёрлись немногочисленные просители, держа в руках какую-нибудь мелочь для взятки, без которой, по обычаю, дело даже рассматриваться не будет. Князь от подобного почему-то хмурился, но молчал, изредка сетуя, что "плетью обуха не перешибёшь". А дьяки лишь пожимали плечами и продолжали брать подношения.

Из этой комнаты было два выхода — обратно в сени или дальше, внутрь помещения, где располагались комнаты старших дьяков и главы приказа. Возле этой двери тоже сидели двое молодцов, готовых "хватать и не пущать", а коли понадобиться, то и палкой отходить наиболее непонятливых посетителей. Проникнуть туда можно было лишь после разрешения находившихся в комнате подьячих и писцов, лишь знатные люди, да приглашённые начальством, могли проходить без подобных изысков.

Увидав начальника, приказные повскакивали с мест, приветствуя его, а когда за Феоктистом закрылась дверь, вновь вернулись к своим делам. Ибо было их весьма много.

Ну, вот кто бы думал, что в Корабельном приказе будет такая запарка? Это ведь не Челобитная или Разрядная изба! Однако дел князь оставил воз и маленькую тележку.

Во-первых, казна, которую надобно было распределить равномерно на всё. Во-вторых, уставы, правила и инструкции, большую часть которых приходилось придумывать с нуля. А ведь было ещё и в-третьих, и в-четвёртых, и в-пятых, и в-двадцать пятых...

Вот, допустим, доставка дуба хотя бы из-под Коломны в Норовское. Сколь и чего надобно и выгодно ли это для корабельного строительства. Ведь дерево требовалось не своим ходом гнать, а на судах, дабы не намочить в походе. Потому как мокрая древесина плоха, а при плотогоне ещё и трескается сильно и в брак уходит слишком много.

Как только не считали дьяки, но выходило, что перевозка дуба на Балтику влетала в хорошую деньгу. И значительно дешевле было строить из сосны или лиственницы. Хотя рядом, в Ливонии, произрастал хороший дуб, из которого делали свои суда ганзейцы. Но покупать его у ливонцев было и накладно, и слишком хлопотно.

А правило перевозки и хранения древесины? Вот откуда князь взял такой порядок, одному богу известно, но пришлось вписывать его в инструкции, да ещё и наказания придумывать разные, чтобы исполнителям неповадно было по быстрому лес сплавить.

А ведь там целый процесс описан был.

Согласно княжеским правилам, лес вырубаться должен был обязательно осенью. Тот, кто рубил бы лес для кораблей в иное время, подлежал порке и компенсации понесённых потерь, если дерево было уже куплено флотом. Потом срубленные брёвна сплавляли не на плотах, а на судах, дабы брёвна ни в коем случае не касались воды. При этом они должны были быть уложены в шахматном порядке: второй ряд перпендикулярно первому, а сверху закрываться навесом, причём тент не должен был лежать на брёвнах. Виновный в небрежении опять же подвергался порке и должен был бы возвернуть сумму выброшенных в брак брёвен.

По приходу в порт после сортировки древесина должна была быть выложена на сушку. И лишь после неё брёвна можно было пилить вдоль на доски. И везде, на каждом этапе за небрежение полагалась порка и обязательно возмещение ущерба, понесённое флотом.

Нет, Феоктист прекрасно понимал важность хорошего дерева для постройки, но и его удивляла подобная щепетильность князя. И ведь тот этим не ограничился, а внёс дополнение, что если вред будет обнаружен приказной комиссией, то платить будут уже работники того склада, где будет обнаружена подобная небрежность. Вместе с начальником. Хотя, возможно, так и надо, дабы не забывались люди на ответственных местах.

В кабинете дьяка царили чистота и порядок. Бумаги, которыми были привычно завалены столы в других приказах и избах, были убраны в сейф, ключи от которого хранились у него и под замком в кабинете у начальника приказа. Смахнув невидимую пылинку со столешницы, он открыл тяжёлую дверь сейфа и достал несколько листов, отложенных вчера без рассмотрения. Однако прочесть их не дали, в кабинет постучался Угрим, занимавший в приказе должность зама по разведке. Да, в отличие от других служб, в Корабельном приказе было слишком много нового и необычного, впрочем, как и сам приказ.

— Что там у тебя?

— Пришла отписка из Ливонии.

— Что есть интересного?

— В Колывани построили ещё два вооружённых холька для флота магистра. Теперь их у него тринадцать.

— Содержать столько кораблей довольно накладно, — задумчиво постучал пальцами по столешнице Феоктист. — Кто даёт ему деньги?

— Насколько стало известно, именно города ссудили деньги Ордену. Даже Рига, не смотря на все договорённости. Причём люди Олексы подтвердили это. Как и то, что к православным в городе вновь стали относится с подозрением.

— С учётом прошедших событий, это не радостное известие. Ещё что-нибудь?

— Да, наш общий друг потерпел поражение вблизи Сконе. Флот Любека полностью уничтожил или захватил все его корабли. Даже трудно сказать, как он будет выбираться, если дела пойдут совсем плохо.

— Князь сказал, это не наше дело, если только Норби не попросит помощи. А он её не попросил. Чёрт, меня сейчас больше волнуют ливонцы. Князь с нас голову снимет, если они разобьют конвой в Антроп. А тут ещё и Гридю с кораблями куда-то отозвал. Ладно, с этим сам разберусь. Эй, что там?!

Это Феоктист выкрикнул, услыхав какой-то шум за дверью. В коридоре мигом всё стихло, и в приоткрывшуюся дверь заглянула лохматая голова Евсея, одного из главных помощников Феоктиста.

— Тут, хозяин, к тобе мужик непонятный рвётся. Грозит, что коли не пропущу, князь выпороть пообещает.

— Ну, давай его сюда, — усмехнулся в бороду дьяк.

Такие вот визитёры были нередкостью в приказе. Писцы поначалу пытались их удерживать, ведь как же, без подношения пришли, да получили отлуп от князя, который без затей выпорол парочку не в меру ретивых на конюшне, мол, не суй своё рыло в чужой огород. Не к тебе пришли, не тебе и решать. Урок был усвоен всеми, и теперь таких вот визитёров сильно внизу не мариновали, понимая, что если и найдётся дурак, что такой ситуацией воспользуется, то у князя не забалуешь, а там и они до хитреца доберутся. Но и без доклада пропускать тоже не спешили.

Вновь скрипнула дверца, и в кабинет вошёл молодой мужик в простом наряде, больше приличествующий мастеровому.

— Здрав будь, дьяк, — по-католически перекрестился вошедший, чем сразу насторожил Феоктиста, хотя он и знал, что на князя работают люди разной веры. — Ремус меня зовут. Сын Викола. С письмом я до тебя.

Викола Феоктист уже знал, а вот его сына — нет. Но молча протянул руку, в которую догадливый посетитель тут же вложил толстый конверт, запечатанный личной княжеской печатью. Вскрыв его, дьяк углубился в чтение. Потом встал из кресла и вышел в соседнюю комнату, где привычно обработал один из листов особым составом, а потом нагрел на свече. Что же, письмо было подлинным, а инструкции более чем конкретными.

— Итак, Ремус, — заговорил он, вернувшись в свой кабинет, — вы готовы начать строить большие корабли.

— Да, господин. Наш общий наниматель сказал, что пора строить что-то существенное.

Феоктист молча кивнул головой. Ещё одна проблема на его голову. Ведь теперь при распределении средств придётся учитывать и кораблестроительную программу, которую князь, судя по всему, наконец-то выстрадал. Дьяк не знал, как долго Андрей бился над этой задачей, не желая, чтобы его детище постигла участь петровского флота или флота Генриха VIII. Да-да, Ройял Неви в начале 16 века быстро вырос с 3 до 30 кораблей, но, во-первых, вопросами его администрации, судостроения, снабжения и обслуживания никто не заморачивался. А во-вторых, у него не было внятной программы корабельного строительства и планирования. И поэтому уже к 1540-м годам английский флот быстро сдулся как организация. Русскому флоту Андрей такого не хотел. Но начинать-то с чего-то было нужно. Так что Ремусу был дан зелёный свет. А Феоктисту строгие указания во всём мастеру помогать.

— Что же, рад знакомству с новым корабельным мастером, — сказал Феоктист, вставая, — надеюсь, больших проблем при строительстве не будет.

— Я тоже, господин, — поклонился Ремус. — Но...

— Да, я помню про деньги. Но, думаю, будет лучше, если их доставит приказ, с охраной.

— Да, думаю, это будет лучший выход.

— Тогда не буду тебя больше задерживать. До встречи на плотбище.

— Да, до встречи на плотбище.

Когда посетитель покинул кабинет, внутрь вновь заглянула лохматая голова Евсея:

— И кто это был, дьяче?

— Наш новый корабельный мастер. Так что не вздумай его не пущать, как вы там привыкли.

— Что же мы, — обиделся Евсей, — совсем без понятия. Кстати, там купцы пришли. Хотят в Хадж-Таракань плыть, да просят защиты за долю малую.

— Так зови, чего стоишь, — Феоктист усмехнулся. Идея князя, что флот должен и сам зарабатывать, а не только из казны деньги тянуть, была ему весьма по душе. Ведь выделенных денег на все княжеские хотелки явно не хватит. Правда, купцы сильно жались по цене, а многие и вовсе не желали платить, мол, караваном пойдём, сами от лихих людишек отобьёмся. Что же, как любит говорить князь — вольному воля, а дураки сами вымрут. Что морские, что речные пути таят немало опасностей, так что никуда купцы не денутся. Со временем все поймут, что охрана дешевле выходит, чем потерянный груз.

* * *

*

Француз попался очень кстати. Может он и не был отъявленным негодяем, и в этот раз и вправду исполнял роль купца (судя по грузу в трюме), но каперская грамота, найденная в сундучке его капитана, позволяла Гриде не тащить португальские товары до самой Руси, а просто и без затей сдать их в Антверпене, благо Бургундские Нидерланды были уже недалеко. Времена-то вокруг царили патриархальные и правило: "что с боя взято, то свято" ещё почиталось непреложным. Мистер француз пиратски напал и ограбил португальскую карраку? Что же, бывает! Но вот потом ему не повезло: русские, согласно каперскому свидетельству самого императора, напали на француза, и теперь груз его трюма — их законная добыча, которую они и привезли на реализацию в принадлежавшие императору земли. Война то ведь ещё не кончена, хотя французский король и оказался в плену. Но Мадридский договор, как известно, подпишут только в феврале 1526 года.

Нет, разумеется, сам Гридя такой информацией не обладал, но, захватив француза, а потом и пораспрашивав по пути рыбаков, он и узнал, что мира между Испанией и Францией пока ещё нет. А значит, его каперское свидетельство всё ещё действительно. Нет, конечно, лучше было бы сбывать захваченное на Руси (судьбу Карстена Роде Андрей помнил хорошо), но, будем честны, нынешний русский рынок вряд ли способен переварить ВСЮ каперскую добычу. А вот в том же Антверпене за неё можно было бы выручить не только неплохие деньги, но и скупить множество столь необходимых для самой Руси товаров. Оттого-то Андрей и делал крюк до тётушки Маргариты, дабы потом у его людей лишних проблем не возникало. А каперы, оставленные им в Атлантике, были строго проинструктированы, что и как делать в случае разных недоразумений. Так что Григорий лишь выполнял один из пунктов полученных инструкций, молясь, чтобы дипломаты не договорились о мире раньше, чем он достигнет порта. Хотя, учитывая стоимость захваченного, ему вообще не хотелось, чтобы между Испанией и Францией случился мир.

Повинуясь его приказу, каперская флотилия, все, кроме бывшей "Катарины", смело вошла в мутные воды Шельды и двинулась вверх по реке. Каракка же оказалась слишком большой для голландского мелководья, а знаменитые камели ещё не стали визитной карточкой Низовых земель. Увы, но большие океанские каракки стали в последнее время достигать таких размеров, что их осадка перестала соответствовать глубине гаваней многих портов. Потому как из-за песка, наносимого реками, обмелели не только русские гавани, и большие морские суда теперь часто вынуждены были разгружаться стоя на рейде. Впрочем, с учётом "тугости" "Дара Божьего", Гридя даже был рад, что он оказался слишком большим для реки.

В самом порту, где со дня на день ожидали прибытия португальских кораблей со специями, было не протолкнуться от купеческих судов, как морских, так и речных, пришедших из немецких земель. Так что каперские шхуны вынуждены были бросить якорь прямо на реке, встав как можно ближе к кораблям дошедшего до Нидерландов каравана Руссо-Балта. Впрочем, едва прознав, что за груз они доставили, агенты компании довольно быстро организовали им разгрузку на свои склады, впихнув их на свой причал без очереди. А у Григория сложилось устойчивое впечатление, что фламандским властям было сугубо всё равно, что за происхождение было у привезённого груза, лишь бы бумаги были в порядке и все пошлины были уплачены. Только один портовый чиновник и затребовал себе коносамент, но и он ушёл с корабля, не выдвинув никаких претензий, так как документ был оформлен по всем правилам, и дополнен в придачу парой талеров.

Хотя, учитывая, что это именно иностранный капитал, концентрируя свою деятельность в Антверпене, и обеспечивал экономический подъем города, вряд ли стоит удивляться подобной снисходительности. Время лихих голландских капитанов, подмявших под себя мировые морские перевозки, ещё не пришло, и Бургундские Нидерланды пока что сильно зависели от чужого тоннажа (чем, кстати, и пользовалась долгое время та же Ганза).

Ну а поскольку появились они в Антверпене раньше португальской эскадры, то и с продажей индийских товаров дело не затянулось. Приезжим купцам было воистину всё равно, кто привёз уже оплаченный ими на бирже товар, тем более что сообщение об удачных нападениях французских корсаров на Индийскую Армаду, один из которых и попался в руки русских мореходов, подняло на этой самой бирже настоящую бурю. Ведь объём товара напрямую зависел от количества кораблей ушедшей в Индию эскадры; и раз французам удалось скольких-то захватить на обратном пути, то кто-то из торговцев рисковал остаться без покупки. Что вызвало в их среде лёгкую панику, воспользовавшись которой, представитель Руссо-Балта умудрился не только выгодно сбыть все специи и бразильское дерево, но и загнать трофейную французскую посудину за очень хорошие деньги.

Паника улеглась сама собой, когда в Шельду вошли португальские корабли, и стало известно, что Армада потеряла всего пару кораблей, причём груз самого большого из них уже был распродан на бирже и большого дефицита вовсе не предвидится. Но вот представитель Компании в Антверпене — удачливый хитрец Онисим Ладожанин — сделал для себя кое-какие выводы из случившегося. Русские купцы, вопреки устоявшемуся в послепетровское время мнению, не были тюфяками, способными только обманывать покупателя, подсовывая тому негодный товар. Это были хваткие дельцы, способные подмечать любую мелочь, на которой можно было заработать. И не заметить, как от одних лишь слухов взлетели биржевые котировки, они не могли. Другое дело, что правильные и далеко идущие выводы из этого смогли сделать не все, ну так на место торгового представителя абы кого не поставят. А Онисим выводы делать умел.

Когда каперский груз перекочевал в руки других хозяев, настало время погрузки вырученного за него товара обратно на каперские корабли. И не смотря на то, что брать старались больше серебром (как в монетах, так и в слитках, привезённых в Антверпен теми же Фуггерами и другими купцами), грузить всё одно пришлось довольно много. Так что в обратный путь идти решили вместе с караваном Руссо-Балта, отчего последний превратился в огромную змею из десятков кораблей, растянувшуюся по морю на пару добрых миль.

Причём Григорий вновь находился на мостике каракки, матеря про себя её создателей. Привыкший к более отзывчивым шхунам, он до сих пор не мог без крепкого словца смотреть, как неуклюже реагирует этот левиафан на отклонения руля или страдания команды с парусами. Нет, не "приглянулась" ему каракка своими ходовыми качествами. Да и огневыми тоже, не смотря на целую сотню различных пушек. А сколько лестных слов он отсыпал, когда проходили Зунд, и вовсе не сосчитать. Даже бывалые мореходы заслушивались теми оборотами, что выдавал их капитан.

Однако тот бесценный опыт, что получили, и он, и его моряки, стоил всех мучений. Просто осознать это им ещё только предстояло.

А пока что их ожидало родимое Норовское, которое встретило их колокольным звоном и хмурым небом. Осень уже прочно вступила в свои права, дни становились всё холоднее, и было понятно, что в скором времени лёд скуёт и реку, и море, и людям предстояло как можно быстрее разгрузить корабли, да подготовить их к зимовке. А Григорию ещё и кучу отчётов предстояло написать. И за всем этим он как-то и не заметил, что время и работа сделали своё дело. Он вновь превратился в того улыбчивого парня, от вида которого млела не одна девка на новгородских улочках, хотя печаль от смерти лады не ушла, а просто укрылась где-то глубоко в душе. Но дед, с хитрым прищуром отправивший внука в баню, тут же начал вспоминать, у кого из соседей есть дочка на выданье. Глядишь, успеют ещё с бабкой правнуков покачать. Да и негоже мужу в столь зрелом возрасте без жены и детей быть...

Глава 7

Вот уже несколько веков белоснежный замок Синтры служил летней резиденцией португальских королей. Летом тут было куда прохладнее, чем в Лиссабоне, да и местный воздух, не без основания, считался целебным.

Король Португалии Жуан третий в своём имени, смяв в руках чьё-то послание, молча стоял возле большого окна в Гербовом зале, глядя вдаль. Нет, он не любовался открывавшимся перед ним великолепным видом, он думал. И мысли его были мрачны, как грозовая туча. Да, его королевство, стараниями отца, было сильно и обширно, но, не смотря на Индийские Армады, привозящие огромные богатства, было обременено долгами, пусть и вполне подъёмными, и дефицитом торгового баланса. А ещё его Португалии катастрофически не хватало людей, чтобы заселить все земли, открытые его подданными. И этим рано или поздно обязательно воспользуются враги. Ведь мало кому пришлось по душе, что папа поделил мир между Португалией и Испанией.

Уже сейчас владениям короны, как в Индийском океане, так и в Северной Африке угрожали османы. Но словно этого было мало, в последнее время ещё и в Атлантике на португальские корабли стали совершать атаки французские корсары. Более того, французы не просто вышли на пиратский промысел, они попытались осесть в землях, отошедших Португалии в Новом Свете, что заставило его, короля, срочно выделять из и без того скудных ресурсов силы на укрепление своих заморских земель.

И вот новый удар из далёкой, и мало кому известной до недавнего времени Русии. Их посол что-то говорил о торговле с персами, но в Португалии не обратили на те слова должного внимания, пока недавно они на пробу не привезли для продажи индийские специи. Да, большую их часть составили отбитые у французов португальские же товары, но малую-то часть составляли те, что доставлены были именно через Персию. А ведь это могло стать непоправимым ударом по только-только оформившейся португальской торговой монополии, которая и позволяла наполнять скудеющую государственную казну.

Хотя, стоит признать, была от этих рутенов и польза. Чем уж их прельстил Карл, он не знал, но уничтожая французов, они тем самым в какой-то мере помогали и ему. Вот только, конкурируя в доставке специй, они всё же больше наносили ущерба, чем пользы. Ведь, в отличие от той же Венеции, везли свои товары прямиком во фламандский Антверпен, да и цены их были не столь высоки, как венецианские. Но как им это удавалось?

Осторожный стук в дверь оторвал короля от его чёрных мыслей.

Педру ди Фалькао был простым фидалго, то есть происходил из рода тех, кто не входил в список знатных семейств Португалии (что, впрочем, вовсе не помешало ему быть достаточно богатым человеком). Ведь своим рвением по службе он был замечен молодым королём, когда тот был ещё наследным принцем, и с той поры стал доверенным исполнителем жуановских наказов, отчего имел частую возможность говорить с ним лично. И не редко наедине.

Вот и сейчас в Гербовом зале они были лишь вдвоём. Стража, застывшая за закрытыми дверьми явно была не в счёт.

— Итак, — заинтересованно спросил король, откидывая смятое послание на подоконник, — что удалось выяснить?

— Увы, ваше величество. Похоже, Русия, как и Венеция имеет свои торговые сношения с нашей Индией. Но если Венеция торгует через десятки посредников, то рутены это делают напрямую через персидские земли, с которыми они, как оказалось, действительно граничат. Послы сами говорили о том. Да и польский посланник тоже, хоть и нехотя, но подтвердил подобные сношения рутенов с шахом.

— Но отчего же их товары не столь дороги, как венецианские? Ведь в Венецию пряности везут через всю Сирию и землю султана, и повсюду купцы платят нестерпимые налоги, пошлины и акцизы. Пусть персидский шах и даровал льготы на транзит, но доставить сотни тоннелей по морю и по земле и рекам — это ведь далеко не одно и то же. Помните, что писали сами венецианцы: товары, стоившие в Индии один дукат, из-за пошлин и налогов возрастают в цене до шестидесяти.

— Тут мне трудно что-то возразить, ваше величество. Однако доподлинно известно, что рутены в водах Индийского моря пока что замечены не были. Я опросил капитанов с десятка Армад. Французы да, были, а рутены нет. Так что они и впрямь торгуют с индийцами, как и венецианцы, через сухопутную торговлю. И возможно, оценив все расходы, соблазняют шаха и его двор мыслью о выгоде владением каким-нибудь портом.

— С чего такие выводы? — нахмурился Жуан.

— По докладам губернаторов, купцов и просто наблюдательных подданных вашего величества, персы в последнее время стали много чаще вспоминать, что Ормуз когда-то принадлежал им, и лишь силой достался нам. А правителей Ормуза они по-прежнему считают своими вассалами. Однако это именно Ормуз даёт нам контроль над входом в залив, что омывает берега Персии. Ведь персы не сильно-то любят удаляться далеко от земли в море. Да и возле нашей крепости в Решире тоже слишком часто стали появляться люди шаха. Там, конечно, гавань не защищена от ветров и в плохую погоду недоступна, кроме того, незначительная глубина не позволяет заходить в неё крупным судам, и товары приходится перегружать на туземные баржи. Но при этом все, кто ведает про те земли, как один говорят об удобстве транспортных связей Решира с центром страны. Кроме того, персы помнят, что ещё пару лет назад и Басра тоже была под их контролем. Смерть шаха и помощь войск Антониу Тенрейру помог старой династии вернуть свои права на город, но, боюсь, юный шах, а точнее его советники, вполне могут захотеть вернуть своё влияние в тех землях назад. И уж точно они захотят вернуть в свои руки один из портов на пути к Индии. Не сами, так рутены им подскажут обязательно. Им-то ведь будет выгодно хоть часть пути провозить товары морем, а не караванами, через леса и горы. И лишь нужда в наших советниках, пушках и аркебузах пока не позволяла персам ссориться с вами, ваше величество, но слухи о пушках, что рутенский посол предложил его величеству Карлу Испанскому, да и кое какие рассказы о войне на востоке Европы говорят о том, что вскоре у них может появиться выбор. Весьма неприятный для нас выбор.

— Однако, — задумчиво пробарабанил костяшками пальцев по лакированной столешнице Жуан, — подобный расклад делает последнее предложение короля Сигизмунда куда интереснее для нас. Пусть он всего лишь просит денег, но просит-то их для противодействия рутенам. Но что по пиратам, ограбившим этого проходимца ди Менезиша?

— А вот тут, ваше величество, я теряюсь сам. Судя по некоторым фразам, что запомнили рыбаки, эти пираты — поляки.

— Что?

— Ну, очень многие слышали, как польский посол любит ругаться фразой "psya kriev". И если это не чья-то игра, то выходит, что нынче и польские разбойники хозяйничают у нас под боком. Конечно, это могут быть и отщепенцы, которым всё равно кому служить, но, увы, в столь далёких землях у нас нет ни купцов, ни шпионов, так что сказать что-то более конкретное можно будет лишь через некоторое время, когда посланные мною люди вернутся обратно.

— Святой Яков, — грохнул молодой король кулаком по столу. — Мало нам французских выродков. Интересно, Сигизмунд, посылая своё предложение, знал об этом? Хотя, о союзе его и Франциска нынче не знает только ленивый, так что я уже ничему не удивлюсь. В общем, Педру, я желаю, чтобы вы выяснили всё досконально. Прежде чем принимать решение, я хочу знать точно, что за игру ведёт мой польский брат.

— Сделаю, мой король, — почтительно склонил голову ди Фалькао.

* * *

*

Как завоевать весь мир не привлекая внимание санитаров?

Усмехнувшись внезапно всплывшему в памяти известному интернет-мему, Андрей отложил в сторону карандаш и, сложив руки в замок над головой, сладко потянулся. Потом, вновь глянув на лежащие перед ним исписанные листы бумаги, снова усмехнулся пришедшему на ум сравнению. Ну а что? Как ещё можно охарактеризовать то, что он вот уже полгода как вынашивает в себе, исписывая и переписывая лист за листом? Гигантизьм и всех победизьм? То же можно, но интернет-мем был много ближе к истине.

Вернувшееся посольство встречала вся Боярская Дума во главе с государем. Подарки от императора и эрцгерцога вызвали ожидаемый поток бурных обсуждений, а вот слова договора, который им предстояло ратифицировать, выслушивали всё же в полной тишине.

Признание царского титула Василия Ивановича со стороны императора многих из думцев, судя по их лицам, отнюдь не порадовало. Да оно и понятно: столь явного усиления великокняжеской власти они никогда не желали. В своё время, когда великий князь начал давить удельных княжат, они пошли вместе с ним, потому что это казалось выгодным и родовитому боярству. Но теперь они пятой точкой почувствовали, что и их права и привилегии уже не вполне вписываются во взгляды на власть восседающего на троне самодержца. И в скором времени уже они окажутся не милы ему, как до того оказались не милы и удельные князья. А самые прозорливые даже и сообразить успели, что борясь с удельными за место у трона, они сами же и позволили власти взрастить ту силу, что поможет смести и их, вздумай государь опереться на плечи служилого сословия.

Увы, но, похоже, что сама логика исторических событий вела к тому, что знатные люди, борясь за собственные привилегии, вынуждены были с позиции непримиримого сотрудничества с великокняжеской властью перейти на позицию столь же непримиримой борьбы с нею. В иной истории бремя этой борьбы пало на плечи Ивана Грозного, которому знать не смогла простить победу даже спустя двести лет, запустив байку о стопятьсот мильонов лично задушенных первым царём. Но, повращавшись в среде местных родовитых, Андрей прекрасно понял одно: не усмири их хотелки — вместо сильной Руси можно получить только вторую Польшу, с последующим делением на части между более успешными соседями. Ведь не будь Стефан Батори ставленником турецкого султана — история Речи Посполитой окончилась бы ещё в семнадцатом веке. Но турок, в непонятливой прозорливости своей, дал панам можновладцам такого государя, который смог укоротить их вольности и спесь, и тем самым на время укрепил рыхлое образование, дав ему лишний век на существование.

Да, в своей борьбе Иван Васильевич явно перегнул палку. Но как решить подобный вопрос, даже Андрей не мог сказать с полной уверенностью. Конечно, как попаданцу и представителю того самого знатного сословия, ему очень хотелось, чтобы правитель нашёл более мягкий вариант, но как убедить быть мягким того, кого хотят извести? Спасибо болтливым полякам, не все заговоры были плодом якобы "больного воображения" первого царя. И Андрей, поставив себя на место Васильевича, вдруг понял, что от его "интернационализма и гуманности", вбивавшихся в его разум сорок лет прошлой жизни, не осталось и следа. Ох и прав же был русский народ в своих поговорках. С волками жить — по-волчьи выть. Прознай он сейчас, что кто-то хочет лишить жизни его и его семью, он бы сам решил с ними проблему в духе "нет рода — нет проблемы". И что после подобного от простого средневекового правителя требовать? Хартию вольностей? Но что хорошо в одной стране не всегда сработает в другой. Сколько раз после полупьяного Петра Русь бездумно натягивала на себя европейскую оболочку и чем это обычно оканчивалось? Очередным пшиком и хорошо, если не революцией.

Но думать что-то было надо, потому как получалось, что сын Василия Ивановича самой историей обречён был на борьбу с аристократической верхушкой. Однако благодаря вмешательству Андрея здешний потомок уже вряд ли будет тем самым Грозным. Так может, пора начинать молить бога, чтобы он не оказался и Николашей Святым?

И ведь не пустить уже всё на самотёк: слишком многое поменялось на Руси. Неспешно, по шажочку, она от феодализма начала входить нет, ещё не в капитализм, а пока что в его прелюдию. И как война Франции и Испании разрушили зарождавшийся капитализм Северной Италии (ага, прям сейчас это и делали, да ещё и Андрей в этом помочь обещался), так и связка Польша-Крым-свои бояре (не все, но самые амбициозные), могут не только обрушить все изменения, но и обрушить саму Русь. А разве попаданцу это надо?

Столь грустные мысли унесли Андрея из Грановитой палаты и, слава богу, что по основным статьям самого договора сильного протеста у думцев не случилось, ибо, если не считать расширенной торговой части, всё остальное было им уже известно и давно согласовано. И потому те, кто был подсажен на заморскую торговлю (а ведь даже в иной реальности в ней участвовало довольно много знатных людей, так что уж говорить про реальность эту), так вот, они уже успели прикинуть, сколь много добра смогут получить от полученных преференций. А те, чьи устремления уходили на юг, и без того прекрасно понимали, что рано или поздно, но столкновение с османами будет неизбежно, и союз с императором воспринимали как пресловутую соломинку, которую нужно подстелить в правильном месте. При этом они верили, что смогут использовать имперцев так же, как до того орденцев, то есть, воевать не с османами, а с их вассалами — Крымским ханством, пока имперцы будут рубиться с султаном. И потому за ратификацией договора дело не стало. Русь и Империя решительно сходились в антиосманском союзе на век раньше, чем в иной реальности. Тогда это вылилось в Чигиринские и Азовские походы. Что будет сейчас, предсказать не мог уже никто, даже попаданец.

Когда же думцы разошлись вечерять, дворцовый служка нагнал князя и сообщил, что государь ждёт его в малой зале. Причём, как оказалось, был он там не один, а всё с тем же Шигоной, который в этот раз избежал опалы, наложенной на него в ином пространстве-времени в связи с разводом с Соломонией, и... андреевым тестем. Ага, Лука Семёнов хоть и заметно постарел за последние годы, но положения при дворе не утратил, а, скорее даже упрочил, особенно когда зятёк в государевы любимцы выбиваться начал. Что, как вы понимаете, Андрею было только на руку.

Разговор же ожидаемо зашёл о герцогах Померании. Прежде чем выносить вопрос на Думу, государь желал сам в нём разобраться и вычленить все его плюсы и минусы. О том, что воевать с Сигизмундом придётся ещё не раз, никто из собравшихся тут не сомневался. Главные цели всех войн с Литвой — знаменитое ярославово наследие — так и не были достигнуты, а титул "всея Руси" по-прежнему носили и великий князь московский и великий князь литовский. Меж тем проведённое в последние годы размежевание границ прямо говорило всем, кто понимал в логистике управления, что полуразрушенные татарвой литовские городки Глинск, Лубны, Полтава и другие, оставшиеся на левом берегу Днепра, со временем сами упадут в руки Москвы, как когда-то Верховские княжества. Но кто же признается в том, что это из-за собственной слабости не смог удержать земли в своих руках? Виноват будет, разумеется, всегда сосед.

Да и в Прибалтике тоже не всё было просто. Несмотря на все договоры, новые запреты на торговлю военными товарами с Россией продолжали инициироваться Ливонией из года в год. А русские купцы по-прежнему неоднократно арестовывались ими, и их грузы лошадей, свинца, меди и вооружения конфисковались, как "запрещённые", хотя в последнее время ливонцы чаще стали сами жаловаться на "своеволие" одной московской компании, которая позволяла себе — о, ужас — самым наглым образом топить ливонско-ганзейских контролёров, провозя мимо них столь необходимые стране товары. Однако торговавших по самой Ливонии купцов уберечь от произвола местных властей было куда сложнее. И потому в последние годы ливонский вопрос постепенно вышел на первое место во внешней политике Руси. Вот только Ливонией интересовались не только в Москве. Были на неё свои планы и в Вильно, и в Кракове, и даже в Кёнигсберге. Так что ожидаемое столкновение с Сигизмундом могло начаться не только из-за южных городков.

И в этой обстановке иметь на западной границе польских владений союзников, у которых к этой самой Польше имеются пусть и незначительные, но территориальные претензии, дорогого стоило. Да, вести внешнюю войну имперские князья могли только с разрешения императора, но ведь защищаться им никто не запрещал. А в той неразберихе, что сейчас царила в самой империи, захват спорных городков могло и пройти мимо внимания императора, а после, когда поляки попытаются их отбить, можно будет просто упирать на то, что герцоги всего лишь защищались. В конце то концов, король Казимир обещал эти города герцогу Эрику за помощь в войне с Орденом, а Ордену за право владеть ими, было уплачено аж восемь тысяч рейнских золотых. Так почему же Лемборк и Бытув до сих пор не принадлежат роду Грифичей?

— Однако воевать ганзейский город, — задумчиво протянул тесть. — Как бы Ганза к императору не обратилась.

— Обязательно обратится, — усмехнулся Андрей. — Только не на нас, а на князей, ведь это они будут город штурмовать, — Андрей в разговоре уже привычно менял европейского "герцога" на привычного русскому слуху "князя". Что поделать, но даже такой еврофил, как Пётр и то называл австрийского эрцгерцога привычно для русских "арцыкнязь". — А наёмники они всего лишь наёмники. И не важно, с каких земель их набрали. Таковы правила в закатных странах, государь, и грешно нам этим не воспользоваться. Получив же князей в союзники, мы получим облегчение и в доставке столь нужных нам товаров. Медь, железо и серебро тех же Фуггеров идут ведь не только по Висле, но и по Одре. И если ляшский Гданьск нам заведомо ворог, то померанский Штеттин может стать пусть не другом, но вынужденным партнёром. Впрочем, последняя осада города отцом князей (всего-то десять лет и прошло), когда горожане арестовали княжеский совет, говорит, что не так-то Ганза и вмешается в их разборки между собой.

— Но стоит ли вообще помогать герцогам в их борьбе? — поинтересовался Шигона, глядя, впрочем, на государя. Андрей намёк понял правильно:

— Вольный Штеттин для герцогов это та же проблема, что вольный Новгород для отца твоего, государь. Поддержав их в этом священном праве владетелей, мы получим от благодарных князей помощь в борьбе с Сигизмундом. А позже, развивая добрососедские отношения, и возможность влиять на имперскую политику. Ведь князья Померанские, как славянского корня, не являются имперскими князьями, хотя и часто носили королевские короны. Не думаю, что амбиции славных потомков вендской державы ограничиваются только княжеской мантией. Тем более, если под боком такой беспокойный сосед, как Бранденбург.

Шигона понимающе покивал головой и вопросительно взглянул на государя, однако Василий Иванович продолжал хранить стоическое молчание. Так что разговор о плюсах и минусах договора с Померанией продолжился дальше. И лишь когда пришло время вечерней службы, великий князь отпустил всех, сказав, что обдумает сказанное на досуге и примет своё решение позже.

Ну, позже, так позже. Помочь герцогам расправиться с вольным ганзейским городом Андрей и без союза сможет, хотя это и будет стоить кучи нервов, сил и средств. Зато теперь князю, наконец-то, можно было вплотную заняться домашними делами, которые, к сожалению, включали в себя не только приятное времяпрепровождение с женой и дочерями. Почти год его начинания работали без руководящей руки и внимательного догляда. Пришло время понять, что из этого вышло. А пока тиуны и наместники съезжались в Москву, он засел за давно вынашиваемую им работу. Ага, именно ту: как завоевать мир, не привлекая внимания.

Сам план был прост и трудноосуществим одновременно, хотя и базировался на решениях, принятых и осуществлённых в его прошлом-будущем различными странами. Но его грандиозность пугала даже самого Андрея. Итак...

Перво-наперво, нужно закончить начатое: окончательно перехватить внутрибалтийскую торговлю путём замещения собой ганзейцев. В условиях нарастающего кризиса Ганзы сделать это было трудно, но можно, достаточно было лишь следовать по пути голландцев — не менее вместительные, но более ходкие корабли с меньшим экипажем и меньшей платой за провоз.

И неплохо бы было стать судостроительной площадкой для той же Голландии. Это же надо — ганзейцы сами отказались от просьбы жителей Бургундских Нидерландов строить для них корабли. Мол, тем самым они взрастят конкурентов. А то, что обиженные голландцы просто начнут строить корабли для себя сами, им в голову видимо не пришло. Результат известен — через век Голландия превратилась в мирового перевозчика, а Ганза официально самоликвидировалась.

Во-вторых, нужно было продолжать колонизационный проект, но так, чтобы не столкнуться с испанцами. Тут, впрочем, всё было просто: севернее 300 широты испанцы не поднимались, а русским для развития и этих территорий на первых порах за глаза хватит. А вот насчёт Бразилии стоило крепко подумать. Да, лучшие по климату земли уже подгребли под себя португальцы, но то же устье Амазонки им ещё долго будет неинтересно, как, впрочем, и другим европейцам. Ведь там, кроме гевеи, ничего хорошего нет, а что делать с каучуком они пока ещё не придумали. Между тем те же галоши из резины будут достаточно востребованным товаром, если правильно провести рекламную компанию. Ну и сахарный тростник там тоже можно выращивать. А сахар на Руси достаточно дорогое удовольствие: четыре рубля за пуд выходит; а такое далеко не каждый потянуть может.

Ну и в-третьих, пора было делать новый шаг, пока его за русских не сделали другие. Помните, чем окончилось португальское владычество в Индонезии? Им на смену пришли голландцы. А местное население согласилось вступить с новыми иноземцами в хоть какие-то товарно-денежные отношения просто потому, что новоприбывшие были не португальцы! И в результате голландцы замкнули на себя всю торговлю в азиатско-тихоокеанском регионе. А ведь давно (ну, с точки зрения попаданца) известно, что "самым большим богатством Азии были торговые перевозки между разными экономическими зонами, зачастую очень друг от друга удалёнными". В этом каботаже на дальние расстояния, даже не заходя в Европу, можно было поднять огромные средства, чем голландцы и занимались весь семнадцатый век.

Так почему бы это место не занять русским? Логистика? Да я вас умоляю! Да, Зунд легко перекрывается, но ведь кроме Зунда есть ещё и путь вокруг Скандинавии. А при наличии многолюдных американских колоний закрытие Зунда становится и вовсе опасной авантюрой. Неумение или нежелание самих купцов? Так не равняйте романовскую эпоху с Рюриковичами. Хотя, справедливости ради, стоит признать, что уже Иван Грозный больше думал о чужих купцах в своих землях, чем о поездках своих купцов в земли чужие. Ну не нашлось у него своего флотоводца. Но тут-то, благодаря попаданцу, купцы, что сами желали плыть за горизонт, вовсе не были съедены польскими каперами и, напротив, уже успели почувствовать вкус больших денег. Даже присказка "за морем телушка полушка, да рубль перевоз" всё реже звучала в купеческой среде, что так или иначе была связана с заморской торговлей.

Что ещё? Извечный плач, что Россия сухопутная страна, а флот и армия несовместимы (типа имеем либо мощную армию, либо мощный флот). Увы, французы были с этим не согласны. Имея сильнейшую армию в Европе (настолько, что Нимвегенский мир 1678 года, укрепивший её гегемонию в Европе, впервые был опубликован не на латинском языке, как было принято в европейской дипломатии прежде, а на языке французском), вполне смогла и во флот. Детище Армана Жана дю Плесси, кардинала Ришелье сыграло огромную роль в возникновении Первой французской колониальной империи (павшей лишь в годы Наполеоники). Без него этой империи просто не случилось бы. Во времена великого Кольбера, в составе флота было 196 хорошо вооружённых кораблей, не считая всякой мелюзги, типа галер. А соседи у Франции были не чета кочевым ханствам на южной и восточной окраине Руси. Так что и этот вопрос можно было решить, было бы желание. А имея в бенефициарах от колониальной торговли самого государя такое желание у Думы получить было вполне реально.

Тем более, что Андрей уже даже и место под логистический центр в том районе продумал. Такой, который мало кто сможет обнаружить в ближайшие сто лет, пока русские не укрепятся в Индонезии. Ага, она самая — Австралия! Помните, как голландцы ходили в те края? Ну, кто не помнит, напомним.

Для того чтобы не сталкиваться с португальскими кораблями во время плавания к островам Индонезии, голландцы принялись искать новые пути от мыса Доброй Надежды к этим островам. На потенциальную ценность западных ветров сороковых широт первым обратил внимание голландец Хендрик Браувер. Для проверки своей идеи на практике он отплыл от мыса Доброй Надежды точно на восток по 36-й параллели. Поймав западный ветер, он добрался до меридиана Зондского пролива и, круто повернув на север, прибыл на Яву, затратив на переход всего три месяца. В результате его плавания получилось сократить время перехода между мысом Доброй Надежды и Явой с года до примерно шести месяцев по сравнению с предыдущим арабским и португальским муссонным маршрутом.

Так что с 1616 года более длинный, но отнимавший куда меньше времени путь стал обязательной морской трассой для голландских купцов. Правда, пролегал он по тем самым "ревущим сороковым", да ещё и из-за неверно измеренных долгот множество судов, пропустив момент, подходящий для поворота, терпели крушение на коралловых рифах у западных берегов Австралии. Но, как говорится, овчинка стоила выделки.

Разумеется, таких подробностей Андрей, конечно же, не помнил, но главное — маршрут по сороковым широтам и поворот на север — знал. Ведь по нему не только голландские купцы, но и знаменитые клиперы ходили, пока появившийся двигатель не избавил корабли от ветряной зависимости. А вспомнив о нём, князь вспомнил и о самой Австралии. А что? Чем постоянно промахиваться с поворотом, рискуя погибнуть на рифах, не проще ли плыть уже до самого материка? И уже там, отдохнув и починившись в порту, уже решать — то ли самим плыть к Индонезии, то ли грузиться тут заранее свезённым сюда товарами и возвращаться назад, используя Южное Пассатное течение и сопутствующие ему ветра.

Правда, при этом не стоило забывать об одном парадоксе, что подкинул пятый материк европейцам. Об этом мало кто помнит, но австралийские навозные жуки не могли справится с отходами от коров и лошадей, так что, спасая людей от зловония и мух, здорово расплодившихся на засранных (уж простите мой французский) полях Австралии, европейцам пришлось завозить этого самого жучка из Африки, Южной Европы и Индии...

Ну и в-четвёртых, это, разумеется, Сибирь, которой прирастать будет могущество России. Этот вектор забывать тоже не стоило. А то получив земли юга, русские могут и не пойти встречь солнцу. А Андрею это надо?

Вот эти глобальные задачи и не давали князю покоя весь в последний год, заставляя его исписывать груду бумаг. Ведь каждая из них разбивалась на кучу подзадач, которые, в свою очередь, тоже складывались из маленьких планов и замыслов, создавая тем самым настоящую пирамиду планирования. И чем шире было её основание, тем меньше был риск, что невыполнение нескольких начальных планов приведёт к обрушению всей конструкции.

И всё равно грандиозность замысла пугала и завораживала...

* * *

*

Василий Васильевич Немой Шуйский любил, когда его никто, кроме хоромной челяди, не видит, просто по-простецки развалится на завалинке своего терема, устроенной по дедовскому обычаю, и созерцать собственный ухоженный сад. Глядя на него в такие минуты и подумать было невозможно, что перед вами не обычный горожанин, решивший отдохнуть от трудов праведных, а видный и достаточно тщеславный царедворец, настолько просто и по-домашнему выглядел князь.

Перед ним слугами был установлен складной столик, на котором стояла тарель с блинами и кринка молока. Князь брал блины всей пятернёй, макал их в миску со сметаной и отправлял в рот, запивая молоком. И думал.

А думы его, как ни странно, крутились вокруг четырёхюродного племянника, который в последние годы стремительно набирал силу и вес при дворе. Настолько стремительно, что Немой нисколько не удивился бы, награди его великий князь за удачное посольство боярской шапкой. Однако государь пока что на награды был скуп, и это Немого успокаивало.

Да, Андрюша Барбашин всем своим поведением показывал, что чтит клановое первородство Немого, но среди сродственников уже пошли слухи, что молодой да ранний князь уже и по богатству, и по влиянию как бы не превзошёл его. А подобного тщеславный Василий Васильевич стерпеть уже не мог. Ведь это было прямое покушение на устои. Он и Андрея-то в посольство продавил, чтобы разобраться с соклановцами, пока племянничек будет по заграницам ездить. Ну и мошну тому растрясти тоже. Посольское то дело хлопотное, а государь денег на него счётно даёт. Отчего многие княжата от подобной "чести" увильнуть и стараются. Денег то своих в поездку вложить однозначно придётся, а вот возвратит ли их государь, то вилами по воде писано. Правда, судя по рассказам верных людишек, он этой поездкой племяшу только потрафил. Да, поиздержался тот здорово. Говорят, чуть ли не тысячу своих кровных рублей вложил, но у государя ничего вернуть даже не попросил, чем Василия только порадовал. И ведь сам тоже доволен, как кот, что сметаны обожрался. Что-то ему от того посольства надобно было. А что, Немой не понимал. А если чего не понимаешь, то этого стоит опасаться! Может зря он против князя Засекина-Ярославского выступил? Хотя нет, пока племянничек в отъезде был, он среди родни порядок-то навёл. Показал, кто в роду главный. А то даже родные племянники Ванька да Андрюшка чудить начали. Ну и мастеров кое каких к себе перевёз. Нет, в родовой Шуе текстильный промысел по изготовление льняных тканей и без того развит был. Но ткачество холстов производилось в крестьянских избах и в домах посадского населения на деревянных ткацких станах. А князь открыл целую полотняную мануфактуру, правда, отписав её на своего дворового человека. Как говорится, приличия должно блюсти.

Пришлось, правда, поднажать на ремесленников, что ткацкие станы делают, а то расслабились у себя на посадах, князю перечить вздумали. Ну да в Новгороде Шуйские не последние, чай, люди. Так что забрал он себе станки вне очереди, хотя деньгами станочников и не обидел. А уж человечка, знающего, что да как делать надобно, раздобыть тоже большого труда не составило — понятно же, что Шуйскому мало кто перечить будет. Так что заработала к новому году княжеская мануфактурка и теперь к его овчинно-шубному промыслу добавился и промысел полотняный. И пусть другие думцы за глаза его "шубником" зовут, это ведь от того, что доходам его завидуют. Хотя "шубник" это не "свиное железо", как кое где стали обзывать Одоевских за их чугунные домны.

Вспомнив об этом, Шуйский вздохнул. Мир менялся. И вместе с ним менялись люди. Те же Одоевские на своём железе нынче неплохие деньги имели. Захарьины в своих лесных вотчинах добычей поташа занялись. Шуморовские, словно ногайцы какие, овец разводят. Сын почившего боярина Василия Бороздина — Никита — в своих тверских вотчинах свечной да мыловаренный промысел завёл. А молодой князь Пётр Телятевский и вовсе в тяжбу попал, пытаясь заиметь себе соляные варницы. Кто там был прав, кто виноват, Немой не разбирался, но учитывая, что князья Телятевские были нынче в опале, считал, что останется юный наглец после тяжбы с носом.

В общем, словно какое-то поветрие пошло по знатным людям. Нет, большая их часть, конечно, старину чтила, но то тут, то там находился тот, кто не только с вотчин да со службы хотел доход иметь, но и жить мечтал на широкую ногу. Ведь кто ещё десять лет назад слыхал о Сашке Шуморовском? Так, бедный князь с окраины, кому и сотню-то в разрядах не доверяли. А нынче Мамот себе не только пышный выезд завёл, но и двор в столице прикупил, и землицы в разы больше той, что от батюшки в наследство досталось. Правда, новые вотчины его были в крае казанском, но ведь главное-то тут было в том, что не по службе он их получил, а за злато-серебро, что на промыслах да торговле сколотил. Тут, правда, и сам Немой не без греха: почитай три тысячи в векселя Руссо-Балта вложил. Но новые веяния в среде "лучших людей" его печалили и тревожили вельми сильно.

Одно радовало: реформу военную провели через Думу без участия слишком вознёсшегося племяша. Ух, сколь крику было: думцы-то, почитай, все полки водили и каждый своё мнение имел, которое, понятное дело, самое правильное и было.

А началось всё с проверки городовой службы. Увы, набираемые с посадов по разнарядке (по принципу — "на охоту ехать — собак кормить") пищальники не внушали особого доверия. Имелись у них большие проблемы с боеспособностью, дисциплиной и лояльностью. Да и более высокий профессиональный уровень польских жолнеров по сравнению с русскими пищальниками тоже не был уже секретом. Так что, потерпев обидное поражение под Оршей и порасспрашивав пленных шведов, что попали под горячую руку молодого Барбашина, Василий III Иванович и его воеводы смогли сделать правильные выводы. И отговорить великого князя от создания казённых пищальников думцы уже не сумели, хотя и пытались привести всё те же аргументы, что и в прошлый раз. Но не срослось и повелел государь создать стрелецкое войско числом в пять тысяч ратников (благо казна ныне позволяла подобные траты). Ну а поскольку Немой хорошо знал, кто на Руси лучше всех с пехотой знался, то и повелел выписать ему в Москву начальных людей из Корабельного приказа. Тех самых офицеров, что тренировали полк морской пехоты под Новгородом. От них и статейный список получил, да на погляд в Думе и вывесил. Так вот и оказался князь Шуйский в списке тех, кто царское войско по новому уряду учинил, а потом и в историю вошёл, как великий реформатор (сам того не ведая переняв славу у другого Шуйского).

Новое стрелецкое войско состояло из десяти статей по 500 человек в каждой. Статьями командовали головы из боярских детей. К детям бояр также принадлежали и сотники стрелецких статей. Каждая статья состояла из 250 пикинёров и 250 стрелков. Боевой порядок статьи был следующим: копьеносцы размещались в центре боевого построения подразделений, а стрелки — по их флангам. Копья были сделаны достаточно длинными, так что даже не прикрытые кавалерией, эти статьи были очень трудно уязвимы для любой конницы, хотя многое тут зависело от умения командования и морального духа самих стрельцов. И чтобы в бою они действовали умело, для них в мирное время вводилась интенсивная подготовка, а также возлагалась гарнизонная служба.

Квартировать они должны были в пригородной Воробьёвской слободе и получали жалование по 4 рубля в год, плюс по 12 четвертей ржи и овса, и отрез ткани на кафтан, а стрелецкие головы и сотники сверх этого получали поместные оклады. Формировать их поначалу собирались из дворян и детей боярских, но тут думцев ждало несколько неприятных сюрпризов.

Во-первых, огнестрельное оружие в массе своей дворяне считали страшно непочётным. И появляться на сбор только с ним было для них настоящим позором. А луки стрельцам были запрещены, так как русскому войску требовалась сила для противостояния тяжёлой кавалерии закатных стран и их пехотным баталиям. А с лёгкой кавалерией кочевников сражаться могла и поместная конница.

Во-вторых, переход на пешую службу для дворян и детей боярских было страшным унижением и понижением их социального статуса. Ведь воином на Руси считался только кавалерист! И стать пехотинцем означало нанести удар по родовой чести и провал в местническом статусе. И тут уже никакие угрозы не помогли. Государя буквально завалили жалостливыми челобитными, прося оградить служивое сословие от подобного бесчестья.

Поняв, что бороться против подобного вала бессмысленно, думцы приняли новое решение: нанимать в стрельцы "всякий охочий люд", но с несколькими ограничениями. Набор в стрелецкое войско производился из "гулящих" людей, казаков и бывших пищальников, которые были молодыми, не состояли в "крепи" и были способны стрелять из самопалов. А для того, чтобы стать стрельцом, человек должен был предоставить поручителей: либо за нового стрельца несли поруку все слобожане, либо достаточно было поручительства шести-семи человек.

Вот тут-то дело и пошло. Вскоре все десять статей были набраны, а из тех дворян и детей боярских, что согласились-таки на службу в пехоту (а было их раз-два и обчёлся), набрали стрелецких голов, сотников и полусотников.

Вооружение стрельца-стрелка состояло из пищали, бердыша и сабли, которая носилась на поясной портупее. Для стрельбы из пищали использовали берендейку, на которой висели пенальчики с пороховыми зарядами, сумка для пуль, для фитиля и рог с порохом для натруски пороха на зарядную полку пищали. Стрелец-пикинёр вооружался длинной пикой, работать с которой его учили иностранные наёмники, из тех, что остались на Руси после литовской войны.

Для управления новым войском был создан Стрелецкий приказ, в ведении которого находились денежные средства и продовольствие, предназначенные для содержания стрельцов.

При этом сохранялись и прежние части пищальников, на которых в мирное время была возложена гарнизонная служба в окраинных городах, статус и жалование которых, однако, были более низкими, чем у стрельцов.

Не осталась без внимания и поместная конница.

Хорошо показав себя в набеговых операциях, она, в то же время, проигрывала лучше вооружённой литовско-польской кавалерии в полевых сражениях. А удар копейщиков в битве на Итяковом поле показал, что и копейный бой русичи из своего арсенала списали слишком рано. Вот только русские служилые дворяне были заметно беднее своих литовских, и особенно польских, "собратьев по классу", и просто не могли потратить на своё оружие, доспехи, а главное, на коней такого же качества, столько же, сколько литовские и польские шляхтичи. Встречались, конечно, и дворяне с хорошим достатком, лучше вооружённые, одоспешенные и на хороших конях, но в массе более бедных сородичей буквально растворялась эта небольшая прослойка хорошо обеспеченных воинов. И вот тогда князь Хабар-Симский, вспомнив свой триумф, и предложил заранее, а не на поле боя, поделить поместных. "Отсортировать", так сказать, кавалерию, выделив в отдельные отряды "первосортных" кавалеристов, которые должны были играть на поле боя роль проламывающей боевые порядки противника силы, расчищающей путь для двигающейся за ними лёгкой конницы. И для усиления их ударных качеств, под влиянием последнего опыта обязать бойцов этих элитных конных частей иметь латное вооружение (прежде всего цельнометаллическую кирасу европейского образца или зерцальный доспех), а помимо традиционных сабель и топоров, дополнительно вооружиться длинными пиками.

А поскольку умение копейного боя требовало частых тренировок, то принято было решение поселить "копейную рать" в окрестностях Москвы. И вскоре свыше тысячи детей боярских получили в радиусе 60-70 вёрст от столичных окраин новые поместья, с внесением их имён в особую "Тысячную книгу", положив тем самым начало службе детей боярских по "московскому списку". Получая повышенный земельный оклад и жалование, эта категория помещиков обязана была быть готовой "для посылок", для замещения различных должностей на военной и гражданской службе, а во время войны, за исключением тех, кто занимал командные должности, проходили службу в частях "кованой рати".

Увы, но высокая цена за хорошего строевого коня, полноценные металлические доспехи и высококачественное оружие не позволяла сделать этот вид кавалерии по-настоящему массовым, ограничив её суммарную численность примерно в тысячу двести человек. Причём кони и кирасы были в основном выданы этой тысяче из государственных запасов в счёт будущих выплат и лишь немногие позволили себе приобрести весь комплект самостоятельно. Зато теперь у государя появился настоящий броневой кулак.

Ну и промежуточным звеном между лёгкой и тяжёлой кавалерией стала так называемая "панцирная конница". В отличие от "кованной рати", они имели менее дорогих коней, а в качестве защитного доспеха использовали не кирасы, а гораздо более дешёвые кольчужные панцири (отсюда и их название). Согласно замыслам думских воевод, когда "кованая рать" копейной атакой прорвёт вражеский строй, то "панцирные" всадники, следуя вторым эшелоном, должны довершить разгром — или прикрыть менее манёвренных "латников", позволяя им развернуться и уйти, если атака не удалась. Кроме того, рассматривался и вариант вооружить "панцирников" и огнестрельным оружием, по типу рейтар, дабы они могли наносить урон врагу не слишком приближаясь к его порядкам. Но пока что этот вопрос решили отложить. Новшеств хватало и без того.

Так, помимо "большого" или "осадного" наряда, появился и наряд "лёгкий", способный двигаться в одних рядах с пехотой и жалить врага прямо на поле боя. Причём у него, в отличие от "большого" наряда, свой расчёт был уже у каждого орудия.

Да и сами поместные не остались вне реформы. Согласно принятому новому "Уложению по службе", каждый помещик должен был выставлять одного вооружённого всадника, вместо с прежних 200 четей, теперь с каждых 100 четей "доброй угожей земли", но если он превышал эту норму, то получал специальную денежную "премию" от казны, должную возместить ему дополнительные расходы. Кроме того, все дворяне теперь приписывались к десятням того города, возле которого имели поместье, а сборы теперь проводились куда чаще, чем раньше, но в пределах своего города, а на общий сбор под столицу выезжали либо раз в три года, либо по сбору войска для службы. Это позволяло поднять боевую слаженность поместных отрядов без лишних трат на проезд до Москвы и обратно.

В общем, после реформы русская армия в массе своей всё ещё оставаясь поместной, малой частью уже дотягивала до шведской армии иного века и иной реальности. Хотя с подготовкой личного состава всё обстояло не так хорошо, как многим воеводам хотелось бы.

Но Василий Шуйский истинно считал, что отныне государевы полки способны на равных противостоять не только татарским разбойникам, но и польской кавалерии.

А вот что с удачливым племяшом делать, он так и не решил. Всё же пользы от него было куда больше, чем угроз. Да и в верности сомневаться не стоило. Уж в чём в чём, а в людях за свою долгую жизнь старый князь разбираться научился...

* * *

*

А в соседней Ливонии между тем разгорались воистину эпические события.

Началось всё с того, что Бланкенфельд послал жалобу императору Священной Римской империи, обвинив руководство ордена в нарушении порядка кадровых вопросов и назначений. А так же в потакании им лютеранской ереси. А потом начал действовать самостоятельно...

Ранним утром 27 июня 1525 года, под прикрытием ещё не успевшего окончательно развеяться тумана, в устье Западной Двины вошли корабли, на борту которых располагалось две с половиной тысячи набранных архиепископом кнехтов-пехотинцев. Пройдя прямо к орденской крепости Дюнамюнде, корабли, под настороженным взглядом немногочисленного гарнизона, причалили к берегу, начав выгрузку войск. А спустя примерно пару часов ещё ничего не подозревающие жители Риги были встревожены грохотом пушечных выстрелов, когда армия архиепископа начала артиллерийский обстрел Дюнамюнде. Однако, несмотря на свою малочисленность, гарнизон крепости стойко бился целых три дня, и только на четвёртые сутки, когда атака пришедших на помощь рижан была отбита нападавшими, комендант согласился сдать крепость, с условием свободного пропуска людей.

Вдохновлённый этой победой, архиепископ двинулся уже непосредственно к Риге, где, объединившись с пришедшим к нему отрядом в шестьсот всадников и пары тысяч ополченцев, начал осаду этого двенадцатитысячного города. И свои шансы на успех он оценивал весьма высоко.

Вот только архиепископ недооценил готовность горожан отстаивать от его притязаний свой город и свои вольности. Рижане, объединённые в гильдии, своё оружие хранили у себя дома и регулярно должны были проходить военное обучение и работать на сооружении и ремонте укреплений. Каждая гильдия знала тот участок стены, который должна была поддерживать в порядке и защищать в случае осады. К тому же город имел много артиллерии, пороха и опытные кадры пушкарей.

Большую помощь в делах обороны городу оказывала не только Большая гильдия, но и влиятельная в городе купеческая корпорация "Братство Черноголовых", состоявшая из местных или иностранных (ганзейских) холостых купцов и приказчиков (которые после женитьбы переходили уже в Большую гильдию). Защищая город, "черноголовые" выставляли хорошо вооружённый конный отряд, который своими умело вылазками терзал осаждающих.

Так что надежды Бланкенфельда взять Ригу если не с ходу, то довольно быстро оказались построены на песке. Его и без того малочисленные сторонники давно уже были выявленны и обезопасены. Столкнувшись с упорным сопротивлением горожан, он был вынужден перейти к долгой и упорной осаде, обстреливая город из своей довольно немногочисленной артиллерии, и постаравшись, прежде всего, заблокировать торговый путь по реке, дабы таким экономическим измором вынудить бюргеров сдаться.

Кроме того, уже 10 июля архиепископ отправил Василию Ивановичу зашифрованное письмо с просьбой о помощи в виде военной интервенции, но, на его беду, оно было перехвачено орденом. Да и сам фон Плеттенберг не сидел сложа руки, а ещё только получив известия о том, как в Дерпте появился русский посол, он уже стал готовиться к войне. Но, чтобы не выглядеть в глазах людей зачинателем новой внутренней смуты, он для начала созвал очередной ландтаг, который и открылся в Вольмаре 4 июля. И цель этого собрания была ясна уже из того, что Бланкенфельду или его представителям было запрещено на нём появляться. А перехваченное письмо послужило только лишним доказательством правоты магистра.

Так что по окончанию ландтага отряды рыцарей и орденских наемников по приказу фон Плеттенберга отправились осаждать те замки, гарнизоны которых поддержали или были готовы поддержать мятежного архиепископа.

Одновременно с этим ландмаршал Иоганн Платер стал собирать второй отряд около Вейсенштейна, с целью атаки Дерпта и оккупации этой епископии.

Таким образом, для архиепископа события стали приобретать дурной оборот. Неудачная осада Риги и сообщение о быстром сборе войск Ордена стало для него отрезвляющим холодным душем. Тем более что Роннебург, резиденция рижского архиепископа, находился на расстоянии менее одного дневного перехода от Вендена, где сейчас собиралась основная армия магистра. В панике Бланкенфельд снял осаду с Риги и отступил к Кокенгаузену, где и стал готовиться к обороне.

Между тем армия ландмейстера окружила Роннебург, который защищало всего около ста пятидесяти воинов, и после того, как комендант отказался сдать замок, приступила к его планомерной осаде.

Доставленные из-под Вендена пушки методично били по стенам и башням замка, которые, не смотря на всю свою прочность, не смогли долго выдерживать обстрел, и в некоторых местах спустя десять дней после начала осады образовались крупные проломы. Воспользовавшись этим, Плеттенберг отправил своих людей в атаку. Но защитники замка проявили немалую стойкость, сначала попытавшись не пропустить штурмующих сквозь образовавшиеся прорехи, а затем, отступив со стен, которые стало невозможно удерживать, в центральную цитадель. Теперь огонь орденской артиллерии сосредоточился на ней, и спустя ещё несколько дней, видимо больше не надеясь на помощь со стороны архиепископа, и понимая, что отбить второй штурм у него нет сил, комендант замка пошёл на переговоры о почётной сдаче.

15 августа 1525 года орденские войска вошли в Роннебург, где задержались на трёхдневный отдых. И лишь потом магистр продолжил наступление, которое вылилось в настоящий замкопад, пока под Пебалгом орденское войско не встретила армия архиепископа.

Два дня обе армии стояли друг против друга, не решаясь первыми начать сражение. Орденские силы имели численное преимущество, но отряд архиепископа занимал удобную позицию между двумя озёрам, мешавшими обходу его с флангов, и атаковать которую можно было только в лоб.

Наконец, к Плеттенбергу подошло подкрепление, увеличившее его силы до четырёх с половиной тысяч человек, и он решился на бой. Используя своё численное превосходство в кавалерии, орденцы атаковали укрывшихся за возами бойцов архиепископа, которые встретили их залпами из аркебуз и фальконетов. Но атаковавших это не остановило, и, прорвав защитную линию из телег, они смогли ворваться внутрь лагеря. Бланкенфельд попытался отбросить их встречной кавалерийской атакой, но среди его вассалов, как писали русские книжники, обнаружилось "шатость и нестроение", в результате чего орденцы полностью оказались хозяевами положения.

Поняв, что сражение окончательно проиграно, Бланкенфельд с немногими верными людьми бежал в Кокенгаузен, где находился сильный гарнизон и достаточно припасов, чтобы выдержать долгую осаду. Ливонцы бросились за ним в погоню, но тому, к их досаде, удалось уйти.

Потому как, несмотря на проигранный бой, Бланкенфельд и не думал прекращать борьбу. Хотя и понимал, что без внешней поддержки одному ему не выстоять и поэтому в Вальядолид и в Москву помчались гонцы с вестью о случившихся событиях, вот только причины этих событий были в разных посланиях разные. Ну а пока императоры думали бы над его посланиями, он собирался отсиживаться в Кокенгаузене, чьи укрепления и артиллерия из-за находящейся неподалёку беспокойной литовской границы были в гораздо лучшем состоянии, чем в Роннебурге. К тому же в него стали стягиваться силы и из других замков, а в самом городе учинён был розыск на предмет поимки и обезвреживания магистровых "доброхотов".

Ну а пока сам магистр разбирался с архиепископом, в северо-восточной части Ливонии события развивались своим чередом. Собрав в Вейсенштейне отряд в количестве около полутора тысяч бойцов, ландмаршал Иоганн Платер фон дем Брёле, хоть и с некоторым запозданием, начал своё выдвижение в сторону Дерпта. Разумеется, численность его войска была недостаточной, чтобы захватить такой крупный город, но тут его надежды были связаны с готовящимся восстанием горожан, которые обещали открыть ворота города перед орденскими силами.

И действительно, дерптский магистрат был готов полностью поддержать армию Ордена. Требования Поджогина о выплате постоянного налога в одну марку с каждого подворья, плюс недоимки за все годы (всего получалось 50 тысяч талеров), плюс выделение "кормов" на содержание русского отряда и особое требование о восстановлении за счёт городской казны всех разрушенных православных церквей и наказания виновных, окончательно восстановили против русских весь городской рат и городские низы. Так что едва ландмаршаловские люди проникли в Дерпт, как их тут же обнадёжили тем, что городские ворота откроются в нужный момент. Вот только им на беду на Руси, не смотря на все россказни, дворяне тоже не несли походные тяготы вечно. Так что в первых днях августа в Дерпт вступил поместный отряд, прибывший для смены своих товарищей. И таким образом к 15 августа, когда к Дерпту подошёл отряд Платера, в городе находилось в общем счёте шесть сотен русских воинов, а весь магистрат был взят под стражу, ибо таинники Шигоны с помощью людей из проепископской партии смогли-таки вскрыть намечающийся заговор. А поскольку в застенках петь начинают все, то вскоре Поджогину стали известны самые мельчайшие его подробности. И на горожан обрушился вал арестов.

Конечно, может это был не лучший момент, ввиду чужого войска под стенами, но изъяв лидеров, Поджогин тем самым лишил оставшихся управления, и те мелкие попытки восстать, что всё же случились, подавились быстро, жёстко и кроваво. Тела же казнённых заговорщиков, как в своё время в Смоленске, вывесили на крепостной стене, сразу показав орденцам, что их замыслы вскрыты и провалились.

Поняв, что поддержки изнутри ему не будет, ландмаршал всё же потребовал от Поджогина покинуть Дерпт вместе со своими людьми, на что получил гордый ответ, что не он их сюда приглашал. И уйти они могут только по приказу царя, который их в этот город и направил по договору с законным господином Дерпта. Ну а глава города, помня о верёвке на шее собственных сыновей, во всеуслышанье подтвердил верность города архиепископу и католической вере.

Тогда ландмаршал велел разбить перед городом лагерь и собрал военный совет. Предстояло решить, что делать дальше, ведь всем было ясно, что взять город можно либо измором, дождавшись, когда у защитников закончатся припасы, либо где-то раздобыть тяжёлые пушки, способные своим огнём разрушить стены цитадели. Вот только все имевшиеся на тот момент в наличии у Ордена подобные пушки как раз тащились по размякшим от начавшихся дождей дорогам под мятежный Кокенгаузен, так что ландмаршалу оставалось обходиться лишь тем, что было у него под рукой. Но хуже всего для Платера было то, что у него заканчивались деньги на оплату услуг наёмников, и, перестав получать жалование, те просто могли оставить службу.

А тут ещё и русские показали, что просто так сидеть в осаде они не собирались. Спустя несколько дней, разобравшись с внутренней оппозицией, Поджогин организовал масштабную вылазку, сумев даже слегка подпалить лагерь осаждавших. Так что ландмаршал решил прекратить бесполезную осаду и повёл свою армию на север, собираясь пограбить русские пределы.

Увы, но и тут ему не повезло. В Москве посчитали, что кашу маслом не испортишь, и велели новгородскому наместнику собрать ополчение для предупреждения всякого рода инцидентов, причём самим переходить рубеж запретили строго-настрого, а вот бить всяких гостей позволили самым решительным образом. Так что, получив известие из Дерпта о двухтысячном отряде ливонцев, новгородский наместник, собравший к тому времени тысяч пять детей боярских и пять сотен пищальников, немедленно выступил в сторону ливонской границы, и подошедшие к Гдову отряды Платера не успели вдоволь насытиться грабежом окрестных земель, как попали под удар русской конницы. В результате вернуться обратно удалось далеко не всем ливонцам...

Между тем, видя, что в Ливонии вспыхнула война, которая может закончиться распадом страны, туда, словно мухи на мёд начинают слетаться дипломаты европейских держав. В сентябре 1525 года в Феллин прибыли представители германских княжеств и послы померанских герцогов Георга и Барнима. Потом подтянулись и датчане, которые, не смотря на внутреннюю неурядицу, вдруг вспомнили о "датском наследии", и попытались заступиться за рижского архиепископа перед делегатами ландтага. И вот тут орденские политики совершили первую ошибку. Они почему-то решили, что раз к ним приехали для урегулирования ситуации послы датского короля, то в успокоении ливонской смуты заинтересованы Дания и Священная Римская империя. Они заступятся за орден и не позволят московскому владыке начать интервенцию. А поэтому можно действовать решительней и жестче.

А потом произошла трагедия, которой не хотел никто, но которая стала тем камнем, что столкнула лавину.

До этого момента в Москве с удивлением наблюдали, как столь хорошо начинавшийся мятеж проваливался буквально на глазах. И чтобы хоть как-то выправить ситуацию, не вводя в Ливонию войска (ибо войны в Москве пока что не желали, сказался-таки страшный недород 1525 года), к архиепископу отправился посол дьяк Нелюбин с тайными письмами и инструкциями для мятежников. Увы, но в пути небольшой отряд был перехвачен рыцарем фон Тагом, шедшим на соединение с магистром. И в ходе приключившейся схватки один из взятых в поход крестьян, никогда не слыхавший о тонкостях дипломатии и неприкосновенности послов, нанес дьяку удар дубиной сзади по голове. И так уж получилось, что русский посланник этим ударом был убит наповал, а содержание писем, что он вёз, стало достоянием рыцаря и совершенно недвусмысленно указывало на поддержку Москвой ливонских заговорщиков.

Безропотно сносить убийство своего посланника в Москве не стали, но, занятые приготовлением к свадьбе и устранением последствий голода, решили временно заморозить ситуацию путём переговоров. Однако при этом Василий Иванович предъявил орденским послам целый список требований, включавший в себя, помимо свободы торговли в ливонских землях, ещё и требования замириться с рижским архиепископом и признать его договор с русским царём, не заключать более никаких военных союзов с другими странами и впустить русские гарнизоны и наместников в ряд ключевых ливонских городов и замков: Ревель, Феллин, Пернау, Тарваст и другие, а также выплачивать со всей Ливонии ежегодную дань в русскую казну.

Как вы понимаете, пойти на подобные условия Орден не мог, так что послы убыли не солоно хлебавши, а магистр стал усиленно крутить головой в поисках союзников.

* * *

*

Зима в Канаде выдалась снежной и достаточно морозной. Так что большинство поселенцев предпочитали не выходить за пределы острога. Что, впрочем, вовсе не прервало контактов с аборигенами. Ирокезы и русские продолжали изучать друг друга, притираясь и ведя как совместную торговлю, так и охоту, обогащая свой словарный запас не только "литературными" выражениями, но и словами паразитами. Кстати, среди колонистов нашлось достаточное количество лесовиков, которые быстро усваивали охотничьи ухватки своих соседей, совмещая их с собственными знаниями.

После Рождества 1525 года верхушка управленцев Барбашинска уже имела достаточное представление о внутреннем устройстве мира аборигенов и тех различиях, что он имел по отношению к русскому устою. И помня наставление князя (которые были отнюдь не травоядными), стали разрабатывать план по укреплению своего влияния в окрестных землях. Не забывая, впрочем, и о нуждах колонии.

Впрочем, прибывшая летом из Руси флотилия в этот раз не привезла много поселенцев, так с десяток баб и девок, похолопленных на рубежах. Основной упор в этот раз делался на тягловую силу да молочный скот. Кони и коровёнки плохо пережили перевоз, но всё же их привезли в достаточно большом количестве, так что колонистам на первых порах должно было вполне хватить. Как для работы, так и на приплод.

Причём кони были хороши, не чета привычным деревенским заморышам. Но и стоили тоже немало. Впрочем, платить поселенцам за них можно было в рассрочку, а поскольку без коня полей не вспашешь, а других в ближайшей округе нет и не будет, то и отказываться от таких "дарений" никто не стал.

Овцы же и свиньи, завезённые ещё с первой экспедицией, легко прижились на новом месте, дав поселенцам столь нужные им шерсть, молоко и мясо. Причём свининка пришлась по вкусу и местным индейцам, которым в знак дружбы были подарены две свиноматки, давшие довольно многочисленный приплод. Понятие "домашние животные" ирокезам уже было известно, так что больших трудностей в выхаживании свинок они не испытали, но мясо, добытое на охоте, всё же ценили куда выше, чем разведённое возле дома.

Зато к лету поселенцы обнаружили, наконец, слабое звено в племенной организации соседей. Как говаривал князь, каким бы ни было общество, каких бы политических, экономических и социальных взглядов оно не придерживалось, в нём всегда найдётся тот, кто будет недоволен его устройством. И исключений в этом правиле нет!

А если у этого недовольного будут иметься задатки лидера, то лучшего кандидата в агенты влияния и искать не стоит. Тут, главное, правильная работа с ним и его сторонниками.

Вот и в индейском поселении не всё было так ровно, как хотелось бы вождю.

Где-то месяца через три после того как флот убыл на Русь, Афанасию донесли, что молодой ирокез по имени Канассатего слишком уж пристально выспрашивает у поселенцев о жизни и взглядах русичей. Заинтересовавшись подобной настойчивостью, к нему аккуратно подвели Вавилу, одного из учеников Лукьяна, отвечавшего в поселении за внутреннюю безопасность. Вот тут-то и выяснилось, что паренёк этот вовсе не шпион какой-нибудь, а самый настоящий диссидент (пусть никто в колонии такого слова, кроме Вавилы, и не знал). Причём он даже не был ирокезом по рождению, просто старшие матери, рассматривая захваченных в очередном походе пленников, среди которых и находился он с братом, решили, что статный молодец достоин того, чтобы принять его в племя. А вот в старшем брате углядели слишком никчёмного гордеца, недостойного стать ирокезом, и которого после их решения предали мучительной смерти и ритуальному поеданию.

Что же, не он первый, не он последний. Так повелось веками, и Канассатего тоже прожил бы свою жизнь так, как сотни подобных "принятых в род", причём за прошедшие годы он сумел не только укрепиться в племени, но и сделать себе имя, но тут разом сложились два события.

Во-первых, совет мудрых женщин решил, что Канассатего не может быть военным вождём. Они считали, что чтобы получить под своё управление воинов племени, мужчине нужны храбрость, щедрость, тихий, спокойный нрав и доброта. А Канассатего храбр, спору нет, и все в деревне признавали, что он — великий воин, но вот сердце у него было гордое, а нрав вспыльчивый. И потому у Совета женщин не было к нему полного доверия. Ведь военный вождь был слишком влиятельной величиной в деревне, и с большой долей вероятности со временем мог стать и сахемом. Так что, рассудив между собой, женщины решили, что военным вождём пусть будет избран не менее хороший воин, но зато более лояльный традициям Доннакона.

А во-вторых на берегах реки появились люди из-за Большой воды, у которых всё было не так, как у ирокезов. И главное — у них женщины не выбирали вождей, да и вообще не вмешивались в мужские дела! И это было для молодого индейца главным потрясением.

Да, в душе он давно тяготился ирокезским образом жизни. А ещё его просто бесило то, что в конце года, на общем собрании племени приходилось сжигать, ломать или раздавать менее умелым соплеменникам то, что он своим трудом и умением смог создать, добыть или скопить. Ведь у истинного ирокеза нет личной собственности, за исключением оружия и простых инструментов для работы в лесу и на поле. В роду все равны и у всех всё ровно. Но так повелось веками, так заповедовали духи и другого в обозримой ойкумене просто не было. Пока не появились бородатые пришельцы.

Их образ жизни настолько отвечал тайным мыслям молодого ирокеза, что Канассатенго зачастил в поселение колонистов, пытаясь понять, как у них всё устроено. Поначалу его опасались, но потом появился новый знакомый — Вавила — угостивший его огненной водой и многое объяснивший несостоявшемуся вождю. Ну и полностью понявший, и разделивший его терзания. Ведь сколько понимает женщина в военном деле? Ровно столько, сколько мужчина во всех этих посевах. Но мужчины же не лезут в дела земли со своими советами, так отчего женщины лезут в дела войны? Воинами должен руководить лучший из лучших, а не тот, кого изберут женщины. И Вавила поддакивал Канассатенго, правда, всякий раз упирая на то, что так установили духи и завещали предки. И ломать старые традиции способен не каждый. Вот, мол, у них в старые времена был такой князь — Владимир — которому тоже не понравились старые традиции и старые боги. И тогда, увидав свет истинной веры, он отринул их, крестился, а потом огнём, мечом и словом повёл свой народ к сияющим вершинам. Но сколько погибло в той братоубийственной войне страшно вспоминать и сейчас, столетия спустя. Так что не стоит, друг Канассатенго думать о несбыточном. Такими словами Вавила почти всегда заканчивал их беседы, но у молодого воина наоборот, всё больше и больше крепла уверенность, что он способен стать для своих соплеменников истинным вождём!

Вот разобравшиеся с мотивацией молодого индейца управленцы колонии и задумались над тем, что делать дальше. Они ведь не пылкая молодёжь, которая часто не желает понимать, что отрыв от старых традиций всегда приводит лишь к появлению новых, которые чаще всего просто навязаны извне. А они понимали. Ведь князь специально выискивал среди учеников тех, кто готов был принять подобное знание, а потом особо натаскивал на поиски таких вот недовольных среди аборигенов, чтобы использовать их в своих целях, особо упирая на то, что это работа долгая, на годы. И в которой спешка приведёт к тому, что против колонистов просто ополчатся все, и это поставит колонию на грань вымирания.

Думали долго, основательно. Ведь за Канассатего если и стояли индейцы, то меньшинство, и та в основном молодёжь, желающая подвигов и славы. С другой стороны, именно такое агрессивное меньшинство и способно низвергать устои общества. Так что с Канассатего решили работать и работать плотно, но не форсируя событий. Ведь впереди у Стадаконы была большая война с соседями, в которой им уже была обещана помощь, и из возможных пленных можно было бы набрать будущий костяк для новой общины. Осторожные намеки на желание получить рабочие руки уже подкидывали тому же Аххисенейдею, обещая не скупиться при выкупе пленных. А жёны Афанасия и Вавилы вели нужные беседы среди женщин племени.

Молодого же ирокеза стали по любому поводу водить в церковь, где с ним приохотился общаться сам отец Феодорит. Поднаторевший в крещении язычников, он не бросился сразу опровергать чужую веру. Нет, он плёл свои тенета искусно, медленно, но верно затягивая молодого воина, порой по нескольку раз объясняя непонятое ему.

А потом на острог колонистов напали соседи. Хотя поначалу ничего не предвещало подобного исхода. Алгонкины, или как их там, в общем, соседнее племя уже приходило торговать с белыми посланниками, так что ничего необычного колонисты в этом не увидели и с радостью высыпали на поле перед стеной, где и происходили подобные торги. Чужие индейцы пришли без оружия и с многочисленными товарами для обмена. Больше всего преобладали многочисленные шкурки бобров, лосей, волков и прочих животных, но хватало и кусков выделанной по индейским технологиям кожи, бурдюков с кленовым сиропом и тюков с продуктами.

И всё же Афанасия грыз какой-то червячок сомнений. И больше всего его волновало отсутствие женщин среди приехавших торговать. Обычно хоть несколько женщин, но при этом присутствовало.

И только у Фимки Скорохвата, углядевшего товары, аж глаза запылали, барыш подсчитывая. И более ни о чём он думать не мог.

А вот Афанасий, так и не решив, что же ему больше всего не нравится, решил действовать, исходя из худших опасений. Торг торгом, а безопасность важнее.

— Фёдор, — окликнул он стоявшего чуть поодаль ветерана, — давай-ка строй стрелков на стене, да тишком возвращай баб в селение. И у ворот кого поставь, чтобы помогли захлопнуть их, ежели что.

— Это мы мигом, — кивнул головой Фёдор, у которого чуйка тоже царапала душу, и поспешил исполнять полученные указания.

Поначалу казалось, что Афанасий слишком перебдел, однако едва индейцы углядели, что белых женщин стало как-то слишком мало, да и оставшиеся ещё на поле спешат покинуть торжище, их поведение разом изменилось. Повинуясь властному крику, они стали вскакивать со своих мест, хватая в руки всё, что могло послужить оружием, и, издав дикий вопль, принялись убивать опешивших от подобного поселенцев.

— Ах ты ж, дикари-нехристи, — в сердцах ругнулся Афанасий, который как раз в этот момент выстраивал жиденькую шеренгу стрелков. — Мужики, сами всё видите. Поспешай, покуда всех наших на поле не перебили.

Между тем часть индейцев принялись гоняться за любым белым, избивая того до смерти, а часть, собравшись в кучку, целеустремлённо побежала к распахнутым воротам поселения, возле которых суетливо возились мужички. Захлопнуть створки было не проблемой, но ведь на поле перед городком было ещё много живых поселенцев, которые сейчас в панике бежали сюда же, к воротам. Причём многие уже настолько потеряли рассудок, что, догнав индейцев, пытались чуть ли не разбросать их в стороны, спеша добежать до укрытия. Оканчивалось это обычно ударом каменного топора по не соображавшей уже ничего тыковке, с летальным исходом для колониста.

— Залп!

Грохот выстрелов, казалось, перекрыл даже индейские улюлюканья. И вызвал в рядах индейских воинов замешательство. Они не видели стрел, которыми поразили их товарищей, и это для них оказалось куда страшнее, чем сам выстрел.

— Расступись! — спустя мгновения заорал кто-то сзади. Обернувшись, Афанасий сквозь не до конца развеявшийся дым рассмотрел, как от площади несётся к воротам небольшой конный отряд, во главе которого углядел Вавилу. Их было всего около десятка, но они были в броне и с саблями, что делало их страшным противником для полуголых дикарей. Ну вот, а он то гадал, куда глава городской безопасности делся, когда он так нужен.

Конный отряд выскочил из ворот как всадники апокалипсиса, грозя неминуемой смертью тем, кто устроил резню на поле для торгов. Острая сталь легко рубила ничем не прикрытые тела, а стрелы с костяным или каменным наконечником ничего не могли поделать с железной бронью доспеха.

Следом за конными из ворот повалили вооружённые колонисты, многие даже успели накинуть кольчугу, но в основном бежали в кожаных тегиляях, размахивая саблями, топорами или просто ослопами. Сейчас, когда ступор от неожиданного нападения схлынул, они бежали чтобы отомстить за любимых, за друзей или просто товарищей, которые лежали сейчас безвольными куклами по всему полю. Они бежали, чтобы убивать. То тут, то там вспыхивало облачко дыма, и очередной индеец падал, не добежав до лесного укрытия. Были среди русичей и свои стрелки из лука, что сейчас споро опорожняли колчаны, посылая в бронзовые спины одну стрелу за другой.

И лишь когда последний уцелевший индеец пропал в зарослях, Афанасий стал останавливать своих людей. Гоняться за индейцами в лесу такое себе удовольствие. Да и побили их немало, так что, когда придёт время навестить их деревни, защищать оные мало кто сможет. А навестить придётся — спускать подобное Афанасий не собирался. Да и приобрести земли погибшего племени (а зачем русским такие соседи?) тоже было бы неплохо.

А пока что стоило поспешить к соседям. Вдруг и им тоже помощь нужна!

Глава 8

Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала;

И крылья эту свадьбу вдаль несли.

Широкой этой свадьбе было места мало;

И неба было мало, и земли!

Свадьба и впрямь была великолепна. Её по русскому обычаю праздновали три дня. И двор все эти дни блистал необыкновенною пышностью.

А история вновь подшутила в своей манере: государеву свадьбу играли в Москве 21 января 1526 года. Словно и не было никакого попаданца. Впрочем, сорокашестилетний Василий Иванович, третий в своём имени, сочетался браком не с юной Еленой, а с двадцативосьмилетней княгиней мазовецкой Анной Пяст.

К выбору невесты государь подошел со всей искушенностью человека, имевшего за плечами двадцатилетний опыт брака. Жениться на ком-либо из своих нельзя. Начнется грызня, борьба за право стать царским зятем. Но и официальное сватовство к иностранным принцессам не устраивало волокитой процесса: только засылка сватов и переговоры дипломатов заняли бы несколько лет. А сына надо рожать было уже сейчас. И вдруг поляки сами предложили сватовство. Да, невеста была, что уж говорить, чересчур засидевшаяся, но зато она удовлетворяла сразу всем пожеланиям, включая и достойный род, чьи представители не будут иметь возможности мешать Василию Ивановичу или диктовать ему свою волю. Ведь все родственники останутся за границей его владений!

К этой свадьбе готовились все. Многие даже интриговали, дабы получить свой свадебный чин или попасть в список приглашённых к великокняжескому столу. И, разумеется, Андрею тоже "посчастливилось" принять участие в этих событиях. Началось с того, что он оказался в списке тех, кто был с государем в бане. Причём ему досталась роль чашника, то есть подающего государю чашу с холодным квасом. Довольно почётно, если учесть, что тот же князь Телепнев стоял на ушате, то есть зачёрпывал ушатом воду и подавал его другому царедворцу для омывания государя. Как говорится, Бельские с Шуйскими мыли, а Ростовские воду носили. Благо хоть не в кафтанах всё делать нужно было, а то упарились бы до потери сознания.

Да что Андрей. Его Варечка тоже не прошла мимо церемоний. Как оказалось, молодую княгиню определили в состав фрейлин государыни. Но тут Андрей был только рад за супругу. Ведь полячка в своей Мазовии привыкла к другому укладу, а Варя за эти годы многое почерпнула от мужа. Вроде и не хотел, а получил себе жену не сильно-то и похожую на теремных затворниц. Зато теперь получалось, что у неё были все шансы выйти в близкие подруги к государыне, которая будет обязательно скучать по былым порядкам. Ну а про ночную кукушку уже и без того не раз говорилось.

Так что за свадебным столом оказался не только сам князь, но и его жена. Весь вечер гости много ели, пили, посылали здравницы молодым и шутили над ними. Наконец-то с кухни принесли на огромном блюде лебедя, а перед ним жареную курицу. Дружка государя, князь Бельский, подхватил курицу и, завернув ее в ширинку, потащил в спальню. А вот гости, проводив молодых в опочивальню; вернулись в палату, чтобы наконец-то от души поесть и попить. Впрочем, долго почревоугодить Андрею так и не дали. Ведь ему, согласно чина, предстояло "спать седьмым у постели".

А утром вновь был банный обряд, и Андрей с больной головой от похмелья вновь угощал государя холодным квасом, каждый раз сам с удовольствием делая пробный глоток. Ага, удостоверяясь, что поданный квас не отравлен.

Впрочем, жена тоже ходила в мыльню с молодой государыней, так как оказалось, что по-русски Анна говорит ещё с трудом, а вот польской мовы московские боярыни не ведали, кроме княгини Барбашиной. А поскольку Анне вовсе не хотелось быть "бессловесной", то она и приблизила к себе княгиню слова ради.

А уже через неделю после свадебных торжеств состоялся и первый совет, на котором массово пошли новые назначения. Так Андрей примерил-таки на себя шапку боярскую, а князь Михаил Кубенский стал окольничим. Поменялись начальники в некоторых приказах и избах. А потом перешли к делам насущным. А точнее, что делать с Ливонией.

Вопрос этот оказался куда как сложен, потому что, как выяснилось, имелось у него и многочисленное лобби и многочисленные противники.

Так у княжат и бояр, чьи взгляды были направлены на южные тучные земли, главенствующим был татарский вопрос. Мол, ныне, пока ханство в замятне, надобно попрочнее на южных рубежах укрепиться и с чертой засечной покончить в первую очередь. Ведь какие деньжищи-то на неё выделены, какие силы ежегодно для охраны от летучих разбойников выделяются. А Ливония та карлова землица и стоит ли с ним из-за неё ругаться? Жили рядком годами и далее проживём. Да и торговым людям горько от той при станет. Испокон веков новогородские да псковские купцы выгоду от немцев имеют. Ладит с немцем купец, вот и пусть ладит. А случись война — опять все пути-дороги перекроют. За посла же спросить строго, тут спору нет, такое спускать негоже. Но, государь, Ливония не та землица, ради которой стоит воевать нонеча; на юг надобно все силы-то пускать, на юг.

Другая же часть думцев, наоборот, ратовала за большой поход в ливонские земли. Тут, как и в иной реальности, первую скрипку вели те, кто был непосредственно завязан на балтийскую торговлю. Так, в частности, новгородская архиепископская кафедра, кроме вложений в Руссо-Балт, вела через своих контрагентов активные связи с Нарвой, Дерптом и Ревелем. И её торговые интересы теснейшим образом переплетались с интересами новгородских "гостей". А эта связка уже напрямую воздействовала на ряды знатных людей, ведь большинство аристократов по-прежнему нуждались в деньгах и охотно брали у церкви займы. Ну и сила Шуйских, издревле связанная с новгородскими делами, была в Думе весьма и весьма велика. И даже Андрей, прекрасно помнящий иную историю, был больше за войну, хотя и понимал, что южное направление внешнеполитической экспансии выглядело в данный момент более выгодным. Но ему для флота были нужны леса Ливонии, а для торговли — ливонские порты вроде Нарвы и Риги. Ревель в этой цепочке становился излишним, но его можно было просто превратить в главную базу для нарождающегося флота.

Ну и не стоит сбрасывать со счетов то, что новгородчина в последние годы стала испытывать земельный голод (ещё не острый, но всё было впереди) оттого, что тамошние дети боярские чрезмерно размножились. А поскольку новгородская корпорация дворян была довольно обособленной, то и на юга её представители не особо-то и стремились. А вот земли соседней Ливонии её вполне устраивали.

И была так же третья группа, что ратовала за продолжение войны с Литвой за "ярославово наследие" и свои вотчины. А поскольку война с Литвой это был ещё и вопрос татарских набегов, то они больше склонялись к тем, кто отстаивал в Думе движение на юг.

В общем, как всегда с первого подхода Дума ничего на наработала, и вопрос Ливонии отложили на следующее собрание. Что тут же привело к многочисленным кулуарным переговорам.

* * *

*

В этот зимний вечер в покоях князя Семёна Фёдоровича Бельского, младшего брата Дмитрия Бельского, царил полумрак. Лишь неугасимая лампада едва теплилась перед большим образом Нерукотворного спаса. А вот все ставенки были плотно прикрыты, а массивный стол был накрыт на несколько персон. Князь Семён в столь поздний час ожидал гостей.

Негромкий стук в дверь заставил молодого аристократа обернуться. В проём втиснулась вихрастая голова слуги:

— Гости прибывают, княже.

Семён подскочил с лавки и накинул шубу, собираясь идти встречать пришедших.

— Свечи зажигай, да вели горячее нести, — бросил он слуге.

Вскоре хозяин с гостями вернулся в палату, уже достаточно светлую от света свечей. Андрей Хованский, Пётр Телятевский и Михаил Трубецкой — молодые, пышущие здоровьем — с удовольствием скинули тяжёлые шубы и взялись за кубки с дорогой романеей.

— И всё же Семён, грех тебе жаловаться, — первым о деле заговорил князь Трубецкой. — Наши отцы либо в опале, либо в безвестности пропадают, ты же к самому государю вхож.

— То не я, то братья мои. Меня же и стряпчим не пожаловали, хотя Митька в мои годы уже боярином был. А ведь как Ванька Рязанский в Литву сбёг, пророчили мне стол рязанский. А что вышло: забрал великий князь Рязанское княжество под себя. И ныне я никто: ни князь удельный, ни боярин.

— И всё же в приказе ты на старших местах стоять будешь. А мы по за кем-то.

— А я всё ж таки считаю, что не ценит государь не токмо вас, но и меня. А для того ли предки наши из Литвы отъезжали?

— Это да, — мечтательно протянул Хованский. — А ведь тамошние вельможи-магнаты подобной тесноты и поругания, что знатные люди на Москве имеют, не видывали и не слыхивали. Мои родичи о том весточки шлют. Живется им там много лучше, нежели мне на Руси. Мне, потомку Гедемина, не нашлось достойного места ни в великокняжеской думе, ни при дворе. Оттого и ушёл служить ко князю Старицкому.

— Да все мы, почитай, откинуты на обочину, — обиженно добавил Трубецкой. — Обходят нас и чинами, и землями. Одна надежда и осталась, что войдёт Семён в силу. А иначе...

Князь Трубецкой испуганно затих, хотя каждый из сидящих за столом и понял его мысль. Понял, но высказал лишь один — Семён Бельский:

— А иначе придётся обратно отъехать. Король обещает всем нашим отъехавшим боярам и князьям великие угодья, и вотчины, и почет высокий. А вот государь и ближники его заигрались. Митя-то говаривал, что это Шуйские на Ливонию зубы точат.

— Слыхал я об том, — покивал головой Хованский. — От побед над литвинами совсем голову потеряли. Где же нам справиться с немцами? Силища! Забыли, как в прошлый раз едва не опростоволосились.

— Так может и хорошо, коли немцы вразумят буйные головушки? Можно тогда будет и на горе советников указать, как на виновников, — несмело влез в разговор Телятевский. — А поскольку то Шуйские воду мутят, то быть в Думе большим переменам.

— А я вот не верю в рыцарей, — несогласно покачал головой Трубецкой. — Ныне за государем сила великая. Тевтоны вон ничего ляхам не смогли противопоставить.

— Так то ляхи, а не наши дворяне сиволапые, — не согласился с высказыванием Хованский. — Стоило только ляхам под Оршу прийти, так эти худородные и показали, что значить истинное рыцарство. Вот увидите — соберёт Орден армию и покажет свою силу ратную. А об отъезде пока что рано думать, — вернулся он к опасной теме: — Ты, Семён, головы не теряй. Братья в силе, и тебя вытянут. Ну а уж ты там и про нас не забывай. Про Ливонию же так скажу: не сдержать великого князя супротив похода, а потому не стоит свои мысли против высказывать. Выждать надобно, а там и видно будет.

И молодые князья, согласно покивав мудрым мыслям, с большим усердием набросились на угощения.

* * *

*

— Вот вы оба за поход, а тот же Воротынский с Литвой и Польшей свары боится. Мол, не отдадут они нам Ливонию без боя.

Шигона отхлебнул из стеклянного бокала и откинулся на спинку стула. Да, в доме Барбашиных давно не держали лавки для гостей. Возле хрупких на вид столов с хитрой резьбой, выставляли тонконогие стулья с матерчатой оббивкой и высокой спинкой. А на самих столах кроме мис и тарелей всегда лежали вилки, дабы гости руки меньше пачкали.

Михаил Барбашин, примчавшийся из Новгорода, где впервые за годы службы правил как наместник, схрумкал солёный огурчик и повернулся к тверскому дворецкому лицом:

— А неправ ты, Иван. Не до нас нынче Литве да Польше. Хан крымский да султан турский над ними нависает. Круля французского — союзника Жигмонта — гишпанец в плен взял, да и нестроение в казне тоже многое значит. Так что нонче самое время Ливонию к рукам прибирать.

— А чего там Воротынский-то надумал? — всё же спросил фаворита Иван Барбашин.

— Так он другую войну выдумал... В степях воевать, у Крыма и Перекопа.

— Так ведь степная война того губительней! — воскликнул Андрей Барбашин-младший, который нынче сидел за столом как равный, хоть и считался молодым да неоперившимся.

— Может и губительней, — не согласился Андрей-старший, — но тут князь прав. Не дело это татар на окских рубежах ждать. Выносить надобно войну в поле, громить кочевья татарские. Так Владимир Мономах в былые времена с половецкой угрозой покончил.

— Однако ему для того чуть ли не вся поместная конница требуется, — усмехнулся Шигона.

— Пусть берёт, то дело нужное.

— А кто же Ливонию воевать будет? — вроде как и удивился фаворит.

— Стрельцы да кованая рать. А ещё флот, раз у Ливонии побережье есть. А может ещё и князья померанские помогут.

— Эти-то с чего?

— А почто, думаешь, их послы к магистру притащились? Как и датчане — за землёю. Все кус ливонской земли хотят.

— И что же, предлагаешь всю Ливонию с ними делить?

— Ну, данам-то жирно будет, а вот с померанцами поговорить стоило бы. Вот смотри, — Андрей щёлкнул пальцами и отдал короткое распоряжение подбежавшему слуге. Тот кивнул головой, выскочил из залы, но вскоре вернулся с треножным мольбертом, на котором был натянут достаточно прорисованный план ливонских земель. А пока он ходил, гости всё же успели выпить за здоровье хозяина. — Вот земли Курзёмского епископства, Курземе и Земгалия. Вот этот кусок вполне можно учредить, как Задвинское герцогство, хотя всю Земгалию отдавать будет много. Курземе и часть Земгалии до реки Аа им вполне будет достаточно. Вместе с городком Митава, что находится на левом берегу. Аа как раз и судоходна до Митавы, так что с путями в этом лесном краю у новоиспечённых герцогов будет всё в порядке. А вот городок Бауск вместе с замком, а это здесь, — Андрей ткнул деревянной указкой в место слияния речек Муша и Мемеле от которого и начиналась собственно река Аа, — необходимо оставить за нами.

— И зачем это государю?

— Герцогство заберёт на себя часть границы с Литвой, плюс императору и эрцгерцогу будет не так-то просто оспорить наши завоевания, когда их люди тоже получат свои наделы. Главное в вассальной присяге предусмотреть, что при конфликте нас с Империей герцог Задвинский остаётся вне конфликта. Ну и нам ведь нужно выгнать куда-то немецкое население ливонских городов и тех рыцарей, что не захотят присягнуть государю по нашей вере. Вот и пусть идут к своим единоверцам. Хотя наиболее искусных мастеров мы, конечно же, для себя оставим.

— А не кажется ли тебе, брат, — вступил в разговор Михаил, — что ты делишь шкуру неубитого медведя? При прошлом государе война с Орденом дорого нам обошлась. Я-то помню те дни.

— И эти воспоминания застилают глаза не только тебе, брат. А между тем Орден давно уже держится только за счёт старых побед. А нынешние рыцари хоть и не разбегутся от звуков боевого горна, но противостоять правильной армии не смогут.

— А правильная армия — это стрельцы с пушками? — съехидничал Шигона.

— Да, Иван Юрьевич, — остался серьёзен Андрей. — Пушки и мушкеты вышибут дух из рыцарей в поле и прибьют их в замках. Хотя поместная конница тоже пригодится. Нужно же кому-то полонить чухонцев. Будут достойные холопы для южных земель. А тех, кто избежит полона разбавим нашими смердами. Вот только дубравы тамошние надобны для флота. Их бы под мой приказ отписать бы. Как, Иван Юрьевич, посодействуешь?

Шигона, которому уже начали капать в карман деньги от финских промыслов, как довесок к деньгам от торговли, согласно кивнул головой. Этот вопрос они уже не раз обговаривали, так что он и государю успел о нём донести. А вот вопрос о Ливонии был нынче для фаворита куда более насущным. Василий Иванович, наслаждаясь медовым месяцем, вовсе не пустил этот вопрос на самотёк и приход Шигоны в гости к Барбашиным был для него далеко не первым за последние дни. Многоопытный дворецкий либо сам заводил нужный разговор, либо мягко сводил уже начатый к нужному вопросу. И слушал, слушал, слушал. Ведь кто сказал, что государь решения просто так принимает?

Причем от похода к Барбашиным он ожидал многого и, кажется, не прогадал. Предложение организовать в Ливонии вассальное княжество свалилось на его голову как снег. С одной стороны, это показалось ему излишним. Если и брать Ливонию, как предлагали многие вельможи, так уж всю. С другой, это добавляло козырей в общении с эрцгерцогом и императором. Всё же то, что Ливония — имперская провинция забывать не стоило. Ну а герцоги Померанские и вправду выглядели достойной кандидатурой для вассалитета. Впрочем, решать всё одно предстояло государю, но сам вариант ему, почему-то, начинал уже нравиться.

— А что же данов-то решил с носом оставить?

— Так им Колывань подавай, да острова. А тут шишь. Нам эти земли куда как нужнее. Зачем на шило на мыло менять? Даны ведь, как осильнеют, сразу захотят на наш транзит сесть. Нет, Иван Юрьевич, нельзя те земли никому отдавать. Токмо нам они принадлежать должны. Иначе отрежут нас от моря недруги, ой отрежут.

— Ну смотри, в морских делах тебе виднее, — усмехнулся Шигона. — А пока, хозяин, порадуй гостей явствами заморскими, да обскажи, чего ты опять от государя хочешь?

— Так чего хочу, всё того же — прибытку большого.

— Ну а хаджи-тарханская дань-то тут причём?

— Так ведь вот в чём дело, Иван Юрьевич. Были времена, сидели италийские людишки на берегах моря Русского, да торговали со всеми, покуда их османы не повоевали. Вот только за те времена приучили они своих вельмож к икре чёрной, что из того же Хаджи-Тархана и везли. Вон в последний раз с Дмитрием Герасимовым в Венецию шесть бочек икры отправили, так италийцы им рады были, как манне небесной. Пока не забыли они вкус икорки той, надобно наладить им поставки сего деликатесу. Да не через абы кого, а на своих кораблях везти, дабы никто от того прибыли более не имел.

— Так вроде на Дону такова икра тоже водится?

— И тут ты прав, Иван Юрьевич, да видишь какое дело: азовцы ранее икру солили, да в крымские колони и свозили. А нынче-то нет италийцев в Крыму. А у султана почитай через год война с европейцами. Какая уж тут торговлюшка. Вот и поотвыкли азовцы в том деле. Ну так это нам лишь на руку.

— Ох, Андрей Иваныч, вот сколь тебя знаю, а никак не обвыкну. Вот как ты можешь разом и о княжестве вассальном думать и о какой-то торговлюшке презренной. Ну, допустим, разрешит государь. А как ты с разбойниками морскими справляться будешь? Кто из наших к Папе иль в Венецию не хаживал, все об агарянских разбойниках речи ведут.

— Так, а флот-то на что, Иван Юрьевич? И морякам опыт — и купцам защита. Заодно и флаг царя вся Руси тамошним людишкам покажем, чтобы знали, что есть такой государь на земле и никакие вёрсты не спасут от его гнева.

— Ну князь, на всё-то у тебя ответы есть. Хорошо, поговорю с государем. Но уж после венчания на царство, не обессудь. Тем более, что и икры-то той уже и не осталось. А новую когда ещё привезут.

На том и покончили с делами. Дальше пошли песни, пляски, смены блюд, среди которых присутствовали и вправду невиданные ранее на Руси. Всё же не зря Андрей почти год по Европам шатался. И ингредиенты нужные привёз, и поваров обучил. Так что было чем гостей удивить.

* * *

*

Венчание на царство Василия Ивановича и его молодой супруги проходило под руководством митрополита в Успенском соборе Московского Кремля. Церемония выдалась и торжественной, и пышной. Так, что Москва потом ещё седьмицу гудела, а по Руси слухи и вовсе несуразные пролетели. Будто бы чуть ли не золотом улицы покрывали, да жемчуга горстями разбрасывали. Зато отныне стал московский великий князь официально прозываться "Божией милостию великий государь, царь и великий князь всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский, государь Псковский, великий князь Киевский, Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь Новагорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и иных, и Северныя страны Повелитель, и Государь земли Вифлянской и иных". Правда, литвины этот титул явно не примут, они и великого князя то всея Руси еле-еле осилили, но кого желания неудачников интересуют? На Руси все прекрасно понимали, что впереди ещё не одна война с соседом и рано или поздно, а придётся им царский титул писать со всем почтением. А пока пусть говорят, что хотят. Как говорится: собака лает, ветер носит.

Зато уже после венчания состоялось очередное заседание Думы, на котором вновь поднялся вопрос Ливонии. Не учесть пожеланий новгородской элиты государь не мог, чтобы там не говорили про всесильных самодержцев. С другой стороны, все шпеги и доброхоты как один несли весть, что крымский хан вельми на Литву обижен и больших сил на Русь посылать пока не готов. К тому же мятежный Ислам-Гирей продолжал угрожать спокойствию Крыма, так что большого похода оттуда ждать действительно не приходилось. Сложилась та редкая ситуация, когда на границах Руси было относительно тихо, а у намеченной жертвы практически не было союзников, потому как все союзники были заняты более важными делами. Вот только и в Думе не было полного согласия.

Споры доходили до потасовок, дошло до того, что и Андрею пришлось пару раз посохом махнуть для вразумления некоторых. А единого решения всё так и не находилось. И напрасно сторонники войны рассказывали, что Ливонская земля "хлебом обильна". Некоторые думцы уже и поговаривать стали, что за убийство посла хватит и пени, которую ливонцы присовокупят к дани, да и покончить на этом. Ибо юг и его чернозёмы были им куда важнее.

А тут ещё в Новгород неожиданно прибыло ливонское посольство, и между ним и Москвой каруселью засновали гонцы, согласовывая единую линию поведения. Вот только вскоре выяснилось, что таким образом магистр просто хотел оттянуть момент вторжения со стороны Руси, дабы иметь резерв времени для решения своих задач.

Слабость позиций Ливонской конфедерации определялась отсутствием эффективной внешней поддержки. Император Карл V, чьим вассалом считался Орден, был занят войной с Францией и противостоянием с турками, из-за чего просто не мог оказать тому действенной помощи. Римская курия, запутавшись в собственных интригах и войнах с соседями, также не могла улучшить его финансовое состояние и укрепить его военный потенциал. Польский король и литовский великий князь Сигизмунд I, после понесённого им разгромного поражения в недавней войне с Русским государством, не только не желал в ближайшее время нового конфликта с ним, но и сам с интересом посматривал на пограничные земли Ливонии, за которые между литвинами и ливонцами шла постоянная борьба. Надежды на шведского короля то же не оправдались. Только что вырвавшийся из-под датского владычества и весь опутанный долгами, Густав Ваза хотя и не испытывал тёплых чувств к русскому царю, но и не желал воевать с ним за чужие интересы, не получив за это достойной компенсации. Каковую Ливония с Ганзой не могли, да и не желали ему предоставлять. А датский король Фредерик I был более заинтересован в борьбе со своим предшественником Кристианом II, чем в новом конфликте на востоке, тем более с Россией, с которой он только что заключил выгодное соглашение.

Но магистр не опустил рук и смог сотворить маленькое чудо. Он уговорил Ганзу открыть Ордену "кредитную линию", и вот уже из ганзейских городов в Ливонию повезли порох, свинец, артиллерию. В Германии активно вербовались кнехты и рейтары. В самой же Ливонии запасали провиант и фураж для войска. Всем вассалам было разослано требование весной явиться на службу и выставить со своих имений положенное количество бойцов.

Ценой больших затрат и усилий Плеттенбергу удалость собрать довольно крупную армию и пока не настала распутица, магистр двинулся в сторону Кокенгаузена, дабы одним ударом покончить с внутренней смутой после чего, объединив страну, общими усилиями уже противостоять угрозе с востока.

Снег пушистыми хлопьями падал на подмороженные болота, голые, побуревшие поля, на башни и стены встречающихся по дороге замков. Февральские метели текли по полям, слепили глаза. Рать шла быстро, выступали затемно, становились на ночлег в сумерках. Ночевали то в дымных избах попутных погостов, то в замках, то в шатрах, в поле, разводя костры. В обозе везли тяжёлые пушки и осадные машины для штурма твердыни мятежного архиепископа. И оттого, что спешили, да и таились по пути, как могли, вышли к городу неожиданно для его обитателей.

Взяв город в осаду, принялись ждать подхода обоза, однако под вечер осаждённые вдруг решились на отчаянную вылазку. Небольшой отряд на свежих конях выскочил из ворот, проскочил-прорубился сквозь отряд кнехтов и скрылся в густеющих сумерках. Поскольку преследование ничего не дало, то магистр решил, что это помчались к русским гонцы от Бланкенфельда, и стал торопить своих инженеров. Воевать зимой ведь умели не только рыцари.

С подходом обоза и установкой тяжёлой артиллерии на позициях, началась бомбардировка города, которая быстро принесла свои плоды: спустя всего четыре дня ливонцам удалось пробить брешь в стене и ворваться внутрь Кокенгаузена. Оставшиеся защитники оставили полыхающие улицы и отошли в хорошо укреплённый замок, в котором ещё две недели продолжали сопротивление. Но даже толстые стены епископского замка не могли долго противостоять тяжёлой осадной артиллерии, и в конце концов его гарнизон сдался.

Вот тут-то и выяснилось, что архиепископ как-то не захотел повторять участь своего предшественника архиепископа рижского Сильвестра Стодевешера, который был так же пленён рыцарями, заточён в замке и там умер в 1479 году. Так что, оставив оборону города на надёжного человека, Бланкенфельд с небольшим отрядом вырвался на простор и помчался к русскому царю за помощью.

Услыхав об этом, Плеттенбергу стало понятно, что так легко, как он надеялся, унять ситуацию уже не выйдет и пора готовиться к большой войне.

А мятежный архиепископ сумел не только выскочить из осаждённого города, но и добраться до русского рубежа, откуда его в тёплых санях, но под конвоем отправили в Москву, где он настойчиво принялся уговаривать Василия Ивановича дать ему войска. Однако новопомазанный царь неожиданно проявил настоящее византийское коварство. Он велел передать архиепископу, что битым фигурам помогать не стоит, а Бланкенфельд, как ни крути, в настоящий момент потерял почти всё и в ливонский делах большой ценности уже не представлял. Ничем, кроме своих титулов. Но что с них русскому царю? А вот если архиепископ принесёт ему от лица себя и своих земель вассальную присягу, то...

Бланкенфельд думал долго. Прикидывал и так, и так, но хорошего для себя решения не находил. Тогда к нему допустили специально вызванного из Пскова Мисюрь-Мунехина, и старый дьяк не подвёл. Ведя с архиепископом долгие разговоры, он сумел убедить того, что стать вассалом русского царя наименьшее из зол. В конце концов, люторова ересь опасна и для православных, так что у них есть как минимум одно общее дело. И не стоит бояться присяги, вон касимовские царевичи сколь уж лет вассалы царя и ничего, живут по своим законам и веры не меняют. И архиепископ сдался.

В апреле 1526 года Иоганн Бланкенфельд в присутствии послов эрцгерцога Австрийского Фердинанда первого в своём имени, графа Леонарда фон Нугарола и барона Герберштейна, принёс вассальную клятву русскому царю. Имперские послы не посмели возражать, так как и без того уже были вовлечены в скандал с царским титулованием, да ещё и один из фаворитов царя, который, как оказалось, был большим послом к императору и сумел понравиться Карлу, посмел утверждать, что сделано это было специально, дабы удовлетворить претензии польского короля. Граф Нугарола был красен от возмущения, а вот барон от тех слов слегка побледнел. Скандал удалось унять, скажем так, кулуарно, но осадочек-то остался! Так что, несмотря на то, что правильные грамоты уже успели привезти (якобы из Вены за полтора месяца!), вызывать новую порцию монаршего гнева на свои головы послы как-то не рискнули. В конце концов, им было обещано, что ежели магистр вернёт архиепископу все его должности, то русские не причинят Ливонии никаких бед. А пока что они вынуждены вступиться за попранную честь своего нового вассала.

И быстро собранная после целования креста и принесения присяги архиепископом Дума постановила: Ливонскому походу — быть!

Глава 9

Любая война требует не только воинов, но и кучу разностороннего припаса. А поскольку год 1525 выдался на Руси голодным, то и с провиантом для собираемых ратей тоже было не всё так хорошо, как хотелось бы. Многие помещики скребли по сусекам, выгребая последнее зерно и гадая, чем будут сеяться их немногочисленные селяне, у которых тоже амбары стояли пусты. И пронёсшийся вдруг слух, что государь хлебное жалование в походе на себя берёт вызвало у таких вот бедолаг истинное облегчение и рост верноподданнических настроений, особенно когда оказалось, что слух был правдив. Многие, не веря себе, читали присланные грамоты, где прямо указывалось идти "конно, людно и оружно" с возами, но без съестного припаса, взяв лишь столько, сколько для дороги до места сбора надобно.

— Смилостивился господь, — приговаривал Серафим Гордеев, осеняя себя крестом и готовясь к походу. — Вразумил государя о беде воинов православных. Ну, держитесь теперь божьи воины, ужо мы вам покажем.

Поместье у Серафима было не ахти какое, а вот сынов аж трое. Причём двое — Нил да Прохор — близнецы, и обоим им в этом году пришла пора верстаться. Ну, с этим-то помещик не тянул: слухи о большой войне с ливонцами давно по новгородчине ходили, так раньше поверстаешь — глядишь, сынки-то в первых рядах новые поместья получат, да не або где, а в ливонских землях. А земелька там не чета, конечно, южной, но вот новгородскую явно собой затмит. Хороша земелька в Ливонии.

Плохо только, что кольчужка в семье одна была. Сабель разных аж семь штук в походах насобирал Серафим, а вот хорошей сброи как-то не попалось. А купить не по карману было, нужно же было ведь и коников для похода приобрести. Так что поедут сынки родные в тегиляях стёганных, ну да охранит их в бою сила материнской молитвы. Зато саадаки мальцам выправил, любо дорого глянуть.

Оглянувшись, Серафим с нежностью смотрел, как сынки волокут справу воинскую, да седлают коней своих, ими же и объезженных. А вон и Гордей, что в честь деда, по которому весь род своё прозванье ведёт, назван. Тоже во двор вышел, братовьям помогает. Ему-то всего одиннадцатый год идёт, так что дома нынче остаётся. За старшего!

— Гордей! — позвал Серафим сына. — Ты вот что, как уедем, поля осмотри, да амбары. Коли зерна на посев не хватит, придётся тебе к попам на поклон идти.

— Так смотрели же уже, отче, — удивился младший. — Аккурат на посев и осталось.

— А жить-то ты на что думаешь? Мать да сёстры чай не святым духом питаются. А поля ныне надобно все засеять. Хотя, сдаётся мне, год ноне опять не будет хорошим. Как бы нам окончательно без хлеба не остаться.

— Да сбирайся ты уже, — вступилась за сына вышедшая из избы жена. — Чай не впервой остаёмся, управимся. А бог не попустит, чтобы на Руси два годя кряду урожая не было.

Серафим хмыкнул. Сколь раз он вот так оставлял супругу одну, уходя в поход — и не счесть уже. Так что и сам понимал, что справится жена с делами хозяйскими, но и сыну пора к роли хозяина привыкать. Впрочем, и на эту тему разговор с женой уже был, так что оставлял он своё поместье в надёжные руки. Хотя суровая и снежная зима, обрушившаяся на новгородчину, вызывала серьёзные опасения по поводу урожая. Однако службу никакой глад не отменял, так что раз всё давно обговорено, то чего ждать да бока мять? Пора и в дорогу отправляться.

Поскольку четей у Серафима было не много, то в поход должен он был выставить от своего двора двух человек в бронях и на конях. Ныне же выезжали вчетвером, причём трое воинов были как есть мальцами неокрепшими. Старый-то послужилец серафимов нынче уже не мог ехать на рать — совсем постарел. Но и дома не усидел, а пошёл повозником, с санями-то управиться ничто ему не помешает. А вот сброю свою молодому отдал, что нанял Серафим из парней ратником. Целую зиму парня всей толпой гоняли — воинскому делу учили. Так что не неумеха ехал нынче за спиной помещика, но и не опытный воин. Ну да коль поход переживёт — станет хорошим помощникам. Хотя парень был вроде смышлён, да и до славы воинской вельми охоч. Ну да бой покажет.

— Ох, дай поцелую, — обняла жена Серафима. Потом перекрестила. — Ну, бог тебя благослови! Защити тя Христос, а уж мы тут со всем совладаем.

Перекрестившись на образа, что вынесли из избы, воины легко тронули коней и выехали со двора.

Смотр поместного войска проходил привычно возле Новагорода. Людей набралось несколько тысяч, всё поле было шатрами заставлено. Тут же дьяки придирчиво проверяли выезд и вооружение каждого воина. Справлялись о нетчиках, разбивали поместных на отряды. Сыновья попали в ту же сотню, что и сам Серафим, хотя и в другой десяток. Ну да такова доля воина. Главное — сотня редко когда не вместе действует, так что всё одно под боком да приглядом будут.

В лагере тем временем всё чаще поговаривали, что армия пойдёт под Ругодив, едва только прибудут большие воеводы и Серафим уже мысленно подсчитывал хабар, что можно было взять в богатом немецком городе, однако сотник, вернувшись от разрядных дьяков, грубо оборвал все его подсчёты. Три сотни поместных должны были сопроводить в Юрьев большой обоз, а потом влиться в отряд тамошнего воеводы. И их сотня была одной из выбранных для данного дела.

Вздохнув, Серафим отправился готовиться к дальнему походу.

Обоз, который вышли сопровождать поместные сотни, был огромен. Кроме провизии в нём везли пять сотен пудов зелья пушечного в семидесяти одной бочке, да ручного три сотни в сорока двух бочках, да свинца для пуль тридцать пудов и картечин по весу пять сотен пудов. Ехали медленно, борясь с дорогою и погодой, да ожидая скорейшего прибытия в Псков, откуда плыть предстояло уже на чёлнах.

На привале отец постоянно выискивал сынков, спрашивал, что да как, помогал советом, посмеиваясь в бороду. Как и в любой армии, молодых чаще всего ставили в наряд: кашу там сварить или коней обиходить. Ничего, все через это проходят. Серафим до сих пор помнил, как в первом походе коням всего десятка овёс подкладывал. В следующем походе другие новики будут. А не будет — десяток жребий кинет, кто, когда и что делает. Там уж сынки бывалыми считаться будут, на равных правах со всеми.

Так, подтрунивая над сыновьями и добрался дворянин до древнего Плескова, что стоял на берегах реки Великой. К их прибытию река в верховьях своих уже освободилась ото льда, и теперь шуга плыла мимо города вниз по течению. Всё говорило о том, что к концу апреля и озеро станет доступно для плавания. А пока что у поместных было время отдохнуть от тяжкого перехода, да покрасоваться перед посадскими яркими нарядами.

Вот тут Нил и Прохор и показали себя. Как же — воины! Молодые, статные, в червлёных кафтанах, они не могли не приглянуться местным девицам. Дошло там до греха, аль нет, отец не допытывал — сам молодым был. Лишь подумал, что пора парней женить, а то загуляют сверх меры.

А потом во Псков вместе с Мисюрем приехал и немецкий архиепископ, и оказалось, что бискуп теперь вассал царя и армия, что нынче собирается под Юрьевом, пойдёт в бой под его началом, освобождать от рыцарей земли нового царского вассала.

— Вот те бабушка и Юрьев день, — почесал в голове Серафим, осмысливая сказанное дьяком. Его старый товарищ высказался куда менее культурно, но зато более эмоционально. И по древней традиции оба завернули в ближайшую корчму, пропустить стаканчик-другой мёда пенного, да подумать хорошенько. А к концу увесистого горшочка порешили, что царь знает, что делает. Говорят, у бискупа врагов много, так что чем наполнить перемётные сумы им найдётся. А большего воину и не надо.

В связи с холодной зимой озеро более-менее очистилось ото льда только к середине мая, однако столь долго ждать Бланкенфельд не мог и речной караван вышел из Пскова в первой декаде мая, лавируя между плавающих льдин. Вместе с ними вышли и будущие юрьевцы, набранные со всех концов Руси великой. Им предстояло заменить собой часть немецкого населения древнего города. Всё же Рюриковичи не были столь доверчивы к иноземцам, как Романовы и всегда предпочитали замещать чужих людей на своих подданных. Тем более что и повод к такому отношению горожане дали сами. Архиепископ может и не был подобным решением доволен, но молчал, понимая, что сейчас от него мало что зависит. Да и предательства себя любимого он тоже спускать не собирался. А горожане Дерпта хотели скинуть его власть по примеру мятежной Риги. Так что пусть это будет уроком. Им и тем, кто отказался от него за прошедшие годы.

В Юрьеве прибывший обоз и подкрепление встречали с большой радостью. На улицу выгнали почти всех горожан, велев одеться в добротные одежды, торжественно звонили колокола в церквах и соборах, уцелевших после лютеранских погромов, хлопали над головами многочисленные стяги. Бланкенфельд в праздничной ризе въехал в город как истинный хозяин. Спешившись возле центрального собора, он отслужил благодарственный молебен и лишь после того проследовал в замок, где его уже ждали Василий Поджогин и русские воеводы князь Андрей Михайлович Шуйский, ещё не ставший Честоколом, да князь Семён Дмитриевич Серебряный-Оболенский.

Вместе с Бланкенфельдом прибыли и его рыцари: Роберт Энгельгардт, чьё поместье Ацегаль находилось близ Риги, Арнт фон Адеркас, представитель древнего рода, вассального рижскому архиепископу и Йохан фон Шауэрбург. Увы, но от былого величия архиепископской свиты не осталось и следа; никто не любит проигравших. Хотя приезд Роберта и встряхнул надежду в душе Бланкенфельда. Всё же Энгельгардты никогда не были ничьими вассалами, кроме Ордена.

Зал был ярко освещён с помощью подвесной люстры. Окна были заделаны слюдяными ставнями и закрыты. Выскобленный чуть ли не добела пол устилали вычищенные ковры и шкуры. Стены же по-прежнему украшали гобелены с изображениями охоты и ристалищ, а также сцен из жизни святых.

Остановившись возле массивного стола, на котором были разложены различные карты, архиепископ вдруг сложил руки в молитвенном жесте и забормотал что-то на латыни. Услыхав его слова, рыцари тоже молитвенно сложили руки, русские же просто молча стояли, ожидая конца молитвы. Впрочем, Бланкенфельд не заставил себя ждать и, прекратив бормотание, осенил крестным знамением всех присутствующих в зале.

— С благословения Божия должно начинаться всякое дело, — серьёзно произнёс он, опускаясь на стул, — тем более такое стоящее.

Воеводы молчаливо перекрестились, словно приняв подобное благословление, и подошли к столу.

— Как долго будут собираться ваши последователи, и сколько их будет? — первым заговорил Поджогин, обращаясь к архиепископу.

— Ещё пару недель, — вместо Бланкенфельда ответил фон Адеркас. — Вот только истинно верных клятве осталось не так уж и много. Думаю, всего под рукой у его преосвященства будет около тысячи воинов.

— И шесть сотен поместной конницы, — чуть ли не печально вздохнул Шуйский. Он-то надеялся получить под руководство куда более значительные силы, дабы на ратном поле суметь доказать кое-кому, что он уже далеко не мальчик.

— Плюс двенадцать орудий, три из которых способны проломить стены почти любого замка, — напомнил князь Серебряный. — С учётом доставленных припасов, это позволит быстро привести округу к повиновению её настоящему хозяину.

— Хорошо, две недели уйдут на сборы, — начал горячиться Шуйский. — А куда мы пойдём в первую очередь?

— Государь отписал замирить округу, — строго напомнил Поджогин. — Этим и надобно заняться, князь. Уже на подступах к Юрьеву стоят непокорные замки, которые могут стать опорой для орденского войска. А Плеттенберг, едва узнает, что его преосвященство нынче в Юрьеве, немедленно двинется в нашу сторону. Кстати, ваше преосвященство, а что будем делать с укреплёнными монастырями, если они не захотят сдаваться? Оставлять их за спиной глупо и опасно.

Бланкенфель думал довольно долго, а потом тихо произнёс:

— Я думаю, братия сумеет сделать правильный выбор. Но если господь не даст им разума, мы помолимся за их бедные души.

Услыхав подобный ответ, Энгельгардт печально вздохнул, но спорить не стал. Как военный, он прекрасно понимал всю опасность оставления таких вот неподавленных очагов в тылу у наступающего войска. Но как истинный католик, он с трудом представлял себе штурм католического монастыря.

Словно угадав его мысли, архиепископ произнёс, обернувшись к нему:

— Не печальтесь, мальчик мой. Увы, стезя руководителя такова, что ему часто приходится выбирать не самые приятные варианты. Однако я сделаю всё, чтобы монахи не стали большим препятствием нашему походу.

— Округа — это хорошо, — продолжал горячиться Шуйский. — Но если совершить быстрый марш, есть все шансы застать врасплох Феллин! Захват столицы может перевернуть весь ход войны!

— Окстись, князь, — возмутился Поджогин, плевав на родовое величие Шуйского. — Сил на захват Феллина у тебя не хватит, а ежели по пути встретится орденское войско, то совсем худо будет.

Князь Серебряный ощутимо напрягся, зная взрывной характер Шуйского, но тот, к его изумлению, молча проглотил обидные слова, лишь желваки заиграли на его скулах. Но это ещё больше не понравилось князю: похоже, Шуйский задумал поискать воинской славы, ослушавшись даже государева повеления, но, дабы ему не помешали, решил сделать это уже потом, в походе. Видимо, у него с князем назревал неприятный, но нужный разговор.

— Как я понимаю, ваше преосвященство, — видя, что Шуйский молчит, продолжил между тем Поджогин, — вы останетесь здесь, в Юрьеве?

— Нет, сын мой, — мгновенно ответил архиепископ. — Я пойду с армией. Думаю, рыцари и монахи епископства быстрее откроют ворота мне, чем вам или моему представителю. А с городом и вы вполне успешно справились.

— Что же, — нельзя сказать, не покривив душой, что Поджогин был раздосадован подобным решением архиепископа. — Я, конечно, ожидал иного, но если вы настаиваете, то не смею вас удерживать. Возможно, вы окажитесь правы, а это сбережёт не только жизни воинов, но и столь драгоценный припас. Мы же за городом присмотрим со всем старанием.

— Вот и отлично, — рубанул Бланкенфельд. — Предлагаю первым делом идти на Фалькенау. Там, в дельте реки Амме стоит цистерцианский монастырь. Он построен в крепостном стиле и давно служит как защитник Дерпта и водного пути по Эмбах. К тому же, монастырю принадлежат многие окрестные угодья, и он обладает огромной властью над округой. Жаль, что его настоятель Ламберт умер, а нынешний назначен вопреки всем канонам и не поддерживает меня. Но, думаю, у него хватит разумности не устраивать кровопролитие.

— Согласен, — тут же высказался Шуйский.

— Думаю, стоит начать с него, — поддержал князя Серебряный.

— Это правильный выбор, сеньор, — склонил голову фон Адеркас.

— Что же, — расплылся в довольной ухмылке архиепископ. — Тогда ждём сбора рыцарей и выступаем на Фалькенау.

— Да будет так, — подвёл итог совета Поджогин.

А пока в замке решали судьбу кампании, Серафим с детьми наслаждался выпавшим отдыхом: гулял по немецкому городу, прицениваясь к местным товарам, или, когда подходила его очередь, помогал властям в депортации части населения на Русь. Из четырёх тысячного города русские собирались в несколько приёмов вывезти почти тысячу человек, заменив их девятьюстами своих поселенцев. Причём даже архиепископ ещё не знал, что это было бы вовсе не последнее испомещение. Так что если всё пройдёт без сучка и задоринки, то вернувшийся из похода Бланкенфельд застанет уже не привычный ему немецкий Дерпт, а настоящий русский Юрьев с новым городским уставом. Для чего Василий Поджогин внимательно перечитывал все городские привелеи и законы, решая, что можно оставить, а что придётся отринуть, как вредное для Руси. При этом он часто заглядывал в маленькую книжицу, где был напечатан свод законов городка Овла, построенного далеко на севере. Просто потому, что сей свод был уже государем одобрен, а городок, насколько Поджогин ведал, рос и процветал. Правда он, как и вся округа, пока что не платили в казну налогов, но заповедные годы уже окончились, так что вскоре можно будет глянуть на то, как новые земли справятся и с налоговой нагрузкой.

Ну а что касается самого похода, то, как не торопил рыцарей князь Шуйский, но армия Бланкенфельда собралась лишь три недели спустя, как раз в тот момент, когда скорый гонец принёс известие о взятии новгородцами Нарвы и выдвижении русского войска вглубь Ливонии. Быстро проведя смотр собравшихся и оставшись им не очень доволен, Шуйский предложил архиепископу, который был главным в объединённом войске, выступать. Бланкенфельд, не видя причин задерживаться, согласился с князем, и русско-орденское войско выступило в сторону мятежного монастыря.

* * *

*

Давно уже Олекса не был так озадачен, как в этот новый, 1526 год. Превратившись в одного из самых богатых людей Полоцка, он и двор перестроил по-новому, как у князя видывал, и землицы прикупил недалеко от стен. Дети уже подрастали — будет, что кому отписывать. Ткацкие мастерские, что поставили в складчину с несколькими купцами, выделывали тонкий лён, который хорошо продавался в заморских странах. А в последние годы и вовсе кружевное шитьё осваивать стали. Тут и русские девицы-мастерицы трудились, и из заморья мастеров доставили. А что, кружевное-то бельё очень даже нарасхват идёт. И не только в закатных странах. Нынче и на женских сарафанах иные места искусным кружевом отделаны и на богатых мужских кафтанах появилось орукавье, что кружевом украшалось. Князь-надёжа перед своим заморским вояжем пошил себе такие кафтаны, ну и у самого Олексы он нынче тоже имелся.

Канатные же мастерские и вовсе в силу вошли. Местные мастера давно уже иноземный станок разобрали да изучили, так что теперь их не надобно было из заморья везти, а прямо тут, в Полоцке и делали. Канаты на них выходили достаточно прочные, так что простую пеньку полочане давно на торг возить перестали. Зачем, коль изделия из неё дороже выходят. Нынче полоцкие канаты не только по всей Балтике, но и в голландском Антверпене известны. Канатные мастера немецкие, конечно, пытаются конкуренцию устраивать, но куда им. Русская цена их цену завсегда бьёт, а у кого нынче лучше качество, это ещё посмотреть надобно. Впрочем, благодаря князю, нашёлся русским канатам и новый рынок, да какой! Имперский! Это же надо, гишпанцы у врагов своих, франков, канаты втридорога покупают. Так нам пеньки не жалко, а работники увеличению прибытка и вовсе только рады будут. Люди-то на мануфактуре по количеству сделанного расчёт получают. Так что им новый объём только в радость пойти должен.

Так что жил себе Олекса в Полоцке припеваючи и бед не знал, покуда не пришло из Москвы письмо. Писано оно было, конечно, воеводе, ну так кто ж не ведает, к кому воевода пойдёт, коль ему повелят речную флотилию смастерить да по-быстрому. Разумеется, к Олексе. Ведь под ним большая часть полоцких плотбищ ходит.

Ох, что тут началось! Флотилия та предназначалась для транспортировки по Западной Двине войск, артиллерии и припасов к Риге. А строительство потребовало большого количества материалов, которые свозили в Полоцк со всей страны. И потянулись возы с деревом, смолой и корабельным припасом из Смоленска, Торопца, Вязьмы и даже самой Москвы. И каждый дьячок пытался от того вала себе в карман что-то отложить. Вот и пришлось Олексе строчить слёзные грамоты воеводе полоцкому, да князю-спасителю. Причём на князя у Олексы надежд больше было. И когда в Вязьму, где местные власти придержали большой смоляной обоз (большой потому, как только на один струг требовалось три пуда смолы), прилетело разгромное письмо от царского имени, Олекса убедился, что не зря он на князя-надёжу надеялся. Потому как об том обозе он полоцкому воеводе отписать забыл, так как тот и без того на купца уже смотреть не мог. Ведь кроме скоб, гвоздей и прочей мелочи, вынужден он был отряжать на верфи крестьян для валки леса и плотников, для помощи плотбищным работникам. А Олекса всё оббивал и оббивал пороги воеводского дома, требуя то одно, то другое.

Зато к началу марта дерева было заготовлено столько, что хватало его на постройку почти двух сотен судов. А всего через полтора месяца в Полоцке было уже сделано их сто двадцать штук, и ещё восемьдесят были заложены, за что полоцкий воевода был удостоен похвалы от царя. При этом сами струги были довольно крупными и вмещали по пятьдесят пехотинцев со снаряжением и припасами.

А когда к Полоцку стали прибывать царские полки, на реке уже качалось более трёх сотен стругов да насадов, готовых везти их по реке до самой Риги. Олекса же, изрядно похудевший за прошедшие месяцы, сдав свою работу царскому воеводе теперь изредка поднимался на крепостную стену и, смотря на дело рук своих, блаженно улыбался, вспоминая трудовые будни. Его тоже не обошла стороной царская награда, но вид хорошо исполненной работы радовал его куда больше. А ещё грела душу надежда, что возьмут царские войска Ригу и не будет тогда у него проблем с морскими перевозками. А то рижане, несмотря на все договоры, так и норовили старые времена вспомнить.

* * *

*

В первых числах июля царское войско начало организованно садиться на построенные для похода суда. Маршрут для главного удара был выбран весьма удачно: водный путь по Западной Двине, даже без выхода в Балтийское море, представлял собой прекрасную операционную линию, позволявшую быстро усиливать действующую армию в ливонских землях. А создание флотилии позволило сократить до минимума армейские обозы, ведь суммарная численность собираемой для похода армии предполагалась в двадцать тысяч человек, с учётом пяти тысячи московских стрельцов и Государева Большого наряда, включавшего в себя двадцать два стенобитных орудия, одиннадцать мортир и две дробовые пушки.

Под парусами, помогая вёслами, плыли по реке судовые рати, а по бокам, берегом, шла конница. Границу Ливонии русские войска пересекли в середине июля 1526 года. И первой целью на их пути стал стратегически важный Динабург, закрывающий дальнейший путь по Западной Двине. 18 июля 1526 года город был осаждён, сначала частями Передового полка, а 20 июля, после подхода уже и основными силами русской армии. Крепость была окружена осадными батареями, которые начали массированную бомбардировку. В ночь на 31 июля русские войска пошли на штурм, по результатам которого, как сообщается в Разрядной книге: "государевы ратные люди город Диноборг взяли, и дворы, и костелы выжгли, а немецких людей высекли, и наряд, и всякие пушечные запасы поимали".

Однако падение Динабурга ещё не означало, что путь на запад для русской армии открыт. Под Кокенгаузеном русских ожидала полностью собранная 11-тысячная ливонская армия, которой командовал лично ландмейстер Вальтер фон Плеттенберг. И используя тот факт, что русское войско растянулось в пути, он решил дать бой и разгромить его по частям.

Князь Иван Барбашин слегка ревновал славе младшего брата, однако сам же себя честно осаживал, говоря, что и он смог бы сотворить такое же, но вот не додумался. А брат своим умом до всего дошёл и сделал. Хотя та лихость, с которой тот шёл к цели, Ивана иногда пугала. Да, многие люди берут деньги под резы, он и сам в том не безгрешен. Но ведь это насколько нужно было верить в то, что дело твоё будет доходным, чтобы брать огромные суммы под невиданные на Руси дела. А ведь, поди ж ты, не только все долги раздал, но и казной нынче ворочает такой, что и подумать страшно. Впрочем, и у самого Ивана от тех дел мошна не пуста, но понимание того, на чём брат деньги делал, только после его объяснений и приходило. Как и осознание, что не для него всё это. Слишком много в том непонятного. А вот война — это его. Тут ему было всё ясно и понятно (хотя братец и здесь сумел много нового придумать). И сейчас, ведя Передовой полк, он собирался сделать всё, что помогло бы ему в собственной карьере.

Известие о том, что ливонцы стоят на пути первыми принесли разведчики, идущие далеко впереди основного войска. Пришпорив коня, князь рванул вперёд, собираясь сам рассмотреть врага, велев ратникам ссаживаться с судов и готовиться к бою. В окружении охранной сотни Иван не боялся подвоха со стороны рыцарей, так как разведчики чётко доложили, что войско стоит на месте, ожидая русских. Причём их пушки были наведены на реку, дабы устроить судовой рати горячий приём.

Остановившись вне пределов стрельбы из лука, князь принялся внимательно рассматривать построенный в боевых порядках немецкий строй. Словно лес, колыхались бесконечные ряды копий и стягов. Его сотник, поднявшись на стременах, попытался сосчитать по стягам количество немецких полков, оглядывая из-под руки вражеское войско.

— Не ломай глаза, Остей, — усмехнулся Иван. — И так видно, что их больше, чем нас.

— Значит, отступаем, княже? — обернулся к воеводе сотник.

— Ну нет, такую славу я никому не отдам. Возвращаемся к войску, а за немцами пусть следят внимательно. А то мало ли что.

— Да с чего ты взял, что ливонцы на это пойдут? — в который раз вопрошал второй воевода Передового полка князь Михаил Михайлович Курбский-Карамыш, чей сын Андрей ещё играл с друзьями в битки и даже не думал становиться перебежчиком.

— А с того, что они знают, что их больше и не будут бояться удара из засады, прекрасно понимая, что много сил мы туда не выделим. Выставят против леса полк и пойдут себе дальше.

— И всё же я считаю, что риск слишком велик, — не соглашался с планом первого воеводы князь Курбский.

— Без риска нет славы, — усмехнулся Иван, давая понять, что решение принято. И следуя командам своего воеводы, передовой полк начал перестраиваться согласно его задумкам.

Место для боя князь Барбашин выбрал относительно удачное. Это было небольшое, меньше версты в ширину, дефиле, ограниченное с одной стороны рекой Двиной, а с другой достаточно густым лесом. Ливонцы, видя, что русские высаживаются из судов, готовясь принять бой, тем не менее, не предприняли никаких действий, чтобы атаковать противника на развёртывании. Как потом стало известно, фон Плеттенберг ожидал со дня на день прибытия подкрепления в виде победоносного отряда ландмаршала Иоганна Платера и считал, что его сил хватит сломить даже вставших в глухую защиту схизматиков. Хотя большинство его советников требовали атаковать немедленно и втоптать этих еретиков в ливонскую землю. Увы, пока шли все эти препирательства, на землю незаметно опустился вечер, и бой сам собой перенёсся на завтра.

Усталые полки, расставив на ночь сторожевую охрану и дальние дозоры, заснули, как убитые. А в платке Барбашина состоялся небольшой ужин-совещание, куда были приглашены не только князь Курбский, но начальники полков и наряда. Ужин был походный и весьма умеренный. Выпиты были лишь заздравные кубки за государя, воевод и за все воинство православное. После чего в очередной раз разобрали диспозицию войск и завтрашние действия, и сигналы.

Рассвет 7 августа выдался холодным. Мелкие клочья тумана плыли над рекой, скрывая берега и цепляясь за кусты прибрежных ив. Однако стоило солнцу показаться из-за окоёма, как природа буквально преобразилась. А выпавшая под утро роса полыхнула всеми цветами радуги. Вот только людям было не до красот природы, и вскоре пение проснувшихся птиц было перекрыто барабанной дробью и пением труб.

Ливонские трубачи отдувались от души, пронзительные вопли их инструментов очень скоро набили оскомину у русских ратников. Только за одно это дудение они были вскоре готовы рвать ливонцев на части. И плевать, что тех было больше.

А сквозь трубные завывания иногда проскакивали звуки барабанной дроби, которой барабанщики задавали шаг пехоте. Время лихого удара рыцарской свиньёй осталось далеко в прошлом. Нынче ливонское войско было в основном пешим, и только на обоих флангах выделялись отряды конных рыцарей с выставленными в небо копьями. Сам магистр остался стоять на возвышенности, где был разбит его шатёр, и вокруг которого выстроилась пушечная батарея. Увы, доставленные из Германии шестифунтовые полушланги были слабоватыми на таком расстоянии, так что Вальтер фон Плеттенберг решил обойтись без этих бесчестных порождений войны, уповая на благородные меч и копьё.

Князь же Барбашин, понимая, что сражение вот-вот начнётся, верхом на породистом мерине объехал свои полки, выравнивая кое где строй людей, да подбадривая их словами.

— С нами бог, друзья, так кто же на нас! — кричал он, глядя, как священники спешно служили службу, благословляя воинов на бой.

— Князь, пора, — крикнул верный Остей, заметив, что ливонский строй дрогнул и шагнул вперёд.

— Помните, что вы должны делать, и господь благословит вас на победу! — были последние слова воеводы, отъезжающего за первые ряды ратников. Время слов кончилось, пришло время стали.

Прямо по центру дефиле двинулись на русский строй марширующие колонны пикинёров и идущие в их рядах аркебузиры. Поверх их голов развевались яркие знамёна, и торчал лес пик, ещё не опущенных к земле. Враг, закованный в доспех, приближался пешком, словно накатывал неукротимый вал. А с флангов их прикрывали кавалеристы, которые тоже не спешили разгонять коней. Впрочем, конная атака всегда начинается медленно. Чтобы кони не устали преждевременно. Лихая скачка через пол поля просто противопоказана тяжёлой кавалерии. А вот лёгкая иногда может себе это позволить.

И дети боярские, вскинув луки, помчались к строю рыцарских наёмников, закрутив перед ними настоящий караколь, и посылая в них стрелу за стрелой. Да, большинство из них просто отскакивала от кирас и шлемов, но малая-то часть находила себе уязвимые места, пусть не убивая, но раня пехотинцев.

И тогда, по сигналу трубы, ливонские рыцари тронули своих коней вскачь. Они неслись на детей боярских так, словно собирались их просто снести своей бронированной массой. Теперь стрелы застучали по рыцарским латам, железным наглавникам и стёганым нагрудникам их коней. Но остановить бронированный вал им было не под силу. Опустив копья, с развевающимися за спиной плащами, рыцари сейчас были истинным воплощением той немецкой ярости, что веками наводила ужас на полях сражений. И поместные не выдержали и, повернув коней, бросились наутёк, в сторону безмолвно застывшего строя русской пехоты.

Всадники обоих армий гнались друг за другом, словно соревнуясь в скорости бега, а из-под копыт их коней во все стороны летели комья вырванной земли. Увы, но рыцарский шлем хорош всем, кроме обзора. Полуслепые в своих железных шапках орденские братья не видели, как поместные всадники порскнули в сторону перед строем русской пехоты, и как та потом сама слитно отошла на несколько шагов назад, оказавшись разом за рядами воткнутых в землю деревянных ежей, до того скрытых от глаз их же телами. И вскинули пищали...

Слитный грохот сотен ружей вплёлся в какофонию боя столь же неожиданно, как грохот грома посреди ясного неба. Ветерок, дувший от реки, понёс сероватые облачка дыма вдоль всего строя, так что мало кто смог углядеть результаты своей работы. Да и не до рассматривания им было. Схватив разряженное ружьё, пехотинец спешно бежал в тыл, где принимался сноровисто чистить ствол и заряжать оружие по новой. Долгие и изматывающие тренировки, в которых главным мотиватором служили плети десятников, давали себя знать.

А на поле творился настоящий карамболь. Сражённые пулями кони падали на сырую землю, придавливая своими тушами собственных всадников. А уже на них тут же наскакивали скакавшие сзади — и теперь уже тот всадник либо перелетал через конскую голову, либо становился жертвой свинцового подарка. Ведь со стороны русской пехоты раздался новый залп, и очередная шеренга поспешила уйти внутрь строя, перезаряжаться.

И всё же кавалеристы смогли доскакать до первого ряда кольев. Однако, когда огромные деревянные шипы стали вонзаться в коней, по всему полю пронёсся жалобный лошадиный ржач, полилась кровь людей и животных, и началось очередное столпотворение. А тот, кто всё же смог пробраться сквозь первый ряд кольев, непременно останавливался при виде второго. И вот тут в дело вступили русские пушки.

Визжащая картечь буквально смела первые ряды рыцарей, окутав поле дымовой завесой, которую с большой неохотой сносил слабый ветер. Следом последовал залп пехотинцев, затем второй, а потом вновь громыхнули пушки. Канониры показали буквально чудеса перезарядки, и не прошло и получаса, как победная, казалось, атака рыцарской кавалерии превратилась в рыцарский погром. Выжившие в этой бойне рыцари разворачивали коней и скакали назад, к своим, а оставшиеся без всадников и обезумевшие от боли лошади, бросались назад, сминая строй приближающихся наёмников. Вот только бой ещё не кончился. Он даже не достиг апогея...

Князь Иван Барбашин, сжав зубы, молча следил за ходом битвы, стоя на наспех сколоченной деревянной башне. Ввиду отсутствия хорошей возвышенности, он заранее приказал срубить нечто подобное, основываясь на словах младшего братца, что мол, полководец должен видеть и командовать, а не вести и рубить. Долгие домашние споры сделали своё дело. Сам того не замечая, Иван словно окончил военный университет, разобрав на картах и примерах сотни сражений, данных полководцами иных эпох. И вот сейчас он стоял и смотрел, как перед ним умирают его воины, исполняя его задумки.

Слава богу, сдержать рыцарский удар удалось уже на второй линии, а это означало, что план воеводы был ещё жив и даже мог обернуться его полной победой. Впрочем, об этом рано было даже думать, ведь начинался второй акт марлезонского балета (эх, спросить бы ещё у братца, что это значит). И только по его окончанию можно было уже более-менее уверенно говорить, за кем будет победа. А то у того же Смолин-озера немцы смогли превратить своё поражение в победу. А Ивану этого было совсем не надо!

Пехота палила в приближающийся строй пикинёров так споро, как только могла. Ей в помощь ухали пушки лёгкого наряда, но немцы, теряя товарищей, просто смыкали ряды и, перелезая через тела павших, упорно шли дальше, подходя всё ближе и ближе к русскому строю. Казалось, эту машину ничто не способно поколебать или остановить. Железные наконечники копий, сверкая на солнце, смотрели прямо в лицо стрелкам. Ещё немного и они воткнуться в податливые тела, прикрытые лишь сукном да редко у кого железной кольчужкой. Да и немецкие стрелки, паля в ответ, тоже начали собирать свою кровавую жатву.

"Не устоят", — эта мысль пришла в голову Ивана при виде упорно движущихся к цели, ощетинившихся копьями коробок наёмников. — "Даже пушки не могут сбить их с ритма, а у меня ведь даже не стрельцы государевы, а простые стрелки, без копий, пусть и хорошо тренированные. Если немцы ударят в пики — точно не устоят". Князь всем существом своим почувствовал, что оба войска сейчас находятся на грани, вот только немцев было больше, а значит и шансов, что они дрогнут первыми — меньше. Да ещё и от ливонского лагеря уже выступала вторая волна пехоты. А вместе с ней и конница, успевшая прийти в себя от избиения. И с их приходом русские ряды, даже если каким-то чудом выдержат натиск первой волны, дрогнут обязательно. Так что пора было вводить в дело свой главный резерв.

Повернувшись лицом к вестовым, что стояли недалеко от него, князь махнул рукой, указывая на лес. Один из гонцов коротко кивнул головой и вскочил на коня. Решающий момент схватки приближался...

Панцирная конница, конечно, не кованая рать, но копьё в руках держать тоже умеет. К тому же они просто жаждали боя, измаявшись ожиданием в густом подлеске. И когда прискакал княжеский гонец, они рванули на поле, подобно стреле, спущенной с тетивы. С другого фланга на строй наёмной пехоты обрушились передохнувшие и пополнившие запас стрел дети боярские, вновь завертя свою карусель, но при этом не входя в сектор стрельбы артиллерии, которая сейчас била своей всепроникающей картечью практически в упор по вражескому строю. И это оказалось той последней соломинкой, что ломает хребет любому вьючному животному. Немцы, наконец-то, прекратили быть бездушной машиной и дрогнули, потому что у любой психики есть свой предел, сколько бы баталий она не прошла. А ведь они практически добрались до ежей, и им оставалось лишь сделать последний рывок, которому, впрочем, как раз эти ежи и мешали, заставив строй остановиться в ожидании, пока стрелки не растащат тяжёлые конструкции. А длины пик, увы, не хватало, чтобы дотянуться до врага.

Наёмники дрогнули, но... Но не побежали. Ощетинившись копьями и стреляя в ответ, они стали медленно отступать, оставляя за собой груды тел. А им навстречу шагала помощь. И пришёл момент, когда оба вражеских отряда сблизились почти вплотную. Вот тут-то русские и преподнесли ливонцам очередной сюрприз.

— Поверь, брат, это поможет в бою, — говорил ему Андрей, указывая на телеги с ядрами, приведёнными во двор иванова дома. — А я дам тебе пару человек, которые умеют с ними обращаться.

— Ох и горазд ты на выдумки, брат. Может, хоть покажешь, как они действуют?

— Да в чём вопрос, приезжай на поле, сам всё увидишь. А уж как твои враги удивятся.

Тот разговор состоялся почти перед отъездом Ивана к полкам. И вот сейчас в жерла пушек канониры впервые заложили новые ядра на деревянных поддонах. Иван, хоть и видел их действие на испытаниях, но, тем не менее, всё же нервничал, так как бой — это не испытательное поле. Меж тем братовы умельцы, прикинув расстояние, шилом прокололи свинцовые трубки на нужном им месте и теперь помогали пушкарям наводить орудия. После чего пушки одна за другой выплюнули чугунный снаряд в сторону врага.

Пристав на стременах, князь внимательно всматривался вдаль. Вот в воздухе вспыхнули облачка подрывов, и лес поднятых копий дрогнул и закачался.

— А всё же надобно полцифры добавить, — бросил один из братьевых умельцев другому.

— Пожалуй, да, — согласился тот, берясь за шило. — Так мы их всех накроем.

И оба умельца принялись протыкать свинцовые трубки в новом месте.

Так европейцы в лице ливонского рыцарства и его воинов впервые познакомились со шрапнелью. И это знакомство им очень не понравилось. Ведь это были не привычные им бомбы, взрывающиеся на земле, а летящие с неба свинцово-оловянные, для большей твёрдости, пули, разящие даже одоспешенных воинов. Второй залп накрыл уже обе колонны. После третьего накрытия скорость отхода ливонцев резко увеличилась, а после пятого они перешли на бег, стремясь скорее выйти из зоны поражения. Ведь у любой пушки, даже и русской, есть предельная дистанция для стрельбы. И тогда в эту бегущую толпу, реализуя весь свой таранный потенциал, и ударили русские панцирные бояре. После их удара на левом фланге ливонцев началась паника, и ливонские бойцы обратились уже в самое настоящее в бегство.

Одновременно с ударом панцирной рати центр ливонских позиций атаковал отряд поместных. Приближаясь на максимально близкое расстояние, они осыпали противника стрелами, а затем стремительно уходили за пределы ружейного огня. И хотя большого успеха они не достигли, однако этот удар сковал весь ливонский центр, не давая тому помочь своему левому флангу.

А пока левый фланг орденской армии исчезал на глазах, а центр сдерживал атаки русской кавалерии, по правому флангу ливонцев ударили остававшиеся до того последним княжеским резервом сотни панцирной рати, что в пылу сражения, смогли, оставшись незамеченными, провести обходной манёвр. Несмотря на то, что их было меньше, их внезапный удар позволил опрокинуть орденскую конницу, а вслед за ними была смята и пехота.

Видя гибель обоих флангов, центр ускорил отход под прикрытие собственной артиллерии. И оттого повального избиения бегущих у русских всё же не получилось. Вальтер фон Плеттенберг в очередной раз доказал, что тогда, под Смолином, он не просто схватил удачу за хвост. Перед ставкой магистра выстроилась цепь пикинёров и стрелков последнего резерва, подкреплённая пушками. Так что теперь уже русским пришлось испытать на себе то, что чувствовали ливонцы, подбираясь к русским позициям.

И, оставив перед ливонским строем тела своих павших и раненных товарищей, панцирники и поместные, так же, как несколько часов назад орденцы, откатились назад, зализывать раны. А Иван, оглядывая новую диспозицию, принялся гадать: стоит ли продолжать давить на магистра, или лучше оставаться на укреплённых позициях, наступать на которые ливонцам теперь будет куда сложнее. Потому что, если до боя князь всё же с сомнением относился к очередной придумке брата, то теперь он собирался поливать свинцом марширующие колонны сразу, с первого момента их атаки, благо таких "стреляющих ядер" у него пока что было много.

В конце концов, решив, что не стоит дразнить удачу, князь решил остаться на месте и ждать, что придумает его визави. А с учётом того, что в нескольких днях пути шло за Передовым полком основное русское войско, многое магистру придумать не позволяло само время. Впрочем, фон Плеттенберг, посчитав потери и оценив действия русской новинки, тоже не был готов к продолжению сражения.

А между обеими армиями простиралось поле, усыпанное телами убитых и раненых. Люди и кони, брошенное оружие, поверженные флаги и громкие стоны. Страшный финал любой битвы.

Выставив усиленные дозоры, Иван велел послать людей в поле — собирать трофеи, помогать своим раненым и добивать вражеских. Не по злобе, а из-за милосердия. Ведь те, кто был просто контужен или ранен довольно легко уже сами либо отходили, либо отползали в сторону своих. А вот тяжёлые вряд ли были способны пережить хотя бы ночь.

Своих раненных спешили как можно больше подобрать до темноты. Их сносили в лагерь к реке, где лекари им перевязывали раны, накладывали лубки, отрезали повреждённые и не годные к сращиванию или лечению конечности, поили немощных, а попы пели молитвы и давали отпущения грехов тем, кто вряд ли сможет вырваться из лап костлявой.

Да и в стане врага весь вечер и всю ночь горел огонь многочисленных костров и слышался непонятный шум, что заставило русскую рать спать вполглаза и усиленно проверять дозоры. А утром выяснилось, что ливонцы ушли. Ушли, оставив поле боя за русскими.

Иван, конечно, сразу же выслал вдогон легкоконную разведку, но сам, с полком, остался тут ещё на сутки, отправив гонца к главным силам.

Командовавшие Большим полком воевода князь Василий Васильевич Немой-Шуйский да окольничий Михаил Юрьевич Захарьин, получив подобные известия, тут же отправили в погоню за магистром большой конный отряд во главе с князем Семёном Курбским. Тот ливонцев, конечно, догнал. Да только после того, как большинство из них успело уже переправиться через реку Суда и организовать на переправе крепкую оборону. Порубив с досады тех, кто не успел оказаться на другом берегу, князь Семён принял решение возвращаться к основному войску, по пути хорошенько пограбив округу, дабы воины смогли набить свои перемётные сумы хабаром.

А вот магистр, убедившись, что русские действительно ушли, спешно повёл своё войско к замку Зегевольд, где собирался соединиться со своим ландмаршалом и уже потом думать, что же делать дальше.

* * *

*

Бланкенфельд оказался прав: монастырь Фалькенау не стал оказывать никакого сопротивления и открыл ворота перед орденско-русским войском. Архиепископ, воспользовавшись оказией, тут же навёл в этом ключевом пункте должный порядок и назначил нового настоятеля. Пока временно, но после победы обещая утвердить его в должности уже окончательно.

Затем объединённая армия двинулась сначала вверх по реке Эмбах, а потом круто повернула к югу и вышла прямо к вассальному замку Кавелехт. Впрочем, после Фалькенау замок на русских впечатления не произвёл. Каменная башня с оградой не выглядела надёжной защитой, что поняли и сами рыцари, засевшие в ней. Едва только посоха начала устанавливать стенобойные пушки, как с крыши громко пропела труба, а в открывшейся двери показался человек с белой скатертью в руках. Вассал покорно склонил голову перед своим сюзереном.

Дальше на юг лежали очередные замки таких же вассалов дерптского епископа: Ранден, Конгота, Ринген и Оденпе. Вот только Андрей Шуйский, одержимый иной идеей, неожиданно внёс на рассмотрение своё видение дальнейшей цели похода. И Бланкенфельд, Энгельгардт и фон Адеркас словно заразились дерзостью молодого Шуйского, а князь Серебряный с горечью понял, что он со своим мнением остался в меньшинстве. Впрочем, Феллин и вправду был достойной целью, способной пасть к ногам мятежного архиепископа, не смотря на свои крепкие стены. Ведь с большой долей вероятности можно было утверждать, что армия из столицы, если она там и была, уже ушла. Потому как потеря Нарвы была слишком значима для Ордена, чтобы он на неё не отреагировал.

В общем, пополнившийся новыми воинами отряд архиепископа спешным маршем направился в сторону озера Ворсегерве, славящимся своим угрём, где вновь пересёк реку Эмбах и не останавливаясь надолго нигде, вышел на феллинскую дорогу.

Истекал зноем июль, а мокрые от пота и грязные от пыли, но веселые в чаянии предстоящего дела шагали ратные люди по ливонским дорогам, скинув бронь и тяжёлое оружие на заводных коней. А чтобы не получилось оказаться перед врагом голыми да сирыми, далеко вперёд уходили конные сторожки. Вот они-то первыми и повстречались с врагом.

Серафим в тот день был как раз в головном дозоре и одним из первых выскочил на край поля, на другом конце которого и открылся взору построенный в боевой порядок немецкий полк. Словно лес, колыхались над ним бесконечные ряды копий и стягов. А беззаботный ветер доносил до русского слуха пение чужих труб.

Увы, но дорогу объединённой армии преградили отряды ландмаршала, который, поняв, что его сил для отбития Нарвы не хватит, спешил на соединение с основными силами магистра. И ни русские ни немцы к подобной встрече оказались не готовы одинаково. Однако Платтер, углядев, что у него войск пусть и не на много, но больше, решительно повёл дело к битве.

Выставив вперед длинные рыцарские копья и все убыстряя и убыстряя бег двинулась на русский строй железная немецкая "свинья". Вот только навстречу ей шёл такой же бронированный строй и гудела земля под глухим топотом тысяч конских копыт. Сшиблись!

Что кому в бою делать, о том большие воеводы думают, а поместные знай их наказы выполняют. Вот и Серафим: сказали стоять, стоял, похлопывая верного коня, а сказали вперёд и, саблю наголо и вперёд, рубить басурман. Вот только как-то не повезло ему в этом бою. Молодого послужильца, что держался одесную, срубили практически сразу, тот, возможно, и не понял, кто его убил. А потом закружилось всё, как в калейдоскопе. Вот немецкое копьё чуть не пробило грудь, а вот уже и сам немец подставился под сильный, сверху вниз, удар, но сумел прикрыться огромным мечом, да так, что у самого Серафима рука заныла. Сыновья! Их он потерял из виду уже давно, но верил, что переживут бой, а не сгинут, как его послужилец.

Какой-то кнехт, почему-то без шлема, попытался поддеть его копьём снизу, но не смог, а потому и получил саблей по неприкрытой голове, рухнув в густую траву, обливая её горячей кровушкой. А не балуй!

Взмах вправо, прикрыться слева. Рука уже порядком устала, а конца бою нет и нет. Да и опытным воем был Серафим, а потому понимал, что одолевают враги, хотя свои ещё держались, ещё прикрывали друг друга, но медленно пятились, готовые вот-вот оборотиться в бегство. И когда под согласные певучие звуки своих труб во фланг русско-орденской рати ударил очередной конный полк поместные, наконец, не выдержали и побежали...

Бежали позорно, некоторые роняя оружие, а кое-кто и вовсе падал на колена и прикрывал головы руками, прося пощады. Орденцы же, в своих развевающихся плащах, вскачь неслись по полю, наотмашь рубя бегущих, вымещая на них свой страх и свою беспомощность. Да, они не отбили Нарву, но здесь и сейчас они побеждали, а враг бежал. А ведь победа это было сейчас то, что наиболее нужно для боевого духа!

Однако среди убегавших ещё не все потеряли голову. И нашёлся-таки тот, кто смог собрать вокруг себя небольшой отряд, готовясь отсечь вошедших в раж рыцарей от убегающей толпы. Иначе бойню было уже не остановить, а значит в ней поляжут все. А так основной массе удастся уйти за перелески, где их можно будет собрать и перестроить оставшихся в живых, вновь превратив их в ратников.

И Серафим, который так и не успел поддаться панике, оказался среди этих немногих. Он бы, может и промчался дальше, но сыновья. Они и вправду были живы, и удирали сейчас с основной массой бегущих войск. А кони то у них не самые быстрые да выносливые. Сам ведь их покупал. И раз господь велит сделать выбор, то и выбирать тут нечего. Пусть уж сыновья спасутся и продолжат род. А он на белом свете пожил, да и пасть за други своя не грех, как батюшка говаривал. Старый помещик выхватил саблю: веди, сотник, покажем псам-рыцарям, как православные вои умирают!

Небольшой конный отряд врубился в немецкий строй и — о, чудо! — свершил то, что и было задумано: заставил немцев оторваться от преследования бегущих, дабы порубить внезапно возникшую на пути преграду.

Волна немецкой конницы затопила смельчаков. Сколько перед смертью он забрал с собой, Серафим не ведал. Может многих, а может и ни одного. Он рубил, пока сабля не выскочила из онемевшей руки. И конь его, пронзительно заржав, вдруг повалился на землю, увлекая за собой и всадника. Наверное, следуя больше привычке, Серафим успел выдернуть ногу из стремени и даже не оказался придавлен тяжкой тушей к земле, но лишь затем, чтобы увидеть, как сверкнула на солнце сталь чужого меча...

Нил скакал по полю, пьяно раскачиваясь в седле. Не было сил натянуть повод, да и желания тоже. Но конь сам вынес его из сечи и укрыл от чужих глаз в густом подлеске. А кругом шли, скакали, ковыляли, ползли ратники разбитых сотен. Спешили уйти как можно дальше, понимая, что только вёрсты спасут их от гибели или плена.

Он так и не понял, в какой миг возле него объявился Прохор, на раненом и шатающемся коне, весь в своей и чужой крови.

— Жив, брат! — с трудом выдавил он из себя.

— Угу. А батько погиб. Сам видел, как их сотня погоню отрезала. Сгинул, дабы мы смогли утечь.

— Прими господи душу его, — сил чтобы перекреститься у Нила не нашлось.

— Ничо, брат, мы ещё с рыцарей спросим, — зло проговорил Прохор. — За всё спросим.

Разгром был страшен. Сотни и сотни неподвижных тел усеяли истоптанную траву чьего-то поля. Вдалеке победоносно пели немецкие трубы, а рыцари либо спешивались сами, либо посылали слуг, сдирать доспехи с убитых. С особой радостью ворвались они в обоз, давно покинутый возничими. Оружие и припас, награбленный врагами хабар и деньги — всё это досталось орденцам. Ландмаршал торжествовал: первая победа, первые трофеи. Как же они нужны сейчас рыцарям Ордена! Эх, сейчас бы рвануть вослед за этими схизматиками и на их плечах ворваться в Дерпт, но вряд ли они взяли в поход с собою всех. А это значит, что взять город с налета, скорее всего, не получится и придётся заниматься долгою осадой, на что у Ордена сейчас нет времени. Нет, нужно поспешать на соединение с магистром, пока русские не собрались с силами, и там уже решать, что делать дальше!

* * *

*

Отчёты послужильцев, съехавшихся в Москву, в основном князя порадовали. Правда старого дружка Олексы, ввиду порученного ему дела, на собрании не было, и за него отчитывался смоленский управляющий Донат Капуста, благо смоленские вотчины в основном на Полоцк и работали. Впрочем, там уже давно было всё отлажено, так что, если не считать потери от ненастного года, то ситуация в целом оценивалась на "хорошо". А учитывая, что Олекса смог закупить в той же Померании столь потребное людям в эту тяжкую годину зерно, то на северо-западе и вправду было всё отлично.

Эх, Олекса, Олекса. Попав в земли, издревле живущие торговлей, этот бывший житель татарского пограничья показал, что с предпринимательской жилкой и у него всё отлично, и он не за дружбу с князем занял доходное место полоцкого управляющего. Так, получив простое задание оценить рынок померанского герцогства, он не только сделал это, но и с грацией истинного носорога тут же попытался ворваться в местную торговлю, не дожидаясь от начальства особых распоряжений.

А всё дело было в том, что Померания, как и все прибалтийские страны, с их умеренным климатом, постепенно становилась бойким потребителем английского сукна, большая часть которого представляла собой довольно грубые сорта неярких расцветок. Таким вот образом предприимчивые островитяне, испытывая трудности с продажей своего сукна в торговых центрах Западной Европы, где царили куда более умелые конкуренты, нашли для себя доступный и достаточно ёмкий рынок сбыта для продукции своих ткацких мануфактур. Однако Олекса, прикупив для образца английские ткани, быстро убедился, что производимые в том же женском монастыре матушки Ефросиньи полотна получаются ничуть не хуже заморских. А ведь из Риги или Норовского в тот же Штеттин плыть куда меньше, чем из Лондона. А раз так, то и задался бывший послужилец вопросом, а почему же это русские ткани ещё не заполонили штеттинский рынок? Ладно бы штеттинцы их сами производили, но они же чужое берут, так какая им разница, чьё сукно брать, если цена ещё и ниже, чем у конкурентов будет! Так что, в тот момент, когда Андрей гостил послом у померанских герцогов, олексовы люди там же уже вовсю торговали русскими тканями, страшно демпингуя против чужой цены и мало обращая внимания на пустые угрозы конкурентов. А что такого? Англии нужны лес, лён, смола, деготь, канаты, веревки и парусина? Так русские купцы сами готовы всё это привезти прямо в Лондон. Англия нуждается в зерне с Балтики, так как собственного зерна стало не хватать, особенно в неурожайные годы? Так русские купцы готовы сами всё это привезти прямо в Лондон. И взамен возьмут не серебро, с которым у островитян стало плохо, а то, что у Англии есть в большом достатке: олово, свинец, шерсть и даже железо.

Правда при этом Олекса беззастенчиво оттоптался не столько по английским, сколько по любекским ногам, ведь именно столица Ганзы в основном и вывозила в Мекленбург, Померанию, Данциг и Прибалтику, как своё грубое сукно, так и перекупленное английское. Причём Любек, получается, пострадал ещё и в стекольном производстве. Ведь все его партнеры по Восточно-Балтийской торговле были потребителями изделий из любекского стекла, а больше всего — Гданьск, Рига и Ревель, на которые приходилось почти две трети всех продаж. Но если Гданьск и Ревель ещё держались, то вот Рига постепенно переключалась на стекольные изделия русского производства. Да и в том же Штеттине русское стекло не отвергли с налёта, а после постройки Свиноустья никакие ганзейские хотелки штеттинских купцов и вовсе уже никого интересовать не будут, ведь что герцоги, что простые померанцы умели считать деньги.

Единственное, что озаботило Андрея по-настоящему — реакция Любека на потерю изрядной части доходов. Всё же Ганза хоть и была на издыхании, но всё ещё представляла из себя достаточно серьёзного игрока. А потому, как только откроется навигация, нужно будет обязательно отправить доверенного человека в Любек для встречи с Мюлихом.

Но желание Олексы без напоминаний захватить чужой рынок несомненно радовали.

Не меньше порадовала князя и Камская вотчина, которая продолжала на полном ходу идти к светлому капиталистическому будущему. Там уже и среди крестьян (из тех, кто не был холопом, конечно) нашлись деловые люди, что смогли осилить не просто варку соли, а собственную скважину, к которой тут же пристроили пару варниц, что сделало их весьма состоятельными (особенно по крестьянским меркам) людьми. Глядя на их успех, стали проявлять активность и другие жители княжеской вотчины.

Так пара купцов, получив в свои руки пленного казанца, умевшего делать хорошие стрелы, организовали ремесленную мастерскую по их производству. Причём делали стрелы разной длины, под различные луки. А продавать их собирались не только на Руси, но и в Персии, где из-за проблемы с лесом, подобные изделия пользовались повышенным спросом.

Да и на стекольном заводике розмыслы тоже не почивали на лаврах, а экспериментируя с различными присадками постепенно вводили в обиход новые цвета, что позволяло делать всё более и более разноцветные бусы, и другие поделки, так любимые дикарями всего мира. Хотя основу его производства по-прежнему составляли зеркала и разнообразная стеклянная посуда.

Впрочем, проблем у стекольщиков тоже хватало, так что, слушая игнатов отчёт, Андрея так и тянуло собрать ватагу и пойти грабануть венецианский Мурано, чтобы вывезти оттуда знатных мастеров, да заодно конкурента придушить. Нет, ну а что, венецианцам значит, можно ограбить Царьград на мастеров, а русским венецианцев нельзя? Вот только, увы, это была пока что несбыточная мечта. Флот у республики святого Марка был одним из лучших в мире, а уж в Средиземном море и вовсе лучший. Но ведь это же не значит, что нужно опускать руки! В конце концов, французы и без силового варианта смогли уговорить и вывезти к себе парочку умельцев, так чем же русские хуже? Денег нет, так будут? Всё одно ведь скоро в Италию ходить начнём, так может, стоит уже сейчас об операции по вывозу спецов подумать? Поставив себе в неизменный на подобных мероприятиях блокнот галочку, Андрей вернулся к заслушиванию своего послужильца.

Впрочем, там ничего экстраординарного не было.

Медеплавильный завод работал в прежнем режиме, выплавляя уже не столько пушки, сколько медные слитки и колокола. Хотя и пушки не прекращал выпускать. Просто основу артиллерийского парка теперь у Андрея составляли пушки чугунные, как более дешёвые и не менее практичные, с учётом достижений из будущих столетий.

И соляной промысел продолжал расти и процветать, так как соли с каждым годом требовалось на Руси всё больше и больше. А если учесть и будущий икорный бизнес, то как бы ещё и закупать не пришлось.

После Игната слово взял управляющий из Бережич.

Напрочь обрусевший Генрих радостно отчитался в том, что всё вотчинное хозяйство нынче и без голландских специалистов живёт по новым правилам. Да и давно пора: чай почти четверть века, как бьются за аграрную революцию в отдельно взятой вотчине. Точнее уже не в одной, так как процесс хоть и медленно, но шёл. Увы, но шашкомахание и большевистское "даёшь!" в этот раз как-то не сработало. Крестьяне, по вполне понятным причинам, не спешили сменить отработанные годами навыки на что-то новое и неизвестное. Но закусивший удила Андрей, обматерив всех их и обозвав не иначе, как скопищем махровых консерваторов, от своих планов не отказался. Просто работать пришлось по-иному, благо начавшаяся война с Литвой позволила получить кучу подопытного материала (как бы кощунственно это не звучало по отношению к людям).

Теперь приехавшие из Бургундских Нидерландов умельцы принялись строить в очищенном от вольных землепашцев Голухино показательное хозяйство, используя для того десяти-двенадцатилетних пареньков, ещё не закостеневших в своих привычках. Эти мальчишки были одновременно и учениками, и помощниками, и учились всему, что знали их учителя и давали пусть и сумбурные, но, как показала практика, действенные подсказки попаданца: стойлово-пастбищному содержанию скота, многополью и травосеянию, а также азам селекции. А медные монетки для мальцов позволяли аграриям иметь постоянный запас семян что клевера, что дойника, что иных полезных трав.

А когда парни могли уже уверенно пользоваться чужими достижениями, их либо женили на таких же холопках и садили на землю компактными группами в княжеских вотчинах, где они уже изначально начинали вести своё хозяйство так, как их обучили. Либо просто возвращали в семьи, забирая взамен более младших братьев.

Вот в семьях уже и начиналось самое интересное, так как опыт отцов шёл вразрез с опытом сынов. Но холопское состояние и догляд хозяйского управителя как мог, скрашивал такой вот своеобразный конфликт отцов и детей. Впрочем, часть крестьян всё же оставалось при своём мнении, заставляя и сынов забыть обо всём лишнем, а вот часть решалась-таки перейти на новые методы. Причём чем дольше длился эксперимент, тем больше было желающих, ведь люди прекрасно видели, что княжеский управитель не бросает их в беде и не даёт им умереть голодной смертью, если урожай по каким-то причинам не удался. А вослед им и часть свободных, на подобии того же Якима, тоже смогли перебороть свои страхи, и взялись хозяйствовать по-новому. В общем, как ни мечталось князю сделать всё здесь и сразу, а постепенное внедрение оказалось куда практичнее и продуктивнее. И вот спустя каких-то пятнадцать лет вся бережичская вотчина окончательно перешла на новый уклад, подтянув за собой и некоторых последователей из соседних сёл и деревень.

Ну и волжская вотчина тоже уже по большей части жила по-новому, ведь дробить участки князь не давал, а значит, вторые и третьи дети холопов вынуждены были переезжать в новые деревни и починки, заводя в них хозяйство в основном уже по новому укладу. Да и школа по переобучению парней, получив несколько филиалов, тоже продолжала работать без перерыва, ведь если войны и нет, то дети у холопов всё равно рождаются. Да и холопский рынок вовсе не пустует, хотя цены и кусаются.

Впрочем, переход на новый уклад давал пленным холопам (вынужденных тянуть свою рабскую лямку до самой смерти хозяина) не только более обильный урожай, но и надежду на волю, так как князь, хорошо помня сентенции о "непроизводительном рабском труде", тех, кто со временем превращался в крепкого хозяина и учил своих детей работать по-новому, награждал вольной грамотой, не боясь, что они уйдут в Юрьев день к другому. Просто потому, что другие не могли дать им таких условий, как он, ведь у них не было за спиной иных источников дохода, кроме как своей земли. А если кто и уходил, то тем самым он просто уносил свои знания в новые места, постепенно раздвигая горизонты сельскохозяйственных новин всё дальше и дальше. Так что попаданец считал такие потери вполне себе обоснованными и оправданными.

Зато теперь уж точно можно было смело сказать, что сельскохозяйственная революция, о которой столь долго твердили боль..., э, попаданец, в отдельно взятой вотчине свершилась, а вот для всей Руси всё было пока что не так радужно. Но и тут процесс постепенно шёл. Ведь те же братья не раз приезжали посмотреть, что у него творится, какие урожаи и какой прирост даёт новый метод, а потом и людишек своих присылали для обучения. Ну и отсутствие больших катаклизмов, потрясших Русь годам к семидесятым, тоже помогало перестройке хозяйств.

Так что в будущее Андрей смотрел скорее с оптимизмом.

А вот Генриха он таки огорчил.

Всё дело в том, что заморский вояж не прошёл даром и для стекольного производства. Европа постепенно вспоминала римские секреты, а Андрей по возможности сметал всё, до чего дотягивались его загребущие руки к себе, на Русь. Мастера были набраны во многих землях и умели разное. Так из австрийских земель привезли подмастерья, который умел резать стекло корундовым колесом с лучковым приводом, создающим глубокие выемки. После полировки такие грани сверкали подобно драгоценным камням, придавая стеклянным изделиям неповторимую красоту. Другой же просто умел вырезать резцами на стекле различные узоры. А вот третий и вовсе умел делать очки. Простые очки, которые в Европе делали уже с тринадцатого века, а вот на Руси с этим было пока что всё очень и очень грустно.

Ну а поскольку селить иноземцев там, где делают зеркала, Андрей побоялся, то и ехать им предстояло в Березичи, ведь про бережечский заводик знали и за границей, тот же Хинрих Брунс и не скрывал, где заработал себе денежки на собственное дело.

Работы им предстояло много. Да, венецианский "кристалло" получить пока что не удавалось, так как сода была вещью дорогой, а потому Андрей решил пойти по пути чехов, чьё богемское стекло смогло составить достойную конкуренцию мастерам с Мурано. А благодаря Брунсу и ученикам Краузе, он смог разобраться из какого камня получается тот необходимый для обесцвечивания стекла марганец. Как оказалось, на Руси он тоже имелся, так что с созданием прозрачного стекла русские уже могли поспорить с венецианцами, хотя с венецианским светопропусканием им было пока что не сравниться. Зато русское стекло было более прочным, что позволяло нивелировать недостаточное мастерство резчиков.

Ну и опыты со свинцом дали, наконец, свой результат. Причём, как оказалось, умением продувать расплавленный свинец горячим воздухом европейские мастера уже обладали. А, как рассказывали Андрею в своё время реконструкторы повёрнутые на химии, именно так и создаются те жёлто-оранжевые кристаллы свинца, которые более всего подходят для хрустального стекла. В результате появилась возможность точить линзы для телескопов и подзорных труб из более дешёвого материала, что разом понизило их стоимость, а вот связываться с "хрустальной" посудой из свинцового стекла ему как-то не хотелось. Точнее, для европейцев — всегда пожалуйста, а вот для себя любимого ни-ни. Недаром в его времени ВОЗ отозвал все безопасные уровни свинцового стекла. Так что на продажу — да, а для Руси стоит подобрать что-то иное. Читал он когда-то, что вместо свинца добавляют калий или цинк. Но тут ещё экспериментировать и экспериментировать.

Ну а бережеческому заводику предстояло в ближайшее время освоить в производстве всё то, что привез ему князь-владелец, а доглядывать за этим и выделять учеников для перенятия чужого мастерства предстояло, разумеется, опять Генриху. Ну а кому ещё? Один Андрей за всем просто физически не уследит, а личная команда любого управленца собирается не за один год и вовсе не бесконечна.

В общем, заслушав всех, Андрей понял, что хоть и не без проблем, но управляющие со своими обязанностями справляются. Сказывалось правильное распределение человеческого ресурса. Ведь тот же Капуста как командир корабля оказался весьма никудышным, а вот в вотчине чувствует себя как рыба в воде. И от подобной смены мостика на управляющего хозяйством выиграли все: и флот, и Андрей, и сам Донат. Всё же опыт, полученный в прошлой жизни, позволял Андрею решать кадровые вопросы с куда меньшими ошибками, чем в капитанскую молодость. Хотя совсем без ошибок всё же не обходилось, и тогда, буквально на ходу приходилось менять исполнителей.

И всё же, запущенное колесо княжеского хозяйства нынче вполне себе работало само, не требуя ручного управления и постоянного догляда. Чего ещё нельзя было сказать о флоте и Корабельном приказе.

Вот ими-то Андрей и собирался заняться в ближайшие месяцы, тем более что в грядущей войне с Орденом флоту отводилась своя роль.

Глава 10

Полк морских стрельцов произвёл на князя приятное впечатление. Чёрные полукафтаны, черные шапки с меховым околышем, чёрные штаны и сапоги, обильно натёртые дёгтем и лишь перевязи, с подвешенными к ним деревянными пенальчиками для пороховых зарядов, были белого цвета, носимые строго через левое плечо. Слава богу, до опричников этот мир ещё не дожил, и грустных ассоциаций у местных военная форма парней ещё не вызывала. Да и фильма Гайдая, откуда попаданец и скоммуниздил идею, они тоже не смотрели. Кстати, офицеры от рядовых отличались серебряным шитьём и белыми перчатками.

Каждый воин для боя был оснащён нагрудной кирасой, по типу европейских, так как кольчуги были более трудоёмки в производстве и горжетом, прикрывающем шею. Для стрельбы часть морпехов использовали фитильное ружьё, калибром 22 мм или мушкетоны. Остальные составляли отряд пикинёров, чья роль была в прикрытии перезаряжающихся стрелков от атак кавалерии и вражеской пехоты. А вот в роли холодного оружия все морпехи использовали абордажные сабли, которые своим видом напоминали саблю настоящую, но были короче её и гораздо массивнее, что позволяло рубиться в тесных корабельных помещениях, и с успехом применять её на манер топора — против абордажных крючьев, или против оснастки вражеского корабля. Всё же морская пехота создавалась больше для корабельных схваток, чем для правильных боёв на суше.

Учения, проведённые князем, показали достаточную выучку бойцов, вот только настоящую их подготовку покажет только бой. И хотя многие из стоящих перед князем парней уже побывали в переделках, всё же он считал пока что свой полк необстрелянным.

Но если с пехотой было всё более-менее понятно, то вот корабельный состав вызывал у князя зубовный скрежет.

Флагманом русского флота стала каракка "Дар божий", для которой за зиму подобрали экипаж и провели небольшую модернизацию, так как на большую просто не оставалось времени.

А людей на корабль потребовалось много, ведь у него имелись свои тонкости в работе с парусами. Так, самый большой корабельный парус имел ширину около тридцати метров, а его вес (и это без бонетов и в сухом виде) превышал одну тонну. Так что тягать такое полотнище и без лишних обвесов было то ещё удовольствие. Бонеты же представляли собой дополнительные куски паруса, которые крепились к нижней шкаторине основного полотнища, увеличивая тем самым его рабочую площадь. А бывшая "Санта Катарина" использовала аж два бонета для увеличения парусности своего основного паруса. Так что трёх мореходов, как на шхуне, тут для работы с парусами было явно маловато.

Да и с артиллерией было не всё так просто. Из-за высокого расположения над палубой орудия квартердека и полубака не имели больших калибров. В сущности, это были крупные мушкеты и мелкие пушки, установленные на планшире. Только посреди судна на палубе находились лафетные орудия, стрелявшие ядрами солидного веса. Ну и в корме имелись пушечные порты, и соответственно, пушки, чтобы вести огонь назад. А вот в бортах пушечных портов не было, поскольку на палубе располагалась всего одна батарея орудий, которые стреляли через проемы в ограждении. Разумеется, старые пушки были давно уже сняты, а вместо них установлены большие морские единороги, отлитые из медистого чугуна.

И всё равно, "Дар божий" больше походил на неповоротливый и слабовооружённый утюг, чем на грозный боевой корабль. Правда, всего лишь с точки зрения попаданца. Для местных же аборигенов он являл собой технологический пик кораблестроения и истинную морскую мощь. Недаром каракки на данный момент составляли основу всех военных флотов Европы.

Вот только помимо нежданного трофея больше подобных кораблей у Руси не было. А сразу за ней шли всё те же шхуны, так как полноценные скоростные галеоны строить только начали. Ну и бомбардирские корабли, "придуманные" попаданцем для обстрела береговых объектов. К началу летней навигации их во флоте было целых два: "Гром" и "Морж", получивших свои имена от героя Чесмы и первенца русских канонерок. Так что "Гром", "Морж", "Аскольд", "Св. Софроний", "Св. Евсхимон", "Св. Евстафий", "Св. Савва", "Варяг", "Алмаз", "Стрелец", "Единорог", "Громоносец" и "Латник" вместе с "Даром божиим" и составили весь корабельный состав молодого флота. Ну, если не считать струги-галеры, которые были весьма хороши в шхерах, но не в открытом море.

И у всего этого флота была одна большая проблема: кадровая. Половину мореходов на кораблях как обычно составляли вчерашние крестьяне. Офицерский же состав представлял из себя сборную солянку из уже имевших большой опыт походов и боёв ветеранов и вчерашних гардемаринов, которым этого опыта негде было набрать. Канониры, хоть и тренировались всю зиму, но и там количество новобранцев просто зашкаливало, так что о меткой стрельбе предстояло только мечтать. В общем, стандартная ситуация дикого роста, с которой Андрею и предстояло идти в первый настоящий бой.

Глядя на весь этот бедлам, он даже слегка поменял своё мнение о Петре, долгое время боявшегося посылать такой вот, с позволения сказать, собранный с бору по сосенке флот против более опытного шведского. Ну да не боги горшки обжигают!

А вот первый опыт, который получили подразделения флота, стал штурм ливонской Нарвы, в котором участвовали его морские пехотинцы и бомбардирские корабли.

"Гром" и "Морж", встав на якоря, принялись выстреливать из своих огромных мортир, что стояли на чугунных поддонах, дабы палуба при выстрелах не проседала, пятипудовые ядра, вызывавшие в городе большие разрушения. А армия новгородского наместника, князя Михаила Барбашина тем временем блокировала город с запада, полностью прервав его сообщение с остальной Эстляндией. И очень скоро Нарва, давно переставшая готовится к долгой осаде, стала испытывать нехватку продовольствия и фуража. Но хуже всего было то, что русские стали применять при обстреле калёные ядра, которые вызывали в городе частые пожары, с которыми горожане некоторое время ещё справлялись. Пока, наконец, в городе не вспыхнул пожар такой силы, что охватил большую часть нарвского предместья. Не в силах справиться с таким огнём, городские ополченцы ударились в панику и стали поодиночке или целыми отрядами оставлять свои позиции. Чем тут же воспользовались русичи, ринувшись на штурм пылающего города.

Практически молниеносный захват городских ворот поставил жирную точку в обороне Нарвы. Когда в город хлынули основные силы осаждавших, паникующие горожане, вместо того, чтобы выстроить на их пути баррикады и продолжить сопротивление, просто разбежались кто куда. А последние готовые сражаться защитники города, видя такое дело, немедленно отступили в замок, в котором они ещё надеялись отсидеться до подхода орденской армии, оставив сам город на милость русских войск.

И поначалу их не беспокоили, так как занявшие городские кварталы русские служилые люди сначала бросились тушить ими же сотворённый пожар, и лишь справившись с огнём, начали основательную подготовку к штурму осаждённого замка, не забыв перед этим предложить рыцарям сдаться. На что те ответили гордым отказом. Что же, установив свои и развернув в сторону замка захваченные нарвские орудия, русичи усилили обстрел последней оставшейся твердыни Ордена. А укрывшийся в ней вместе с рыцарями и их людьми нарвский фогт Генрих фон Гогенфельс, осмотрев замковые запасы, с горечью убедился, что ему просто нечем обороняться. Пороха в замке была всего пара бочонков, а в кладовых было, как говорится, просто шаром покати: немного пива и ржаной муки вовсе не те запасы, что необходимы оставшимся защитникам. И если армия Ордена не появится в ближайшие дни, их участь была предрешена.

Увы, как известно, ландмаршал не решился прийти на выручку многострадальной Нарве. Так что, когда от многочисленных ударов каменных и чугунных ядер посыпалась кладка замковых стен, засевшие в цитадели немцы согласились на капитуляцию, выговорив для себя право свободного ухода из города. И не дождавшись, когда последний рыцарь покинет распахнутые ворота, над Длинным Германом взвился государев стяг, сообщая всем о смене владельца. А немецкая Нарва стала русским городом Ругодивом.

И вот теперь, когда единственному настоящему порту Руси уже действительно ничего не угрожало, Андрей, погрузив изрядно прибарахлившихся в разграбляемом городе морпехов на корабли, приступил к следующему плану операции.

* * *

*

Андрей Фёдорович, князь Барбашин второй (традиции русского императорского флота в деле чёткого определения однофамильцев попаданец ни доли сумняшеся легко внёс в нарождающийся флот Руси), едва сдав дела старпома на "Орле", нынче уже принимал под свое начало настоящий морской левиафан, каракку "Дар божий". И дело это было не простое, всё же каракка это многочисленный экипаж и десятки тяжелых орудий, громада дубового корпуса и мачты, упирающиеся в небеса. Недаром содержание подобных исполинов было под силу не каждой державе.

Так что не стоит удивляться, что вечерами молодой каперанг валился замертво, а следующим утром вновь вскакивал, как заведённый и, засучив рукава, торопился подготовить свой корабль к предстоящей кампании как можно лучше. Потому как откровенный разговор с дядей расставил все точки над "и" в его карьере. Да, Барбашин второй был дикорастущим командиром: пара походов вахтенным офицером, год старпомом и вот он уже полноценный "первый после бога". А впереди маячила должность младшего флагмана, если, конечно, он не напортачит с таким сложным кораблём, как каракка.

Вот Андрей младший и старался вовсю, ибо не лишён был ни карьерного честолюбия, ни морской романтики.

После зимней стоянки, рабочие виколова плотбища корабль быстро расконсервировали и принялись оснащать к плаванию. Командный же состав тем временем в поте лица тренировал корабельную команду, половина из которой была вчерашними крестьянскими парнями, ничего крупнее озера до того и не видавших. А тут им многому обучиться предстояло: вязать морские узлы; грести на шлюпке, травить якорь в крепкий ветер и работать с парусами, как с палубы, так и с верхотуры рей.

Особой учёбы удосужились артиллеристы. Их, почитай, каждый день гоняли на качели, дабы приучались метиться при качке. Поначалу качели качали понемногу, а как люди пообвыкли, стали раскачивать всё сильнее и сильнее, да и цель, в которую метились канониры, тоже начали двигать. И вот по этой-то медленно ползущей в отдалении цели и палили из малых мушкетонов корабельные артиллеристы, ловя момент на раскачивающихся качелях. И пока все пули не полетели приблизительно в мишень, их к настоящим пушкам даже не допускали.

А в последние дни, когда бомбардирские суда уже вовсю палили по нарвским стенам, молодой командир буквально затерроризировал экипаж и офицеров, скрупулёзно проверяя готовность корабля к походу. Особенно досталось трюмам с провизией и крюйт-камере, в которые он, в сопровождении старпома и морехода с лампой, спускался самолично. И только сигнал о выходе в море унял княжеский предпоходовый мандраж.

Приняв на борт солдат и пушки морской пехоты, флот неспеша вышел на рейд Норовского. И лишь утром третьего дня на "Даре божьем", повинуясь команде адмирала, подняли сигнал "К походу".

Оценив направление и силу ветра, Барбашин второй принялся громко, как уже привык за прошедшие годы, отдавать приказы. Засвистели боцманские дудки, выгоняя команду из-под палубы. Топая босыми ногами, большая группа мореходов налегла на вымбовки шпиля, начав вытягивать якорь. Толстый пеньковый канат медленно пополз в клюз, обдавая борт и палубу грязными потоками воды в перемешку с донным илом. Почти половину часа потратили люди, пока над водой не показался якорный шток. Теперь старшему боцману и его людям предстояло его укрепить по борту, что было тоже не лёгким делом. А над головами занятых этой работой мореходов уже заполоскались на ветру полотнища марселей.

Когда якорь оторвался от дна, каракку стало медленно уваливать под ветер, но быстрые команды и перекладка руля заставили её таки начать правильное движение, носом вперёд. А потом верхние паруса наполнились ветром, и каррака стала неспешно набирать скорость, достигнув той, при которой корабль уже начинает слушаться руля, без навала на кого либо.

Тут уже пришло время ставить грот с обоими прикреплёнными к нему бонетами. И когда он выгнулся под напором ветра, тяжелый и громоздкий корабль начал медленно выходить во главу формируемой колонны.

А Андрей младший, достав из-за обшлага кафтана лёгкий плат, облегчённо вытер вспотевшее лицо. Углядевший этот жест Андрей старший понимающе усмехнулся. Простая операция — сняться с якоря — на новом корабле всегда ощущается по-особому. Но племянник справился, а дальше будет уже легче.

Недальний вроде переход по Финскому заливу дался непросто. При маневрировании, устраиваемом адмиралом каждый день, то один, то другой корабль выпадал из линии, резал дистанцию или забывал отрепетовать сигнал мателота. Но хотя бы обходилось без навигационных ошибок и то хлеб.

Канониры тоже не сидели без дела. На каждом корабле раскрепили по нескольку пушек и обучали их условному заряжанию и условной стрельбе, обозначая выстрел вспышками от сгоравшего в затравках пороха.

Наконец на взгорье, в солнечных лучах, начал вырисовываться город Ревель с его остроконечными кирхами, с круглыми башнями и зубчатыми стенами старинных построек на скалах.

Андрей неспроста приблизился тут к ливонскому берегу, словно желая продемонстрировать ревельцам силу и мощь молодого русского флота. Но дело было не только в этом. Точнее совсем не в этом. Просто пробегая мимо ливонско-ганзейского города, эскадра не преминула заглянуть на Аэгно, где, позабыв о прошлом уроке, вновь стали собираться любители чужого добра. Вот только времена изменились и теперь уже именно русичи считали себя главными ценителями чужих трюмов, а остальных же почитали подлыми конкурентами, достойными лишь верёвки.

Ну а поскольку в этот раз никакого фигового листочка для прикрытия своих деяний от него не требовалось, то Андрей и устроил местным джентльменам удачи настоящую бойню, не дав никому уйти от возмездия. Все более-менее добротные кораблики были тут же оприходованы во флот в виде вспомогательных судов, а чуть больше тысячи пленных были отправлены под конвоем на Тютерс, откуда им предстояло совершить долгое, но вряд ли увлекательное путешествие в Крым, где их обменяют на русских мужиков, пойманных татарскими отрядами на окраинах Руси и Литвы. Для попаданца, давно отбросившего химеру цивилизованности образца двадцать первого века, это представлялось хорошей сделкой.

Расправившись с пиратами Аэгно, эскадра вальяжно тронулась дальше, по большой дуге обогнула Моонзундский архипелаг и спустя несколько дней оказалась возле низменных берегов острова Эзель, большая часть которого принадлежало Эзель-Викскому епископству, одной из столиц которого был небольшой городок Аренсбург, расположенный на этом острове.

Эскадра шла с легким ветром до самого утра, когда в предрассветных сумерках дозорные не углядели землю, хотя, как думали штурманы, они находились от неё ещё далеко. И было большим счастьем, что эскадра подошла к земле уже с рассветом, иначе положение для кораблей могло стать весьма опасным, а сам поход окончился бы на полуострове Церель, что вдаётся в залив почти на тридцать вёрст.

Обогнув островной мыс, эскадра медленно вошла в залив и к вечеру бросила якорь около небольшого острова Абрука. Здесь Андрей старший вызвал на борт "Дара божьего" штурманов со всех кораблей и устроил им настоящую взбучку. Досталось всем, и зелёным выпускникам, и опытным навигаторам, прошедшим не одну сотню океанских миль. Князь не стеснялся в выражениях, ведь проснуться на скалах ливонского острова было последнее, чего он бы желал от этого похода.

А пока адмирал песочил штурманов, капитаны кораблей готовили десант к высадке.

Морпехи и пушки были погружены на мелкие суда и корабельные шлюпки и с наступлением сумерек двинулись в сторону устья небольшой речушки Насва, которая впадала в море в каких-то шести верстах от Аренсбурга.

Десять вёрст от места стоянки до устья десант преодолел без помех, а высадившись, обнаружил на речном берегу одиночную корчму, в которой на свою беду ночевал какой-то рыцарь. Пробуждение у немецкого дворянина вышло так себе, зато от него удалось узнать много интересного. Он просто не успел добраться до Аренсбурга, да и не сильно то туда спешил, ведь епископа на острове не было, а дело, по которому он ехал в замок, мог разрешить только сам владыка местных земель.

Бесцеремонно повязав рыцаря верёвками и бросив его в подвал, десантники, выставив часовых, расположились в корчме и её округе на отдых, а с первыми признаками рассвета выдвинулись в сторону орденского города.

На кораблях к тому времени тоже сыграли побудку и теперь кормили экипажи горячим, а сидевшие на марсах вперёдсмотрящие высматривали в оптические трубы идущие по берегу отряды десанта и действия противника. Вот только хоть из башен замка и видели вставшие на якорь корабли, однако большого переполоха ни в нём, ни в городе не наблюдалось. Видимо стражники приняли их за привычных им "спекуляторов". Что же, тем было лучше для атакующих.

По сигналу трубы на каракке заскрипели снасти, спуская лодки на воду. А потом в них сплошной чёрной массой повалили расквартированные на корабле морпехи. Увы, но гавань города была недостаточно глубокой для каракки, с её четырёхметровой осадкой, так что ратникам предстояло изрядно поработать, прежде чем вступить в бой.

Но все ухищрения оказались напрасны: не ожидавшие нападения жители Аренсбурга, увидав, как с причаливших лодок в город хлынул вооружённый десант, не стали оказывать ему никакого сопротивления. И лишь из замка с большим опозданием жахнула какая-то пушечка, скорее больше обозначая намерения его защитников, чем нанося какой-либо ущерб захватчикам.

— Это у них от страха ум за разум зашёл, — усмехнулся Андрей-старший, наблюдая, как одни ратники строились в колонны и скорым шагом двигались к замку, а другие, напрягая силы, тащили к нему орудия. — А вот это зря. Ну ка, молодец, передай на "Гром" и "Морж", чтобы поджарили глупцов калёным ядрышком.

— Есть, — бодро гаркнул сигнальщик и замахал флажками, передавая адмиральский приказ.

Исполняя его, бомбардирские суда осторожно подошли почти вплотную к берегу и легли в дрейф прямо напротив замка. Ударила корабельная артиллерия, сотрясая воздух тупыми короткими ударами. Увы, изначально прицел был взят неверно и каленые ядра отскочили от стен или упали с недолётом. Однако уже второй залп дал накрытие. И началась работа.

Вскоре замок запылал, всё же кроме камня, из которого были сложены стены и башни, в нём хватало пищи для огня. А поскольку никто прекращать обстрел не собирался, то защитники замка, не продержавшись и суток, выбросили белый флаг.

Но ещё до того, как пал замок, большая часть морпехов рассыпалась по острову, приводя его к покорности и не давая местному населению разбежаться по лесам, где они могли бы собраться в разбойничьи шайки. Впрочем, и тех, кто успел спрятаться в чащобах тоже находили. Тут русичам изрядно помогали вогуличи князя Асыки.

Небольшое сопротивление своему занятию морпехи встретили лишь однажды, возле небольшого замка Зонебург, стоявшего на орденской стороне острова. Возвели его на перекрестке важных путей и под его контролем был судоходный пролив между островами Эзель и Моон. Кроме того, он являлся ещё и центром отдельного фогтства, куда входили земли на Эзеле, Даго и весь остров Моон. Рядом с замком со временем развилось небольшое поселение, и небольшой морской порт, в котором и сейчас стояло до десятка парусных кургузых бота. Сам замок представлял из себя трехэтажный дом, причём буквально недавно он был хорошенько перестроен и укреплён, а рыцарь Дахенгаузен, оставшийся в замке за фогта, убывшего с частью сил по зову магистра, был храбрым воином. Увы, не его вина, что время рыцарей прошло и орден давно превратился в тень самого себя. Однако без сопротивления отдавать свой дом он не собирался и встретил нападавших стрельбой из арбалетов и аркебуз.

Вот только командир морпехов, не желая просто так класть своих людей у подножия этого полузамка, просто осадил его и немедленно послал верхового гонца в Аренсбург. И не стоит удивляться, откуда у пехоты появились кони. Как выяснилось, местные пейзане их специально разводили и теперь они просто стали законной добычей высадившихся отрядов. Да, островные лошадки были не чета рыцарским коням, но для вестовой службы подходили вполне. Так что не стоит удивляться, что спустя сутки в пролив, через который на судах, плотах и лодках пыталось спастись множество эзелианцев, словно волки в овечью отару ворвались "Гром" и "Морж", сопровождаемые шхуной "Латник". И на этом для замка всё окончилось. Не имея собственной артиллерии, да ещё и отдав часть своих сил в армию магистра, Дахенгаузен не мог ничего противопоставить артиллерийскому обстрелу с моря, а атаковать в несколько раз превосходящий его по численности отряд противника он не решился, прекрасно понимая, что шансов на прорыв у него нет никаких.

Так что пока "Латник" гонялся по проливу за пузатыми ботами, топя или захватывая их, ливонец, под тяжёлым взглядом русского сотника, писал тем своим немногим товарищам, что ещё оставались на островах письма, в которых уведомлял их о переходе фогтства под руку русского царя.

И на этом с Эзелем было покончено, и пришла пора другим островам почувствовать на себе тяжёлую длань восточного владыки. В результате уже через месяц тронулись из Аренсбурга в Норовское корабли с тысячами новых холопов, оставив архипелаг изрядно обезлюженным. Впрочем, ненадолго. Ведь уже на обратном пути те же корабли повезли назад покрученных по всей Руси православных с семьями, которым и предстояло стать новыми обитателями островов. Причём в основе своей колонисты состояли из молодых пар, что недавно выделились в отдельные семьи и для которых часто просто не нашлось лишней земли на старом месте. Зато впереди у них были долгие годы жизни и возможность родить кучу детишек (благо рожали тогда помногу), которые, вырастая, и заселят все острова со временем православными людьми.

Однако эскадра покинула Аренсбург задолго до того, как закончилась зачистка всего архипелага, и теперь активно действовала прямо у ливонских берегов...

В паре сотен вёрст от моря, посреди ливонской земли, вытекала из небольшого родникового озера речка. Весело журча и петляя меж холмов, она беззаботно несла свои чистые воды в большой морской залив. Вбирая в себя многочисленные притоки, она ширилась и углублялась, и в последней трети своего пути легко несла на себе уже не только лёгкие лодочки живущих по её берегам рыбаков, но и тяжёлые торговые суда, прибывшие из дальних земель.

Её зелёные берега поросли лесами, в которых особенно много было лип. Их было так много, что во время их цветения воздух, напоенный липовым цветом, просто околдовывал местных жителей. Отчего они реку и назвали липовой.

Морское же побережье там, где река впадала в залив, представляло собой длинные белые песчаные пляжи, растянувшиеся на десятки километров. И на их мелководье вода быстро прогревалась и до поздней осени оставалась достаточно тёплой.

Но место тут было бойкое совсем по другой причине. Отсюда начинался древний водный путь по рекам, озёрам и небольшим волокам через Феллин в Дерпт, а оттуда по реке Эмбах и Чудское озеро — на Русь. А потому, в таком месте просто не мог не зародиться город.

Он и зародился, получив своё имя от имени реки. Уже в 1318 году замковый посад получил Рижское городское право и малое членство Ганзы, и в последующие века стабильно был основным ливонским портом после Риги и Ревеля. И даже больше того. Имея незамерзающий порт, он прямо конфликтовал с Ревелем, если не населением, то грузооборотом точно. А ещё, как докладывали разведчики, именно там и стояла ливонская эскадра, созданная неугомонным магистром и ганзейцами.

И потому князь-попаданец именно Пернов выбрал второй целью для удара.

Вообще-то Пернов закладывали дважды. И если месту на правом берегу повезло не очень, то вот заложенный Орденом замок на левом берегу быстро оброс пригородом и превратился в довольно успешный торговый город. А поскольку пушки давно уже стали атрибутом защиты любого более-менее значимого городка, то Андрей не стал слишком рисковать, подходя к устью Пярны. Наоборот, сам того не подозревая, он стал создавать компиляцию из двух штурмов Пернова, состоявшихся в его прошлом-будущем.

В сером свете наступающего утра воины молчаливо рассаживались по шлюпкам, которые были заранее спущены на воду и привязаны вдоль бортов. Легкий туман стоял над морем, скрывая их действия от любого наблюдателя с берега. Но из-за этого тумана на палубе было достаточно холодно, так что в мгновениях тишины было слышно, как у некоторых ратников стучали зубы. Последним в лодку спускался голова морпехов Яшка Усолец, задержавшийся оттого, что в очередной раз проходил инструктаж у адмирала. Князь вновь и вновь особо упирал на скрытность их передвижения и внезапность нападения. А если взять город с налёта не получится, то отойти от стен подальше и ждать прихода флота. И никакого геройства!

Впрочем, Яков и сам не собирался с голой пятой точкой лезть на стены. Ведь пушек у десанта не было, а сколько врагов засело в крепости никто толком не знал. Всё, что удалось выяснить так это то, что часть гарнизона ушла с магистром, а вторая прочно засела в замке. И что в городе собраны большие запасы хлеба, что сразу отметало все мысли о долгой осаде.

Наконец инструктаж был окончен, и он спустился в лодку, последней качавшейся у борта.

— Отваливай! — негромко крикнул рулевой, едва голова сел на банку и шлюпка, повинуясь действиям людей, быстро отошла от борта корабля и стала догонять ушедшие вперёд товарки.

В абсолютной тишине, которую нарушал только звук капающей воды с мягко вздымающихся и опускающихся весел, флотилия приблизилась к ничего не подозревающему берегу. С шорохом, забиваемым морским прибоем, лодки одна за другой выползали на берег, и ратники с бьющимися сердцами переваливались через борт, чтобы зачистить место высадки от любого враждебного элемента. Они шли к мирно спящей деревушке, держа наготове оружие и гадая: заметит ли их какой-нибудь бдительный пейзанин и не поднимут ли шум собаки, или какой-нибудь бодрствующий любовник случайно углядит приближающийся отряд. Но всё было тихо до тех пор, пока отряд не ворвался в деревеньку.

Вот тут поднялся жуткий шум, в котором сливались голоса испуганных детей, женские крики и вопли мужчин, собиравшихся драться за свои дома, однако не имевшие для этого никакой возможности. Ведь на одного защитника сразу наваливалось два, а то и три десантника.

Когда солнце осветило землю, деревушка Такху была захвачена и очищена от жителей, которых без затей закидывали в шлюпки и отвозили на корабли. Никто из тех, кому не посчастливилось увидеть русский отряд, не должен был скрыться, чтобы иметь возможность доложить о том горожанам.

А отряд морских пехотинцев, построившись в колонны, скорым маршем двинулся по бездорожью и через леса в сторону Пернова. От прибрежной деревеньки им предстояло пройти вёрст двадцать, не разводя огонь и соблюдая тишину. Так, как полвека позже в иной истории пройдёт отряд Ходкевича, дабы так же с налёта захватить Пернов.

Увы, но Пернов не был столь беспечен в эти грозные дни. Слухи о захвате Нарвы, поражении магистра и случившемся в Эстляндии замкопаде заставили городские власти со всей серьёзностью отнестись к охране города, особенно в ночное время. Даже мост через протоку на остров, на котором и находился городской порт, и тот стали держать под прицелом орудий. Так, на всякий случай.

Кроме того, объявили среди горожан дополнительный набор в ополченцы, собрав в городе с тысячью жителями почти две сотни воинов, готовых встать на стены. И сотня кнехтов располагалась в замке.

Увы, если что и огорчало городские власти, так это состояние городских укреплений. С началом нового века они уже не соответствовали требованиям защиты, и по этой причине магистрат принял решение о модернизации старых укреплений под использование артиллерии. И этот процесс был ещё не закончен, хотя и находился в завершающей стадии. Так что полностью защищёнными горожане чувствовать себя не могли. Но когда из ближайшего леса к городу вышли чёрные колонны марширующего врага, они были готовы биться до последнего.

Однако русские не ринулись сразу на штурм, а выслали вперёд парламентёра с предложением почётной сдачи города и перехода его под руку русского царя. На что городские власти гордо ответили отказом и стали готовится к обороне. А русские принялись ладить лагерь, явно готовясь к долгой осаде.

Разумеется, среди осаждённых тут же возникла мысль о ночной вылазке, но, прикинув количество вражеского войска, от неё решили отказаться, и как потом оказалось не зря. Ибо русские всю ночь ожидали возможной вылазки и сидели на готове. И лишь утром, поняв, что вылазки не будет, Усолец дал добро воинам на отдых. А сам с тревогой стал поглядывать в сторону моря, гадая, где же флот.

А флот те временем был занят своим основным делом — борьбой за господство на море.

* * *

*

"Схизматиков остановит только сила, а не молитвы и дипломатия", — именно так всегда думал Хайнц Лангер, уроженец славного города Ревель, исходивший всю Балтику вдоль и поперёк и побывавший даже в Лондоне и Брюгге. И для него, знавшего истинную причину богатства ревельских купцов, рост морского могущества восточного соседа был более чем неприемлем. Это Рига могла выжить и без русского сырья, а вот Ревель при пересыхании восточного потока ожидала только нищета и забвение. И ведь поначалу всё было весьма приемлемо: Орден, руками ревельских капитанов, установил настоящую блокаду наглым лесовикам, не пропуская на восток всё, что можно было использовать для войны, а также добрых мастеров, в которых так нуждались эти схизматики. А корабли с товарами чуть ли не силой заворачивая на ревельский стапель. И это было хорошо, и это было правильно. Честные ревельские купцы богатели на перепродаже новгородских товаров, а честные ревельские капитаны, перевозя купеческие мешки, ящики и бочки, позволяли себе строить добротные дома и откладывать серебро на чёрный день. Впрочем, сам Лангер был не совсем честным, так как несколько раз гулял по морю с парнями из Аэгно. Но то ведь тоже шло на пользу города, так что можно сказать, и не почиталось большим грехом.

А потом среди схизматиков нашёлся кто-то чересчур умный, и создал у них купеческую компанию, которая нагло презрела все былые договорённости и повезла свои товары сама, причём не только в Любек, но и, что вообще не укладывалось в головы ревельских купцов, в далёкий Антверпен. Не ганзейский Брюгге, а подлый бургундский Антверпен, который так же порушил былые ганзейские привилегии и привечал у себя всех, кто готов был торговать в его гавани.

Первыми попытались этому воспротивиться ганзейцы из Данцига, который поляки отчего-то вздумали именовать Гданьском, но схизматики сами создали у себя боевую флотилию и за несколько лет очистили себе пути от гданьских каперов. Поток вывозимых ими товаров возрос, и даже более того, эти лесовики стали ставить у себя производства и повезли на продажу не лён и пеньку, а ткани, парусину и канаты. Но что стало более болезненным ударом для ревельских купцов, так это то, что подобные товары начали покупать. Ведь антверпенским купцам было всё равно, кто соткал продаваемую им парусину или выплел привезённый канат — благочестивый ганзейский мастер или схизматик, главное, чтобы цена была как можно дешевле.

И вот тут-то ревельский рат и возмутился. Терпеть подобное дальше было уже нельзя, ведь город терял доходы. В результате на ландстаге в Вольмаре ганзейские и неганзейские города Ордена согласились выделить магистру корабли с экипажами для воссоздания орденского флота, чьей задачей будет восстановить статус кво на морских путях. А поскольку своих флотоводцев у Ордена давно не было, то на пост командующего пригласили датчанина Ольферта Лёвендаля, ранее служившего во флоте беглого короля Кристиана. К сожалению, флотилия хоть и была многочисленной, но состав её был весьма разнороден. Один большой когг на четыреста тонн, семь малых коггов, от двухсот до ста тонн водоизмещением, десять шкут и одна барка. Да, все они были оснащены артиллерией, причём ставили её не абы как, а как того требовала морская тактика, опробованная в сотнях сражений, как в Европе, так и по всему миру, где больше всего пушек было на корме и баке корабля. Лангер же завербовался капитаном когга "Резвый олень" в сто пятьдесят тонн водоизмещения и вооружённый двумя десятками орудий. Правда, самые крупные из них, двадцатишестифунтовые, расположены были на корме, а основу, как обычно, составляли более лёгкие пушки. Ну да бой покажет, чья тактика лучше.

Начало русского вторжения орденская флотилия встретила в Пернове, куда вернулась после неудачной попытки перехватить московский конвой, ежегодно уходящий в Антверпен. Увы, но в руки моряков попали только немногочисленные одиночки, не желавшие платить своим же за охрану. Добыча, конечно, была, но что это за добыча? Слёзы, а не добыча.

И тут как гром среди ясного неба пришло известие о падении Нарвы и вторжении московских орд. Потом пришло известие о поражении магистра и это переполнило чашу терпения. Моряки горели негодованием и Лёвендаль повёл свою флотилию в залив, намереваясь хорошенько разграбить русское Норовское. Однако по пути им попался кургузый бот, от экипажа которого они и узнали о бесчинствах русских на островах. Лёвендаль немедленно повернул обратно и двинулся в сторону Аренсбурга, горя желанием восстановить там епископскую власть. Вот только едва пройдя остров Моон, эскадра попала в полосу встречного ветра и вынужденно встала на якорь.

В том, что их уже рассмотрели с берега, никто на кораблях не сомневался, так что появление чужих парусов не стало для ливонцев чем-то неожиданным. Вытягивая якоря, они стали готовиться к бою, надеясь, что их морское умение превзойдёт вражеское и им улыбнётся ветреная Фортуна.

Стоя на корме своего когга, Лангер внимательно следил за манёврами противника. Тот же, пользуясь попутным ветром, пытался обойти ливонский строй и прижать их к берегу. Однако ливонцы, повинуясь сигналам флагмана, тоже не стояли на месте, осторожно маневрировали и пока что избегали столкновения с противником, который оказался не таким уж и малочисленным. Причём впереди у схизматиков гордо вспарывала воды залива огромная каракка, явно небалтийской постройки.

Корабли лавировали друг против друга в течение нескольких часов, пытаясь поймать ветер и оказаться в лучшем положении, чем неприятель. Лангер даже позволил накормить матросов обедом, разбив их на три смены. Сам он тоже с удовольствием отобедал приготовленной личным поваром кашей с густой мясной подливкой.

Наконец Лёвендаль решил, что пришла пора атаковать. Его "Самсон" переложил руль и постарался быстро сократить дистанцию с ближайшим кораблем противника, бывшим явно меньше ливонского корабля по величине. Нападать на огромную каракку в самом начале боя он посчитал излишним риском. А чтобы добиться максимального эффекта при стрельбе, адмирал приказал имевшиеся на левом борту легкие пушки перенести на правый борт, откуда они тоже бы били в более слабого противника.

Следом за флагманом на его цель потянулись и три шкуты, более скоростные и манёвренные, но слабее вооружённые.

Радостно усмехнувшись, Лангер тут же велел подворачивать к тому русскому кораблю, который он давно уже выбрал для себя целью. Следом за ним потянулся соседний когг и пара шкут.

Тактика ливонцев была проста: концентрируясь у флагманов по три-пять кораблей, выбрать себе цель и быстро с ней сблизившись, идти на абордаж. Артиллерия же в это время, сконцентрированная на баке, должна была выкашивать вражеских солдат на палубе. Если же враг был слишком могуч, как вражеская каракка, то в бой стоило идти не одной тройкой-пятёркой, а двумя, пользуясь тем, что большой корабль менее поворотлив по сравнению с малыми.

Вот только русские такой выбор боя не приняли. Их корабли немедленно отвернули в сторону и окутались густым дымом поочерёдных залпов, который встречный ветер предательски снёс в сторону ливонцев.

Чертыхнувшись, Лангер велел слегка довернуть, что бы ветер быстрее снёс едкие дымные шапки в сторону, а то от них на палубе когга уже начали задыхаться и кашлять матросы, да и у самого капитана запершило в горле.

Наконец дым рассеялся, и капитану открылась удручающая картина. Русские, как оказалось, палили не по всем кораблям ливонской эскадры, а сосредоточили огонь на флагманском корабле. Причём стреляли явно из тяжёлых пушек, иначе как ещё можно было объяснить несколько пробоин в его корпусе и рухнувшую за борт грот-мачту? Мелкие калибры пробить толстый борт были явно не в состоянии.

Оторвавшись от лицезрения повреждённого флагмана, Лангер вновь обратил внимание на строй русских малых кораблей, которые описав полукруг, вновь заходили на смешавшийся строй ливонцев.

— Уваливайся под ветер, — заорал он на рулевого, оценив скорость своего корабля и скорость сближения с противником. Увы, но его "Резвый олень" сейчас больше походил на стреноженную лошадь и Лангер решил, что быстро набрать ход можно только увалившись.

Русские и в этот раз не стали размазывать залп по всем кораблям, а отстрелялись по "Меркурию", который был самым большим в эскадре после флагманского корабля.

"Меркурию" явно повезло, так как, приняв в себя несколько чугунных подарков, он остался на ходу и с целыми мачтами. Правда, на его палубе царил кровавый хаос, но выходить из боя корабль не стал. Наоборот, воспользовавшись тем, что при манёвре русские малые корабли оставили своего флагмана почти в одиночестве, капитан "Меркурия" решительно двинулся в сторону каракки. Следом за ним потянулись ещё три когга, и Лангер мысленно хлопнул их капитанов по плечу. Вчетвером они имели все возможности разделаться с вражеским кораблём, а вот оставшимся силам надо просто взять на себя лихих малышей, дабы не дать им спасти своего флагмана.

Собрав вокруг себя два когга и девять шкут, Лангер решительно повернул в сторону противника. Однако чужой адмирал тоже не бездействовал. Он вновь совершил поворот на 180 градусов и двинулся в обратную сторону, задействовав огонь всех своих кораблей на головном корабле ливонцев. Увы, но этим кораблём как раз и оказался лангеровский "Резвый олень".

Когг задрожал от носа до кормы и от киля до клотика грот-мачты, принимая на себя чугунные подарки от врагов. На кормовую надстройку, где расположился Лангер, даже сквозь пушечный гул донеслись крики и крепкая ругань, а также стоны раненых. Когда концевой русский корабль проследовал мимо ливонского отряда, "Резвый олень" из прекрасного и крепкого судна превратился в едва ковыляющую по волнам развалину, в чьём борту зияли дыры, а нос был буквально изуродован.

И что самое страшное, только шкутам хватило скорости, чтобы сблизиться с избивавшими их товарища кораблями. Но их слабая артиллерия не смогла нанести врагу серьёзного ущерба, даже изорвать паруса не получилось. А теперь и вовсе, чтобы нагнать уходящий отряд, им придётся разворачиваться на те же самые 180 градусов. Что они и сделали, выстроив таким манёвром длинную кильватерную колонну, как у врага. Со стороны смотрелось весьма зрелищно: колонну из семи вражеских кораблей преследовала колонна из девяти шкут и двух коггов. Вот только продолжалось это не долго. Где-то через четверть часа русские корабли внезапно совершили поворот оверштаг "все вдруг" и так же линией пошли навстречу нагоняющим их ливонцам.

Лангер на корме медленно уходящего к острову "Резвого оленя", рассмотревший этот манёвр, радостно запрыгал от нетерпения. Похоже, русские решились сойтись на абордаж, видимо просто не представляя сколько людей было напихано на небольшие с виду шкуты. Что же, их ожидал не очень приятный сюрприз.

Однако неприятный сюрприз ожидал как раз Лангера и других ливонцев.

Сойдясь с колонной шкут и обстреляв их издалека, русские корабли разделились. Часть из них, разрядив пушки своего правого борта внезапно в очередной раз повернули "все вдруг" и легли на тот же курс, что и шкуты, повернувшись к ливонцам орудиями не стрелявшего борта. А другая часть просто прорезала строй ливонских кораблей и таким манёвром легко отсекла передовой отряд из пяти шкут от остальных. А потом, взяв их в два огня, русские принялись методично избивать ливонские корабли из своих чудовищных орудий, нисколько не боясь ответного огня малокалиберных фальконетов. Попытки же ливонцев навязать русским абордаж тут же купировались небольшими отворотами русских кораблей.

Саданув кулаком о планширь так, что от боли содрогнулось всё тело, Лангер в бешенстве смотрел за происходившим на его глазах избиением. Потому что по-иному это было назвать нельзя. В течении часа, за который остальные четыре шкуты и когг догнали-таки русских и даже попытались навязать им бой, все пять избиваемых шкут уже превратились в пылающие развалины и медленно уходили под воду. А с них в волны буквально гроздьями сыпались человеческие фигурки, в тщетной надежде спастись. Увы, но во время боя никто спасательными работами заниматься не будет, а дотянуть до конца боя смогут далеко не все. По устоявшимся традициям большинство моряков на ливонских кораблях просто не умели плавать. Про абордажников, взятых из простых кнехтов и стражников, говорить и вовсе не стоило.

Между тем, пользуясь тем, что их корабли более ходкие, русские бульдожской хваткой уцепились за остатки малой флотилии. И Лангер просто чуйкой чувствовал, что шансов у оставшихся не больше, чем у первых пяти шкут.

А где-то у самого окоёма громыхало сражение русского флагмана и четырёх коггов.

* * *

*

Получив известие о появлении вражеской эскадры, князь-адмирал тут же собрал все наличные силы и решительно выступил навстречу.

— Флот, племяш, — объяснял он командиру каракки, когда эскадра вышла в море, — действует двумя способами. Либо маневрирует в отдалении или прячется, заставляя одним своим существованием противника терять скорость и объём перевозок, а также держать в постоянном напряжении припортовые гарнизоны. Либо решительным образом навязывает морской бой, дабы уничтожив вражеский флот полностью овладеть морем. Ну а поскольку у противника нет большого преимущества, мы попробуем решить все наши проблемы в одном генеральном сражении.

Попутный ветер позволил довольно быстро выйти к месту стоянки ливонского флота, и вот тут Барбашин-старший покинул флагманский корабль, пересев на одну из шхун.

— Попробуем растянуть ливонцев на два отряда и уничтожить их по отдельности. Твоя задача держать атакующих на расстоянии и не помышлять об абордаже. Не жалей пороха, племяш, а "Гром" и "Морж" окажут тебе всяческую поддержку.

И у него получилось! Сначала общим огнём русские корабли вывели из строя вражеский флагман, а потом шхуны увели за собой большую часть чужого флота, оставив "Дар божий" и два бомбардирских судна против четырёх коггов, шкуты и барки. Шесть против трёх — расклад был весьма интересный.

"Гром" и "Морж" отошли чуть мористее и уже оттуда, пользуясь большей дальнобойностью своих орудий, принялись стрелять по врагу, прикрывая флагман. А вот Андрею младшему и экипажу каракки пришлось изрядно попотеть.

Первым к нему приблизился "Меркурий". Корабли быстро сходились и вскоре стало видно, как снуют туда-сюда по палубе когга тёмные фигурки людей. В подзорную трубу Барбашин-второй внимательно рассматривал его от верхушек парусов до самой ватерлинии. Когг был большой и на баковой площадке блестели на солнце бронзовые тела орудий. Вот только калибр их был явно маловат для такого великана. Что же, порочная галерная тактика, перекочевавшая на парусные громады, работала сейчас явно не на ливонцев.

— Канонирам не спешить, залп только по команде, — скомандовал он, надеясь, что голос не выдал того волнения, которое испытывал молодой парень на самом деле. Всё же это был его первый полноценный бой в чине командира. Да и до этого изрядной практики у него не наблюдалось.

Вспарывая носом морские волны, чужой когг всё приближался и приближался к каракке. Где-то на горизонте уже гремели пушки, обозначая начало сражения лёгких сил, а вот "Дар божий" всё ещё ждал своего момента. И лишь дождавшись, когда дистанция до когга сократится примерно до двадцати саженей, Андрей отдал приказ на открытие огня. Пудовые морские единороги, отлитые специально для этого монстра, один за другим принялись изрыгать пламя и дым в сторону неприятеля. Следом ударили более лёгкие орудия, закреплённые на кормовой надстройке каракки. Они, в отличии от главного калибра, били уже цепными ядрами, чтобы нанести максимальный урон парусам и рангоуту когга.

Залп, данный практически в упор, не пропал даром. Под ударами чудовищной силы когг вздрогнул и зримо замедлил своё движение. Он ещё продолжал двигаться, однако его носовая часть превратилась в изуродованные обломки, а на уровне ватерлинии чернела пробоина, в которую уже начала заливаться вода. А в довершение ещё и фок-мачта с диким треском обрушилась на пострадавший полубак, накрыв его остатками парусов и обломками.

Однако радоваться было рано: выскочившая из-за корпуса обречённого "Меркурия" шкута не растерялась и пользуясь преимуществом в ходе и тем, что большая часть орудий сейчас перезаряжались, попыталась сблизиться с караккой и закинуть на неё абордажные крюки и багры. Благо "Дар божий" был куда выше и шёл на полных парусах, поэтому высадить на него десант у шкуты не получилось. Используя топоры и тесаки, морпехи быстро и без затей перерубили верёвки, а вертлюжные пушки осыпали шкуту свинцовыми подарками.

Однако шкута это было не так опасно, как два когга, что решительно заходили со стороны отстрелявшегося борта. Как бы Андрею не хотелось, но на зарядку пушек требовалось время.

— Свистать всех наверх, — приказал он вахтенному офицеру, внимательно разглядывая очередных врагов. — Приготовиться к повороту оверштаг.

— Есть, — лихо козырнул тот и поспешил отдавать нужные приказания.

Мореходы, подгоняемые свистками боцманских дудок и командирскими матами своих старшин, быстро разбежались по своим местам. Но Андрей медлил, точнее ждал, когда канониры доложат о готовности малых пушек к стрельбе.

Наконец нужный доклад прозвучал и каракка вновь окуталась клубами порохового дыма, послав в сторону коггов калёные ядра и цепные книппели. А сразу после залпа, Андрей начал командовать:

— Руль к ветру!

И мореход, застывший у колдерштока, всем телом навалился на него, дожидаясь, пока нос каракки не начал поворачиваться.

— Руль на ветер! Па-а-ашёл!

Благодаря десяткам тренировок, мореходы неплохо знали своё дело. Они работали со снастями как проклятые и вот тяжёлые реи каракки начали поворачиваться, а "Дар божий", дрожа, встал против ветра. Наступал самый опасный момент: если каракка откажется совершать поворот и увалится под ветер, то она не просто потеряет скорость, она станет достаточно лёгкой добычей для ливонцев, так и жаждущих пойти на абордаж. Но каракка хоть и нехотя, но легла на другой галс и начала вновь набирать скорость. Манёвр вышел не совсем гладко, но главного добиться удалось. Приказав повернуть руль в обратную сторону, Андрей отдал управление старпому и принялся изучать новую картину боя.

Теперь все три ливонских когга находились с одного, ещё не стрелявшего борта каракки, и уже не успевали перехватить её, не совершив манёвр с поворотом. Бомбардирские же суда, оповещённые заранее сигналом, уже успели повернуть, и теперь пристраивались сбоку от флагмана, не прекращая посылать в сторону врага залп за залпом.

— Канониры, — негромко скомандовал Андрей, но младшие командиры продублировали его команду до подчинённых, — стрелять в среднего, как только он приблизится на тридцать саженей.

Услыхав эти слова главарт каракки, старый опытный Охрим, ходивший канониром ещё на "Пенителе морей", когда нынешний адмирал был сопливым капитаном, усмехнулся в седеющую бороду. Его идеалом всегда был ближний бой, когда просто невозможно было промахнуться в такую махину, как чужой корпус. Правда в этом случае на первое место выходило умение быстро заряжать и выдвигать пушки, но он своё дело знал туго и за то недолгое время, что каракка находилась в кампании, он буквально загонял своих подчинённых и теперь смело мог утверждать, что на один выстрел с вражеского корабля его парни дадут два выстрела в ответ.

Между тем когг, что шёл в середине вражеских кораблей, действительно значительно вырвался вперёд. Толи обводы его были куда благороднее, толи мастер поймал золотое соотношение грузоподъёмности и парусности, но корабль двигался явно быстрее своих товарищей. И явно не боялся сближаться с караккой. Впрочем, план его был ясен почти любому мало мальски опытному мореходу: сблизиться, стреножить и навязать абордажный бой, дожидаясь подхода товарищей. В подзорную трубу было хорошо видно, как готовятся на его борту метатели кошек. Что ж, у Андрея второго на счёт вражеского замысла был свой план.

Когда до когга оставалось совсем немного, и метальщики на его борту уже начали раскручивать свои снаряды для метания, он повернулся к рулевому, указывая на врага:

— Руль на борт!

— Есть!

Каракка, словно сама захотев ближнего боя, начала неторопливо поворачивать в сторону ливонца, а её капитан тем временем внимательно следил за парусами.

— Прямо!

— Есть!

Каррака так же нехотя вернулась на прежний курс, вот только расстояние до врага значительно сократилась.

— Средним калибром! — перевесившись через перила мостика проорал Андрей второй.

Половина борта каракки, та что ближе к корме, взорвался пламенем, ярко озарившим собственный корпус, и окутался серо-белыми клубами. Средний калибр был заряжен цепными ядрами и теперь они со свистом неслись в сторону когга, готовясь превратить всё живое на нём в кровавый фарш. А канониры, подгоняемые офицерами, развили бешенную деятельность на артиллерийских палубах. Работы у них было много. Сначала банником, смоченным уксусом, следовало пробанить горячий ствол. После чего, проткнув ножом холщовые мешочки, вложить в него заранее отмеренный заряд и утрамбовать его там, и лишь потом вложить в него очередное ядро и с "эханьем" выдвинуть пушку наружу, крепко принайтовав её канатами.

И всё это под вражеским огнём, ибо с когга тоже на скупились на огненные подарки. На его баке стояли вполне себе большие пушки, так что бесследно его выстрелы для "Дара божьего" не прошли.

Однако Охрим не зря гонял своих людей. Второй залп каракка дала первой и успела повторно перезарядиться, прежде чем когг смог ответить. Теперь выстрелы с каракки следовали с той скоростью, с какой расчёты успевали заряжать орудия. Цепные ядра решетили наполненное людьми судно, рвали снасти и ломали ему рангоут. И ливонец не выдержал. Его нос покатился под ветер и, едва не протаранив соседний когг, он выкатился из атакующей линии.

Андрей тут же велел прекратить стрельбу и приказал поворачивать против ветра. Его расчёт был прост: когда лавируешь против ветра, существенную роль играет размер корабля. Волны и ветер сильнее сносят того, кто меньше. А крупнее каракки вокруг никого не было.

Его же задачей было не дать взять себя на абордаж, с чем он вполне успешно справлялся. И с каждым новым часом боя он всё больше осознавал слова дяди, что командиру мало всё знать о судовождении, работе с парусами и командой. Военный флот — это прежде всего бой, и командир должен уметь воевать. Воевать смело, с инициативой, но при этом не лезть на рожон, а применяя изобретательность и сообразительность. Ведь бой нельзя расписать указами, потому что противник просто не будет следовать им. И победит в бою не тот, у кого больше кораблей и пушек, а тот, кто лучше подготовил своих людей и сумел навязать врагу свою волю. Хотя и от удачи командира тоже кое-что зависит.

Но вот он, например, уже который час не позволял врагу сойтись с ним на абордаж, вовсю используя главный козырь русских кораблей — мощное вооружение. И это при том, что каракка не имела над коггами достаточного преимущества в скорости. Да и манёвренность её, по сравнению со шхунами, была так себе.

"Кстати, надо бы дать команде отдохнуть", — мелькнула в голове вроде бы совсем глупая мысль, но Андрей второй тут же ухватился за неё. Ведь и правда, пока каракка и когги играют в увлекательную игру догонялки, нет смысла держать людей в напряжении. Всё это может затянуться на час, а то и больше. Так что пусть мореходы отдохнут прямо на постах, а там и видно будет.

Князь как в воду глядел. Следующие полтора часа когги, шкута и барка пытались сблизится с караккой, однако, не выдержав обстрела со стороны бомбардирских судов, дружно развернулись к ним, словно собираясь разделаться с надоедливой помехой. Но не тут-то было. И "Гром", и "Морж" были куда быстроходней ливонцев и подпускать их к себе вовсе не собирались.

Но рано или поздно всему приходит конец. И когда к месту боя второго отряда подошли шхуны всем — и русским и ливонцам — стало понятно, на чьей стороне сегодня будет победа.

К вечеру на поверхности моря из ливонской эскадры остались только русские трофеи да "Резвый олень" Лангера, сумевший отползти достаточно далеко, что успеть затеряться в густеющих сумерках. Да ещё горящий "Меркурий" уже в потёмках взлетел на воздух, став символическим огненным салютом в честь одержанной победы.

Но это сражение заставило флот задержаться с походом на Пернов.

* * *

*

Осада Пернова затянулась на неделю. Поначалу Усолец боялся, что гарнизон начнёт делать вылазки или с юга подойдёт орденская армия, но время шло, а ни того, ни другого не происходило. Русский лагерь, ощетинившийся рогатками, стоял напротив Рижских ворот, перекрывая главную сухопутную дорогу. Правда перекрыть реку ему было не по силам, так что часть горожан постоянно сновала на лодках на епископский берег и обратно.

Впрочем, морские стрельцы в осаде не сидели без дела. Каждое утро лагерь покидал небольшой отряд, чья обязанность была разорить как можно больше селений вокруг Пернова и набрать живого полона. Остальные либо несли караул, либо тренировались.

На четвёртый день осады нервы у городского магистрата не выдержали, и они выслали парламентёра, чтобы узнать, чего хотят осаждающие и чего они ждут. На последний вопрос усмехающийся в густые усы Усолец ответил, лениво отгоняя стрекоз от накрытого стола, что ждёт он осадной артиллерии, чтобы начать обстрел города. А чего он хочет? Так известное дело! Испокон веков город, взятый на саблю отдавался войскам на три дня на разграбление. Вот он и его люди и желают получить своё в ближайшее время. Поэтому и капитуляцию не предлагают: кого же им тогда грабить-то прикажите?

Подобная "откровенность" вызвала ступор не только у парламентёра, но и у городского совета, который собрался, чтобы выслушать своего посланника. В стенах магистрата разыгралась настоящая буря. Одни требовали немедленно ударить по схизматикам, другие наоборот, предлагали обговорить условия, на которых город не будет подвергнут подобному ужасу. Причём последние слова русского военачальника они интерпретировали по-своему: надо дать хороший откуп, ведь русский почти прямо сказал, что всего лишь хочет обогатиться за их счёт.

Но сторонники обороны в этот раз всё же взяли верх, напомнив, что запасов в городе много, а его стены отремонтированы совсем недавно и способны выдержать и артиллерийский обстрел. Вот только они не учли того, что вести нельзя удержать в магистрате, и вскоре в городе каждая собака знала, как ответили осаждающие на предложения отцов города. И город полыхнул гневом на... протестантских проповедников. Мол, это они виновны в случившемся, и приход под стены города схизматиков — божье наказание за отступничество. Сутки в городе ловили и убивали всех, кто ратовал за ученье Лютера и магистрату с трудом удалось остановить эту вакханалию. Однако, имея за спиной поделённый на враждующие группировки город, о вылазке теперь не заикался уже никто.

Осада тем временем текла своим чередом. Ратные сотни уже достаточно далеко стали отдаляться от лагеря, так как всю ближайшую округу они уже достаточно хорошо почистили от населения. Теперь, сразу за рогатками воинского стана, раскинулся и лагерь полонян, растущий день ото дня и одним своим видом подавляя волю осаждённых, которые всё явственней начинали представлять себя среди тех бедолаг, что сидели и лежали связанными среди наспех срубленных навесов. И перновчане, не выдержав собственных страхов, побежали из города на другую сторону реки. Городские власти вначале попытались остановить этот поток, но потом передумали, ведь и у них были семьи. Однако побег остановили сами русские. Усолец, поняв, что исход начался, ночью, под покровом темноты отправил на тот берег две сотни морских стрельцов, которые сделав небольшой крюк, переправились через реку и с утра с радостными воплями и свистом встретили удиравших горожан, начав вязать всех, без разбора. А со стен и башен Пернова, сжимая кулаки в бессильной ярости, наблюдали те, кто ещё не успел покинуть осаждённый город.

В результате ближе к обеду Рижские ворота города приоткрылись и к русскому лагерю, размахивая белым полотнищем, направился парламентёр. Неуверенно оглядываясь, он приблизился к рогаткам и быстро заговорил по-немецки.

— От глупая немчура, — сердито перебил его сотник, вышедший встречать городского посланника: — Ты мил человек пo-pyccки скажи — сдаетесь али нет?

Парламентёр согласно покачал головой, на что сотник зло сплюнул и повёл его к столу головы.

Усолец в очередной раз встречал вражеского парламентёра сидя на складном стульчике и потягивая бордовое вино из стеклянного бокала, выданного ему специально для подобных случаев самим князем.

— Так что, вы сдаётесь? — лениво спросил он через переводчика.

— Город хочет предложить...

— Условия тут ставлю я, — довольно грубо перебил стрелецкий голова посланника. — Город либо сдаётся и я, так и быть, пощажу горожан, либо пусть готовится к штурму и трём дням грабежа и пожарищ. Передайте своим думцам, что, либо город завтра с утра открывает ворота и сдаётся, либо больше можете не утруждаться.

Выслушав перевод, посланник, пожимая плечами и негодуя, отправился обратно в город.

А с утра на море показались паруса кораблей и высыпавшие на стену замка купцы с ужасом углядели вместо возвращения ливонской флотилии знакомые обводы русских шкут. Последняя надежда в сердцах защитников угасла, так и не разгоревшись. Не дожидаясь подхода флота городские ворота со скрипом стали отворятся, а флаги Ордена исчезать со шпилей. Пернов сдавался...

Глава 11

Стояла ясная летняя ночь, в неба сияла полная луна, освещая спящий город потоками бледного света. Все в нём было погружено в сон, и лишь в окне смоленского епископа горел свет. Точнее, смоленского архиепископа, ибо митрополит, продолжая бороться с влиянием иосифлян, расставлял и возвышал своих людей, где и как только мог.

Ну а, как известно, до падения в 1514 году Смоленска, смоленская епископия находилась в канонической юрисдикции Киево-Литовских митрополитов, и лишь потом перешла под руку московской митрополии, которая в иной истории в 1539 году подняла её с чина Смоленского и Брянского епископства до архиепископства.

В этой реальности такой шаг митрополит Варлаам решил совершить куда раньше, но при этом ему пришлось здорово влезать в кадровый вопрос. Дело в том, что после измены Варсонофия смоленским епископом был хиротонисан архимандрит Московского Чудова монастыря Иосиф, который придерживался учения Иосифа Волоцкого. Но тогда, в 1514 году позиции иосифлян были ещё сильны, да и Иосиф показал себя только с лучшей стороны. Именно при нём Смоленская и Брянская епархия, до этого более ста лет находившаяся в составе митрополии Литовской, окончательно вошла в состав Московской митрополии. Причём это сказалось не только юридически. Ведь не сильно гонимая и сравнительно спокойно живущая в литовском государстве последние пол столетия русская церковь чрезвычайно ослабела. Это произошло вследствие длительного действия "права подавания духовных хлебов". Вся иерархия и духовенство привыкли быть искателями и "заискивателями" у светских властей и панов своих мест со всеми последствиями такого искательства, с обмирщением, ослаблением воли к сопротивлению и с утратой своей свободы и достоинства. В результате резко возросла жестокость господ к рабам, доходившая до пользования панским правом и смертной казни, а также пьянство, как среди шляхтичей, так и крестьян, порока, которого в Московском государстве пока ещё не было.

В общем, новый митрополит начал решительно перестраивать всё церковное хозяйство, быстро указав тем из немногих дворян, кто остался после присоединения Смоленска к Москве, что в новой митрополии о старых порядках нужно было забыть раз и навсегда, иначе скрутят в бараний рог любого: и смерда, и купца, и дворянина, и боярина. И получалось у него это так хорошо, что всем было ясно, что Иосиф находится на своём месте. Вот только хорош-то он был всем, да только кроме одного — он не был приверженцем нестяжателей. И не был приспособленцем, готовым служить любому, кто даст ему чин и сан. И сейчас, когда внутрицерковная борьба стала разгораться с новой силой, а Варлаам всё чаще стал ощущать, как слабеют его жизненные силы, иметь такого властителя огромной епархии было глупостью с любой точки зрения.

Тем более, что за спиной митрополита подрастали те, кто не отрёкся от ниловского учения в тяжкие годы, молодые и умудрённые опытом, истово верующие и мечтающие о карьерном взлёте. Так что на кого менять епископа у митрополита было. Вот только Иосиф на своей кафедре казался непоколебим и скинуть его так, как архимандрита Чудовского монастыря Иону было сложно. Впрочем, Иона сам подставился, решив уж слишком огульно охаивать Максима Грека, оступившегося в деле Берсеня. А ведь возведение инока Ионы в Чудовские архимандриты совершал сам митрополит Варлаам. И вот так ошибся. Но, слава богу, у старца нашлось множество заступников и теперь вместо строго заточения, как в иной реальности, он отбывал пусть и тяжкую, но епитимью длиною в год. После чего его намеревались привлечь к преподаванию в Московском университете, так как достаточного количества православных учёных найти пока что не удалось, а Максим Грек, как известно, обучался и в Падуе, и множестве других мест. То же его знакомство с Альдо позволило быстро поставить на ноги церковную типографию, а его переводы греческих книг были просто бесподобны.

В общем, повозиться с Иосифом людям митрополита пришлось изрядно, прежде чем был он пойман на ошибке столь большой, что позволила отправить его в дальний монастырь, в заточение. А сразу после этого Смоленская и Брянская епископия и получила чин архиепископства, а первым архиепископом стал бывший игумен Новоникольского монастыря Иуавелий.

Иуавелий, как хороший хозяйственник, сразу же принялся вникать в дела своей епархии, деля монастыри на перспективные и бесперспективные, то есть те, кто вряд ли будет приносить доход в церковную казну. Впрочем, последних было относительно мало. Сейчас, когда на границе установился относительный мир, а вместе с ней пришла и торговля с соседним государством, не иметь дохода от своего месторасположения было весьма тяжко, и могло поспособствовать быстрой смене руководителя.

Но сегодня архиепископ не спал, потому как под вечер доставили ему письмо от одного старого знакомого. Чудесный отрок, давший толчок его карьере, поздравлял бывшего игумена с новым чином и, желал здоровья и прочего и лишь в конце, как всегда, вписывал самое важное. Ведь не смотря на общение с Вассианом и Варлаамом, некоторые свои идеи он предпочитал сначала обговорить с ним, Иуавелием, да через него и донести до ушей главных церковных деятелей. Бывший игумен прекрасно понимал, зачем он это делает и не отказывал в помощи. В конце концов не одному князю стоило набирать вес в обществе. А от архиепископа до митрополита, как известно, остаётся один шаг.

Однако нынешнее предложение князя даже его, Иуавелия поставило в тупик, хотя и не было из ряда вон выходящим. Просто князь предлагал не просто прекратить конфронтацию с Царьградом, а наоборот, вернуть с ним деловые отношения, вытребовав в ответ для русского митрополита патриаршество. Ибо все православные патриархи нынче волею господа под бусурманами оказались и лишь Русь сияет вольной звёздочкой на небосклоне, сбросив ярмо ордынских царей. И уж коль не только император, но и сам папа римский признал равенство титулов царя и императора, то разве не достоин потомок ромейских императоров иметь своего патриарха?

Патриаршество. А что? Ведь и вправду что осталось от древней пентархии? Из пяти основных епископских престолов: Римского, Константинопольского, Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского, Рим принял доктрину папского превосходства, а остальные ушли в тень, оказавшись один за другим завоёванными последователями пророка Мухаммеда, что даёт католикам право говорить о верности принятого когда-то догмата, разрушившего единую христианскую церковь. Появление православного патриарха, не зависящего от Царьградского султана может стать новой вехой в торжестве православной веры. Да и с Литвой будет легче бороться, если она останется всего лишь Киевской митрополией. И если хорошенько подумать и правильно подать эту мысль (далеко не новую при митрополитчьем дворе), то преференции в случае удачного исхода могут быть такими, что аж дух распирало.

Молодой архиепископ не был лишён чувства карьеризма и прекрасно понимал, как возвысится среди других тот, кто восстановит отношения с Константинопольским патриархом.

Схватив перо и бумагу, Иуавелий начал быстро записывать мысли, что пришли ему в голову после прочтения княжеского письма и тех скупых предложений, что выдвинул он для возможного торга с патриархом Константинополя. Он спешил и не ложился спать пока не исписал, чиркая и перечёркивая, не один десяток листов. Завтра он ещё раз прочтёт всё что написал и вымарает лишнее, или наоборот, добавит что-то ещё, а уж потом поспешит в Москву, понимая, что доверять такие планы гонцам нельзя. Митрополит давно уже хочет утрясти этот вопрос и желающих исполнить чужие задумки в его окружении найдётся немало. Но тогда и все награды достанутся другому, а вот это Иуавелию было не надо. В конце концов патриарший куколь неплохо бы смотрелся и на его голове.

* * *

*

Трёхмачтовая новоманерная лодья "Вадим Новгородский" медленно приблизилась к песчаным берегам западной оконечности острова Волин, нацеливаясь носом в реку Свина. Судя по всему, кормщик не знал местных вод и двигался с большой осторожностью. На носу лодьи стоял широкоплечий мореход и бросая в море грузило постоянно выкрикивал глубину. А возле отвязанного якоря стояли люди, готовые немедленно отдать его, дабы не сесть на мель на виду у немцев. Хоть в договорах с ганзейцами про береговое право по отношению к русским судам и было особо уговорено, но слишком уж доверять им русские судовладельцы как-то не спешили, ведь затягивать судебные тяжбы европейцы умели не хуже любого продажного судьи на Руси. А купеческое дело деньги любит здесь и сейчас, а не когда-то потом. Так что кормщик "Вадима" решил, что лишний раз перестраховаться делу никак не повредит.

Он стоял возле рулевого и напряженно присматривался, прислушивался и принюхивался, словно вставшая на след подранка охотничья собака, а его судно медленно, но верно приближалась к реке-проливу, что пролегла между островами Волин и Узедом.

— Вижу вехи, — неожиданно проорал вперёдсмотрящий и кормщик облегчённо выдохнул. Впереди начинался речной фарватер, по которому морские корабли хаживали в Штеттин, так что теперь большой опасности сесть на мель он уже не видел.

— Правь по фарватеру, — велел он рулевому и устало вытер вспотевшее лицо.

Мерно шелестел прибой, за бортом привычно шумела рассекаемая судном вода, а лодья, плавно покачиваясь на волне, уверенно шла к берегу. Вот уже её нос уверенно вспорол воды самой Свины, и пассажиры лодьи высыпали на палубу, любуясь видами немецкой земли.

— Отдавай якорь! — распорядился кормщик, едва лодья поравнялась с большой стройкой, затеянной на берегу. Якорь, бултыхнувшись, ушел в воду и едва зацепившись острой лапой за песчаное дно, остановил лодью. Дождавшись, когда течение достаточно выберет канат, кормщик велел отдавать кормовой якорь, дабы судно не вертело на реке, пока кормщик не договорится с властями о месте стоянки. Для того с лодьи сноровисто спустили на воду остроносую ёлу и, приняв в себя кормщика и пассажиров, она стремительно понеслась к берегу.

Никифор Голохват, давно уже ставший личным дворянином князя Барбашина, с интересом крутил головой. За последние годы он уже не раз выезжал за пределы Руси с особыми поручениями своего сюзерена, но вот в Померании оказался впервые.

Стройка, начатая в устье Свины герцогами, поражала размахом. Свиномюнде, когда-то разрушенное штеттинцами, строилось довольно быстро, ведь место тут было весьма выгодное: рядом открытое море, за спиной трудолюбивая Одра и никаких ганзейских ограничений, ведь земля тут прямо принадлежала герцогам. Да ещё и зримо обмелевшая Свина, не пропускавшая к городу слишком уж большие суда, играла на руку новому порту.

Усмехнувшись своим мыслям, Никифор целенаправленно двинулся вдоль берега, дабы найти попутное судно в Штеттин. Это у кормщика поход окончился, а у него всё только начиналось...

В столицу Венгрии Никифор с соратниками прибыл спустя пару месяцев, когда известие о походе султана уже облетело весь город и окрестности. Представившись литовским дворянином, решившим попутешествовать по Европе, он снял небольшой домик, после чего активно принялся собирать слухи и сведения, радуясь, что многие венгры неплохо говорили по-немецки, так как венгерский язык оказался для него достаточно сложен. В результате этих действий, вскоре он уже знал всё, что ему было нужно.

Увы, давно прошли благословенные времена короля Матьяша и нынче Венгрия пребывала в состоянии постоянной нехватки денег. Из-за финансовых забот было невозможно даже содержать королевскую библиотеку. Давно закрылись знаменитые мастерские переписчиков, а писцы и гравёры либо разъехались кто куда, либо получили иные должности. Заброшенная библиотека приходила в полный упадок и даже попасть в просторные залы рядом с королевской часовней нынче было практически невозможно. Более того, уже во времена правления Владислава самые ценные тома были унесены, а при Людвике библиотека и вовсе подверглась еще большему разграблению. Проницательные послы и иностранные гуманисты любым способом старались завладеть самыми ценными рукописями латинских и греческих авторов, считая, что для них это куда лучшая участь, чем сгнить без следа.

И как всегда подобное небрежение властей просто не могло не вызвать к жизни людей, переживающих за судьбу книжных сокровищ по велению души. Нужно лишь было найти их и договорится о содействии, когда придёт время. Ибо Никифор верил словам князя о том, что Буда падёт и все её бесценные хранилища превратятся в пепел.

Ну а кто ищет, тот всегда обрящет! Так что нужный человек вскоре и вправду нашёлся. Им оказался старый соратник самого Таддео Уголето, старый писец Габор Ач и его сын Чонгор, также служивший во дворце. С горечью они наблюдали за тем, как великолепно иллюстрированные рукописи с великолепными переплетами поедали мыши и черви. А ведь разве для этого они создавались?

Никифор, гостя в небольшом домике Ачей, внимательно выслушивал стенания парня и воспоминания старика, где надо кивал, где надо изображал гнев, понимание или обиду. А для себя постепенно прояснял необходимые вещи, пока его люди скупали необходимое количество возов и лошадей. Судно же было куплено заранее ещё в Пресбурге (к в те времена именовалась Братислава), так как Никифор понимал, что в случае османской угрозы цена на них в Буде возрастёт неимоверно. Не забывали искать подходы и к слугам, а также страже, охранявшей дворец. Не напрямую, конечно, а исподволь наводя справки и понимая, что, когда встанет вопрос эвакуации, люди с большой семьёй будут куда более сговорчивы.

В общем, когда в Буду пришла страшная весть, Никифор был уже практически готов выполнить казавшимся поначалу безумным план своего сюзерена. Оставалось лишь дождаться нужного момента...

Темна угорская ночь, и только на казавшимся прозрачным тёмном небе ярко блестели звёзды, будучи единственным, окромя факелов в руках Никифора и его людей, источником света в казавшемся вымершем городе. Даже воздух в столице Венгерского королевства словно сгустился и стал липким от того ужаса, который охватил Буду после известий полученных с юга. Король погиб! Сражение проиграно.

А ведь предлагал же епископ Вараздина молодому королю мудрый совет укрыться в Буде и дожидаться прибытия солдат Яноша Запольяи. В столице имелись значительные запасы продовольствия, а те 80 венгерских орудий, что имелось у армии, в Будайской крепости действовали бы гораздо более эффективно, чем в полевом сражении. А прибытие к венгерскому королю ожидавшихся подкреплений, по всей видимости, заставило бы султана снять осаду и уйти из Венгрии. При этом шансы на успех немедленного штурма столицы были бы невелики. Но нет, фактически командовавший армией архиепископ Томори (так как двадцатилетний король не имел никакого военного опыта) и большинство магнатов отказались отступать, ведь это означало бы одно: оставить плодородную венгерскую равнину на разграбление турок.

Теперь у Венгрии не было ни короля, на армии, чтобы защитить не только плодородную венгерскую равнину, но и само королевство.

Едва известия о гибели супруга и армии достигли Буды, королева Мария, бросив всё, бежала с группой приближённых в далёкую Вену, под защиту своего брата Фердинанда. Славный воевода Янош Запольяи, слишком медленно спешивший на помощь королю, узнав о поражении королевской армии под Мохачем, со своими войсками срочно отступил назад в горы Трансильвании, а Богемская армия, также шедшая на подмогу, тоже, едва прослышал о победе турок, повернула назад, бросив Буду на произвол судьбы и милость Великого Турка.

Три дня султан Сулейман I Кануни никуда не двигался от Мохача, приводя армию в порядок. А потом направил своё войско на север, прямо к Буде. И из города побежали все, кто мог, и кто ещё не уехал, ожидая непонятно чего. А те, кто всё же решил остаться, сидели запершись в своих погружённых во мрак домах, истово молясь, в тщетной надежде на чудо. И даже городская стража, забив на свои обязанности, не появлялась на городских улицах. Кому надо поддерживать порядок в обречённом городе? Ведь магистрат только и делал, что бесплодно заседал целыми днями, будучи неспособен принять какое-то определённое решение, в то время как более-менее состоятельные горожане спешно покидали его.

Зато для лихих людей, как известно, пора подобного безвластия самое золотое время. Впрочем, их-то Никифор опасался менее всего. Вряд ли среди местного "ночного братства" найдутся настолько отмороженные, чтобы напасть на две дюжины хорошо вооружённых людей. Так что если кто и обратил внимание на катящиеся в ночной тьме телеги, и их сопровождавших, то предпочитал после такого не поднимать тревогу, а забиться в щель ещё сильнее, в надежде на то, что на него не обратят внимание.

Но вот, наконец, и конечная точка их ночного рандеву. Огромной тёмной глыбой над городом возвышался Королевский замок. Ещё недавно его ярко освещённые окна, из которых даже глубокой ночью была слышна музыка и смех веселящихся придворных, сейчас зияли чёрными безжизненными глазницами. Что, впрочем, Никифора полностью устраивало. Зачем ему лишние свидетели? Недолгий проход вдоль стены, и предводительствуемый им караван остановился у небольших ворот, используемых для хозяйственных нужд, у которых его уже ожидал мужчина лет сорока, простое одеяние которого выдавало в нём принадлежность к породе слуг.

— Господин?! — увидев Никифора тот облегчённо выдохнул, и тут же настороженно заозирался вокруг.

Голохват презрительно скривился. Вот же трусливая рабская душонка! Пообщаешься с таким, и руки словно в болотную тину окунул. К сожалению, без его содействия задуманное не провернуть, так что, как любит в таких случаях приговаривать князь: улыбаемся и машем! К счастью у этого смерда была большая семья и малые сбережения, так что не столько даже деньги, сколько обещание вывезти всех из обречённого града помогли ему превозмочь страх перед возможным наказанием, и впустить отряд чужаков в королевский замок, пусть и покинутый хозяевами, но официально всё ещё являющийся монаршей резиденцией.

— Я это, я! — не став разводить политесы, Никифор старался быть максимально лаконичным. — Всё готово?

— Так точно, господин! — мужчина прямо тянулся от усердия. — Большинство слуг покинуло крепость вскоре после отъезда королевы, а те, кто остался, нам не помеха.

— Открывай ворота! — медлить русские не стали, и пара дюжих молодцов услышав его приказ тут же заскочили под арку в стене, и скоро раздался скрип отворяемых массивных створок.

— Вперёд! — и телеги загрохотали по мощённому булыжником замковому двору, направляясь к центральной цитадели. Даже окутанная ночной темнотой она производила впечатление, но увы, замки прежде всего крепки не стенами, а людьми, которые их защищают. А замковая стража при известии о приближении турок и возможной сдаче города, уже давно покинула детинец, бросив оный на произвол судьбы. Тем более, что ничего особо ценного, с точки зрения простых вояк, в крепости уже ничего не оставалось. Те деньги и драгоценности, что были, уже давно вывезены, и находятся в Вене. Так что даже жалование кнехтам было неоткуда заплатить. Эх, знала бы грубая солдатня, как она ошибается, и какое сокровище скрывается за стенами королевского дворца! Легендарная Корвиниана — библиотека самого Матьяша Корвина, насчитывавшая по некоторым данным, до двух с половиной тысяч томов. Труды как древних, так и современных авторов (а ведь некоторые из них в единственном экземпляре!). Работы по географии, медицине, истории, астрономии, поэзии и прочем. И всё это брошено недостойными преемниками великого короля, и должно достаться туркам? В который раз Никифор поразился умению хозяина предвидеть многие события, заранее отрядив его в Буду и дав подробнейшие инструкции. И ведь как всё представил: мол, не татями русичи выступят в этом случае, а спасителями от басурман древнего наследия. Да ещё Царьград в разговоре припомнил, где турки после крушения Ромейской державы захватили, а ещё больше уничтожили множество старых греческих книг, изничтожив тем самым знания многих поколений, и таким образом развеивая последние сомнения в душе молодого личного дворянина.

Вот и собственно королевский дворец. Подкупленный слуга чуть опережает остальных, и подойдя к дверце в стене, явно предназначенной для слуг, осторожно, но внятно стучит по ней. Щелчок, и она отворяется и из-за неё выглядывает голова какой-то женщины.

— Имре?

— Я это, Бита, всё хорошо.

— Кто это? — Никифор настороженно смотрит на слугу.

— Это Бита, моя супруга, — торопливо протарахтел названный Имре мужчина. — Я привёл всех сюда, ведь мы же не будем задерживаться в городе, господин?

— Нет, не будем, — русич согласно кивнул. — Хорошо! Веди дальше.

Телеги с малой охраной пришлось оставить во дворе, а большая часть людей устремилась вверх по лестнице, где их уже ждали Габор и Чонгор. Они тоже уже были полностью собраны в дорогу, так что оставалось лишь закончить дело, ради которого всё и затевалось, а потом спешно уходить.

Они шагали пустыми, гулкими коридорами, жалея, что нет времени полюбоваться на красоту королевских покоев. Это ведь только кажется, что его много. А на самом деле оно утекает со скоростью горного ручья. Ночь не вечна, а османская армия уже в одном переходе от столицы. Завтра (новый день уже начался, так что его можно было уже не считать), край послезавтра турки будут здесь. Так что сегодня из города рванут последние беглецы и русичи просто затеряются среди них.

Но вот, наконец-то и искомое помещение. Дверь заперта, но это поправимо. Ключ давно уже хранился у Габора, которому королевский архивариус наказал оставаться во дворце, смотреть за библиотекой и ждать возвращения королевы. Причём и тот, и другой прекрасно понимали всю глупость данного распоряжения. Но ведь Габор вызвался сам!

Так что теперь, позвякивая связкой, старик быстро нашёл нужный ключ и вставив его в замочную скважину, провернул. Стоило только дверям отвориться, как народ гурьбой ломанулся внутрь.

— Стоять! — негромко, но внятно рыкнул Никифор. И тут же уже спокойным голосом добавил: — Ещё подпалите что-то. А тут одна бумажка стоит дороже, чем всё ваше жалование за десять лет.

Сработало, и люди заходили в помещение уже осторожно, стараясь не размахивать факелами. Оглядевшись, Голохват восхищённо выдохнул. С обеих сторон длинной стены, высотой под самый потолок располагались стеллажи. А на них казалось бесконечными рядами стояли книги. Много книг. Такого их количества за раз Никифор никогда в жизни не видел. Даже увиденная им однажды библиотека в московских палатах князя Барбашина в несколько раз уступала по размерам увиденному тут. А ведь у Андрея свет Ивановича, по слухам, самое большое собрание книг во всём Русском государстве. И только у царя было больше. Сразу становилось понятно, с чего это князь так обеспокоился судьбой этого книжного собрания.

Впрочем, долго в состоянии приятного офигивания Никифору находиться не пришлось. В отличие от него, остальные ценность окружающей их сокровищницы знаний если и понимали, то очень плохо. И быстро стали теребить своего командира на тему того, что делать дальше. Пришлось из своих грёз возвращаться в реальный мир, и отдавать распоряжения по осторожному изъятию и перемещению всего этого добра в предусмотрительно прихваченные с собой возы.

Время уже перевалило заметно за полночь, когда работа была закончена, и пользуясь ещё имеющимся временем, люди разбрелись по королевским хоромам, в поисках "сувениров на память". Чего-то особо ценного найти не планировали, но ведь круто же привезти своей Меланье или Марусе, например, платье, которое носила аж сама угорская королева. Благо трусливый Имре показал и где хранились королевские одеяния. Их, конечно, перешить надобно, но ткань уж очень добрая, а орудовать иголкой с ниткой на Руси приучены даже боярыни.

Наконец наступила пора отбытия. Увы, всё что хотелось бы взять с собой, взять не получалось. Банально не влезало во взятые телеги. Их ведь под примерное количество томов покупали. А тут ещё Чонгор упомянул о королевском архиве. Четырнадцать больших ящиков с бумагами! По его словам, часть архива успели вывезти в Вену, но эти просто бросили. Пришлось кряхтя и ужимаясь, выискивать место и под них. Времени для разбора этих бумаг не было, так что пришлось грузить все.

И вот, по столь же пустынным, как и глубокой ночью, улочкам Буды караван тронулся к городским воротам. Их никто не беспокоил, и никто не интересовался кому же это не спится в такое время. А если бы и нашёлся такой любопытный, то легенда была придумана заранее. Купец Никола Гергей, со своими чадами и домочадцами, в сопровождении литовского дворянина бежит из города от турок. А почему так рано? Так ведь хочет выехать пока ворота не запружены народом. Слухи то о появлении османских разведчиков уже пошли и с утра в них будет не протолкнуться. Легенда, конечно, так себе, но таких вот беженцев за последнее время стало столько, что вопросы она у вопрошавших вызвать была не должна.

Купеческое семейство изображали Имре со своей Битой и их дети, а Горан и Чонгар играли роль слуг. Дружина же Никифора играла саму себя — дружину дворянина, который дождался нужного момента и теперь стрясёт с дурака-купца, не сбежавшего вовремя, изрядный куш за охрану.

В городских воротах, в отличие от улиц, стража ещё присутствовала. Но, судя по лёгкому запаху перегара, службу несла скорее формально. Тем не менее, увидев приближающийся караван, стражники преградили путь.

— Стой! Кто идёт? — зычно гаркнул один из них, а второй подтверждающе икнул.

Озвученная легенда, как и ожидалось, не вызвала сомнений. Хотя отворять городские врата раньше времени стража сначала отказалась, но вызванный старший караула, получив весьма увесистый кошель с приятным позвякиванием перекочевавший из одних рук в другие, стал после этого весьма предупредительным и готовым пойти хорошим людям на встречу. Так что, когда первые лучи утреннего солнца окрасили горизонт, караван с выкраденной Корвинианой уже неспешно двигался в сторону неприметной пристани, где под охраной небольшого числа ратников, его ожидала пузатая барка с один парусом.

Буда пала через два дня. Когда Сулейман добрался до столицы, там оставался только простой народ. Султану вынесли ключи от ворот, и он приказал не грабить и не разрушать город. Однако во время вступления армии в Буду начались пожары и грабежи. Первый визирь Ибрагима-пашу попытался ликвидировать огонь, но ему это не удалось. Буда сгорела полностью, за исключением замков и парка, где Сулейман сделал привал.

Из покорённой столицы турки вывезли все сокровища венгерских королей, в том числе три итальянских бронзовых скульптуры — Геркулеса, Дианы и Аполлона, и две гигантские турецкие пушки, захваченные венграми в ходе неудачной осады Белграда ещё Мехмедом II. А вот знаменитую библиотеку султан, слывший покровителем наук и искусств, так и не нашёл. На её поиски он отрядил одного из многочисленных пашей своей свиты, который, не брезгуя пытками, вызнал-таки про ночной визит неизвестных и немедленно отправил погоню по Богемской дороге, правильно посчитав, что медленный обоз далеко уйти не мог. Однако османский отряд так никого и не догнал и даже более того, уже в первом же селении никто про странный караван даже не слыхал. Не помогли ни подкуп, ни пытки. Обоз словно растаял в пространстве.

Возвращавшийся назад османский ага, остановив отряд перед городом, с грустью посмотрел на покрытый лодками Дунай, через который переправлялась победоносная армия и страшная догадка стрельнула в его голове. Паша, выслушав его мысль, сам схватился за голову. Ну как он не подумал о реке! Отряжать сейчас погоню было уже поздно, и он с повинной головой поплёлся к султану на доклад. Однако Сулейман, пребывавший в хорошем расположении духа, лишь махнул рукой на его покаяние и опасавшийся иной участи паша немедленно ретировался с его глаз.

А вскоре турецкая армия и вовсе двинулась в обратный путь, уводя с собой десятки тысяч пленных и увозя несметные ценности. Поход окончился грандиозным успехом, и теперь между султаном и Веной не было никого, кто бы мог оказать сопротивление.

А Никифор, высадив венгерцев в Пресбурге и одарив их небольшой суммой сверх озвученного за содействие, хоть и с приключениями, но добрался-таки следующим летом до Руси, привезя драгоценный груз в относительной целостности и сохранности.

* * *

*

Кшиштоф Шидловецкий был задумчив и раздражён. Его политика приверженности габсбургскому лагерю трещала по швам. А ведь когда император Священной Римской империи Максимилиан I загорелся идеей с помощью Московии сокрушить Королевство Польское и Великое Княжество Литовское, именно его стремление на подобный союз и позволило расстроить чужие планы. А угроза над королевством тогда нависла немалая. Именно в те дни император впервые признал московского князя " царем всея Руси", что нынче и дало повод Василию столь нагло приравнять себя к императору (а император с папой, вместо праведного гнева, приняли подобное равенство, тем самым возвысив московита над всеми государями Европы). Но хуже того, прошлый император признал права Василия Ивановича на Киев, и почти все земли литовского княжества, кроме Жемайтии, а к союзу присоединились ещё и Саксонское и Бранденбургское герцогства.

Что тогда спасло Польшу и Литву? Бог и воинская слава Сверчовского и Острожского. И его дипломатия. В результате которой летом 1515 года в Вене встретились император Максимилиан I, король и великий князь Сигизмунд, и его брат, венгерский и чешский король Владислав. Да, тогда, чтобы в дальнейшем не допустить союза Священной Римской империи и Московии, Сигизмунд уступил Габсбургам свое право на Чехию и Моравию, но ведь и Максимилиан признал ту опасность, которая угрожала Европе. "Цельность Литвы необходима для пользы всей Европы: величие Московии опасно", — громогласно заявил он.

И вот прошло всего десять лет с той поры, а сколько ошибок совершено за это время? Он, канцлер, всегда был сторонником беспощадной приверженности габсбургскому лагерю и противостоянию Османской Порте. И оба эти его начинания стараниями королевы и его врагов пошли прахом.

Вместо укрепления союза с Габсбургами, король поспешил заключить договор с главным их врагом — Франциском — а потом ещё и не отказался от него, когда французский король попал в плен. А ведь поражение под Павией предельно ясно показало, что политика канцлера была абсолютно верной: силы, способной противостоять Габсбургам в Европе нет. Хорошо хоть, что войска для помощи французу в его миланской авантюре выделить не успели по причине всё того же хронического безденежья.

Но и тогда у него оставалась ещё одна нить, связующая Польшу с Империей: война с султаном. Кшиштоф очень надеялся, что это спасёт польско-имперские отношения, но тут 1 декабря 1525 года король и сейм берут и заключают мир с Портой. И словам канцлера, что султан таким образом просто высвобождает силы для похода на Венгрию никто не внял. У Польши ещё не был закрыт восточный вопрос, а Ибрагим-паша прямо угрожал большим татарским набегом на южные пределы королевства.

И вот, как вишенка на торте, демарш королевы, что покрывать издержки государственной казны из господарской король больше не собирается. Мол, это личный доход короля! Хотите, давайте покрывать её вместе из казны всех магнатов. А нет, так нет! После этого Кшиштоф, наверное, впервые задумался о том, что деление при Александре единой государственной казны на две разных было не совсем верным решением. Король первый среди равных! Так почему ему идут доходы не только от его личных владений, но и от налогов. И ведь никто не подумал тогда, что король может совершить подобный финт. Кто подсказал королю, было понятно, а вот кто надоумил Бону так коварно воспользоваться этим решением? И это при том, что личные владения короля приносили в шесть-семь раз больше дохода, чем сборы и налоги. Но до приезда итальянки никто этим вопросом даже не задавался. А вот ему стоило бы подумать в этом направлении, едва королева принялась выкупать заложенные королевские имения.

Но кто? Кто столь умело играет против него? Неужели это Ян Ласский, благодаря которому вновь обострились раздоры между шляхтой и магнатами? А ведь он мог! Это ведь во время его пребывания на должности канцлера впервые заговорили об экзекуции имущества — то есть за возврат тех королевских имений, которые Ягеллоны, и Сигизмунд в том числе, щедрой рукой дарили и раздавали в держание или в залог магнатам. И едва закончилась проклятая война с московитом, как эта борьба развернулась с новой силой.

А что делать ему? Вынести вопрос об обратном объединении казны и урезать права короля на её использование? А как отнесутся к этому шляхта и магнаты? Ведь Бона упирает именно на родовой статус королевских земель. Мол, раз можно забрать у Ягеллона, то почему нельзя забрать у любого? И этот финт с признанием Литвой Сигизмунда великим князем. Теперь Польша, хочешь, не хочешь, а вынуждена будет короновать того польским королём. А в литовских землях у Ягеллонов власти больше, чем в Польше. Но хуже того то, что войди такая практика в обычай, она станет равнозначна введению в обоих государствах наследственной монархии. И тогда Ягеллоны рано или поздно начнут борьбу со шляхетскими вольностями!

Ой, чуется ему, недаром похороненный, казалось бы, навсегда, правительственный проект 1514 года вновь вернулся в обсуждения среди сторонников короля. А ведь в нём Сигизмунд предлагал ни много ни мало, а ввести постоянное налогообложение всех дворянских имений, дабы на собранные деньги содержать регулярное войско взамен созываемого в минуту опасности посполитого рушенья. Мол, это своенравное и худо обученное дворянское ополчение в век пороха и новой военной тактики превратилось в анахронизм. Впрочем, доля правды в его словах была: поместная шляхта, увлеченная своими фольварками, смотрела в последнее время на обязанность военной службы как на обузу. А ведь в Польше давно существовали и хорошо показали себя наемные полки, как из иноземцев, так и из "обывателей" (граждан) коронных земель. И только лишь вечная нехватка денег мешала сделать их постоянными.

Слава господу, сейм, даже в столь грозный час, не одобрил подобного. Шляхта просто не пожелала расставаться с гарантированной еще Кошицким привилеем 1374 года свободой от регулярных податей. Да и то, что реформа усилит короля и тот, имея под рукой большую регулярную армию, станет слишком независимым, пугало её не меньше.

И вот новый взбрык королевы! Канцлер, сам бывший когда-то подскарбием, прекрасно знал, сколь доходны королевские земли. Вместе король и королева могли собрать сто девяносто тысяч шестьсот копен грошей. Да, что-то потребует двор, но даже ста тысяч коп грошей на хорошую постоянную армию в две с половиной тысячи тяжёлых кавалеристов и пять тысяч пехоты королю вполне хватит.

Конечно, шляхта не позволит королю иметь свою армию. Но это королю! А если её будет нанимать какое-нибудь частное лицо? Думается, Бона сможет додумается и до такого шага! И канцлера очень сильно интересовало, кто же это такой хитрый советчик у королевы? Уж точно не старый и добрый король. Сигизмунд правил и правит по старине, придерживаясь патриархальных традиций своих предков. А тут так и разит ромейским коварством.

Но кроме проблем внутренних, тревожили канцлера и проблемы внешней политики. И особенно события, что разворачивались сейчас в Ливонии.

Это недоразумение старых времён манило не только дикого московита. Ливонию, которая богатела, выступая в роли посредника в торговле между Ганзой и Русью, мечтали покорить и польские магнаты, дабы это Польша, а не ливонские торгаши, стала посредником в торговле России с Западом и имела с этого немалый доход от взимания пошлин. К тому же Ливония, с её развитым сельским хозяйством, богатыми городами и отлаженной системой торговых связей, стала бы неплохим прибавлением к Пруссии. Шидловецкий нюхом истинного политика чувствовал, что это прибавление позволит стране более плотно включиться в экономическую систему Европы на правах главного поставщика хлеба и других сельскохозяйственных товаров, что значительно обогатит государственную казну.

Впрочем, и магнатерия Великого княжества Литовского тоже хотела вкусить своей доли от того "пирога". И потому примчалась в Краков столь большим составом, понимая, что в одиночку окоротить московита у неё не получится.

Но как же не вовремя тот полез в Ливонию!

Ведь как раз именно сейчас у Польши было слишком много иных проблем. Тот же император и его брат были злы на поляков за перемирие с османами. Татары беспрестанно зорили окраины обоих государств, а османы вторглись-таки в Венгрию, и как там всё сложится — одному богу известно.

Или вот на западе, после того, как Польша упустила возможность принять в вассалы Западное Поморье, и князь Болеслав присягнул империи, у неё всё равно ещё оставались рычаги воздействия на его потомков. Но после визита туда московитского посла, Георг вдруг наотрез отказался обсуждать вопрос спорных городков. А значит, стал потенциально опасен.

А ведь была ещё и Молдавия. И люди поговаривали, что между Сучавой и Москвой тоже начались какие-то поползновения.

А тут ещё и император отпустил пленённого им короля франков, и тот тут же начал готовится к реваншу. Его посол был уже на пути в Польшу, и Шидловецкий даже представить не мог, какие предложения он везёт. Но какие бы они ни были, они всё одно шли в противоречие его прогабсбургской политике.

Однако и вести из Ватикана были даже как бы и не хуже. Похоже, папа решил в этот раз выступить против Карла. Его мотивацию канцлер понимал, но при этом был более чем уверен, что московит в этом начинающем противостоянии поддержит как раз Карла, а это значило, что вмешательство Польши в ливонские дела он привычно выставит как оправдание того, почему он не может выслать войск в помощь. И тогда уже ни о каком союзе с Габсбургами речи идти быть не могло. Ведь в глазах Карла и Фердинанда Польша окончательно превратится в главную помеху для московита отправлять войска в помощь императору. И что тогда? Новые планы по разделу коронных земель, как при покойном Максимилиане? Ливония хороший приз, но вмешиваться в её дела именно сейчас Польше явно не стоило. Сначала нужно было провентилировать складывающийся политический расклад, найти союзников, собрать необходимую сумму и придумать, как минимизировать возможные потери. И лишь потом уже начинать действовать.

Ну а пока придётся молить бога, чтобы ливонцы продержались хотя бы год.

* * *

*

Весна в Стокгольме выдалась холодной, и молодой король предпочитал вершить дела, если находился во дворце, сидя возле весело потрескивающего камина. А дел у него было много. Кризис в Дании и решительная поддержка Любека помогли ему освободить Швецию от унии и одеть королевскую корону. Но ему этого было мало: подобно былым королям, он мечтал расширить старые границы Швеции. Вот только для этого ему не хватало одной малости — денег.

Помощь Любека повлекла за собой известные обязательства и "почтенный совет" города желал как можно скорее получить дивиденды за вложенный в него капитал. Так что пришлось молодому королю издавать указ о предоставлении Любеку и его союзникам очень выгодных торговых привилегий. Так что теперь внешняя торговля Швеции велась прежде всего с ганзейской столицей и с помощью посредников, в роли которых выступали всё те же ганзейские купцы, так как в стране фактически не существовало тех, кто был бы связан с морем, кроме небольших артелей рыбаков. Но эти привилегии, обогащая других, стали изрядным минусом в доходной части казны самого Густава. Обременив себя и государство долгами Любеку, он с трудом сводил концы с концами. Где уж тут мечтать о территориальных захватах. Тем более, что его двор просто погряз в тайных заговорах, насилиях и интригах.

В начале 1524 года из датского плена возвратилась на родину вдова Стена Стуре Кристина Юлленшерна, которая вовсе не отказалась от политической деятельности. Более того, она даже сошлась с извечным врагом шведской свободы — Северином Норби, и вместе с ним начала плести сеть интриги.

В результате, в прошлом, 1525 году, Норби поднял восстание в пользу свергнутого короля Кристиана II и появился со своим флотом у стен Кальмара. Для защиты города выступил флот шведский и Норби, потерпев поражение, вернулся обратно на Готланд. После чего Густав, действуя то угрозами, то уговорами, сумел разогнать сгустившиеся над его головой тучи. Кристина была вынуждена уступить. Педер Суннанведер бежал вместе со своим помощником, магистром Кнутом, в Норвегию, а Беренд фон Мелен удалился в Германию. Вот только ощущение того, что всё далеко ещё не кончилось, так и не покидало Густава Вазу.

Зато по итогам войны против Норби, он с горечью констатировал, что флот, "уступленный" ему любекчанами, и обошедшийся казне в сорок две тысячи любекских марок, оказался небоеспособным. Флагман "Любек Сван" утонул прямо в море, недалеко от Эланда. У берегов Готланда затонуло ещё несколько кораблей. В результате флота у него уже не было, а деньги любекским купцам за корабли он продолжал платить. Причём Густав Ваза как никто другой знал и понимал, что без контроля прибрежных вод с такой большой береговой линией Швеция не сможет защитить себя от вторжений извне.

Что же, видимо стоило начинать строить корабли у себя. И желательно без участия любекских толстосумов. Но у шведов не было своих мастеров, так что пришлось королю писать магистру ордена госпитальеров письмо с просьбой выслать для него мастеров, умеющих строить столь обожаемые им галеры и иные суда.

Сегодня же он сидел возле камина и, протягивая руки к пылающему жаром костру, думал над словами, что произнёс примчавшийся из Финляндии управляющий провинцией Або Монс Свеннсон. Просто так получалось, что они хорошо сходились со словами Ивара Флеминга, адмирала, что командовал королевским флотом.

Свеннсон привёз известие о вступлении русских войск в Ливонию, а также свои взгляды и предложения по этому поводу.

— Сир, — волнуясь, говорил он, — будет очень плохо для Швеции, если рутены получат такую прекрасную гавань вблизи границ Финляндии. После этого Выборг, как торговый порт, можно будет списывать со счетов. Да и другие финские города не выдержат подобной конкуренции.

Густав тогда слушал его, а перед глазами стоял Флеминг и его слова:

— Если мы завоюем господство в Финском заливе, то, пользуясь тамошними гаванями, сможем получить преобладающее положение в торговле с Русью и таможенные доходы от этой торговли, будут сопоставимы сборам, что получает датский король за проход через Зунд. Но не дай господь, если датчане вернут себе Эзель, а русские — Ливонию.

Да, Густав был согласен со своими доверенными людьми, недаром же именно их он ввёл в государственный совет, вот только оба фрайхера, радея о будущем, не понимали, что нынче не время для экспансий. Тут бы в самом шведском доме порядок навести. Куда уж в чужую драку ввязываться. Да были бы у него силы, он бы и Берёзовые острова, отошедшие к Швеции ещё по Ореховецкому договору, не отдал бы. Но русские давили, угрожая признанием, и ему пришлось уступить. Слишком непрочно было ещё его положение.

А Ливония — прекрасная страна! Она бы стала украшением в его короне, но, увы, время следовать заветам предков пока не пришло. Даже если завтра Польша и Литва предложат союз, ему придётся им отказать, так как он понимал, что оставлять за спиной неспокойные земли глупость несусветная. Делакарлия затушена, но не замирена, и готова взорваться вновь по любому поводу, по Смоланду гуляют тревожные слухи, да ещё этот чёртов Норби портит кровь. Любек? А что Любек? Он может и помочь, но какую цену при этом заломит! Нет, видимо придётся сначала утихомирить страну, наладить внутреннее хозяйство, а уже потом думать об экспансии.

Что же касается Дании, то вряд ли Фредерику сейчас до какого-то острова. Он едва подавил восстание в Сконе (на помощь которому и спешил Норби), а сейчас сильно занят внутренними распрями, а также борьбой между католиками и лютеранами. Да и всё растущие в числе с каждым годом русские конвои приносили ему в казну неплохие деньги, во всяком случае, куда больше, чем ливонские купцы, которые за Зунд практически и не плавали.

А всё же жаль, если рутены возьмут Ливонию, а особенно Ревель. Тогда бороться за балтийскую торговлю станет куда тяжелей. Рано, слишком рано русский царь решил разобраться с Орденом. Сил у Швеции для того чтобы вмешаться, нет и они ещё не скоро появятся...

* * *

*

Хисар-мурза ненавидел Сибирь. Густая тайга, проклятые комары и вода, от которой пучит брюхо. Воды тут было много, недаром предки и обозвали эти места Сибирью, что означало "сырая местность". Он не раз приезжал сюда послом и всегда кривился, когда местные, с позволенья сказать, вельможи обзывали свои убогие поселения городами. Ему, побывавшему в великом граде Истамбуле, учившемуся в лучших медресе Порты, видевшего города Египта и Балкан, невмоготу было сравнивать с ними местное убожество. Но дело есть дело, и посол крымского, а потом и казанского хана раз за разом наведывался в "стольный град" Чинги-Туру, чтобы вести с местным ханом разговор о великом наследии, которое оставили предки. По мысли крымского хана, Крым, Хаджи-Тархан, Казань и Сибирь должны были вновь объединиться, как в былые времена, и восстановить власть чингизидов над владениями Орды. Увы, но на пути этого великого плана стоял сепаратизм тех, кто владел осколками единого некогда государства. Может быть они и были готовы к объединению, но в роли Великого хана каждый предпочитал видеть себя, даже такой захолустный владыка, как хан Сибирский. Зато, пока наследники Орды пытались договориться, её былые вассалы, пользуясь неурядицами в Степи, выросли и заматерели, превратившись в настоящих хищников. И не думал Хисар-мурза, что уже на его глазах начнёт сыпаться дворец степного величия под ударами чужих сабель.

Он переехал в Казань вместе с Сагиб-Гиреем, будучи в рядах тех, кто шёл с ним через степи спасать единоверцев от рук злых урусутов. За те деяния он получил из рук хана в награду хорошие места, где многоголовые стада могли пастись на свежей траве, а местные землепашцы без труда снабжали его стол всем необходимым для жизни.

Вот только нет больше стольной Казани, и нет больше Казанского ханства. Былой подручник ордынских ханов вновь овладел её землями, а те, кто выжил в боях, вынужденно бежали кто куда. Кто в Крым, а кто и в Сибирь. И так уж получилось, что Хисар-мурзе пришлось уходить в сторону владений сибирского хана.

Нет, Кулук Салтан с почтением принял беглецов, и даже был рад им. Ведь мурзы и беки привели с собой одоспешенных батыров, которые своим оснащением весьма выгодно смотрелись на фоне даже ханских воинов, а что уж говорить о местном ополчении.

Что поделать, Сибирское ханство было огромным, но малолюдным государством. Крупных городов в нём не было, но по всей земле были разбросаны небольшие улусы, которые представляли собой простые укрепленные остроги. Во главе улусов были беки или мурзы, являющиеся их полновластными хозяевами. Сам хан в дела своей знати не вмешивался. Однако все улусы платили хану дань: "черные" улусные люди собирали ясак, а беки и мурзы переправляли его хану. На этот-то ясак и существовало Сибирское ханство, и даже торговало с соседями. А столица так и вовсе выросла на перекрестках торговых путей. Из Поволжья через степи шла Казанская дорога до города Чинги-Туры. А от неё уходила дальше на юго-восток через Прииртышье в калмыцкие улусы и в Китай. Отдельная дорога шла на юг, к Бухаре, начинаясь в верховьях Ишима, она шла к горам Улутау, подходила к реке Сарысу и городу Туркестану, пересекала Сырдарью и выходила к Бухаре. Большой торговой дорогой была и река Джирс.

Но даже наличие торговых путей не делало сибирских ханов богачами. А нынче и вовсе, после восстания мирз Тайбугидов, ханство фактически распалось надвое, где в старой столице сидел шейбанид Кулук Салтан, а в Искере правили Тайбугиды Ангиш и Касим. И доходы они теперь получали вдвое меньше, ведя при этом перманентную войну друг с другом. Но именно по причине этой вражды план казанских мурз и провалился.

А ведь они изначально рассчитывали, что хан Кулук окажется не менее честолюбивым, чем его предок — хан Мамук — который одно время владел казанским престолом. Но на деле оказалось, что Кулук не только честолюбив, но ещё и хитёр. Он не отказал казанским беям. Более того, он даже согласился возглавить священную войну, вот только главным препятствием на пути военного похода видел мятежных Тайбугидов, которые непременно воспользуются его уходом из столицы. Поняв, что уговорить хана на поход иначе не получится, казанские беи и мурзы, которым быстро осточертело жить в походных юртах, решительно выступили за совместный поход на Искер. Ибо промедление было смерти подобно.

От доверенных людей они постоянно получали информацию из земель бывшего ханства. Урусуты, видимо наученные самим иблисом, в первый же год принялись ставить по всем новоприобретённым землям укреплённые городки и перемешивать знать. Так, подавшихся под руку московского царя беков и мурз не казнили, а даже наоборот, обласкали и вместо отнятых владений, дали новые и чаще даже более обширные. Но в землях горной черемисы, подвинув тем самым тамошних старшин и князей за их верность казанскому хану. А вот луговая черемиса столь вовремя поклонившаяся московскому владыке, наоборот, продолжала жить своим укладом, под рукой своих же старшин и князей. И это превращало Горную сторону в тлеющий костёр, который, к сожалению, полыхнёт не только против урусутов, но и против казанских владетелей, столь бездумно взявших подачку из рук московского царя. Зато на головы казанским землепашцам, освобождённым от своих беков и мурз, сажали уже урусутских дворян, которые составляли основу того войска, что охранял казанские украйны. И вкупе с крепостями они могли стать для небольшой армии сибирского хана настоящей головной болью. Так что, если казанцы хотели вернуть себе Казань, выступать нужно было как можно скорее, пока новые хозяева не укрепились на завоёванных землях. Тем более что крымскому хану, на которого казанцы также питали большую надежду, из-за вспыхнувшей замятни, было пока что не до Казани.

В общем, едва зазеленела в прогалинах молодая зелень, воины хана и казанских беглецов выступили в совместный поход. Шли неспеша вдоль берега реки по едва заметной тропе, соединяющей друг с другом сибирские селения. При входе в лес войско перестраивалось по двое, отчего их колонна растягивалась, а движение замедлялось ещё больше.

А ведь если в чём-то сибирцы и были непревзойдёнными, так это в искусстве разведки. Так что в ханском войске мало кто надеялся застать Тайбугидов врасплох. Как и мало кто удивился, когда в очередной чащобе они наткнулись на самострелы, прикрепленные к стволам деревьев, сразившие сразу нескольких передних воинов. Павших похоронили, а внимательность утроили, что, разумеется, тут же в очередной раз сказалось на скорости похода.

Хисар-мурза, шедший во главе своей полусотни, был в ярости от такой войны. Дикари, нацепившие халаты вельмож, вот кто эти сибирцы. Где полёт конницы, блеск сабель и сладость победы в поединке? Вместо честного боя удар из засады. Что ещё взять с тех, кто поклоняется духам. Ничего, вернём Казань и вернёмся сюда, дабы привести местных язычников под зелёное знамя пророка и власть единого хана. Пора, давно пора осколкам великой Орды соединиться вновь!

Наконец, опостылевший всем казанцам лес окончился, и на речном крутояре взорам воинов предстали стены небольшого укрепленного валом поселения. Разглядывая его, Хисар-мурза поморщился, как от зубной боли. Ещё один местный "город", готовый защищаться. О, Аллах, они ведь и вправду верят, что смогут отбиться за этими жиденькими стенами.

Впрочем, оглядев "воинство" хана, он был вынужден признать, что шанс у жителей был. Если бы не казанцы и их оружие.

Но в начале сибирцы привычно закружили перед стенами карусель, посылая внутрь города сотни стрел, часть которых была с подожжённой паклей. Вот только весеннее солнышко ещё не просушило строений, сырых от стаявшего снега, так что загорались они с огромной неохотой, отчего местные успевали затушить пламя ещё до того, как оно разгоралось в огромный пожар. И стреляли в ответ не менее метко.

В результате подобной войны потери несли обе стороны, но городок продолжал держаться. И тогда Хисар-мурзе это надоело. Он велел принести из обоза две небольшие пушки, прихваченные им ещё из русского каравана, утопленного на Волге, и установить их напротив городских ворот. Пушкарь-армянин привычно принялся наводить орудия, а потом поочерёдно выстрелил из обоих и тут же велел своим подручным перезаряжать пушки.

От грома выстрелов, казалось, вздрогнул сам лес и дико заржали кони сибирских всадников, зато в толстых плахах ворот появились круглые отверстия. Да, пушечки были не чета султанским стенобоям, но для данной местности они были вполне на уровне. Уже на третьем выстреле ворота были сорваны, и всадники с диким улюлюканьем ворвались внутрь городища.

— Иблисовы игрушки, — проговорил хан Кулук, подъехав к позиции пушкарей.

Нет, он не был дикарём и прекрасно знал о пороховом оружии. Но отношение у него к нему было именно таким. Ведь настоящего батыра готовят с детства, а тут, получается, простой "чёрный" ясачник может взять в руки стреляющую палку и убить любого воина. При этом далеко не каждый самострел способен пробить хорошую броню, а вот ядро не остановит никакой доспех.

Увы, но подобные мысли царили не только в голове сибирского хана. Персы под Чалдыраном или мамлюки в Египте проиграли по той же причине: их просто и без затей вынесли османские пушки.

Хисар-мурза, зная про подобные взгляды хана, только усмехнулся в ответ, благоразумно перед этим отвернувшись, и принялся торопить пушкарей.

Тайбугиды решились на битву прямо под стенами своей столицы. Войск у них было больше, чем у хана, но сводный отряд казанских рыцарей перевешивал всё численное превосходство противника. Правда, чтобы не спугнуть врага, их до времени спрятали в лесной глуши, так что воины Тайбугидов видели перед собой лишь привычного врага, да ещё и малочисленного.

И каково же было их изумление, когда ханские богатуры с воплями ринулись на них, словно не считаясь с действительностью. Правда, не доскакав до их неровных рядов каких-то нескольких десятков шагов, они всё же не решились на стычку, и ушли в сторону, осыпая всех стрелами. И тогда взревевшие от возмущения воины тайбугидов, не слушая вопли своих беков и мурз, более искушённых в битвах, ринулись на врага, который, словно и ожидая этого, немедленно ударился в бега. Чем ещё больше раззадорил тайбугидских воинов. В результате их конные сотни быстро оторвались от собственных пешцев, но догнать ханских богатуров им было не судьба, потому что им во фланг ударил копейным боем строй закованных в броню латников. Казанцы просто снесли легких всадников мятежных мурз, а следом на их расстроенные ряды тут же навалились развернувшиеся воины хана. Замелькали сабли, высекая искры и пробивая старинные доспехи, потекла на сочную от молодой зелени луговину горячая алая кровь...

Конница тайбугидов под таким напором продержалась недолго и порскнула в разные стороны, уходя от смерти. Пешцы, увидев столь бесславное бегство своих багатуров, тут же кинулись в сторону города, ворота которого были беззаботно открыты и это стало концом Искера. Прямо на плечах бегущих пешцев шейбаниды и казанцы ворвались в мятежную столицу, устроив в ней страшный погром.

Всё оставшееся лето армия хана потратила на то, чтобы найти и вырезать всех тайбугидов и привести к покорности отколовшихся от шейбанидов местных ханов, беков и мурз. Причём ни о какой былой вольности местным владетелям теперь мечтать не приходилось. Пользуясь случаем, хан вырезал целые рода, ставя во главе "черных" людишек своих наместников. Ведь хан Кулук, как уже говорилось, не был лесным дикарём, оторваным от мира и политики. Он прекрасно видел, что творится вокруг, и, как и любой правитель, тоже мечтал о сильной собственной власти, кторой мешали "непокорные" владыки улусов. И, как и всегда, централизация строилась на крови подданных, поддержавших своих старшин. Зато к следующей весне Сибирское ханство вновь было едино и куда более крепко, чем ещё год назад. А армия хана, одевшись в доспехи поверженых мятежников и усиленная бронированной конницей казанцев, была сильна как никогда.

И ничто уже не мешало хану выполнить своё обещание: идти воевать казанский престол. Ведь ещё летом, когда с плеч Ангиша и Касима слетели головы, а их детям, кто был выше колеса, по старому обычаю сломали хребет, в земли черемисов были отправлены надёжные люди дабы смущать умы и сеять рознь.

А зимой в Чинги-Туру примчались послы крымского хана.

Гиреи так и не поняли, что окно возможностей по возрождению Орды с треском захлопнулось, потонув в местечковом сепаратизме, и по-прежнему горели желанием возродить былое величие. Посол от имени калги-султана обещал сибирскому владыке военную помощь в борьбе за Казань и даже готов был обговорить конкретные сроки. Как оказалось, поняв, что силы у обоих были примерно равные, Саадет и Ислям временно примирились, чем тут же воспользовался Сагиб Гирей, предложивший одновременный удар по Москве силами воинов Исляма, и по Казани, силами Саадета. Ну и часть войск оставить для защиты самого полуострова, хотя с ногайцами вроде как получилось договориться.

Для Крыма восстановление Казанского юрта было выгодно ещё и тем, что он бы отрезал Хаджи-Тархан от Руси, что сразу же поумерило бы тон хаджи-тарханского хана, заключившего союз с Москвой за спиной у Гиреев.

А следом за крымчаком примчался посол и от ногайцев.

Севший без их ведома на трон Хаджи-Тархана Хуссейн не устраивал верхушку Орды, и ногайские бии, прослышав о казанском походе Кулук-Салтана, хотели заранее договориться о совместных действиях против хаджи-тарханцев и разграничении владений после того, как сила Казани будет восстановлена. А то иметь в соседях чересчур активных урусутов ногайцам тоже не сильно хотелось.

Ну а хан Кулук, оказавшийся разом в центре большой политической игры, бувально расправил плечи и уже более активно стал готовить военный поход. Он не был наивным и понимал, что казанские мурзы союзники только до победы, но в его голове уже зрел план, как взгромоздиться на казанский трон в обход чужих желаний и тем самым исполнить заветную мечту своего предка. Но для начала нужно было восстановить независимую Казань...

* * *

*

По широкой Двине плыла на парусах, наполненных теплым ветром, русская рать. Пять сотен стругов далеко растянулись на поворотах реки. А по вечерам огни от многочисленных костров заполняли всю речную долину до самого окоёма.

В войске было немало старых вояк, побывавших не в одном походе, и на вечерних остановках они собирали вокруг себя недавно повёрстанных новиков, да рассказывали им про былые сражения, делясь не только собственными воспоминаниями, но и собственным опытом.

После большой победы над армией магистра пришёл черёд Кокенгаузена в очередной раз подвергнуться осаде. Увы, но к сожалению для ливонцев, его жители уже изрядно устали от подобных тяжестей, так что городок не продержался и неделю, после чего русская армия продолжила своё наступление на запад.

Не сдержал её шаг и замок Леневарден, продержавшийся менее суток, после чего путь на Ригу был открыт. Двадцать второго августа, в жаркий полдень, из воздушного марева показались бастионы вольного города.

За время, прошедшее с осады устроенной Бланкенфельдом, рижане успели, насколько это было возможно, отремонтировать городские стены и насыпать вокруг города земляной вал. А на деньги местных толстосумов для усиления гарнизона было нанято свыше тысячи кнехтов. Да ещё около полусотни бойцов закрылись в крепости Дюнамюнде.

Князь Иван Иванович Барбашин-Шуйский, как воевода Передового полка, Ригу увидал первым. Окруженная рвами, рекой и высокой каменной стеной с башнями и бойницами, она стояла несокрушимой твердынью, готовая к осаде и битве. И ведь вокруг неё ещё не были возведены многочисленные валы, которые появились перед крепостью в ином времени в 1537 году. Но впечатление неприступности город производил и без этих нововведений.

Расставив людей наблюдать за осаждёнными, князю ничего не оставалось, как ждать прибытия основного войска. И оно не замедлило явиться, наполнив окрестности многотысячным гулом.

Главный воевода, князь Василий Васильевич Немой-Шуйский тут же принялся отдавать приказания, кому и как размещаться, а опытные пушкари тем временем отправились выбирать места для размещения наряда. Повсюду закипела работа. Ратники ладили палисад, а за ним правильными рядами выстраивали свои палатки, землянки или просто шалаши из ветвей и сучьев. Обозники ставили четырёхугольником длинные телеги с различным припасом, а в большие полковые котлы уже засыпалось пшено для горячей похлебки.

Прихватив с собой кроме охраны почти всех воевод, князь Шуйский выдвинулся к крепости, внимательно рассматривая её собственными глазами. Князь Иван, вошедший в число рекогносцировщиков, ехал на своём тонконогом иноходце, думая о чём угодно, только не об осмотре городских стен и башен, которые он уже вдоволь насмотрелся за прошедшие дни. Однако разговор больших воевод краем уха слушал.

— Да, этот орешек посильнее всех Полоцков станет, — сокрушался боярин Захарьин. — Стены из камня сложены, а гарнизона куда как более, чем в том же Динабурге. Сколько времени на пробитие бреши уйдёт, одному богу ведомо.

— Ничего, с божьей помощью одолеем и сей град, — уверенно заявил Курбский, гордо приосанившись в седле.

Вот только Шуйскому было не до показной бравурности, ибо подобной уверенности он, увы, не ощущал. Уже прославившийся среди московской знати, как знатный "градоборец", он, с ненавистью глядя на серые каменные стены, вдруг понял, что брать подобные твердыни ему ещё не приходилось, и оступиться тут было вполне возможным событием. А вот оступаться ему не следовало бы, ибо любая его неудача будет тут же использована его противниками при дворе. Может, стоит послать гонца с предложением сдаться на милость государя? Остановив коня, он приложил ладонь ко лбу, и принялся разглядывать древний город.

На рижских стенах не было видно ни души, но воевода прекрасно понимал, что за ним сейчас следят сотни чужих глаз. Внезапно над одной из башен вспухло белое облачко. И лишь потом до княжьего слуха донесся рёв выстрела крепостной пушки, а ядро шипя и крутясь упало в грязь, совсем чуть-чуть не долетев до всадников. Похоже, Рига сделал свой выбор.

И всё же князь, вернувшись в основной лагерь, что был разбит верстах в пяти от городских стен, отписал городскому муниципалитету письмо, в котором обещал, что не будет начинать обстрел, если они согласятся вести переговоры о сдаче. Увы, горожане даже не поинтересовались условиями, что готов был предоставить им воевода, а сразу же ответили категорическим отказом. А под вечер того же дня ворота крепости растворились и рижский гарнизон при поддержке своей артиллерии выскочил на вылазку. Несколько пеших ватаг, выстраиваясь на ходу, стремительно побежали к русскому лагерю. А за их спинами уже маячили ливонские всадники.

Русские батареи к этому времени еще не были установлены, так что рижане, сами того не ожидая, получили для себя огневое преимущество. Грозно затрещали барабаны, выдергивая ратников из их палаток и шатров. Но прежде чем они достигли вала, несколько ядер из принесённых рижанами крепостных ружей ударили в сосновые бревна палисада, вызвав разлёт деревянной щепы.

Князь Барбашин, выстраивая своих воинов в подобие строя, зло осклабился. Без хороших пушек пробить пусть и построенное наспех укрепление рижане не смогут. Хотя щепа и ядра всё же наносили русскому воинству пусть небольшие, но всё же болезненные потери.

Между тем рижане не только не собирались уходить, убедившись, что укрепления их пушкам не под силу, а наоборот, смело ринулись вперёд и используя прихваченные с собой лестницы и любые подручные средства, стремительно полезли на палисад. С теми же, кому удалось перемахнуть через него, уже на русской стороне вспыхнула ожесточённая рубка.

Махнув саблей, князь Иван повёл своих людей в сечу, прекрасно понимая, что, если рижанам удастся проделать в укреплениях брешь, удара кавалерии будет уже не избежать.

Почти четверть часа длился бой на палисадах. Однако рижане вовсю воспользовались своим главным преимуществом: огневым боем. Удар ядра из крепостного ружья не держал ни один доспех и умывшиеся кровью поместные, не выдержав, отхлынули от вала. И лишь своевременный удар конных сотен Курбского во фланг атакующим горожанам не позволил рижанам закрепить свой успех.

Подхватив своих раненных, они спокойно отошли к воротам, от которых в преследующих их поместных конников тут же полетели ядра и картечь. Ворваться в город на плечах отступающих дворянам не удалось, так что понеся потери, они были вынуждены отойти на исходные позиции.

Осада Риги продолжилась, а князь-воевода стал ещё сильнее торопить пушкарей. Рижане показали, что биться они будут до конца, а драгоценное летнее время стремительно уходило...

Наконец пушки были установлены, и Шуйский немедленно отправился на батареи. Здесь под приглядом нарядного воеводы князя Михаила Ивановича Кубенского колдовали старые княжеские знакомцы по былым походам: Григорий Собакин да Якуб Ивашенцов.

— Что же, други, одолеем каменную твердыню?

— А чего же не одолеть-то, батюшка-княже, — весело ответил Собакин. — Чай дело-то знакомое. Оно, конечно, камень не древо, но и его покрошим со временем. Сам видишь, какие у нас красавицы.

И он перстом указал на огромную пушку, длиной в добрые две сажени, возле которой уже заканчивали возится приданные пушкарям мужички. Шуйский согласно покивал головой. Что может государев наряд он хорошо представлял, но всё же некое сомнение грызло воеводу.

— Ну что, начнем, боярин? — спросил закончивший с наводкой огромного ствола Ивашенцов.

— Пали! — махнул рукой воевода.

Пушкарь с зажжённым фитилём на длинной палке встал сбоку к пушке и вытянул руку.

Шуйский привычно открыл рот, прекрасно зная, каково это, выстрел из подобной монструозины. Оглушительный гром заставил его потрясти головой.

— Сторонись! — привычно прокричал пушкарь перед тем, как огромная пушка, вследствие отдачи, откатилась-отпрыгнула назад.

— Следующий! — заорал Собакин, углядев воеводскую отмашку.

И вновь злое шипение затравочного пороха сменилось грохотом выстрела, после чего густой белёсый дым окутал всю батарею.

— Прицел правь, раззява, — гаркнул Ивашенцов, углядев, как очередное ядро упало на землю, не долетев до стены.

Поняв, что здесь его указки никому не нужны и батарея приступила к привычной для себя работе, князь со спокойной душой отправился по полкам.

Три дня безустанно грохотали батареи. Пушкари так направляли свои выстрелы, чтобы они били примерно в одно место. В ответ рижане старались сбить русские батареи стрельбой из своих самых мощных пушек. Ни у тех, ни у других большого толка от усилий пока что не вышло. Толстые городские стены, получив видимые повреждения, тем не менее устояли, а урона русским батареям и вовсе практически не было.

Тогда по совету князя Кубенского воеводы порешили поставить пушки напротив портовой части города, дабы вести огонь по городу со всех сторон. Для этого решили использовать практически необитаемые острова прямо напротив города: Дивельсгольм и Мастерсгольм. Вот только организовать переправу туда воеводам не удалось. Рижане, кроме пеших воинов, имели ещё и целую флотилию из вооружённых купеческих судов, которая стремительной атакой и сорвала переправу. А потом ещё и высадила десант, который изрядно потрепал прибрежный лагерь, после чего ушёл практически безнаказанно.

Оценив новую угрозу, Шуйский тут же решил запереть Двину выше по течению, дабы рижане не захватили ненароком запасы, что подвозили для войска трудяги струги да насады, упорно ходившие по опавшей воде. Для этой цели были выделены царские стрельцы с приданной им батареей, которые молодецким ухватом овладели замком Долен, возведённом на острове Доле. Поставленные возле него пушки теперь держали под обстрелом всё речное русло, от берега до берега.

Однако этот успех на общую картину осады сказался слишком мало. Город и не думал сдаваться, а его стены продолжали упорно противостоять чугунным ядрам.

А пока армия безуспешно осаждала Ригу, флот занимался своими делами.

Дюнамюнде, находившееся на острове в устье реки, была ключевым участком обороны Риги. Крепость своими пушками разила корабли противника, пытавшегося зайти в устье, и тем самым оберегала рижский порт.

У крепости была богатая история. Когда-то здесь располагался цистерцианский монастырь. Однако затем это место выкупил Орден за четыре тысячи кёльнских марок, и славные рыцари быстро отстроили тут замок. Но в конце прошлого века, когда рижане устали платить орденцам деньги за пропуск кораблей, он был захвачен и разрушен так, что от него осталась только одна башня. Однако уже в правление Вальтера фон Плеттенберга замок был вновь восстановлен и усилен четырьмя круглыми башнями с пятью ронделями. Кроме валов замок защищал ров с водой, через который был перекинут деревянный подъемный мост.

Увы, но в начале шестнадцатого века никто не мог представить, что через каких-то шестьдесят лет река промоет себе новое русло и обошедшийся в кругленькую сумму замок станет бесполезен. Однако в 1526 году река ещё не поменяла своего хода, и замок прочно запирал её устье.

Утром пятнадцатого августа морской горизонт близ замка заполонили паруса кораблей приближающегося флота. В крепости тут же начали спешно готовиться к бою, льстя себя надеждой, что это спешат на помощь городу ганзейские корабли. Увы, но надежды эти не оправдались. Флаг, трепещущий над судами, был незнаком рижанам, зато обводы приближающихся кораблей они знали очень хорошо. И пушки крепости первыми ударили по врагу...

Подойдя к берегу, русские корабли легли в дрейф и принялись спускать шлюпки. Бомбардирские же суда, искусно маневрируя под огнём противника, вступили в огненную схватку с крепостью.

Спустя где-то с час шлюпки с десантом одна за другой стали достигать берега, и стрельцы морского корпуса, спрыгивая на прибрежный песок, принялись строиться в колонны, готовые прикрыть место высадки от внезапной вылазки. Однако командовавший гарнизоном Дюнабурга Эберхард фон Оле вовсе не собирался класть своих людей в бесполезной контратаке. Он и удержать замок-то не надеялся, так как боеприпасов ему навезли сверх всякой меры, а вот с провиантом было не всё так хорошо. Однако и сдаваться без сопротивления потомок ландмаршала Ордена тоже не собирался.

Между тем со второй волной десанта на берег были выгружены пушки достаточно лёгкие, чтобы с ними справлялись вручную и достаточно убойные, чтобы причинить вред стенам. Франтишек Бялозор, сотник при наряде полка морских стрельцов, родом из литвинов, ненужно бравируя, расхаживал перед валами, высматривая слабые места.

С кораблей ещё продолжали свозить на берег пушки и припасы, а морские стрельцы, скинув кафтаны и закатав рукава, уже рыли землю под будущие батареи. Когда же высадка была окончена, корабли отошли мористее и легли в дрейф.

Поскольку спешить под Ригу большой нужды не было, Андрей велел брать Дюнамюнде в полноценную осаду и постараться принудить её к капитуляции без излишней крови.

Три дня русские возводили батареи и давали людям отойти от морской болезни, которую подхватили многие из стрельцов, попав в небольшое волнение на переходе из Пернова к Риге. А на третий день поутру эскадра подошла вплотную к берегу и открыла беглый огонь по крепости. К канонаде тут же присоединились пушки на берегу, посылая в замок не только ядра, но и каменный дроб навесным огнём из специальных пищалей. Как говорится, смеяться над подобной стрельбой можно, но только до той поры, как упавший с небес камень не стукнет вас по железному шлему. Нокаут вам точно обеспечен, а то и проломленный череп или внутренние повреждения причём, скорее всего, несовместимые с жизнью. В общем, ходить по двору или открытым местам под таким вот рукотворным каменным дождём мало кому пойдёт на пользу.

На пятый день непрерывных обстрелов Эберхард фон Оле понял, что замок держится на последнем издыхании. А русские явно не торопились со штурмом, словно желая похоронить славных защитников под развалинами защищаемого ими замка. Они ведь хорошо видели, что последнюю брешь, пробитую артиллерией, уже никто не заделывает, но продолжали осыпать крепость чугунными ядрами и каменным дробом. Рыцарь был уже готов капитулировать, вот только никто парламентёров к нему не слал. И тогда, скрепя сердцем, он велел поднять над крепостью белый флаг.

Дюнамюнде, так и не получивший от Риги помощь, пал, открыв флоту дорогу к осаждённому городу.

С приходом флота ситуация на реке резко поменялась. Теперь уже никто не мог помешать воеводе переправить бойцов и пушки на острова и противоположный берег, и вскоре их огонь был направлен на прибрежную полосу Риги, громя стены и разрушая дома.

В одну из ночей флот даже попытался дерзким наскоком захватить одну из башен, уже достаточно пострадавшую от огня, но рижане, не считаясь с потерями, отбили её, сбросив десант в реку и потопив несколько лодок.

И всё же пушки сказали в этой осаде своё веское слово. Их метким огнём была сбита часть артиллерии возле Песочной башни, а её ворота — разрушены. Всё ж таки не зря все эти годы в Ригу с торговцами завсегда заезжали отдельные личности, которых больше интересовали стены и башни, чем удачный торг. А то, что крепостные башни часто использовались рижанами как склады, лишь облегчало тем личностям работу. И теперь у русских воевод имелись под рукой хорошие чертежи рижских укреплений, дающие им представление о том, что может и чего не может противник.

Именно поэтому основной уклон и делался на район Песочной башни. Она была важнейшим оборонным пунктом Риги, самой северной башней крепостных стен, защищающей вход в город возле главной рижской дороги, так называемой Большой Песчаной дороги, переходящей уже в городе в Песочную улицу. Со стороны города этот участок был наименее защищён естественными преградами. Зато напротив находилась образованная дюнами возвышенность, именуемая холм Кубе, откуда неприятелю было удобно обстреливать город. Именно поэтому башня была одной из наиболее вооружённых в городе, здесь было установлено тринадцать пушек, четыре мортиры и четыре пищали.

Разумеется, рижане тоже не только отсиживались за стенами. Почти ежедневно они совершали вылазки, стремясь не столько нанести урон войскам, сколько разрушить то, что уже построили осаждавшие. Один раз им удалось подобраться практически вплотную к батарее осадных мортир, и лишь своевременный удар полка Ляцкого не дал им возможности заклепать орудия.

Вот только отнюдь не все горожане были готовы сражаться и умирать. За две недели осады из Риги в стан русского войска явилось почти два десятка перебежчиков, сообщивших много интересного о состоянии города. Пользуясь их сведениями, князь Шуйский применил старый и испытанный трюк всех осаждающих — "томить" ложной тревогой гарнизон крепости и вызывать психологическую усталость у его людей. Для этого ночью, в основном ближе к рассвету, русские делали ложную атаку, в результате которой у рижан поднималась сильная тревога, заставляющая защитников выбегать на стены, ведь в городе никто не знал, когда ложная атака сменится настоящим штурмом. Конечно, командование рижского гарнизона старалось ротировать свои силы, но у Немого людей всё одно было больше, так что его войска уставали куда меньше.

В отличие от армии, флотская батарея закидывала город не просто ядрами, а ядрами с зажигательной смесью. Их было очень хорошо видно, ведь при полёте за ними, как за кометой, расстилался огненный хвост длиной до 15 локтей. Использовались и бомбы с наполнением из взрывчатого вещества и картечных пуль. Андрей, как всегда, не собирался жалеть противника. Однако, он был бы не он, если бы не попытался извлечь и из этого выгоду.

И когда очередной перебежчик рассказал, какой ужас навели огненные ядра на горожан, на лодке в Ригу под белым флагом тут же был отправлен парламентёр, который предложил рижанам откупиться от огненной смерти всего за каких-то двадцать тысяч талеров. После выплаты денег он обещал, что дальше по городу батарея будет стрелять только обычными ядрами.

От подобного предложения онемели все: и царские воеводы, и рижане. И, поскольку платить последние отказались, то обстрел зажигательными ядрами продолжился, как ни в чём не бывало. Причём теперь вслед за зажигательным ядром примерно в ту же сторону летело несколько разрывных бомб, дабы затруднить горожанам тушение пожаров в зародыше.

Как показали новые перебежчики, огненные бомбы действовали на обывателей Риги самым удручающим образом.

В понедельник 10 сентября, в самое полнолуние, из рижского порта попытались прорваться в море два судна: парусная шкута и галера. Разумеется, их успели засечь и с островной батареи попытались огнём пушек не пропустить. Вот только не повезло лишь большой галере: получив несколько ядер, в том числе и раскалённых, она весело запылала и ткнулась носом в один из ближайших островков речного архипелага. Часть её экипажа воспользовалась шлюпкой и вернулась в Ригу, а остальных потом пару дней вылавливали по многочисленным островам морские стрельцы. А вот шкуте удалось прорваться и благополучно спуститься вниз по реке. В сумерках она проскочила мимо Дюнамюнде и прижимаясь к берегу, ускользнула в туман.

А в среду утром в ставку Шуйского прискакал запыхавшийся конник из дальней разведки.

— Княже, рать идет! — едва отдышавшись, сказал он.

Князь и воеводы, бывшие в это время в шатре Немого, вскочили с лавок.

— Откуда? Чья? Куда идёт? — вопросы посыпались, как из мешка изобилия.

— С севера, княже! Рыцари! И пехом и на конях. Да с пушками. Наш заслон сразу сбили, только я и ушёл, ибо меня сотенный с донесением послал, так как я сам те силы наблюдал.

— Счесть успели?

— Не всё, княже, но тыщ десять, я разумею, немец ведёт.

— Ну ить так тому и быть. Ступай, отдохни, позже ещё вызову.

Когда гонец ушёл, Шуйский оборотился к воеводам:

— Похоже магистр идет отбивать Ригу. Где ждать его будем: тут, на палисадах, али в поле выйдем?

— Да пущай магистр наши палисады штурмует, — тут же высказался князь Кубенский. — Сейчас лёгкий наряд развернём и встретим рыцарей со всей нашей любезностью.

— А ну как горожане в тыл нам ударят, пока мы будем с магистром биться? — высказал своё опасение князь Иван.

— Не ну как, а ударят, — покачал головой князь Курбский. — Розмыслы наши, почитай, вскоре воду ото рва отведут, и получим мы полный доступ прямо к стенам. А там и подкопы можно делать, и просто ворота взрывать. Уж кто-кто, а рижане об том догадываются. Так что едва армию магистра углядят, сразу выступят.

— Если их и вправду тыщ десять, — задумчиво пожевал ус Иван Ляцкой, — то ведь это не сильно меньше, чем нас. А рыцарь в поле сильный воин.

— Что же, вижу нет у нас единства. Пойдём в шатёр, думу думать, — сказал Шуйский.

После долгих дебатов воеводы решили всё же выступить против армии Ордена, оставив поддерживать осаду полк морских стрельцов и пищальников. А также всю посоху и большой наряд.

Сражение произошло на следующий день, и получилось очень кровопролитное. Надо отдать должное фон Плеттенбергу, он дрался до последнего, но преимущество в артиллерии и огненном бое дало русской стороне дополнительные козыри, которыми она и воспользовалась в полной мере. В результате остатки орденской армии отошли к Вендену, а потрёпанное, но окрылённое победой русское воинство вернулось под Ригу, где остававшиеся бойцы тоже поучаствовали в большом сражении, так как рижане, углядев отход основных сил, предприняли попытку сбить осадные батареи. С трудом, но их вылазку удалось отбить, после чего город буквально засыпали ядрами и бомбами.

Ночью с воскресенья на понедельник розмыслам удалось наконец отвести воду из рва. Что позволило им же начать рыть подкоп. А на стены и башни, под которые велись эти подкопы, был направлен основной огонь осадной артиллерии. Но и защитники города немедленно приступили к рытью встречного подкопа, чтобы перехватить русских сапёров.

Тем временем розмыслы попытались провернуть трюк с петардой. Под густым огнём, они сумели добраться до ворот и даже взорвать их, однако штурм города всё же провалился. Потеряв почти две сотни своих ратников, рижане сумели отбросить русских и завалить ворота камнями, землёй и различным мусором. Так что обе стороны остались при своих.

Зато под землёй началась самая настоящая война. Подкопы прерывались контрподкопами и в узких лазах сходились в рукопашную десятки человек. Не меньше крови лилось и возле дамбы, которую рижане столь неосмотрительно дозволили построить. Теперь рижане хотели во чтобы то ни стало взорвать её, дабы вернуть воду в ров, а русские, разумеется, старались этому помешать.

Ни на день не прекращалась и бомбардировка города. Огонь был перемещен от уже сильно поврежденной Песочной башни на Серую и участок стены между ними. В самом городе царил ад. Под смертоносным градом ядер и бомб жители метались по заваленным трупами улицам борясь с пожарами или прятались в подвалах собственных домов. Их вера в успех таяла с каждым новым днём, а слух о поражении армии магистра и вовсе подорвал последнюю надежду.

А в ночь на четверг, в Астафьев день, розмыслам удалось-таки не только подвести подкоп под стену, но и взорвать заложенную в нём бомбу до того, как рижане успели прорыть свой контрподкоп.

Когда восток побелел, и красной полосой обозначилось место восхода, заранее поднятые войска с лестницами в руках бросились к месту подрыва. Сверху, с уцелевших стен и башен, сыпались на них камни, летели пищальные пули, лилась смола и кипяток. Но ряды защитников были слишком малы, чтобы остановить ревущий поток. И всё же им это удалось.

Бой был страшен. Крест-накрест лежали мёртвый на живом и живой на мёртвом. Кровь в буквальном смысле лилась ручьями меж битых кирпичей. Рижане дрались с отчаянием проигравших и смогли отразить первый вал. Но следом шёл второй эшелон атакующих войск. Навалившись, они смогли преодолеть значительно осевший участок стены и оказались внутри города. На них тут же бросились новые отряды защитников, но сзади уже подбегали очередные полки, которые лезли по лестницам до самого гребня стены или подпирали своих товарищей в проломе, паля в рижан из всего, что могло стрелять.

Спустя час безудержной рубки стрельцам и пищальникам удалось отодвинуть защитников от стены и это стало началом конца. Вопли горя огласили побежденный город. Уничтожая сопротивление улица за улицей, воины врывались в дома, хватая пленных и предавая жилища ограблению. А за их спинами полк за полком входило в город царское войско, растекаясь по его узким улочкам.

В порту жарко горели корабли, а те, которые ещё можно было спасти мореходы и морские стрельцы спешно уводили за реку. А вот спасти торговые склады у Андрея не получилось, о чём он сожалел больше, чем о погибших рижанах. Зато осознание того, что Рига, веками закрывавшая выход к морю русичам и литвинам, отныне станет русским портом, грело его душу ощущением хорошо выполненной работы. Флот ведь не только кораблики. Флот — это прежде всего инфраструктура. И получить в руки рижский порт дорогого стоило. Похоже, вскоре Олексе предстояло покинуть обжитой им Полоцк и начинать обустраиваться на новом месте.

Ну и дети. Ведь всё войско знало о том, что за малых детишек, чья цена ломанное пуло, люди князя платили достойно полновесным серебром или дорогим товаром. Что поделать, здесь ещё не понимали простую истинну, что правильное воспитание молодого поколения является приоритетной задачей для общества. А он знал. И старался это знание воплотить в жизнь.

21 сентября 1526 года славный город Рига перестал быть вольным ганзейским городом и перешёл под временное управление царской администрации, так как сам епископ после поражения на дороге в Феллин, так и не вышел к русским войскам, то есть либо сгинул где-нибудь в лесу или на болоте, либо, что скорее всего, пребывал нынче в плену у магистра. Все рижские грамоты, по примеру Новгорода, были сожжены и новый городской статус, а также городские привилегии предстояло написать заново. Так что зря рижане не согласились на капитуляцию. Ведь это, кроме всего вышесказанного, дало повод царским воеводам полностью выселить немецкий элемент из города, как неблагонадёжный и заменить его русскими людьми. Всё же до петровской глупости, скопом хватать иноземцев на службу и оставлять на месте горожан, рюриковичи ещё не дошли.

Но было в этой победе всё же одно маленькое, но далеко идущее "но". Пороха на взятие города истратили столь изрядно, что Андрей сильно боялся, что для взятия такого хорошо укреплённого пункта, как Ревель, его могло уже и не хватить. Впрочем, до Ревеля было ещё далеко. Перед русским войском лежало ещё немало городов и замков, которые предстояло взять...

Глава 12

Несмотря на все победные реляции, идущие из Ливонии, оставшиеся в Москве царь и думцы пребывали совсем не в эйфории. Ибо пока основные силы армии громили рыцарей, полыхнуло в казанском крае. Да ещё как полыхнуло!

Хотя после того, как Казань сгорела дотла, многим показалось, что основные проблемы на казанской украйне уже решены, и осталось лишь взять ханские земли под государеву руку, да раздать её ближникам в вотчины, а дворянам в поместья. Причем, сделать это, не считаясь с былыми пожалованиями, ведь очень много биев и мурз погибло на Итяковом поле или во время осады, а их наследники сбежали кто в Крым, а кто и в сибирскую землю. Так что у всех казанцев, кто не склонился в покорности перед русским государем, всё имущество было просто и без затей отобрано в казну, а все ханские тарханы аннулированы.

У тех же представителей казанской аристократии, кто решился перейти на русскую службу, вотчины тоже были отобраны, но взамен они получили жалованные грамоты на право владеть новыми, порой даже более обширными поместьями "без грамот и выписей с казанских дач по старине", то есть на вотчинных правах, как в прежние времена. Однако эти вотчины им нарезали в землях луговой черемисы, в наказание тем за то, что до последнего защищали ханство, ну и заодно более крепко привязывая к царской власти бывших беев и мурз, чьё благополучие теперь полностью зависело от устойчивости царской администрации.

И всё равно, испытывая недоверие к казанским феодалам, царское правительство не только начало массовое испомещение дворян из центральных земель, но и стало набирать в служилые люди представителей средних слоев коренного населения с переходом их из ясачного сословия в служилое, с отмежеванием ясачных наделов и пожалования их в качестве поместий. И тем самым создавая противовес старой знати.

А также, словно и этого было мало, с лёгкой руки попаданца на полвека раньше начался и процесс социальной трансформации татарской знати. Это, конечно, не было прямым расказачиванием по типу урезания шляхетского сословия при матушке Екатерине, когда лишали титула любого, кто не мог представить документы о своём шляхетском происхождении, но представители аристократических фамилий бывшего ханства тоже начали постепенно утрачивать свои княжеские и мурзинские титулы, превращаясь в обычных служилых татар с небольшими окладами. То есть дети условного князя Янбахты уже не были князьями и писались в грамотах простыми детьми боярскими, хотя и владели всеми вотчинами своего отца.

Процесс этот был не мгновенным, но действенным и вполне себе сработал в той истории, что знал попаданец.

Однако самый большой удар пришёлся всё же по родоплеменным князьям Луговой стороны. Так, Горная сторона получила от московского правительства три года освобождения от ясака, а луговые жители, помогавшие казанским татарам, такой отсрочки не получили. Но хуже всего было то, что русские бесцеремонно вторглись в привычный уклад жизни луговых черемисов. Раньше-то ведь именно князья, жрецы и вожди отвечали за сбор ясака на своей территории, соблюдали законность, выполняли общие повинности да выставляли военную дружину на случай войны. Теперь же большая часть этих функций была возложена на воевод и дьяков, а племенная верхушка таким образом теряла все рычаги управления над своими народами и превращалась в ненужную никому надстройку.

Добавьте ещё сюда извечную любовь воевод собирать налогов сверх всякой меры и последовавший со временем взрыв уже не вызовет у вас никакого удивления.

А вот деяния попаданца, наоборот, ставили множество вопросов. Ведь зная подноготную Черемсских войн, он ничего не сделал для их предотвращения. Хотя нет, кое-что он всё же сотворил. Князь убедил думцев в том, что в покорённой земле стоит поставить как можно больше острожков. В результате к уже отстроенным городкам на Волге были дополнительно поставлены или укреплены Самара, Сызрань и Тетюши. На Луговой стороне был построен Кокшайск для контроля над устьями Большой и Малой Кокшаги, а на Горной заново перестроен местный городок Алатырь, получивший куда более мощные стены и пушки, вместо стреломётов. Ну и во все эти городки были отправлены усиленные гарнизоны, взятые из северных и центральных городов. То есть попаданец ждал взрыва и готовился к нему, как только мог. Но зачем?

А объяснение основывалось на одном простом выводе: после присоединения Казанского ханства для трудовых марийцев в экономическом плане не изменилось ровным счётом ни-че-го. И восстали они только по воле их местных феодалов, которые бились за своё феодальное право и дальше жить по своему усмотрению. А поскольку основательно обезглавить черемисскую знать во время захвата Казани не получилось, то и в этой реальности они восстанут всё равно, чтобы русские им не предлагали. Так может вместо довольно недешёвого замирения окраин стоит сделать ставку на разовое усекновение всех вождей в ходе будущего восстания, после чего вопрос бунтарства и отпадёт сам собой? Лично Андрей думал именно так. И как мог, наводил думцев на подобные же мысли. Хотя главным препятствием тут был скорее сам Василий Иванович.

Увы, решившись всё же взять Казань под свою руку, он в последнее время стал опять задумываться над верностью своего выбора. Ведь и отец, и он сам до Крымского смерча, всегда ограничивались только стремлением держать на казанском троне вассального хана, хотя прекрасно понимали, что надеяться на постоянство казанцев не стоит. Просто попытки Крыма, нацеленного на воссоздание некоего подобия Золотой Орды под властью Гиреев, установить свой протекторат над Казанью и Хаджи-Тарханом неизбежно вызывал ответную негативную реакцию среди казанской и хаджи-тарханской аристократии, что способствовало обострению среди неё политической борьбы между "промосковской" и "прокрымской" партиями, и позиции последней в этой борьбе были слабее, ибо она не имела на руках такого козыря, как стремление Москвы покорить оба ханства.

Да и ногайская аристократия тоже с подозрением взирала на попытки Крыма расширить сферу своего влияния и пыталась по мере сил вставлять Гиреям палки в колеса. К тому же у ногаев были свои экономические и политические интересы, как в Казани, так и в Хаджи-Тархане, и тем более в Москве, торговля с которой для значительной части ногаев была жизненно необходимой.

А взятие Казани русскими, конечно, принесло свой положительный эффект, но и разрушило все десятилетиями складывающиеся расклады, грозило испортить отношения с ногаями и бросить их в объятия крымцев, которым теперь ничего не остаётся, как с новыми силами ходить на русские пределы. Вот только повторения ужаса 1521 года, когда он прятался от татарских разъездов в стогу сена, царь и великий князь желал меньше всего. Да и для того, чтобы "подрайская землица" окончательно стала русской, придётся ещё потратить немало сил и средств. Так что царь Василий Иванович, здраво оценив складывающийся расклад, уже принялся искать виновного в столь весомой, как ему начинало казаться, ошибке

И вот в такой обстановке прямо намекнуть о скором восстании было бы прямым шагом к опале и самоназначением себя стрелочником. А уж недруги, которых у любого руководителя хватает, воспользовались бы этим в полной мере, чтобы окончательно утопить молодого да раннего князюшку. Вот и пришлось ему вертеться как уж на сковородке, исподволь готовя Черемисскую войну и не сильно подставляясь под строгий государев взор.

Оттого и полностью готовым к ней он не стал. Даже в личном плане.

Сказалось это тем, что, когда черемисские вожди, подначиваемые сибирским ханом, не выдержали и восстали, его соляной караван был ещё в пути и стал добычей черемисских разбойников. Впрочем, хотя товара и людей было жаль, но подобные потери позволили ему прикрыться от царского гнева, когда вплотную встал вопрос о виновных. Ну а действия личной дружины князя и вовсе пошли ему только в плюс. Но это мы уже забежали далеко вперёд.

А поводом к восстанию послужил вопрос веры.

На протяжении столетий в долины рек Волги, Ветлуги, Суры, Сундыри и Кокшаги посылались из Руси христианские миссионеры, которые строили в лесной глуши свои скиты, основывали монастыри, тем самым, пытаясь распространить православие среди языческих племён. Правители же Казанского ханства в основном не вмешивались в местные языческие верования малых народов, давая возможность своим вассалам верить так, как это было принято у их отцов и дедов. И луговые мари, в отличии от горных, до последнего времени были менее подвержены "русскому" влиянию, однако с падением ханства наплыв миссионеров в лесные чащобы волжского левобережья значительно возрос и это вызвало закономерный протест среди черемисского жречества. А поскольку нарыв "народного" гнева созрел довольно быстро, то не стоит удивляться тому, что очередное столкновение миссионеров и жрецов внезапно послужило сигналом к восстанию. Возглавил которое молодой и горячий лужавуй Мамич-Бердей. Видимо на роду у него было написано войти в историю борцом за своё княжеское право.

Молодой лужавуй правил несколькими сотнями-волостями на Малой Кокшаге, а его владения простирались от устья Большой и Малой Кокшаги до Яранского края. После падения Казани его отца казнили вместе с другими отданными Гиреями русским на расправу черемисскими вождями, что укрылись в ханском дворце и юный наследник воспылал нешуточной жаждой мести к новым захватчикам. А тут ещё на его родовой земле русские без спроса поставили свой острожек и стали бесцеремонно собирать ясак с его людей, словно лужавуя и в помине не было. Разумеется, молодой правитель не выдержал подобного отношения, и углубившиеся в его земли сборщики ясака довольно скоро пропали без вести (так как были перебиты его личной дружиной). А когда грянул гром восстания, юный лужавуй понял, что его час настал!

На подавление выступлений луговой черемисы из Казани был направлен небольшой отряд поместной конницы, но воины Мамича, организовав грамотную засаду, практически без потерь разгромили его, взяв многих дворян и самого воеводу в плен. Успех был полный! Теперь к восставшим стали один за другим присоединяться всё новые отряды племён, живших на левом берегу Волги. Ну а главным союзником стали, разумеется, казанские татары, чьи воины значительно усилили черемисскую армию.

Восстание разрасталось. Воины Мамич-Бердея знали каждую тропку и каждое дерево в своих дремучих лесах и старались использовать любой просчет противника, измотывая его партизанской войной.

Вскоре в стан лужавуя прискакали советники от выступившего в помощь восставшим сибирского хана, предложившие ему объединить все мелкие княжества между Волгой и Ветлугой в единое "государство", ханом которого станет, в силу крови Чингиса, хан Кулук-Салтан, а Мамич-Бердей будет его первым визирем и главным полководцем. Юный возраст лужавуя хана не страшил, ибо великий Искандер тоже был молод, когда отправился сотрясать соседние земли и страны.

Однако чуть позже с нечто подобным прискакали и послы от ногайского бия Агиша. Разочаровавшись в русских союзниках из-за их отказа от совместного похода на его вечного соперника Мамая, а также из-за их слишком возросшего влияния в Хаджи-Тархане, он предлагал Мамич-Бердею то же самое, что и сибирский хан, только во главе нового ханства он видел своего родича. Которого и прислал к лужавую, с тремястами всадников. Этого хватило, чтобы Мамич-Бердей одержал очередную победу над выступившими против него царскими войсками, однако потом царевич вместо помощи начал заниматься грабежом местного населения, и был убит войсками подошедшего сибирского хана. Точнее отрядом казанских беев, что шли впереди основного войска.

Но в результате свершившихся побед, очаг восстания разрастался со скоростью лесного пожара, втягивая в себя всё новые и новые селения. А тут ещё как назло пришли дурные вести и из Хаджи-Тархана...

* * *

*

Хаджи-тарханский хан Хуссейн занемог ещё до нового года, который на Руси традиционно уже справлялся 1 сентября. Однако первоначально он мужественно боролся с болезнью и даже был момент, когда, казалось, он пошёл на поправку, но это было ложное облегчение, и после православного Рождества хан покинул сей бренный мир, оставив престол без наследника (а рождённого от наложницы малолетнего Махмуда бен Хуссейна никто за наследника просто не посчитал). И на опустевший трон тут же слетелось множество претендентов.

Первым был всё тот же вездесущий Агиш-бий.

Ещё в 1524 году он установил отношения с Литвой, обещая ей союз против Крымского ханства. Но при этом он просил об освобождении бывшего хана Золотой Орды Шейх-Ахмета, не имевшего в степи реальных сил, но имевшего влияние на ногайцев, как их номинальный сюзерен, дабы тот возглавил борьбу с Крымом. Сам же он намеревался стать при нём беклярбеком, что должно было существенно поднять уже его собственный статус.

В иной истории этим планам не суждено было сбыться из-за гибели Агиша, но в этот раз сей лукавый деятель избежал смерти и теперь с упоением плёл интриги, заключая союзы и тут же предавая новых союзников, договариваясь за их спиной с их врагами. Так, списываясь с великим князем литовским о союзе против Крыма, он одновременно договаривался с Саадет-Гиреем о дружбе и совместном походе против Мамая, обещая хану не пропускать через Волгу враждебно настроенных против Гиреев мирз. И тут же сносился с великим князем Московским и астраханским ханом о походе против Мамая и Саадета.

Узнав о том, что хаджи-тарханский трон опустел, Агиш-бий немедленно развил бешеную деятельность. Первым помчался гонец к великому князю Литовскому. Сигизмунд, которому крымские набеги уже оскомину набили, с юга угрожал султан Великой Порты, а с севера безобразничали в Ливонии московские орды, в этот раз согласился выслать к ногаям беглого хана. Вот только Агиш уже поменял свои планы на него, привычно мало думая о союзнике. Теперь он видел Шейх-Ахмета на престоле Хаджи-Тархана и спешно собирал полки, дабы посадить бывшего хана Большой орды на трон.

К сожалению, Хаджи-Тархан был заветной мечтой всех ногаев, а не только Агиш-бия. Мирза Мамай, который уже безуспешно осаждал город в 1523 году, тоже был не против посадить на его престол своего ставленника.

Кочуя на Тереке, на старых ногайских кочевьях, он с опаской поглядывал на север, где властвовал его главный противник — Агиш, который, в отличие от него, был признан ногайцами бием. И уж ему точно было известно о тех планах, что вынашивал братец в отношении его. И, как можно догадаться, они ему не очень-то были по нраву.

Узнав о смерти хана Хуссейна, он тоже развил бешеную деятельность, вот только ставку свою сделал на... Гиреев. Да-да, известный всей степи победитель крымского ханства в борьбе за ханский стол пошёл на мировую с крымчаками, сделав ставку на мятежного Ислям-Гирея. В конце концов, беглецу от Саадета будет легче договориться с собратом по несчастью. А силу клинков воинов Чобан Гирея он хорошо испытал в ходе неудачной осады Хаджи-Тархана.

С Ислям-Гиреем мирза Мамай был знаком ещё с тех пор, когда тот был пленником у ногаев. А во время его побега мамаевские люди не сильно то и ловили беглеца, позволив тому проскочить буквально у себя под носом. Так что списаться с мятежным сыном Мехмед-Гирея для него не составило большого труда.

Ислям-Гирей, понявший к этому времени, что сил для борьбы с дядей у него нет, буквально ухватился за предложение ногайского мирзы. И летом 1526 года конные сотни крымского царевича, выступившего по договорённости с ханом и калгой в поход, повернули не на север, на московские украйны, а на восток.

Но у Ногайской Орды кроме Мамая и Агиша был ещё один лидер. Мангытский вождь Саид-Ахмед бин Муса (более известный на Руси как Шидак). Будучи в Салачике как беженец от войск казахского хана Касима, он признал власть крымского хана, но после смерти казахского вождя стал одним из тех ногайских мирз, что возглавили борьбу за изгнание казахов с ногайских земель и слегка отдалился от общеордынской политики. Казалось бы, что уж ему-то до Хаджи-Тархана нет никакого дела, но тут в игру вступил хитроумный Шигона. Зная о той мести, что сотворил Саид-Ахмед с потомками хана Ахмата за убийство ногайского бия Шейх-Мухаммеда, он решил сыграть на этом чувстве для достижения своих планов.

В Сарайчик, недавно отвоёванный обратно у казахов, спешно отправился дворянин Блудов с рядом предложений. И там, на песчаных берегах Яика, он вёл долгие и витиеватые беседы с Кудояр-мирзой, опытным послом ногайских биев, не раз бывавшем на Руси.

Основной упор в них делался на то, что очередной сын хана Ахмата, заняв ханский престол с помощью Агиш-бия, вряд ли будет милостлив к Саид-Ахмеду, убившему в Хаджи-Тархане его родного брата Музаффара. Чем, несомненно, и воспользуется Агиш бин Ямгурчи, да и Мамай бин Муса скорей всего тоже. Ведь когда вопрос идёт о власти, кровное родство не спасает даже родных братьев, что уж говорить про двоюродных. А разве не звал уже один раз Агиш-бий Саид-Ахмеда на родного брата Мамая? И когда в Хаджи-Тархане утвердится Шейх-Ахмет, что помешает тому призвать мирз в поход на Саида? Ведь, будучи Чингизидом, Шейх-Ахмет может стать даже не просто хаджи-тарханским владыкой, но и как это уже бывало в истории, ханом Ногайской орды, чего лишены, не будучи потомками Чингиса, сыновья Ямгурчи и Мусы. А Агиш-бий, как всем в степи известно, давно мечтает стать настоящим беклярбеком.

Москву же вполне устроит, если на ханский трон сядет младенец Махмуд, а уважаемый мирза продолжит отвоёвывать для своих кочевий зелёные пастбища Дешт-и-Кипчака, не оглядываясь на алчущих власти братьев. Ведь русские, от имени хана, конечно, на всех основных бродах через Волгу немедленно построят крепкие остроги и тем самым обезопасят Саид-Ахмеда от внезапного удара в спину. А уж от торговли между подданными мирзы и русского государя и вовсе выиграют все. Городам ведь нужны мясо, кожи и шерсть, а кочевьям продукция городских ремесленников. И всё, что Саид-Ахмеду нужно для этого предпринять — помочь русским не дать Агиш-бию посадить Ахматовича на хаджи-тарханский престол.

Конечно, уважаемый мирза может не верить словам урусутского посла. Что же, тогда Агиш-бий подомнёт под себя Хаджи-Тархан, а вот куда потом он направит копыта своих коней, один господь ведает. А государь Василий Иванович хорошо помнит о дружественном отношении Саид-Ахмеда, и что слова мирзы не расходились с делом, ведь он даже наказал собственного брата за разбойничьи набеги на русские окраины. Столь мудрый бий стал бы украшением степи и грозой для врагов ногайских кочевий.

Когда же позиции сторон были, наконец, полностью обозначены, начался привычный в таких ситуациях торг, когда каждая из сторон желает получить от будущей услуги больше, чем предлагалось изначально, а вот выполнить при этом хотела бы поменьше. И вряд ли Саид-Ахмеду хотелось ввязываться в очередную замятню, однако слух о том, что Ахматовича действительно приветили в ставке Агиша, заставил мирзу по-иному взглянуть на слова посланника. Бий уже заполучил в свои объятия послушного монарха, теперь ему оставалось лишь вытребовать у того беклярбекство и тем самым обессмыслить все притязания на свою власть со стороны как родичей, так и любого другого из мирз. Ведь он уже будет не избранный ими глава Орды, а ханский ставленник. Этакий Тимур при дворе хана Мавераннахра. И его амбиций хватит на то, чтобы стать и зятем хана.

А это уже шло вразрез с чаяниями самого Саид-Ахмеда, так же стремящегося стать бием всей Ногайской орды. Потому то, оставив часть войск с Урак бин Алчагиром, дабы тот продолжал давить на откатывающихся к югу казахов, сам он спешным маршем отправился через яик-волжское междуречье к Хаджи-Тархану, ставшему настоящим камнем раздора для ногайских властителей.

Тем временем в самом городе царила атмосфера недоверия и подозрительности. Часть местных аристократов под влиянием "русской" партии была готова уже присягнуть малолетнему Махмуду, однако всех смущала позиция Чобан-Гирея, который как-то не спешил соглашаться ни с предложением родственника, ни с признанием сына усопшего. Оттого и подготовка к осаде шла ни шатко, ни валко, из-за чего посол русского царя, оценив складывающуюся обстановку, велел готовить Гостинный двор к приёму знатных гостей и обороне, намереваясь вывезти на остров себя и младенца. Жаль, что караван с "Орлом" уже ушёл в Гилян, и снять часть охранников с кораблей не получилось. Но и без того защитников для обороны стен в Гостинном дворе Хаджи-Тархана хватало. Как и пушек, доставленных с последним караваном.

И всё же приход ногайцев ожидали с большим опасением.

* * *

*

Рать Кулук Салтана без помех пересекла башкирские степи и ворвалась в казанские земли со стороны Тура-Тау. Здесь, под защитой земляных валов и сложенных из дерева и дикого камня сторожевых башен ногайского городка воины сибирского хана устроили небольшой отдых себе и своим коням, отпущенным на выпас в благодатные прибельские пойменные луга. И лишь через полную неделю двинулись дальше вдоль берега белой реки на соединение с восставшими черемисами.

Однако благодаря немногочисленным оставшимся верными русскому царю доброхотам, их прибытие всё же не осталось втайне от царской администрации, и казанский воевода, князь Борис Иванович Горбатый-Шуйский, выступивший с третьим по счёту отрядом для подавления восстания, спешно повернул назад, под защиту восстановленных городских стен. А в Москву от него полетели тревожные депеши и просьбы помочь военной силой.

А между тем со стороны Чердыни в мятежную государеву вотчину выступила большая рать чердынского наместника князя Александра Андреевича Хохолкова-Ростовского, ведомая воеводой князем Юрием Матфеевичем Великопермским. В Усолье-на-Камском к ней присоединился отряд местных дворян и "вольных удальцов", что, впрочем, не сильно увеличило её численность. А вот пешая дружина князя Барбашина (как в грамотах именовался Камский полк), на которую у князя Великопермского была большая надежда, к тому времени уже покинул свои княжгородские казармы и ушёл вниз по Каме. Но вотчинный наместник и личный дворянин боярина Игнат обнадёжил воеводу тем, что полк обязательно поможет государевой рати.

Взметнув к небу серый квадратный парус, по широкому камскому простору пошли вниз по течению ратные струги. Впереди основного каравана бежало два малых кораблика под косым парусом. И чем дальше уходили струги, тем безлюдней становились берега.

Ночевать приставали к берегу, хотя ночи и стояли светлые да теплые. От леса, что окружал речное русло, шел хвойный дух, и буквально источалась незримая угроза. Бывалые воины спинным зрением ощущали чужой пригляд, но нападать на ратников пока никто не пытался. Зато поместные с удовольствием отдыхали на бережке, да старались наловить к вечернему столу побольше рыбы. А потом всю ночь жгли костры, да чаще меняли часовых.

Когда же рать углубилась в казанские земли почти на две сотни вёрст, их взору предстала картина свежих вырубок и строящейся крепости. Разумеется, проплыть мимо подобного и не разобраться князь Великопермский не мог, велев ратникам на всякий случай изготовиться к бою. Но сражения не последовало. Оказалось, что строится тут русская крепость под охраной той самой пешей дружины князя Барбашина.

Государева крепость строилась на полуострове, образованном впадением в Каму рек Тулва и Осинка, под наблюдением молодого московского мастера, дьяка Семёна Курчова. Будущий строитель чердынского кремля, закатав рукава кафтана, носился по всей стройке, словно заведённый, постоянно поправляя, помогая или ругая кого-то. Поэтому миссию по встрече и сопровождению воеводы взял на себя полковник Рындин.

Он то и рассказал удивлённому князю, что тут всё-таки происходит. А происходила тут самая, что ни на есть простая колонизация, которая и в иной реальности шла с севера, с верховий Камы. Раньше-то путь колонистам преграждало враждебно настроенное Казанское ханство, само пытавшееся продвинуться в Верхнее Прикамье, и неуступчивые башкирские племена. Так что полыхало здесь довольно серьёзно, пока государь не решил проблему радикально, взяв и уничтожив Казань. Вот только основательно закрепиться на новых территориях даже теперь можно было лишь имея опору на цепь крепостей, где крестьянский люд мог бы найти убежище от любой напасти. Так что местная крепостица и должна была стать одной из данной цепочки, благо места вокруг лежали хлебные. Лишь за прошлый год пришедшие сюда крестьяне семь новых починков подняли. И вот на тебе, не кстати взбунтовалась подлая черемиса.

Но поскольку крепость-то уже была не только спланирована, но и даже срублена, то и менять планы никто не стал, тем более, что из казны уже всё было оплачено. Так что едва сошёл лёд, тронулись к присмотренному месту строители и Камский полк, нанятый для их охраны. Крепость возводили достаточно быстро, да и бунтовщики практически не мешали строительству. За всё время только раз и налетели, но, получив жестокий отпор, убрались восвояси не солоно хлебавши, хотя и пытаются следить за ходом работ. Да только союзные князю вогуличи тоже не лыком шиты, и в лесной войне толк знают. Не только за чужаками пригляд имеют, но и сами разведку ведут. Кстати, ближайший отряд мятежников стоит всего-то в паре сотен вёрст ниже по течению, в Водяном городке.

Услыхав про мятежников, воевода вспомнил о своей главной миссии и немедленно засобирался в поход, но хлынувший под вечер с небес ливень задержал его в крепости на целых три дня. Зато через три дня его рать увеличилась почти на треть за счёт примкнувшего к ней почти полного Камского полка.

Невзрачная черемисская крепостица стояла на высоком правом берегу Камы, а напротив неё, на левом берегу, старыми пожарищами выделялись места былых поселений. Поля, брошенные трудниками на произвол судьбы, зарастали бурьяном, а луга и выпасы — высокой травой. Война, она ведь любое хозяйство губит.

Подошедшая русская рать привольно расположилась станом в трёх верстах от крепостицы, и воевода сразу же послал к черемисам парламентёра с наказом: "Сдавайтесь на милость или умрёте". Но как раз сдаваться черемисский вождь и не собирался. Стены крепости были значительно укреплены, а гонец к Мамич-Бердею уже умчался. Русских же черемисы уже бивали, так что вождь всерьёз надеялся дождаться помощи от лужавуя.

Вот только и князь Великопермский не собирался тут топтаться до морковкиного заговенья и уже на следующий день отправил свои войска на штурм. Которому в немалой степени поспособствовали полковые пушки Камского полка.

Установленные ещё с вечера, они довольно быстро пробили брешь в стене и вызвали пожары в самой крепостице. Так что, когда в пролом бегом устремились поместные, осаждённые вынуждены были бороться и с ними, и с огнём, распыляя силы. И всё одно, черемисы сражались достойно: без умолку сыпали стрелами, лили с навесов горячую смолу, скидывали бревна, швырялись камнями, но сдержать боевой порыв дворян так и не смогли. К вечеру крепостица пала, а все её начальные люди были без особых затей вздёрнуты на виселицу. Остальное же население, включая и семьи повешенных, было немедленно расхватано дворянами в виде холопов. Причём дети от грудничков до лет десяти, которые вместе со стариками были главной обузой на переходе и обычно уничтожались всеми, кто занимался людоловством, были немедленно подобраны Рындиным и отправлены в Княжгородок, под усмешки чердынских ратников. Хочет князь деньги впустую тратить, пусть его. А у дворян лишних копеек нету. А вот рабочих рук на полях почти у всех не хватает.

Под захваченной крепостицей чердынская рать простояла несколько дней и приводя себя в порядок, и лишь затем князь Великопермский повёл её дальше.

А в это время лужавуй Мамич-Бердей радостно встречал армию сибирского хана возле стен древнего Керменчука. Пиры и празднества длились несколько дней, воины ели, пили и соревновались меж собой, а лужавуй и хан несколько раз выезжали на охоту и почасту беседовали с глазу на глаз, чем сильно нервировали казанских беков и мирз, желавших возродить ханство, но не посадить Кулук-Салтана на ханский трон. А тут ещё эта идея об объединении черемис в отдельный удел. Страна, ещё не освободившись от чужеземного ига уже трещала по швам, и казанцы понимали, что нужно как можно быстрей брать Казань, звать на помощь крымских Гиреев и избавляться от "союзников" в виде сибирского хана и того же Мамич-Бердея. Так что они облегчённо выдохнули, когда празднества наконец-то закончились, и объединённая армия, развивая предыдущий успех черемисов, пошла на Арск, где её встретили не как завоевателей, а как освободителей от злоупотреблений царских чиновников. Восставшие, после недолгого штурма, заняли Арский Острог, что находился всего в пятнадцати верстах на северо-восток от Казани у Япанчинской засеки, после чего, вобрав в себя ещё несколько отрядов, смело выдвинулись в сторону бывшей столицы ханства.

* * *

*

Торговый гость Никита Петров сын стоял на носу морской бусы и внимательно разглядывал приближающиеся берега Гиляна. За спиной остался долгий путь от стен Тарусы и молодая жена. Впереди же ожидали жаркие денёчки, как в прямом, так и переносном смысле.

Свадебку с Дуняшей они сыграли ещё по-осени, и сейчас молодая жена была уже на сносях, отчего покидать её было особенно грустно. Ведь жену свою молодой купец любил по-настоящему, а не гонялся за её приданным, как многочисленные таруские женихи, невзлюбившие Никиту из-за вхожести в дом Чертила. Впрочем, тестюшка на приданное не поскупился, так не поскупился, что смог Никита, на зависть всем в Тарусе, записаться торговым гостем и войти полноправным членом в возникшую недавно, но уже получившую огромное влияние Гостинную сотню. Теперь торговое товарищество, возглавляемое Никитой, стало самым богатым товариществом в городе, что явно не добавило ему любви среди купеческого общества Тарусы. Хотя в открытую с ними конфликтовать боялись: кто был третьим складником в товариществе купцы знали и понимали, что против такой силы они не играют. Но Чертил прекрасно понимал, и вдалбливал это понимание в голову зятя, что стоит им оступиться и те, кто сейчас подобострастно здоровался при встрече, сожрут и их, и товарищество не поморщившись. Но, как любил повторять их третий складник: боишься — не делай, делаешь — не бойся. Так что товарищество продолжало работать, богатеть и расти. Поездка в турецкие земли пришлась им обоим по вкусу и, заручившись поддержкой князя, они продолжили эксплуатировать новый маршрут. Для чего пришлось нанимать толкового приказчика, ведь быть одновременно в Персии и в Турции тесть с зятем не могли, тем более, что сам-то он уже в поездки и не хаживал, а занимался исключительно оружейным заводиком, который своими проблемами вытягивал из него буквально все силы. Вот видит бог, знал бы, во что это выльется, отказался бы. Да только прошлого не вернёшь!

Самым сложным участком в новой мануфактуре был тот, где собирали ружейные замки, как привычные фитильные, так и новомодные — кремневые. А уж умельцы для дорогих колесцовых замков, которые на Руси повсеместно именовались нюрнбергскими, и вовсе сидели отдельным рядком. Но при этом своих обязанностей тесть не чурался, и мануфактура постепенно набирала обороты, выпуская аркебузу за аркебузой.

Так что участь ходока в иные земли выпала на Никиту, да на молодого и разбитного Оньку, который был единственным сыном из семи детей таруского пищальника.

В прошлом году Никита свозил Оньку в султанскую столицу, показав и обсказав на примерах многие хитрости, да распродав последний янтарь. А нонеча оба поехали с товаром, да в разные места. Онька в турскую землю, а Никита в землю персидскую.

Но перед самой поездкой он, наконец-то, познакомился с их таинственным складником-аристократом, который по-настоящему удивил купеческого сына. Да, торговлей занимались многие знатные люди, даже они с тестем работали теперь не только с князем-боярином, и Никита уже привык к тому, что чем знатнее был род аристократа, тем чванливей он вёл себя с купцами, буквально всем, даже собственным видом показывая ту пропасть, что существовала между ними. И это если сам аристократ снисходил до общения с купчишкой, а в основном же с ними говорили их тиуны или приказчики. А вот князь простого общения с купеческим сыном не чурался, пригласил к столу, беседу вёл легко, не дулся от важности, не бросал слова через губу, задавал весьма практичные вопросы, сам давал ответы робеющему парню. И при этом умело балансировал на той границе, что отделяет хорошее отношение начальника от панибратства с начальником.

А уж его знания! У Никиты по мере общения складывалось такое ощущение, что князь знает куда больше о тех местах, чем говорит и легко бы вёл там успешную торговлю и без них. Просто в двух местах одному быть невозможно, вот и пользуется князь услугами купеческой семьи в своих целях. Ну как они с тестем пользуются услугами Оньки.

А потом разговор свернул на деловое русло и вот тут Никита буквально выпал из реальности, поражаясь необычным взглядам князя на простую торговлю.

Начал князь с того, что торговля с Персией и прочими ханствами, что к берегу моря Хвалынского выходят, для Руси зело как выгодна. Ибо если в закатные страны по-большей части всё ещё простой товар идёт, то на восток пойдёт товар высокого передела, то есть работа русских ремесленников. Что поспособствует росту производства в стране и обогащению ремесленной части её населения. И князь, от лица государя, будет весьма недоволен, если Никита, или кто-то из иных купцов, что уже вошли или ещё войдут в Русско-Персидскую компанию, повезут за море любой необработанный товар. А то нашлись уже умники, что повезли сухое дерево для стрел, а не сами стрелы или хотя бы "стрельную стружу" или "деревца стрельные", как именовали на Руси готовое древко для стрел. Русский ремесленник умеет всё, а потому не стоит кормить чужого ремесленника, не накормив прежде своего.

От подобных взглядов мысли у Никитки путались основательно, однако основной смысл того, что тобъяснял ему князь, он всё-таки понял. А практичный ум уже защёлкал в поисках будущего источника дохода. Всё же Таруса не зря была торгово-ремесленным городом, и умельцы стрельники в ней тоже имелись. Надобно будет узнать, сколько персы за пук древок давать будут, а там, глядишь, можно и договорится с мастерами-то! Лишние доходы никому ведь не помешают. А большой заказ позволит и хорошие отношения с ними завести. А хорошие отношения — это ведь ещё и связи, которые в горькую годину помогут перебедовать, коль совсем худо будет.

Понимающая усмешка князя вырвала его из приятных мыслей и заставила покраснеть, словно девицу. А князь же, продолжая усмехаться, продолжил свой разговор-поучение. И вышел от него молодой купец в полнейшем раздрае, но полный идей и мыслей.

А потом была подготовка к плаванию, загрузка судов товарами, прощание с женой и вот уже три струга новоявленного тарсусского гостя побежали по вешней Оке на свидание с Волгой-матушкой. Там, в богатом и растущем Нижнем Новгороде по-прежнему собирались купцы, как с Оки, так и с верховьев Волги, чтобы сформировать большие караваны и нанять охрану, так как волжский путь, особенно ниже Казани, не отличался безопасностью.

Вот и их по пути попытались ограбить местные любители чужого добра. Однажды утром два или три десятка лодок выскочила из скрытой от взгляда камышом протоки и попыталась атаковать купеческие корабли. Однако охранные струги и купеческие дружины создали перед ними такую стену из огня и свинца, что быстро заставили безоглядки броситься назад, в тщетной попытке спастись. Тщетной, потому как струги корабельного приказа, под завязку набитые стрельцами, бросились за ними в погоню и устроили прямо у берега немилосердную резню. А тех немногочисленных пленных, что всё же выжили в ней, просто и без затей вытрясли на предмет знаний про захоронки и основной лагерь, после чего преспокойно удавили, свершив над разбойниками скорый суд, в котором председательствовал дьяк из Корабельного приказа. А на главный лагерь, что был расположен чуть дальше, в лесных чащобах, была спланирована отдельная вылазка, которая позволила хоть на время очистить этот участок реки от разбойного люда, хотя и не принесла изрядного барыша: разбойнички явно сидели на мели. Что же, теперь их везли в кандалах на заморский торг, ибо они никак не подпадали под указ царя о "христианском ясыре".

А ведь и без таких вот разбойничьих ватаг само по себе плавние по Волге было тем ещё испытанием. Всё же, не смотря на свои размеры, река изобиловала мелями и перекатами, которые затрудняли движение судов.

И всё же, поскольку больших остановок в пути не было, то через каких-то пятьдесят дней, как Никита покинул Тарусу, показались впереди минареты и башни Хаджи-Тархана. Правда в самом городе караван не остановился, а пробежал ещё вёрст десять вниз по Волге и только там причалил к вымолам большого Гостинного двора. Здесь пайщики персидской компании отделились от своих многочиленных компаньонов и принялись формировать новый караван, которому предстояло пересечь море и достичь уже персидских берегов.

Каспийское море показалось Никите довольно бурливым. По крайней мере, он на собственном опыте оценил, почему местные мореходы старались держаться ближе к берегу, даже на могучем "Орле", который из-за своего речного происхождения был всё же достаточно валок.

Причём про "Орла" он не сам догадался, а поведали ему про то два парня, что шли с караваном от самой Казани, но вот товара с собой почти никакого не везли. Сёмка Микляев и Ковердяй Окишев, так звали этих путешественников, и, возможно именно в силу примерно одного возраста, они так легко сошлись с Никитой, оказавшись на поверку довольно весёлыми попутчиками и умными собеседниками. И оба весьма неплохо горворили, как на арабском языке, так и на языке персов, хотя, как со временем выяснил Никита, оба учились в школе, что находилась в самом, что ни на есть захолустье (ну, именно так представлял себе безбрежные лесные просторы на Каме-реке молодой купец). Однако знаний у них было как бы ни больше, чем у него самого, обучавшегося у лучших обучителей Тарусы, да и с оружием они явно были на "ты" и во время нападения разбойников палили из ружей с хорошей сноровкой. Так что знакомством с ними Никита был вполне доволен, а они, не тая секретов, что было довольно редко в купеческой среде, помогали ему, чем могли.

Древний Дербент — эту былую жемчужину региона — прошли без остановки. Как пояснили новые знакомцы, нынче город не радовал своими базарами, да и гавань у него была не такая удобная, как в Баку, а ещё и пошлину с купцов дербентцы стали драть уж слишком завышенную. А купцу-то ведь выгода важнее, оттого-то в последнее время кораблей в Дербент заходить стало всё меньше и меньше.

Вот и русский караван спустился дальше к югу, туда, где в устье реки Низабат выросла удобная пристань, получившая название Низовая. Здесь основная часть купцов покинула корабли и, выгрузив товары, занялась организацией вьючного каравана в Шемаху — столицу Ширвана и главный центр персидской торговли в каспийском регионе, издавна славящийся своим шелководством. Тонкий ширванский шёлк шёл в основном на экспорт: в Индию, в Турцию и в Италию, а уже оттуда и по всей Европе. Венецианские купцы покупали его у османских торговцев с большой накруткой, и всё равно он не залёживался на складах. А кроме шёлка на шемаханских рынках можно было купить пряности (тот же перец, имбирь, мускатный орех, гвоздику), ткани, экзотические овощи и фрукты, а также жемчуг и драгоценные камни. Из Шемахи шли дороги в разные концы света: на запад через Гянджу в грузинские земли, на север в Дербент, на восток в Баку и на юг в Ардебиль, по которым и съезжались в неё купцы из Индии, среднеазиатских ханств, Картли и Кахетии, а в годы мира и из Турции. Оттого большинству русских купцов шемаханских базаров вполне хватало для хорошей торговли, а вот Никиту княжеское поручение и жажда познаний вела дальше, в полунезависимый от шаха Гилян. Причём не он один собирался посетить южный берег Каспийского моря. Целых четыре одномачтовых бусы ушли из Низовой, сбившись в единый небольшой караван. И две недели качались на морском просторе, прежде чем не разглядели в утреннем тумане лесистый берег.

Всё же, что ни говори, а Гилян был особым уголком в жаркой Персии. С одной стороны, его омывало Каспийское море, в мае казавшееся для персов холодным и неприютным, а с другой ограждал Эльбурс, мощный горный хребет от Кавказа до Средней Азии, подножья которого были покрыты густыми лесами. Порождены эти леса были близостью моря, испарения которого так и оставались в этом углу, не способные перевалить за горы, и вынужденно изливались на землю обильными дождями. А большая лишь по местным меркам Белая река, стекая с гор, образовывала на равнине непропорционально огромную дельту, в которой и была сосредоточена вся жизнь Гиляна из-за плодородия местных земель, которым не грозили засухи.

Властью на равнинах Гиляна обладала династия Бадуспанидов, слабая и тусклая, но долговечная, ибо правила тут уже без малого тысячу лет. Впрочем, до введения в этих местах производства шелка Гилян был бедной, и оттого мало кому нужной провинцией. Постоянных торговых путей, связывающих его с Персией, не существовало. И между странами велась лишь небольшая торговля копченой рыбой да изделиями из дерева. Так что город Казвин изначально создавался не торговым центром, а городом-крепостью против банд мародерствующих горцев. Но потом всё изменилось в одночасье! Кто первым привёз в благодатные места Гиляна шелкопряда не помнили даже старики, что сейчас смотрели на приближающиеся русские бусы, хотя это случилось меньше века назад. Но с той поры Гилян из бедной провинции быстро превратился в крупного производителя шёлка, и тут же попал под пристальный взгляд соседей. И аннексия Сефевидов и была по большей части мотивирована тем потоком доходов, что стала давать гилянцам торговля шёлком. Потому что она была наиболее важным источником торговых доходов для казны шаха, получавшей от продаж значительную часть выручки. Так что Гилян, состоявший в тот момент из двух княжеств по разные стороны Белой реки Сефидруд — правобережный Биян-пиш с центром в Лахиджане и левобережный Биян-пас с центром в Реште, едва персы взяли горную крепость Рудхан, предпочёл войти в державу Сефевидов, как вассал шаха, а не как покорённая силой оружия провинция.

Городок Решт, в русском произношении уже превратившийся в Рящ, был своеобразным центром левобережья Гиляна и этакий противовес к древней столице — Лахиджану. Городок был довольно древним, появившись на свет как небольшое укрепление в болотах меж речками Зарьюб и Гохар для защиты местных жителей. От моря, с которого чаще всего и приходила опасность, он был отделён десятками вёрст, так что внезапно напасть на него морские разбойники не могли. Однако время шло и городок стал постепенно расти, превращаясь в торговый город деревянных лачуг, узких кривых улочек и каменных караван-сараев. У него даже появился свой порт — деревенька Пир-Базар в Энзелийской лагуне, раскинувшейся за узким полуостровом не столько вглубь берега, сколько в ширь. А узкий вход в лагуну охраняла другая деревенька — Энзели, служившая пограничной заставой.

Вот сюда-то и пришёл небольшой караван русских купцов в надежде обрести новый рынок. И Гилян не подвёл их ожиданий.

Здесь, как и по всей Персии, большим спросом пользовались кольчуги, что могли выдержать удар стрелы, а также изделия из хорошего металла. Хорошо брали кожу и кожевенные изделия, европейские сукна и моржовую кость, стекло и писчую бумагу. А платили за всё шёлковыми тканями и шёлком-сырцом, булатными саблями от очень дорогих, с тонкой отделкой, до более-менее приемлемых, которые на Руси уйдут рубля за четыре-пять, пряностями и драгоценными камнями. Продавали тут и рис, который выращивали сами же гилянцы. В общем, у Никиты глаза разбегались от обилия выбора. Так что расторговался он довольно быстро и весьма прибыльно. И только отбытие молодых товарищей, что помогли ему разобраться в тонкостях местной торговли, да послужили переводчиками (хотя язык местных и был особенным, но персидским тут владели многие), вызывало у него определённую грусть. Но у каждого свои пути-дороги. Сёмка и Ковердяй, осмотревшись в Реште, готовились совершить с одним из ближайших караванов поездку в Казвин, а оттуда, коли повезёт, и до самого Гурмыза (как именовали на Руси Ормуз) добраться собирались. Ох и придётся ребятам поскитаться по чужбине, прежде чем вернутся они в родные просторы. Никита бы так не смог. Для него и полгода — срок! Так что уплывал он из Решта уже без попутчиков, отчего и дорога показалась в разы длиннее. А потом был Гостинный двор в устье Волги, перегрузка всего купленного с морских бус на речные струги и долгий путь домой вверх по реке. Ход на вёслах и под бечевой, нападения разбойников, бессонные ночи и тяжкий труд по перегрузке товара с крепко севшего на мель струга и обратно. Нелёгким выдался для молодого купца поход, но когда продал он всё купленное в Персии без остатка, то понял, что и в следующий год пойдёт он опять в те края, и впоследующий. Ибо доля купца такая: терпеть невзгоды ради хорошего прибытка. Да и хотелось встретиться да узнать, как там два друга-баламута, выжили ли, вернулись ли из своего похода...

* * *

*

Удачные походы против грозных казахов, что всего несколько лет назад силой выгнали ногаев из их кочевий в Дешт-и-Кипчак, не только усилили позиции Саид-Ахмеда среди беков и мирз, но и значительно укрепили его собственную веру в себя. Если до того он лишь изредка ввязывался в борьбу за ногайское бийство, то теперь, почувствовав вкус власти и побед, готов был бросить вызов любому, кто посмел бы оттеснить его от войска и власти. И всё же, возлежа на мягком, накрытом шелковым покрывалом ложе, он часто думал: а правильно ли он поступает, собирая войска против Агиш-бия и потомка Чингиза? В конце концов, единый хан позволил бы положить конец многолетней замятне и вернуть Орде былое величие времён великого Идигу и его сыновей.

Осторожно сняв со своей груди тонкую руку спящей наложницы, бей поднялся с ложа и вышел во двор, взмахом руки успокоив разом насторожившуюся стражу. Верные нукеры, они охраняли ночной покой Саид-Ахмеда, защищая его от рук ночных убийц. Увы, но тайно прирезать противника в постели вместо честного, грудь на грудь, поединка давно перестало быть для ордынцев чем-то непотребным. Как и война друг с другом, хотя Пророк и велел вести священную войну против неверных, а не славящих аллаха. Но видно что-то сильно изменилось под звёздами, что сейчас ярко сияли над его головой, и потомки потрясателей мира теперь с большим упоением резали друг друга.

А в Сарайчике давно царила ночь, когда дневной жар сменялся легкой прохладою, давая отдых от нестерпимого зноя всему живому. Над излучистой серебряной лентой Джаика поднимался невесомый туманный полог, а в его водах, словно в зеркале, отражалась красавица луна.

В такие часы хотелось думать о чём-то возвышенном, а не о войне и крови, но, увы, он был не простой кочевник, беспечно гоняющий стада по степи, и ему некогда было наслаждаться красотами, что дарует человеку природа. И вопрос правильности собственного выбора был для него более важен, чем вид сияющей луны на тёмном небосводе.

Так прав он или неправ? Орде поневоле нужен единый правитель, и тут уже без разницы, кто это будет — выборный бий или чистокровный хан. И если бы не Агиш, он бы, скорей всего, принял служение Чингизиду, но два барса не уживаются в одной норе! Агишу будет мало должности беклярбека. А разве уже не было такого под лунным светом, что иные мурзы правили за спиной своих ханов? Великий Тимур или неудачник Мамай — разве мало их примера для подражания? Но для подлинной власти над Ордой Агишу всегда будут мешать сыновья Мусы, то есть он, Саид-Ахмед и его брат Мамай. К тому же, предавший раз, предаст снова, а Агиш предавал не раз и многих, и верить его словам Саид-Ахмед не стал бы ни при каких обстоятельствах. А вот в то, что Агиш при любой возможности поспешит напакостить, рассорить его людей, перекупить падких на золото, вот в это он верил. И отсюда вытекало, что если он, Саид-Ахмед не желает быть прирезанным однажды на каком-нибудь мероприятии в ставке хана, то ему с Агишем никак не по пути.

Вдохнув полной грудью прохладный ночной воздух, бей молчаливо рассмеялся своим мыслям и в довольном расположении духа вернулся в дом. Он, как и великий Тимур не любил города, но в столице жил всё же не в юрте, а в мраморном с желтыми прожилками дворце, выстроенном здесь когда-то Ильбани-ханом.

Придя к решению, Саид-Ахмед, не теряя времени, начал готовиться к походу. Основную ставку он делал на внезапность удара, а потому считал особенно важным, чтобы в степи как можно дольше не догадывались о нависшей угрозе. Хорошо зная, что у Агиша есть среди его людей осведомители (как и у него среди агишевых соратников), от которых нельзя сохранить свои приготовления в тайне, бей распространил слух, будто он готовит большой набег на кочевья Мамаш-хана. И этому поверили, ибо подобные набеги Саид и Урак совершали каждый год, отгоняя казахов всё дальше и дальше на юг.

К началу июля сборы были закончены, и под рукой бея имелось теперь три неполных тумена отборного и хорошо снабженного войска. Всё, что ему оставалось — это пересечь степь и обрушиться на полки Агиш-бия. Что же делать с Хаджи-Тарханом он собирался подумать потом.

Но первыми к стольному городу прибыли не Агиш или Саид, а бей Мамай с царевичем Ислям-Гиреем. Поход выдался не из лёгких. В душном зное, среди клубов пыли конные орды двигались на восток. Ржали кони, скрипели арбы, толпы исхудалых рабов рвали жилы, помогая волам тащить через степь взятые Ислям-Гиреем для осады города пушки.

Орда, изнывая от жары, медленно тянулась по безмолвному шляху от колодца до колодца, пока впереди не заблестели широкие воды Итиля. Радости людей при виде величавой реки не было предела, радовались все: и воины, уставшие пить из бурдюков тёплую, а подчас и протухшую воду, и рабы, в предвкушении долгожданного отдыха. И только вожди похода хранили на лице хмурую задумчивость. Перейти степь, конечно, немалое дело, но впереди их ждала долгая осада и сражения. О том, что Агиш-бий тоже нацелился на Хаджи-Тархан, они были уже осведомлены и теперь ежедневно высылали далеко в степь легкоконные отряды разведчиков, которые должны были упредить их о подходе чужого войска.

Ведя коней в поводу, ордынцы спускались к прохладному плесу купать и поить коней. Не забывали обиходить и себя.

К вечеру людей стали донимать комары, которых отгонял лишь дым костров, разведённых для готовки густой похлёбки. Её сытый запах, разнесшийся над побережьем, заставил утробно заурчать животы основательно изголодавшихся за переход воинов. А потом сытый и усталый лагерь погрузился в сон, и лишь оставшиеся на страже воины да молодецкий храп нарушали опустившуюся на землю ночную тишь.

Орда простояла на берегу Волги почти двое суток, приходя в себя. И лишь потом неудержимым потоком тронулась в сторону древнего Хаджи-Тархана.

Город открылся взору издали. Крепкий свежий ветер гулял на речном просторе. С пронзительным криком кружились над водой чайки. А на высоком бугре, что поднялся к небу у речного берега, блестела в солнечных лучах лазурь минаретов, виднелись глинобитные строения да тянулись к небу дымки многочисленных очагов.

— Урусуты не пожалели дерева, оберегая покой Хусейна, — усмехнулся Ислям-Гирей, рассматривая довольно-таки крепкие стены портового города. — Когда воины хана были тут в последний раз, стена была куда меньше.

— Они не только городу стены обновили, они ещё и свой гостиный двор ими обнесли, — хмуро ответил Мамай. — Трудно будет выкурить их оттуда.

— Ничего, аллах поможет своим воинам, — уверенно молвил царевич. — А сухое дерево хорошо горит.

— Да сбудутся твои слова, Ислям, но, мне кажется, или к нам кто-то спешит?

Царевич тут же отвернулся от бия и вгляделся в слепящую ярким солнечным светом даль. Действительно от города к столпившимся воинам спешил какой-то человечек, размахивая белой тряпицей. Ордынцы, остановив коней, молча ждали его подхода, не проявляя враждебности, хотя кое-кто и накинул тетиву на рога лука. И вскоре человечек в довольно богатом халате предстал перед взором Ислям-Гирея и Мамая.

— Да будут благословенны твои годы, царевич, — низко поклонился он. — Чобан-Гирей, славный защитник Хаджи-Тархана, спрашивает тебя: зачем явился ты под стены города с войском? Разве крымский престол менее прельщает тебя?

— Дерзкие речи ведёшь, посланник, — слегка раскосые глаза Исляма опасно сузились. — И за меньшее лишали голов.

— Смерть — конец пути всего живущего, — смиренно произнёс гость. — Страшиться её стоит, но избежать нельзя. Однако всем в подлунном мире известно, что Гиреи чтят заветы предков и не убивают послов. Ведь я всего лишь уста моего господина и говорю лишь то, что он вложил в меня.

— Передай Чобану, что я хочу говорить с ним напрямую, — вновь усмехнулся Ислям. — Вон хороший островок. И не город и не стан моего войска. Пусть завтра приплывёт туда с десятком охраны. Я возьму столько же, и мы потолкуем обо всё, что его так заинтересовало.

— Слушаюсь и повинуюсь, царевич, да будут дни твои бесконечны, как бесконечно число звёзд на небе, — поклонившись до земли, посланник поспешил покинуть ставку вождей похода.

— Боюсь, Чобан-Гирей сам восхотел стать хаджи-тарханским ханом, — задумчиво произнёс Мамай.

— И тебе это не по нутру, бей, — понятливо покивал головой царевич. — Думаешь, не сможешь с ним сговориться?

— Лишь бы он не сговорился с Агишем, — зло зыркнул взглядом Мамай.

— Вот завтра мы и узнаем обо всём, — успокаивающе похлопал себя по ляжке присевший на седло, положенное на землю, Ислям.

На следующий день маленький безымянный островок, один из тысяч в дельте великой реки, превратился в место, где творится история. Здесь слуги Ислям-Гирея разбили большую юрту и расстелили дастархан, возле которого и сошлись два опальных в родных пенатах царевича.

Им подали различное мясо: жаренное на костре, вяленое и соленое, к которому в дорогих фарфоровых чашках поднесли соленый мясной отвар. Сдобренную пряностями ришту дополняли тонкие колбасы и прохладный кумыс. А на сладкое предлагались вяленая дыня и сушеные персики.

Вот только разговор царевичей не клеился. И всё из-за того, что Чобан-Гирей и вправду задумал стать хажди-тарханским ханом. Он даже попытался совершить в городе переворот, но проклятый урусутский посол сумел вовремя сбежать, прихватив с собой и младенца Махмуда. И вот теперь Ислям-Гирей требовал себе престол, а Чобан-Гирей помощь в штурме русского двора, где укрылись посол с сыном Хусейна.

И если со штурмом и устранением соперника Ислям был вполне согласен, то вот по вопросу кто будет ханом, у него были свои мысли. Ведь политический вес севшего на престол будет куда выше, чем у беглого или опального царевича. Да и сановников, как в Солхате, так и в Истамбуле легче будет подкупить единением корон и слиянием двух осколков Белой Орды в единое государство. Союзника, который не только выставит конницу из Крыма, но и сможет ударить в спину персам из Хаджи-Тархана, султан явно оценит выше союзника, который сможет только конницу выставить.

Так что ни к какому решению царевичи не пришли, и обе стороны удалились по своим ставкам, думать и решать, как же им добиться своего. У Исляма было больше войск, но довольно слабая артиллерия, которая сгодилась бы для той небольшой, пусть и каменной, стены, что имела Хаджи-Тархан ещё пару лет назад, но была явно слаба для тех стен, что возвели тут русские розмыслы. И это было уже плюсом для засевшего в городе Чобан-Гирея. А ведь ещё не стоило забывать и про скорый приход Агиш-бия...

Возможно, именно последнее и стало причиной того, что крымчак и ногаец всё же приняли решение штурмовать непокорный город. Однако Хаджи-Тархан отчаянно защищался и в течение восьми дней успешно отбивал все приступы татаро-ногайского войска. А по ночам осаждающих тревожили ещё и нападения русских охотников, прекрасно понимавших, что противостоять горожанам, поддержавшим заговорщика Гирея, будет куда проще, чем крымско-ногайским победителям.

А на девятый день осады основная масса осаждающих вдруг спешно засобиралась и покинула лагерь, быстро скрывшись в степной дали. Воспользовавшись этим, Чонгар-Гирей попытался разбить оставшихся врагов, но вылазка не принесла ему большого успеха и гарнизон города вернулся назад зализывать кровоточащие раны.

Ну а поводом же для столь спешного выступления Исляма и Мамая из лагеря стали вести о появлении в степи разъездов второго ногайского войска...

Армии двух претендентов на ханский престол встретились достаточно далеко от Хаджи-Тархана, выстроившись так, что один из флангов обоих войск был прикрыт топким волжским берегом. И Шейх-Ахмет с Агиш-бием, и Ислям-Гирей с Мамай-беем не сговариваясь, поставили всё на решительный бой, победителю в котором, впрочем, доставался по наследству вопрос взятия непокорного города. Однако здесь и сейчас все они горели лишь одним желанием, желанием победы над соперником.

И грянул бой, кровавый бой! Стрелы летели дождем, и битва долгое время громыхала и ворочалась с неясным для обоих полководцев концом. Тумены Агиш-бия попытались обойти войска Мамая, дабы прижать вражескую рать спиной к берегу, но не смогли одолеть в сече своих соплеменников и отхлынули назад, не дав теперь уже и врагу охватить фланг собственного войска.

Поняв, что там положение более-менее устоялось, волна крымско-ногайской конницы обрушилась на центр ногайского войска. Лес сабель реял над скачущими воинами, а крик тысяч глоток превратился в яростный рёв, слышимый, казалось, в десятках фарсахов от места битвы. Но могучий удар вылился в пшик — ногайцы устояли и теперь оба войска стояли и дрались, не отступая. А кочевая тактика — выманить врага ложным бегством — не работала, ибо все участники битвы не раз пользовались ею и знали, когда стоит бросаться на врага, а когда нужно стоять на месте. Так и шло: то ногайцы отхлынут назад, но, поняв, что враг не купился, вернутся в сечу, то крымчаки с ногайцами.

И вот тут до того зорко следивший за битвой Шейх-Ахмет вдруг велел подать себе коня и, выхватив саблю, самолично повёл за собой ханскую тысячу, что всё это время простояла на охране его и бия, и не вступала в бой. Взбешённый этим поступком бий (а ведь договаривались, что боем руководит он), повелел вывести часть отрядов из сражения и гнать их вслед за безумцем ханом. Однако бий скоро понял, что был неправ в своих суждениях, ведь именно этот порыв Ахматовича и стал той соломинкой, что ломает хребет верблюду. Увязшие в битве крымско-ногайские отряды не успели вовремя среагировать на новую угрозу, и удар ханской тысячи обрушился на многострадальный, дальний от реки фланг. И понёсшие потери, но до того стоявшие насмерть полки стали медленно распадаться и вот уже первые всадники стали заворачивать коней, стремясь уйти от неумолимой смерти. Как знать, подопри Ислям-Гирей или Мамай их вовремя, и всё ещё можно было исправить, но как раз в этот момент у них и не оказалось под рукой ни одного свободного отряда. А нет ничего страшнее в бою, чем паника! Там, где побежал один, вскоре побегут все, если командиры ничего не смогут или не успеют предпринять. И вот уже смело бившееся до того крымско-ногайское воинство вдруг начало бросать всё и уходить, опустив поводья и рассыпаясь по равнине.

Ислям-Гирей и Мамай-бей ещё пытались что-то сделать, но момент был ими упущен и, поняв, что битва окончательно проиграна, оба они вскочили на запасных лошадей и припустили в галоп, стремясь уйти как можно дальше от места кровавого побоища. Оба они прекрасно понимали, что попадать в плен к победителю им явно не стоило.

Конечно, Агиш-бий выслал погоню, но та предсказуемо вернулась ни с чем. Зато победителям досталась неплохая добыча в виде доспехов, оружия, пленных и коней. Обоз же побеждённые оставили возле осаждённого города, спеша на битву налегке, так что его ещё только предстояло захватить.

Вот только победа досталась бию достаточно дорогой ценой. И его войско вынуждено было встать на отдых, и стояло так почти седмицу, приводя себя в порядок. За это время весть о поражении разнеслась далеко окрест и остатки крымско-ногайских сил, что ещё оставались под стенами Хаджи-Тархана, не стали дожидаться подхода победителей и начали спешно уходить назад, в сторону Крыма, моля аллаха, чтобы бий и хан подольше приводили своих батыров в порядок.

А вот армия Саид-Ахмада выступила из Сарайчика рано поутру. И первый же её шаг вызвал в городе большие пересуды. Ведь вместо того, чтобы пойти на запад, она всею своей массой тронулась к берегу Джаика.

Река вблизи города имела ширину не меньше ста двадцати саженей и от одного берега к другому, на небольшом расстоянии друг от друга, тянулся ряд закрепленных якорями плоскодонных барок, которые служили опорой бревенчатому настилу моста, что из века в век использовался для переправы людей и грузов через полноводный Джаик.

Под весом переправляющихся войск мост ходил ходуном и прогибался, но не сломался, и едва последний конь сошёл с него, как он вновь вернулся к привычному своему состоянию: едва заметному колыханию на сонной воде.

Высокий и худощавый Юсуф никогда не был богатым человеком, однако и никогда не бедствовал. Жильём для него служила глинобитная халупа на краю города да небольшая юрта, с которой он выезжал на пастбища, пасти своё небольшое стадо. Жизнь текла размеренно: жена рожала детей, овцы плодились и у семьи были свой кумыс и своя брынза. Иногда Юсуф покидал Сарайчик не для пастьбы, а по каким-то своим делам, но больше, чем пару месяцев не отсутствовал никогда. Зато однажды после такого отсутствия привел с собой жеребую кобылу, от которой получил прекрасного иноходца. С соседями был приветлив, избегал конфликтов и был очень набожен. Так что никто из знавших его даже не догадывался, что Юсуф был не просто жителем города, а служил курьером у человека, который клялся на Коране в верности вовсе не бею Саиду, а самому бию Агишу. И отлучался он из города с донесениями, за которые можно было легко лишиться собственной головы. Зато и платили за такую службу куда лучше, чем обычному горожанину за его ремесло.

И так получилось, что человек бия тоже наблюдал за уходом войска и смог сопоставить виденное и знаемое. Ведь зачем армии, идущей на казахов, уходить на правый берег Джаика? Незачем! А вот если он идёт против Агиш-бия, то в самый раз.

И Юсуф, оседлав своего иноходца и прихватив заводного мерина, рванул в степь, с надеждой обойти по большой дуге (дабы не попасть на глаза разъездам) и обогнать армию Саид-Ахмеда. И ему это удалось, ведь армия, растянувшись тёмной змеей на пару фарсахов, медленно ползла среди необозримых россыпей песка и отложений бесплодной глины от оазиса к оазису, к вечеру обращаясь в разбитые на траве шатры, в полукруг поставленные повозки и кучки сгрудившихся у костров людей, проходя за сутки всего пять или шесть фарсахов. Он же гнал и гнал коней, ловко перепрыгивая из седла в седло и первые три дня питаясь только тем, что не требовало долгой варки. И поэтому в стан Агиш-бия Юсуф примчался на несколько суток раньше, чем на горизонте появились первые разъезды армии Саид-Ахмеда. И это позволило бию сняться с временного лагеря и со всеми своими наличными силами добраться до места, удобного для переправы, где его воины спокойно заняли господствующие позиции. Именно тут Агиш-бий и решил дать генеральное сражение много возомнившему о себе родственнику, рассчитывая напасть на бея во время его переправы через Итиль.

Но Саид-Ахмед, догадываясь о планах бия, легко перехитрил того и переправился на другой берег значительно выше по течению, там, где многие из ногайцев считали это малоудобным. Так что переправа большого войска прошла спокойно и без помех, тем более что на помощь бею пришли русские союзники, пригнавшие из низовьев Волги целую флотилию стругов. Кроме помощи, русичи привезли и запрошенные Саидом железные изделия, которых всегда не хватало в Орде: сто тысяч гвоздей сапожных, три тысячи гвоздей сёдельных и почти пять сотен топоров, которые вообще-то считались товаром заповеданным. Но чего не сделаешь ради ратной помощи! Для Саид-Ахмеда же, отдельно, привезли и гравированный золотом зерцальный доспех, хорошо держащий стрелы.

В общем, русские выполнили свои обещания полностью, и теперь бею оставалось лишь пойти и разбить войска бия. Вот только сил у последнего было больше, чем у сына Мусы, так что мало кто удивился, когда Агиш решил дать бой мятежному бею, даже не вступая с ним в лишние, по его мнению, переговоры. План свой он строил на обходе неприятеля с двух сторон, и потому сосредоточил основные силы своей рати на флангах. Сам же бий разбил свою ставку на холме за центром собственного войска, где и находился безотлучно вместе с ханом Шейх-Ахметом.

Саид-Ахмед, разгадав нехитрую задумку родича, лишь хищно усмехнулся и мановением руки послал в бой значительно усиленный по сравнению с флангами центр своего войска, надеясь разорвать вражескую армию надвое. Его воины неслись с твердым желанием победить, однако увы, центр бийского войска устоял, хотя и слегка прогнулся под напором атакующих. А потом в бой вступили фланги и победа медленно, но верно стала перетекать на сторону Агиш-бия. Казалось, полное окружение уже стало неизбежным и Саиду нужно трубить отход, признавая поражение, но тут в бой вступили боевые струги русской флотилии.

Да, правый берег Волги был слегка высоковат, но стоящие на судах мортиры принялись забрасывать конные сотни бия разрывными бомбами и бомбами с горючей смесью. А потом высадившиеся на берег и поднявшиеся на кручу стрельцы произвели в них же пару залпов из пищалей, прежде чем спасительно сигануть обратно к урезу воды. Взрывы бомб и пищальные залпы заставили смешаться атакующих конников в кучу, чем немедленно и воспользовались воины Саид-Ахмеда. Битва вновь вернулась к своеобразному статус-кво, где оба центра упорно бились, а левые фланги у обоих войск были уже разбиты. И вот тут Саид-Ахмед показал, что как полководец, он на голову выше своих визави, ибо он смог, а его противники не смогли определить тот момент, когда даже слабый удар меняет всю картину боя. Агиш бросил свой резерв слишком рано, и он сгорел в пламени сражения, так и не сумев передолить его исход. А вот конница бея ударила в нужном месте и в нужное время, одним ударом опрокинув дрогнувший тумен, после чего рысью помчалась в тыл сражающемуся центру.

А час спустя лишь пыль за горизонтом указывала на места погони победителей за побеждёнными. После отчаянной рубки воины Саид-Ахмеда преследовали бегущих до той поры, пока их кони не захрапели от усталости. И только тогда они прекращали свой безумный бег и поворачивали назад, успев набрать себе и полону, и оружия, и коней. Победа была полная, но она не вызывала радости у бея. Оценив потери и оглядев оставшихся в строю, Саид-Ахмед понял, что город ему не взять. И Гостиный двор, где укрылись русские тоже. Слишком мало он взял с собой воинов. И слишком упорно бился проклятый Агиш. А значит придётся ему соблюдать договор и признавать хаджи-тарханским ханом хуссейнова ублюдка. И готовиться к новым боям с родичем. Уж кто-кто, а он-то хорошо знал, что Агиш не отступится от заветной мечты. А значит, впереди предстоит ещё не одна битва.

Однако неделю спустя русские союзники вдруг представили перед взором бея живого, но сильно израненного хана Шейх-Ахмета, вызвав у того бурю разнообразных чувств. В первые мгновения он даже пожалел, что русские спасли Ахматовича и хотел умертвить его сам, но потом задумался: а чем он хуже Агиша? Разве не сможет он уговорить биев и мурз признать старого хана Большой Орды ханом орды Ногайской, как когда-то признали его младшего брата Хаджике? Да, это было нужно бию, а Саид-Ахмед бием не был. Но кто сказал, что он им не может стать? А там...

Шейх-Ахмет стар, но у него есть много сынов, один из которых, Шейх-Хайдар, постоянно находился при отце. И если он не пал в битве, то одну из своих дочерей Саид-Ахмед с радостью отдаст за Хайдара, пусть и младшей женой. Ведь кто сказал, что наследником Орды станет кто-то из его старших сыновей? Уж гюрген хана и беклярбек Саид-Ахмед сможет присмотреть за царевичами. И воспитать внука истинным воином и правителем!

Так закончилась эпопея с претендентами на трон Хаджи-Тархана. Мамай и Ислям-Гирей ушли в степи между Доном и Волгой, Агиш-бий убежал в северные кочевья, а Чонгар-Гирей, прослышав о событиях в степи, не стал дожидаться прихода ногайской орды с русскими отрядами и предпочёл сам покинуть ставший вдруг таким негостеприимным город. Маленького Махмуда бин Хуссейна нарекли ханом, а бывшие изгнанники, оставшиеся в тяжкую годину верными малютке и ушедшие с русским послом, по возвращении приступили к наведению порядка и наказанию тех, кто поставил не на победителя, а на проигравших. В результате множество ханских аристократов лишились своих имений, должностей, а то и голов, а в окружении нового хана стало как-то слишком много русских дворян и дьяков. Более того, убедившись в том, что обороняться на острове куда сподручней, чем в нынешнем Хаджи-Тархане, юный хан, в лице своих советников, задумался о переносе места столицы. По его просьбе из Руси прибыли каменных дел розмыслы, которые внимательно исследовали остров, и лишь после того выдвинули на утверждение свой проект. Но прежде чем новый город засиял над волжскими водами, прошло немало времени, так что первые годы своего правления хан Махмуд провёл в старом и полупустом Хаджи-Тархане.

Глава 13

Князь Фёдор Михайлович Курбский-Чёрный был сильно не в духе. И всё из-за того письма, что пришло ему из столицы. А дело было в том, что по разрядным спискам назначили его воеводой полка левой руки на Пояс Богородицы, хранить землю Русскую от злых татаровей. И всё бы ничего, да в то же время и Бутурлина Иван Никитича Всячину назначили воеводой в ту же рать, но полка правой руки. А сие было князю Фёдору вельми невместно. Вот и жаловался он государю, что быть ему после Ваньки Бутурлина непригоже. Жаловался в надежде не столько честь родовую отстоять, сколько больше от службы отлучиться, да видно не судьба. Написал ему Василий Иванович, что "быть ему на службе по росписи, а та ему служба без мест". И вроде, как и чести родовой без порухи обошлись, а на службе оставаться придётся, да и Бутурлины о сём назначении тоже не забудут. А ведь сегодня "без мест", завтра "без мест", а там и привыкнут, что Бутурлины выше Курбских стоят.

Вот и ходил воевода мрачнее тучи, да меды стоялые потреблял сверх всякой меры. Или на охоту отъезжал, на псовую. Однако нечасто, так как появись враг, а воеводы при полках нет — и не миновать ему тогда опалы царской. А не будешь близ двора, не будет тебе ни уважения, ни дарений за службишку. А он же не Андрюшка Барбашин, чтобы ко всяким промыслам охоту иметь, хотя купцам его тиуны да приказчики продают многое, что с вотчин собрали. Но не с Шуйскими ему калитой меряться, те ведь недаром прозвище "шубники" носят. Одна стезя у Курбских и осталась — служба воинская. Вот и отец с дядьями государю служили честно и грозно, и голову под Казанью сложили, чести родовой не умалив. А государь-то непамятлив оказался, умаляет он род князей Курбских. Вон и дядьку Семёна, славного "самой строгой жизнью", от себя отдалил лишь за то, что тот противился его разводу с Соломонией. Видать завелись злые завистники при государевом дворе, извести хотят род Курбских. И словом и колдовством, а то как ещё объяснить, что многие родичи умирают бездетными, словно порчу кто навёл. Вот и ему уже который год господь детишек не шлёт. Неспроста это, ой неспроста.

Вот так и метался князь между делами служебными и мыслями чёрными, пока аккурат посреди лета не прискакал в лагерь взмыленный гонец, поведавший собравшимся воеводам, что большого похода крымского в этом году не будет, ибо донесли уже доброхоты, что татары нынче на казанские украйны двинулись. И оттого велит государь, оставив на Берегу силу малую, идти полками под Казань, дабы отбить охоту крымским собакам туда хаживать. Причём предлагалось пешим полкам русским идти не привычным кружным путём, а напрямик, "полем", через мещерские и мордовские земли. Такого хода ведь никто не ожидал, а значит, свалятся русские полки на Орду, как снег на голову. Вот только и воеводам таким путём водить полки ещё не приходилось, так что стали они думу думать: как маршрут проложить, как колонны сформировать да сколько съестного с собою брать каждому воину. Царский приказ не оспоришь, так что неделю спустя двинулась основная масса береговых полков в поход по дорогам незнаемым.

Пять недель шло войско краешком великого Дикого поля. Пять недель только пыль, пот, тучи насекомых и тяжёлая физическая работа. Донимала жара, не хватало воды, ибо многие ручьи сильно усохли, а иные и вовсе исчезли. Трудную задачу снабжения армии продовольствием решали охотой да рыбной ловлей. И всё же должным количеством припасов запастись не смогли, ибо об истинной протяженности пути воеводы даже не подозревали. Так что к обычным тяготам похода присоединился ещё и голод. Благо сильно ослабеть армии он не дал, так как вскоре полки достигли реки Суры и вступили в черемисскую землю, где уже можно было купить провизию у местных жителей. Ох, какой же вкусной показалась русским воинам обычная ключевая вода, и как сладок был простой ржаной хлеб.

Верные вассальной присяге горные черемисы кроме того, что накормили изголодавшееся войско, так ещё и предоставили ему проводников через свои леса и болота, а также добавили в его ряды собственные отряды, во главе которых встали местные князьки. В результате подобного вливания русское войско значительно увеличилось в силах и стало более "зрячим", ведь черемисы взяли на себя и роль главных разведчиков. Прекрасно ориентируясь в собственных лесах, они быстро обнаружили войска крымской орды, что спешно шли на помощь восставшим, и даже смогли примерно посчитать их количество.

А вот татарские разведчики в густых мордовских лесах оказались не на высоте, и вид изготовившихся к битве русских полков оказался для орды неприятным сюрпризом. Разглядывая стройные ряды пешей рати, Сахиб-Гирей сразу понял, что отступать уже поздно, ибо позади его войск текла пусть и небольшая, но противная речушка, которую орда буквально на днях с трудом преодолела. Так что калга прямо с марша бросил своих кавалеристов в бой, стремясь решительной атакой смять неожиданное препятствие. Увы, но история словно издевалась над ним.

В результате скоротечного, но кровопролитного боя, татары были наголову разбиты и остатки орды побежали назад, бросая обоз, табуны лошадей и немногочисленные пушки. И предсказуемо у переправы через ту самую речушку с болотистыми берегами бегущие организовали крепкий затор, в который с большим удовольствием и врезалась поместная конница, шедшая под прапором князя Курбского вдогон за убегающими. В результате добычей русичей стало большое количество кибиток, огромный табун лошадей и множество татар, что на свою беду выжили в схватке.

И всё же князь Курбский был весьма недоволен результатом. Да, орда была разбита и больше не угрожала российским украинам, но главный приз погони — сам калга Крымского ханства — сумел-таки перебраться на другой берег и теперь улепётывал в степь во всю мочь своих коней. И гнаться за ним было бесполезным занятием.

Глядя вослед удаляющимся всадникам, воевода зло сплюнул во взбаламученные воды тихой речушки и велел собирать доставший хабар и возвращаться к основному войску. Орда ушла, но бунтовщики ещё не были усмирены, так что для русской армии ещё только всё начиналось.

А хан Сагиб-Гирей, злой на всех, включая и себя, спешил назад, в Крым, горя лишь одним желанием: собрать в кулак всю силу ханства и обрушить её на проклятых московитов. Растоптать, сжечь, уничтожить. Вернуть на московские земли времена великих ханов прошлого. И, сам того не ведая, послужил в очередной раз карающей рукой Истории. Ибо исходя злобой и желая кого-нибудь порубить, он неожиданно наскочил в степи на ногайский отряд, вид которого показывал, что и он в недавнем времени пережил разгром. И тогда Сахиб-Гирей сам повёл своих нукеров в атаку и в короткой, но злой сече изрубил почти весь чужой отряд.

А когда схлынул копившийся в груди гнев, то крымский калга с удивлением узнал, что его воины порубили не абы кого, а самого ногайского бия. Голову Агиша ему поднесли воздетой на копье и Гирей долго смотрел в пустые глаза того, кто несколько лет назад предал ханство огню и разграблению. Что же, хоть где-то свершилась святая месть. Велев бросить чужие тела воронам, Сахиб уже без спешки двинулся дальше в степь...

* * *

*

Густая тропическая ночь окутала "Новик", лениво лежащего в дрейфе. Его кормовые огни ярко светились в ночной черноте, указывая мателотам, где находится флагман. Несмотря на упавшую прохладу, в каюте адмирала было жарко, как в бане, и Гридя с удовольствием скинул с себя всё, кроме штанов и исподней рубахи.

На столе перед ним привычно высился ворох бумаг, поверх которой лежали кроки исследуемых берегов, с нанесёнными на них координатами. Метод казанского астронома работал хорошо, когда съёмку вели с берега, так что для отдельных мысов и устьев рек координаты эти были весьма точны! Правда для этого приходилось бросать якорь и терять время, пока съехавшие на берег астрономы не проведут все измерения.

Зато во время каждой стоянки русичи пытались наладить отношения с местными индейцами (название, данное князем для американских аборигенов давно уже прижилось в среде колонистов и мореплавателей), вот только те на контакт шли весьма неохотно, а в одном месте даже попытались обстрелять корабли из луков. Но пушечный залп быстро отрезвил дикарей, и они поспешили скрыться в чаще леса.

Отбросив в сторону очередные кроки, Гридя, налив себе и гостю вина, задумался, глядя на мерцающий огонёк лампы.

Пока он в очередной раз вёл корабли по французскому маршруту, где-то там, на Балтике, громыхала война, и многие старые знакомцы по каперскому делу готовились тряхнуть стариной. Гридя тоже был бы не против вспомнить юность, но князь твёрдо сказал, что водить суда по балтийской луже может и зелёный гардемарин, а вот для океана нужны куда более подготовленные кадры. И обучить их сможет только он, Григорий. Хотя, куда уж больше. За прошедшие годы навигаторов, пересекавших океан, обучилось столько, что на всех уже и кораблей не хватало. Как и простых мореходов, отчего на многих судах вчерашние крестьяне составляли порой больше половины экипажа. Но князю всё было мало.

Сидевший напротив него Тимка, всё так же командирствующий на "Новике", в отличии от адмирала пребывал в большом искушении от похода, сильно надеясь, что на пути вот-вот попадётся какой-нибудь француз или на крайний случай португалец. И в той уверенности была большая доля правды, ведь экспедиция не просто шла вдоль бразильских берегов, а выполняла очередное задание князя.

Откуда тот берёт информацию и Гридя, и Тимка давно уже перестали интересоваться, понимая, что князь лишь улыбнётся на их расспросы и всё равно выдаст лишь то, что нужно для дела. Вот и перед выходом он рассказал, что вот тут, на выступе материка, примерно верстах так в трёхстах на север от того места, где французы берут красное дерево, впадают в океан две реки, и устье одной из них используют франки для отдыха и починки. А поскольку португальцы туда пока не сильно суются, то стоит, наверное, столь удобное место захватить для себя. Хотя бы для того, чтобы идущие в Индию суда могли там собираться после штормов и отдыхать перед пересечением Атлантики. А на вопрос, что рек то там должно быть много, спокойно произнёс, что ошибиться им будет трудно, так как дальше к северу берег начнёт стремительно уходить на запад.

Вот исходя из этой информации Гридя и принял решение сразу подняться на север до той точки, где материк начнёт свой западный бег, а уже потом просто спуститься вниз, пока не достигнет нужного места.

Для пущей убедительности корабли пробежали на закат вдоль бережка лишнюю сотню вёрст, дойдя до устья неширокой реки, чтобы убедиться, что не ошиблись и заодно картографируя побережье, после чего, наконец, повернули назад. И вот по подсчётам навигаторов, которых всё чаще стали именовать штурманами, они прошли уже достаточно, чтобы искомые реки оказались в пределах видимости. Оттого и лежали корабли по ночам в дрейфе, дабы не проскочить мимо столь нужного места в темноте.

— Думаешь, завтра нам повезёт? — задал вопрос Тимка.

— Да пора бы уже, — кивнул головой Гридя. — А то мы до осенних штормов спуститься вниз так и не успеем. А там что? Зимовать у чужого берега? Или как эти самые финикияне, что вокруг Африки плыли, хлеб сажать и урожаи собирать? Так дорога у нас куда большая, этак мы и за три года не управимся.

— Вот-вот, — согласно кивнул головой Тимофей. — А ведь надо ещё всё, что князь указал, найти и домой доставить. Особливо эту, как её, а, картофь. Вот истинно: пойди туда — не знаю куда, да найди то — не знаю, что.

— Ничего, друг ситный, и пойдём, и достанем. Ну что, давай ещё по одной и хватит пьянствовать, а то завтра будем носами клевать, на потеху команде.

— Так наливайте, адмирал, допьём уж гишпанский напиток, — с весёлой усмешкой протянул Тимка свой кубок.

Кувшин, после того, как Гридя разлил вино по кубкам, и вправду оказался пуст, на что капитан лишь хитро улыбнулся, а потом, допив тёплый напиток, встал и пошагал в свою каморку, не менее жаркую, чем каюта адмирала. Григорий же, затушив лампу, обтёрся влажным полотенцем и прилёг в койку, надеясь, что к утру жара спадёт и ему удастся хорошо выспаться.

А перед глазами в очередной раз восстала сцена последнего напутствия. Князь, водя указкой по карте, всё сокрушался, что идти им придётся через пролив с востока на запад, а не наоборот. И штурман, следя за бегом деревянного кончика, про себя ухмылялся. Ведь проливом тем никто из христиан ещё не хаживал, а князь и про него ведает, да не просто, что он есть, а и то, как его лучше проходить. А когда он предложил просто изменить маршрут, то с усмешкой добавил, что хорошо бы, да только вдоль побережья, где им плыть надобно (и добавил при том, что дурак был гишпанец, когда через океан напрямки сунулся) идёт холодное течение до самого экватора. И ветра да течение их корабли легко вверх поднимут, а там на экваторе останется лишь на пассат выйти и потом до самых Островов Пряностей иди себе и иди. А коли в обратную сторону двигаться, то либо надо круг по океану делать, либо, как дуракам, против течения спускаться. В общем, убедил его князь, что короткий путь не всегда быстрым оказывается.

А вообще, о многом они тогда поговорили. Шутка ли, отправлялся Гридя ни много ни мало, а в кругосветное путешествие во славу веры православной, царя русского и Отечества! Вторым человеком должен был стать, что обогнёт шар земной и проложит дорогу морскую судам русским в земли незнаемые. Впрочем, ему, имея инструкции от князя, куда легче будет, чем тому же гишпанцу Маггелану, что первым на такой подвиг решился. Что же, русские чтить чужую отвагу умеют, и первопроходничество его не забудут и не оспорят. Но и сами не лыком шиты. Вот только долог их путь будет. Долог и труден, потому как кроме самого плавания многое иное им сотворить предстоит...

Как адмирал и предсказывал, ближе к обеду они действительно достигли первой реки, но бросать якорь даже не подумали, так как забитое песками устье никому на кораблях не приглянулось. Сесть тут на песчаную отмель было раз плюнуть, так что вряд ли франки использовали её для стоянки. Поэтому корабли просто продолжили свой бег дальше. И нашли вторую реку уже ближе к вечеру, сразу поняв, что это то, что они искали. Ведь даже на взгляд открывшееся устье было раз в пять шире, чем у Песчаной, как обозначили первую речку на картах. Повинуясь сигналу с "Новика", шхуны одна за другой стали вставать на якорь, пока на флагмане готовили шлюпку для промера глубин. А исследование решили и вовсе отложить на завтра.

Когда с утра "Новик" осторожно вошёл в реку, на нём сразу же удвоили, а то и утроили внимание. Ведь мало того, что фарватер был незнаком, так в этих, поросших тропическим лесом невысоких холмах явно жили люди. Уж больно живность вокруг хорошо знала, что такое человек. Но вот мирные они или настроены враждебно? То, что все прибрежные племена в этой части света людоеды, на кораблях знал самый распоследний зуёк и начинать знакомство с местными со стычки никому как-то не хотелось. Особенно начальным людям, учитывая дальнейшие планы.

Держась главного русла и игнорируя многочисленные протоки, шхуна углубилась внутрь континента почти на семь вёрст, прежде чем Гридя велел поворачивать назад. То, что нужно, он уже углядел. Место стоянки французских корсаров выделялось большой кучей пеньков от срубленных деревьев и следами больших костров, но со стороны моря углядеть их было просто невозможно. Мешал природный изгиб реки и холмистая местность. Что сказать, ребятки явно знали толк в маскировке.

Возле чужой вырубки шхуна бросила якоря, а Гридя в сопровождении попа и абордажников ступил на землю, чтобы утвердить её в русское подданство (и плевать, что франки уже сделали то же самое, но в отношении своего короля), а также наладить контакт с аборигенами, начав с ними для начала немую торговлю. Для этого на краю вырубки положили пучок ярких бус, отрез ткани и пару железных ножей. Теперь оставалось только ждать.

Утром на месте их даров стояли плетённые корзины с фруктами и неизвестными клубнями. Хотя, как неизвестными. В прошлом году они привезли на Русь не только захваченного на берегу бедолагу-индейца, но и образцы всего, чем была богата здешняя земля, включая и эти клубни. Князь (ну кто бы сомневался!) тут же признал в них какую-то маниоку, сказав, что это, конечно не картошка (что за фрукт-то такой?), но есть можно и бывает даже вкусно. Только их надо уметь готовить. И даже поделился одним рецептом (вот откуда он всё это знает, ведь не бывал же тут никогда?!). Хотя прихваченный индеец про эти клубни знал, конечно, побольше их всех, включая и князя-надёжу.

Индеец, кстати, тоже плыл с ними, ведь русские слово держат и раз обещали вернуть, то вернут обязательно. Зато на кораблях теперь было несколько человек довольно сносно понимающих местный язык, который, как они уже успели убедиться, понимали все племена на многотысячевёрстном побережье новооткрытого материка. Что значительно облегчало общение, лишь бы оно не начиналось с потока стрел.

В вопросы сближения намеченных к высадке колонистов и аборигенов Гридя решил не вмешиваться, так как не ему тут жить, а людям нужно было познакомиться друг с другом и о многом договориться. Опыт франков был внимательно изучен по возвращению, и признан весьма действенным. Да и не такой уж он был для Руси специфический, жили же на сибирской украйне совместные русско-самоядские семьи. Так что привезла экспедиция с собой троих парней, готовых попытать счастья с американскими аборигенками. Коли приживутся, то придёт и черёд батюшек, готовых крестить местных. Да желательно холостых, ведь учение из уст родственника аборигены примут с меньшим сопротивлением, чем из уст понаехавшего.

Но это дела далёкого будущего. А пока что корабли втянулись в речной рукав, дабы никто не смог углядеть их с моря, и запасались едой да водой, раз выпала такая оказия. Реку, кстати, окрестили на местный лад — Потенжи — что означало река креветок. Креветок в прибрежных водах и вправду водилось много. И что с ними делать многие на кораблях уже знали, так что ловили их с большим удовольствием.

А в конце недели стали известны и результаты переговоров. Как оказалось, франки тут ещё не успели пустить корни, и предложение других белокожих разбавить кровь племени было встречено местными старейшинами довольно благосклонно. И даже более того: одного из парней (причем на удивление самого плюгавенького из всех) уже оженили сразу на двух туземках. Так что дело пошло, и теперь многое зависело уже от самих поселенцев.

Ну а Гридя, помня, что долгие проводы — лишние слёзы, горячо поздравил новоявленного жениха, одарил всех остающихся разным и столь нужным в этих диких местах инструментом, и велел готовить корабли к походу. Всё-таки время неумолимо летело к зиме, а в высоких широтах это не самое лучшее время для плавания. Хотя князь и говорил, что, когда на Руси зима, в южных землях стоит лето, но поверить в это Гридя как-то не мог. Умом понимал, что князь не врёт, а всё же не верил. И потому спешил.

Так что с утра третьего дня после того, как отпраздновали свадьбу, корабли один за другим стали расправлять паруса и выходить из речной узкости на морские просторы. Отойдя подальше от берега, шхуны окутались всеми парусами и быстро набрали хороший ход, так что вскоре устье Потенжи скрылось из вида тех, кто наблюдал за ним, слоняясь без дела по верхней палубе. А к полудню в голубой дымке тумана растаяло и само побережье. Впереди лежали тысячи вёрст долгого пути...

* * *

*

Лучи ласкового утреннего солнца тихо струились сквозь окно, падая на лицо князя и заставляя его морщиться от их яркого света. Наконец, не выдержав, Андрей открыл глаза и сладко потянулся. Рядом сонно заворочалась спящая Агнесса. Укрыв девушку покрывалом, князь решительно поднялся с кровати. Утро только начиналось, но дел впереди было много.

— Желаешь сбежать раньше, чем приедет Юрген? — раздался сзади девичий голосок с едва скрываемой иронией. — Словно любовник, уходящий до приезда мужа.

— Ну что ты, — усмехнулся Андрей. — Вот уж точно сбегать от собственного делового партнёра я никуда не собираюсь.

— Да, твои заказы позволили нам пережить трудные времена, и поэтому Юрген не хочет начинать разговор..., — Агнесс слегка замялась.

— О твоём будущем, — докончил за неё Андрей. — И зря, я об этом не забываю. Да, исповедуй мы ислам, я бы с удовольствием взял тебя второй женой. Но, увы, ни в православии, ни в католичестве многожёнство не в чести. А Юрген просто боится, что из-за нашего ребёнка у тебя не будет достойного мужа. Оттого и пришлось срочно выдавать тебя замуж, дабы покрыть невольный грех!

— О да, за известного мужеложца, — недовольно скривилась девушка.

— Прости, милая, но Юрген не желал пустых слухов по твоему поводу, а я с ним просто согласился. Ну и, во-первых, он не очень-то и известный. По крайней мере, в Пруссии об этом не ведают. Для местных твоя красота сразила приезжего фрайхера, но едва он заделал тебе ребёнка, его опять потянуло на подвиги. Что, во-вторых, позволило тебе стать почтенной вдовой.

— Ты всё-таки убил этого беднягу?

— Ну, вот ещё, — усмехнулся Андрей. — Зачем мне это? Он же не претендовал на тебя. Просто твой муженёк был слишком азартен и очень безрассуден, а в бою это вдвойне опасно. Зато теперь от него остался небольшой лён.

— Ага, в виде полуразрушенного замка и нищей деревни. Надеюсь, не о таком будущем ты мечтаешь для своего сына?

— Ну, конечно же, нет, милая. Но позволь об этом в данный момент мне умолчать, ибо решение этого вопроса во многом зависит не от меня. Зато если он разрешиться как надо, то для тебя это будет настоящий сюрприз.

— Мне не нужны сюрпризы, мне хочется просто жить и быть счастливой: любить мужа, растить ему детей.

— Я понимаю, вот только не я герой такого романа, — тихо проговорил князь. — Но ты и вправду достойна большего. И я этого добьюсь, поверь мне.

— Верю, — произнесла девушка. — И не только в это...

Да, Андрей и сам не ожидал, что от мимолётной связи с понравившейся ему девушкой у него появится сын. Нет, то, что от общения мужчины с женщиной часто появляются дети, он знал, но вот что любовница так быстро разрешиться, да ещё и мальчиком — не ожидал. Юрген, его деловой партнёр, был обеспокоен судьбой сестры куда больше. Особенно тем, что она родила вне брака и теперь устроить её будущее будет куда сложнее. О том, чтобы Агнесс стала княгиней, он даже и не думал: понимал, что это невозможно. Но грех нужно было прикрыть, и предложенный князем план с мужеложцем показался ему не таким уж и плохим, хотя и был противен его чувствам. Общими усилиями они отыскали в германских землях рыцаря Герарда фон Шторра, жалкого потомка некогда богатого и благородного рода, по уши погрязшего в различных грехах и промотавшего почти всё своё состояние (правда, давно заложенного и перезаложенного ещё его предками). Зато он был последний из фон Шторров, и за жалкие несколько тысяч талеров легко согласился обвенчаться с Агнесс (которую, наоборот, пришлось ещё и поуговаривать на подобную авантюру), после чего быстро убыл на войну, где благополучно и сгинул от арбалетного болта, не успев даже потратить всё полученное им серебро. Так что Агнесс фон Шторр теперь вновь могла блистать на балах, не стесняясь собственного материнства. Кого в свете удивишь молодой вдовой?

А вот от шторровского имения князь предложил Юргену отказаться. Но не сразу, а когда выгорит его задумка. И пусть с возрождением изрядно захудалого поместья бьётся уже кто-то другой.

Ну а Юрген появился в поместье уже ближе к обеду, привезя с собой ворох новостей. Всё же в Кёнигсберге пристально следили за тем, что происходило в Ливонии и постоянно теребили своего сюзерена — польского короля. Уж кто-кто, а молодой герцог хорошо понимал, что ухвативший подобный куш русский царь никому уже его не отдаст. А значит, все его планы по присоединению ливонских земель летели псу под хвост.

— Будь у Альбрехта побольше сил, он бы, скорее всего, сам бы вмешался в вашу войну, — рассказывал Юрген столичные сплетни. — Но, к нашему счастью, сил-то у него как раз и нет.

— А нанять кого-нибудь?

— Ха, князь, да ты смеёшься! Купленная верность всегда принадлежит тому, кто богаче, а наш герцог слишком беден. А польского короля больше заботят южные дела. Турки буквально наводнили землю его племянника. В общем, русский царь выбрал самое верное время, чтобы закрыть ливонский вопрос.

— Но к нему всегда можно вернуться, когда настанет нужное время, — печально вздохнул Андрей. — Да и многое будет зависеть от императора.

— Но ведь это не скажется на наших делах? Всё же торговля идёт своим чередом. Кстати, как тебе кони?

— Просто чудо, — улыбнулся князь. — Я даже не надеялся, что тебе удастся приобрести у франков нечто подобное. Надеюсь, они дадут хороший и многочисленный приплод.

— Можешь не сомневаться, князь, я быстро увеличу поголовье. Пусть ратное дело для меня теперь закрыто, но хорошие кони нужны всем. Кстати, в последнее время вокруг поместья стали крутиться какие-то тёмные личности.

— А вот это плохо, — сразу же насторожился Андрей. Всё же ганзейско-имперские санкции на продажу товаров военного и двойного назначения для Руси так и не были сняты, и недоброжелатели Юргена вполне себе могли ими воспользоваться для того, чтобы утопить сильно разбогатевшего в последние годы фрайхера.

— Я пришлю людей, дабы они дознались, кто и что тут пытается вызнать, а ты пока что побудь настороже.

— Да я и так сторожусь, как могу, — вздохнул Юрген.

Андрей улыбнулся. Всё же с фон Штайнами ему явно повезло. Как и с их конезаводом. Теперь бы ещё и проблему Агнесс и собственного сына решить, но тут и вправду многое зависело отнюдь не от него.

* * *

*

Где деньги, Зин? Казалось бы, странный вопрос для человека, считающегося одним из самых богатых на Руси. Вот только Андрей, просматривая свои гроссбухи, только досадливо морщился, понимая, что все его задумки буквально высасывают все сбережения как в бездонную пропасть.

А с другой стороны, а как вы хотели? Давно прошли те времена, когда он мечтал лишь об одном — переиграть войнушку на Балтике и зажить спокойно. С той поры пролетело немало лет, и многое изменилось как в мире, так и в его жизни. От бедного вотчинника, пусть и титулованного, но мало чем отличающегося от простого помещика, он дорос до уровня "государственного мужа", и мечты его выросли тоже, став на порядок выше и сложнее. Теперь ему мало было доминирования в Балтийской луже, теперь он хотел потягаться ни много, ни мало, а за статус "мирового гегемона". Исходя из принципа: проси больше, получишь сколько надо. Ведь понятно же, что сковырнуть ту же Испанию в ближайшие десятилетия будет просто невозможно. Но вот Португалию очень даже вполне. Потому как ничто не мешает русским кораблям ходить в Индию, заместив собой жителей этой пиренейской страны. Базы по пути? Да вы смеётесь! А как, по-вашему, ходили в 17-18 веках из Копенгагена датские мореходы в свои индийские владения, не имея по-пути колоний? Да просто: вышли и пошли. И ведь доходили! Так что главной помехой на этом пути для русских была лишь сухопутная косность мышления и купцов, и властьпредержащих. Хотя для Руси армия всегда будет важнее флота (кто бы спорил!), но и для него, при умном планировании, ресурсов у государства достанет. Нужно было лишь поменять взгляд на морские дороги у тех, кто ими будет пользоваться по работе, или по службе.

Благо в его случае многое сделал уже покойный государь. Просто сменив новгородских купцов, давно привыкших к сложившемуся мироустройству, на купцов московских. И вот эти "понаехавшие" неожиданно отказались мириться с устоявшимися правилами, и, пользуясь поддержкой государя, принялись устанавливать свои. Да так рьяно, что ливонцы побежали с жалобами в Любек. Ведь самостоятельные плавания русичей по всему Балтийскому морю и даже в далёкий Антверпен, а тем более такое образование, как русско-датская кампания — всё это грозило снести не только их благополучие, но и благополучие многих других циркумбалтийских городов Ганзы. Да, в иной реальности это быстро сошло на нет усилиями любекского магистрата и гданьских каперов, из-за которых датский король был вынужден покинуть собственное королевство, а русские купцы вернуться в западню Финского залива. Однако появившийся в этой вселенной попаданец с грацией носорога ворвался в привычное течение событий, переиграв многое, хоть и не всё. И вот тут оказалось, что мало выиграть войну, порой куда важнее выиграть мир после войны. И это часто куда сложнее. Ведь за прошедшие века мир-экономика циркумбалтийских стран уже сложилась, поделив меж собой права и обязанности, а также роли в торговом балансе. И русичам в нём досталась участь поставщиков сырья, менять которую никто из старых игроков и не думал.

А ведь, к примеру, поставлять пеньку и поставлять канаты из этой пеньки — это ведь совсем не одно и то же! Но русские купцы, осознав необходимость собственного мореплавания, к подобной мысли придти как-то не спешили и, погрузив на свои суда кожу, мёд, лён и коноплю, с радостью повезли всё это за море, получая в обмен куда больше товара и денег, чем если бы торговали на своём берегу. И на все увещевания князя смотрели с большим удивлением. Выгода от их деяний видна? Видна! Так что ещё надобно?

А надобна была Русь промышленная, а не сермяжная. Ибо сидение на сырьевой игле — это не выход, если хочешь бороться за влияние в мире. И раз купцы ещё не дошли до этого, то Андрею в процесс мануфактуризации пришлось впрягаться самому, уже в ходе работ отыскивая соратников и последователей.

Драться приходилось буквально за любой кусок, отчаянно демпингуя и даже физически гнобя конкурентов, лишь бы втиснуться на чужой рынок не с сырьём, которого от них ожидали, а с произведённым русскими ремесленниками товаром. И в этой борьбе для русичей большим подспорьем стали начавшиеся ещё в конце прошлого века громадные изменения в мировой географии, потянувшие за собой и смену привычных торговых центров. Причём многие из них возвышались вовсе не из-за смены привычных торговых путей, а из-за банального процесса обмеления речных русел, отчего пострадали не только русский Новгород и фламандский Брюгге, но и куча других приморских городов. Да, старые игроки и в новых центрах старательно трясли старыми хартиями, требуя соблюдать дарованные им когда-то привилегии, но в том же стремительно поднимавшемся Антверпене терпеть ганзейское засилье, как это было в Брюгге, почему-то никто не желал. А у Ганзы же для силового решения подобного вопроса, как каких-то полвека назад, силёнок уже не хватало ввиду отсутствия былого единства среди городов. Ну а то, что из-за товаров, которые теперь производили, а главное и привозили на фламандские рынки сами русские, в балтийских городах начнётся разорение ремесленников, купцам на бирже было не интересно. Ведь русские товары практически не конкурировали с фламандскими, и их наличие никак не влияло на поставки зерна во фламандские города, которые в последние годы стали снабжаться исключительно балтийской пшеницей.

А ещё за русских сыграло то, что интерес, возникший в Европе к их державе ещё при прошлом государе, хоть и поостыл немного в последнее время, но до конца ещё не прошёл. Так что Андрею нужно было просто правильно воспользоваться сложившимися обстоятельствами. Что он и пытался сделать в меру своих возможностей.

Однако всё вышесказанное было лишь видимой частью айсберга под названием "большая политика попаданца". Но была у него и теневая сторона, которая выкачивала собственные средства князя словно пылесос. Причём расскажи он, на что идут эти деньги, мало бы кто его бы понял даже среди ближайших соратников. Потому как князь, ни много ни мало, собирался вырастить для европейцев настоящих агентов влияния. Вот только из-за того, что на дворе стояли феодальные времена, для таких агентов требовались громкие титулы. И это было весьма недешёвое требование.

Так что, едва получив весточку от Шигоны, Андрей оставил флот на племянника и примчался в Москву даже раньше, чем послы померанских герцогов добрались до русской столицы. И "нарвался" на очередную государеву службу: взял герцогских посланников на постой (под смешки других думцев, даже не догадывавшихся, что князю такая "служба" была только на руку). Нет, будь это кто другой, у Андрея хватило бы возможностей "откосить" от такой службы, но вот померанцы были ему очень нужны. Потому что в его устные договорённости с Георгом за лето были внесены небольшие изменения, связанные как раз с маленьким Иоганном (так Агнесс назвала своего сына). И за какие-то сорок тысяч дукатов тот взялся оформить по всем правовым канонам как герцогства, так и империи из принадлежавшего герцогству острова Волин вассальное графство. Хотя поначалу разговор шёл совсем о другом месте. Но в отношении Курляндии всё было вилами по воде писано, а деньги герцогам были нужны уже сегодня. Так что, поразмыслив, братья решили, что слабозаселённый остров с давно потерявшим былое значение городом стоит предложенных сумм. Тем более что новоявленный граф принесёт им оммаж и будет выплачивать положенную графу ренту, которая была выше, чем доходы, получаемые ими с полупустого Волина.

Андрей не прогадал: поселившиеся в отдельном флигеле послы были уполномочены вести дела не только о высокой политике, но и о вопросе интересном лично князю. И вести, привезённые ими, были весьма радостные: грамота на графство была выправлена, и герцоги с нетерпением ожидали прибытия молодой вдовы, для принятия вассальной клятвы. Правда, вместе с хорошими новостями, с послами прибыли и дурные. Штеттинцы, наконец-то, спохватились и уже завалили герцогов даже не просьбами, а требованием убрать свиномюндскую таможню, грозя в случае неисполнения их требований решить дело самостоятельно. И судя по тревоге на лице благородного рыцаря, дело явно шло к силовому решению вопроса. Впрочем, ведь именно об этом и говорил Андрей пару лет назад самим герцогам, предлагая использовать подобное выступление горожан для "правильного" решения штеттинского вопроса. Да только в те времена он даже не думал, что все его задумки выпадут разом и с ужасом прикидывал свои возможности. Ведь "графские" дукаты шли отдельной и внеплановой статьёй его расходов, отчего пиратская добыча (даже та часть, что была утаена от казначейских глаз) таяла буквально на глазах. Точнее уже полностью утекла в чужие руки и лишь возвращение "Песца" с "Полярным лисом" позволило выправить пошатнувшееся финансовое положение. Лонгину за весь рейд в основном попадались на глаза лишь работорговые посудинки, так что его севильский контрагент-работорговец получил изрядный куш на их перепродаже, хотя и Каса де Контратакион тоже не осталась без товара, причем, на радость казначея, оплатив почти половину невольников товарами со складов. Ах да, имея список того, что Севилья вывозит в колонии, Андрей подобрал и выдал Лонгину перед отплытием ремесленные товары для пробы. И работорговец не подвёл: скупил их и удачно "пристроил" на заморские склады, после чего потребовал ещё, правда в определённых размерах, ну да лиха беды начало. Князю было не жалко, ведь в колонии везли ремесленные поделки, а не сырьё. Так отчего же одним голландцам на этом руку греть? Раз испанцы не справляются сами, то пусть испанские колонии растут и на русских изделиях (заодно и прямую контрабанду впоследствии будет легче объяснить, ведь мало кто будет выяснять два или десять кусков льняной ткани загрузили в Севилье).

В общем, возвращение "пиратской" флотилии оказалось весьма вовремя. И юный граф Волин сумеет привести на помощь своим сюзеренам достаточно войск, чтобы наказать непокорный Штеттин. А потом станет основой морского могущества герцогства и "пивным" королём. Да-да, Андрей решил, что раз пиво весьма ходовой товар на Балтике, то почему пивные деньги идут в карманы чужих купцов? Ведь Штеттин один из центров производства пенного напитка, хотя и уступающий по известности Айнбеку, откуда оно поставлялось по всей Германии. Сам Мартин Лютер слыл ценителем айнбекского пива и прославил его стихами: "Напитка лучше нет, о диво, чем ковшик айнбекского пива!". Впрочем, оно и впрямь стоило того, уж Андрей-то смог оценить его вкус, пока путешествовал по Одеру.

Так что пиво могло стать одним из главных источником богатств для юного графа, и Андрей собирался ему в этом хорошенько помочь. Тем более, что осетровый клей "карлук" ещё не стал "заповедным" товаром на Руси, зато его уже вовсю применяли европейские пивовары для осветления своего продукта.

Однако померанские послы, оказав князю услугу, хотели в ответ получить помощь в решении своего вопроса. Они ведь и в Москву-то прибыли именно из-за того, что новгородский наместник не решился принимать самостоятельного решения, хотя общение с померанским герцогом это был именно его уровень. Но дело было в том, что померанцы хотели завладеть частью ливонских земель, на которые положил свой взор сам государь, вот новгородский наместник и поспешил переложить груз ответственности со своих плеч. А в Москве и вовсе задались вопросом: а с какого рожна нужно кому-то что-то отдавать? Ведь и бояре уже видели всю Ливонию своей вотчиной!

Так что пришлось Андрею вступать в дебаты, поясняя, что Плеттенберг, видя хилость своего положения, может просто объявить Ливонию своим герцогством, по примеру Альбрехта Прусского, и отложиться с ним в сторону империи. К счастью, старый рыцарь ещё верит в успех и повсюду, где только может, ищет деньги для продолжения войны. Так что померанские герцоги могли решить вопрос с землёй куда легче: просто в обмен на звонкую монету. Но они предпочли договариваться с тем, кого уважают — с русским царём. К тому же не стоит забывать и о том, что и в империи, и в эрцгерцогстве уже с раздражением смотрят на русские успехи в Ливонии, а многие советники так и прямо намекают и Карлу, и Фердинанду о том, что Ливония — это лён императора. Так зачем дразнить гусей? Разве Руси нужна война с империей, с которой только-только стали налаживаться нормальные связи? Ведь император даже не будет воевать сам, а просто даст денег польскому королю, дабы тот выступил не с посполитым рушением, а набрал достаточно войск по всему миру. И что тогда? Очередная десятилетняя война? Очередное потрошение кубышек, отложенных на чёрный день?

Отдав же кусок Ливонии герцогам, Русь, во-первых, получит барьер между своими и литовскими границами в виде Курляндского герцогства. Причём, как подданное императору, оно будет более враждебно именно к Польше, которая является союзником Франции — главного антагониста Империи.

Ну и, во-вторых, присоединение ливонских земель напрямую к Руси можно будет обсуждать с императором куда легче, если часть из них достанется подданным императора.

Что, думаете попаданец убедил всех с первого раза? Ага, сейчас! Упёртых в Думе было не меньше, чем умных и дальновидных. Причём эти думцы ещё не пережили ту ливонскую, что знал Андрей, когда против Руси ополчилась почти вся Европа, так что убедить их в своей правоте было довольно сложно. Вот и пришлось Андрею ездить по гостям, дарить подарки да вести бесконечные беседы об одном и том же.

И, казалось бы, зачем? А затем, что раздробленная и оттого довольно слабая Германия была выгодна Руси, а если ещё и Померанию вернуть в лоно славянских земель, то мир окончательно изменится от известного ему. И герцог Померанский сможет стать королём Ободритского государства. А ещё бы сам кашубский, на котором говорили жители герцогства, перевести на кириллицу! Да, это будет нелегко, но можно. Просто потому, что большая часть кашубов сейчас, как и крестьяне на Руси, безграмотны, а дворяне пишут и говорят на немецком. И оттого чисто кашубских по языку книг пока что нет и первые из них появятся лишь к концу шестнадцатого века в польских изданиях. Так что если создать центр, где молодых кашубов начнут учить новой письменности, да подпереть их печатными книгами, то через столетие никто и не вспомнит скромные польские попытки ввести кашубский алфавит на латинице. И не родится кредо, что "всё, что кашубское, то польское". Вот только для этого нужны грамотные специалисты по языку, а где их взять, если даже русскую грамматику учили по древней книге "Осемь честые слова" Иоанна Болгарского? Да, спасибо Максиму Греку, написавшему ряд статей по грамматике. Там, в иной истории, они вошли в многочисленные рукописные грамматические сборники и пользовались большим спросом. Ведь в них затрагивались отдельные грамматические вопросы, а также общие рассуждения о красотах языка вообще, и о греческом, и о славянских языках в частности.

Ну и толмач Дмитрий Герасимов (куда же без него) — полиглот, не раз ездивший с посольствами Василия Ивановича в Европу. Там он познакомился с грамматикой Доната и слегка переделал ее при переводе на русский язык. Причём перевел и общие рассуждения, и все образцы склонений и спряжений. Отчего в иной истории ею пользовались на Руси весь долгий 16 век, да и в следующем столетии не забывали. А первые узкоспециализированные работы, описывающие грамматический строй церковнославянского языка, появились в иной реальности лишь в конце 16 века в Речи Посполитой, в её литовско-русской части. Ну а первая грамматика именно русского языка появилась и вовсе лишь в 1696 году в Оксфорде, да ещё и на латинском языке.

Ну и как тут найти специалистов для создания чужого литературного языка?

Однако трудность задачи вовсе не является оправданием для отказа от неё. Да и нельзя сказать, что Андрей ничего не делал всё это время. Он, конечно, не Борис Годунов, но мыслил в чём-то с ним одинаково. Правда, пришлось выдержать большой бой с Варлаамом и Вассианом, но в нём он был поддержан молодой порослью нестяжателей, выбившихся в верха благодаря победе над иосифлянами, а значит и его скромной деятельности тоже. И тот же бывший игумен Новоникольского монастыря Иуавелий, ещё не ставший тогда смоленским архиепископом, поддержал своего бывшего подопечного. В чём? Да в том, что тот настаивал, мол, надобно возвратить практику покойного архиепископа Геннадия и вновь отправить русских смышлённых людей в иноземные университеты. И то, что парни тогда вернулись все, а пострадали уже на Руси, причём в большинстве своём обвинённые огульно, сыграло в том споре большую роль. Как и то, что и проектируемому на тот момент Московскому университету нужны будут свои, православные учителя, но признаваемые в среде европейских учёных. И дипломы видных европейских университетов будут им в этом хорошим подспорьем.

И нет, это не было тем самым преклонением перед Западом, которое так презирал сам Андрей, хотя со стороны и выглядело именно так. Но что поделать, если Европа в ближайшие века станет главным генератором науки и техники в мире, а Андрей вовсе не был ходячей энциклопедией? Он даже химию-то, основу основ многих наук, не помнил, кроме тривиального C2H5OH и так, кой чего по мелочи. Да, своими деяниями он сумел придать ускорения во многих областях русской жизни и науки, но рано или поздно этот рывок замедлится, а попаданцу просто не хватит времени и знаний, чтобы обеспечить новый рывок. В конце концов, он ведь смертен, да и медицина в эти времена оставляла желать лучшего. И значит, прежде чем он помрёт, нужно постараться встроить русский учёный мир в эту европейскую систему, чтобы их признали в ней своими. И отношения: "учились вместе", "учились у одного профессора", "учились в одном университете" сильно поспособствуют такому положению дел. Возникнут переписки, обсуждения многих интересных находок и идей. И Русь не отстанет в научном плане от европейцев, а значит и условному Петру не понадобиться догонять ушедших вперёд соседей, ломая через колено собственную культуру и собственный народ, порождая то самое низкопоклонство перед Западом. И даже как покойный Иван III Васильевич тоже не надо. А надо просто идти в ногу со временем. Хотя многое тут будет зависеть от внутренней политики царя и его бояр, но это был уже другой вопрос, для решения которого и создавался Московский университет.

В общем, в том споре-бое он с помощью просвещённого крыла священников победил. Хотя Варлаам, конечно, семь раз перестраховался, но главное — согласие церкви — было князем получено. О, он бы отправил в Европу сразу сотню учеников, но всё опять упиралось в деньги. Имматрикуляция и проживание студентов стоили дорого, а Василий Иванович, хоть и поморщился, но принял сторону церкви, с одной оговоркой. Как и в деле с пиратской флотилией он не был против, если только это не касалось его казны. Мол, можешь за свой кошт — делай, я препятствовать не буду. А вот коли денег попросишь, то нет на то моего монаршего соизволения!

Эту своеобразную черту Василия Ивановича попаданец изучил вдоль и поперёк и довольно часто ею пользовался для свершения своих планов. Но боже, как же дорого она обходилась!

Так что в Европу поехало в первый год всего двенадцать человек. Совсем как у Годунова. Вот только у Андрея из них лишь трое были детьми дворян. Зато все парни прошли через горнило либо глуховской, либо камской школы и были очень неплохо обучены. А также прошли своеобразный инструктаж у Малого, знающего студенческие повадки не по наслышке. И вот Болонья, Турин, Грайфсвальд, Росток, Левен и Оксфорд, где тогда преподавал сам наставник принцессы Марии, автор книги "Об обучении детей пословицам", а также друг и сподвижник Эразма Роттердамского Хуан Луис Вивес, открыли свои двери перед богатенькими рутенами.

Да, нельзя сказать, что жизнь парней была проста: всё же Европа в эти годы бурлила в вопросе веры, а рутены ведь и вовсе были для неё признанными схизматиками. Доходило и до драк, а один из дворян даже подрался на дуэли, после которой его оппонент больше не вернулся к учёбе, что имело весьма нелестные последствия, которые с трудом удалось замять. Но упорства парням было не занимать, и они продолжали каждый день на рассвете ходить на лекции, скрипеть пером, записывая различные толкования громоздких формул и афоризмов, а также участвовать в диспутах, демонстрируя на них своё искусство полемики и красноречия. Так что не стоило сильно удивляться, что тривиум дался им достаточно легко и все они два-три года спустя стали бакалаврами свободных наук.

На этом учёба большинства студентов заканчивалась и на следующую ступень — квадривиум — переходила едва ли не треть из поступавших. Но рутены оказались как раз из этой категории. И через пять-шесть лет Андрей надеялся получить назад двенадцать магистров-лиценциатов, то есть получивших право преподавания в университете. И одного доктора, идущего в этом списке особой строкой.

Разумеется, речь шла о Мишуке, которого князь видел главным медицинским светилом. Но порочная практика ценить лекаря по его диплому уже вползла во властные коридоры, так что Андрею просто пришлось вытолкать парня в Левен, который славился своей медицинской школой, хотя и был в тени того же Монпелье. Но зато в нём, как и во французском университете, разрешалось делать вскрытие трупов преступников, переданных ему городскими властями. И делали это не раз в два-три года, а довольно часто. Иной раз в год было две анатомических сессии. На вскрытиях всегда присутствовало множество студентов и их иной раз посещали клирики, чтобы убедиться, что никакой чёрной ворожбы тут не происходит. А операции проводили наиболее подготовленные студенты или соискатели степени. Преподаватели же лишь присутствовали при этом, следя за правильностью работы обучаемого.

В общем, как ни отказывался Мишук (всё же парню давно было за двадцать, да и семьёй он недавно обзавёлся), но Андрей настоял на своём. Парень должен был не только доказать, что князь возле себя не проходимца держит, но и двинуть медицинскую науку на полвека вперёд. Как? Да просто. Анатомию же в школе все проходили и в отличие от той же химии, в памяти князя отложились кое-какие знания. Допустим про малый и большой круг кровообращения тут ещё и не слышали, ведь доктор медицины Парижского университета Михаил Сервет опишет его лишь в 1553 году, за что Кальвин и прикажет сжечь его в Женеве как еретика. Разумеется, про Сервета Андрей ничерта не помнил, но общаясь с тем же Булевым и другими докторами, убедился, что нынешняя медицина до такого ещё не дошла. А вот Мишук мог сделать себе на этом открытии имя, что позволит ему вполне заслуженно занять медицинскую кафедру Московского университета. Да и самого Андрея Везалия, автора сочинения "О работе человеческого тела" 1543 года он мог опередить тоже. Ведь в тайне от всех, поддавшись на страстные убеждения князя, он уже препарировал человеческие тела и мог многое рассказать о человеческой анатомии такого, чего ещё не ведали европейские учёные.

Правда, отпускать такого доктора на десять лет Андрею и самому не хотелось, но, слава богу, всегда бывают исключения из правил. И за особые заслуги экзамен на высших факультетах (медицинский, теологии или права) можно было сдавать и экстерном, лишь бы кандидат удовлетворял возрастному цензу (да, был и такой ограничитель в средневековых университетах Европы). Но тут великовозрастность Мишука лишь шла ему на пользу.

Так что кадровый вопрос потихоньку решался, вот только все они вернутся на Родину ещё не скоро, а работать над кашубской, да и русской грамматикой нужно было кому-то уже сейчас. Впрочем, почему кому-то? Максим Грек уже писал свои статьи, так пусть и продолжит эту работу, благо перевод великокняжеской библиотеки он уже закончил. А в помощь ему князь выделит грамотных парней, дабы писали и учились одновременно.

Вот из-за таких мыслей он и вцепился в Померанию и Курляндское герцогство всеми руками. Ведь на длительном этапе Курляндия всё одно упадёт в руки Руси, зато здесь и сейчас даст множество преференций. Но объяснить это всей Думе разом он не смог, потому и принялся вести приватные разговоры, налегая каждый раз на то, что было хозяину ближе. С Головиным он говорил про казну, с Шигоной про внешнюю политику, с думцами, у кого вотчины были на югах — о возводимой Черте, обеспечивающей их безопасность, и чьё строительство придётся отложить из-за нерешённого ливонского вопроса, а с теми, кто граничил с западом — просто о вреде войны с Литвой, начатой по инициативе Литвы.

В общем, к каждому искал свой подход, убеждал, как мог и добился-таки своего: государь ответил померанским послам, что ежели Курляндское герцогство будет учреждено, Москва признает его границы и не станет чинить препятствий к его существованию. Обрадованные послы тут же засобирались восвояси, ведь им теперь предстояло убеждать самого Плеттенберга, который действительно ещё верил в возможность Ордена выстоять в этой войне.

Вот только пока Андрей занимался подобными делами, на Балтике случился конфуз. Собранная с бору по сосенке ревельская эскадра возле острова Аэгна перехватила и практически уничтожила гребную эскадру Анцифора Бакина. Уйти удалось лишь нескольким морским стругам, а множество русских мореходов попало ревельцам в плен. И что самое противное — начавшийся ледостав не позволял Андрею достойно ответить на этот выпад. Зима отложила все морские действия на следующий год.

* * *

*

Зима 1526-27 года выдалась мягкой, умеренной. Что лишь помогло поместным ратям зорить ливонские земли, выгребая из них всех людишек подряд. Причём в поход шли не только те, кому по срокам было положено, но и те, кто летом уже ходил походами и нынче вроде как отдыхать должны были. И всё потому, что понаехвашие к воинским станам купчишки за определённое число сданных им пленников выдавали воинам хороший такой стальной доспех, пусть и без лишних узоров, да воронённый. Но это был доспех, способный держать и сабельный удар, и стрелу. И стоил он удивительно дёшево: всего-то десять мужиков или пятнадцать девок, или два десятка детишек. Да только ведь такой бахтерец на рынке рублей в шесть-семь потянет. Ну и где бедному помещику столько серебра взять? А тут просто приведи полон, сдай купчине и получай себе защиту для боя. А позолоту да узоры можно будет и самому навести, позже.

Ну и какой дворянин от такого подарка откажется? Правильно, никакой. Вот дворяне и носились по всей Ливонии, как очумелые, ведь когда ещё такой аукцион щедрости случится в другой раз?

Оттого и Нил с Прохором, схоронив отца и отправив домой кой какой хабар, вновь были в походе, пробираясь через лесные чащи и замёрзшие болота ещё не присоединённых земель туда, где хоронились от облав местные жители. Да только бестолку то, ибо шансов пересидеть тишком лихие денёчки, у них теперь было очень и очень мало.

Это ведь в обычном походе излишний полон был больше вреден, так как занимал лишнее место в обозе да требовал дополнительной еды, которой подчас и самим поместным не хватало, отчего больше трёх-четырёх холопов мало кто и приводил с собой из похода, а порой и вовсе одного-двух. Но если можно продать пленников прямо в воинском лагере, избавляя таким образом себя от непомерной обузы, то каждый из дворян мог вновь и вновь выходить в набег, приводя каждый раз всё новых и новых полоняников, дабы таким вот нехитрым образом "объегорить" ненавистных купчишек.

И вряд ли кто из них поверил бы, что купцы вовсе не в ущерб себе торгуют. Ведь десять мужиков даже по мирному времени это всего пять рублей, а по военным ценам так и вовсе мужик за десять копеек шёл, а девка за пятнадцать. Но именно так всё и было. Просто за дело доспешного промысла взялся никто иной, а попаданец. Который знал одно — механизация, прокатный стан и штамповка, про которые ни одна книга про попаданцев не обходится, и вправду творят чудеса. Просто, прежде чем всё было отлажено и как надо заработало, не один поток пота сошел, что с князя, что с его розмыслов. Он ведь опять только общий вид желаемого мог накидать, а думать пришлось уж молодой поросли. Ну, так не зря же он на их образование столько личных денег вбухал! В общем, с грехом пополам справились. Зато, когда себестоимость считать стали, тут-то счетоводы и обомлели: новая цена позволяла существенно скинуть цену на вполне качественный, хоть и без излишних украшений и надписей, бахтерец, который в виду перехода на "степной" маневренный стиль боя всё больше и больше входил в моду, сочетая в себе удобство, легкость и высокую степень защиты, и позволяя при этом свободно разворачиваться в седле. Причём Андрей сразу запустил в дело не русский вариант, где требовалось скрепить аж 1500 стальных пластинок, а более поздний, польский, с более широкими пластинами, отчего их требовалось куда меньше, всего-то 700-800 штук на один доспех.

Да, поначалу-то он хотел на зерцальный доспех замахнуться, но потом выяснил, что бахтерец или юшман — гораздо проще получаются. Ведь там почти одинакового размера пластинки, просто и безыскусно собранные в вертикальные ряды. А уровень защиты — примерно одинаковый. У бахтерца, может, ещё и лучше, там ведь вертикальный нахлест...

Вот только даже по новым ценам не каждый поместный мог позволить себе такую покупку, зато Андрею, для заселения многочисленных колоний, требовались тысячи и тысячи людей. И когда розмыслы смогли, наконец-то, создать вполне рабочий вариант мануфактуры, где на многих операциях трудились за людей различные механизмы, работающие от водной энергии, в голове у князя словно щёлкнуло какое-то реле. Поняв, что он вполне может уронить цену на них аж до пары рублей и быть при этом в прибыли. Вот только и пары рублей для многих поместных довольно большая сумма. Зато наловить людишек в ходе многочисленных загонов они могли хоть сотню тысяч, хоть две сотни.

Вот Нил с Прохором, как сотни других поместных, и носились по заснеженным лесам и болотам, выискивая схоронившихся крестьян. Оба уже набрали нужное число пленных и теперь щеголяли в новых доспехах, но ведь на хозяйстве оставался ещё и младший брат, которому в скором времени предстояло тоже верстаться на службу. Так что же ему, в тегиляе, что ли выступать? Или братовьям чухонцев жалко? Да нет же, конечно! Пока купцы не одумались, надобно было у них "выкупить" всего и побольше. И так думали не только братья Гордеевы.

И от их рвения очень скоро в многочисленных лагерях, созданных князем в самых разных местах, но с обязательно удобным подъездом по рекам, стали скапливаться сотни будущих колонистов. Да, большинство из них будут либо обменяны на русского мужика, который и поедет за океан, в диковинную землицу Америку, либо заедут на южную окраину, заселять черноземье. Но это будет не скоро, а пока же княжеские приказчики буквально воем выли, сводя сметы в конце каждого месяца, даже не представляя, какие мысли их бумаги вызывали уже у их хозяина. Ибо были они сугубо матерные, поскольку не исхитрись он в своё время, эти тысячи пленников просто выдоили бы его сейчас насухо. А так получалось вроде бы и вполне терпимо. Ведь всех полонённых чухонцев в эти зимние месяцы учили не только говорить и понимать русскую речь, но и заставляли отрабатывать собственный прокорм, благо о правах заключённых в этом времени мало кто ведал.

А началось всё ещё несколько лет назад, сразу после создания Корабельного приказа. Всё же от Москвы до моря был путь не близкий, а уж про дороги на Руси не один век легенды и поговорки слагали. Нет, сухопутный путь был и вполне себе функционировал со времён ещё, наверное, князя Рюрика, но что это был за путь? Новгородский тракт проходил через Клин, Тверь, Торжок, Вышний Волочёк и Яжелбицы, и представлял собой сложную водно-сухопутную систему, обстроенную ямскими станциями, инженерными сооружениями, многоверстной бревенчатой мостовой, плотами для переправ через значительные реки, да специальными барками для движения по реке Мсте и озеру Ильмень от Бронниц к Новгороду. И двигаться по ней с приемлемым комфортом можно было только зимой. Что Андрея, как главу приказа, нисколько не устраивало. Вот и начал он выпытывать у казначея деньги на ремонт и обустройство новгородского тракта. Нет, так бы по уму, следовало вообще новый путь проложить, да только за прошедшие века купцы к старой дороге приспособились, пообвыклись. Да и города, что на ней стояли, с той дороги тоже ведь кормились изрядно. Вот и решил Андрей просто расширить и благоустроить сей путь хотя бы до уровня семнадцатого века, когда ширину тракта довели до шести метров и слегка облагородили.

Но и на подобную "малость" денег из казны давать не спешили, ведь во главе всех тарт нынче стояла Большая Засечная Черта. А без денег нанять большое количество рабочих рук Андрей не мог, отчего дорожные работы велись ни шатко, ни валко. И тут подвалило такое подспорье в виде пленников, которым за работу лишнюю копейку платить не надо. Знай, корми, да кров давай. Ну, Андрей и развернулся, скинув с себя большую часть затрат по содержанию практически своих холопов на казённые средства. А что, работ на тракте хватало. Хотя бы деревья срубить, чтобы ширину увеличить. Или траншеи рыть, пусть и в мёрзлой земле.

В общем, чем занять холопов, князю придумывать было не надо: работы всюду хватало. Зато он в очередной раз смог посмеяться над вывертами истории, когда однажды вспомнил про Якоба Курляндского. Тот ведь тоже в свои колонии именно крепостных чухонцев направлял. Видать, у тех на роду было написано поучаствовать в колонизации Америки.

Но пока что до весенних плаваний было далеко, так что князь старательно разгребал ту кучу дел, что скопилась за время его отсутствия.

Глава 14

1 февраля 1527 года на рыночной площади Штеттина началось волнение, застрельщиками которого выступили городские ткачи, которых не очень-то и радовала резко возросшая торговля тканями со стороны приезжих купцов, а также рост цен на сырьё и продовольствие. На следующий день волнение распространилось и на другие цеха города. Ведь и там были практически те же проблемы, что и у ткачей.

Городской магистрат и купцы, как ни странно, решительно поддержали своих ремесленников, и даже пригласили на заседание, где рассматривался вопрос о том, каким образом избавиться от лишних отягощений и не давать впредь герцогу чиншей и оброков, избранный цеховиками комитет из наиболее авторитетных мастеров. То есть на феодального сеньора ополчились разом и бюргерские и плебейские оппозиции города, стремившиеся в первую очередь упразднить его феодальные прерогативы. И даже выход из положения они видели один: для начала снести герцогскую таможню на входе в лагуну. С этим были согласны и комитет, и городская община, и магистрат, сильно озабоченные тем, что Волин, став отдельным графством, может закрыть свободный проход и через Дифенов с Камминер Бодден. А учитывая, что на Пенне и без того стоял герцогский город Вольгаст, получалось, что герцог исподволь собирался душить Штеттин, закрывая своими таможнями свободный проход в город. И с этим нужно было что-то делать.

Да, можно было обратиться в третейский суд, но дела в нём рассматривались годами. Так в нём уже два года велось производство по случаю признания привилегий герцогов на Дамгартен и Вольгаст, с отменой им пошлин, чему решительно и воспротивился Штеттин. И конца и края этому процессу видно не было. Так что горожане решили, что им куда сподручней будет повторить собственный же подвиг и решить возникшую проблему самостоятельно.

А вот по-поводу обложения чужих товаров новой податью и прочими требованиями, выдвигаемыми городскими низами, мнения разошлись, ибо желания купцов-перекупов мягко говоря не совсем совпадали с желаниями ремесленников. Но эту борьбу решено было отложить на более поздний срок. Поскольку в первую очередь требовалось показать герцогам, что с мнением горожан стоит считаться.

К тому же среди части горожан стали всё чаще возникать разговоры о том, что Пирицкий мирный договор стоило бы и пересмотреть, вернувшись к условиям Пренцлавского договора, ибо при герцоге Бранденбургском городу бы не создавали таких тягот. Разумеется, бранденбургский герцог тут же сделал стойку, ведь даже сейчас он сохранял за собой часть прав сюзерена над герцогами Померании. И раз император Карл не спешил вмешиваться в старую тяжбу, то от желания половить рыбку в мутной воде мятежа герцог Иоахим не отказался бы.

О чем и пенял в последние дни зимы Барним Георгу, уже жалея, что решился на авантюру, предложенную русским князем.

— Русский царь крепко застрял в Ливонии, — почти кричал он, шагая по широкому залу из стороны в сторону. — А деньги за графство ушли в карман ливонского магистра. Как и многие другие.

— Зато ты, брат, вскоре станешь герцогом Курляндии, — Георг на фоне брата был само спокойствие.

— А ты можешь лишиться Померании.

— Нет, — усмехнулся Георг.

— Что нет? Нестор обязательно вмешается в наш конфликт с городом, и что мы выставим против него?

— Для начала мы пригласим его, как сеньора, на оммаж нового графа. Причём пригласим с малой свитой.

— Он сделает вид, что смертельно оскорблён. И станет собирать свою армию.

— Что же, тогда мы поставим его перед выбором: поддержать протестантов против католиков, коими в герцогстве являемся мы и наши вассалы. Ведь в Штеттине уже появились протестанские проходимцы, и мы просто объявим, что идём бороться не только с мятежом, но и с ересью. Иоахиму — этому борцу с лютеранами — будет трудно объяснить, почему он идёт против своих убеждений. Но если он всё же решится, то мы положимся на нашего нового вассала. Ведь наш знакомый князь нанял ему большую рать — пять тысяч пехоты и две тысячи конницы. И эти силы прибудут в герцогство вместе с ним.

— На какой срок?

— На полгода.

— Однако, — хмыкнул удивлённый Барним. — С учётом вассалов и собственных наёмников, у нас будет неплохое войско. А Иоахим, конечно, авантюрист, но не дурак. Так что вряд ли решится на войну, но начнёт мутить воду в совете империи.

— Если мы покончим с мятежом за эти полгода, то и плевать я хотел на его попытки. Зато Штеттин полностью принадлежащий нам, без всех этих купеческих оговорок — приз более чем достойный. Я даже оставлю горожанам часть их прав, возможно, даже, большую часть, но главным в городе буду только я, а не бургомистр. С правом "вето" на любое решение магистрата!

— А если город восстанет?

— А зачем? Они ведь будут жить, как жили. Ну, почти также. Зато ни мне, ни нашим потомкам уже не придётся умолять этих подлых толстосумов разрешать нам же что-то построить в собственной столице, да и налоги с города станут более адекватными. А если что, у меня под рукой всегда будет один юный граф, — криво усмехнулся в короткостриженную бороду Георг.

В общем, брата ему удалось успокоить. А вот предотвратить поход городской армии против Свинемюнде — нет. Так что городок вновь был разгромлен и срыт, а таможня в нём уничтожена. И по этому поводу горожане устроили большое празднество, которое окончилось известием, ставшим для них ушатом холодной войны. Герцоги объявили их мятежниками и стали собирать своих вассалов на войну.

Нет, горожане не испугались. Ведь всего пару десятков лет назад они уже давали отпор отцу нынешних сеньоров, да и на помощь Бранденбурга тоже надеялись, хоть и не так сильно, как на крепость городских стен и силу городского ополчения. А поскольку запасов на зиму было собрано изрядно, то и долгой осады город не боялся. Более того, нанятые им ландскнехты даже умудрились разбить небольшой отряд герцогской армии, вырвавшийся далеко вперёд от основных сил. Что лишь придало горожанам уверенности.

Однако основная война началась всё же весной, хотя зима и выдалась относительно мягкой, неустойчивой и бесснежной, но морской путь ещё не очистился, а значит и хороших осадных орудий герцогам ещё не подвезли. Нет, своя артиллерия у них была, но вот настоящих осадных стволов было мало, очень мало. Однако в начале апреля поход против восставшей столицы всё же начался.

Подойдя к городу и заняв позиции на некотором удалении от крепости, герцоги велели окружить его, да подготовить артиллерийские позиции. И до подвоза пушек и подхода армии графа Волина, только и делали, что вели осадные работы, да блокировали город. Ну и вели переговоры. Вот только выдвигаемые ими условия горожан никак не устраивали. Они готовы были склониться перед своими герцогами, но только так, как это сделали перед их отцом. И грозились жаловаться на их своеволие в рейхстаг, императору и съезд Ганзы. Так что дипломатия ни к чему приемлимому не привела, и спор предстояло всё же решать пушкам.

Однако обещанная артиллерия прибыла к месту осады лишь спустя два месяца. Всего двадцать четыре пудовых единорога, отлитых для нужд молодого русского флота и с подготовленными по новым методичкам расчётами, проходящими под Штеттином своеобразную апробацию.

Едва прибывшие орудия были установлены на позициях, как город сразу же подвергся сильной бомбардировке. Однако горожане тоже имели пушки и ответили огнём на огонь, удерживая герцогские войска подальше от стен крепости. Вот только русские артиллеристы, не отягощённые гуманитарными правилами ведения войны, про которые в эти простые времена не ведал никто, кроме попаданца, быстро перешли от пустотелых ядер к зажигательным бомбам. Дьявольский огонь, изобретённый ещё древними греками и заново "вспомненный" княжичем, на узких улочках и в тесной застройке средневекового Штеттина показал себя во всей красе. Город запылал. А работы по тушению пожаров были сильно затруднены постоянным дождем из бомб и шрапнелей, которые так же вошли в арсенал применяемых для осады средств, а также тем, что тушился огонь не водой, которой в городе был избыток, а лишь песком или уксусом. И всё же город держался, ведь количества орудий у герцогов было слишком мало, чтобы терзать всю городскую застройку сразу. А осада выкачивала из казны померанских властителей огромные средства. Да так, что уже к июню Георг был сам не рад собственной задумке.

В результате он вновь прислал двух своих дворян в попытке убедить штеттинцев принять капитуляцию, однако эти уговоры были с презрением отвергнуты горожанами.

И осада продолжилась. Войска герцогов рыли траншеи и вязали фашины, под прикрытием которых всё ближе и ближе продвигались к стенам крепости. Наконец пришёл день, когда солдаты оказались в одном броске от города и, получив команду, ринулись на штурм. Который закономерно провалился. Драка вышла жестокой — горожане стояли насмерть, в ходе боя был тяжело ранен командир наёмной роты, но они всё же смогли отбить атаку. Неудача штурма и потери обрушили боевой дух герцогских наёмников, и лишь вовремя выдаваемое жалование удерживало их в рядах померанского войска. Впрочем, и горожанам досталось тоже немало.

Полгода осады пролетели незаметно. За это время в гостях у герцогов побывали посольства от императора, герцога Бранденбургского и Любека, желавшие прекратить нестроение в землях империи и ганзейском городе, но Георгу пока что удавалось извернуться от прямого ответа. Тем более что князь, выполняя договора, продлил найм графских войск, так что силы у него ещё оставались, а вот в городе тем временем начался разброд и шатание. О чём и поведали немногочисленные по первости перебежчики. И когда корабли подвезли дополнительный запас зажигательных бомб, герцог повелел обстреливать город денно и нощно, не давая своим восставшим подданным ни минуты передышки, понимая, что взять столицу требовалось до того, как император примет хоть какое-то решение. Иначе ни о каком самовластии даже в собственных землях думать уже не стоило. Георг уже жалел, что поддался на льстивые уговоры потомков римских императоров, как, благодаря выпущенному в Праге листку, стали понемногу именовать рутенов в Европе, чему, впрочем, сильно противились Польша и Литва. Но отступать было поздно, и он продолжал мрачно следить за бомбардировкой собственной столицы, подсчитывая будущие расходы по её восстановлению.

А Штеттин пылал. В огне гибли люди, рушились дома, сгорали немногочисленные оставшиеся запасы. И, в конце концов, горожане не выдержали. Поняв, что помощи им не будет, они в один не самый прекрасный осенний день распахнули городские ворота и выслали парламентёров, готовых капитулировать перед своими герцогами на любых условиях.

В результате Георг и Барним въехали в полуразрушенный город словно триумфаторы. Все городские хартии о вольностях и привилегиях, дарованные прошлыми герцогами были ими торжественно уничтожены, а члены магистрата заточены в тюрьму для последующего разбирательства. Городу же был дарован новый Устав, по которому герцоги были в городе превыше всего и их голос был решающим в любом вопросе. Во всём остальном он сильно напоминал былое Магдебургское право, дарованное Штеттину ещё в 1243 году. И, разумеется, таможня в Свинемюнде была вновь узаконена, правда лишь для тех купцов, кто не собирался добираться до герцогской столицы, а готов был расторговаться прямо на берегу Балтийского моря.

И как показали последующие события, мир для герцогов наступил весьма вовремя. Ещё не высохли чернила под новым договором, как от императора пришло гневное письмо, в котором он требовал прекратить войну, под угрозой императорской опалы. Разумеется, и Георг, и Браним немедленно склонились перед волей императора, заверив того в своих верноподданнейших чувствах. Вот только ростки вражды Померании с протестанскими князьями, а также с купцами из Ганзы, уже были пущены в землю и тучи кровавой бойни стали потихоньку сгущаться над землями империи.

А в конце года братья и вовсе, неожиданно для всех, подписали между собой договор о майорате, который законодательно запрещал деление единого герцогства на кучку малых частей, как это было при отце и деде, когда разом существовали герцогства Померания-Барт, Померания-Штеттин, Померания-Вольгаст, Померания-Штольп и Померания-Старгард. Что, разумеется, очень не понравилось герцогу Бранденбургскому Иоахиму Нестору. Так что очередной акт бранденбургско-померанской драмы был явно не за горами...

* * *

*

Евстахий Сорин был младшим сыном небогатого купца из Ржева, и принадлежал к тому типу людей, которым для души нужен был размах и масштабность. Вот эта его черта и привела его сначала в Новгород Великий, а потом и в Норовское, месту, где царил самый размашистый торг и куда стекались корабли с товарами из самых разных стран.

Денег при себе парень имел не много: всё, что выделил отец слишком уж непутёвому сыну, которому не хотелось толкаться локтями на маленьком ржевском базаре. Но Евстахий не унывал и верил в свою звезду.

Идею с векселями он прочувствовал сразу и без страха вложился в них почти всем, что имел. А после и вовсе устроился приказчиком в компанию, не забывая вкладываться в неё и как купец. Ведь удобно же: как приказчик плывёшь за море, а в трюме твой товар лежит, среди всего прочего. Ох и наловчился же он за несколько лет с иноземцами торг вести, куда только былая скованность ушла. А там ушлого приказчика и сам Сильвестр Малой приметил. Что ни говори, а у него чуйка была на деятельных людей дюже развита. И раз приметив, начинал он человека делами подгружать, да присматриваться, как тот с ними справится, да много ли к рукам приберёт. Ибо честных людей в торгу нет (поговорка про "быть у родника да водицы не испить" ведь не про чиновников родилась), но только и меру знать надобно! И коли человечек подходил под его критерии, то начинал он его вверх тянуть, да к делам большим приставлять. Но не дай боже не справится с искушением — жизнь такому Сильвестр сломает без сожаления.

В общем, очень скоро заматеревший Евстахий стал одним из основных помощников Малого. А следом пришли и хорошие деньги. Так что нынче парень был не только отца родного богаче, но и многих толстосумов ржевских, если не брать, конечно, совсем уж именитых, вроде того же Бориса Горохова, которого разорил брат прошлого государя, князь Фёдор, и за которого вступался сам Иосиф Волоцкий. Но всё равно никто его уже Евсташкой на родных улицах не кликал, когда он в отчий дом, спустя столько лет, вернулся. Ведь род на Руси — основа основ. Кто ты без рода без племени? Никто! Так что съездил Евстахий домой, помирился с семьёй, да и помог во многом, а то торговое дело такое — сегодня в шелках, а завтра в обносках. Да не просто помог, а нахватавшись многих новых знаний, подбил организовать в городе и округе несколько своих производств, дабы иметь пусть и небольшой, но постоянный доход, с перекупной торговлей никак не связанный. Так и появились во Ржеве пильная мельница Сориных да пенькопрядильная верёвочная мануфактура их же, верёвки и канаты которой скоро стали известны не только в ржевском уезде. Ведь ржевские набольшие купцы и в Осташков, и в Торжок, и в Тверь, и в Старицу, и в Погорелое, и в Ярославль, и в Новгород Великий с товаром хаживали.

Так что из блудного сына превратился теперь Евстахий в отцову надёжу. Но работу на компанию не бросил, ибо размах там был не чета местному, да и имя себе он уже в тех краях сделал. А имя для купца многое значит. Да и двор свой в Норовском уже завел, да хозяйством обжился. Так что вернулся он обратно к морю, но обещался к Рождеству наведываться. Вот и этой зимой собирался, подарки готовил, да судьба по-иному распорядилась.

Вызвали его в Совет компании, да поручили дело зело трудное, но денежное. Точнее два дела, но для второго он только в помощниках был, ибо оно не совсем по торговой части шло, однако крест целовать, что молчать об услышанном будет, его заставили. Да он и не артачился сильно, ведь понятно же, что раз к ТАКИМ делам подпускают, то будущее его в компании обеспечено на годы вперёд. И не безбедное будущее!

Вот потому он теперь и плыл на корабле в столь неурочное время, гадая, как лучше с делами справиться, да язык земель италийских изучая...

Две новопостроенных шхуны "Алмаз" и "Изумруд", вобравшие в себя всё лучшее из того, до чего додумались за последние годы норовские корабелы, вышли из Нарвы аккурат под осенние шторма. Вообще-то, следуя правилам языка, их следовало бы называть "Диамантом" и "Смарагдом", но Андрей-то следовал в традиции русского императорского флота, где "драгоценные" корабли были, а таких названий не было. Зато слово "алмаз" им уже встречалось в рукописи Афанасия Никитина, да и персидское "зумрунди" в последнее время тоже было на слуху. Так что шхуны и получили привычные ему имена "Алмаз" и "Изумруд". И теперь, преодолевая ветра и волны, шли к узкому горлу Гибралтарского пролива, дабы стать первыми кораблями в Средиземном море, несущими государев стяг. Не торговый, а военный. Ведь по последней реорганизации все боевые и конвойные суда были забраны во флот, "сдаваясь" купцам за звонкую монету для охраны конвоев. Впрочем, для купцов ничего, практически, и не изменилось, ведь за охрану они платили князю с первого дня создания им пиратской флотилии. А вот для служивых с конвойных судов многое поменялось, и не всё к лучшему. Но, слава богу, выбор у них был, и всех не желающих тянуть служебную лямку быстро списали на "пиратскую" эскадру, потому как деньги князю были нужны и отказываться от самого лёгкого способа их добычи он не собирался.

Но не только поэтому в первый поход пошли боевые суда. Посылать в море, где полно отморозков, сразу торговые просто Андрей не рискнул. Он даже экипажи для двух этих шхун на три четверти из самых опытных собрал, и пушечное вооружение, даже в ущерб другим кораблям, усилил. И всё это лишь для того, чтобы доставить в Италию восемьсот пудов деликатесной чёрной икры. Неокупаемо? Вполне возможно, хотя к чёрной икре италийцы ещё со времён генуэзского владычества в Крыму привыкли, и до сей поры её с любой оказией покупали. Но кроме самой икры и разного товара на пробу в трюмах шхун дополнительно хранились ещё и ящики со звонкой монетой, "честно" награбленной князевыми пиратами на всех морях. И это, честно говоря, и было главным грузом для данного похода. Ведь князь-попаданец знал не только о разграблении Венгрии, но и о таком событии, как поход армии императора на Рим (спасибо Мико Валтари). А уж в "вечном городе" было что пограбить с точки зрения как культурного наследия, так и мастеров. И вот именно под эту цель корабли везли почти две сотни морских стрельцов, а вовсе не для защиты от всевозможных пиратов, что буквально заполонили средиземноморские воды.

Величественный Везувий открылся взору Евстахия прямо с утра. "Алмаз" и "Изумруд", охраняя шесть купеческих нефов под стягом короля Кастилии и Арагона, с которыми они шли от самой Испании, неспешно приближались к главной базе Габсбургов в их борьбе с Валуа на итальянской земле, а по совместительству и столице некогда независимого Неаполитанского королевства — Неаполю. Купец, подставляя заспанное лицо прохладному ветру, с интересом разглядывал открывавшийся вид. Ведь это были земли первого Рима. Того самого, что владел половиной мира, принял учение Христа и стал родиной Рима второго. И мало кто на Руси мог похвастаться тем, что побывал тут. Ну а ещё здесь можно было выгодно расторговаться.

Императорская грамота на торговлю с испанскими владениями и тут сделала своё дело. Русские корабли, пусть и не с распростёртыми объятиями, но довольно благосклонно приняли в обширной неаполитанской гавани. А вот к товару приглядывались хоть и с любопытством, но без большого ажиотажа и Евстахий даже начал думать, что миссия с икрой пропадёт втуне, но тут на горизонте появились купцы из славного города Флоренции, которых не отпугнула даже цена в два рубля за пуд! Они, оценив икру на вид и на вкус, принялись активно торговаться, сбросив цену до полутора рублей, и тут же купили двенадцать бочек, то есть почти половину имеющегося товара. К сожалению, это оказалась единственная столь массовая закупка, остальную же икру продавали понемногу, по бочке — две за раз, но, в конце концов, распродали всё. И даже получили заказы на новую партию, причём флорентийские купцы и вовсе зазывали напрямую плыть сразу к ним в Пизу или Ливорно — небольшую деревушку на побережье моря.

А вот остальные товары столь большим спросом не удостоились. Всё же рынок Италии просил несколько иных наименований. Выяснением которых Евстахий со своими людьми и занялся. А заодно принялся собирать информацию отовсюду и обо всём. Ведь Италия это не только картины и скульптуры, но и всевозможные мастера, которых так не хватало на Руси.

* * *

*

Никифор Кутрулис был родом из Мореи. Когда под натиском осман пал Константинополь его родители, прихватив с собой лишь самое ценное, бежали от беды сначала в Рагузу, а потом и дальше, в Италию. Где маленький Никифор в полной мере познал, каково это быть бедным изгнанником на чужбине.

Его отец на последние средства и довольно дорогой заём приобрёл ремесленную мастерскую, которая и позволяла семье жить более-менее сносно, вот только перед Никифором уже в ранней юности встал вопрос, что делать. Ведь ему мало что могло достаться по наследству, так как кроме него в семье было ещё несколько братьев, и Никифор был среди них отнюдь не старшим. К тому же душа парня не лежала к ремеслу, едва обучившись читать, он понял, что хотел бы учиться и познавать что-то новое, вот только у семьи не было денег, чтобы оплатить ему учёбу. В конце концов, тяга к наукам заставила его покинуть родительский дом и пуститься в странствия. Он путешествовал из города в город, зарабатывая себе на жизнь распеванием старых баллад или какой-нибудь физической подработкой, пока дорога не привела его в Падую, где его и заприметил Маркус Мусурус, профессор греческого языка в местном университете. Сам беглец от османского ига, учёный сыграл большую роль в становлении молодого соотечественника. Именно благодаря ему Никифор смог поступить и окончить падуанский университет, а позже стать в нём же преподавателем. И когда волей судьбы университет всё же закрылся, то он, недолго думая, последовал за своим наставником и учителем в Рим, где и продолжил обучать молодых людей и заниматься науками. И именно в Риме на него вышли люди из далёкой Русии.

Вышли потому что, не смотря на все свои странствия, Никифор так и не перешёл в католичество. А вера была одним из главных критериев для отбора кандидатов на должности преподавателей в создаваемом на Руси православном университете. Условия же, предлагаемые свежеиспечёному доктору наук московскими посланниками, были более чем хорошими. И всё же Никифор взял время на раздумье. Годы брали свое, и он уже не был столь лёгок на подъём, как раньше. К тому же его быт здесь, в Риме, был уже достаточно налажен, настолько, что он и о собственной семье стал подумывать. Да и многие из бывших ромейцев, с кем он заговаривал о сделанном ему предложении, отговаривали его от поездки в места, где полгода царит страшный холод, а реки и озёра промерзают до дна. К тому же в том захолустье нет места для науки, которой нужен живой, ищущий ум. Окажешься там и деградируешь до уровня местных лесовиков. С другой стороны, как говорили немногочисленные сторонники отъезда, Русь последняя православная страна, которая не склонилась перед полумесяцем, и на троне которой сидит пусть и отдалённый, но потомок константинопольского императора Палеолога. И с этой позиции получалось, что создаваемый в ней университет станет единственным православным во всех христианских землях! Университетом, где над головой профессоров не будут висеть догматы римского папы или султанских вельмож. А ведь многих истинно православных людей во всех землях сильно смущал тот факт, что их дети вынуждены были ездить учиться в университеты католической Европы, и они были бы очень рады открытию хотя бы Духовной семинарии в независимой православной стране.

Старательно обдумав всё так и этак, Никифор решил согласился со сделанным ему предложением и уже через полгода оказался в Москве, вместе с десятком других таких же согласившихся.

Правда, стоит сказать, что сам университет располагался вовсе не в самой столице, а в её предместье. Довольно большая территория была очищена от леса и отдана под кампусы и другие строения, которые возводились не из дерева, как большинство местных построек, а из качественного кирпича. Сразу было видно, что русский император строит на века, раз уж новый университет находился под патронажем не только московского митрополита, но и его самого!

И поскольку в стране уже остро ощущалась потребность в грамотных специалистах, то к поступлению в университет допускались не только дети аристократии, но и дети дьячков, купцов и даже посадских. Что, как слышал Никифор, вызвало нехорошее бурление в среде знатных фамилий. Однако царь (как местные именовали императора) и митрополит не отступили перед аристократической фрондой, а кулуарно порешали чуть ли не с каждым видным кланом, склонив большинство из них к своему видению ситуации. Но видимо, уступив царю, они не перестали противиться его решению и среди первых пятидесяти студентов из великих фамилий не оказалось никого, так что первыми Рюриковичами, примерившими студенческие мантии и оттого навсегда вошедшими в историю (пусть об этом никто и не думал пока ещё), стали два княжича: Александр Григорьевич Вадбольский да Иван Васильевич Борятинский.

Возможно потому, что оба рода были обычными представителями верхнего слоя провинциального дворянства и не получали видных назначений ни в армии, ни при дворе, удостаивавшихся записи в разрядах. Так что в обучении своих отпрысков в патронируемом царём университете главы родов увидели свою возможность взлететь вверх по карьерной и придворной лестнице.

Впрочем, Никифору было вовсе не до разборок в делах местной аристократии, так как у него и своих дел было достаточно много. К тому же его практически сразу приставили к большой работе, за которую, впрочем, весьма неплохо заплатили впоследствии.

А всё из-за того, что он привёз с собой печатный томик учебника по арифметике, изданной почти полвека назад в Венеции. Но это был не просто малопонятный большому количеству людей научный труд, а весьма практическая книга, предназначенная для самостоятельного изучения математических знаний и их повседневного использования в делах. И по приезду на Русь он имел неосторожность показать её князю Барбашину, который, как он уже узнал к тому времени, был весьма образованным человеком и пользовался, что у царя, что у митрополита большим уважением. Вот этот-то князь и взял его в оборот. Боже, ну откуда же он знал, что математика была долгое время на Руси чуть ли не под запретом. Настолько, что, когда закончились пасхальные таблицы, по всей стране не нашлось человека, способного произвести нужные расчеты, и пришлось новгородскому архиепископу Геннадию ехать в Рим за консультациями. И хотя в последнее время отношение к ней стало меняться, но хороших книг по данной науке на Руси было всё ещё мал мала меньше.

Причём князь, озадачив Никифора, не остался совсем в стороне, а внёс в учебник кое-какие правки которым удивился даже сам грек. Он, обучавшийся в лучших университетах хорошо знал, что nulla figura это просто знак ничего. Но все математики Европы сходились на том, что "нуль не есть число". Более того, его даже официально запрещали в своё время во многих странах и кое где этот запрет был всё ещё действителен. Но князь с легкой улыбкой на устах легко вписал в русский вариант "Арифметики", что ноль — это число, такое же, как все остальные числа. Прибавляя или отнимая ноль, мы получаем тоже число, от которого вычитаем или к которому прибавляем. При умножении на ноль всегда получаем ноль. А вот делить на ноль нельзя, ибо нельзя делить на "ничего". А ещё ноль — это точка любого отсчёта.

И вот тут-то Никифор вскипел. Точнее, вскипел он тогда, когда князь сказал, что ноль стоит между отрицательными и положительными числами. Но в Европе отрицательные числа не признавали нигде и считали их "абсурдными". И пусть Леонардо Фибоначчи описал их в своём труде, но даже сейчас выдающиеся математики считали, что ничто не может быть меньше нуля. А если ответ всё же получался отрицательным, то его просто отбрасывали, считая, что решения нет. Ведь как наглядно представить себе отрицательное число?

Но на этот вопрос князь всё так же с улыбкой взял в руки лист бумаги и просто написал цифровое выражение с отрицательным числом в ответе. А потом пояснил: мол, представьте, профессор, что у вас с собой два рубля, а у меня товар на шесть рублей. Я даю его вам, а вы мне свои два рубля и что мы получаем: после того, как отдана вся наличная сумма, останется еще четыре рубля долга. А это — тут он указал на бумажку с цифрами — простое математическое описание нашей с вами ситуации. Хотя, конечно, её можно было описать и проще, от шести вычесть два, но вам же нужно было наглядное представление отрицательного числа в жизни. По-моему, получилось очень наглядно.

О нет, после этого Никифор не сдался сразу и ещё пытался привычно подискутировать, но князь умел настоять на своём, да и кое какие сомнения, чего греха таить, он всё же в нём посеял. И Никифор дал себе слово более плотно заняться и этим нулём, и этими отрицательными числами.

Ну а пока он сначала помогал дьячкам перевести свой учебник на русский язык, поясняя непонятные местным термины и положения, а потом ещё и следил за тем, как полученный результат отпечатывался на станках университетской типографии, в становлении которой он так же принял самое деятельное участие.

Зато эта работа помогла ему близко сойтись со многими людьми, составляющими этакое интеллектуальное общество столицы. Наследие литературного кружка покойного архиепископа Геннадия не зачахло вконец, как это было в иной истории, а наоборот, возродилось словно феникс из пепла и стало ещё более всеобъемлющим. Настолько, что уже и молодые княжата из первых фамилий не чурались подобного общества. Культурная жизнь в столице била ключом, напоминая Никифору столь близкую ему Италию. Да, здесь были свои, и подчас довольно большие отличия от италийских нравов, но это никак не походило на застой, что царил тут по словам некоторым "знаек". И прожив на Руси год, Никифор уже не жалел о сделанном выборе, хотя порой и поражался самомнению руссов.

Так, рассматривая местные богослужебные книги, он обратил внимание на некоторые разночтения с греческими аналогами. И, разумеется, немедленно высказался по этому поводу, но в ответ ощутив лишь полное непонимание со стороны своих русских собеседников. О чём и попечаловался нагрянувшему в Москву Андрею, решив, что уж просвещённый князь поймёт его чаяния. Однако и тут его ждало разочарование. Князь не принял взгляда на верховенство греческих книг, ибо русские книги писались с греческих экземпляров, закупленных митрополитом Алексием ещё двести лет назад, когда в Константинополе правил православный император, а константинопольский патриарх не пятнал себя унией с католиками и подчинением магометанскому султану. "Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти", — гордо процитировал он слова из брошюры, имеющейся, наверное, дома у каждого русского книжника. И добавил, что первый Рим сокрушен был Аполинариевой ересью, второй же — османами за грехопадение ромейцев, пошедших на Унию и уступки католикам. Так с чего бы НОВЕЙШИЕ греческие книги были более правы, чем старые? Наоборот, истинное благочестие кроется именно в тех древних текстах. Так что это не русские книги надобно исправлять, а новейшие греческие. И подобная вера читалась в глазах любого многомудрого мужа. Более того, как слышал Никифор, этот постулат даже собирались выносить на ближайший Поместный Собор.

Но больше всего грека добил слух, что эти дети лесов в гордыне своей собирались править даже священные тексты. Как оказалось, вот уже пару лет в обществе бушевали страсти по поводу правильности перевода библии! Непонятно откуда, словно сам по себе, возник вдруг слух, что в ранних текстах писалось не "раб божий", а "слуга божий". Мол "дулос" в древности имел множество смыслов. Тут вам и раб, и слуга, и родич и много что ещё прочего. Так отчего же на Руси кто-то вписал "раб"? Вот от того-то, мол, до сей поры и находят в лесах языческие капища, а крестьяне, да и кое-кто из знатных людей, не Христу больше поклоняется, а старых богов чтит. Ибо они де "дети Перуна и внуки Даждьбога", а не бессловесные рабы!

Ох и полыхнуло же от этих слов. Да так, что в церковном клире уже о новой ереси поговаривать стали. Мол, это всё от люторового неверия началось. Докатилось до Руси окаянство, помутились умы православные! Вот только сколь бы горячо не утверждали отцы церкви о том, что быть рабом божьим это почётное звание, которого и апостолы не чурались, и право быть им ещё заслужить надо, но мысль, что православный человек слуга божий всё больше и больше находило откликов в народной массе. Ведь можно что угодно говорить о неверности сравнения библейского раба и мирского, и что раб — это не раб, а работник, но человек воспринимает всё в рамках собственного опыта. А опыт говорил, что раб и слуга это не одно и тоже. И тем же дворянам служить было вовсе незазорно, а вот быть чьим-то рабом...

И ведь не только аристократы были вовлечены в этот спор. Мысль об изначально неверном переводе неожиданно поддержала и часть духовенства. И именно среди святых отцов и велись самые громкие дискуссии по этому поводу, глядя на которые, Никифор начинал понимать, как мало знали об этой стране в Италии. Там знакомые ромейцы расписывали её, как тихую патриархальную глушь, но прибыв сюда, он увидел яростное бурление жизни. По всей стране строились храмы и города, возникали новые пашни и производства. А в культурной среде вновь возрождался образ "мужа начитанного", вместо неуча, гордящегося своим "особенным" взглядом на всё и мудростью предков, чьим заветам и следовало лишь следовать.

Так что, положа руку на сердце, Никифору нравилась его новая жизнь. Он вёл лекции, участвовал в диспутах, проводил различные расчёты, за которые ему платили отдельно, а кроме всего прочего занимался и написанием новых учебников, впрочем, как и другие преподаватели университета. А ещё все они были привлечены к созданию новой Единой системы мер, которая в скором времени должна была заменить всю ту вакханалию, что творилась на Руси в сфере измерения длин, весов и объёмов. В награду же университет должен был стать одним из трёх главных хранителей эталонов, по которым и будут делать мерные инструменты мастера особого двора, уже созданного в Москве решением царя и Боярской думы. Таким образом, аршин в Туле должен был стать равен аршину в Белоозере, а сажень в Новгороде ничем не отличаться от сажени в Казани. И все меры должны были быть взаимосвязаны и, по возможности, выводиться друг из друга. Причём для решения этой задачи порой применялись достаточно оригинальные идеи. Так основной единицей веса стал гран, состоящий из пяти семян рожкового дерева. На этом настоял князь Барбашин, опираясь при этом на известное с древнейших времён свойство этих семян иметь постоянство массы. Однако введение подобного грана (который князь часто в задумчивости называл почему-то "граммом") немедленно вызвало изменение всех последующих мер веса, из-за чего новый пуд "похудел", а вот гривна, наоборот, слегка "потолстела". Зато теперь всё это многообразие подчинялось единой десятичной системе, что значительно облегчало расчёты. И привычно вызывало бурчание многих, мол "не по старине всё делается" и "опять греки во всём виноваты", хотя решение о новой системе принимали царь, митрополит и Боярская дума.

И подобной работы было много. Настолько, что Никифор даже не заметил, как пролетел первый год. Очнулся он только к осени, когда из Греции, Италии и земель под скипетром османского султана на Русь приехала достаточно многочисленная делегация молодых людей, отправленная сюда учиться наукам и православной вере. Ведь факультет теологии в Московском университете был самым большим из всех. А Никифор, глядя на них, вдруг вспомнил про слова князя о мягком воздействии, сказанные им, впрочем, совсем по другому поводу. Но умному, как говорится, достаточно. Ведь через какое-то время эти молодые священники разъедутся по своим странам и станут там со временем чиновниками, настоятелями и епископами, а потом и вовсе кого-то могут выбрать патриархами. А "умение работать с молодёжью" — как говаривал князь — "позволяет воспитать настоящих патриотов не какой-то отдельной общины, а всей Руси". Да, князь говорил это про свои школы. Но кто сказал, что он не думал и о таких вот студентах? Недаром же он постоянно подвизается в стенах университета. И если это так..., то это было просто грандиозно! Настолько, что у Никифора аж зачесалось в одном месте от желания поучаствовать в подобном деле. И поскольку он уже давно понял, что князь не делит людей по титулам, а оценивает их по делам и знаниям, то нужно было просто хорошо показать себя, доказать, что он именно тот, кто нужен. И оказаться причастным к тайнам...

* * *

*

На светлое Рождество в московском доме князей Курбских собралось всё княжеское семейство. Даже Семён Фёдорович примчался из Нижнего Новгорода, где в тот момент воеводствовал. Вот только отгуляв праздники, князья не разъехались из столицы, дабы продолжить службу, а собрались в отдельной горнице обсудить дела государственные, хотя в Думу из них никто и не входил. Даже Семён больше не пользовался царским благоволением. И всё из-за взглядов на царский развод и новую свадьбу. Впрочем, гордая полячка Курбским тоже не по нраву пришлась. Не такая она была, как Соломония, слишком уж своевольная. Видать мало было Калитичам греков при Софье, так теперь ещё и ляшские нравы решили при дворе завести. Этак, глядишь, и вовсе всё старинное благочестие из Руси исчезнет, сменившись чужим обычаем. Слыханное ли дело, новая царица не вышиванием в светёлке занимается, сенными боярышнями окружённая, а книжки всякие слушает, которые ей вслух они и читают. Точнее в основном читала княгиня Барбашина, так как большинство девиц из царицынского окружения были неграмотными. И ладно бы читали что-то богоспасительное, Библию или иную духовную литературу, так нет же, чтут всякую богомерзость о рыцарях да странствия, да гистории всякие, что в древности происходили.

Впрочем, и сам двор царицын многое претерпел за эти годы. Ушли в отставку старые мамки, что Соломонии служили верно. Царица-перестарок (шутка ли, в двадцать пять лет замуж вышла!) быстро показала свой норов: ежели ранее боярынями-казначеей, кравчей, постельничей да светличной были в основном пожилые женщины, часто вдовы, то теперь на эти должности подбирались те, кто успел выказать верность или нужность самой царице. Так боярыней-казначеей стала жена казначея Головина и дочь князя Одоевского-Швиха Мария, а боярыней-кравчей — княгиня Барбашина, супруга, набившего уже всем оскомину Андрюшки Барбашина. Подумать только дьяческая дочка стала главнейшей боярыней при дворе царицы, ибо находилась постоянно при ней и была, так сказать, её правою рукою во всех домашних делах. Конечно, многих при дворе государя это возмутило, но царица, понёсшая к тому времени от царя, смогла уговорить супруга принять её сторону. И только теперь Курбские задумались: получалось, что Ванька Сабуров не просто так на Андрюшку взъелся, говоря, что тот оттого против Соломонии говорит, что через новую царицу хочет сам на государя влиять. И ведь что получается? Прав был Ванька, не прогадал князюшка. А Курбские сему не верили. А ведь если подумать, то Андрюшка давно к этому готовился. Ведь жёнушка его не только читать да считать умела, но и чужеродные языки ведала. Уж на что ляшский язык похож на русский, а всё же с непривычки не всё и поймёшь. Вот и вышла Барбашина у царицы на первый план, что и по-ляшски могла с ней поговорить, и по-латински. Да говорят знающие люди, что не кружева да тряпки они обсуждают, как смиренным жёнам положено, а политИк государственный. И ладно бы польская княжна, они там, в закатных странах по-иному обучены, но Варька-то откель ума набралась? Ох и правду говорят: муж да жена — одна сатана! Опутали змеюки государей: он — царя, она — царицу! И вот нынче у трона собрался клубок из Шуйских и Бельских, а Курбские ими как бы на обочину сдвинуты. Одно благо: жена Михаила вошла в свиту царицы, хоть и в чине приезжих боярынь. Да только что толку с бабы-то?

Вот и кручинились Курбские в послерождественский вечер, сидя за большим столом с малым числом блюд и наливок.

Больше всех горевал князь Фёдор Михайлович Курбский-Чёрный. Обласканный государем вместе с другими воеводами за победу над сибирским ханом и доставку в столицу мятежных лужавуя и черемисских старшин, которых войско поимало-таки во взятом после долгой осады Керменчуке, он теперь засобирался в ответный поход, мечтая лично возглавить рать, что пойдёт в землю Сибирскую. Да только царь, явно по чужому навету, отказал Курбскому в такой малости, назначив его воеводой Полка правой руки большой рати, что собиралась идти под личным руководством царя в Ливонию. Вроде как возвысил по местническому счёту, да только князь Фёдор, что называется, закусил удила. Честь честью, но поход в землю Сибирскую сулил куда большие богатства, чем поход в разорённую войной Ливонию.

— Что в той Ливонии? А вот сибирская землица вельми обильна и златом-серебром, и пушным промыслом. Вспомни деда нашего, как он с Салтыком хаживал. Вот и другой кто там обогатится сверх всякой меры. А я ведь не только в поход хотел пойти, — тут он со злостью грохнул кулаком по столешнице, да так, что вся посуда подскочила. — Не за драгоценной мягкой рухлядью и рыбьим зубом, но ради дела великого. Собирался я княжество нам отвоевать поболе, чем прежнее наше, Ярославское, было. Сели б мы там, Рюриковичи, вместо хана, да править бы стали по старым уложениям. Мужиков бы завезли, чтобы землю пахали, да ремесленников всяких. Отстроили бы города, церкви, торговлюшку бы завели. Показали б Калитичам, что и Курбские не хуже править могут. А теперь что? Васька, став царём, возгордился сверх всякой меры. На большие рода смотрит искоса, окружает себя малознатными. Вот и нас от трона отринул, так, глядишь, скоро и ко дворянам без рода-племени приравняет.

— Ох и замыслил же ты, Федька, делов, — покачал головой явно удивлённый словами племянника Сёмен Фёдорович. — И ведь вправду, бывал я за Камнем, есть там, где развернуться. Только вряд ли Василий дал бы тебе те земли в удельное княжение.

— Что же я, глупец какой сразу о том хвалиться? — обиделся князь Фёдор. — Я бы исподтишка примучил бы тамошних князьцов мне роту принести, да людишек бы стал туда посылать малыми отрядами. Тех же полоняников бы скупил на Холопьем рынке ради дела такого. Вон как Андрюшка бы всё провернул, что в своё заморье люд православный отправляет. Иль думаете, он за государя хлопочет? Где это видано, чтобы купчишки землёй управляли? Себе удельное княжество он готовит. Да так всё обставил, что ещё и почести ему за это от государя идут. Змей он лукавый, всех обманул, обаял. Подумать только, я пока о своём княжестве не задумался, тоже его словам верил. Ай да Андрюшка — годами юн, а умом старец многомудрый!

— Так может Ваське про то поведать? Иль псу его, Шигоне? — встрепенулся двоюродный дядя князя Фёдора, князь Александр Дмитриевич Курбский.

— Ага, кто же нам в том поверит, — горько усмехнулся князь Семён. — У Шигони с Андрюшкой свои шашни, да и государь к ЕГО, — он выделил интонацией последнее слово, — советам прислушивается. Теперь же ещё и жена будет в ушко царицы петь. А ночная кукушка дневную завсегда перекукует. Тем более сейчас, когда царица непраздна. А уж когда наследник появится, — тут он просто махнул рукой, как бы говоря, что и так всем всё понятно. — А ведь и я Андрюшке всегда верил. С самого момента знакомства. И умён, и прям. Слова всегда правильные говорил, мысли, что у многих на уме — верно озвучивал. Оттого и поддерживают его многие, что не встреч им он идёт, а как бы рядышком, но всё равно своей дорогой. Да и книги его дюже хороши. Недаром даже в закатных странах его читают. Эх, будь у меня такой сын — отдался бы греху гордыни всею душой. Так что прав ты, Федя, Андрюшка вельми умён и тягаться с ним пустое. Наоборот, надобно его методы на себя примерять. Ведь в отличие от тебя и деда твоего, а моего отца, он понял, что не дадут нам Калитичи близ своих границ своё княжение иметь. Ни самостийное, ни удельное. А вот за морем, — тут он криво усмехнулся, — за морем другое дело. Надобно в Думе бучу поднять, мол, почто это земли купчишкам, а не государю под руку идут. Насколько я Андрюшку понял — он извернётся. Но вот государя поневоле уговорит, чтобы права на заморскую экспансию и другим княжатам достались. Нужно только, чтобы не все туда рванулись. Допустим, залоговая грамота для таких желающих тысяч в десять чтобы была, да от родовичей, что на Руси останутся. Не каждый род такое потянет. А вот мы тогда и начнём своё княжество вдали от Калитичей вершить.

— Ну, Семён, — восхищённо воскликнул князь Андрей, — ну голова! Вот только за море плыть как-то боязно. Пучина морская, гады всякие.

— Андрюшка вон плавает себе, и знай только барыши считает, — зло буркнул Фёдор. — И мы поплывём. Прав ты, дядя, надобно нам государю свою преданность да службу верную показать, дабы он препятствий нам не чинил. Хотя в сибирском походе барышей куда больше было бы.

— Успокойся, Фёдор, чай не завтра в землицу заморскую поедем. Будет время калиту наполнить.

Они молча выпили, похрустели закусками и тут князь Александр вздохнул:

— Лишь бы не поздно стало. Васька ведь с мужичьём цацкаться не просто так начал. Воинов себе из них набирает, командовать которыми даже дворянам зазорно. И никто из вас не понимает, что коль сами мужички ратниками станут, то зачем царю тогда дворяне нужны будут?

— Да с тех стрельцов воины, — отмахнулся Семён Курбский. — Хотя в рижском походе они вроде неплохо себя показали.

— Ох, ты, молодо-зелено, — усмехнулся Андрей. — Поначалу-то смешно, да лишь бы потом слезами кровавыми не умыться. Вот как будет у царя тысяч двадцать стрельцов, так он за нас-то и возьмётся. И ничего им наши дружины малые не сделают. А тот же Шуморовский, дружок Андрюшкин, будет за царя глотку любому рвать. Затем и тянет Васька к себе подобных, что опричь богатых родов старается. Одного не пойму, отчего Шуйские ему в том потворствуют.

— Ну, Шуйские всегда себе на уме были. Зато, какой скандал был в Думе намедни, — вдруг усмехнулся Семён. — Андрюшка Барбашин заявил, что Чингизиды ниже Рюриковичей, потому как в то время, когда Рюриковичи уже державой правили, Чингис обычным пастухом был. И предложил всем, кто чингизовой кровью бахвалиться пойти за конями яблоки убирать.

— Поди, бока-то выскочке намяли? — с надеждой спросил Александр.

— Многие хотели, да только Васька не велел. Более того, он да митрополит порешили, что раз такое дело, то отныне царя крымского, что рода Чингисова, братом молодшим почитать надобно.

— Ой, не простит тот подобного поношения! — воскликнул Михаил. — Ей богу, не простит.

— Оттого и ждать будут его в силе тяжкой по лету, — согласно кивнул Семён. — Хотя доброхоты доносят, что царю нынче не до похода. Замятня в Крыму продолжается.

— Вот с того-то Васька и осмелел, — буркнул Александр. — Ох, чую, не к добру все эти нововведения.

— Это ещё что, — невесело произнёс Семён. — Мне тут дьяк Цыплетев шепнул, что дадено дьякам да писарям повеление узнать, как в дальних уездах правление идёт, а послам — как в землях иноземных то устроено. Мол, жалуется народишко на воеводское кормление. Вот и ко мне, в Нижний Новгород, наезжал такой писаришка. Даже не знаю, чем это и обернётся.

— Повреждением нравов и падением всех устоев! — горячо воскликнул Александр Курбский. — А на устоях всё и держится. Как же, третий Рим! Не была Москва Римом, и не стоит пытаться! Бывал я в Овле-городке, так подобного попрания прав княжеских нигде не упомню. Почти ничего наместник не может без соизволения городского совета. Мол, Земщина — основа основ. Подумать только, смерд пахучий решать будет, что князю родовитому делать надлежит!

— Однако государь Андрюшке в том не попрекает, видать есть у него своя докука, — покачал головой Семён Фёдорович.

— Да и пусть его, — вдруг сказал князь Михаил, что весь разговор молча просидел за столом, внимательно выслушивая всех. — То не нашего ума дело! Наше дело княжество себе в землях заморских обустроить, а что да как тут будет — то пусть у Василия голова болит.

— Слова не мальчика, но мужа, племяш, — хлопнул по столу ладонью князь Андрей. — На том и порешим пока. А жонке своей скажи, пущай попробует с Варькой задружиться. А через неё и с царицей, коли выйдет. Чую, Анна не Соломония — она куда большей заступой стать может.

— И всё же Соломония, как царица, куда милее бы была, — с грустью вздохнул князь Семён.

* * *

*

Сильвестр Малой, слегка постаревший за последние годы, но всё такой же крепкий, стремительно ворвался в приказную избу Руссо-Балта, впустив в хорошо протопленную комнату клубы морозного пара. В долгополой шубе с отложным воротом, стуча по полу сделанной из дерева и моржового зуба лучшими новгородскими мастерами тростью, он быстро прошагал по длинному коридору и вошёл в большую и достаточно светлую комнату, где подле аналоя, что стоял перед образом Спаса, сгорбившись, сидели на стульях за столами дьяки, да стоял возле хозяйской двери пожилой, но уверенный в своих силах казак.

Дьяки, подскочив, низко поклонились главному приказчику, набравшему в последние годы большую силу не только в Новгороде.

— Ну? — грозно спросил Малой.

— Всё по обычаю, — ответил ему старший из дьяков. — Лишь в Ладоге амбар с товарами погорел. Следаки туда уже поехали. Старшим дьяк Нечаев.

— Много погорело?

— Пока не ведомо. Опись ещё составляется. Будет со следующим гонцом.

— Хорошо, как будет всё известно, доложишь.

И Малой открыл дверцу, охраняемую казаком. За ней была видна лестница, что вела на второй этаж, где располагались кабинеты всех главных служащих компании.

Поднимаясь по ступеням, Сильвестр неслышно рассмеялся, вспомнив, как быстро прижилось это новое слово, пущенное в обиход князем: "следаки". Однако работа у этих самых следаков была очень даже нужная — они старательно выясняли, кто и как погубил тот или иной товар, а подчас и смертоубийствами занимались, помогая в том государевым людям. Ведь грабить себя ни Компания, ни товарищество позволять не собиралось.

Какое товарищество? Так известно какое — "добровольного страхования", что изобрёл князь. Задумка была интересной, но попервоначалу показалась Сильвестру малоперспективной. Однако, как оказалось, это была довольно известная практика в закатных странах, приносящая своим хозяевам довольно увесистый доход. Вот князь и ухватился за такой вид деятельности, благо пиратская добыча позволяла на первых порах выплачивать пострадавшим их страховые суммы. А со временем страховая касса стала пополняться куда быстрее, чем опустошалась разными выплатами. Ведь князь только начал с морских перевозок, а продолжил уже по самым разным направлениям. Так, его люди уговорили многих в Норовском застраховать свои дворы от пожара. Пять лет люди платили князю "ни за что", как смеялись их соседи. Но когда после вспыхнувшего от плохо затушенного костра пожара сгорела вся улица, смеялись уже те, кто успел застраховаться. И молва об очередном новшестве понеслась по русским землям, заставляя многих кряхтеть и чесать в затылке, ибо вроде и дурость ни за что деньги платить, а в другой раз и вовсе не дурость получается.

То же самое было и на море. Многие купцы до сей поры без покупки страховок на свой страх и риск ходили, но многие и поверили в начинание, тем более, когда с нечто подобным в закатных землях столкнулись. Ну и примеры перед глазами были, куда ж без них. Скольких купцов эта страховка от долговой ямы уберегла. Так что дело имущественного страхования с каждым годом лишь набирало обороты. И даже появились первые конкуренты. Те же Таракановы быстро поняли всю выгоду подобной деятельности и стали везде и всюду предлагать свои услуги. А князь не велел их давить, сказав, что монополия не всегда есть добро для нужного дела.

Поднявшись к себе, Малой скинул шубу и кафтан, оставшись в одной рубахе из тонкого льна, и, достав из железного сейфа бумаги, принялся за дела. А дел было очень много. Сейчас у Компании было ровно тридцать три торговых корабля грузоподъёмностью по шесть тысяч сто пудов, не считая старой мелочи от трёхсот до двух тысяч пудов вместимостью, которых было далеко за сотню, но которые дальше Балтики никуда не ходили. И каждый год Компания закупала по паре тройке новых лодий несмотря на то, что содержать корабль удовольствие довольно недешёвое. Однако товаров на рынке было пока что в достатке, так что куда расти Руссо-Балту было. Но вот хороших мореходов, а особенно кормщиков давно уже стало не хватать. Судовладельцы, дабы заманить к себе опытного кормщика шли на самые разные уступки и ухищрения. Но если простым купцам ещё пока хватало обученных по старинке, путём передачи опыта от отца к сыну судоводителей, то вот Компаниям требовались настоящие навигаторы, способные ориентироваться в любом море. Особенно это касалось Российско-американской компании, кораблям которой приходилось пересекать океан. Да, формально Руссо-Балт и РАК были разными структурами (с чем Сильвестр был до сей поры не согласен), но среди учредителей и главных пайщиков что там, что там были в основном одни и те же лица, так что проблемы что одной, что другой компании Сильвестр ведал хорошо.

Так вот, обоим им были нужны хорошо подготовленные кормщики. Вот только единственное училище, которое их готовило, давно уже не справлялось с требованиями времени. Да, в последние годы количество учеников в нём было довольно сильно расширенно, но пока ещё они дорастут до нужных кондиций. А тут ещё и создаваемый государем флот начал выкачивать и без того скудные кадры просто с ураганной силой. Так что в последние годы не редкостью стало то, что суда уходили в плавание сильно недоукомплектованные, когда людей на них едва хватало для работы с парусами. И если вариант с разбавлением команд вчерашними крестьянами, поток которых из центральных земель всё возрастал, подогреваемый слухами о хороших оплатах, ещё работал, то вот с командными кадрами было всё куда хуже. А князь, словно издеваясь, постоянно требовал и требовал людей для всё новых и новых экспедиций. С одним Гридей ушло столько парней, что их хватило бы укомплектовать десяток новых лодий. Да, через год они вернуться с таким опытом за плечами, что им можно будет доверить любое судно, но ведь до этого момента нужно было ещё дожить, а князь продолжал и продолжал фонтанировать идеями.

Впрочем, со многими из них Сильвестр был более чем согласен. Прочитав выборки из летописей про древнее новгородское мореплавание, он тоже считал, что вернуть былое главенство на Балтике сущая необходимость для русского флота. И ведь заменить собой Ганзу в качестве основного перевозчика было очень даже возможно. Ливонские города были уже фактически съедены, впрочем, из той же Риги в последние годы товары и так вывозились в основном судами Компании. А теперь ещё и порт Стокгольма стал доступен для русских купцов, ведь подписывая договор с Вазой, в него с подачи князя впихнули-таки практически все те же условия, что были прописаны в похеренном нынче русско-датском договоре о создании совместной торговой компании. И пусть ганзейцы были очень недовольны подобным решением шведского короля, но русским очень было нужно и шведское железо, и шведская медь, как, впрочем, и рыба, и зерно, и пенька с лесом, которые можно было с выгодой перепродать, а шведскому королю — признание русского государя, как одного из ведущих игроков в регионе и просто соседа по границе, так что они смогли настоять на своём. И теперь, действуя на пару с ганзейцами или даже в одиночестве, Компания могла с лёгкостью перехватить на себя все морские перевозки шведов, ведь её цены всегда будут ниже, чем цены на шведских судах, а у короля не было столько денег в казне, чтобы оказать помощь своим подданным в данном вопросе.

Что же касается германских городов, то многие из них давно уже не могли похвастаться большим торговым флотом и спокойно работали с другими купцами, привозящими всё необходимое для них. Правда, все чужаки на поверку выходили теми же ганзейцами, но опыт Штеттина показал, что при виде хорошей цены ганзейское единство быстро отходит на второй план. И тут главным было не спешить. Как говаривал князь, "если лягушку бросить в кипяток, то она выпрыгнет, а если воду с лягушкой нагревать медленно, то она сварится". Конечно, как образованный человек, Сильвестр понимал, что лягушка выпрыгнет в обоих случаях, но аллегорию уловил и был с нею согласен. Тихо и неспеша, дабы не привлекать внимания, откусывать кусок за куском, пока не окажется, что всё вокруг уже съедено, и съедено русичами. Да, рано или поздно немцы всё поймут и попытаются оспорить, а то и отыграть назад, и тут уже, опять же выражаясь словами князя, придётся действовать не только добрым словом, но и хорошей пушкой. Ибо так можно достичь куда большего, чем действуя лишь добрым словом. И если не трогать Гданьск и Любек, куда в основном и ходят подданные императора Карла, то даже с антверпенскими купцами проблем от русской экспансии не будет. Правда остаётся ещё Дания, но их торговцев и до сего дня было мал-мала-обчёлся, а с учётом той смуты, что окутала королевство, им и вовсе будет не до своего мореходства. Тем более что для датского короля главным были и остаются Зундские пошлины. А русские корабли пока что их исправно платили.

В общем, планы своего нанимателя Сильвестр поддерживал горячо и полностью, вот только на их пути подводными скалами вырастали две главных проблемы: люди и деньги. Компании хронически не хватало наличности, и выручало лишь то, что основные операции за рубежом осуществлялись через бартер. Но там, где требовалось серебро, Компания стыдливо уходила в тень или действовала очень осторожно, так как своих запасов благородного металла было катастрофически мало. Его, конечно, пополняли всеми правдами и неправдами, но серебро нужно было всем, включая самого царя, так что больших объёмов наличности накопить никак не удавалось. И оттого Сильвестр и его подчинённые, служившие торговыми представителями в закатных странах, постоянно ломали голову над тем, как свести дебет с кредитом и спланировать новые покупки без лишних затрат.

Вздохнув, Сильвестр отбросил в сторону грамотку, которую в последние полчаса пытался безуспешно прочитать и осмыслить, и, поднявшись из-за стола, прошёлся по кабинету.

Густав, несмотря на то, что носил корону, оказался тот ещё делец. В долгах, как в шелках, он буквально нутром почуял, откуда можно извлечь выгоду. А то Фалун работал нынче больше на Ганзу, как и железные рудники средней Швеции. А пшеницу шведская земля родила плохо. Зато на ней прекрасно росла конопля, из которой получалась весьма хорошая пенька. А поскольку из Руси нынче на продажу везли больше пеньковые изделия, то спрос на неё в германских землях значительно вырос. А с ним и цена.

Вот тут-то Густав, оценив сложившуюся на рынке конъюнктуру, и велел своим подданным немедленно и где только можно высаживать коноплю, решив тем самым стать видным поставщиком оказавшегося столь нужным сырья. И первые плоды его стараний уже сказались на рынке, снизив взлетевшую в небеса цену. Если так и дальше пойдёт, то Швеция в скором времени действительно станет опасным конкурентом, способным напитать европейский рынок дешёвой пенькой. А там и германские ремесленники голову поднимут. Так что захватить шведский рынок морских перевозок становилось для Руссо-Балта первостепенной задачей.

Вздохнув, Сильвестр вернулся за стол. Думы — думами, а работать вместо него никто не будет. Взяв в руки отброшенную грамотку, он вновь сосредоточился на чтении...

Глава 15

Потерпев страшный разгром, магистр Ливонского ордена не впал в отчаяние и не опустил рук. Наоборот, он с удвоенной силой принялся искать помощь и союзников против восточных схизматиков. Увы, но события, обрушившиеся на Орден, не позволили магистру Вальтеру стать рейхфюрстом, как это случилось в иной истории в 1526 году. В этот раз Карл, которому союз с Русью против османов был действительно нужен, воздержался от подобного шага, по крайней мере до тех пор, пока не разберётся в ситуации досконально. Но из-за подобного решения, скрыть которое всё же не получилось, желающих давать Ордену денег было не так уж и много. И оттого столкнувшись с хроническим безденежьем и стремясь раздобыть столь необходимые для продолжения войны средства, магистр решил пойти даже на крайние меры: на секуляризацию церковного имущества. Согласно акту, принятому спешно собранным лантагом, на территории Ливонии закрывались все монастыри, а их земли переходили под управление Ордена. И прежде всего это касалось владений пребывавшего нынче под арестом архиепископа Иоганна Бланкенфельда, который был объявлен главным виновником всех постигших страну несчастий.

К сожалению земли Дерптского епископства, как и добрая половина Рижского и Эзель-Викского, уже находились под властью московитов, но ещё оставалось Курзёмское епископство. Оно имело площадь в 4500 квадратных километров, и было разделено на три анклава, которые были отсечены друг от друга орденскими землями. Население этого лесисто-болотистого края составляло около двадцати тысяч человек, а вассалов у епископа было всего семьдесят семь, большинство из которых проживало в западной части, где у них и располагались родовые замки. Впрочем, замками их можно было назвать с большой натяжкой. В лучшем случае они представляли собой дворы, обнесённые каменными стенам. А многие не имели даже этого. Понятное дело, что в случае военного столкновения епископия не имела никаких сил для сопротивления, и была бы быстро захвачена даже незначительными силами. Но прошлым магистрам удалось добиться в Риме постановления, что епископом Курземе может быть только член Немецкого ордена, тем самым Курземское епископство политически было полностью подчинено ордену. Что, впрочем, не помешало покойному Генриху Базедову стать сторонником рижского смутьяна. Однако сейчас епископией руководил Герман Роннеберг, который в прошлом долгое время служил секретарём фон Плеттенберга, так что магистр надеялся на полюбовное решение вопроса с конфискацией церковных земель.

Так оно фактически и произошло: Роннеберг, хоть и неохотно, но без сопротивления согласился на присоединение к Ордену своей епископии, согласившись на финансовую компенсацию, правда, после окончания войны.

А вот в отличие от своего курляндского коллеги, владения эзель-викского епископа представляли собой сравнительно компактный массив, захватить который с наскока было нельзя. Ещё более надёжным щитом для Эзель-Вика служила изолированность Эстляндии от остальной Ливонии. И ранее этот регион отличался относительной автономией (по причине особого статуса местных дворян, получивших свои поместья из рук датских королей, а не орденских властей), а после захвата русскими Пернау, почти отрезавших Эстляндию от центральной части Ливонии, орденская власть там оказалась представлена всего лишь несколькими фогтами, каждый из которых, в ситуации затруднённой коммуникации с центральной властью, действовал самостоятельно, не желая признавать верховенство кого-то из своих собратьев. Попытка орденских властей хоть как-то объединить тамошний аппарат управления в нечто целое, путём введения должности протектора Эстляндии, на которую планировалось назначить вейсенштейнского фогта Отмара фон Галена, вызвала сопротивление остальных фогтов (прежде всего ревельского) и окончилась неудачей. Тогда Плеттенберг сменил тактику. На мартовском ландаге 1527 года в Вольмаре Герман фон Брюггеней был объявлен коадъютором (заместителем) магистра, и отправлен на север, где ему поручалось организовать оборону региона.

Миссии Брюггенея способствовала кончина в 1527 году эзель-викского епископа Иоганна Кивела, породившая конфликт между епископским деканом Рейнгольдом фон Буксгевденом (который был сторонником Бланкенфельда, и чья кандидатура была поддержана русскими) и ревельским епископом Георгом фон Тизенгаузеном за место преемника покойного, приведший к самой настоящей войне между их сторонниками, которая позволила Ордену вмешаться во внутренние дела епископии. Приехавший в Вик коадъютор вступил в переговоры с главой местного рыцарства Юргеном фон Унгерном, предложив тому помощь в обмен на поддержку своей деятельности. При посредничестве Унгерна между Брюггенеем и Тизенгаузеном было заключено соглашение. Орден откладывал секуляризацию Эзель-Викского епископства, и оказывал поддержку Тизенгаузену, а в ответ тот полностью передавал военные ресурсы епископии в распоряжение коадъютора, и брал на себя обеспечение их всем необходимым.

Таким образом, под конец своей жизни Плеттенберг добился давно желаемой централизации ливонского государства, но при этом, ландмейстер, в отличие от бывшего тевтонского коллеги, не стал официально порывать с католической церковью и преобразовывать Орден в светское герцогство.

Однако в начале 1527 года до подобных соглашений было ещё далеко, а деньги требовались уже сейчас. Потому как к исходу 1526 года уставшее русское войско, отягощённое огромной добычей и полоном, отправилось по домам, запас себе пасти и коней кормить, готовясь к новой кампании там, куда направит их государева воля. В захваченных же городах и замках оставались лишь небольшие гарнизоны, да загонные отряды, рыщущие по стране в поисках добычи. Благодаря хорошо налаженной разведке и многочисленным "доброхотам", имевшимся у магистра в том же Дерпте, Нарве и даже Пскове, об этом скоро стало известно и в орденской ставке. Оценив ситуацию, Плеттенберг и Платер решили, что настало хорошее время попытать счастья и, хотя бы частично, компенсировать понесённые утраты, после чего вступить с московским царём в переговоры и завершить эту войну, сохранив Орден для дальнейшей его реформации.

Но для этого, как уже гворилось, нужны были деньги, очень большие деньги. А где их взять бедному магистру, если уж сам император пожалел скромную сумму в двести тысяч золотых венгерских монет, которую он просил у него для защиты от дикого московита? Хвала господу и деве Марии, что комтур Вильянда, Руперт де Граве, отправившийся в паломничество по святым местам в Иерусалим, Рим, Сантьяго-де-Компостела и на могилу святого Хуберта, при посешении папы сумел сыграть на страхах Рима, что ливонский магистр тоже проведёт секуляризацию своих владений, как до того сделал магистр Тевтонского ордена. И папа, над головой которого тоже уже сгущались тучи, а долг которого в пять раз превышал доход, внял словам невольного посла и всё же выделил Ордену небольшую сумму, на которую в германских землях эмисарами Ордена были наняты дополнительные силы и по осенней Балтике доставлены в Ревель. Причём, как стало известно значительно позже, этот конвой прошёл уже после того, как русский флот ушёл на свои базы, а поражение русской гребной эскадры позволило ему спокойно разгрузиться на ревельских причалах.

Однако одной папской помощи было мало, очень мало для ведения современной войны, и только поэтому послы от герцогов Померанских были всё же приняты магистром, хотя и принесли вовсе не те предложения, которые хотелось бы ему услышать. Увы, но герцогам из рода Грифичей было глубоко всё равно на немецкое единство и борьбу со схизматиками, они просто собирались погреть руки на идущей войне и выставить их послов взашей фон Плеттенбергу помешала лишь сумма, озвученная на приёме. Ведь она позволяла либо значительно увеличить численность орденской армии, либо продлить найм уже нанятых рот на значительный срок, но в любом случае начать боевые действия самим, раньше, чем русские вновь начнут наступление на остатки Ливонского государства. Ведь и магистр, и его ландмаршал хорошо понимали, что одной обороной войну не выиграть, и даже не заставить врага явиться на переговоры. А поскольку других видов финансирования у Ордена пока что не предвиделось, то наскоро собранный совет решил, что потеря Курляндии стоит тех денег, которых за неё предложили. В конце-то концов, если ливонцам не удастся изменить ход войны, то и сам Орден мог прекратить существование, пав в руки восточным схизматикам.

Зато новым владельцам Курляндии в качестве своеобразного отмщения магистр подбрасывал и собственные проблемы с Литвой. Ведь начиная с 1422 года постепенное территориальное расширение Великого княжества Литовского шло за счет земель, принадлежащих Ливонии. И каждый новый пограничный договор Ливонии и Литвы юридически фиксировал приращение тех или иных земель к владениям Великого княжества. Границы, которые были демаркированы в 1426 и 1473 годах, и подтверждённые договором от 1501 года, вновь значительно продвинулись на север, особенно в районе Швентожи, Жагаре и Йонишкис. Границы на отрезке Йонишкис-Краслава изменились не так сильно, лишь немного продвинувшись на север к Рокишкису, Пакруойису и Позволю. Но со стороны литовских властей уже прозвучали намёки на очередной пересмотр (который в иной реальности и состоялся в 1529 году, в очередной раз уменьшив владения Ордена). Что же, пусть теперь померанские герцоги ломают себе голову, как быть с подобными соседями, а он без всяких сомнений отписал на их имя границу по последнему договору двадцатилетней давности. И получил взамен кучу серебра, на которую смог экипировать огромную армию, насчитывающую две с половиной тысячи кавалеристов, куда вошли и орденские браться со своими копьями, шесть тысяч кнехтов и десять тысяч разного рода ополченцев, большая часть которого больше расценивалась, как смазка для чужих мечей. А орденская артиллерия пополнилась новыми стволами и начитывала теперь в своём составе дюжину шестифутовых полушлангов и с десяток гаковниц, не считая старых бомбард и картаун, пригодных для разбития крепостных стен.

И вся эта силища после рождественских праздников начала собираться возле столичного Феллина, где сам ландмаршал Ордена принялся гонять подходящие отряды до седьмого пота. Он без устали показывал, как воины должны владеть мечом и копьем, держать строй или атаковать. Доставалось всем, даже рыцарям. Но Платтер был неумолим, ибо видел, какое войско могли выставить против него московиты.

А по вечерам он большую часть времени проводил в огромном кабинете магистра, где вместе с лучшими людьми Ордена разрабатывал планы предстоящей кампании. Причём все они сходились на том, что брать обратно замок за замком было всё равно, что стрелять из пушки по воробьям — слишком дорогостоящее удовольствие. Но куда должен был быть направлен удар ливонского войска? На Ригу? На Пернов? Или на Дерпт, откуда и началась эта столь ненужная Ордену война? Причём решать нужно было быстро: никто из братьев не верил, что у московита нет своих послухов среди ливонских земель. А значит скоро и в Москве станет известно о сборе ливонского войска...

В просторном зале с наглухо закрытыми окнами было достаточно светло от горящих на стенах светильников и достаточно тепло, не смотря на лёгкий морозец снаружи. В камине шипели и трещали поленья, распространяя вокруг пряный запах горящих дров. А на массивном столе горели в кованом железном держаке восковые свечи. Каменные плиты пола покрывали толстые фламандские узорчатые ковры.

Возле стола, внимательно рассматривая пергамент, на котором красками была изображена карта Ливонии с городами, замками, лесами и реками, собрались все те, кто обладал в Ордене достаточной властью, а также командиры основных отрядов наёмников. И все они внимательно слушали ландмаршала, который не заморачиваясь, водил пальцем прямо по карте, рассуждая о своих задумках.

— Совместно с флотом, что к весне обещает выставить Ревель и Гапсаль, необходимо отбить у русских Нарву, после чего переправиться через реку и дотла выжечь их порт и верфи, подорвав тем самым всю торговлю схизматикам. Ну а затем, если московиты не выставят достойного войска, отряду можно будет либо перенести войну дальше на территорию схизматиков, либо повернуть на юг, и помочь основным силам. Вот только армию для этого похода брату Брюггенею придётся собирать за счёт местных ресурсов эзель-викского епископа и ревельского магистрата.

— Я готов, — встрепенулся Брюггеней. — Но, как я понял твои слова, брат ландмаршал, вы всё же решили идти на Дерпт? Почему? Пернов самой природой отрезан от любой помощи, и мы с лёгкостью захватим его обратно. По донесениям наших лазутчиков, русские оставили там всего лишь восемь сотен воинов.

— Да, — вместо ладмаршала заговорил сам магистр. — Мы всё же решили идти на Дерпт. Рига весьма соблазнительный пирог, но она слишком сильно укреплена для наших пушек, да и схизматики оставили там вполне приличный гарнизон, а Пернов предлагаю оставить на летнюю кампанию. Быстрота и натиск — вот наш конёк в этой войне, братья. А наступая на Дерпт, мы можем надеяться на помощь наших же вассалов, которых московиты лишили замков и имений. Оттого они и стали сбиваться в отряды "фрайкоров", которые, пользуясь малочисленностью вражеских гарнизонов и их удалённостью друг от друга, нападают на их фуражиров и гонцов, и даже держат под своим контролем целые районы. Вот с их помощью мы и совершим быстрый и достаточно скрытный выход к городу, когда схизматики просто не будут нас ожидать и, если захочет бог, не позже первых дней весны мы уже будем пировать в дерптском замке. А потом перебросим туда дополнительную артиллерию, усилим гарнизон и уже не допустим его повторного падения. Продолжайте, ландмаршал.

— Благодарю, брат магистр. Итак, дабы совсем запутать схизматиков и отвлечь их силы, вы, Иоганн фон Эйкель, возьмёте небольшой отряд и попытаетесь захватить Кокенгаузен или любые другие замки на речном пути в Ригу.

— Брат маршал, — откашлявшись, произнёс Эрнст фон Мюнхгаузен, комтур из Гробина — мне кажется, что мы зря распыляем наши силы. Эйкель вряд ли без пушек возьмёт замки на реке, а вот мы без его воинов рискуем не взять Дерпт. Я согласен с походом под Нарву, ведь там брату Герману ещё предстоит собрать новое войско. Но вот до падения Дерпта предлагаю воевать единым кулаком. В конце концов от литовцев, которые вновь забряцали оружием, мы теперь будем прикрыты владениями герцога Померанского и оборонять южные границы нет большой необходимости. Зато взяв Дерпт мы просто спустимся на юг и легко возьмём города и замки на двинском берегу.

Все рыцари тут же повернули головы к ландмаршалу, который сделал вид, что крепко задумался. Мастерски выдержав паузу, Платер кивнул головой:

— Да, ты прав, брат, лучше и впрямь действовать единой силой. Взяв Дерпт, мы многое поломаем в планах восточных схизматиков. Да и замки, что упали в их руки так же споро вернуться и к нам. Что скажешь, брат магистр?

— Скажу, что мы уже не один день думаем над этим планом. Пора бы уже и определиться. Сегодня подошли последние отряды и ждать больше некого. Повелеваю, через неделю быть готовыми к выходу на Дерпт. Брат Брюггеней, вам же надлежит ехать в Эстляндию, собирать войска для весеннего наступления на Нарву. И да поможет нам всем святая Дева Мария. Аминь.

— Аминь, — почти единогласно произнесли в ответ братья-рыцари.

Решение было принято и в войне наступал очередной этап.

* * *

*

Едва отгремело, отзвенело Рождество, как по заснеженным дорогам поспешили во все стороны необъятной страны верховые гонцы, везущие в своих сумах грамотки для воевод. Получив которые, уже зашевелились воеводские канцелярии. В результате чего к началу марта потянулись от деревень к городам одиночки и небольшие отряды поместных, сливаясь по пути в единую массу конных и пеших. Засобирались в поход стрелецкие полки, потянулись к Москве копейные тысячи кованной рати. Русская земля вновь исполчалась на врага.

При этом в этот раз собирались сразу три независимых друг от друга рати.

Первая, во главе с самим царём, должна была обрушиться на земли ливонского магистра и закончить, наконец, идущую войну самым решительным образом. Ведь до Москвы дошли-таки слухи о безвременной кончине в ливонском плену архиепископа Бланкенфельда и Василий Иванович на полном серьёзе собирался взять под свою руку всё выморочное наследство новообретённого вассала, в чём его полностью поддерживали и знать и простые дворяне.

Вторая рать, как всегда, должна была выходить на южные рубежи, стеречь Русь от разбойников из Дикого поля, а также охранять строителей Большой засечной черты, что продолжала строиться довольно-таки быстрыми темпами, благо денег в казне нынче хватало. И пусть в Крыму и продолжалась замятня между царевичами, но бережёного, как известно, и бог бережёт.

Ну а третья рать собиралась идти в земли сибирские, мстить хану Кулук-Салтану за его вмешательство во внутрирусские дела на стороне восставших. Причём шли не как в прошлые годы, просто привести всех к присяге. Нет, на этот раз Русь собиралась придти в Сибирь чтобы остаться там уже навсегда! Хоть убедить в подобном Василия Ивановича и стоило огромных нервов. Надев казанскую корону и получив под руку нестабильный регион, он вовсе не горел желанием получать ещё один такой "подарочек". Но у Андрея была теперь в союзницах сама царица, которой льстило стать владычецей тех земель, что входили когда-то в державу самого Батыя, оставившего о себе злую память не только на Руси. Кроме того, изгоняя сибирского хана Русь тем самым выполняла и свои обязательства перед персидским шахом, ведь Кулук Салтан был Шейбанидом. А в договоре с персами было прямо прописана помощь в борьбе с этим родом Чингизидов, но ни слова о том, где и когда её надобно проводить. И если лезть в среднеазиатские земли русским было явно не с руки, то вот Сибирь была совсем иным делом. Мало того, что можно было относительно легко прирасти новыми землями, так ещё и получалось, что пока персы мяли себе одно место, русские уже приступили к выполнению своего союзнического долга! О чём и оставалось лишь правильно донести до двора персидского шаха, да постараться под это дело выторговать себе новые торговые преференции. Ну а то, что Сибирь — эта мировая сокровищница запасов — была нужна самой Руси, так кому какое дело, тем более, что и среди московского правительства о тех сокровищах никто, кроме одного человека был пока ни сном, ни духом. И даже более того, считали её пока что диким и ненужным краем, где ничего достойного, кроме пушнины, и нет.

Но попаданец, всерьёз увлёкшись колониализмом, довольно вовремя вспомнил о походе "встречь солнцу" и, как когда-то и планировал, собирался начать его раньше, пока на Руси ещё был переизбыток крестьян, сильно просевший к семидесятым годам шестнадцатого века в самый разгар Малого Ледникового периода. Ведь даже не смотря на ужасную детскую смертность, каждая русская семья давала от трёх до пяти доживших до детородного возраста деток, отчего к тридцатым годам в иной реальности им уже не хватало земель в защищённых Поясом Богородицы центральных округах, после чего они бездарно и сгорели в мальтузианской ловушке и обрушивишихся на Русь несчастьях с войнами и недородами. Сейчас же этот кипящий котёл уже выплескивался потихоньку на юга и вычёрпывался в колонии, постепенно снижая внутреннее давление. А поскольку до череды голодных лет были ещё десятилетия, то люди продолжали плодиться с невероятной силой, чему очень способствовала церковь, для которой пожервования паствы всегда были одной из главных статей пополнения бюджета. Просто теперь люди жертвовали ей не земли и деревни, а деньги и ценности. Так что в этой реальности освоение Сибири должно было пойти семимильными шагами, потому как крестьяне, благодаря вмешательству попаданца, пойдут туда практически сразу вслед за войском, а не через двадцать лет, как это было в иной реальности. И именно для этого уже сейчас княжеские люди агитировали свободных крестьян ехать в новые земли, обещая им привычные для новопоселенцев послабления.

А для воевод его люди приготовили подробные карты с городами и путями прохода, которые в течении последних десяти лет выпытывали купцы, княжеские лазутчики и вогуличи князя Асыки. Ну и много сил ушло на то, чтобы на столь "малозначительный" поход поставили "правильных" воевод, а именно стольника князя Михаила Ивановича Барбашина-Шуйского и князя Леонтия Ивановича Шумаровского-Щуку-Шамина.

Увы, но князь Александр Шумаровский ненадолго пережил себя иной реальности и в прошлом году покинул сей бренный мир и все его владения по духовной грамоте отошли к малолетнему сыну, за которым присматривать был оставлен племянник, прославившийся к тому времени на государевой службе куда больше, чем сам дядя. Всё же Леонтий не раз бывал вторым или третьим воеводой в походах против татар, воеводствовал в городах, причём не только малых, типа Вороноча, но и в довольно крупных, как Торопец или Коломна, да только попал в опалу после речного побоища 1524 года и с той поры на службу не вызывался, проживая в своей вотчине, да помогая дяде с его хозяйством.

При этом, как и остальные Шумаровские, Леонтий числился бездетным, и Андрей, для которого овечьи пастбища князей были крайне нужны, всё горло изодрал, доказывая своим торговым партнёрам, что негоже это, ежели род пресечётся из-за отсутствия сыновей. Это он был ещё достаточно молод, чтобы заиметь наследника, а они ведь уже давно за сороковник перевалили. Даже поругались однажды, когда Андрей, не сдержавшись, выпалил в запале, что мол, коль жена не может, пусть полюбовница сына родит. Всё одно, кровь-то отцова в жилах течь будет. Леонтий тогда долго дулся, а вот Александр, похоже, слова андреевы на ус намотал (а может просто более рьяно жену любить начал), но стал-таки отцом розовощёкого карапуза, которому и передал свой титул князей Шумаровских. А Леонтия к нему за пестуна оставил.

Андрей же, убедившись, что род не зачахнет на Мамоте, вздохнул изрядно свободнее. Это ведь лучше, чем если выморочная вотчина государю отойдёт, а дело, которому князь последние десять лет всю душу отдал, прахом развеется. Да только, видать, поторопился он с радостью: и пары лет не прошло, как слёг Мамот с сильнейшей простудой и угас столь быстро, что даже андреевский лекарь не успел до больного добраться.

Нет, Андрей, хоть и готовился к чему-то подобному, но смерти другу и соратнику вовсе не желал и надеялся, что Александр Шумаровский проживёт ещё не один десяток лет, но судьба распорядилась по-своему. Так что пришлось Леонтию брать бразды правления на себя куда раньше, чем планировалось, благо что он хоть понятие имел, что и как делать надобно. А то ведь за последние годы проблем в хозяйстве у Мамота прибавилось. Так, со второй попытки, удалось, пусть и значительно переплатив, прикупить в Испании через третьи руки несколько голов тонкорунных мериносов. Вот только в землях "овечьего короля" они приживались с трудом. Климат что ли был "испанцам" не совсем подходящий, но несколько ягнят сдохли ещё до того, как смогли дать потомство. Впрочем, выжившие вроде бы постепенно акклиматизировались и теперь чувствовали себя довольно неплохо, но было их ещё слишком мало, чтобы говорить о промышленном использовании мериносовской шерсти. Пока что их пасли и содержали отдельно от других пород и не позволяли мериносовским овцам гулять с чужими баранами, хотя баран-мериносов довольно активно скрещивали с чужими овцами, надеясь получить от них достаточно тонкорунное и климатоустойчивое потомство. И пусть этим занимался не сам князь, а специально обученные люди, включая и пару ногайцев, взятых в виде военной добычи, но смена владельца могла сильно повредить налаженному делу.

Впрочем, овцеводство-овцеводством, но и местнический счёт ещё никто не отменял. Это и для сына Александра, поименованного в честь прадеда Глебом, было важно, ведь пусть не отец, так дядя в местническом счёте был не самым последним. А через него и для всего рода Шумаровских своя планка задана была. Вот только почему бы и эту планку не поднять повыше? Ведь рано или поздно, но старое с новым обязательно схлестнуться в борьбе за власть. И Андрею очень не хотелось, чтобы старое было всегда именитее нового. Оттого и хлопотал он как мог, добиваясь для соратника нужное назначение. Всё же второй воевода отдельной рати, это повыше будет второго воеводы Передового или Сторожевого полка!

В результате третья по списку рать собираться стала позже всех в Чердыне, куда сходились пермяки, устюжане да вологодцы. Потом судовым караваном она спустилась к Усолью-на-Камском, где в неё влились и усольские охочие люди, да братов Камский полк тоже пришёл. Всё же в прошлом году русская рать здорово раздала всем по сусалам. Сначала под Арском разбили объединённую рать сибирского хана и черемисского лужавуя, сняв тем самым осаду с Казани, а потом спешным маршем двинулись на лужавуйские города, где и поймали Мамич-Бердея в ловушку. Всю осень оборонялся Керменчук, хорошо оборонялся! Много кровушки попил он у русского воинства. Да и сибирский хан не ушёл после поражения сразу к себе, а собрав силы, попытался спасти своего союзника. Да только отступились духи от язычников — проиграли они божьему воинству. А как первые белые мухи пали на землю, так и Керменчук пал. Взяли его долгим и кровавым штурмом. А до того от перемётчика знатного, что решил свою голову от плахи спасти, проведали про ход подземный и под опёку его взяли строгую. Так что не ушёл Мамич-Бердей из осаждённого города, как и его лучшие старшины, всех на том лазу и повязали.

Пленных сначала в Казани пыткам подвергли, дабы выяснить, кто ещё в мятеже был замешан. Не многие на дыбе героями оказались: помчались сильные отряды лыжников с проводниками по лесам, нападая на селения мятежные, вязали князьцов да старшин, холопили жителей, раз за мятежников стоять вздумали. Правда и тут не всех взяли: самые прозорливые ещё по первому снегу снялись с мест и ушли куда глаза глядят. А глядели у большинства они на запад, так что по весне изрядно поредевшие отряды перешли русскую границу и попросились на службу к великому князю литовскому. Ягеллон недолго думая принял их и поселил в пограничье, откуда часть черемисов примкнула к казакам, а часть ушла дальше, осев со временем около подольского города-крепости Бар.

Ну а главное дознание над мятежниками уже в Москве проводилось, после чего и лужавуя и всех его старшин казнили на Лобном месте, дабы невместно было бунтовать супротив государя да другим для острастки.

И казался теперь черемисский край из столицы замирённым и обезглавленным, ведь вместо мятежных старшин по указке из дворца ставили казанские воеводы во главе поселений тех, кто не поддержал бунтовщиков. Причём не жалели и тех, кто решил схитрить и не поддержал ни мятежников, ни русских. Их тоже сводили с владений, забирая с собой, дабы не мутили воду да новым хозяевам не мешали. И не сказать, что бескровно всё обходилось, но без единого центра все их выступления подавлялись быстро и жестоко, ибо попаданец принял все меры, дабы власть не успокоилась и продолжила заниматься "реконструкцией" Луговой стороны. А то в его истории Первая Черемисская война хоть и была недолгой, но оказалась очень жестокой и унесла десятки тысяч жизней, отчего в иной истории и заставила русское правительство не нагнетать ситуацию сверх того, что уже сложилась. Однако всё это заигрывание привело лишь ко Второй Черемисской войне. Так что в этот раз клан Шуйских буквально на дыбы встал, требуя от думцев продолжить начатые до мятежа мероприятия. Ну а казнь Мамич-Бердея послужила началом нового наступления царских войск на дезорганизованные отряды повстанцев в марийских лесах. Война продолжилась, и отдельные марийские отряды пытались ещё совершать дальние рейды, но система крепостей сильно сужала их возможности, а сил для продолжения борьбы оставалось все меньше и меньше. Ведь царские войска не церемонились. Там, где русским отрядам оказывали сопротивление или там, где находили русских рабов творился настоящий геноцид, благо времена вокруг стояли не травоядные, да и на мнение "просвещённой Европы" русскому правительству было глубоко по барабану. Мятежную черемисскую знать резали без всякой пощады, а вот простой люд старались сильно не гнобить, хотя и холопили целыми селениями. В результате цена на пленников упала до смешного и на новых русских землях пошёл так называемый процесс вырывания, когда чухонцев забирали из им привычных мест и везли в "подрайскую землицу казанскую", а черемисов, наоборот, везли в центральные земли и в Прибалтику, где уже начались первые испомещения дворянские.

И потому, зная о всех планах на лето, а также про новопостроенные города-крепости на путях к его камской вотчине, Андрей решил, что его Камский полк был бы более нужен брату в Сибири, чем в Княжгородке. Хотя Игнату и было высказано требование не снижать внимания и быть готовым к любым событиям, для чего с ним оставалась малая часть полка из самых молодых и неопытных воинов.

Таким образом достаточно усилившаяся рать, 1 мая 1527 года с колокольным перезвоном и пушечной оглушительной пальбой отбыла из Усолья-на-Камском вниз по Каме-реке. Впереди её ждали долгие вёрсты, жаркие бои, потери и победы. Но никто из отплывавших на стругах людей даже не представлял, что они шли не просто воевать Сибирь. Они шли менять саму Историю!

* * *

*

Ливонская "реконкиста" началась с победы передового отряда рыцарей над загонным отрядом русских помещиков. Почти все они были изрублены в жаркой, но недолгой схватке, однако их предводитель, прежде чем кинуться в бой, успел отправить в Дерпт (ставшим уже опять Юрьевым) гонца к тамошнему воеводе. О том, как молодой новик сумел добраться сквозь враждебные леса, можно было написать целую поэму, но главное он сделал. Раненный и людьми, и зверьём, он добрался-таки до крепостных стен и исполнил данное ему поручение. Но не умер, как полагается герою, а вполне себе выжил и был даже награждён самим царём. Но это уже другой рассказ.

А пока что оставшийся в Юрьеве за главного Семён Дмитриевич Серебряный-Оболенский (Василий Поджогин был вызван в Москву свидетельствовать о "самоуправстве" Шуйского-Честокола), пожалованный за службу боярином, вместо спокойного зимования озаботился организацией обороны врученного ему города. Благо комплот, зревший среди дерптских бюргеров, был выжжен калёным железом ещё летом. Да и с той поры почитай половина жителей были уже своими, русичами, которых по-прежнему продолжали ввозить в Юрьев вместо немцев, меняя его национальный состав.

Тем не менее в Москву сразу отправился гонец с вестью о переходе неприятеля в наступление, а в самом Юрьеве был вновь учинён розыск на предмет поимки и обезвреживания магистровых "доброхотов". А то мало ли не всех тогда уличить сумели. Тут ведь всего десятка крепких мужиков хватит, чтобы ворота отворить, а в Юрьеве немцев ещё полторы тысячи душ проживало.

Укрепления же города и его артиллерию тоже начали спешно приводить в порядок, одновременно созывая в него силы из других городков и замков уезда. К сожалению, на пути из Феллина у орденской армии стоял лишь замок-монастырь Фалькенау, остальные замки прикрывали город либо с русской стороны, либо с севера, либо с юга. Собрав совет, боярин-воевода долго думал, что делать, и всё же решил, что не стоит отдавать врагу такой удобный опорный пункт. В результате в крепость-монастырь отправился усиленный артиллерией отряд детей боярских и пищальников в три сотни душ. Остальные воины оставались в Юрьеве, так как именно он и был главной крепостью в ближайшей округе.

Вот только вся помощь, на которую мог рассчитывать князь Серебряный в ближайшие месяцы заключалась в легкой рати из двух тысяч помещиков и детей боярских, что могла выставить псковская земля. Понимая всю хлипкость создавшегося положения, думцы всё же решили не менять своих планов по поводу весеннего наступления, полностью положившись на господа бога, крепость юрьевских стен и воинскую удачу князя Серебряного.

Орденская армия шла неспешно. Кавалерия и пехотинцы двигались по ровной снежной целине, изо рта что людей, что животных, вырывались обильные клубы белого пара. На ночь вставали большим лагерем, в котором раскрасневшиеся рыцари пили вино и рассуждали о будущих победах. Кнехты и наёмники же предавались куда более приземлённым утехам, благо среди обоза и пристроившихся маркитантов хватало доступных женщин. Причём было их даже больше в пересчёте на одного солдата, чем в обозах у знаменитого полководца Карла Бургундского, который считал, что на три десятка воинов вполне хватит одной шлюхи (точнее, что на одну ордонансную роту будет достаточно тридцати женщин лёгкого поведения). Впрочем, ландмаршал за службой следил туго: впереди войска всегда шёл передовой отряд, а по ночам лагерь надёжно охранялся. И горе тому, кого ландмаршал застанет спящим на посту. Возможно именно поэтому псковскую рать ливонцы обнаружили куда раньше, чем те их.

Не имея артиллерии, псковичи вовсе не собирались вступать в полевое сражение или штурмовать ливонский лагерь, а собирались ограничиться нападениями на неприятельских фуражиров, сильно осложнив жизнь осаждающим. Вот только в своём походном стане они почему-то "стояли оплошно", как выразился потом летописец, ведь ни "подъещиков" ни "сторожеи" у них не было. А оттого прибытия вражеской рати они откровенно проспали. Зато ландмаршал своего шанса на победу не упустил.

Ночью отряд рыцарей, усиленный наёмниками, напал на ничего не подозревавший русский стан и устроил в нём кровавое побоище. И хотя больше половины поместных удалось-таки утечь, но без обоза, где хранились брони и провиант, они перестали быть действующей силой и превратились в дичь, на которую открыли безжалостную охоту отряды фрайкоров. Да ещё и мораль ливонского войска от подобной победы взлетела буквально до небес. Так что к Фалькенау они подошли в полной уверенности, что возьмут его без особых усилий.

Однако под его стенами Плеттенберг и Платер простояли почти неделю, так как пушки этого чёртова монастыря, вознесённые на специально построенную круглую башню, пытались обстреливать всё, что двигалось по реке, мешая тем самым армии пройти дальше. Хорошо хоть что башня та была построена не у южной стены, так что до реки добивали не все пушки. Но всё равно приходилось сильно осторожничать. Тем более, что и гарнизон Дерпта вовсе не собирался безмолвно отсиживаться за городскими стенами и совершил несколько успешных вылазок.

В конце концов оставив у Фалькенау большой блокирующий отряд с несколькими малыми пушками, магистр и ладмаршал повели остальную армию к главной цели кампании.

Так началась осада Дерпта...

Основной лагерь осаждающих был разбит перед южными стенами крепости примерно в версте от города, дабы быть полностью обезопасенным от вражеского огня. Окружив Дерпт со всех сторон и отрезав его от внешнего мира, ливонцы незамедлительно приступили к осадным работам, благо мороз сковал болота, и они больше не работали естественными преградами для осаждающих. Как и сама река. Правда тот же мороз сильно мешал и инженерным работам, но ливонцы были настроены весьма решительно. Сам ландмаршал по несколько раз в день выезжал к осажденной крепости, надзирая за проводимыми работами. Согнанные со всех сторон местные смерды строили на противоположном к стенам берегу реки шанцы и туры, для защиты орденских орудий. А наёмные специалист выискивал лучшие места для установки осадных бомбард и картаун. И наконец настал тот яркий и солнечный морозный день, когда первые пушки выплюнули ядра в сторону дерптских стен. Для старых городских укреплений вполне хватало и того калибра, что имелось у орденских воинов. Так что теперь они каждые полчаса выплёвывали в сторону Дерпта горячие подарки, и их разрушительную работу сдерживала лишь краткость зимнего дня.

Однако русские, понимая, что простое сидение их не спасёт, почти ежедневно предпринимали отчаянные вылазки. Большую их часть ливонцы успешно отражали, но некоторые всё же доставляли им изрядное беспокойство. Так в ходе одной из них была разрушена часть шанцев, возведённых напротив ворот Якоба. А в другой раз русские пешцы почти полностью вырезали отряд кнехтов, задержавшихся на острове Хольм. Правда их гибель спасла орудийные батареи, так как на них, услыхав шум побоища, тут же сыграли тревогу.

А в один из дней от шального ядра чуть не погиб сам ландмаршал.

Дело было так: Платер в сопровождении оруженосца привычно прогуливался по берегу реки, наблюдая как стремительные кованные шарики, почти незаметные глазу, врезались в основание стены. От их ударов крепость содрогалась, испуская облака пыли в местах попаданий. И их было много! Так много, что издалека даже казалось, будто кладка вот-вот рухнет, но опытный воин знал, что до обрушения ещё очень и очень далеко.

Внезапно над башней Русских ворот, которые и обстреливали ливонские батареи, вспухли густые облачка сизого дыма. Платер успел лишь удивлённо хмыкнуть по этому поводу, как вдруг почувствовал сильный удар в грудь и сознание его померкло.

Пришёл он в себя уже в палатке, на собственном ложе, укутанный тёплым одеялом и крепко спеленатый повязкой по груди. Попытавшись глубоко вздохнуть, он вновь чуть не потерял сознание от резкой боли.

— Аккуратнее, брат, — послышался глухой голос орденского лекаря. — Скажи спасибо своему доспеху — он хоть и оказался пробит, но сдержал удар, как только смог. Да и поддоспешник помог. В результате отделался ты сломанными рёбрами. А вот твоему пажу не так повезло. Его сейчас готовят к отпеванию.

— Чёрт, — осторожно чертыхнулся ландмаршал. — И давно я тут валяюсь?

— Почти полдня. Брат магистр даже сомневаться начал в моей компетентности и потребовал осмотреть тебя более тщательно. Слава деве Марии, очередная вылазка схизматиков увела его из палатки.

— Вылазку отбили?

— Разумеется. А тебе, брат, я настоятельно советую вылежаться. Так рёбра срастутся быстрее. Тем более, что до падения стен ещё много дней.

Разумеется, ландмаршал не послушал лекаря и уже на второй день, кряхтя и охая, потащился на позиции.

Осада продолжалась. Город весь день находился под непрерывным огнём, отчего нёс потери не только в воинах, но и в среде посадских жителей. Однако разлада внутри стен, на который так надеялись ливонцы, не произошло. И ратники, и горожане были полны решимости отстоять свой город.

Но на девятый день стены всё же не выдержали артиллерийского надругательства. Причём первыми добились своего, как ни странно, древние бомбарды.

Очередной их залп выплюнул в сторону крепости тёсанные каменные шары и целый пласт кладки неожиданно обвалился, сотворив таким образом пролом не менее сажени в ширину. В первый миг никто ничего не понял, а потом кнехты из охраны разразились дикими воплями радости. Сейчас пушкари новыми залпами расширят проход и придёт время им показать, чего они стоят.

Штурм начался заполночь. Подобравшись к пролому как можно ближе, кнехты и наёмники, громко завопив и размахивая копьями и мечами, ринулись в атаку. Разумеется, русские их ждали и ответили плотным огнём, так что перед тесными проходами незамедлительно возникла давка. Однако ливонцы не даром все эти дни готовились к штурму. Пока в проломах шла горячая рубка, вторая их волна молча бежала к стенам, держа в руках тяжеленные штурмовые лестницы, которые готовили все эти дни. Вскоре пара десятков их, поднимаемые сильными руками, с тихим стуком ударились о стены, и по ним торопливо полезли наверх предвкушающие хорошую добычу орденские воины.

Однако русские дрались с отчаянием обречённых. И хотя ливонцам удалось ворваться внутрь, но тут их уже ждал хорошо подготовленный и оледеневший от политой воды завал, так что мгновенно разбежаться по улицам у них не вышло. Но вот на стенах русским пришлось очень туго. Здесь в бой шли не орденские кнехты, а в основном наёмники, побывавшие не в одной европейской баталии, так что им удалось захватить участок стены и начать медленно продвигаться в сторону спуска. И лишь вовремя высланные воеводой подкрепления не дали им захватить башню, а прыгать вниз было достаточно высоко. Наиболее торопливые стали вытягивать с внешней стороны лестницы, что помогли им взобраться на ставшую вдруг ловушкой стену, однако вражеские стрелки отстреливали таких ретивых в первую очередь.

...Ожесточённый бой шёл несколько часов и лишь к полудню стало понятно, что русские город всё же отстояли, хоть и понесли достаточно чувствительные потери. Но главное — им удалось сбросить ливонцев со стены, так и не дав им спуститься вниз, в город. И вот последние отряды наёмников отбиваясь от перемешавшихся между собой воинов и горожан, под заунывные звуки труб, трубящих отступление, вынужденно покинули захваченные позиции и, забрав с собой легкораненых товарищей, поспешили как можно скорей уйти из зоны обстрела. А князь Серебряный, в какой-то миг потерявший уже веру в удачное окончание битвы, велел вечером служить во всех городских церквах и храмах молебны на одоление врага, впрочем, предварительно направив людей заделывать обильно политые кровью проломы.

Ведь осада на этом ещё далеко не окончилась...

Магистр Плеттенберг и ландмаршал Платер, зная от своих людей, что, как ни старались, а заготовить достаточное количество продовольствия русские не смогли, решили, что раз первый штурм не удался, то стоит продолжить осаду крепости и просто уморить её голодом. А уже потом атаковать ослабевших защитников. Тем более, что доброхоты из Руси принесли важное известие — русские только начали сбор войска. А значит у ливонцев был в запасе месяц, а то и целых два.

Вот только они не учли одного: псковские поместные, отбившись от преследующих их по лесам фрайкоров, смогли уйти обратно на Русь и донести до наместника о своём поражени. Тот в свою очередь немедленно списался с Москвой и вскоре получил под свою руку новые полторы тысячи поместных. А вот побитым помещикам велено было оправлятся до весны, а с весной вновь выходить на службу "конно, людно и оружно".

Новый же отряд лёгкой рати ворвался в ливонские замли, как оголодавший волк в овчарню, открыв безжалостную охоту на ливонских фуражиров и отряды фрайкоров. А ведь как известно, любая армия без пополнения запасов долго воевать не может. И хотя поначалу атаки поместных казались ливонцам булавочными уколами, но уже через неделю ландмаршал забил тревогу, ибо лично узрел, как сильно поредел запас ядер, которыми продолжали засыпать обороняющийся город. А всё потому, что очередной обоз с ними стал жертвой нападения блуждавших по лесам поместных.

Потом начались проблемы с продовольствием и ландмаршал, скрипя сердцем, выделил почти полторы тысячи воинов для встречи и сопровождения очередного обоза, идущего из Феллина. Однако из-за подобного ослабления осаждающих сил русским и удалось пробиться через заграждения в город. Хмурым зимним днём большой отряд пешцев с обозом вынырнул из серой мглы и обрушился на отряд кнехтов, оседлавших дорогу со стороны Нарвы. Частью порубив, а частью разогнав их, русские успели дойти до ворот раньше, чем подоспел большой кавалерийский отряд ливонцев. И хотя совсем без потерь уж не обошлось, но большая часть пришедших смогла войти внутрь.

А через пару дней из города метнули стрелу с привязанной к ней запиской, из которой следовало, что русские доставили в город большое количество продовольствия и пять сотен новгородских пищальников, которые пришлись воеводе весьма ко двору.

С последним известием шансы на удачное окончание осады стали таять, как снег под солнцем, а в ливонском лагере начался рост разногласий между командирами. Сам магистр хотел продолжения осады, но вот некоторые из рыцарей вдруг потребовали отказаться от бесцельного пребывания под Дерптом и попытаться совершить набег вглубь русской территории, перенеся боевые действия в псковские земли, которые не были разорены войной, а, следовательно, там можно было разжиться как добычей, так и провиантом. Ведь скоро в лагере нечего будет есть, и нечем будет кормить лошадей. А рыцарские кони не едят снег! Им нужны сено, ячмень и овес. И если ради каждого обоза следует отряжать большой отряд, то не лучше ли самим пойти туда, где припасы есть в каждой деревне?

И с каждым новым днём накал разногласий всё только возрастал. Так что не найдя общего языка среди своих людей, магистр велел снимать осаду и отходить в сторону Фалькенау, судьба которого этим решением была предрешена. Все эти дни он так же подвергался артиллерийскому обстрелу, понеся большие потери. Обозлённый неудачей под Дерптом, магистр немедленно послал своих кнехтов на приступ. В результате измотанные и понесшие серьёзные потери защитники замка-монастыря не сумели отразить их штурм. Кнехтам и посланным им в помощь наёмникам удалось преодолеть сопротивление и ворваться внутрь замкового двора, а к вечеру последние очаги сопротивления были зачищены и замок оказался полностью в руках магистра. Добычей ливонцев стали пушки и большой запас продовольствия, вот только пороха в замке не оказалось ни одной бочки: отражая атаки, гарнизон израсходовал весь свой запас.

Увы, но взятие Фалькенау не добавило настроения рыцарям. Князь Серебряный, созвав под свой прапор всех ратных мужей, начал совершать дерзкие налёты на ливонский лагерь, побивая малые отряды и беря пленных. Продолжали свою охоту и поместные лёгкой рати. Войска же Ордена были сильно потрепаны неудачной осадой Дерпта, устали и терпели жестокую нехватку провианта и фуража. И напрасно магистр почти в каждом письме порицал бургомистра и ратманов Ревеля и других городов за промедление с отправкой обозов в лагерь орденского войска. Неудача под Дерптом заставила многих задуматься о будущем, ведь орденская армия вновь показала свою несостоятельность. Единство, столь дорого добытое магистром в начале года, начало трещать по швам. А это был уже приговор самому Ордену.

В конце концов фон Плеттенберг велел снимать лагерь под Фалькенау и отходить в сторону Феллина, где можно было дать отдых усталым войскам и подготовиться к новой кампании, которую теперь уже точно начнут сами русские.

* * *

*

Весна в Любеке была унылой и мокрой. Бывало, целые недели солнце не показывалось из-за туч, которые то и дело проливались на землю холодным дождём.

Несмотря на свой сравнительно не старый возраст (что такое сорок пять лет?), Реймер Вайц был склонен к полноте и не любил пешие прогулки. Да ещё и по такой погоде! Но дела заставили покинуть его свой уютный кабинет и закутавшись в плащ, чтобы не опознали прохожие, вдоволь помесить грязь по мокрым улочкам, прежде чем он пришёл к большому дому на Рыбной улице и постучал в дверь.

Внутри было тепло и сухо. А стакан подогретого вина и вовсе заставил гостя блаженно зажмуриться.

— Итак, господин Вайц, у нас что-то случилось?

Мюлих последнее время был не в духе, и всё из-за денег, которые он одолжил герцогу Фридриху на борьбу с Кристианом II, и возвращать которые назад герцог не спешил. А ведь у него на эту сумму были свои планы, которые теперь приходилось откладывать в долгий ящик.

Впрочем, гостя он встретил достаточно приветливо. Являясь одним из богатейших патрициев Любека, чьё состояние оценивалось свыше тридцати тысяч марок, он, тем не менее, так и не стал членом городского совета. Потому что отдавал предпочтение своим финансовым и торговым интересам, а они, бывало, шли вразрез с политическими интересами Любека. Взять ту же сухопутную торговлю. Любекцы явно недооценивали её, хотя Маттиас, не скрываясь, делал на ней неплохие доходы. А морская торговля Любека? Многие именитые горожане вели себя так, словно Новгородская контора продолжала существовать и любекская система, основанная на стапеле на Траве, была в расцвете сил. Некоторые из них даже косились на него за его же связи с русскими купцами, от которых он неплохо зарабатывал, сбывая русский товар в центре Германии. Мол, негоже привечать схизматиков. А как не привечать, если русские всерьёз нацелились на свою торговлю? Но многие этого так и не поняли, считая, что пять-шесть десятков русских корабликов, большинство из которых были уровня обычной пинки или малого краера, большой роли не играют. Мол, русские, это вам не голландцы. А зря! Если русские и голландцы наладят общую торговлю, то зачем им будет нужен Любек? А если ставить палки в колёса лишь голландцам, то русские просто перехватят пальму первенства себе и станут главными перевозчиками товаров из Руси в Нидерланды. И какой профит от этого будет Любеку?

Хотя кое-кто из толстосумов всё же стал, наконец, догадываться, что что-то идёт не так, когда поток ливонских товаров, за которыми они привычно отправляли серебро в Ригу или Ревель, вдруг резко просел. А финский лес-кругляк стал поставляться с перебоями из-за того, что русским вдруг вздумалось продавать не ошкуренные брёвна, а готовые пиломатериалы: бруски, доски и даже заготовки для стрел. Но пока что большинство так и не поняли, что Москва не Новгород, и то, что легко сходило с золотыми поясами, вовсе не проходит с упрямыми лесовиками. Наоборот, там быстро нашлись умные головы, что сообразили, как наполнить свою казну и дать работу собственному плебсу. И вот уже русские канаты стали настоящей торговой маркой, завоевав своё место под солнцем добротным качеством и умеренной ценой. А результат? Только недавно улеглись волнения цеха канатчиков, которым вдруг стало сильно не хватать пеньки. Благо в Швеции конопля тоже растёт и спешно посланные туда торговцы скупили её буквально на корню. Но что будет, когда и Швеция станет врагом Ганзы? Однако ратманы, упоённые победной войной над датским королём, находились в эйфории и думали о чём угодно, но только не о надвигающихся проблемах.

А они были! Ведя торговлю со Швецией, Любек приобретал врага в лице датчан; закрывая доступ к Балтийскому морю своим нидерландским конкурентам, он обострял отношения с Данией и создавал трудности для собственной нидерландской торговли; развивая торговлю с Западом, наносил ущерб своей конторе в Бергене. И это всё било в первую очередь по среднему и мелкому купечеству, а также ремесленному населению, чьи интересы были тесно связаны с торговлей. Просто самые богатые купцы, вкладывая избыток торгового капитала в покупку земли и рент, пока не ощутили на себе отрицательные последствия неблагоприятной экономической конъюнктуры. Но Маттиас прекрасно видел, к чему это может привести. А потому и пошёл на сделку с русскими и явно не прогадал. А сейчас, когда русский князь в последнем письме прозрачно так намекнул о персидском шёлке, а "свои" люди одновременно донесли о взятии Казани, запиравшей русским дорогу к шаху, он желал лишь одного: чтобы мир между Любеком и Русью простоял как можно дольше. Ведь деньги любят тишину.

И тут этот незапланированный визит.

— Да, боюсь, что да, — между тем ответил гость на поставленный вопрос. — Последние события в Ливонии, похоже, не остались не замеченными Ганзой. Совет задумался о вопросе военного вмешательства в конфликт Руси и Ливонии.

Мюлих поморщился.

— Они что, не понимают, что это может привести к разрыву всей балтийской торговли?

— Они считают, что сумеют силой доказать московскому царю, что он не прав. И тут, боюсь, мы совершаем большую ошибку. Я, конечно, сказал об этом бургомистру, но что для него мнение одного из секретарей?

— И что же собираются делать ратманы?

— Для начала поддержать Ревель, — пожал плечами Вайц. — Продовольствие, необходимые для обороны товары и наёмники — всё это будет отправлено с любекским флотом, адмиралу которого будут даны прямые указания сметать все препятствия на пути.

— Идиоты! Надеюсь, они хоть не собираются выступать в Ливонию с армией?

— О, нет, — усмехнулся секретарь бургомистра. — До такой глупости даже наши патриции не додумались. Хотя деньги магистру они собираются дать. И большие деньги! Причём не за просто так. Жаль, что Курляндия уже уплыла в чужие руки, но у Ливонии есть много других хороших мест, которые можно взять во временное управление, как тот же Борнхольм.

— О да, выгоду они увидят всюду, вот только не видят той опасности, что им грозит.

— Вы о своём партнёре? — поднял бровь Вайц. — Да, князь навёл шороху в Европе. Даже у императора отметился. А его этот Руссо-Балт становится настоящей занозой в ганзейской торговле. Даже не верится, что он рутен и благородный сеньор. Уж больно много у него того, чему позавидовали бы и наши купцы.

— А ещё у него под рукой есть флот и, поверьте, он умеет им пользоваться. Так что, боюсь, наш караван до Ревеля не дойдёт. По крайней мере, целым — точно.

— Но тогда Ганза вынуждена будет ответить. А это вновь морская блокада и...

— Что вы несёте, Вайц? — вскинулся Мюлих. — Времена изменились. И изменились слишком кардинально. Вспомните прошлый разрыв. Кто от него выиграл? Шведы, с их Выборгом, куда немедленно пошли русские суда с товарами. А также датчане, что стали сами ходить в их Ивангород. И в результате это мы искали способ замириться с русским царём, а не он с нами.

— Но даже если отбросить всё это в сторону, — продолжил он, после недолгого молчания, — то сейчас у русских есть свой большой флот...

— Он был у них и тогда, — усмехнулся Вайц. — сотни скейд и шкут так и порскали между их Устьем и Выборгом.

— Да, именно! — вскричал Маттиас. — Между их Устьем и Выборгом и не показываясь дальше Ревеля. Вы понимаете разницу? Русские почти век не совались дальше Ревеля. А тех смельчаков, что всё же решались, поджидали славные ганзейские ребята, обирая их прямо в море. А сейчас русские сами, — он голосом выделил слово "сами", дабы заострить именно на нём внимание собеседника, — сами плавают в Антверпен и даже далее, в Испанию. Как давно любекские корабли ходили к иберам? А их союз с померанцами. Неужели ратманы не видят, что русские хотят застолбить за собой торговлю по Одеру? Голландцы будут ходить в Гданьск, а русские в Свиномюнде и что останется Любеку? К тому же, в случае войны рухнет вся торговля на море.

— Русские пострадают не менее нас, — пожал плечами Вайц. — В конце концов, можно потребовать от Фридриха закрыть проливы...

— И русские тут же посадят на датский трон Кристиана.

— Да ну, они ведь даже не помогли ему сохранить своё королевство.

— Потому что Фридрих не стал препятствовать русской торговле. А сделай он это и русский флот высадит десант прямо на улицы Копенгагена. Помните своеобразную поговорку моего торгового партнёра: ничего личного, только дело? Вот он и будет ратовать за собственное дело. И тогда нам придётся воевать и в Ливонии, и в Дании одновременно. А ведь есть ещё и шведский король, что спит и видит, как бы отказаться от наших выплат. И есть ещё одно "но", про которое мы тут мало что знаем. А зря.

— И что же это за страшное "но"? — усмехнулся Вайц

— В последние годы русские всё активнее торгуют в Нидаросе.

— Разве когда-то норвежский король не запретил торговать иностранцам на севере Норвегии?

— Да, такой запрет был, но архиепископ нидаросский его, скажем так, отменил. А Фридрих, став королём, молчаливо подтвердил принятое решение. Так что русские спокойно себе торгуют в Нидаросе, составляя сильнейшую конкуренцию ганзейскому Бергену. Но важно даже не это, а то, откуда ходят эти суда? Вы никогда не задавались этим вопросом, герр Вайц? А зря, ведь идущие в Норвегию суда не проходят Зунд, а значит, у русских есть порт, через который они повезут свои товары в тот же Антверпен минуя неспокойные воды Балтики. А теперь скажите, кто больше выиграет от морской войны?

— Чёрт бы побрал этих рутенов. Как просто было в мире, когда они сидели тихо себе в своём углу. Но тогда ответьте мне: стоило оно того ваше заигрывание с этим рутенским князем?

— Вы смеётесь? Да я стал в разы богаче, продавая русский товар европейцам или европейский русским. И жду не дождусь их очередной караван.

— Тогда я вынужден вас огорчить, — Вайц перешёл на шёпот, так что Мюлих просто придвинул стул к собеседнику, справедливо полагая, что поберечься стоит и в своём доме. — Принято решение арестовать весь груз русских купцов сразу по прибытию их в Любек. Этими деньгами будет оплачена в том числе и помощь Ордену.

— Идиоты, — патетично закатил глаза купец. — Они не понимают, что творят. Победа над датским королём застила им глаза.

— Ну не знаю, — вновь пожал плечами Вайц. — за последние полвека Ганза принудила к миру многих: короля Англии, короля Дании, короля Швеции. Теперь будет и русский царь.

— Дай бог, чтобы ваши слова сбылись, — покачал головой Мюлих.

Потом они ещё некоторое время поболтали о разных городских делах, после чего гость поспешил откланяться, и купец проводил его до самой двери. Но едва секретарь городского совета покинул его дом, Мюлих немедленно поднялся в свой кабинет, где занялся эпистолярным жанром.

А утром из Любека неспешно выехал о двуконь неприметный служка, но едва городские стены скрылись за лесом, пришпорил коня и опрометью помчался по дороге, ведущей на восток.

Человечек успел вовремя. Сильвестр уже собирался отправлять любекский караван, когда к нему подвели измождённого и всего в грязи гонца. Прочитав послание, приказчик велел накормить и пропарить гостя в бане, после чего развернул бурную деятельность по изменению состава конвоев. Раз любекцы решили поживиться за счёт русских, то стоит их в этом году подержать на голодном пайке, как любил выражаться князь. А вот Мюлиху все его товары будут доставлены. Правда, лишь до Свиномюнде, откуда их повезут уже "померанские" купцы. А вот остальные суда в таком случае пойдут с товарами в Антверпен и пусть ганзейцы сами себе кусают локти. Всё же прав князь: надо перехватывать морские перевозки по Варяжскому морю, чтобы стать в нём полновластным хозяином. И чтобы никакой Любек не смел покушаться на русскую торговлю. Но, боже, как же не вовремя Ганза решила показать свои зубки. У компаний (и Руссо-Балта и РАК) было просто громадьё разных планов, и морская война им была совсем не нужна. Хорошо хоть северный маршрут успели опробовать, так что в случае совсем уж тяжком, можно будет все товарные потоки направить в Холмогоры, а немецким купцам на Балтике устроить тотальный террор.

И всё равно, как же не вовремя Ганза засуетилась...

* * *

*

Корабли, подгоняемые ветром и тёплым течением, уверенно шли на юг, пока не столкнулись с широкой полосой встречного течения, хорошо видимого из-за яркого свечения. Молодёжь, впервые вышедшая в море, с удивлением рассматривали дивное явление, а вот офицерам прибавилось забот. Где-то тут находилось устье большой реки, которую открыли испанцы, а пополнить запасы воды было бы совсем неплохо. А то взятая в Натале уже заканчивалась, да и начинала тухнуть.

Стоянка на реке затянулась почти на неделю: люди вдоволь напились, намылись и выстирались. Бочки были хорошенько промыты и заполнены свежей водой. Провизия скрупулезно перетряхнута. А рыбалка позволила поесть свежей ушицы, да побаловать желудок жаренной рыбкой и черепашиной. А то солонина и пеммикан всем уже давно приелись.

Навигаторы же и гардемарины всё это время тоже не сидели без дела, а тренировались в съёмке координат, заодно делая кроки местности. А отряды морских стрельцов изучали берег.

Не обошлось и без стычек с местным населением. Чарруа, попробовавшие кровь европейцев ещё в 1516 году, вновь попытались объяснить бледнолицым пришельцам, кто в доме хозяин. Однако на этот раз именно они умылись кровью, а взятые в плен были использованы в качестве учебного пособия для лингвистов. Ведь они говорили всё на том же языке тупи, только слегка "испорченном" из-за дальности расстояний от того же Натала.

Закончив с отдыхом, корабли вновь взяли курс на юг.

И уже спустя несколько дней после выхода из залива ветер значительно посвежел, а температура за бортом упала на несколько градусов. Но корабли продолжили идти своим курсом, оставив землю где-то за горизонтом.

— Земля!

Крик рано поутру поднял на ноги всех, кто не спал внутри корпуса. Последнее время погода сделалась мокрой и промозглой, так что люди предпочитали прятаться в кубриках, где с величайшей осторожностью были выставлены угольные жаровни, которые немедленно тушились при первых же признаках шторма.

Ну а в это хмурое утро русские мореходы таким вот образом впервые познакомились с Фолклендами, островами полными птиц и морских слонов, а также обладавшими крутым нравом. Шквалы тут были достаточно нередки и налетали внезапно, и крушения на местных скалах удалось избежать буквально чудом, встав на все якоря, что были на шхунах.

Первоначальное изучение архипелага проводили с помощью корабельных шлюпок. И, естественно, большая бухта и покатый прибрежный холм на втором (западном) большом острове быстро привлекли к себе внимание мореходов. Замеры показали, что бухта вполне удобна для стоянки и корабли со всеми предосторожностями быстро перегнали в неё, разбив на берегу основную базу. Всё же перед походом в неизвестное Гриня хотел дать своим людям как можно больше отдохнуть и отъестся на свежих продуктах. Ведь окрестные воды буквально кишели китами и добродушными тюленями, которые совсем не боялись человека. Что же, это позволило неплохо запастись свежим мясом. А также пополнить запасы пеммикана. Не подвели и пингвины, давшие экипажам не только жир и мясо, но и сотни свежих яиц.

Так что на этих холодных и хмурых островах русские мореходы неплохо отдохнули и хорошо отъелись, смогли починить небольшие повреждения, что понесли корабли и только потом вновь вышли в море. Теперь их ждал неведомый проход между двумя океанами.

Пролив между ещё не открытой Антарктидой и Огненной землёй эскадра Грини прошла не сразу. Волна заставляла корабли то взлетать, то падать на воду да с таким стуком, что все время хотелось нырнуть, чтобы увидеть, что же там так долбит-то! Небо всё в низких тучах, температура на шхунах опустилась до рекордно-низкого значения, так что все давно уже оделись во всё тёплое, вот только сырость доставляла проблем не меньше, чем холод. Ведь все жаровни были давно потушены и сушить одежду приходилось прямо на себе.

Семь долгих дней эскадра боролась с изменениями погоды, преодолевая всевозможные трудности. Сильные порывы ветра нередко сопровождались снегом и градом. Но, наконец, шторм окончился и вид солнца, проглядывающего сквозь темные облака, стали самым радостным зрелищем для уставших людей. Едва качка более-менее улеглась, как последовали свистки боцманов, требовавших чтобы паруса, одежду и постели выносили наверх для сушки. Коки же принялись разводить огонь в печах, дабы приготовить горячее для основательно продрогших мореходов и морских стрельцов. Ну а Гриня и Тимка, пользуясь услугами вестовых, позволили себе лишнюю кружку горячего свежесваренного кофе, которое им принесли прямо на ют.

Увы, но выпавшая передышка оказалась недолгой и вскоре посвежевший противный ветер буквально вынес их из пролива назад.

Зато вторая попытка оказалась куда более успешной. Дул западный ветер, иногда заходя в северо-западный. И хоть дул он не слишком сильно, однако держался таким несколько дней, что было просто великой удачей. Идя с хорошим креном, корабли преодолевали милю за милей, с каждым часом всё приближаясь и приближаясь к заветной цели. Увы, но погода при этом чаще всего стояла пасмурно-туманной, так что корабли много раз и по несколько часов теряли друг друга из виду. И только удары в колокол и пушечные залпы показывали, что все живы и идут в нужном направлении.

И всё же пролив они одолели. И одолели без потерь, хотя шторма изрядно потрепали рангоут. Так что теперь нужно было просто подняться на север и, достигнув более благоприятных берегов, в спокойных условиях организовать ремонт кораблей. Тем более, что, если верить князю, скоро их должно было подхватить своими водами холодное течение, которое поможет уйти из этих весьма негостеприимных широт.

Однако они шли и шли, а никакого течения не было и в помине. Берега нового континента оставались хмурыми и негостеприимными, но чем выше они поднимались, тем более приятный взору вид они приобретали. А спустя полторы недели после того, как они миновали пролив, мореходы наконец увидали земли, покрытые настоящими зарослями зеленых смешанных лесов. Лесов, в которых можно было найти столь нужное для ремонта дерево. Правда сами берега всё ещё выглядели малодоступными, так что в поисках хорошей стоянки эскадра продолжила свой путь на север. Ну а Гриню всё сильнее стал тревожить вопрос о местном населении. Ведь по словам князя люди жили даже на огненных островах, тех самых, мимо которых эскадра прошла пару недель назад. Однако им ни разу ещё не удалось углядеть никаких признаков жизни: ни лодок, ни строений, ни дыма, ни отблесков кострищ. И это начальнику экспедиции очень не нравилось.

Однако уже через несколько дней его тревогам пришёл конец: вперёдсмотрящие разглядели в море парус. Корабли, повинуясь командам, немедленно изменили курс и спустя несколько часов все, кто имел подзорные трубы с удивлением рассматривали странное сооружение в виде небольшого плота с мачтой и парусом, и каютой из тростника на палубе (рассмотрели которую, конечно, значительно позже). Наличие оптики привело к тому, что аборигены увидели русских значительно позже, чем те их, и, разумеется, тут же поспешили уйти в сторону ближайшей земли. Оно и понятно. Плавали они тут веками и никого, кроме себе подобных не встречали и вдруг на тебе, появилось из-за горизонта нечто на плот не похожее! Поневоле задумаешься чего от этого чуда-чудного ждать. И уж точно лучше на привычную землю выбраться и потом со всем уже разбираться. Вот только не плоту (хотя на удивление достаточно манёвренному) тягаться в скорости со шхуной. Выставив на нос самых зрячих, дабы они вовремя обнаружили поднятие дна, "Новик" и "Громобой", поставив все паруса, стали быстро сближаться с удирающим плавсредством, намереваясь познакомиться с местными жителями раньше, чем придётся приставать к берегу.

Плот нагнали практически уже у края мелководья, так что сильно церемониться с аборигенами не стали и саданули из пушки по полотняному парусу, мигом лишив его движителя и заставив обитателей попадать на брёвна. После чего с кораблей спустили шлюпки и на "борт" туземного плавсредства поднялась "встречающая делегация".

Что же, даже с первого взгляда было видно, что местные аборигены находились на более высоком уровне развития, чем те же индейцы атлантического побережья. Даже по одежде они разительно отличались от тех. Широкие штаны, подпоясанные кушаком и тяжелая накидка, расшитая орнаментом, а на голове широкая лента с нанесенными на ней узорами в виде ромбов. И всё это было сделано из довольно хорошо вытканной ткани. Да и плот на поверку оказался не так-то прост. Включая и полотняный парус. Так что начинать знакомство с местными с пустой ссоры ни Грине, ни кому-то ещё явно не хотелось. К тому же, судя по найденному на плоту улову, парни просто выходили в море на рыбалку, и где-то их явно ждали родные и близкие.

Вот только язык аборигенов оказался никому на кораблях не знаком и пришло время взятым в поход лингвистам показать всё своё умение. Ну а пока что, взяв плот на буксир, корабли двинулись к ближайшему более-менее приветливому с виду острову, покрытому густым лесом. Всё же ходить с треснувшим рангоутом дело опасное. Да и глупое, если есть возможность починиться.

Айявила — один из захваченных на плоту рыбаков — оказался либо самым смелым, либо самым смышлёным среди аборигенов. И благодаря ему дело с изучением языка мапуче (так именовали себя местные индейцы) двигалось довольно быстро. Невольных гостей русские старались сильно не тиранить, хотя без знаний о чужой жизни трудно было сразу понять, что для них норма, а что — страшное оскорбление. Но то, что люди местные не робкого десятка и довольно свободолюбивы стало понятно сразу, как только первые стрельцы ступили на палубу плота. Похватав кто что, аборигены смело ринулись в бой и повязать их удалось лишь после того, как слегка намяли им бока. Вот и Айявила не остался без "украшения", и щеголял огромным, на пол лица бланшем. Искусен в драке оказался рыбачок!

Зато в разговорах сначала с ним, а потом и с остальными, у русских стала складываться мозаика местного устройства. Мапуче жили кланами, и каждый клан владел своим куском земли. Мапуче умели выращивать пищу и торговать с соседями. Умели они и строить лодки, но для более серьезной рыбалки предпочитали всё же использовать плот. Кстати, именно на подобных плотах изредка приплывали сюда и люди из большой страны на севере, с которыми у мапуче шла насыщенная торговля, но случались и вооружённые конфликты. Но в основном торговлю с ними вели более северные кланы. А делом клана Айявилы была рыбалка и охота на тюленей. Жили они у берега, так что море было их основной пашней. Но и свои поля они тоже имели. И клубень, который русские уже привычно называли "картофель", как выяснилось, тоже сажали. Более того, небольшой запас имелся и на борту, дабы не одной только рыбой питаться.

Разумеется, услыхав об этом, Гриня просто не смог удержаться от соблазна испробовать то, о чём князь ему уже давно все уши прожужжал. И поскольку клубни у мапуче были сырые, хранившись в корзине с песочком, то их немедленно очистили, порезали и затушили в котле с мясом и овощами. Так впервые весной 1527 года русские люди отведали картофельное блюдо. И после опостылевшей каши с пеммиканом или солониной, оно показалось им просто обалденно вкусным. Ну а рыбакам-мапуче за это знакомство подарили по широкому железному ножу, которым было куда удобнее пластать рыбу, чем имеющимися у них. И точильный камень, дабы даренный нож был всегда остёр. А на вопрос о возможности покупки сего плода услыхали приятное известие, что сбор урожая прошёл совсем недавно, так что запасы картофеля у клана имеются.

Чуть позже, когда словарный запас у русских переводчиков основательно пополнился, стала известна и причина, почему парни ушли так далеко от своего острова. Оказалось, что к их родным берегам пожаловала огромная стая морских чудовищ с метровыми щупальцами, клювоподобными мордами и глазами размером с тарелку, взирающих из морской пучины и наводящих ужас на рыбаков. Эти порождения пучины устроили массовую охоту на рыб, так что людям не получалось взять от моря своё. Вот наиболее смелые и решили уйти подальше в океан, в расчёте половить рыбу без конкуренции со стороны морских обитателей.

Русичи, услыхав про чудовищ, принялись было креститься, однако Гриня быстро организовал для них ликбез, объяснив, что местные гигантские чудища всего лишь кальмары-переростки и вполне себе вкусная еда, особенно под жаренную картошечку. Индейцы, которых немедленно спросили об этом, согласно покивали головой, подтвердив, что да, они этих чудищ едят, просто в этом году их набилось ну уж слишком много.

Так в работе и разговорах пролетело три недели. Рангоут и такелаж были приведены в порядок, рыбка для невольных пленников наловлена и экспедиция неспешно двинулась дальше, следуя за индейским плотом, на котором кроме самих индейцев плыли и русичи. Для охраны и изучения языка.

Остров, на котором жили аборигены, русичам понравился с первого взгляда. Достаточно холмистый, покрытый густым лесом с прохладным и влажным климатом, он чем-то неуловимо напоминал север, с его безбрежной тайгой. И даже местные женщины, словно истинные поморки, не отправляли своих мужчин в море одних. Причем сами они сидели в основном на руле больших и малых каноэ, которые в больших количествах пересекали огромный залив или выходили в океан на рыбалку.

А вот аборигены отнеслись к пришельцам с настороженностью, хотя и без явной враждебности. Долгое соседствование с инкской империей уже приучило их, что подобные гости могут быть разными: сегодня они торгуют, а завтра уже воюют. Но и русские не спешили форсировать события, а старательно присматривались ко всему, что попадало в поле их обзора. Очень напрягало и плохое знание языка. Месяц — слишком мало, чтобы понимать все нюансы. Тем более, что в языке мапуче было слишком много синонимов для обозначения одного и того же понятия. Это выяснили ещё во время ремонтной стоянки, когда на разные дубы Айявила выдавал разные названия. Ох и помучались парни-переводчики тогда, прежде чем сообразили, что "пельин" это взрослый лесной гигант, а "уалье" — всего лишь молодое дерево. Вот и как тут с людьми общаться? А общаться было надо, ведь кроме всего прочего, мапуче вели торг и с инками, и среди них обязательно были знатоки языка северного соседа, которых русичам нужно было найти. Да и долго прозябать в этих местах экспедиция не могла — впереди были ещё тысячи миль, прежде чем они смогут вернуться в родную Балтику, и десятки задач, поставленные организатором. Так зачем же столь бездарно терять драгоценное время? И Гриня дал отмашку...

Вот только экономика мапуче носила замкнутый характер и была в основном направлена на непосредственное удовлетворение потребностей семей и племени. Аборигены не знали ни денег, ни какого-либо другого их эквивалента, и вся их торговля основывалась на обмене одного необходимого продукта на другой, столь же необходимый. Продукты питания обменивались на продукты питания, овощи — на рыбу, ткани — на гончарные изделия. Однако отсутствие крупных животных лишало их возможности иметь для обмена такие продукты, как мясо, жир или сыр. Не было также и интенсивного производства зерновых, а зелень сохранялась недолго. Зато железные ножи, подаренные рыболовам, понравились всем. Нет, конечно, местному касику его тоже подарили, но справедливую цену сему "товару" ведь никто не определял. А у индейцев не было какого-либо эталона для определения стоимости обмениваемых предметов. Мерой при обмене была потребность в приобретении того или иного товара.

В общем, Гриня лишь в самом начале попытался вникнуть в тонкости местной экономики, а потом быстро сбросил все вопросы на плечи своего помощника по снабжению (попаданец-иновремянин, вводя интендантскую службу, не стал заимствовать чужое слово, ограничившись привычным ему званием). Он лишь указал, что необходимо приобрести обязательно. Ну и потребовал вызывать каждый раз, как на торг привезут что-то новое.

В результате вопрос торговли был закрыт к обоюдному удовольствию, и эскадра покинула удобный рейд, вновь двинувшись вдоль побережья на север. Многие мореходы теперь красовались на палубе в местных накидках, которые именовались ими "пончо". Не оставались в долгу и офицеры. Даже Тимка накидывал его в утренние часы. Холодное течение наконец подхватило-таки корабли, и не смотря на жаркое солнце, на палубах было довольно свежо.

Эскадра шла не спеша, внимательно картографируя берег и по возможности снимая точные координаты. Если было нужно (например, на весьма приметном мысу), то астрономов просто свозили на берег, чтобы измерения были как можно более точны. И особенно это касалось долгот.

Однако, чем выше поднималась эскадра, тем тревожней становилось на душе у Грини. По словам князя, где-то там начинались владения инков — огромной империи, с армией, городами и своим императором. Они не знали железа, зато умели в бронзу и имели много золота, а ещё у них в горах росло особое дерево "хину", чья кора была действенным лекарством от лихоманки. Вот только языка их на Руси не ведал никто, а сами по себе инки были весьма решительными парнями.

Нет, пока они гостили у мапуче, им всё же удалось найти знатоков инкского языка и составить хоть какой-то русско-инкский словарик, но всё равно знакомство с ними могло окончиться для русских, как триумфом, так и большой кровью. И какими бы умелыми воинами русичи не были, но отряд в пару-тройку тысяч воинов размажет их по побережью так, что и косточек не соберёшь. Так что отойдя от приветливого острова мапуче на пару суток, Гриня велел судам ложиться в дрейф и искать удобное место для стоянки. А когда нужная бухта была найдена, он тут же отправил "Гридня" и "Громобоя" в поиск с наказом подняться на три-четыре градуса севернее и любым способом "найти" аборигенов, чтобы выяснить у них очередные подробности. Гостеприимные мапуче лишь в днях пути описали расстояние до границ империи инков и Гриня сильно надеялся, что они уже где-то рядом.

* * *

*

Приглашение от Шигоны зайти в гости Андрея несколько удивило. Вроде бы и виделись недавно, и все дела, особенно денежные, уже обсудили и тут на тебе, прибежал слуга, пригласил честь по чести. Что же, видать у царского фаворита вновь возник проблемный вопрос, решать который надо, а посоветоваться и не с кем. Не от того, что другие глупы, а от того, что у одного князя взгляды даже на привычные вещи порой вельми неординарны. Ну а Андрею то что? От него не убудет, а вот в той паучьей тусовке, что царским двором именуется, возможно и прибудет. Ведь бывает порой и так, что для того чтобы от чужого наезда отбиться одной силы клана не хватает, да и вообще крепкий союзник в любом деле ко двору.

Шигона же расстарался. Обед накрыл такой, что у князя только от одних запахов слюнки потекли. А под хорошую закуску и слова легко полились.

И, как Андрей и подумал, возник у тверского дворецкого весьма неприятный вопрос, поставленный царём. И вопрос, надо сказать, не тривиальный, ибо связан он был ни с кем-нибудь, а с казаками. А у Руси с этой вороватой вольницей отношения были те ещё. Это там, в его далёком прошлом-будущем о казаках писали, как о лыцарях за Русь-матушку, да православие стоявших. Вот только здесь и сейчас не были эти воры такими вот защитниками. Не даром же Иван III Васильевич грозил рязанской Агриппине за то, что людишек в казаки отпускала. Ибо казаки на Русь как грабители приходили. Взять вон в летописях:

В 1492 году пограбил атаман Темеш волость под Алексиным, взял полон, да не ушёл от расправы: догнали их государевы люди, да побили крепко, а самого атамана убили в том бою.

В 1493 году пограбили казаки рязанщину, в 1494 и 1496 — государевых послов в степи, а в 1499 гуляли под Козельском и так далее. Что ни год, то озоровали казачки на окраинах, сумы хабаром набивали да уводили православных людей в полон, защитнички, мать их. Да и в семнадцатом веке были они теми ещё борцунами. В Смуту хорошо почудили, Романовым помогли на трон вскарабкаться. А уж про то, что тот же Разин русским мужиком торговал и вовсе мало кто знает. В учебниках-то его как благодетеля этого самого мужика и расписали. А по андрееву мнению вырезать бы, выполоть всю эту камарилью, как это ленинские большевики сделали, да только сил у Руси для такого пока что было маловато. Тут бы свои границы прикрыть, а то после падения Золотой Орды территорию вокруг реки Дон поделили между собой крымцы да ногайцы. И нет бы им друг друга мутузить, так нет — ещё и на Русь за полоном ходят. И казаки, как своеобразная прослойка между кочевниками и русской границей стали бы очень ко двору. Ведь таким образом практически задаром можно было бы получить и дозорную службу по рубежам, и глубинную разведку. Вот только признавать их равными никак не стоило, тут Иван, что за жестокость Васильевичем был прозван, реально косяк спорол. Пусть будут сословием, чёрт с ними, но никаких хатаскрайников. За любые пакости должны казачки нести ответственность, причём, коль понадобится, то и головой. Ведь Разину не удалось бы так погулять по Волге, коли б старшина своей головушкой за такие выкрутасы отвечала. Сами бы этого ухаря скрутили и царю бы выдали не после, а до того, как он с голытьбой в поход собрался. Короче, раз сил пока нет, то пусть казаки на Дону живут, но помнят, что их относительно спокойная жизнь возможна только из-за хороших отношений с московским царем. И только потому, что они нужны. Но придёт время и всё одно придётся потомкам их ставить в стойло, превращая в нормальных служивых людей. Так зачем давать сразу много воли? Чтобы потом больше крови лить?

— Так может их вообще не привечать? — задумался Шигона, выслушав слова князя.

— Понимаешь, Вань, без правильного снабжения поход по выжженной безводной степи полностью истощит армию ещё до того, как враг покажется на горизонте. Мы не татары и не привыкли жить, кочуя по безлюдной степи. Нет, если долго и упорно готовиться, да учиться — и мы сможем воевать таким образом. Только стоить это будет очень дорого!

— Это ты к чему?

— А к тому, что пока мы далеко в степь ходить не научимся, нам придётся всех этих степных дикарей у своих рубежей встречать. И вот тут-то казаки и станут нам надёжной опорой и зорким взором, что поможет воеводам воевать идущую орду.

— То есть по твоему мнению просто взять и пойти в степи нельзя?

— Без баз снабжения и подвоза — нет. Выйти встречу, на пару дневных переходов, дать бой и отойти — сколько угодно. Но планомерное многонедельное наступление нам не выдержать.

— И для того казаки нам необходимы, — вздохнул Шигона.

— Увы, но получается, что да: сотни вёрст безлюдной степи, защищают владения крымского хана лучше самых мощных рвов, валов и бастионов. Но смотри: татарин, уходя в поход, оставляет свои кочевья практически без войск. В этом и преимущество, и слабость кочевника. Преимущество, потому как он легко изымет из хозяйства девять из десяти мужчин. А слабость..., — тут Андрей сделал лёгкую паузу. — Вот смотри: с уходом мужчин в кочевье остались старики, женщины и молодая поросль. И коли в этот момент ему да в подбрюшье хотя бы малым отрядом. Ух, его же ближние мурзы первыми и взвоют, да потребуют назад ворочаться, а то и сами впереди побегут. Добыча ведь может быть, а может и не быть, а кочевья доход в любом случае принесут. А коли их пожгут, то многие и первую зиму не перезимуют. И вот пока мы будем на Черте стоять, то те же казаки и пойдут кочевья зорить, нам же жизнь и облегчая. А весь хабар, что в том походе возьмут, пусть меж собой и делят, да на том и живут.

— А что ещё посоветуешь?

— Всех, кто русскому царю служить пожелает, писать подворно. Потому как со двора и служба. Пишет же Разрядная изба на дворян росписи, пусть и на казаков пишет. Скажем, как "казаки строевые", чтобы от городовых и прочих отличать. Церкви в их городках обязательно ставить, да никакого отдельного приказа для работы с ними не иметь. А то удумаете ещё с казаками через Посольскую избу дела вести, словно они государство какое. А они не государство есть, а воинское сословие. Просто живут на поселении в степи и от кочевников Русь берегут. Что ещё? Ах да, землю они пахать не любят, так что хлебный обоз им поставлять придётся. Ну ничего, так даже лучше. Сначала рассорить казаков с кочевниками, а потом и за горло взять, тем же хлебом да иным снаряжением угрожая. Да и на Русь пусть лишь по подорожным въезжают, а не как им в голову сбредёт. И на Руси для них казацкому закону не быть. О том особо настаивать. Пусть у себя там кругом как хотят решают, а на Руси всё строго по судебнику. И коль проворуется кто, то и на плаху вести. И за разбой над подданными государя нашего, что в степи со стороны казаков учинится, выдавать головой всех виновных, не взирая на должности.

— А не слишком ли круто берёшь, князь? — вскинул брови от удивления Шигона. — Многие бояре да стольники сказывают, что надо привечать их льготами, а ты их словно уже под топор кладёшь.

— Нет, не круто, Иван Юрьевич, — усмехнулся Андрей. — Парни они лихие и воины вроде бы справные, но гонору многовато. И да, на таких условиях вряд ли многие пойдут. Ну так и мы в стороне сидеть не будем. Побьём какой казачий отряд на рубежах, да от его лица и пограбим ногайское али крымское кочевье, да улики и подбросим. Иль подкупим кого, хоть и жалко денег на подобное, чтобы пограбили. А потом тишком и сообщим потерпевшим, кто на них ходил. Да мало ли способов в степи всех со всеми перессорить! Зато ногаец аль крымчак глубоко разбираться не будет, а просто пойдёт мстить казачкам. Вот так и окажутся они меж нами и кочевниками, как между молотом и наковальней. Быстрее соображать начнут.

— А коль они не к нам, а к тем же ногайцам продадутся?

— Да и чёрт с ними, всё одно от них пока одна поруха. А вот ты, Иван Юрьевич, как, моим советом-то воспользовался? — вновь усмехнулся князь.

— Это что ты после суда над Шемячичем предлагал? Его севрюков в виде стражи пограничной использовать?

— Оно самое. Аль не воспользовался?

— Ой, а то ты не знаешь? — рассмеялся Шигона. — Уже, почитай, городков шесть поставлено за Чертой, и служба несётся не хуже, чем при старом князе. Севрюки то шемяческие степь отменно знают и с татарвой воевать дюже злы.

— Вот и пиши их всех в казаки. И грамоты как надобно оформляй. А как те, что из степи, прибудут, будешь им на этих указывать да говорить, что служить либо так, либо никак. И с севрюками не заканчивай. Сели и сели, да как можно дальше в степь. Чую, кончатся скоро мирные деньки у нас с крымчаками.

— Твои людишки что раскопали? — немедленно встревожился Шигона.

— Эх, если бы, — с сожалением протянул князь. Всё же разведка по-прежнему оставалась большой княжеской головной болью. Наличных сил не хватало даже на то, чтобы всю Прибалтику перекрыть, не то что на Крым замахиваться. — Просто не держу хана за дурачка. Он ведь прекрасно понимает, чем ему наша Черта грозит. Это хорошо ещё, что замятня меж царевичами нам на руку играет, а вот хану она дюже как мешает. Но смута в Крыму не вечна, и тогда жди беды, Иван Юрьевич. Пойдёт орда свои порядки в степи наводить, обязательно пойдёт. И сам хан со всею силою сей поход возглавит. Ибо иначе об ордынском наследии могут Гиреи забыть навсегда. Да только вот они ещё уступать в том не готовы!

— Вот умеешь ты, Андрей Иванович, обрадовать, — печально вздохнул царский фаворит. — Слушаю вот тебя и уже думу думаю, а не зря ли мы с Ливонией связались?

— Что, неужто бояре о мире заговорили? — искренне удивился князь.

— Да с чего бы, — усмехнулся тверской дворецкий. — Им-то ливонские вотчины как раз знай да подавай. Просто, казанские земли неумиротворённые, в Ливонии война, рать в Сибирь посылаем, а тут ещё и татары полезут. Не надорвёмся ли? Как говорится, широко шагая можно и штаны порвать.

— Нет, — буквально выдохнул, а после крепко сжал губы Андрей, смотря невидящим взором куда-то вдаль. И только через несколько мгновений, словно стряхнув какое-то видение, продолжил: — Нет, не надорвёмся, коль вовремя всё делать будем. А главное, коли Черту достроим. А Ливонию надобно всю себе забирать, опосля чего на закате врагов не искать и все силы супротив Крыма бросить.

— О землях своих печёшься? Да знаю, знаю, что ты вотчину у государя под Яголдаевым городком просил. И государь тебя ею пожаловал. Слыхал даже, что ты там уже мужиков селишь и зерно заморское садить вздумал. Вот чем тебе простой хлебушек-то не угодил, а князь?

— Ой неладное тебе твои соглядатаи доносят, Иван Юрьевич, — усмехнулся князь. — Хлеб я в тех вотчинах тоже сажаю, благо земли там тучные. А кукуруза зерно и вкусное, и полезное. И выход даёт поболе пшеницы. Оттого мужички мои и сами не голодают, и детей плодят, да и меня от пуза кормят. А я им ещё к простым курям и заморскую куру — индейку — выдал. А в той мяса куда поболе нашей-то пеструшки, но и лопает она в свою меру. Зато к кукурузе привычна. И оттого ты прав, как всегда, Иван Юрьевич, что мне южные рубежи вельми дороги. Оттого и у древнего Оскола, который ты отчего-то Яголдаевом речешь, помогаю и Черту строить и стены городские править. И оттого же считаю, что надобно за этот год, край в следующий с Ливонией заканчивать. Народишко уже рванул на южные земли и людоловы степные этого так просто не оставят. Как и всякая казачья сволочь. Потому и надобно их в свою волю приводить, но и много собственной воли при том им не давать. Нет у них большого выбора, хотя и мнят они, что есть. Забыли, как Тамерлан по ним огнём и мечом прошёлся. Коротка человеческая память. Ну так мы напомним. А вот у нас, в отличие от них, выбор есть. И большой. О том и донеси государю, Иван Юрьевич. Как есть донеси.

— Донесу, куда ж я денусь, — рассмеялся царский фаворит, разливая вино по кубкам. О делах поговорили, теперь можно было и отдохнуть по-хорошему.

Глава 16

Выезжая из Москвы к полкам, князь Иван Федорович Бельский, как водится, получил из Разрядной избы наказ, в котором подробно были расписаны цели и задачи похода. Хотя с учётом того, что к походу должен был со временем присоединиться сам царь со своим полком, он считал данный наказ излишеством. Но и не принять его не мог.

Согласно этой росписи, поход намечался не с севера на юг, от пережившего зимнюю осаду Дерпта, а с юга на север, от покорённой Риги сначала на орденскую столицу, а потом и далее. Русская рать должна была неумолимым катком пройтись по ливонским землям и сбросить, наконец, давно всем опостылевших рыцарей в холодные воды Варяжского моря. Для чего она имела вполне достаточно сил.

Так в большом полку насчитывалось почти десять тысяч поместных ратников и две тысячи царских стрельцов, которых вели воеводы князья Иван Федорович Бельский, Михаил Васильевич Горбатый Кислой и Федор Юрьевич Щука Кутузов.

В полку правой руки шли воеводы князья Михайло Федорович Карамыш Курбский да князь Фёдор Михайлович Курбский-Чёрный с тремя тысячами воинов.

Полк левой руки из двух тысяч ратных людей вели воеводы Иван Никитович Бутурлин да окольничий Андрей Никитович Бутурлин.

И ещё четыре тысячи шли в передовом полку воевод князей Ивана Ивановича Барбашина Суздальского и Семёна Фёдоровича Сицкого, к которым уже привычно был придан и лёгкий наряд.

А с большим нарядом шёл как всегда боярин князь Михаил Иванович Кубенский.

По полноводной от весеннего разлива Двине струги с войском и запасами быстро спустились вниз до самой Риги, откуда и пролегал удобный и давно проторенный путь на север, прямо к орденской столице. Вот только на пути этом лежали ещё так и не взятые в прошлом походе города и замки, среди которых были и Венден с Вольмаром — самые мощные крепости Лифляндской земли. Трикат, Роненбург и Смильтен были слабее и малолюднее, но в них тоже сидели орденские гарнизоны, которые надо было выбивать, ибо они могли значительно ухудшить снабжение ушедшей вперёд армии.

Ну а первым под удар попал достаточно хорошо укреплённый замок Зегевальд, к стенам которого в прошлом году уже подходила лёгкая рать Курбского, но быстро отошла к Риге, не став осаждать замок. Ведь тот был достаточно неплохо укреплён и без осадной артиллерии его взять было весьма непросто. Однако в этот раз владение орденского ландмаршала сопротивлялось не долго: и силы были не равны, и на помощь от собственного владельца надеяться защитникам не приходилось. Так что замок выкинул белый флаг ещё до того, как была установлена осадная артиллерия, выторговав себе беспрепятственный уход в земли курляндского герцога.

Покончив с первой занозой, армия вторжения уверенным маршем двинулась дальше, на Венден.

Увы, попытка взять город лихим налётом успехом не увенчалась. Служба в нём велась просто преотлично, так что городские ворота захлопнулись сразу, едва всадники выскочили из-за леса. И на предложение сдаться городские власти ответили гордым отказом. Всё же недаром магистр Плеттенберг избрал Венден местом своего проживания. При нём замок был перестроен в виде стандартной для орденских укреплений в Пруссии кастеллы, а с ростом усовершенствования артиллерии кастелла дополнилась башнями, приспособленными для установки в них огнестрельного оружия. В результате к началу осады у замка было возведено четыре мощных башни с толщиной стен более четырёх метров. Прилегавший к замку город так же был окружен обновлённой стеной из доломита, с восемью башнями, четыре из которых были проездными. Ведь за то время, пока Плеттенберг стоял во главе Ордена, значение этого поселения сильно возросло. Ныне здесь даже чеканили орденские золотые монеты, сделав Венден единственным провинциальным городом Ливонии, имевшим право чеканить деньги.

Впрочем, не смотря на проживание в городе самого магистра, город не избежал Реформации. В 1524 году его жители призвали к себе отступившегося от католицизма священника Беренда Бругмана, изгнанного из Кокенгаузена по приказу опального нынче архиепископа Иоганна Бланкенфельда. Реформация же привела сюда и одного из видных представителей гуманистической литературы Прибалтики — Буркарда Валдиса, уже написавшего свою карнавальную пьесу "О блудном сыне", премьера которой в Риге (как это было в иной истории) не состоялась по вполне понятным причинам. Ну а поскольку в его литературных сочинениях доминировали не только антикатолические настроения, но и обращения против немецкого дворянства, то даже не смотря на войну, Буркарда Валдиса обвинили в измене, поймали и заключили в городскую тюрьму, подвергнув пытке. Так что подход русских войск сей баснописец встречал в каменном мешке замковой тюрьмы гадая о своём будущем.

Ну а поскольку город и замок отказались от сдачи, то их немедленно окружили цепочкой основательных лагерей, так, чтобы даже мышь не проскочила мимо, и приступили к осадным работам. А пушкари стали устанавливать осадный наряд, состоявший из двух десятков больших пищалей, что кидались ядрами от десяти пудов до семидесяти гривенок, и двух десятков простых пушек. Кроме того, у армии имелось и пять мортир, из которых стреляли каменными ядрами весом в шесть пудов и для которых уже было приготовлено более полутора тысяч ядер. Вся эта мощь должна были проломить оборонительные стены, сложенные из доломита и дикого камня, и дать возможность ратникам ворваться внутрь, ведь Венден был мощной крепостью, взять которую штурмом было крайне затруднительно.

Две недели царские войска обустраивали свои позиции, попутно отбиваясь от делавших дерзкие вылазки орденцев, а потом ещё пять дней ждали, пока пушки не сделают своё дело. На шестой день бомбардировки стены не выдержали и обвалились, после чего город и замок были взяты одним решительным штурмом.

Остатки немецкого гарнизона, как и большая часть горожан, пополнили собой холопий загон, в чём больше всего расстарались помещики. Ведь акция "комплект доспехов за определённое число рабов" продолжала работать и в этом году, и купцы с большим запасом оных следовали буквально по пятам за армией, щедро раздавая их тем, кто уже собрал нужное количество. Правда с Рождества ставки несколько возросли, однако армия двигалась по почти ещё нетронутым загонными отрядами местам, и кого холопить в округе хватало. Тем более, что за искусного ремесленника или учёного купцы делали изрядную скидку. И хотя университетами Ливония похвастаться не могла, но люди на её территории встречались разные. Так что в тенета андреевой "службы занятости" порой попадали довольно интересные экземпляры. К примеру магистр семи свободных искусств Тидеманн Ван Бюрен. И нет, он не был дворянином, особенно в русском понимании, а его фамилия означала лишь то, что родом он был из Бюрена — небольшого городка на острове Амеланд. Молодой человек просто путешествовал по миру и на свою беду оказался в не в том месте в недобрый час. Но кого волнуют чужие проблемы? Разумеется, никого. Зато для до сих пор страдающего от кадрового голода князя он стал очередным глотком воды в пустыне. Всё же растущая бюрократия (и не только княжеская, но и царская) высасывала грамотные кадры отовсюду словно пылесосом.

Покончив с Венденом, русская рать претерпела некоторые перестановки. Поскольку от Вендена уходило несколько дорог, то князь Бельский разделил своё войско на две неравных части. Причём подобное разделение было предписано ещё в наставлении на поход, при условии отсутствия орденской армии. Подобная роспись, конечно, не сильно понравилась Бельскому, но с царским приговором не поспоришь. Так что шесть тысяч ратных людей из поместных и собранных по новгородским пятинам пищальников, с легким нарядом и приданными для осады несколькими пищалями двинулись по дороге на Ронненбург. Вели рать князья Иван Иванович Барбашин и Андрей Петрович Нагой-Оболенский Лапа. Их основной задачей было принудить замки Трикат, Роненбург и Смильтен к сдаче, и только после этого заняться приведением остальных земель рижского архиепископства к власти русского царя.

Остальная же рать неспешно двинулась в сторону всё ещё орденского Вольмара.

* * *

*

— И таким образом князья Курбские думают получить собственное княжество в землях Нового света, князь, — закончил доклад Лукьян.

Главный безопасник Андрея слегка пополнел в последние годы, что, впрочем, нисколько ему не мешало в работе. Ведь он давно уже не бегал сам в поисках информации, а был центром той паутины, что сплелась в Москве через преступный мир, злачные места и подкупленных слуг. Его молодая жена недавно родила ему наследника, у которого уже полезли первые зубки, так что спал он в последние дни мало, а работал много. Потому как жизнь текла своим чередом и знатные люди плели свои интриги, часть из которых была направлена и на его благодетеля. За последние полгода уже седьмого служку подкупить пытались. А один раз Лукьян и вовсе чуть не лопухнулся, за что продолжал корить себя и поныне: яд ведь тогда уже на самой кухне нашли. Задурили девке-помощнице голову, мол то приправа иноземная. Все же на Москве знают, что князь экзотические блюда откушать любит.

Ну а приправу ту на одном убивце пойманном опробовали. Через неделю тот слёг, а через месяц преставился, проведя последние дни в страшных муках. И что самое неприятное, след, кстати, умело оборванный кем-то, вёл не куда либо, а к родичам князя, к Шуйским. Да, Василь Василич, конечно, был ещё крепок телом, но за его спиной уже взрастала молодая поросль, которая, похоже, и начала свою борьбу за первенство в клане. И это заставляло Лукьяна работать сверх всякой меры. Потому как всё его богатство и власть была сконцентрирована на князе. Это вон сабуровский безопасник думал, что его умение и знания его спасут. Ага, как же, после того, как Ваньку Сабурова осудили да сослали в дальнюю вотчину за потворство своей сестре в приводе во дворец ведуний, сабуровский безопасник лишился головы, ибо сказано в писании: "во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь". Ну а всё его имущество отошло к государю, так что вдова ныне с детишками чуть ли не побирается. Нет, таких как он в живых победители не оставляют, так что он либо через князя будет как сыр в масле кататься, либо, как сабуровский безопасник сгинет, а семья по миру пойдёт.

— Хорошо, Лукьян, — проговорил князь, принимая от него пухлую папку с бумагами. — Надеюсь, твоего шпега Курбские не отыскали?

— Вроде нет, хотя их люди роют сильно.

— Хорошо, пусть притихнет пока, а ты поищи, кого можно на крючок подцепить, да в случае чего и сдать людям Курбских, чтобы успокоились.

— Уже, княже, — сделал обиженное лицо Лукьян. Всё же не первый год он в своём деле варился, сам соображать тоже умел, хотя князь до сих пор иной раз мудрым советом помогал разрешить, казалось бы, нерешаемую ситуацию.

— Ну и хорошо, — хлопнул себя ладонью по ноге князь. — А что со Мстиславским?

— Худо, — поник головой безопасник. — Люди у князя литовские, подхода к ним нет. Слуг из москвичей только-только набирать стали.

— Да не журись, сам понимаю, что с наскока не подступиться, — вздохнул князь. — Ты, главное, не пускай это на самотёк. Мстиславский — фигура знатная. Так что подходы к нему искать надобно.

— Буду, княже, не сомневайся.

Да, как и в иной истории Фёдор Михайлович так же разругался и с Сигизмундом, и с паной-рады, да и отъехал из Литвы на службу к московскому царю. И, как и в иной истории, стал этаким символом правильного выбора для литовских магнатов, отчего был государем безмерно обласкан и наделён огромными вотчинами. А также, минуя окольничего, пожалован сразу боярской шапкой, для чего состав Думы был даже слегка увеличен. И потому Андрей был уверен, что, как и в иной истории, князь ещё и с царём породнится. Так что иметь своего послуха в том доме сам бог велел!

Когда Лукьян удалился, Андрей сначала забросил папку в сейф, а потом подошёл к стене, на котором висела на крючке гитара, и взяв в руки инструмент, плюхнулся на стул и стал перебирать струны пальцами. Несколько дней назад он вдруг вспомнил одну песенку, и сильно поразился тому, что ещё что-то может вспоминать из ТОЙ жизни.

Побренчав немного, он, наконец, подобрал аккорды и тихонько запел:

Так говорится с античных дней,

Хочешь хвалиться, считай друзей.

Я о подобном скажу не так:

Высшая доблесть — достойный враг.

Право на слабость дают друзья,

Перед врагами слабеть нельзя.

Всё что угодно мишень атак.

Высшая доблесть — достойный враг.

— То есть Курбские для тебя, это "хвастунишки", которые не годятся в твои враги?

Голос тихо вошедшей в кабинет жены заставил князя подскочить от неожиданности. Однако, глянув на сильно округлившийся животик супруги, он вместо отповеди непроизвольно расплылся в дурацкой улыбке. Варя была вновь беременна, и все повитухи как одна утверждали, что уж теперь-то точно будет мальчик.

Встав со стула, он обнял жену, и застыл, даже не слушая, что та ему при этом говорила. Кстати, очень многие женщины ещё там, в ином прошлом-будущем обижались на это его свойство пропускать женские слова как белый шум, не реагируя на их смысл. Варя же, воспитанная в иной морали, просто приняла эту его особенность и всё. Потому что знала, что уж потом-то он всё равно её выслушает.

— Ну так, что скажешь, милый? — голос Варвары наконец пробился к его разуму.

— Что? Ах, да! Не знаю, милая, но тот же Сабуров, имея сестру царицей был, по-моему, куда опаснее, просто не смог извлечь всего из ситуации. Или вот кто-то из родичей, от которых недавно "подарочек" приносили. Уже то, как они ловко оборвали след, показывает, что это действительно опасные враги. А Курбские, — он махнул рукой. — Гонору много, а толку нет.

— А может, ты всё же неправ, родной? — и Варя, обернувшись, внимательно вгляделась в глаза мужа.

А Андрей задумался. Надолго. Всё же жене своей он доверял, ведь она давно стала его настоящей правой рукой, как в жизни, так и в делах. И, раскидав ситуацию так и так, он понял, что, похоже, в её словах была своеобразная толика правды. Ему в последнее время столь многое удавалось протащить, совершить или согласовать, что он, похоже, и вправду зазвездился, забыв простую истину, что выше могут быть только звезды, а круче только вареные яйца. И именно потому стал допускать ошибки. Везде.

Взять тот же дурацкий прорыв ревельцев. Ведь это он решил, что позднеосенняя Балтика с её штормами не место для плаваний, и отвёл флот на базы, посчитав, что ревельцы, ушедшие по весне из города, тоже перезимуют в портах Европы. А вот те, прекрасно понимая, что городу нужен их подвиг, взяли и вернулись домой, пусть и потеряв от бурь несколько кораблей, но привезя с собой столь нужных наёмников и припасы. И плевать, что набраны были те наёмники по принципу "абы кто, лишь бы было". Ведь возьми они Дерпт, и многие бы в коридорах власти задались любимым вопросом, что витал среди петербургско-кремлёвских обитателей в последние триста лет: а зачем нам флот? Уж желающие его укоротить точно мимо такого мимо не прошли бы.

А теперь вот и вовсе соперников стал делить на достойных и нет. А ведь когда-то даже соседского помещика опасался, прекрасно понимая, что подставить или просто доставить проблем может даже он. Зато теперь на полном серьёзе посчитал Курбских слабыми, начисто забыв, что это достаточно спаянный и амбициозный клан, способный подкинуть немало проблем любому, кто встанет у них на пути. Даже царю! Так что, похоже, у кого-то и впрямь началось головокружение от успехов. А ведь, если хорошенько подумать, то он ничем не лучше тех же Курбских. Даже наоборот, те в интригах куда более его поднаторели, а он выкручивается лишь потому, что, во-первых, пользуясь послезнанием, достаточно крепко привязал себя к самому влиятельному вельможе, а во-вторых, просто применяет методы, опробованные веками, но рождённые уже после этой эпохи. Своими действиями он заставлял врагов теряться, ведь они, наученные годами, ждали от него определённых реакций, а их не следовало. И на этом он и выезжал, успевая обходить расставленные ловушки. Но и враги не дураки, и тоже учатся. А Немой, как и любой человек, не вечен. Так что если он немедленно не возьмётся за ум, то его сожрут и не подавятся. Потому что вера в свой всехпобедизм всегда приводит к одному — к собственной могиле.

Додумав мысль до конца, он крепко сжал жену в объятиях.

— Раздавишь, медведь, — тихо рассмеялась Варя.

— Не раздавлю, — не согласился он. — Куда я без тебя. Ты даже не представляешь, какая ты у меня умница.

— Расскажи.

— Нет, а то зазнаешься. И вообще, нечего дома сидеть, пойдём лучше в саду погуляем.

Следующие три дня князь, плюнув на все дела, просто наслаждался семейным уютом и играл с детьми. А заодно психологически перезагружался. Впереди ведь были не только война, но и многоходовые, расписанные на годы вперёд комбинации, придумать которые ему позволили разросшиеся амбиции и послезнание. И, слава богу, что жена так ловко и, главное, вовремя осадила его самомнение. Иначе сколько ошибок он мог ещё совершить. Нет, всё же правду говорят, что хорошая жена мужу продлевает жизнь, а в его делах приносит удачу. А его Варя ещё и держит на своих хрупких плечах всё княжеское хозяйство, которое давно бы рухнуло без должного пригляда, пока он по морям скитается.

И даже стыдно как-то стало за свои шашни с немецкой дворянкой, хотя и понимал, что, увидев Агнессу опять не устоит. Похоже, так и будет жить меж двух домов, за что гореть ему, по словам священников, в геене огненной. Впрочем, родившись в атеистическом обществе, он легко нарушал все церковные запреты, не веря написанному людьми Священному писанию, которое к тому же людьми и редактировалось (ведь на том же Никейском соборе что канон, а что ересь не бог объявлял, а сами люди решали). Зато именно поэтому он и смог в глазах всех, включая собственную жену, достаточно законно залегендировать своего же сына от чужой женщины. Он просто стал его крёстным отцом, чем нарушил требование, что крестными не могут быть отец и мать ребенка. Почему так, он не сильно разбирался, вроде как ему говорили, что в этом ограничении кроется практический смысл: если настоящие родители умирали, то воспитанием сироты должны были заняться крестные. Может быть. Но ему нужно было залегендировать своё присутствие при малыше и свою опёку над ним, и потому это именно он, а не кто-то другой присутствовал при таинстве крещения младенца и после погружения Ваньки-Иоганна в купель принимал его из рук священника. Кстати, крещён был юный граф Волинский по православному обряду, чему Агнесса хоть и пыталась противиться, но не сильно. И теперь его ещё не родившийся сын от Вари (а он почему-то верил, что третьим ребёнком будет именно сын) сможет законно называть графа братом.

В общем, эти три счастливых дня пролетели как один. А на четвёртый во двор примчался гонец из Кремля, и пришла пора князю в очередной раз оставлять родных дома, а самому садиться в седло и трястись по дорогам, ведущим к далёкому морю...

* * *

*

Северное лето короткое, а дел, как всегда, запланировано много. Молодое, но весьма активное Северное торгово-промысловое товарищество росло от года к году, постепенно становясь практически монополистом во многих делах, или, как минимум, видным игроком, потеснив кое в чём даже монастыри.

Нужна соль? Так их есть у меня! Товарищество где уговорами да посулами, а где и действуя более решительными методами, приобрело для себя несколько удобных мест на берегу Студёного моря, установив там на данный момент уже четыре варницы. И хотя для торговли соли из морской воды выпаривали ещё мало, но уж для засолки рыбацкого улова теперь хватало и собственной.

Конечно, у монастырей, того же Соловецкого, Николо-Корельского или Михаило-Архангельского, варниц было куда поболее, но ведь и товариществу было ещё слишком мало лет.

Корабли? Да какие хотите! Своё плотбище позволяло строить всё, что ходило по морю: от морских шхун до речного карбаса. И если привычные кочи местные артели всё же предпочитали брать у проверенных мастеров, то заказы от Корабельного приказа и Русско-американской компании оседали именно у корабелов товарищества.

Правда, военные шхуны и новоманерные лодьи были уже достаточно крупны для мелководья Северной Двины, так что их в Холмогорах только строили, а потом, по весеннему половодью, спускали вниз по реке и дальше они уже за Пур-Наволок в реку практически и не ходили. Отчего там, на мысу, постепенно стали воздвигаться склады, амбары и избы купцов не только из Холмогор и Вологды, но даже и из Москвы, приезжавших сюда на сезон навигации. А РАК так и вовсе сразу построила там и свой Гостинный двор и Управляющую избу. Ведь что им в Холмогорах-то делать, если их кораблики сюда лишь через раз пройти могут? Причём насколько Донат сам слыхал, они со временем и вовсе собирались либо на Мотку, в становище Кегор, либо в Колу уходить, ибо там море круглый год безо льда было.

Впрочем, Пур-Наволок это их решение от людского нашествия уже не избавит. Ведь кроме американской компании, там и большие суда Товарищества зимовали, и Северная эскадра его своим местом обитания признала. Причём по воле царя велено было для неё рядом с монастырём целый городок со своей крепостью строить. Который уже так и прозывали в Поморье: Архангелогородский городок. И многие холмогорцы на тот городок тоже уже стали посматривать: всё же до моря там было куда ближе, чем от тех же Холмогор. Да и князь, чего греха таить, давно советовал к тем местам присмотреться, потому то Донат, от себя и от имени Товарищества, конечно, кусок земли на мысу оформил, следуя дедову правилу: "не купи дом, купи место", но строиться ещё не начинал.

В общем, обрастал Север людьми, да и как ему было не обрастать, если мореходство в Студёном море росло, как на дрожжах. Взять опять же Товарищество. Только у него с десяток больших кочей ежегодно уходил к Груманту, ещё пять или шесть шли к Пустозёрску. А нынче по весне и в более дальний ход его кормщики отправились: в Пулинг-авот-вош на пяти кочах вышли.

А ведь был ещё и Нидарос, товарообмен с которым тоже рос с каждым годом. Из-за чего Олафу Энгельберцену в последнее время приходилось вертеться как ужу на сковородке, так как король Фридерик, став датским королём, принялся недвусмысленно напоминать о необходимости исполнения любых указов, даже овеянных прахом веков. Мол, закон суров, но это закон!

Однако архиепископ, глядя на то, как воспрял духом древний город, не мог позволить себе лишить его выгодной торговли и оттого особенно ревностно занялся эпистолярным жанром, скорее требуя, чем прося короля пересмотреть старое уложение, в душе не особо-то и веря в королевское понимание. Ни для кого не было секретом, кто посадил Фредерика на престол и чьи интересы были попраны несоблюдением древнего указа.

Впрочем, Энгельберцен давно уже был больше норвежцем, чем датчанином, недаром же он способствовал изданию для месс "Missale Nidrosiense", первой норвежской печатной книги, и для него датский чиновник был так же плох, как и ганзейский. Именно поэтому он и поддержал выставленные Фридерику перед коронацией условия, что Норвегия в совместном союзе должна была стать равноправным партнером Дании, а управление страной должно было осуществляться ее собственным Национальным советом, и этот же Совет должен был иметь право голоса и согласие в вопросах национального налогообложения и внешней политики. И поэтому же трижды откладывал коронацию Фридерика как короля Норвегии! Но ещё больше он желал, чтобы не Фридерик, а Кристиан вернулся в Нидарос в качестве правителя. Ведь пока принц Кристиан управлял ею, набираясь опыта перед тем, как стать королём Дании, Норвегия процветала!

В общем, фактический лидер Норвегии не собирался без боя уступать то, что считал полезным для страны. И Донат знал об этом, ибо поддерживал с ним постоянную связь, как выпускник одной и той же альма матер. Воспоминания о студенческих шалостях и обучение у одних и тех же профессоров позволяли католическому священнику и русскому дьяку хоть ненадолго вернуться в дни бесшабашной юности. И совсем не мешали делам.

И даже китобойная флотилия помогала русским и норвежцам в их взаимной торговле. Начавшись с трёх малых лодок, она нынче состояла из трёх больших, под десять тысяч пудов грузоподъёмности кочей, служивших своеобразной маткой для промысловых судов, и пятнадцати малых кочей, с которых и велась основная охота. Причём с китов брали всё, даже жир, который шёл на изготовление мыла и сальных свечей. Китовое мясо большая часть поморов не любила, зато его просто с руками отрывала местная самоядь, отдавая взамен шкурки драгоценных песцов или олешек. Увы, полярные киты редко заплывали в Белое море, так как не могли выйти из него обратно, и шансов побаловать себя китовым мясом у сыроядцев было не очень много. Зато особым деликатесом считался китовый язык, отчего и стоил он достаточно дорого.

Ну и, разумеется, очень востребованным товаром была обычная рыба, которая легко продавалась в больших количествах, что на Руси, что в Европе.

Так что Товарищество росло и богатело, хотя по своей доходности ему, конечно, было далеко до тех, кто торговал в южных морях. Но и бедным родственником для своих акционеров оно не было. Меха, рыба, моржовая кость и рыбий зуб, птичий пух и соль — всё это приносило изрядный доход и выпускаемые Товариществом векселя никогда не залёживались в ожидании своего покупателя.

* * *

*

Яркий свет восковых свечей хорошо освещал большую горницу, в которой Сильвестр принимал дорогого гостя. Андрей, облокотясь небрежно на стол с большим удовольствием тянул холодный морс, принесённый с ледника хозяйкой дома. Говорить о делах совсем не хотелось, но и времени князя было в обрез.

— Ну говори уже, не тяни, княже, — усмехнувшись в бороду первым заговорил бывший студент. — Чую, опять хочешь чем-то старика занять?

— Хочу, — рассмеялся князь, отставляя кубок. — И стариком себя не считай, Сильвеструшко. Чай всего-то полтинник стукнул. Тебе ещё работать и работать. Внуков вон, поднять надобно.

— Не льсти мне, княже, говори дело.

— Ну, дело, так дело. Пора тебе, Сильвестр, Руссо-Балт на Порфирия оставлять. Чай дело он добре знает, да и дьяков с подъячими в управлении компанией хватает. Нету тут более интересных дел — одна рутина.

— Так как же, княже! — воскликнул удивлённый Малой. — Да мы же ещё Ганзу не подмяли, перевозки под себя не забрали, а ты...

— А я считаю, что с этим и Порфирий справится. А нам пора новую компанию создавать.

— Вот те раз!

— И не одну, а почитай, парочку.

— Да зачем?!

— Затем, чтобы люди о деле не забывали. На югах прибыль завсегда больше бывает, и заставь ту же РАК сейчас в Бразилию ходить, она мигом про Канаду забудет. А потому нужна нам компания, что будет в Бразилию да Африку хаживать, да ещё одна. Самая важная! Компания Южных морей. И будет она в землю индийскую, да к островам прянностей хаживать. И далее, в Катай, что ещё Марко Поло описывал. Видал у тебя его книгу, так что не буду многого про сию страну говорить. А вот про компанию спрошу: как, справишься?

— Опять всё с пустого места начинать, — печально вздохнул бывший студент.

— Да, — кивнул головой князь. — Именно что с пустого. Нет, грамотных ребят я тебе подброшу. Из своих школ заберу.

— А мореходы? А кормщики? А корабли?

— И ещё деньги, — с усмешкой остановил поток сильвестровых вопросов князь. — Не спеши, старина, быка есть будем по кусочкам. Но раскошелиться на первых порах, скорей всего, нам с тобой придётся. Хотя в Москве отыскал меня Володька Тараканов, что нынче уже в государевых дьяках ходит, да посулил мне аж тысячу рублей для нового дела. Так что, считай, на две торговых лодьи у нас деньжата имеются.

— Две лодьи, это же мало.

— Мало. Потому я третью приобрету, а с тебя, Сильвестр, четвёртая. Ну и пару шхун в охранение пущу.

— Так может, как всегда с векселей да паёв начать?

— Ну, без этого никак, только отдача от тех паёв дай бог на третье лето пойдёт. А наши купцы к подобному не приучены.

— А с чего так?

— Работы много лишней будет. А с нею и трат. Я вот тут кое чего написал, — Андрей по-простецкому достал из-за пазухи толстую тетрадь и протянул её Сильвестру. — Ты прочти, подумай, да потом мысли свои обскажешь. А пока что разговор сей свернём, да испробуем, чего хозяйка приготовила. Ну а Порфирия ты в дела уже вводить начинай. Нечего мужику под тобой штаны протирать.

Озадачив таким образом своего старого соратника, князь с головой окунулся в дела флота. И в первую очередь посетил виколовское плотбище, где уже спустили на воду корпус первого галеона. Своим соотношением длины к ширине и низкой носовой (да и кормовой) надстройкой он разительно отличался от каракки, являя собой новый вид боевого корабля, в который был вложен не только европейский, но и русский опыт. Так с морской лодьи в галеон перекочевали непроницаемые переборки, доходящие до артиллерийского дека и поделившие трюм на несколько несвязанных отсеков. Теперь при получении подводной пробоины вода уже не затопит весь корабль, что значительно повышало его шансы на выживание. Подобный опыт уже проводился на шхунах и лодьях, так что все слова против нововведения уже давно остались в прошлом. Хотя Андрей очень сожалел, что не может воспроизвести здесь таблицу непотопляемости, как и вообще весь математический аппарат судостроения, с которым строить корабли было бы куда проще. А то самой большой проблемой для больших кораблей эпохи парусного флота было обеспечение продольной прочности корпуса. И порой даже небольшое волнение на море вызывало прогиб и перегиб кораблей, из-за чего сразу же начиналось расшатывание соединений, нарушение плотности обшивных досок и как следствие этого появлялась течь.

Зная, что решение этой проблемы есть, он грел себя надеждой, что этим займутся ближайшие потомки (если, конечно, морское дело не умрёт на Руси после его смерти).

Впрочем, кое-что он всё же иногда вспомнинал. Так, последнее, что всплыло в его памяти — это опыт Галлилея про нагруженность сечений по мере удаления от точки приложения силы. Проведённый на одной из лодей опыт показал, что параболическая конструкция балок никак не влияет на надёжность, а вот вес каждой балки удалось снизить на треть, что при строительстве такой громадины, как галеон, было уже довольно существенно.

В общем, он излазил галеон вдоль и поперёк, уже жалея, что строить его стали поздно и в этой кампании корабль участия принять не сможет. Но он сам настоял на этом, ибо петровской штурмовщины ему было не нужно. В данный момент русский флот мог и имеющимися силами постоять за себя.

А сразу после галеона он внимательно изучил склады, где хранилось и сушилось дерево для кораблей. Пока что вокруг царил относительный порядок, так что князь остался вполне доволен увиденным.

Однако флот — это не только верфи. Это огромная инфраструктура, создавать которую приходилось с нуля. По всей Руси заводились заповедные леса, где рубили деревья только для нужд флота, возле Яма для производства парусины была построена огромная мануфактура, сырьё на которую свозили из разных мест, под Новогородом готовили канаты, а кроме того создавали кожевенные, суконные и иные производства, нужные для обеспечения флота.

Как ни странно, но многое от появления у Руси своего военного флота выиграл именно Новгород, чьё значение с ростом Норовского стало довольно быстро падать. Теперь же в нём появились свой Пушечный двор, пороховой и оружейный завод. Перестав быть портом, город продолжал работать для флота.

Осмотрев более-менее всё, за что отвечал приказ, Андрей добрался и до Норовского, на рейде которого уже стоял готовый к выходу флот. Вид каракки и шхун, стоявших рядом, мог вызвать настоящий диссонанс у знатока истории своим несоответствием, но Андрей лишь улыбнулся увиденному и быстрым шагом прошёл вдоль вымолов, остановившись возле юных художников, рисовавших рейд с натуры. Это была идея князя запечатлить первые шаги флота на холсте, заодно дав обильную практику молодым дарованиям, а также возможность им получить свой первый заработок. Ибо лучшие работы приказ обещался выкупить.

Насмотревшись на их работу, князь вернулся к тому пирсу, возле которого качалась на волнах большая шлюпка, и в которую слуги уже снесли его вещи. Снизу доносились мужские голоса и знакомый стук весел на банках.

— Смирно! — подал команду старший в шлюпке, заметив спускающегося адмирала.

— Вольно! — подал князь команду, присаживаясь на банку. — Отваливай! Почувствовав на лице холодный ветер и солёные брызги, Андрей испытал настоящую радость моряка, оставлявшего землю ради морской пучины. И пусть впереди была война, но возвращение к жизни полной опасностей заставляло лишь быстрее течь по жилам кровь. Боже, как же ему надоели душные коридоры Кремля и бесконечные интриги. Душа требовала простора и отдыха. "В море — дома!" — внезапно вспомнились ему пророческие слова погибшего адмирала. И он понял, что согласен с ним полностью.

* * *

*

Вторая зима в Барбашинске прошла куда лучше, чем первая. Хотя, если бы русичи могли бы сравнить своё зимование и зимование тех же французов Картье в иной истории, то им бы пришлось признать, что и в первый раз перезимовали они просто как у Христа за пазухой. Печи, топящиеся по белому, позволяли не страдать от морозов, а различные отвары, придуманные ещё на Руси, не дали цинге даже намёка на возможность уменьшить число поселенцев, от чего так страдали первые французские поселения в иной истории. Да и голод им не грозил, так что обращаться к индейцам за помощью тоже не пришлось: своих запасов вполне хватило. А корабли, пришедшие на второй год, привезли в основном лишь зерно да скотину, что позволило создать просто огромный запас продовольствия.

Ну и зимой русичи ходили воевать деревню алгонкинов, что напали на Барбашинск, дабы показать всем, что их трогать не стоит — себе дороже выйдет. Три десятка ирокезов и десяток русских выступили единой силой, ожидая лёгкой победы. Однако, как потом выяснилось, воевать союзникам пришлось не с одним, а сразу с тремя индейскими родами, объединившимся в союз против ирокезов Аххисенейдея. Так что сражения с ними (особенно первое) получились довольно жаркими, и русичам пришлось пару раз даже вмешаться, когда их индейские союзники по своему обычаю готовы были уже отступить из-за слишком больших потерь.

Зато и полученный результат превзошёл все ожидания. В этих битвах воины Доннаконы убили почти сотню алгонкинских бойцов, потеряв при этом всего дюжину своих. Такой расклад был признан явной помощью духов, и желание продолжить войну в индейских сердцах разгорелось с большей силой. Так что, разбив алгонкинские отряды, русско-ирокезское воинство двинулось дальше и приступило к ограблению чужих деревень и захвату пленных. Причём достаточно снежная зима не позволила большей части их обитателей разбежаться и спрятаться по убежищам. И карающая рука "правосудия победителей" обрушилась на их головы, хотя кроме одежды и керамики брать с аборигенов, с точки зрения русичей, было нечего. Если не считать, конечно, пленных. Зато пленных было много, очень много. И в плен брались в равной степени все: и мужчины, и женщины, и дети, причем захваченные женщины, к удивлению русичей, совсем не подвергались сексуальному насилию, как это было принято повсеместно в Старом Свете. У индейцев по этому поводу были свои законы. Так что всех полоняников собирали в длинные колонны и уводили в сторону своих поселений, где уже и предстоял основной делёж добычи.

И вот там-то уже вовсю развернулись воевода Афанасий Крыков и дьяк Компании Филимон Скорохват. Так как в колонии имелся достаточно сильный перекос в сторону мужчин, то индейские женщины пришлись бы колонистам весьма кстати. Пожив и пообтесавшись в местных традициях, русичи уже знали, что пленницы готовы были безропотно принять свою судьбу, дарованную духами, потому как им грозило либо стать рабыней, либо войти в семью победившего племени полноценной женой. Но даже рабыня, родив хозяину ребёнка, становилась свободным членом рода. Оттого-то воевода и дьяк и принялись с жаром торговаться за каждую полонянку, легко уступая союзникам пленников-мужчин и возрастных юнаков. То, что ирокезы убьют тех в первые же дни, да ещё и с жестокими пытками, русичей нисколько не волновало. Они ведь решали проблемы своей колонии и своих людей. Зато недостатка в женской половине рода людского колония больше не имела. И даже наоборот, теперь женщин было даже больше, чем мужчин, по крайней мере, до момента прибытия новых поселенцев так уж точно.

Вот только столь грубое вмешательство в местную политику сразу обозначило русичей как сторонников малочисленных и всеми нелюбимых ирокезов, настроив против колонистов всех окрестных алгонкинов и абенаков, которые уже готовили между собой союз, направленный на вытеснение ирокезов с Большой реки. Именно благодаря этому союзу Шамплен в начале семнадцатого века и не встретил на берегах Святого Лаврентия ни одного ирокеза, а французы сделали ставку на дружбу с алгонкинами. Вот только алгонкины сами выбрали свою судьбу, напав на Барбашинск. Не ответить на подобный вызов было просто нельзя, да и охотничья территория одного из уничтоженных родов представляла собой достаточно лакомый кусок для колонистов. Ведь он широким рукавом врезался между ирокезскими землями Стадаконны и Хочелаги, выходя к берегам реки Святого Лаврентия у места впадения в неё реки Метаберутен. И раз род, проживавший в этих местах, уничтожен, то почему бы русичам и не занять эти территории для себя?

Вот только племя Бобра, куда входил род Окуня, имело на этот счёт совсем иное мнение. Их сахем так и заявил, что если даже род и уничтожен, то их родовые земли должны были достаться людям племени, а не наглым пришельцам из-за Большой воды. И хоть сориться с аборигенами русичам не хотелось, но и отдавать выгодные владения не хотелось ещё больше. Так что, когда по лету из Руси прибыл очередной конвой, колония уже находилась в состоянии перманентной войны с алгонкинским племенем и их союзниками. Причём война эта представляла из себя в основном многочисленные набеги на одиночные отряды и поселения. И поначалу русские понесли в этой войне чересчур не оправданные потери, что было связанно в основном с незнанием местных обычаев. Но недаром их союзниками были воинственные ирокезы! Племя, окружённое со всех сторон врагами, умело воевать, ведь по-иному им было бы просто не выжить. С одобрения военного вождя Доннаконы молодой воин Канассатего с товарищами лично приходил в городок учить русичей индейским ухваткам, и наука его последним впрок пошла, так что спустя некоторое время алгонкины на собственной шкуре почувствовали возросшее мастерство русских егерей.

Однако делать ставку только на войну городская администрация вовсе не собиралась. Индейское общество не было монолитным, что давало ей пространство для широкого дипломатического манёвра. В конце концов, индейские племена не меньше нуждались в торговле, чем и приехавшие русичи. Да, мудрые вожди в шикарных головных уборах возможно и понимали, что их нагло и цинично обманывают, меняя бусы и зеркальца на землю, шкуры, мясо и ценную древесину, вот только их же собственные жены могли запросто отправить их в страну предков, если не получат свою долю блестящих побрякушек! Особенно, если в соседнем роду-племени с этим будет всё нормально. Да и ножи-топоры из неизвестного металла сородичи тоже оценили по достоинству. Так что далеко не все родовые сахемы мечтали о войне с бледнолицыми, и обмен товарами перед городскими воротами по-прежнему шёл, и шёл немалый.

Ну и война войной, а жизнь-то продолжалась! Колонистам нужно было к приходу каравана из Руси построить новые дома, для чего ещё по осени была организована массовая лесозаготовка, вспахать поля, в том числе и новые, и организовать сев, убрать озимые и произвести заготовку шкур. Отдельной строкой в жизни колонии шло рыболовство. Ведь благодаря каперской грамоте, пришедший в прошлом году старший над конвоем неплохо так порезвился среди французских рыбаков у Винланда, как официально прозывали Ньюфаундленд русские поселенцы, так что теперь у Барбашинска с Васильградом имелось множество "своих" рыбачьих посудин, что позволило наладить между городами бесперебойную торговлю и обмен новостями. Ну и организовать свои рыболовецкие флотилии. Причём в Васильграде, вокруг которого жили не боящиеся моря микмаки, изначально создавались совместные экипажи, что вело не только к усилению русско-микмакского союза, но и к высвобождению части рабочих рук, что позволило васильградцам организовать дальнейшее изучение чужих берегов.

Наконец к лету прибыл из Руси очередной конвой, который привёз на этот раз не только припасы, но и новых колонистов, отчего и в Васильграде и в Барбашинске разом сделалось довольно тесно. Но зато прибывшее пополнение позволило, наконец, начать настоящую колонизацию края.

Так Афанасий принял решение заложить на месте отвоёванного алгонкинского стойбища укреплённую деревушку, куда разом отселилось полсотни человек, положив начало новому поселению с красивым именем Троеречье. Причём в новое поселение отъехали не только новички, но и люди, уже пообжившиеся в этих местах, чтобы уберечь троереченцев от ошибок в общении с местными аборигенами. Ну а Донат и вовсе просто организовал на острове несколько починков, нарезав новоприбывшим столько земли, сколько они просили. Хотя последние, узнав о тонкостях налогообложения в Заморской Руси, значительно поурезали свои желания. Ибо никакого двора, как единицы налогообложения, в Новом Свете не было. Налоги взымались с мужчин, достигших шестандцати лет, что по идее автора должно было способствовать скорейшему отселению взрослых парней на собственное хозяйство, а это вкупе с неделимостью участков тянуло за собой быстрейшее освоение новых земель.

Конечно, все эти нововведения не очень-то радовали приезжавших, но необходимость отработки долга заставляло их всё равно принимать предложенные условия. Ну, или бежать в леса, где обитали отнюдь не мирные аборигены.

В нынешнем же, 1527 году, обе колонии ожидали ещё большего наплыва людей, обещанного им руководством Компании. Так что оба управленца приступили, наконец, к давно запланированной реформе местного управления, даже не зная, что закладывают тем самым очередной камень в предстоящую земскую реформу. Князь Барбашин, опробовав некоторые свои предложения на Овле, собирался здесь, вдали от взоров царя и бояр, отработать следующий этап местного самоуправления.

Таким вот образом и в Барбашинске, и в Васильграде появился свой городской совет (этакий магистрат по-русски), состоявший из городского головы, городового приказчика, в чьи функции входили надзор за городскими укреплениями, нарядом и воинскими запасами, а также дозорная служба, городового исправника, осуществлявшего надзор над законностью и сотских, выбранных горожанами от своих улиц. Кроме того, каждый городок получил Городской устав, единый для всех поселений в землях Компании и по которому полномочный представитель Компании имел право "вето" на любое решение совета, если оно шло вразрез с интересами Компании.

Ну и поскольку все обследованные территории, не зависимо от того стали они русскими или ещё нет, были сразу разбиты, как и на Руси, на уезды, то и Барбашинск, и Васильград тут же превратились в полноценные уездные города, хотя жалованных грамот от царя на то и не имели. И управлять новыми уездами должны были не царские наместники, как на Руси, а уездные старосты, которых назначал Совет Компании. Причём главным критерием к претенденту были определённый срок жизни в колонии и его полная грамотность, то есть он должен был уметь не только читать, что, как известно, и означало на Руси грамотного человека, но и писать и считать. Помогать ему в непростом деле управления должны были уездный судья, уездный исправник, уездный приказчик и комиссар — особый чиновник, на котором висел вопрос земельного межевания.

Чтобы не плодить новых сущностей, уезды, как и на Руси, разделялись на волости и станы, представлявших собой отдельные судебные округа, во главе которых назначались выборные губные старосты. Их избирали из дворян и детей боярских (а за их отсутствием, из самых образованных людей) всем населением, включая крестьян. Помощники старост — губные целовальники — избирались из среды тяглых.

В общем, по большей части реформа представляла из себя компиляцию губной реформы Ивана Грозного с более поздними дополнениями. А колонии становились этакими пилотными проектами, и Андрей очень сильно надеялся, что, когда время придёт до реформ уже на самой Руси, у него под рукой будет вполне опробованный вариант, который нужно будет всего лишь "доработать напильником". Хотя невозможность управлять процессом становления столь сложного механизма лично его слегка напрягала. Вот только покидать надолго двор, даже ради столь благого дела, было бы сродни самоубиству. Причём не лично князю Барбашину, а всем тем новшествам, что он затеял на Руси. Ведь большая их часть ещё не вышла на стадию самовоспроизведения, когда личное участие создателя будет уже не нужно. Так что оставалось лишь положиться на воспитанных в ЕГО школах людей, и что они смогут не напортачить слишком уж сильно. С другой стороны, эти люди были плоть от плоти местной реальности и, возможно, именно они-то и смогут правильно адаптировать его придумки к местным условиям, ведь он, сколь бы долго не прожил тут, а всё равно пытался порой изобрести, фигурально выражаясь, сразу паровоз, а не паровой двигатель...

* * *

*

Донат Иванов сын, вернувшись после долгого отсутствия, с огромным удовольствием обнял молодую жену, уже разродившуюся за это время вторым ребёнком, и подкинул в воздух завизжавшего от переполнивших его эмоций первенца. Всё же хорошо быть дома рядом с семьёй. И не скажешь, что далёкая Русь перестала быть родиной, но всё же остров Аскольда и сильно разросшийся Васильград нынче воспринимался куда более родным. Он бы и мать с отцом сюда перевёз, но им и в далёком Новгороде было хорошо, тем более, что остальные родичи Доната переезжать в Русь Заморскую пока что не спешили.

Ну, ничего, он и сам их мог навестить в любой момент, благо корабли между материками ходили исправно, так что с внуками родители познакомятся обязательно, а пока что у него и без того забот было много. Всё же за те полгода, что его не было, жизнь в Васильграде не замирала и текла своим чередом.

Но прежде чем браться за дела, он собирался хоть немного отдохнуть в кругу семьи. Потому как прошедшая поездка его изрядно вымотала: пришлось ведь не только в Новгороде перед пайщиками отчитываться, но ещё и до Москвы прокатиться. Причём князь вопросами как бы не сильнее вымотал, чем купцы да боярские приказчики. Ну и поручений надавал тоже больше, чем весь Совет. Зато и помощь от него была куда более действенной.

Так, он за собственный кошт выделил Васильграду два новых корабля, что только-только на виколовской верфи строить начали. Старый мастер вновь изобрёл что-то невероятное, совместив в одном судне сразу и шхуну, и лодью. Новый кораблик был длиной в двенадцать саженей, и три сажени в ширину, а легкая седловатость как бы подчеркивала готовность судна к стремительному бегу. Наружная обшивка была привычно выполнена вгладь, что давно уже было отличительной чертой всех новоманерных судов. Имея три мачты, эта шхуно-лодья несла на первой только прямые паруса, а на второй и третьей — гафели, что позволяло ей иметь в команде всего пятнадцать человек и при этом лучше использовать энергию движения свободных воздушных потоков. Да, на полном ветре этот кораблик мог отстать от той же лодьи, зато он был значительно более маневреннен, и мог не хуже шхун ходить под острыми углами к ветру, беря при этом в трюм двенадцать тысяч пудов груза.

"Юнону" и "Авось" (говорят, сам князь выбирал кораблям эти имена), было предложено использовать для продожения географических исследований в Новом Свете и поиска новых и куда более благоприятных мест для колоний. А также для плавания к испанским владениям в Вест-Индии и возможной торговле с ними.

Однако княжеская помощь заключалась не одними лишь кораблями. Для заморских владений тот выделил из пленников, захваченных в Ливонии, тех, кто так или иначе был связан с морем, хотя подобные специалисты были и на Руси весьма востребованы. Да ещё и очередного ученика Викола соблазнил на переезд хорошим заработком и возможностью наладить собственное дело. Что было весьма полезным дополнением, так как на одних трофейных кораблях всю жизнь не походишь.

Да и кроме корабельщика других мастеров для Заморской Руси тоже было нанято немало. Чувствовалось от князя хозяйское радение.

Так что, вернувшись домой и отдохнув несколько первых дней, Донат приступил к делам насущным.

Географическая экспедиция рождалась в муках. Те же тридцать человек — это было очень существенно для молодой колонии, а экипажи, перегнавшие суда, нанимались на Руси лишь на сам перегон, хотя уже в Васильграде кое-кто и передумал, согласившись остаться в Новом Свете навсегда. Но таких было не слишком много, отчего основной костяк должны были всё же составить васильградцы. Но тут колонистам всё же повезло: микмаки и до знакомства с поселенцами не боялись моря, а теперь и вовсе обрели настоящую уверенность перед морской пучиной, да и с европейским парусным вооружением за прошедшие годы научились ловко обращаться. И оказалось, что у детей леса тоже рождаются романтики дальних походов. Так что десяток молодых индейцев легко согласился вступить в экипажи новоприбывших судов. Но если вакансии мореходов заполнились достаточно быстро, то с капитанами и навигаторами пришлось изрядно повозиться. Да, от былого экипажа "Аскольда" на острове осталось несколько умельцев, включая двух вахтенных офицеров: Олексы Шубы и Никодима Рыбака. Но Никодим нынче заведовал всей рыбацкой флотилией, так что на два корабля у Доната был только один полноценный командир, который тоже не сидел без дела. Но на морском струге, что курсировал между Васильградом и Барбашинском, его можно было легко заменить, так как и маршрут был уже хорошо отработан, и помощников себе Олекса подготовил хороших. В общем, ограбив на кадры все, что только было возможно, Донат сумел оснастить "Юнону" и "Авось" для дальнего похода и крепко задумался над созданием в колониях своего навигаторского училища. А то зачем тогда нужно будет своё плотбище, если некому будет доверить построенные на нём корабли?

Когда же, наконец, "Юнона" и "Авось" скрылись за кромкой горизонта, Донат немедленно переключился на дипломатические дела. Ведь для колонии давно уже созрела необходимость перейти с острова на материк, но тот хоть и выглядел безлюдным, однако был давно уже поделён между племенами родственных роду сахема Мемберту, и своими охотничьими угодьями делиться с кем бы то ни было желанием не горели.

И Донат, договорившись через "своего" сахема о встрече, отправился через пролив в гости к микмакскому племени ипигоитнаг, одному из пяти обитавших на полуострове Новая Шотландия (который, впрочем, пока что этого имени не носил и вряд ли уже будет когда-нибудь носить).

Попыхивая трубкой мира, Донат и родовые сахемы неспеша обсуждали предложенные им условия совместного сосуществования на их землях русских поселений. Вот только мудрые старцы, кивая в такт своим мыслям, при любом удобном поводе пытались вспомнить про старую вражду с беотуками, которые не давали им закрепиться на богатом рыбой острове Ктакмкук (так по-микмакски именовался Ньюфаундленд). Усмехаясь столь нехитрым намёкам, Донат смело обещал сахемам помощь в деле закрепления союзных русичам племён на столь важном острове, но не сразу, а как только сами они более-менее закрепятся в новых землях. В общем, типичное "как только, так сразу", обрисованное князем ещё несколько лет назад. Ведь обещать — ещё не значит жениться, а с другой стороны Винланд был достоен того, чтобы за него побороться, но не самим, а руками союзных индейцев. Взамен получив право селиться на материке.

А пока Донат вёл свои переговоры, два корабля под русским торговым флагом медленно спускались на юг, ведя по пути разнообразные исследовательские работы. За месяц они прошли полторы тысячи вёрст, более-менее подробно описав береговую черту и выяснив, что материк, видимый с острова Аскольда — это всего лишь огромный полуостров, где расстояние между Васильградом и северным побережьем огромного залива, приливы в котором оказались пострашнее, чем в Дышащем море, всего-то градус по широте. И микмаки жили практически по всему побережью, а остальную его часть заселяли малесс'джик и те самые пассамокводи, что были кровными врагами союзного русичам племени.

Здесь же, на условно враждебной территории, была обнаружена и описана удобная естественная гавань в устье реки, которую местные индейцы народа малесс'джик именовали Воласток, что означало изобильный и добрый. Сами малесс'джики жили в поселении Уигуди на небольшим острове, расположенном во внутренней гавани и представлявшем из себя узкий кусок скалы овальной формы. Впрочем, малесс'джик это было микмакское наименование народа, что означало "он плохо (медленно) говорит, ленив", а сами же себя они именовали вэластаквевийика, что означало "люди Светлой реки".

Не смотря на сложные отношения вэластаквевийика и пиктогеогов, к которым и относился род сахема Мемберту, прямой вражды, как с жившими южнее пассамокводи, между ними не было, а гавань в устье реки была очень хороша для будущего порта. Причём свои же микмаки и рассказали, что по Воластоку пролегал короткий путь до долины реки Святого Лаврентия, а все земли по дороге принадлежали малесс'джикам, родственным вэластаквевийика. То есть обнаруженная в ходе экспедиции река представлялась теперь как важный торговый маршрут. А поскольку залив, как уже знали русичи, не замерзал зимой, то это открывало широкие перспективы и для морской торговли.

Наладив с жителями Уигуди более-менее нормальные отношения и пополнив запасы воды и пищи, русичи, не смотря на наступившую осень, тронулись дальше в путь.

Весь следующий месяц экспедиция исследовала побережье залива Мэн (который, разумеется, никто так не именовал), а затем они заплыли в пролив, который по мере их продвижения всё сужался и сужался, пока оба берега не предстали взору мореходов монолитной стеной. Бросив якоря, "Юнона" и "Авось" застыли на морской глади в ожидании "гостей", привести которых пообещали микмакские парни. Прыгнув в шлюпку, они высадились на побережье и скрылись в лесных зарослях, чтобы на третьи сутки появиться вновь.

"Гости", "приглашённые" микмаками на борт флагманского "Авося" старательно делали вид, что презирают своих похитителей, однако и невооружённым взглядом было видно, что они явно подавлены случившимся.

Причину пояснили сами микмаки, заявив, что эти малесс'джики решили устроить на них охоту. Вот только индейские парни и сами были не промах, и с лесом дружить умели. Так что охотники неожиданно превратились в добычу, причём осознали они это лишь тогда, когда их уже пеленали.

Посмеявшись над незадачливыми охотниками, русичи кое-как объяснили тем, что ничего плохого с ними на борту корабля не случится, но от них потребуется определенноё содействие. Слава богу, что хоть языкового барьера с местными как такового не случилось. Леннапе говорили на манси — одной из подгрупп алгонкинского языка, так что микмаки их понимали более-менее хорошо. Исходя из полученных сведений, получалось, что южный берег, на котором и поймали "охотников", принадлежал большому острову, который местные наименовали Пауманок. Если пройти достаточно длинным проливом, то можно было выйти в устье большой реки Мухеакантук, отделённой от Пауманока другим островом Манахахтаан.

Услыхав последнее название, Олекса Шуба с быстро достал выданные ему перед походом инструкции и прочитав один из пунктов, понял, что не ошибся в своих подозрениях. Действительно, там, в далёкой Москве знали об Америке больше, чем сами колонисты, ибо одним из мест, где обязятельно нужно было построить пост, острог или город значился остров Манхэттен, расположенный в устье большой реки южнее Васильграда, но до тридцатой параллели. И неведомый Манахахтаан подходил сюда по всем пунктам. А раз так, то следовало поближе познакомиться с этим островом.

Выгрузив нечаянных "гостей", корабли подняли паруса и неспешно двинулись в пролив, который хоть и был судоходен на всем своём протяжении, но при этом не был лишён и своеобразного коварства. Где-то на середине пути он сужался саженей до ста пятидесяти и представлял собой весьма узкий и бурный участок, в котором плавание дополнительно затрудняли больше десятка скалистых островков и рифов. Здесь чуть было не погиб "Авось", которого сильным течением понесло на скалу и лишь вовремя брошенные якоря предотвратили назревавшую катастрофу. И прежде чем двигаться дальше, Олекса велел проверить весь оставшийся ход на шлюпках.

Ну а пока ожидали возвращения разведчиков на кораблях смогли наблюдать такое явление как изменение течения в проливе. Используя песочные часы выяснили, что смена происходит примерно каждые два часа, и это, с учётом местной навигационной обстановки, ещё больше осложняло плавание. Но не смотря на все трудности уже на следующий день корабли бросили якорь у южного окончания острова Манахахтаан — плоского и покрытого густым лесом, в котором терялись немногочисленные поселения индейцев ленаппе.

Сами аборигены появились лишь на вторые сутки, хотя, если верить микмакам, наблюдали за разбиваемым лагерем постоянно. С утра над островом стоял сильный густой туман, что медленными клубами подымался из леса к небу. Однако взошедшее солнце быстро рассеяло его и капли росы, что скопились на листьях и пожухлой траве, засверкали, словно тысячи бриллиантов.

Индейцы вышли из леса словно призраки, однако не смогли застать русичей врасплох. Гостей встречали с почётом, накрыли достаточно богатый стол, раскурили трубку мира и предложили вести разговор, мол, негоже гостям раньше хозяев говорить. Разумеется, разговор тут же зашёл о территории, ведь там, где сейчас валились деревья и строились избы издревле были чьи-то родовые угодья. На что русичи попросили дать эти земли в подарок или предложили выкупить их за красивые бусы и железные ножи. Оглядев товар, мудрые сахемы поговорили меж собой и выдали вердикт: гости могли взять столько земли, сколько сможет обойти в один день человек. Наивные люди! Ну разве можно мерить чужака по своим меркам? Переезжая с места на место, индейцы не спешили без особой нужды и думали, что русичи будут делать тоже самое. Вот только Олекса оказался куда хитрее. Как только показалось солнце, три человека, стоящих у уреза воды, пошли вперёд. И шли они не как индейцы, а достаточно быстро, не останавливаясь и не отдыхая.

Вскоре индейцы, что шли следом, начали говорить, что пора отдохнуть, посидеть, покурить трубку, но русичи их не слушали и все шагали и шагали дальше. И лишь когда солнце встало почти над головой, они пристроились на отдых и обед, который несли для них отдельно выбранные люди.

Пообедав и отдохнув, парни вновь зашагали дальше и лишь когда солнце совсем склонилось к западу, они остановились. И только тут мудрые сахемы стали догадываться, что их, похоже, надули самым бесчестным образом. Ведь гости решили, что не нужно обходить землю кругом, а от того места, до которого они дошли, просто протянули границу в разные стороны и заявили, что это теперь их земля. А когда сахемы стали возмущаться, то им быстро указали на то, что не было конкретно оговорено, как мерить площадь того, что можно обойти. Уж если мудрые вожди не смогли внятно объяснить условия, то что взять с них, простых моряков. Но дабы не становиться врагами, русичи предлагают пока оставить за ними вот этот участок у моря, а об остальном с мудрыми сахемами будут говорить столь же мудрые вожди русичей, когда прибудут сюда в следующий раз. А они же тут просто зазимуют и по весне пойдут дальше, исполнять волю своих вождей.

В общем, назревающий конфликт был загашен в зародыше, а за зиму отношения между русскими и ленаппе даже улучшились. Вот только границу "подаренных" земель на карте острова Олекса отметил довольно подробно. Или вы думаете, что русские мореходы просто так как лоси ломились сквозь чащу?

* * *

*

Ойген Арндт был родом из тех ревельцев, что добились всего сами. Хотя, положа руку на сердце, не всегда его жизнь была честной. В детстве он попрошайничал на улицах, а молодость провёл на шатающейся палубе, грабя торговые суда врагов Ревеля и Ганзы, на чём и сделал свой первый капитал, вложенный им не в торговлю, а в собственный корабль, на котором он уже в ином качестве продолжил не совсем правое дело. Зато доходы его выросли незамедлительно, и спустя несколько лет бывший городской попрошайка Арндт превратился в добропорядочного гражданина, имеющего собственный дом и парочку торговых судов. Теперь основной доход ему приносила именно коммерция, и потому разрыв старых отношений между Ревелем и Новгородом стал для него, как и для других толстосумов, настоящей трагедией. Ливония, конечно, страна богатая, но большую часть ревельского экспорта всё же составляли товары из соседней Руси, а раз русские купцы теперь сами стали возить их, то и нужда в таких людях, как Арндт пусть и не отпала полностью, но значительно уменьшилась. Это ведь просто счастливое стеченье обстоятельств, что Ойген с самого начала подвизался на торговле ливонским зерном, так что его дело пострадало не сильно, но всё же от постройки третьего корабля пришлось отказаться, ибо возить на нём ему было уже нечего. Как он позже узнал, верфь всё же достроила его заказ, который выкупил Орден для своей флотилии.

Нынешнее же нестроение ещё сильнее ударило по ревельским купцам. Русские, ввязавшись в войну на стороне Бланкенфельда, показали свой новый норов во всей красе. Даже не удосужившись прислать к городу хоть какой-нибудь мало-мальский отряд поместных, они выдвинули магистрату требование вновь признать опального архиепископа своим господином. Мол, отказ ему от ревельской епархии был со стороны городских властей незаконен. Разумеется, городской рат лишь посмеялся над этим посланием, но, когда под ударами царской армии пали Нарва, Дерпт, Рига и Пернов, он спохватился и стал лихорадочно готовить город к осаде, запоздало поняв, что ввиду осмеянного им послания сия участь Ревель никак не минует.

Как гражданин, Арндт тоже не остался в стороне. Но пожертвовав на оборону города крупную сумму, он, тем не менее, под завязку загрузил оба своих судна разным товаром, включая драгоценное зерно, сохранённое им на арендованных городских складах, и отправил всё это вместе с сыном в далёкий Антверпен, наказав отпрыску не спешить обратно, а по возможности поискать выгодный фрахт. Таким образом купец собирался спасти большую часть своих средств.

Не входя в состав городского совета, он, как и большинство подобных ему, водил знакомство с нужными людьми и был в курсе всех городских дел. И когда от магистра прибыл посланник фон Брюгенней, Арндт был готов полностью поддержать его предложение нанести русским тяжёлый удар, уничтожив их порт и корабли. Но против этого плана восстали ратманы и многие горожане, так как до города уже дошли слухи о трёхтысячном отряде поместных, что собирался возле Нарвы, да и время, по-хорошему было упущено: весенняя распутица не тот период, когда армии любят ходить в походы. Ну и последние известия о неудаче магистра под Дерптом тоже не добавили горожанам решительности. Отстаивать свой город они были готовы, но вот выставлять воинов в поле — нет. И напрасно Герман фон Брюгенней грозил, просил и вымаливал: город не был готов к подобной войне. Как и в иной реальности, его бюргеры не привыкли к ней, так что не только Арндт выслал из города своих родственников, но и многие более-менее состоятельные горожане тоже предпочли отправить своих жён и детей за пределы Ливонии, как и своё самое ценное имущество.

Но всё же миссия Брюгеннея оказалась не совсем проваленной: в город неожиданно пришёл большой ганзейский караван, привёзший не только припасы и продовольствие, но и несколько тысяч наёмников из германских земель, нанятых имперскими князьями для магистра. Воспрявший духом брат-коадьютор немедленно забрал их, братьев-рыцарей с оруженосцами и местное ополчение (поправ тем самым все орденские законы и уложения), и поспешил уйти от городских стен подальше. Встав лагерем на ракверовской дороге, он принялся слаживать свой отряд, готовя его к большому рейду по русским землям, ибо рыцарь здраво рассудил, что денег у него немного, а потому война должна кормить сама себя. Ну и втайне надеясь, что угроза единственному порту заставит царское войско выйти из Ливонии.

Но больше всего спешно уйти от города брата-коадьютора заставили памфлеты, что попали в Ревель вместе с караваном, и, прочитав которые, фон Брюгенней готов был на куски изрубить жалких писаришек, посмевших охаять то, чему он служил всей душой. Впрочем, не только у него эти памфлеты вызвали приступ ярости. Вся Ливония была возмущена прочитанным. А всё потому, что в них был напечатан рассказ некоего наёмника, чью фамилию пражский издатель испохабил на свой славянский лад — Штирлиц. И этот самый Максимиллиан фон Штирлиц посмел самым наглым образом оклеветать орденских братьев, поведав миру свою версию смерти архиепископа Бланкенфельда, из-за амбиций которого Орден и вся Ливония ныне и были ввергнуты в смутные времена. Причём архиепископ в этих пасквилях был назван чуть ли не главным борцом за католическую веру против той ереси, в которой всё сильнее погрязали ливонцы с молчаливого благославления орденского магистра. И именно из-за этого его и изгнали с кафедр рижской, ревельской и дерптской епископий, так как он мешал еретикам творить свои чёрные дела. Но разве мог один человек противостоять еретикам истинным и тайным, к которым относились и рыцари Ордена? Конечно же, нет! Вот потому-то Бланкенфельд и прибёг к помощи восточного императора, чьи люди так же хотели защитить свои церкви, что имелись в ливонских городах, охваченных лютеранской ересью. Ибо еретики не делали выбора между католическими и православными храмами. И когда в Дерпте они не только разграбили русскую церковь, но и убили православных служителей, предварительно изгнав архиепископа из города и его собственного замка, терпенье восточного владыки кончилось, и он отправил своих воинов в помощь изгнаннику, дабы помочь тому покарать еретиков. Ободрённый этой помощью, Бланкенфельд немедленно захотел восстановить свет истинной веры над всей Ливонией, но был оболган в своих стремлениях и в неравном бою взят в плен орденскими братьями, после чего и вскрылось настоящее грехопадение ливонских рыцарей. Этот оплот римско-католической церкви оказался на самом деле оплотом ереси и содомии. И дальше следовали красочные описания того, что эти извращенцы делали с пленным архиепископом. Так что прочитавшие всё это читатели уже не удивилялись, что бедный ревнитель католичества не выдержал подобного позора и издевательств и скончался в своём узилище, а Макс Штирлиц — истинный католик — сбежал со службы Ордену, ибо не смог смириться с тем, что помогал, оказывается, еретикам и содомитам, а не рыцарям католического ордена, ведущего борьбу за торжество веры. Заканичивался же памфлет фразой, что если его католическое величество император Карл связаный войной с врагами веры не может обратить свой взор на погрязшую в грехе Ливонию, то пусть хоть восточный император наведёт в этих землях порядок и спасёт оставшихся верным римско-католической матери-церкви прихожан от насилия еретиков.

Сочинение это появилось в разных странах аккурат к Рождеству и сразу в больших количествах. Но что самое страшное — оно было не единственным. Следом появился ещё один листок, где тот же Штирлиц упоминал, что рутены разбрасывали по Ливонии свои воззвания, в которых описывали несчастья ливонских граждан как воздаяние по их грехам, в том числе и за отход от истинной веры. И даже приводился пример самого этого листка (что было истинной правдой, Арндт лично видел подобные послания) вместе с переводом. Но дальше сей подлый Штирлиц вдруг принялся рассуждать, вспомнив, что, когда молодой магистр Плеттенберг, оставаясь верным сыном римско-католической церкви, воевал с рутенами при отце нынешнего императора, то почему-то всегда бил их войска, даже когда враг превосходил его числом. И рутены в те славные времена не могли взять ни одного ливонского города. А сейчас, когда постаревший магистр уступил еретикам, позволив семени лютеранской ереси укрепиться в его владениях, его армия терпит поражение за поражением, а половина страны уже находится под рутенской пятой. Дерпт, Рига, Нарва и Пернау — города, которым сотни лет не угрожал враг — едва приняв у себя лютеранских проповедников пали перед воинством восточного владыки. И если это не месть господа за лютерову ересь — то, что это может быть ещё? Вопрос, оставленный в памфлете без ответа, вызвал в обществе большой резонанс и всплеск словесных и эпистолярных баталий по всей Европе. Католики и протестанты одинаково рьяно обсуждали написанное, соглашаясь или опротестовывая заложенные в памфлете мысли и выводя теологический спор на новый уровень. И при этом автор самого послания оказался никому не нужен. Он словно бесследно растворился на европейских просторах, хотя его портрет и был опубликован в одном из памфлетов. Лишь Филипп Гессенский позволил себе угрожать ему за огульное охаивание протестантов, но и он понимал, что найти неизвестного наёмника (а Штирлиц фамилия явно "испоречнная") вряд ли получится, тем более что своё злое дело он уже сделал: католики и протестанты теперь по-разному смотрели на события в далёкой Ливонии.

Глава 17

Ратману Фрицу Граверту планируемый Советом поход не понравился изначально. Уже хотя бы тем, что ганзейцы словно бы боялись совершаемых ими же деяний. Иначе как трактовать приказ не начинать боевых действий, если противник не проявит агрессии? Нет, зря он всё же не прислушался к своей интуиции, которая просто требовала отказаться от поступившего предложения, сославшись на возраст или здоровье. Но нет, не прислушался, дал себя уговорить. Впрочем, а кого ещё мог Совет назначить вместо него? Фальке, ходивший совсем недавно против Норби, стал одним из четырёх любекских бургомистров, Бомховер простудился, участвуя ещё в войне против Кристиана, и теперь чаще болел, чем был здоровым, а Геркен (ещё один победитель Норби), принимал дела городского каммерера, а финансы, как известно, требуют тишины и внимательности. Да, оставался ещё молодой Пленнис, что командовал флотом вместе с Бомховером, но больших сражений на море в ту кампанию не было, так что совет Ганзы не рискнул доверить ему столь сложный в дипломатическом отношении поход. И предложил возглавить ганзейский флот ратману Граверту, как самому опытному и прославленному бефельсхаберу, громившему датчан у Борнхольма и голландцев у Хеля. Вот он и не отказался.

А теперь стоял на палубе своего флагмана и напряжённо гадал, как ему поступить?

Ибо русская армада появилась под стенами Ревеля довольно неожиданно, потому как с островов, где были выставлены наблюдательные пункты, никто о подходе чужого флота не сообщил. Но вот они, их боевые корабли, величаво встают на якорь вне пределов досягаемости крепостных орудий. Как, впрочем, и корабельных тоже. Всё же не зря он прислушался на этот раз к интуиции и оставил боевые корабли на рейде, словно укрывая ими торговцев от нападения с моря.

Нет, всё же ревельцы в своём отношении к безопасности оказались излишне самоуверенны. И если город был окружён достаточно крепкой стеной, то вот гавань охранялась излишне слабо. Лишь в последний год горожане озаботились этой проблемой, но временные батареи, выстроенные на островах и в устье реки Харьяпеа были явно недостаточны для того, чтобы считать порт безопасной стоянкой.

Когда оба флота застыли в напряжённом ожидании друг перед другом, с огромной русской карраки, над которой реяли адмиральские флаги, была спущена небольшая парусная ёла, которая стремительно достигла ревельского пирса, высадив на него парламентёра с белым флагом, где его уже встречали представители городского рата и представитель союзного флота. Молодой сын боярский в нарядном кафтане и довольно напыщенный от собственной роли, привёз городу и ганзейскому флоту ультиматум. Согласно которому Ревелю предлагалось сдаться на милость русского царя, а остальным ганзейцам доводилось, что гавань Ревеля и всех иных городов Ливонии, кроме тех, что уже отложились под царскую руку, является зоной боевых действий, закрытой для судоходства и все суда, независимо от их принадлежности, будут считаться в этих водах законной целью для русского флота. При этом русский адмирал в милости своей даёт ганзейским морякам возможность избежать ненужного кровопролития и сутки, чтобы покинуть Ревель. Те, кто выполнит его условия, после всестороннего досмотра и изъятия грузов, принадлежащих ревельским гражданам, а также самих ревельских граждан, будут пропущены в море. Оставшиеся же пусть пеняют на себя. И в конце было отдельно добавлено, что вмешательство ганзейских кораблей в осадные действия будет однозначно воспринято как объявление Ганзой войны русскому государю.

Что же, ультиматум был настолько нагл и неприемлем, что городской рат даже не стал рассматривать подобное предложение, а вот ганзейского бефельсхабера заставил задуматься. Всё-таки дело, на которое подрядился ганзейский флот, было уже выполнено, а на большую войну с русским государем ганзейский съезд решения не принимал, так как был занят поиском союзников. Прошлая двадцатилетняя размолвка и взрывной рост русского мореплавания в последние годы многому научили Ганзу. И хоть союз верил в свои силы, но бодаться с восточным царём один на один всё же большим желанием не горел. Вот и получалось, что раз груз уже покинул трюмы, то формально флот мог спокойно покинуть гавань. Но...

Но ганзейский флот всегда уходил и приходил лишь по своему чаянию, а не по чужой воле. Это он заставлял других склоняться перед своими требованиями, и уйти сейчас было бы равно потери лица, на что Фриц Граверт пойти никак не мог. Даже если не уходить означало начать боевые действия, нарушив тем самым постановление съезда. Но уйди он сейчас, и на дальнейшей карьере можно было ставить жирный крест. Тем более что по количеству кораблей у обоих флотов был почти паритет: на двенадцать боевых ганзейских приходилось пятнадцать русских. А если брать большие каракки, то тут у ганзейцев и вовсе был явный перевес. Так что Граверт велел развернуть свои корабли носами (где была собрана основная артиллерия) к врагу и стоять, не проявляя агрессии первыми.

Самое смешное, что Андрей мучился примерно теми же самыми мыслями, что и его визави. Ведь начни он против Ганзы боевые действия первым, и это вряд ли обрадует государя. А уж как воспримут подобный казус его недруги, и говорить не стоит. Впрочем, просто так взять и уйти он тоже не мог, ибо и этот момент мог быть превратно изолган в Думе. Ведь "честь государева" она многолика! Так что, поставив свой флот на якоря напротив неприятельского, он отдал команду стрелять только в ответ и теперь мучительно думал, как заставить противника начать стрельбу первым.

Ночь прошла в томительном ожидании, так что на русской эскадре мало кто сумел сомкнуть глаза хотя бы на пару часиков. Несмотря на приказ, люди готовились к битве: натягивали сетки от обломков над палубами, в орудийных деках расставляли бочки с водой и уксусом, марсовые загодя тащили наверх запасные тросы, плотники с конопатчиками заготовляли комья пеньки с салом, деревянные свайки и свинец для заделки пробоин. Ну а звуки от их деяний далеко разносились над водой, заставляя нервничать уже ганзейских моряков.

Когда же рассвело настолько, что стали видны очертания судов, с "Дара Божьего" был поднят сигнал: "Все ли благополучно?", который немедленно отрепетировали мателоты и вскоре был получен ответ: "Без происшествий!". Ночь прошла спокойно, бодрящий утренний бриз быстро рассеял туманную пелену, но что готовил день грядущий, на кораблях не ведал никто.

Стоя на шканцах каракки, Андрей внимательно рассматривал открывавшуюся в лучах восходящего солнца картину ревельского рейда. Легкий ветер трепал полы его плаща, а в хорошую оптику было прекрасно видно, что ганзейцы имели достаточно сильную позицию, прикрытую крепостью и всякой мелочью по флангам, которые можно было бы легко превратить в брандеры. Слабым же местом их была скученность кораблей и судов. В памяти попаданца вдруг всплыла неожиданная мысль, что он оказался в положении того шведского адмирала, что попёрся здесь же у Ревеля на выстроенные корабли Чичагова, отчего и отхватил ожидаемую конфузию.

"Блин", — потряс он головой, — тут и так не знаешь, что предпринять, а ещё и эти знания не к месту всплыли". Он оторвался от трубы и подозвал к себе дежурного адьютанта, велев тому обойти на лодке все корабли и ещё раз напомнить, что "ни одна пушка не должна выстрелить без сигнала, разве только противник первым откроет огонь".

Два флота стояли друг напротив друга, ожидая непонятно чего. Над бухтой стояла тревожная тишина, нарушаемая лишь легким плеском волн. Нервы у всех были натянуты, словно струна и, как обычно и бывает в подобном случае, у кого-то они должны были лопнуть обязательно.

Дивизион бомбардирских судов под командованием князя Барбашина-второго после завтрака снялся с якорей и взял курс в сторону Большого и Малого Карлоса. Низменные и безлесые острова принадлежали городу и были отделены от него лишь широкой отмелью, глубины в которой начинались от полусажени и доходили до четырёх саженей, что не давало чему-то более крупному, чем лодка, пересекать её.

"Гром", "Морж" и построенные за зиму "Самсон" и "Миротворец" медленно двигались вдоль берегов, изобилующих песчанными косами. Именно потому они лишь к обеду и достигли той точки, откуда их многопудовые мортиры могли докинуть свои ядра до городских укреплений. Но едва они, выбросив якоря, встали на позицию, как с "Дара Божьего" взмыла ввысь шутиха, означавшая сигнал: "Начать бой с неприятелем!".

И спустя мгновения показалось, что от грома бомбардирских пушек треснул сам небосвод.

Фриц Граверт с ненавистью смотрел на происходящее, понимая, что попал в своеобразный цугцванг. На глазах ганзейского флота противник обстреливал ганзейский город, при этом сама Ганза войны этому противнику не объявляла, да и вражеский флотоводец прямо сказал, что трогать эскадру не будет, если она сама не влезет в бой. Боже, какое искушённое коварство! Не вмешиваться было нельзя — кто после подобного будет считаться с Ганзой, но и вмешаться значило первыми начать войну.

Зло сплюнув за борт, Граверт перекрестился на распятие и велел кораблям готовится к бою.

Знаменитое ревельское сражение началось с того, что по курсу судов, подходивших к бомбардирским кораблям, встали недолётом фонтанчики воды, как приказ остановиться. Но, словно приняв обычный сигнал за залп по себе, ганзейские корабли немедленно заволокло густыми клубами дыма.

Устойчивый северо-северо-восточный ветер похватил русские корабли, окутанные облаками парусов, и понёс их вглубь бухты. Первой резала волну дубовым форштевнем каракка "Дар божий", на которой громогласно играл бравурные марши оркестр. А ветер бодро трепал взлетевшие по фалам сигнальные флаги.

Андрей, в отличие от шведского адмирала, не собирался идти в середину вражеского строя, а попытался обойти его по левому борту, пусть и рискуя влезть на отмели. Слава богу, береговых батарей и равелинов в ревельской бухте пока ещё не существовало. А ту пародию на укрепление, что ревельцы попытались сделать на Малом Карлосе морские стрельцы взяли ещё до начала сражения. Зато, когда русские корабли приблизились на расстояние пушечного выстрела, они, не задумываясь, вступили в бой. Правда, первый залп, благодаря крену, вызванному быстрым ходом, лег со значительным недолетом, но это ничуть не охладило артиллеристов.

В ответ на первый русский залп засверкала, загрохотала, задымилась уже вся бухта. Командиры ганзейских кораблей стремились правильно воспользоваться выгодой своего положения и палили по рангоуту, стремясь обездвижить вражеские корабли. Вот только стреляли они куда реже русских, на чьей стороне было обычное техническое превосходство. Ведь даже на каракке стояли пушки на нормальных станках. А ещё за русских играла их тактика. Потому что абордаж всё ещё господствовал на морских просторах и Граверт, повинуясь многолетней практике, сам разрушил свою оборонительную линию, правильно считая, что стоящий корабль лишь мишень, так как не он выбирает момент для абордажа. И вот боевые каракки, каравелы и хольки ганзейского флота принялись стремительно сниматься с якорей, прямо на ходу разбиваясь на отряды. Но кто же будет играть по чужим правилам!

Андрей ведь недаром столь внимательно изучал состав вражеской эскадры. Ганзейский флот насчитывал четыре каракки тонн по шестьсот, две каравеллы и шесть хольков. И все они были полны абордажными бойцами, согласно современных веяний тактики. Да, на русских кораблях тоже хватало морских стрельцов, но зачем же устраивать благородную драку, если ты можешь по-простому расстрелять врага? Тем более что по количеству тяжелых орудий даже шхуны не сильно уступали караккам: шесть стволов против десяти на борт. А основательно перестроенный "Дар божий" и вовсе имел по борту восемнадцать пудовых пушек и единорогов. Так что русская эскадра, к которой уже успели присоединиться бомбардирские корабли, заложила поворот и потянулась длинной кильватерной колонной навстречу ганзейцам.

Пользуясь тем, что у всех кораблей было примерно одинаковое вооружение, Андрей велел не приближаться к вражеской линии ближе ста пятидесяти саженей, что позволяло довольно эффективно использовать свои пушки и в тоже время выводило из действия две трети вражеской артиллерии. Правда крен из-за наветренного положения мешал хорошей стрельбе по корпусам вражеских судов, так что львиная часть ядер просто пролетала над невысокими каравелами и хольками, зато караккам с их высоким бортом и надстройками, доставалось изрядно. Мелкие щепки, куски разорванных парусов и вант так и сыпались на их палубу. Не менее страшно было и внутри что у русских, что у ганзейских кораблей. Корпуса то и дело содрогались от попаданий и если даже ядра не пробивали толстый борт, то вызывали буквально ливень острых щепок, разлетавшихся во все стороны. А эти щепки ранили людей не хуже стрел и пуль.

Почти полтора часа продолжалось расхождение двух эскадр. Корабли один за другим проходили мимо друг друга, осыпая неприятеля ядрами, при этом на один ганзейский выстрел русские успевали ответить дважды, и при этом легко избегая все попытки со стороны ганзейцев сблизиться для абордажа.

Однако подобная скорострельность сыграла и в обратную сторону. В момент очередного залпа на "Даре божьем" разорвало пудовую пушку (так для простоты именовали на Руси 32-х фунтовое орудие, чьё ядро весили почти пуд) и сильно покалечило её обслугу. Это вызвало определённую заминку на флагмане и некоторое время каракка шла не стреляя, пока на её пушечных деках артиллерийский офицер и старшины с помощью матюков и рукоприкладства наводили порядок. Но пропустив одну каравеллу, каракка полностью отыгралась на её мателоте — довольно вместительном хольке, всадив в его корпус сразу несколько чугунных подарков.

Андрей с подзорной трубой под мышкой, прохаживался по шканцам, наблюдая, как работают его пушкари. А те работали споро и при этом успевая похабно осмеивать своих противников, посылая вместе с ядрами и своеобразные пожелания.

Ну а когда вражеская колонна закончилась, "Дар Божий" искуссно повернул оверштаг, не потеряв при манёвре хода, и двинулся в обратную сторону. Ведь хоть время и близилось к вечеру, но бой был ещё далеко не окончен. Впрочем, не всё в этот день зависело от людей.

Андрей, в горячке боя позабывший обо всём, внезапно обратил внимание на то, как медленно каракка подбирается к противнику. Оглядев паруса и флаги как на своём флагмане, так и на других судах, он нахмурился и поспешил на ют, к командиру каракки.

— Ветер пал, господин адмирал, — встретил его тот быстрым докладом. — Ровно в половину от полуденного.

— Это плохо. Нет ветра — нет манёвра. Пора прекращать бой, а то у противника гребных судов поболя нашего будет. Идём к месту якорной стоянки и встаем на два якоря в линию.

— Есть, — бойко ответствовал бывший капер Степан Осока, записанный ныне во флотском реестре Осокиным. — Сигнальщика ко мне!

Корабли русской эскадры неспеша отползли к месту вчерашней стоянки и встали на якоря, развернувшись бортом к врагу. Наступала ночь и вместе с ней начиналась работа для гребных стругов Анцифора Бакина: отдых побывавших в бою экипажей нужно было оградить от любых проблем. Впрочем, прежде чем пойти заслуженно отдыхать, команды корабельной эскадры принялись чинить полученные повреждения и приводить себя в порядок.

Ганзейская эскадра, корабли которой оказались биты даже сильнее, чем русские, тоже не стала сильно геройствовать и отошла под защиту городских пушек. Им предстояло хорошенько поработать, исправляя повреждения, но Андрей всё же велел следить за ней строго, так как ганзейцы могли решиться на ночной прорыв из ревельской бухты. А сам же собрал на борту каракки флагманский совет.

* * *

*

Франгаг Бойс не бывал в родной Шотландии уже более двух десятков лет. Как ушёл в наёмники, так и мыкался по всей Европе, даже не думая вернуться обратно. Да и зачем? Чтобы какой-нибудь лорд или барон, чувствующий себя в своём поместье или замке маленьким королём, погнал его, точно убойный скот, в свои нескончаемые драки и разбойничьи набеги на соседей, да ещё и не платя при этом ни мерки? Вот ещё! Уж лучше он в наёмниках будет делать тоже самое, но за достойную оплату.

Так и носило его по всей Европе, пока судьба не забросила его на самый край христианского мира, в далёкую и загадочную Руссию. Страна тогда готовилась к войне за Смоленск и охотно принимала наёмников. При этом платили русины неплохо, вот только по окончании войны выяснилось, что не очень-то они любят отпускать иноземцев из своих земель. Никого, включая и выживших соплеменников Бойса. Причём держали их под любым самым малым предлогом, а уж когда стали формировать стрелецкие полки, то их опыт бывалых наёмников и вовсе оказался весьма востребован. Нет, некоторые попытались уйти восвояси, но большинству это просто не удалось, их ловили и отправляли куда-то совсем далеко, на восточную границу, где шанс словить чужую стрелу был куда выше, чем дожить до старости. Остальные же предпочли смириться со своей участью, тем более что, прижившись за десять лет войны, мало кто из них уже хотел покинуть здешние просторы, потому, как и быт уже был налажен, и деньги платили исправно. Некоторые даже женились, кто на местных, перейдя в православие, а кто и на выкупленных из плена католичках. Но Бойсу и тут повезло: ещё под Витебском свела его жизнь с одним знатным вельможей, которому нынче понадобились относительно дешёвые, но достаточно крепкие бойцы и притом в больших количествах. И вот тут ирландцы с шотландцами стояли явно вне конкуренции.

Так Франгаг с парой парней впервые за столько лет странствий вернулся в родную Шотландию. И с непонятной для себя горечью понял, что в стране ничего не поменялось: всё также древние и могущественные кланы грызлись между собой из-за первенства и интригуя против короля. И пока что в этой грызне больше всего повезло Дугласам: во главе страны встал Арчибальд Дуглас граф Ангус, которого парламент вынужден был признать регентом и правителем королевства, несмотря на то, что юный король Джеймс V уже в двенадцать лет был стараниями матери объявлен совершеннолетним (и, стало быть, не нуждающимся в опеке). Но граф столь плотно окружил короля своими людьми, что все попытки того сбежать пресекались практически в зародыше.

Ничуть не изменилась и жизнь простых людей, что горожан, что крестьян. Небольшие города Южной Шотландии всё так же находились в руках купеческой олигархии, которая ревниво оберегала свои старинные привилегии, полученные от королей или от крупных феодалов, а шотландская деревня, казалось, обеднела ещё больше. И при этом лорды и бароны в погоне за доходностью практически ежегодно поднимали плату за пользование своей землёй и сгоняли со своих земельных участков прежних владельцев, передавая землю тем, кто готов был платить более высокую ренту. Так что нищее население страны еле-еле кормилось, пробавляясь кто чем: овцеводством, рыбной ловлей и охотой, как в дедовские времена. В нагорье же, вдали от более плодородных областей восточного побережья, жизнь и вовсе традиционно была более суровой. Зато в ком не было недостатка в Шотландии, так это во всяких бродягах, готовых за умеренную плату пойти в наёмники, чтобы спастись от нищеты и голода, благо правительство в целом пока что довольно благосклонно относилось к идее, что подданные короля могут служить в армиях других монархов. Ну а с оружием любой шотландец был знаком с детства.

В общем, изрядно поколесив по родной стране (Франгаг даже в родную деревню заскочил, с роднёй повидаться) скотты смогли выполнить княжеский заказ. Пущенные ими слухи стронули лавину ищущих лучшей жизни и готовых ради неё покинуть родные места людей к побережью, где они попадали в лапы вербовщиков, грузились на корабли и отправлялись подальше от загребущих лап шотландских лордов. Ведь те, привыкшие быть королями в своих землях, не горели большим желанием лишаться как рабочих рук, так и возможных бойцов для своих дружин. Отчего на первых порах меж ними и вербовщиками случались разные эксцессы, пока прибывшие с Франгангом русичи не разобрались в ситуации более досконально. После чего главный русский дьяк, отвечавший за казну, проговорил странную фразу, что "бабло всегда побеждает зло", и приостановив на время работу вербовщиков, принялся наносить "визиты вежливости" местным лордам.

О да, гордые до чрезмерности лорды и бароны были при этом бедны, как церковные крысы. А жить всем хотелось в роскоши. Тем более, что под боком был пример английской знати, которая жила куда богаче их. Да и благодаря налаженным связям, некоторые из шотландцев бывали и на материке, чувствуя себя среди блистательного французского двора этаким нищим родственником. Это бесило гордых клановых и родовых вождей, но их владения не дозволяли им блистать точно так же, а золотой поток французской помощи оседал в карманах вельмож, приближённых к королю или регенту, не доходя даже до остальных лордов, что уж говорить о простых баронах и рыцарях. И вот тут на пороге их дома появляется вдруг странный иноземец, который предлагает роскошные вещи в обмен на право нанять всего лишь несколько парней. Такая сделка казалась владельцу феода вполне разумной, ведь если исходить из феодальных представлений, то крестьяне рассматривались лишь как кормовая база, которая, к тому же, неплохо плодится.

К тому же, доблестные шотландцы охотно резали друг друга и, если не воевали с лондонской властью, то занимались внутренними разборками. И некоторые из них были столь резонансными, что их рассматривал лично сам король. К примеру, буквально в феврале этого, 1527 года, Яков улаживал двухлетнюю вражду между жителями города Абердин и семейством Лесли. Ну а подобные столкновения обходятся не только трупами, но и пленными, которых можно было посадить на собственную землю или продать за звонкую монету. Вот только пленники не стоили тех денег, за которые можно было бы купить хороший отрез дорогой ткани. А тут, отдав этому дураку пяток самых молодых заморышей, можно было бы роскошно приодеться или повесить на прохудившиеся стены дорогой гобелен. Овчинка явно стоила выделки, и стоит ли удивляться, что после этого процесс набора "добровольцев" пошёл куда успешнее. Теперь шотландские феодалы сами везли их, обменивая прямо на берегу на дорогие товары. И обе стороны оставались вполне довольными совершенной сделкой, считая, что ловко обманули своего визави.

В общем, с учётом людей, нанятых в Ирландии и северогерманских землях, русским вербовщикам удалось набрать на княжеские деньги пятитысячный корпус, который и был "сдан" померанским герцогам в качестве армии графа Волинского. Однако сам Франгаг в этот поход не попал, хотя и хотел, предвкушая достойную добычу, так как на свою голову привёз слишком интересные сведения о делах в Шотландии. И теперь вместо войны вновь плыл в родную сторонку, но на этот раз в сопровождени дородного вида дьяков из торговой компании и воинского отряда, вовсю прикидывающегося обычными служками. Но главное было не в том, с кем он плыл, а в том, к кому он плыл. А плыл он ни много ни мало к самой королеве Шотландии Маргарите Тюдор. Мать короля и жена регента (которому она родила дочь), отчаянно интриговала против нового мужа, стремясь вырвать сына из-под опеки графа Ангуса. И поскольку самовластие Дугласов закономерно не нравилось не только королеве-матери, но и многим кланам, то и заговор против регента не преминул сложиться. Увы, но Арчибальд Дуглас оказался куда более умелым полководцем и бой при Линлитгоу-бридж сторонники королевы проиграли вчистую, так что король остался в Эдинбурге, контролируемый собственным отчимом, а королева заперлась в Стирлинге.

И вот в эту игру теперь хотели вмешаться руссы, желавшие предложить королеве-матери свою помощь в освобождении короля, хотя Франгаг и не понимал, зачем им это надо. Ладно бы это были франки. Спор двух держав, начавшийся ещё при прапрадедах, всё еще не был решён окончательно, и поэтому Шотландия и была нужна Франции в её политической игре. Стоило только английским войскам нацелиться на материк, как Франция немедленно принималась увещевать Шотландию ударить в спину Англии (и шотландцы часто шли на это!). Так что первейшей заботой французских политиков было укрепить Шотландию в военном плане, что они и делали, выплачивая шотландскому королю своеобразный "пенсион". На что англичане, стравливая лордов и разжигая в стране мятежи, стремились сжечь королевские силы в междуусобной войне до того, как они перейдут английскую границу. Но что могло понадобиться от шотландской королевы руссам, которые, как союзники императора, ещё и враждовали с франками, Франгаг не представлял.

Между тем русские каравеллы "Колмагор", "Соловки" и "Турухан" миновали хмурое Северное море и достигли гористых берегов Шотландии. Но из-за слабого ветра они ещё почти двое суток лавировали по заливу Ферт-оф-Форт, пока не достигли устья реки Форт, в которую и вошли с ближайшим приливом.

Гавань города Стирлинга была в эти времена довольно оживленным портом, через который шла торговля с Ганзой, Англией, Нидерландами и Францией. Узкие городские кварталы привольно раскинулись у подножия высокой скалы, на вершине которой гордо возвышался окруженный с трех сторон крутыми обрывами замок. И оттуда, с высоты, открывался потрясающий вид на петляющую внизу реку Форт, расстилающиеся окрест поля, и холмы, покрытые лесом. При прежнем короле в замке заново отстроили крепостные стены и возвели Большой дворец, а к 1507 году окончили и Большой зал, самый крупный банкетный зал в стране, с его знаменитым потолком из деревянных балок. Стены дворца были покрыты узорами и обвешаны гобеленами, являя собой пышное великолепие в нищей стране.

Но короли не просто так любили этот замок. А за его расположение в стратегически важном месте. Недаром бытовало поверье, что тот, "кто владеет Стирлингом — тот владеет Шотландией". Ведь что такое Центральная Шотландия — болото на болоте. А где не болото — там высокие холмы или реки. Так что проезжих дорог было не очень много и практически все пути с севера на юг и с запада на восток сходились около Стирлинга, прямо у подножия Замковой скалы. Что давало владельцам замка полный контроль над перевозками по стране.

Сейчас в замке раположился двор королевы Маргариты, настроенный весьма враждебно по отношению к регенту. Сама королева вела активную переписку с римским понтификом об отмене своего брака с графом Ангусом и изыскивала деньги и союзников для своего дела. Приезд посланников из далёкой Рутении, разодетых, по слухам, богаче, чем её придворные, вызвал у королевы определённый интерес. Нет, их не потребовали сразу предстать перед королевским ликом, но и долго затягивать с аудиенцией тоже не стали. Где-то недели через две послы купеческих корпораций ступили в тронный зал.

И предложение, озвученное ими, оказалось для королевы весьма заманчивым. В стране, где богатство по-прежнему измерялось количеством земли и овец, сорок тысяч талеров в звонкой монете звучало как музыка. Да, взамен рутены просили отдать им во владение кусок шотландской земли. Но, во-первых, земля эта представляла собой суровые острова и находилась далеко в море, а во-вторых, она была в своё время приобретена у Дании за какие-то восемь тысяч гульденов, так что, по сути, не являлась исконно шотландской землёй. И хоть датчане оставили себе лазейку в виде пункта о возможности выкупа отданных земель за фиксированную сумму, но вряд ли сами верили в такую возможность, ведь шотландцы несколько веков сражались за власть над этими островами. И сейчас Маргарита тоже не стала бы слушать о подобной сделке, вот только обстоятельства вынуждали её пойти на это. Граф Ангус показал себя искуссным полководцем, сумевшим разгромить выступивших против него сторонников королевы, и Маргарита всерьёз опасалась за своё будущее. Ведь аристократы Шотландии любили своих королей только тогда, когда они были детьми и за них властвовал кто-то из кланов, приняв права регента. А Ангус, по слухам, вовсю подкладывал под юного Джеймса любовниц, и даже искал тому "достойную" партию. На что, как отчим, имел полное право. Вот только стоит лишь юному королю вступить в брак и родить наследника, и за его жизнь жаль будет отдать даже ломанную медную монету. Да и она, как законная королева, тоже будет уже не нужна. И что тогда: яд, кинжал убицы или штурм Стирлинга войсками регента? А восстание провалилось, понтифик, изгнанный из Рима имперскими наёмниками, молчал, а сын находился в лапах регента. И рука помощи, дающая так много и просящая так мало!

Ведь всё достояние королевы составляют несколько тысяч овец да доходы от её личного домена. Всё остальное: доходы от земельной ренты, "большой" и "малой" пошлин, королевских судов, чеканки монеты и королевских городов идут в Эдинбург, королю. И никому нет дела, что король находится в заточении, ведь он живёт в доме своего законного отчима! Так что нет у неё ни сокровищ, ни армии, ни лейб-гвардии для утверждения своей власти, ибо не на что ей их содержать, а парламент, где всё решают лорды, никогда не предоставит действительных средств власти. Даже сейчас, когда они сами объединились против Дугласов! А тут рутены, словно змеи искусители, предлагают ещё и помощь в освобождении короля. Да, у королевы-матери есть свои люди в Эдинбургском замке, но побег стоит дорого, а рутенам не нужно серебро, им нужны острова. Зато они могут предоставить значительный отряд, который поможет вывезти короля в Стирлинг, обеспечив тому безопасность в пути и спасение от погони.

В общем, сама Маргарита к концу приёма была уже согласна на предложение, но оставались ещё лорды и парламент, которые считались лишь со своим мнением и для которых король был только старший среди равных. Так что королеве предстояло убедить своих сторонников в том, что стоит принять дары дающего, ведь Дугласы сами по себе власть не отдадут...

* * *

*

В кают-компании флагманской каракки горел яркий свет. Здесь собрался совет, на который прибыли все командиры эскадры. Люди живо обсуждали перипетии минувшего боя, делились впечатлениями, гадали, что следует предпринять дальше. Наконец звон колокольчика оборвал все разговоры: заседание совета началось.

Придвинув к себе довольно подробную карту, Андрей неторопливо водил по ней остро отточенным карандашом, сделанным в русской мастерской. Времена, когда карандаши ценились через чур дорого и покупались только за рубежом окончились достаточно давно благодаря всё тому же попаданцу, так и не привыкнувшему к перу и кляксам.

— Что скажете, господа Совет? — спросил он у собравшихся.

По уже устоявшейся традиции отвечать начинали с младших. И пусть все догадывались, что у адмирала уже есть какой-то план, но подобное введение нравилось всем, да и не редки были случаи, когда адмирал вносил изменения в собственный план на основе высказываний подчинённых. Так что капитаны, с интересом вглядываясь в очертания хорошо ведомой им бухты и крепости, начали высказывать свои предложения один за одним.

И все они сводились к тому, что флот противника надобно добивать, для чего предлагалось подогнать поближе бомбардирские суда и закидать бухту огненным припасом, вызвав тем самым пожар. В тесной бухте это станет для вражеского флота приговором.

— Атаковать огнем, — громко произнёс Барбашин-второй, когда дошла очередь и до него. — Только окромя бомб, потребно сжечь врага и иными средствами, — сказал и сел.

Видя недоумение на лице многих командиров, Андрей повернулся к племяннику:

— Поясните ваши слова, господин флагман.

— Война на море ведётся уже много столетий и из истории мы ведаем об интересных случаях этой борьбы. Так Фукидидом отмечено, что при осаде Сиракуз неприятель нагрузил старое купеческое судно сосновым деревом и вязанками хвороста, затем поджег его и отправил дрейфовать по ветру в направлении афинских кораблей. Правда, афиняне быстро отреагировали на это и не только остановили пылающее судно, но и потушили огонь. А во время богомерзкой осады латынянми православного Царьграда греки так же предприняли атаку брандерами. Почти два десятка подожженных рыбацких и торговых посудин устремились к стоящему в заливе флоту латинцев. Правда, сгорел лишь один корабль, но лишь потому, что греки слишком долго выжидали. Считаю, что удар, нанесенный ночью вовремя и более скрытно, мог бы привести к более ощутимым потерям латынян.

Ну и теперь посмотрим на наше положение. Вражеский флот укрылся в бухте под возможным прикрытием артиллерии. Пусть мы не ведаем о том точно, но лучше считать, что пушки есть, чем внезапно напороться на вражеский огонь. Зато на Аэгне нам посчастливилось захватить несколько ревельских посудин. Пороха, нефти, хвороста и прочих горючих материалов, включая и огненную смесь, не тушимую водой, у нас на кораблях снабжения достаточно. Предлагаю организовать пять-десять зажигательных судов, взяв в команду лишь охочих людей. Тем самым мы избежим ошибки сиракузян — брандеры пойдут быстро и прямиком к цели. Для верности паруса можно выкрасить в тёмный цвет. Риск, конечно, есть, но моё предложение сжечь вражеский флот зажигательными судами, не рискуя кораблями эскадры.

Закончил свою речь княжич и вновь опустился на стул.

Некоторое время комадиры молчали, оценивая прозвучавшее предложение. А Андрей мысленно порадовался за племянника. Судя по его словам, введённый попаданцем обязательный предмет для командного состава флота "Тактика в боевых примерах истории" им штудировалась на совесть и теперь принесла первые плоды. А может он просто заметил, как дядя отдавал приказы плотникам переоборудовать захваченные у Аэгны ревельские посудины в будущие брандеры? Что ж, умение вовремя использовать чужую задумку тоже нужное. Но мало предложить, надо ещё и исполнить предложенное. Так что быть тебе, племянник, главным над брандерами в эту ночь.

Как и ожидал князь, совет предложение Барбашина-второго принял, и на эскадре закипела работа. По предложению адмирала именно племяннику и поручили (ну кто бы сомневался!) образовать отряд из зажигательных судов прорыва, а для поддержки их нарядить бомбардирские суда. По эскадре кликнули охотников, причем офицерам была обещана ускоренная ротация, а мореходам — денежное вознаграждение. И уже через час перед Барбашиным-вторым стояли будущие командиры брандеров, которых он и принялся самолично отбирать и инструктировать.

А время летело словно ураган. Когда закончили дооснащение зажигательных судов, как раз пробила полночь. Ветер слегка стих, но всё же устойчиво дул с моря, нагоняя мелкую рябь вокруг кораблей.

Чтобы не привлекать внимания, пушечных сигналов не давали. Просто к ноку грота-реи флагманского "Дара божьего" медленно пополз зажженный фонарь. Не прошло и минуты, как на флагштоках кораблей атакующего отряда замерцали ответные огни. Убедившись, что все готовы, на "Даре божьем" вывесили сразу три фонаря, дающих сигнал к началу движения.

В полночной тьме суда без огней двигались словно призраки. Ведь основной расчёт был на то, что ганзейцы спят, отдыхая от ночной баталии, и поздно заметят атакующих. Увы, но он не оправдался.

Ревель, конечно, был не средиземноморским портом, и своего галерного флота не имел, но вот гребные суда у него были. Те же мелкосидящие в воде краеры и шнекки были способны ходить как под парусом, так и на вёслах. И Фриц Граверт был далеко не новичком в своём деле. Нет, саму атаку брандерами он от противника не ожидал, но вот обезопасить отдых своих экипажей он сообразил. И потому, едва ночная тьма пала на море, перед застывшими на воде левиафанами стали ходить туда-сюда несколько мелких посудин. И вот с них-то первыми и обнаружили подкрадывавшихся врагов.

Тревожный рёв сигнальной трубы далеко разнёсся окрест, заставив вздрогнуть всех. Но если на ганзейских кораблях бдившие вахтенные только побежали будить отдыхающих товарищей, то вот князь Андрей Федорович лишь в гневе сжал кулаки. Скрытно проникнуть в бухту уже не получится, а значит пришла пора отвлечь внимание врага на себя, чтобы дать столь необходимое время для брандеров. Стукнув кулаком по планширю, он велел канонирам открыть огонь. И спустя считанные мгновения на ганзейский флот обрушились залпы сначала с флагманского корабля, а потом и со всех четырёх бомбардирских судов.

Впрочем, на брандерах тоже быстро сообразили, что по-тихому ворваться внутрь бухты уже не получится и принялись лихорадочно поднимать все паруса, так как скорость теперь была их главным оружием. Даже от подобия галер, что в дозор были высланы, позволит увернуться! И начиненные смолой и нефтью в бочках, серой, селитрой в длинных парусиновых мешках и вязанками хвороста, облитые горючей смесью (а палуба, рангоут и борта ещё и дополнительно пропитаны скипидаром), брандеры рванули вперёд, буксируя за кормой шлюпки, в которые, если повезёт, сможет перебраться команда после того, как сцепится с врагом.

Прокопий Рязанец, дожив до двадцати лет, даже не знал, что такое море. Но судьба играет с человеком по своим правилам. И вскоре он познал все прелести жизни на турецкой каторге. Из неволи его спасли литвины, набежавшие на крымские владения, а от них, по Днепру, Рязанец и добрался до Смоленска, где нанялся в судовую артель. Домой его не тянуло — чего смотреть на пепелище? Родни живой на Руси не осталось, да и не тянуло его к землице. Так что жизнь судовщика ему больше по нутру пришлась. А со временем добрался он и до Норовского, где и завербовался на государев флот, погнавшись за длинным рублём. И на зажигательное судно вызвался из-за денежной награды.

И вот сейчас он сидел на рее брандера, держа в руках абордажную кошку. Когда их маленькое судно с треском ударилось о борт чужого корабля, он едва не сорвался, но вовремя схватился за канат. И тут же закинул кошку на чужое судно. Крюки, которые кидал не он один, должны были намертво сцепить оба судна и перепутать снасти, чтобы не дать ганзейцам возможности освободиться от непрошеных гостей.

— Полундра, братцы! — заорал снизу Вторак, сноровисто поджигая фитилем рассыпанный дорожкой порох. Огненная змейка, шипя, побежала в раскрытую настежь крюйт-камору. В это время командир брандера сноровисто поджигал фитили у бочек на баке.

Недолго думая, Рязанец схватился за ближайшую снасть и сноровисто скатился вниз.

В лодку он прыгнул самым последним и тут же схватился за весло. Теперь их спасение зависело только от них. Ганзейцы на сцепленном ими корабле что-то кричали, пытались обрубить связывающие суда канаты и стреляли в любую мелькавшую в море тень. Но не успели они отгрести подальше, как их брандер словно бы вспух изнутри и стал похож на гигантский костёр, откуда силой взрывов выбрасывались и летели на ганзейца пылающие обломки, а длинные языки пламени лизали борт.

— Суши вёсла, братцы, — велел уже бывший командир быстро сгорающего зажигательного судна и достал из котомки, что лежала на дне лодки, берестяную флягу. — До корабля ещё грести и грести. Ну и пока ещё от адмирала рубль получишь, а мёд стоялый помехой нынче не будет.

Мореходы весело заржали и с удовольствием приложились к достаточно вместительной баклаге. Шлюпка беспомощно качалась на волнах, где-то в стороне гремели залпы, а они отмечали свою удачу. Вскоре вспыхнул пожар ещё в нескольких местах, что говорило о том, что не только им посчастливилось сегодняшней ночью добраться до цели. А пламя над бухтой разгоралось всё сильнее и сильнее...

С утра Фриц Граверт с ужасом и гневом наблюдал за покрытой обуглившимися корабельными днищами, обломками такелажа, сотнями обгоревших трупов и пеплом ревельской бухтой. Флот, который веками наводил ужас на обитателей Балтики, бесславно сгорел, а тот, кто посмел это сделать, сейчас спокойно ставил паруса и готовился просто и без затей покинуть место побоища, отделавшись всего лишь потерей нескольких брандеров, что попали-таки в руки дозорных судов. А в памяти ратмана словно набатом звучали слова русского адмирала: "вы сами выбрали свою судьбу". Что же, Граверт умеет держать удары. И потому сейчас нужно не посыпать голову пеплом, а срочно искать хоть какой-то корабль и мчаться в Любек. Ганзе пора встряхнуться! А для начала нужно послать свои корабли на север Норвегии, туда, откуда приходят русские торговцы. И тысячу раз был прав Лемке, говоря, что пора бы привлечь более пристальное внимание к нидаросской торговле датского короля. Ведь русские, возя свои товары мимо Вардегуза, не платят ему никакой платы. Так не пора бы королю и там, на севере, ввести аналог зундской пошлины?

А за погибший флот он ещё отомстит. Страшно отомстит. Дай только добраться до Любека.

* * *

*

Рим — великий город — давно не испытывал того ужаса, что творили сейчас на его улицах имперские наёмники. Зря, ой зря понтифик понадеялся на статус Священного города, как центра христианской веры и не попытался либо вызвать к городу верные ему войска, либо откупиться от имперцев. Ведь Карл достаточно задолжал жалованье своим наёмникам и никак не мог помешать им пополнить собственные карманы пусть даже и за счёт понтифика.

Хотя нет, папа всё же попытался изменить ситуацию. Вот только войска на юге были задействованы против Неаполя, а войско под руководством Урбино таким только звалось — его начальник плёл свои интриги и особо не желал предпринимать активные меры против врагов папы, как бы его ни упрашивали представители Климента VII. Впрочем, понтифик всё же заключил перемирие с Ланнуа и заплатил ему шестьдесят тысяч дукатов для войск Бурбона, но когда тот отправил к имперцам своего посланника с деньгами, то выяснилось, что им эти деньги были как слону дробина. А в ответ на сообщение о перемирии имперцы и вовсе попытались убить прибывшего с деньгами посланника. И в результате ландскнехты Георга фон Фрундсберга и испанцы экс-коннетабля Франции Шарля III де Бурбона, изгнанного Франциском, соединились у Пьяченцы и двинулись в направлении Рима.

Тут-то и выяснилось, что политика папского престола так достала окружающих, что правители земель, через которые имперцы шли на Рим, сами кормили их, снабжали проводниками и свободным пропуском через собственные земли. 6 мая 1527 года армия подошла к Риму и приступила к его осаде.

"Вечный город" имел неплохие защитные сооружения, а пушки замка Святого Ангела стреляли столь хорошо, что не давали противнику развернуться, вот только защищали его всего пять тысяч ополченцев во главе с кондотьером Ренцо да Чери и швейцарские гвардейцы Каспара Рёйста.

Атака началась ранним утром 6 мая, примерно в четыре часа утра. В ходе долгого сражения метким выстрелом из аркебузы был убит Шарль де Бурбон, и в имперских рядах начала зарождаться паника, отчего войска чуть не побежали. С огромным трудом Ферранте Гонзага смог остановить эту панику и переменить отчаяние имперских войск на жажду отомстить за гибель своего вождя. И где-то между шестью и семью утра, лишь только туман стал рассеиваться, императорские войска ворвались в Рим. Как только стена была пробита, вся оборона "вечного города" мгновенно рухнула. Напрасно Ренцо да Чери угрожал казнить дезертиров, защитники стен ринулись защищать свои дома. И это стало приговором папскому Риму.

В беззащитный город хлынули испанские и немецкие войска, практически сразу превратившиеся в мародеров и убийц. Только швейцарская гвардия и часть римского ополчения продолжали отчаянно драться, несмотря на полную безнадежность своего положения. Этот бой быстро перерос в настоящую резню, пленных в котором не брала ни одна сторона. Но именно благодаря их героизму папа Климент VII и смог покинуть собор Святого Петра и тайным ходом поспешить в замок Святого Ангела.

Среди воплей, предсмертных хрипов, лязга стали и грохота выстрелов процессия неслась по роскошным залам и коридорам. Папу и кардиналов рослые гвардейцы буквально тащили под руки, опережая погоню на какие-то минуты. Захлопнутые двери тайного хода лишь ненадолго задержали преследующих, но этого как раз и хватило, чтобы беглецы успели добежать до убежища. И едва они вбежали в спасительный замок, как тяжёлые окованные ворота захлопнулась прямо перед носом их преследователей. Разочарованные ландскнехты жахнули из своих аркебуз в закрывшийся проход и поспешили назад, грабить доставшийся им город.

И Рим погрузился в ад.

Мародеры не только грабили, но и безжалостно убивали горожан, грабили церкви, вытаскивали драгоценности из реликвий, разрывали богатые захоронения. Особенно жестоко расправлялись со священниками, а монахинь насиловали и продавали в солдатские бордели. Даже самые уважаемые и близкие к императору граждане Рима могли избежать насилия, лишь заплатив огромный выкуп. Тела же погибших сбрасывали в Тибр, а непогребенные останки объедали собаки. Из Ватикана сделали конюшню, а страницами книг и манускриптами выстилали денники лошадей.

Особенно отличились наемники-лютеране: нацепив на себя облачения кардиналов и священников и распевая боевые гимны, они пьяные бродили по горящему городу, а их предводитель сидя на осле изображал из себя римского папу. А потом, шутки ради, и вовсе провозгласили Лютера римским папой.

И как всегда в подобных ситуациях, нашлись ушлые люди, что принялись скупать у гулящей солдатни их добычу. Полотна, книги и иные сокровища менялись даже не на полновесную монету, пусть и по цене много ниже своей стоимости, а на продукты питания, которые в раззорённом городе стоили весьма дорого. И в Риме после этого их уже никто и никогда не видел. Как и многих искуссных ремесленников, в чьи дома вламывались наёмники, а насытившись грабежом, уходили, забирая с собой и хозяина. А если находили, то и его подмастерьев. И об их судьбе оставшимся знакомым и родственникам оставалось лишь гадать, потому как обратно из них не вернулся никто. Их оплакали и отпели, как и тысячи других римлян, погибших в те дни на улицах и в предместьях "вечного города". Ну а то, что многие из этих ремесленников потом оказались на самом краю Европы, так что же, такова судьба. Зато люди князя доказали, что недаром столько времени провели в Италии.

Причём действовали они столь виртуозно, что большую часть "спасённой" коллекции оплачивали сами римляне, выкупая свою жизнь за золото. Ведь сумма выкупа для богатого горожанина обычно составляла от четырёх до пятнадцати тысяч дукатов. А княжеские люди доили "своих" не хуже имперской солдатни, тем более что Андрей как-то вспомнил (а потом и записал), что уже через год "ограбленные" римские толстосумы смогли вкладывать в дела изрядные суммы (тридцать — сорок тысяч дукатов в месяц), которые у них оставались, несмотря на все грабежи и выплаты!

Нет, понятно, что подобным могли похвастать далеко не все римляне, но страдали от попаданческих воспоминаний, увы, все. Уставшие от пыток, люди писали письма в другие города к родне, чтобы получить требуемые деньги.

А машина репрессий лишь набирала обороты. Взяв "шефство" над парочкой римских нотариусов, люди князя принялись обделывать финансовые делишки, юридически оформляя отношения, возникшие между жителями Рима и солдатами оккупационной армии. Нет, "покупать" дворец, как это сделал Шиарра Колонна, командующий итальянскими наёмниками на службе императора, они не стали, но, к примеру, потребовали себе законный выкуп от наследников погибших хозяев, которые и были зафиксированы нотариально среди прочих долгов указанных римлян. И наследники должны были их выплатить, чтобы вступить в права наследования. Причём, это не было каким-то русским ноу-хау, подобным юридическим крочкотворством все восемь месяцев оккупации занималось полсотни римских нотариусов. Самое же смешное было то, что законность подобных актов признавалась и после того, как город был освобождён, пока папа Климент VII после возвращения не создал кардинальскую комиссию, по решению которой такие сделки стали расторгаться. Так что ещё не одна тысяча римских дукатов перешла в русский карман в последующие месяцы.

Кстати, самым тяжёлым было не вырвать золото у пленников, а вывезти его из Рима. И завезти в "вечный город" телеги с продовольствием, цена на которое с каждым месяцем лишь росла. Распоясавшаяся солдатня готова была грабить всё, до чего дотягивались их руки и в охрану подобных обозов пришлось выделять достаточно большие силы, что стоило руководителям "великого ограбления" больших нервов, ибо у них под рукой было весьма ограниченное число бойцов. Увы, не раз и не два уходящие обозы окружала толпа голодных местных и стычки с ними превращались в достаточно кровопролитные сражения.

Идеальный план, созданный в далёкой Москве, столкнувшись с реальностью, потихоньку трещал по швам и расползался, как тот самый приснопамятный тришкин кафтан.

Взять, хотя бы, знаменитую Ватиканскую библиотеку. Хорошо, что ринулись туда в первый же день, даже потеряв пару домов, намеченных себе на разграбление. Зато успели хорошо поживиться до того, как Филибер де Шалон, принц Оранский, выбранный солдатами после смерти Бурбона своим главнокомандующим, взял ей под защиту, пусть и ценой грабежа позолоченных обложек. А ведь планировали прибыть туда позже и поработать там более вдумчиво...

Ну а самое жестокое опустошение Рима продолжалось восемь страшных дней. Укрывшись за стенами замка Святого Ангела, папа и другие спасённые с ужасом наблюдали за той вакханалией, что творилась внизу на городских улицах. Казалось, что вновь вернулись времена готов и вандалов, ограбивших Рим тысячу лет назад. Да что папа! Сама Италия взирала на разграбление Рима в полной растерянности.

Правда понтифик за какие-то "жалкие" 400 тысяч дукатов был вскоре освобождён из своего заточения в замке Святого Ангела и отправился в изгнание в Орвието, однако оккупация Рима, с полным беззаконием и властью силы, продолжалась ещё долгих восемь с половиной месяцев, пока вспыхнувшая эпидемия чумы и собранное, наконец-то, войско, верное римскому папе, не заставили наёмников в спешке покинуть усеянное разлагающимися трупами пепелище.

Что же касается представителей одного русского князя, то они исчезли ещё раньше, оставив вместо себя некоего синьора Луиджи деи Грумарди, который и должен был истребовать нотариально заверенные на его имя римские долги, продать всё же полученные в качестве "выкупных средств" дома, лавки и прочие строения, и попытаться всучить нереализованные "акты дарения" какому-нибудь банкирскому дому, пусть и за треть цены.

* * *

*

Передовые отряды русских выскочили к Вольмару под вечер пятницы. И выскочили столь неожиданно, что городское стадо не успело ещё покинуть пастбища и спокойно паслось себе за городской стеной. Обрадованные подобным подарком, русские помещики бросились собирать мычащую и блеящую животину в единое целое, одновременно отгоняя его подальше от города.

Вольмарцы же в первые мгновения думали лишь об одном — успеть затворить ворота. И лишь потом стали с горечью взирать на угоняемое чужаками имущество. Однако, убедившись, что русских пришло не так и много, решили отбить угоняемое стадо. Отряд ландскнехтов и вооружённые бюргеры с громким криком выбежали из распахнувшихся ворот и бросились в атаку на сразу же побежавших к лесу поместных. Вот только преследуя убегающего противника, вольмарцы слишком далеко отбежали от родных стен и когда русские, закончив отступать, развернулись и набросились на них, оказалось, что сил обороняться в поле у выбежавших нет, а отступать далеко и поздно. В результате простого обманного манёвра русские смогли не только угнать городское стадо, которым потом кормили осаждающую армию, но и повязать большое количество тех, кто очень бы пригодился на стенах.

А через сутки к городу подтянулись и главные силы. Поскольку взять город с налёта не получилось, то войско принялось привычно зорить окрестности и неспешно готовиться к осаде. Неспешно, потому как "большой наряд" подтянулся и вовсе лишь к понедельнику, но князь Бельский никуда не спешил и выговаривать пушкарям за отставание не стал.

А серьёзные осадные работы начались и вовсе к среде. Вольмар (или как его звали на Руси Владимирец-Ливонский), как и все ливонские крепости, был с точки зрения фортификации безнадёжно устаревшим. Хотя замок и стоял на возвышенности и с трёх сторон был окружён водой, однако небольшие его размеры вкупе с небольшой же толщиной стен не могли служить надёжной защитой для укрывшихся в нем людей. Да, небольшим отрядам, не имеющим хорошей артиллерии, Вольмар, конечно, был не по зубам, но только не царскому войску с "большим нарядом".

Так что пока мелкие отряды помещиков и детей боярских, рассыпавшись по округе, занимались своим привычным делом, главные силы приступили к окружению города, установке древо-земляных укреплений и правильной расстановке орудий. Работа у набивших руку за прошлую войну воинов спорилась и уже через день первые пушки изрыгнули в сторону города первые "подарки". И спустя какое-то время за стенами занялись первые пожары, которые, впрочем, пока что горожанам удавалось вовремя затушить.

Зато под рёв царской артиллерии стрельцы, поместные и казаки постепенно придвигались к самому рву, прикрывавшему подступы к городу с западной стороны, используя для прикрытия от пуль и стрел изготовленные в ближайшем лесочке туры. А придвинувшись, стали постреливать в ответ, и вскоре отучили вольмарцев надолго высовываться из-за укрытий.

Впрочем, долго терпеть обстрел и пожары вольмарцам не пришлось. Спустя каких-то три дня непрерывной работы наряда западная замковая стена была срыта до основания, открыв дорогу для штурма. Дело оставалось за малым: завалить полуосыпавшийся ров фашинами и, перебив немногих оставшихся боеспособными защитников, ворваться через пробитую брешь в город, предав его огню и мечу.

Широким фронтом тремя большими густыми колоннами, прикрываясь несколькими сотнями гарцующих врассыпную всадников, русские полки пошли на приступ. И как бы смело не защищались вольмарцы, но перевес в силах был явно на стороне атакующих. Так что, когда русские войска всё же заняли город, ладскнехты и вооружённые горожане отступили в замок, где и закрылись в ожидании помощи.

Но помощь не пришла, и осыпаемый ядрами гарнизон предпочёл через несколько дней сдаться на милость победителя и на полной его воле.

Захватив таким образом Вольмар и оставив тут небольшой гарнизон, Бельский двинул армию дальше, на Влех (как на Руси именовали небольшое поселение Валку). Сам городок крепостных сооружений не имел, зато в его округе было расположено сразу два орденских замка: Лунге и Эрмес. Причём Лунге, принадлежавший Иоганну фон Плеттенбергу и его жене, урождённой Барбаре фон Тедвен, был слабо приспособлен к обороне. Так что при первых же известиях о приближении русских Барбара и их сын, Вальтер фон Плеттенберг (полный тёзка магистра), немедленно покинули свою усадьбу и укрылись в соседнем замке. Впрочем, Эрмес продержался тоже недолго, а Влех и вовсе не сопротивлялся, так что русская армия неудержимым потоком двинулась в сторону Феллина.

А пока она двигалась на север, отряд князя Барбашина "примучивал" южные провинции Ливонской конфедерации. Один за другим падали в его руки орденские замки, а дорожные сумки поместных наполнялись различным хабаром. Война за Ливонию шла своим чередом.

* * *

*

Кристиан второй в своём имени никак не мог смириться с тем, что его заставили отказаться от трона предков. И путешествуя по Европе, просил и просил у любых владетелей денег, наёмников и любой иной помощи для возвращения былых владений. Увы, но проигравших не любят нигде и даже император был глух к его просьбам. Даже к той, где он просил хотя бы отдать приданное за жену. Сумма там выходила немалая, сто пятьдесят тысяч гульденов! Однако и её Карл не спешил отдавать, так как ему было не до Дании: он в очередной раз воевал с Францией.

А между тем оставшиеся доброхоты доносили до королевского слуха свежие новости из родной стороны. Новый датский король Фредерик хоть и обещал, что будет бороться с ересью вплоть до применения смертной казни, но вскоре изменил своё мнение. Стремясь к фактической независимости датской церкви от папства он покровительстовал ученику Лютера, священнику Гансу Таусену, и ограничил права епископов. А чуть позже и вовсе стал передавать в лены дворянам монастыри.

И это вызывало скрытый гнев основной части населения, остававшегося верным католической вере. К тому же крестьяне, горожане и мелкопоместное дворянство по-прежнему хранили верность Кристиану и в датском обществе все чаще стали раздаваться голоса, призывавшие вернуть свергнутого правителя.

Впрочем, находясь в изгнании, Кристиан сам познакомился с Лютером и нашёл его учение достаточно убедительным, что рассорило его уже с императором, который и отослал бедного родственничка подальше с нищенским содержанием в 500 гульденов в месяц. А потом еще и отобрал детей, чтобы папа-лютеранин не воспитал их еретиками.

Однако, если его подданным был нужен король-католик, то Кристиан был готов поменять своё отношение к учению Лютера ради отчего трона. Вот только не было на горизонте никого, кто готов был бы выложить ему кругленькую сумму на армию. Оттого и прозябал в сырых Нидерландах бывший датский король, мечтая о реванше.

Гость на пороге королевского жилища возник с утра и без приглашения, так что поначалу Кристиан даже подумал прогнать его. Однако любопытство всё же взяло своё и незнакомца пустили в гостинную, где он протомился пару часов, ожидая аудиенции.

Наконец король соизволил спуститься вниз.

Гость, одетый достаточно дорого для простого гонца, быстро подскочил с кресла и поклонился монарху. Причём поклон был не такой, как принят в Европе, зато так кланялись послы русского царя, когда приезжали в Копенгаген.

— Вы рутен? — спросил Кристиан по-немецки, помня, что датский язык даже в Дании использовался не везде. Это ведь лишь при его правлении всё королевское делопроизводство было официально переведено с немецкого языка на датский, а до того везде и всюду по стране, кроме деревни, царил язык Ганзы.

— Да, ваше величество, — снова поклонился гость. — Степан Грязнов, личный дворянин князя Барбашина к вашим услугам.

— Князь Барбашин? — левая бровь короля взлетела вверх. — А, помню — этакий Северин на службе моего московского брата.

— Старшего брата, ваша величество. Всё же мой господин принял титул императора, доставшийся ему по матери.

Кристиан хмыкнул и отошёл к окну. Гость позволил себе дерзость, но московиты всегда были щепетильны в титуловании своего государя. Да и императорский титул Василия, третьего в своём имени, был признан в Европе почти всеми, кроме королей Франции и Польши. Так что не ему обижаться на подобную поправку. К тому не даром русские прислали к нему гонца. Неужели Василий вспомнил о былом союзе?

— Что же хочет сказать мне ваш господин, герр Грязноф?

— Князь, которому я служу, просил меня передать вашему величеству, что государь печалуется по вашей судьбе. Однако он не может оказать вам помощь напрямую, так как Фредерик, первый в своём имени, коронован по всем правилам вашей страны, что, впрочем, не отменяет узурпацию им власти, так как он поддержал мятежников, поднявших руку на своего суверена. Однако, по многим причинам, король Фредерик был признан в Москве.

— Но всегда есть какое-то "но"? — хитро прищурился Кристиан. В душе же бывшего короля бушевал пожар. "По многим причинам" — как красиво гость высказался про политику. Но он-то понял всё прекрасно: рутенам нужен проход по Зунду и ради него они признают владыкой любого, кто оденет корону в Копенгагене. Тем более, если сделает это "на законных правах".

— Ваша прозорливость вызывает восхищение, ваше величество, — казалось, что с уст гонца вот-вот польётся елей. Но Кристиан лишь усмехнулся столь откровенному подхалимству. И не поверил ему. Слоняясь по Европе, он много слышал про то, что происходит на востоке и понял, что рутены не стой ганзейцев — мягко стелят, вот только за ночлег потом не расплатишься.

— Как стало известно в Москве, — продолжил между тем Грязнов, — вас не забыли в вашей стране и многие ждут вашего возвращения. Особенно епископ Нидароса.

Кристиан печально вздохнул. Осведомлённость рутенов вызывала трепет. Да, Олав Энгельбректссон писал ему, что в Норвегии только и ждут его высадки, и готовы признать своим королём даже без датской короны. Ах, Норвегия! Его лучшие годы, его милая Дивеке, его мудрая Сигбритта. Его враги вылили кучу грязи на имя советницы, мол это она без конца настраивала монарха против его окружения. Но он-то знал, что голландка хотела совсем другого!

Однако гость продолжал говорить и Кристиан отбросил нахлынувшие воспоминания:

— Частные лица, которые недовольны вашим свержением, из-за чего полностью провалился проект русско-датской торговой компании, готовы пожертвовать вам нужную сумму и корабли, что доставят вас с войском в Нидарос.

— Хорошо, это я понял. А что эти "частные", — король выделил последнее слово интонацией, — лица захотят взамен?

— О, совсем немного, ваше величество. Ведь издревле Финмарк является яблоком раздора между Норвегией и Русью. За оказанную Вам помощь, вы просто уступите север по 68 градус, до озера Дуортносьяври, как прозывают его местные самоеды, и дальше по реке Турнэ-эльв до самого залива. Ах да, Лофотенские острова Вам придётся уступить полностью.

— А не много ли желают ваши "частные" лица?

— Ах, ваше величество, не думаю, — состроил скорбную мину Грязнов. — В конце концов, вы так желали помощи, что готовы были заложить куда более богатую и населённую Исландию. А тут Финмарк, где бегают нищие самоеды и всех крепостей — один Вардегуз.

— Ну, допустим, не один, но, пожалуй, я действительно уступлю Финмарк скажем, за двести тысяч гульденов.

— Побойтесь бога, ваше величество. Ту же Исландию вы торговали куда дешевле. Хотя, если к Финмарку вы присоедините ещё и Исландию...

— Думаю, это будет чересчур много, — поспешно проговорил Кристиан. — Да те же Лофотены, издревле самое богатое место рыбной ловли вдоль всего побережья и норвежцы, живущие за счёт промысла, никогда не смиряться с этой сделкой. И зачем мне тогда норвежская корона? Пусть ваши "частные" лица подумают над этим, а пока просто озвучьте, на какую сумму они хотели бы расщедриться, герр Грязноф? Мне ведь нужна не только армия, но и поддержка подданных, особенно в первые месяцы...

— А вот этот вопрос мне позволено обсудить с вами, ваше величество, — Грязнов даже внешне подобрался, предчувствуя азартный торг, пусть и с коронованной особой.

Глава 18

Лонгин Сотников (получивший свою фамилию благодаря званию римского центуриона, пронзившему копьём бок Христа и ставшему мучеником Православной церкви) стоял на юте каравеллы "Песец" и с вожделением рассматривал в подзорную трубу большую каракку, что медленно плыла вдалеке, держа курс на пролив. Что она делает вблизи английских вод, Лонгин не ведал, но вот глаз на неё уже положил, так как груз подобной каракки, тем более поднимающейся с юга, явно стоил немалых денег. И если при сближении окажется, что судно принадлежит либо франкам, либо португальцам, то он с лёгким сердцем отдаст приказ об атаке. И пусть Русь с португальцами не воюет, но ведь у него в кармане лежал ещё и каперский лист от французского короля (точнее очень хорошая подделка, но списанная с настоящего свидетельства).

При этом сам Лонгин даже не догадывался, что, готовясь к атаке, он тем самым готовился в очередной раз разорвать ткань исторического полотна, ибо в иной реальности в эти январские дни 1527 года в этих водах не было никаких пиратских судов, и идущему сейчас вдали кораблю была уготована совсем другая судьба. Вот только на беду ничего не подозревавших моряков, ещё несколько лет назад в голове одного русского князя мелькнула здравая мысль, что лить при абордажах только русскую кровь излишняя трата того бесценного ресурса, каким является православный народ. И это в то время, когда такого понятия, как нация ещё не существовало, и ограбленный наёмниками крестьянин легко вливался в ватагу и без угрызений совести уже сам грабил такого же бедолагу в соседней деревне. Ну и почему бы в такой ситуации не воспользоваться хорошим советом из песни (ага, той самой, где "плати, и мы твою победу в дар тебе принесем") и не разбавить абордажные команды иноземцами, сохранив при этом русских мужиков для более нужных дел. Пусть уж лучше детишек плодят да землицу православным народом заселяют.

Сказано — сделано! Правда, от задумки до её исполнения многое не по разу править пришлось. И пусть институт наёмничества со времён античности существует, но каждый век и каждая земля его по-своему представляет. Где-то достаточно было просто клич бросить, а где-то нужно было сначала подмазать местного сеньора, дабы тот не препятствовал вербовщикам в их работе. Да и с подбором персонала тоже повозиться пришлось: ну не принято было на Руси православный люд массово по заграницам отпускать. Купцов-мореходов ещё так-сяк, ибо без того никакой торговли не будет, но вот сверх того проезжие грамоты воеводы да дьяки писать желаньем не горели. А сам князь злоупотреблять буквально вырванным правом своего Приказа выдавать подобные документы тоже не хотел. Но с божьей помощью и набитыми шишками с задачей сей справились, и потащились нанятые по слову князя люди по европейским землям, соблазняя любителей лёгкой наживы пролить свою кровушку за чужое серебро. И хотя случались у них в ходе деятельности разные казусы, но свою оплату по итогу они отрабатывали вполне. Так что на тех кораблях, что в последнее время уходили в корсарские плавания, от трети до половины абордажников были уроженцами земель, принадлежащих совсем не русскому царю.

И одним из тех мест, где удалось закрепиться княжеским нанимателям, стал Зелёный остров — Ирландия. А точнее участок островной территории от острова Клир и близлежащих островов до Каслхейвена, что находились под рукой клана О'Дрисколлов.

Клан этот, из-за того, что город Уотерфорд, принадлежащий английскому королю, находился слишком близко от их владений, ещё с прошлого века начал свою борьбу против англичан. А для борьбы, как известно, нужны были деньги, деньги и ещё раз деньги. И деньги О'Дрисколлам давала "чёрная рента": плата иностранных рыбаков за пользование клановыми бухтами и гаванями. Дело в том, что серия климатических изменений, начавшаяся в 15 столетии, вызвала миграцию косяков сельди на юг и запад Ирландии. А сельдь привлекала за собой и многочисленных ловцов, особенно из Англии и Испании. Вот только сельдь, чтобы она сохранила свой вкус, нужно было солить в течение ближайших суток, а потому иноземным рыбакам и понадобились места для выгрузки и переработки улова.

Но не только от своих богатых рыболовных угодий у побережья Болтимора (который в это время ещё звался по-ирландски Dun na Sead) получали О'Дрисколлы хороший куш. Море, кроме рыбы, приносило им и другой доход. Ведь тот же Дуннашед не просто так славился в округе как пиратское убежище, хотя до подлинного своего расцвета на этом поприще ему предстояло прожить ещё целый век. Зато, так сказать, на базе общего "бизнеса" и большой нужде лордов О'Дрисколлов в деньгах русские вербовщики и сошлись с хозяевами этих мест, получив от них за мзду малую право не только использовать гавани для долговременной стоянки и ремонта кораблей, но и вербовать бойцов в клановых землях.

И каравеллы Лонгина оказались первыми, кто остался на зимовку в Дуннашеде. По той простой причине, что в Балтику до становления ледового покрова они уже не успевали. Не сказать, что всё прошло мирно, но начальным людям удавалось задавить кровавые стычки в зародыше. Хотя избежать поединков совсем и не удалось. Но в конце концов, между русичами и жителями Дуннашеда и прилегающих к нему земель установились вполне нормальные отношения, так что вторая половина зимовки прошла тихо и спокойно. А затем, пользуясь тем, что океан не замерзает, каравеллы Лонгина, сразу после Рождества, покинули уже ставшим гостеприимным берег и направились на свой не вполне законный промысел. И поскольку молодой командир собирался, перед тем как спуститься в южные воды, пройтись сетью вдоль французского побережья да поохотиться на французские суда, согласно договору с Карлом, то по роковому стечению обстоятельств они и оказались в первой половине января 1527 года недалеко от побережья Корнуолла.

Всё началось утром, когда Сотников поднялся из каюты на палубу, где уже суетились мореходы. Густой туман заволок море, и судно просто лежало в дрейфе, ожидая, когда солнечные лучи рассеют серую непроглядную хмарь. Остальные корабли эскадры дрейфовали неподалёку, подавая сигналы колоколом.

Взяв в руки принесённую чашечку кофе, к которому он пристрастился на службе у князя, капитан по-простому присел на ступеньке трапа, ведшего с юта на шкафут и, потягивая ароматный напиток, принялся посматривать попеременно то на море, то на собственный корабль. Всё-таки трофейная каравелла ему нравилась. Как и остальные, собранные в его отряд. Прошедшие глобальную переделку, они теперь были настоящими гончими моря, способными догнать любого купца и удрать от любого охотника. К тому же на каждой из них ютилось по семь-восемь десятков человек, вооружённых как луком и стрелами, так и аркебузами, пистолетами, саблями, тесаками и кинжалами. Конечно, можно было взять на борт и больше людей, но кораблям предстоял не прогулочный рейс, а дальний боевой поход, где каждый грамм провизии и воды был на счету. Поэтому к укомплектованию и подошли со всей строгостью, выбрав наиболее оптимальные размеры для команд.

Нет, шхуны, по его сугубо личному мнению, были, конечно, лучше, но в его нынешнем деле больше требовалась анонимность, а шхуны уж слишком сильно выделялись на фоне европейских кораблей.

Наконец туман, упавший на море под утро, стал редеть и через какой-то час опал, заставив людей немедленно разбежаться по местам расписания. Ведь после тумана задул довольно хороший ветер, выгнув дугой мокрую парусину и четыре корсарских каравеллы вновь обрели ход. Видимость была не то чтобы хорошей, но горизонт просматривался достаточно далеко, так что где-то через час после начала движения взору сигнальщиков и предстала одинокая каракка.

Не поверив в такую удачу, Лонгин сам взлетел в "воронье гнездо" и несколько долгих минут рассматривал подвернувшегося купца (или капера, которых в этих водах и без русичей было пруд-пруди), что, впрочем, было не важно. А потом, повинуясь уже его командам, русские корабли сменили курс и стремительно пошли на сближение. Хотя, что значит стремительно на морских просторах? Лишь спустя пару часов стало заметно, что расстояние между преследователями и преследуемым постепенно сокращается. А ближе к обеду и на каракке заметили погоню и стали ловить ветер всеми парусами, при этом повернув на курс, ведущий к английскому побережью.

После довольно сытного обеда (благо свежие продукты, взятые с берега, ещё не кончились) Лонгин смог-таки рассмотреть на каракке португальский флаг и расплылся в улыбке, больше напоминающей охотничий оскал. Добыча сама шла в руки! Ведь по всему выходило, что укрыться в ближайшем порту португальцам не светило: просто не успеют до него добраться. А четыре каравеллы — это четыре каравеллы и одинокой каракке не с ними меряться силой.

"Песец", отчаянно маневрируя, старался держаться за чужой кормой, хотя южане и предпочитали наиболее сильно вооружать именно корму, как того требовала их тактика. А остальные суда тем временем, пользуясь большей скоростью, пытались обложить португальца со всех сторон, дабы растащить его внимание и атаковать там, где он будет меньше всего готов. Проще говоря, брали португальскую каракку в этакую коробочку.

Португальцы тоже уже сообразили, что стали дичью на чужой охоте, и теперь судорожно готовились к бою, поняв, что до берега им добраться не получится. Слишком уж медленно, по сравнению с нападавшими, двигался их корабль.

Приказ лечь на палубу и не шевелиться прогремел в тот момент, когда "Песец" приблизился к каракке, носившей красивое имя "Santo António", на дистанцию выстрела её орудий. Просто так можно было избежать лишних потерь при обстреле и не дать противнику посчитать количество нападавших. Но орудия каракки молчали. Видимо, там был слишком опытный канонир с железными нервами, и, понимая, что второго выстрела ему сделать не дадут, ждал до последнего, чтобы бить уже наверняка. Тогда, спустя ещё каких-то полчаса, с "Песца" выстрелила носовая вертлюжная пушка, предлагая португальцам спустить паруса и сдаться на милость победителя. Но официальные, по решению папы, владельцы половины мира и не думали уклоняться от схватки, надеясь на силу собственных клинков и стойкость собственных солдат. И уж тем более не желали сдаваться тому, чей флаг они видели впервые.

Наконец корабли, по мнению чужого канонира, сблизились достаточно и тотчас громогласно рыкнули португальские пушки. В ответ вспухли клубами дыма и борта каравелл. Со свистом понеслись в обе стороны ядра и картечь, стремясь нанести максимальный урон тому, кто бросил вызов их владельцу. А потом рулевой обогнавшей каракку "Антропос", пользуясь тем, что португальские пушки разряжены, просто потянул колдершток и совершил обычный навал, первым сцепившись с португальцем. Корабли сошлись с громким хрустом, не помогли и выброшенные за борт пеньковые кранцы. Железные крюки, брошенные сильными руками, крепко вцепились в борт "Санто Антонио", после чего абордажные бойцы с громкими криками начали перепрыгивать на его палубу.

Португальский капитан Антонио Пачеко был опытным и смелым моряком. И верил в свою удачу. Так что руководимые им солдаты не просто встретили незваных гостей, но и смогли потеснить их обратно, к борту. И будь чужая каравелла одна — они бы точно перенесли бой на её палубу и выиграли это сражение. Однако в этот момент на другой борт каракки посыпались абордажники со второй каравеллы и на этом сопротивление португальцев практически окончилось. Сначала они отступили на ют и даже смогли воспользоваться пушками, что держали шканцы под прицелом, но потом их оттеснили и от них и прижали к борту, потребовав либо сдаваться, либо готовиться умирать. Видя, как вертлюжные пушки разворачивают на них, португальцы предпочли плен смерти. Из восьмидесяти пяти членов экипажа каракки в скоротечной стычке выжило человек шестьдесят, которых немедленно связали и усадили на палубу возле грот-мачты. А капитана подвели к Лонгину, чьё лицо было предусмотрительно скрыто под маской.

— Кто вы такой? — довольно надменно вопросил Пачеко на латыни. Видно было, что его трясёт, и явно не от притока адреналина, но он пытался показать себя истинным дворянином. — Это неслыханная наглость! Что вам нужно на корабле, принадлежащем самому королю Португалии? И снимите вашу маску, чёрт побери!

— Кто я? — словно бы удивился Лонгин. Говорил он так же на латыни, хоть и с ужасным акцентом. — Я тот, кому понадобился ваш груз и ваши карты. А корабль я, так и быть, оставлю его величеству. На него я не претендую. Что же касается маски, то сняв её, я буду вынужден вас убить. Так как, сеньор капитан, мне снять маску?

— Хм, пожалуй, не стоит, — пошёл на попятый Пачеко. Всё же его смелость имела разумные границы. — А вот что за флаг у вас на корме, я бы очень хотел знать. Чтобы знать, на кого жаловаться! Прежде не видно было подобных флагов на море.

— О, этот флаг дарован благородным морским жолнерам самим королём Сигизмундом, первым в своём имени.

— И какой же страной правит король Сигизмунд?

— Польшей, пся крев! Сигизмунд первый Ягеллон правит Польшей и является союзником благородного короля Франциска.

— А разве Польша воюет с Португалией? — искренне удивился Пачеко.

— А разве Франция воюет с Московией? Нет. Но московитские пираты, которых вы именуете рутенами, воюют на вашей стороне с кораблями французского короля лишь на том основании, что они союзники. Так к чему все ваши удивления? Тем более что мы всего лишь заберём ваш груз. Война, знаете ли, должна кормить сама себя.

С этими словами Сотников оставил кипевшего праведным гневом португальца и направился к казначею отряда, который уже успел проинспектировать трюм каракки. Что же, овчинка явно стоила выделки. В трюме лежало настоящее сокровище: 8000 слитков меди и 18 больших лепёшек серебра, 3200 бронзовых подсвечников, серебряные сосуды, драгоценные камни, гобелены, ткань, 2100 парикмахерских умывальников, музыкальные инструменты, смола и дёготь, бронзовое и железное оружие. Трёхсоттонную каракку разгружали долго и упорно, и сняли с неё всё, даже пушки. После чего, оставив без пут лишь капитана, покинули ограбленное судно и тронулись дальше, полные самых радужных надежд. Всё же удачное начало экспедиции многое значило для суеверных по-своему людей.

А вот "Санто Антонио" на этот раз добрался-таки до гавани в заливе Гануолло и не погиб на камнях, как в иной реальности. Правда, и прибрежные бароны, в тот раз "прихватизировавшие" часть спасённого груза, на этот раз так и не смогли улучшить ни свой статус, ни свои поместья. Да и король Жуан теперь писал жалобы на подданных не своему английскому собрату, а королю польскому, который при этом честно отрицал все обвинения, хотя и ведал про "пиратские" грамоты, раздаваемые в его владениях не только от имени французского властителя, но и даже от какого-то купчишки. Вот только наказать собственных шляхтичей всех скопом за вину одного польский король просто так не мог, а найти конкретного виновника не позволялось возможным. Так что, как и в иной реальности, дело о погибшем сокровище утонуло в безнадёжной переписке. И никто так и не узнал, кто же стал истинным бенефициаром этого громкого ограбления.

* * *

*

Разгром ганзейской эскадры вызвал взрыв негодования в среде ганзейских купцов. Да такой, что голос партии мира был буквально задавлен воинственными лозунгами. Однако времена изменились, и былого единства в Ганзе уже не было. Гамбург, чьи интересы всё больше и больше уходили в Атлантику, сразу же отказался участвовать в балтийской авантюре. Гданьск, в котором после мятежа 1526 года ещё бурлили былые страсти, а многие купцы, к тому же, ещё помнили набеги русских пиратов, тоже высказался против, пообещав лишь выслать "добровольцев", буде такие найдутся. Отказались от совместного выступления и померанские города (даже Штральзунд), с ужасом наблюдавшие за долгой осадой Штеттина и внимательно штудирующие новый герцогский кодекс. Причём с каждым новым месяцем осады находя его всё более и более приемлемым для себя. Нет, не маячь за спиной у герцогов один русский князь, а главное, его высокий покровитель — восточный император — скорей всего реакция у городов была бы другой. Но слухи о бесконечном богатстве рутенов, распространяемые не только самими рутенами, но и европейскими послами, посетившими эту страну, сделали своё дело: города поверили, что русский царь сказочно богат и пообещал герцогам неограниченную финансовую помощь, отчего те и упорствуют, не слушая ничьих угроз! И поддержать при таких раскладах сегодня Ганзу с большой долей вероятности означало завтра увидеть у своих стен герцогское войско. В общем, померанские города решили не будить лихо и не вступать ни в какую коалицию.

С большой опаской действовали и мекленбургские города. А всё дело в том, что герцог Альбрехт VII Красивый, герцог Мекленбург-Гюстровский, был сильно на них обижен за отказ в постройке канала между Висмаром и Эльбой (причём для Висмара это было так же экономически выгодно, как и герцогу!). А имея перед глазами пример родственников из Померании, которые довольно решительно взялись за свои города, сей герцог загорелся не меньшим желанием навести порядок и в собственных владениях. Сдерживало его лишь то, что казна у Альбрехта была не богаче померанской и потянуть долгие боевые действия без чьей-либо помощи он просто не мог. Так что Росток и Висмар хоть и выделили свои корабли, но сделали это с великой опаской.

И всё же Ганза смогла набрать достаточно сильную эскадру, во главе которой встали её лучшие адмиралы, способные отвечать веяниям времени. Увы, но проверенная веками тактика морской войны, где вся борьба сводилась к единоборству одного судна с другим, лишь отчасти поддержанная тяжелыми метательными машинами да стрелками, которые размещались на двух возвышенных палубах в носовой и кормовой частях корабля или же в просторных крытых корзинах наверху мачт, постепенно изживала себя. Нет, отказываться от абордажа купеческих судов никто не собирался, даже рутены, но вот в противостоянии боевых эскадр всё чаще на первое место стали выходить пушки. Первыми на этом поле выступили англичане с франками, но один рутенский князь творчески переработал их опыт. И теперь в противостоянии с ним уже не важно было во сколько раз твой экипаж превосходил вражеский, ведь для того, чтобы повлиять на исход боя, его нужно было для начала высадить на чужую палубу. А как раз этого-то рутены избегали как могли. Теперь в бою с ними стоило больше рассчитывать на быстрые повороты судов и на меткие действия артиллерии. Что предъявляло ганзейским адмиралам новые требования в управлении флотом.

С учетом же того, что силы, находившиеся в распоряжении ганзейских городов, были далеко не достаточны для борьбы с такой грозной державой, какой была единая Русь, то ставку следовало сделать на один мощный, но чувствительный удар. Ведь вести долгую блокаду, как это было можно с теми же новгородцами, с московским владыкой было бесполезной тратой времени. Тем более с учётом столь быстро развернувшейся русской торговли. А потому сразу к активным действиям ганзейцы не приступили, хотя градус воинственности от этого среди них ничуть не упал. Ведь как всегда у правящей элиты появился шанс свои внутренние проблемы свалить на внешнего врага.

Вот только годы совместной торговли создали для русских во многих городах Ганзы не только ценных, но и дружественно расположенных к ним партнёров. И тот же Мюллих, получив, в отличии от других, свои товары в целости и сохранности, тут же отписался о принятом на внеплановом съезде решении своему русскому контрагенту. И таких добровольных помощников у Руси оказалось довольно много. Так что винившийся перед государем за "нечаянно сожжённый флот" князь Барбашин сразу же стал напирать на то, что по-иному было нельзя, и зарвавшихся купчишек стоило показательно наказать. С ним вместе на Василия Ивановича буквально насели и Шуйский, и Шигона, и даже казначей Головин, буквально заваливший государя цифрами доходов от беспосреднической торговли его подданных. А там ещё и супруга царя отписалась, мол прости муж мой слугу своего Ондрюшку, ибо радел он за дело, да просто перестарался. Противостоять подобному натиску Василий Иванович не смог, вины мнимые и явные своему адмиралу отпустил и покарать купчишек позволил, но только ежели те сами что-либо первыми учудят.

По хитрой усмешке Барбашина на эти слова Шигона понял, что немцы обязательно что-либо учудят. Либо сами, либо... Ну да не стоит напраслину на людей возводить. Привыкла Ганза в своей Европе королей свергать да ставить, так что учудят они, видит бог, сами учудят что-то!

А тем временем царское войско продолжало свой поход по Ливонии, имея главной целью орденско-ганзейский город Феллин. Армия шла не спеша, несколькими дорогами, дабы и прокормиться без проблем и пограбить вдоволь. Всё ж таки земли вокруг Феллина были богатыми и практически ещё нетронутыми идущей войной.

Феллинский замок считался одним из самых мощных среди орденских крепостей. Основой его служило здание конвента — массивное четырехугольное строение, внутренний двор которого, вымощенный камнями, окружала галерея на столбах, посредством которой все помещения сообщались между собой.

Конвентгауз был окружен мощной стеной, которая формировала первое предзамковое укрепление. Подступы к зданию конвента с северной стороны защищали еще два таких укрепления. Они разделялись рвами, через которые были перекинуты подъемные мосты. С юга же и востока путь к замку преграждало озеро, так что, казалось, взять штурмом такую крепость просто невозможно.

К тому же недалеко от него стояла и армия ордена, возглавляемая самим магистром. Причём ни он, ни ландмаршал вовсе не собирались отсиживаться в обороне, а собирались навязать царским войскам бой по своей воле. Потому как вести долгую войну Орден просто не мог. Большая часть его земель, ещё подвластных магистру, была разорена и опустошена набегами. К тому же последние годы были слабоурожайными, что так же не способствовало долгой обороне. Деньги же, полученные от Померании и Ганзы под залог замков и земель, снаряжение, продовольствие и фураж для содержания нанятых немецких ландскнехтов быстро заканчивались. А новых субсидий не предвиделось. В итоге часть наёмников уже начала дезертировать, а на оставшихся больших надежд тоже не было, потому как едва закончатся деньги и они в любой момент поднимут мятеж или сбегут. Так что, пока армия была ещё относительно сильной и боеспособной, предстояло нанести как можно более сильные поражения царским войскам и лишь затем сесть за стол переговоров.

А потому, едва получив известия от высланной далеко вперёд разведки, орденская армия выступила навстречу русской и в результате её решительных действий первым, прямо на марше, был перехвачен и практически полностью уничтожен атакой из засады ертаульный полк в три-четыре сотни человек. После чего армия Ордена свернула на другую дорогу, где по донесениям лазутчиков шла другая часть русского войска. Его воеводы, получив известия от немногочисленных беглецов попавшихся им на пути, лишь отослали гонца к основной рати и продолжили свой поход. Увы, привыкшие за последние годы к легким победам, они недооценили решимость рыцарей, и были за это сурово наказаны.

Легкая конница, которая тоже имелась у ливонцев, мчалась впереди, готовая расчистить дорогу от случайных свидетелей или предупредить о встрече с противником. Следом за ней двигалась основная ударная сила Ордена — его рыцари и конные наёмники. Закованные в железо кони неспешно переставляли широкие копыта, неся в седлах неподвижные стальные статуи, зажимающие в правой руке копья, а левыми придерживающие поводья. Пехота и обоз с пушками двигались позади них.

И именно лёгкая конница и обнаружила остановившихся на дневной сон русских. Увы, русские воеводы регулярно терпели обидные неудачи, пренебрегая организацией разведки и боевого охранения. Результат был вполне прогнозируем: ливонцам оставалось лишь напасть на неготовых к битве и уничтожить их. И пусть вражеские дозоры даже и разглядели чужую разведку, но поднять ото сна людскую массу да построить её в хоть какой-то боевой порядок нужно время. А его то рыцари им и не дали.

Зато большой воевода Бельский оказался куда более сообразительным. Он и словам беглецов поверил и недооценкой врага не страдал, а потому велел немедленно собирать расползшуюся рать в единый кулак, в тайне надеясь выманить орденцев на генеральное сражение и решить, наконец, исход войны в одном полевом сражении.

А поскольку желания обоих сторон, пусть и по разным причинам, но неожиданно совпали, то и битвы пришлось ждать недолго. Армии сошлись на безымянном широком поле и рыцарям, ударившим первыми, даже удалось смять и обратить в бегство русскую пехоту, захватив несколько пушек, но затем им во фланг ударила отборная копейная тысяча и отряды поместных, которые и перевернули исход боя ровно наоборот. Ливонцы, ещё час назад праздновавшие близкую победу, теперь сами попали в окружение. Видя такое дело те наёмники и орденские кнехты, кто ещё оставался в лагере, бросились в "героическое" бегство и остановить их не смог даже сам магистр.

Разгром был полным. Последние пару часов на поле шла настоящая резня между озверевшими от крови людьми, а после тяжело раненных врагов милосердно добили собирающие хабар ратники. Причём среди убитых рыцарей был опознан сам ландмаршал Ордена. Магистр же с остатками преданных ему людей отступил в Феллин.

Собрав трофеи и обиходив раненных, Бельский продолжил движение к намеченной ранее цели и по обыкновению выслал вперёд "легкую" конную рать под руководством князя Бельского, в тайне надеясь на то, что "однофамилец" оступиться или ещё как провалит дело. Потому как Гедеминович питал к этому роду Бельских двоякое чувство.

А началось всё в далёком уже 1519 году, когда князь Иван Михайлович Морткин бежал из Руси в Литву. Там его приняли достаточно тепло и номинально пожаловали в вотчину удел Бельских, предков Ивана Фёдоровича, перешедших на службу к Великому князю Московскому. Так что князь Иван Михайлович довольно быстро стал относительно своим среди литовской знати, и как природный князь из рода Рюриковичей, даже получил свой герб. Тем не менее, "что-то у него не сложилось" на новом месте, и буквально недавно он (хотя в иной реальности это произошло чуть позже, уже в тридцатых годах) вернулся в Московское государство. Вот только потеряв "даренный" удел, он уже привык величать себя князем Бельским. Да и Сигизмунд, словно в насмешку над Бельскими-Гедиминовичами, признал за ним это наименование, потребовав от Василия Ивановича вернуть обратно бежавшего князя Бельского-Морткина. Естественно, что подобное именование тут же подхватили многочисленные недруги истинных Бельских, а Василий Иванович, прямо действуя в духе правила "разделяй и властвуй", вынужден был "принять" подобное обращение. Так и появились на Руси два рода Бельских — Бельские-Гедеминовичи и Бельские-Рюриковичи.

Сейчас Иван Михайлович, которого лишили всех былых мест, шёл при большом воеводе "для посылок". И понятно, что должностью своей он был сильно недоволен, но молчал и обязанности свои исполнял исправно. Получив же под начало "лёгкую" рать, он буквально воспрял и, велев ратникам брать лишь самое нужное, рванул вперёд, стремясь не дать магистру покинуть обречённый град и уйти на север, к морю. И чтобы там главный воевода не хотел, но со своей задачей Иван Михайлович справился. Магистр, понимая, что над Феллином сгущаются тучи, уже собрал обоз и был готов отправиться в Гапсаль, однако не успел. С подходом полков Бельского покидать хорошо укреплённый замок и идти с тяжёлым обозом стало делом опасным, так что фон Плеттенберг так и не сдвинулся с места. А русские полки, рассыпавшись вокруг, надёжно блокировали город-крепость, ожидая, пока главные силы русского войска, не торопясь достигнут этих мест.

Впрочем, осада Феллина началась ни шатко, ни валко. Город сел в осаду и надо было рыть окопы и ставить туры, защищавшие орудия от вражеского огня. Увы, ливонцы стреляли с крепостных стен достаточно метко, ведь они уже давно пристреляли всю округу. И в результате после каждого их залпа русские пушкари недосчитывались нескольких туров, а если совсем не везло, то гибли и сами пушкари, и посошные, что вели работы по укреплению позиций.

Однако после того, как в лагерь Бельского прибыл сам государь, осадные работы значительно активизировались. Пока пехота возводила шанцы и подкапывалась к укреплениям замка, пушкари князя Кубенского принялись методично разрушать стены и башни форштадта Феллина.

Между ливонцами и русскими вспыхнула своеобразная артиллерийская дуэль, которая длилась всю неделю. Несмотря на потери, русские пушкари тоже вели довольно точный огонь. Тяжёлые каменные, кованые железные и литые чугунные ядра русского наряда мало-помалу добивались своего и в конце концов все башни форштадта были сбиты. А в стенах, во многих местах образовались дыры. Пользуясь этим, пушкари частью перешли на зажигательные снаряды и вскоре форштадт занялся пожарами, который никто не тушил, отчего форштадт выгорел весь, осталось всего несколько домов. Всё это, а также отсутствие каких-либо известий извне окончательно подорвали дух гарнизона замка. И пусть в кладовых хранилось ещё достаточно провианта, а в цейхгаузе — пороха и ядер, всё это было уже совершенно бесполезно. Ни наёмники, ни вассалы не желали складывать свои головы за явно проигранное дело. В результате фон Плеттенберг, боясь мятежа внутри больше, чем атак снаружи, вынужден был пойти на переговоры.

Царь Василий Иванович готов был принять капитуляцию Феллина, а магистра взять в почётный плен, но нашлись "горячие головы", которые стали советовать ему покончить и с самой войной одним ударом. Ведь наличие мятежно настроенных наёмников заставит старого рыцаря быть более сговорчивым. А договор требовалось заключать здесь и сейчас, ведь в самой Москве уже давно шли прения между сторонниками скажем так, "выхода к Балтийскому морю", и выступавшими за перенос основной тяжести борьбы на юг, против Крымского ханства. С учётом продолжавшейся постройки Черты, эти представители знатных фамилий кроме устранения угрозы со стороны степей, желали получить и крупный земельный фонд в Диком поле, который можно было превратить в богатые вотчины. Да и дворян, не смотря на их низкий статус, не стоило сбрасывать со счетов, а они тоже желали поместий побольше да побогаче. И юг им виделся куда более востребованным, чем Ливония.

Однако Плеттенберг оказался крепким стариком и всё, на что он был согласен, это перемирие, по которому земли ордена и владения рижского архиепископа переходили под "клиентеллу и протекцию", то есть, под протекторат русского царя до момента подписания настоящего мирного договора.

Обдумав всё малой Думой (не даром в войске находилась большая часть Думы Боярской), Василий Иванович принял данное предложение, после чего Феллин капитулировал, а русские войска вошли в крепость. Сдавшиеся наёмники были вскоре отпущены, а поставивший свою подпись под договором Вальтер фон Плеттенберг со всей возможной "честью" оправлен в Москву.

Так Орден лишился последних боеспособных сил и стратегически важной крепости, а его воля к борьбе была окончательно подорвана. Лишь Ревель, Гапсаль и часть земель на севере, у побережья, ещё имели средства для ведения войны и желание сражаться. Но и они понимали, что без внешней помощи им долго не продержаться.

Русские же на волне такой победы немедленно направили в Ревель грамоту, в которой предложили жителям города бить челом Василию III Ивановичу о переходе в его подданство. Схожие грамоты были направлены и в другие ещё не покорённые города. А чтобы у ливонцев не было сомнений в серьёзности намерений русского царя, войска продолжили погром Ливонии.

При этом всем в ставке царя было очевидно, что после взятия Феллина армия должна была идти на Колывань-Ревель. Нужно было ковать железо, пока горячо. А взятие Ревеля должно было завершить Ливонскую кампанию на мажорной ноте и решало сразу массу задач. Ведь это была стратегическая крепость на побережье, а кроме того с овладением ею Русь получала, кроме Нарвы, ещё один большой порт. Также этим обеспечивались и сильные позиции для последующего дипломатического торга с императором и эрцгерцогом по поводу ливонского наследства.

Однако на пути победоносной армии стоял небольшой городок с крепким замком Вейсенштейн, охранявший пересечения нескольких сухопутных дорог...

* * *

*

Усобица в Крыму временно облегчила давление Степи на русские пределы и крестьяне, сначала по одиночке, да с оглядкой, а потом всё более и более крупными силами потянулись за рубеж Пояса Богородицы, туда, где втуне лежали тучные земли. Вскоре эта стихийная колонизация перехлестнула и рязанские пределы. Причём на рубеж бежали не только совсем обедневшие и холопы, но и черносошные крестьяне, уставшие от давления дворян и вотчинников и ищущие себе более спокойных от наглого посягательства земель. Ну а строящаяся Черта лишь помогала этому стихийно возникшему "движению на юг", регулируя потоки переселенцев и места распахивания земель. Ведь она, по совету одного попаданца, строилась не как в иной реальности единым потоком от начальной точки до конечной, а сразу с двух сторон, от Волги и от Днепра, навстречу друг другу. Причём от Днепра Черта строилась куда быстрее, ведь поначалу она шла по густонаселённым землям былых владений Василия Шемячича, чьи севрюки неплохо справлялись с задачей защиты княжеских земель. В результате здесь хватало и людей, и материалов, чтобы довольно быстро отгородиться от Степи непрерывными укреплениями вдоль от устья Десны и далее по Сейму до стольного Путивля. Но вот потом уже местные розмыслы стали вносить в Черту свои предложения, которые после внимательного изучения по большей части принимались государевым братом Андреем Ивановичем, который своим венценосным братом был назначен главным доглядчиком за строительством.

Вот по их-то задумке Рыльск, стоящий на Свином шляхе, вдруг оказался в стороне от основной линии Черты, которая внезапно вильнула в сторону по реке Вир, отчего у слияния рек Вир и Крыга вновь возродился сожжённый ещё Батыем древнерусский город-крепость Вырь. Потом, пропетляв по слабо лесистой Крыге, Черта упёрлась в огромный лесной район и вышла на берег реки Псёл недалеко от устья Олешни (но не той, что вливается в Воркслу), по которой и пошла дальше вплоть до устья реки Пена. А поскольку в пенской долине издревле росли дремучие леса, то Черта вновь ещё немного спустилась к югу и неожиданно "упёрлась" в Ворсклу, где и "слилась" с другой чертой, только построенной в ином мире — Белгородской — в районе ещё не существующего Карпова, перекрыв, таким образом, собой и Бакаевский, и Муравский шлях. Точнее, будет перекрывать, когда её полностью достроят. Пока же основные силы были брошены на строительство крепостей и завалов в лесных угодьях.

Кстати, такое удлинение, а, следовательно, и подорожание строительства, не сильно понравилось царю, чья казна и без того скудела прямо на глазах, однако "южная" партия, с которой заранее поработал сам государев брат, выступила по данному вопросу единым фронтом. Мол, государь, и места там для обороны лучше, и землицы себе больше прирежем, а, следовательно, у супостата заберём. А коль казна пуста, так деньги у купчишек возьмём, они нынче зело как на заморской торговле обогатели. Ну а то, что это удлинение и сроки постройки увеличит, как-то осталось без внимания. С другой стороны, где пятнадцать лет запланировано, там и двадцать ко двору придётся.

Ох и далеко раскинулись новые границы земель Московского княжества! Вокруг, насколько хватало взгляда, колыхалась трава, а лес хоть и рос, но рос островами, так что даже самую густую и огромную заросль можно было, так или иначе, объехать кругом. И далеко позади остался благословенный Пояс Богородицы, что берёг земледельца от набегов злых татаровей.

Это поле пахали Селянина сыны

Землю потом мешали от войны до войны

Войн было не мало, выпадало сынам

Землю кровью мешали, чтобы вольно жить нам!

Под звонкий аккомпанемент гуслей слова песни из иных времён привольно лились над степным простором. Большой обоз из нескольких десятков возов, крытых от солнца и непогоды крепкой тканью или парусиной, и простых крестьянских телег, укрытых рогожей, медленно тащился по шляху, поросшему высокой травой, что покорно ложилась под копыта коней. А под вечер, расположив телеги и возы для защиты единым кругом, люди садились вокруг нашедшегося среди путешествующих бахаря чтобы послушать неслыханные ранее песни и былинные сказания, из которых выходило, что когда-то давно, до прихода злого Батыги, стояли здесь, в Степи, большие и малые города и сёла, и била ключом обычная мирная жизнь. Рассказы эти глубоко западали в души переселенцев и в думах своих они уже видели, как вновь заколосятся окрест золотой рожью поля и поднимутся из небытия новые поселения.

Вообще-то переселенческие караваны обычно были не столь внушительными, просто на этот раз получилось так, что в Елец почти одновременно прибыло их несколько сразу. Были здесь и новоиспомещённые дворяне, что ехали к своим поместьям с немногочисленными людьми и скромным скарбом, были и простые землепашцы, что шли за жирной землёй и новой жизнью, а ещё пришёл и большой обоз одного думского боярина, который охраняли верхами два десятка всадников в лёгких кольчужных доспехах. Вооружены всадники были копьями и саблями, а к сёдлам были приторочены добротные саадаки с луками. Разумеется, и дворяне, и крестьяне, прекрасно понимавшие, куда они едут, тут же пожелали присоединиться к боярскому обозу, в надежде на защиту от слоняющихся по Дикому полю небольших отрядов крымских людоловов. Ну а боярский управляющий и не возражал. Большой обоз для малых отрядов не по зубам, а от большого отряда и так и так не отбиться. Вот и тащился растянувшийся на многие сажени караван под знойным солнышком через Дикое поле, пока на исходе второй седмицы не показались впереди рубленные в лапу высокие крепостные стены. Это был конечный пункт движения единого обоза, в очередной раз, словно мифическая птица-феникс, возрождённый из пепла город-крепость Оскол.

Город раскинулся на широкой прогалине между россыпью крутобоких холмов и узкой прозрачной рекой. Сожжённый батыевыми воинами, он долгое время лежал впусте, пока не пришли годы наивысшего расцвета Великого княжества Литовского. Тогда-то, при великом князе Витовте, он впервые возродился как центр Оскольской волости Путивльского повета Киевской земли. Увы, но проигранная Витовтом битва на Ворскле прервала начавшуюся было колонизацию Черноземья литовским княжеством. А после и вовсе территорию между реками Оскол, Северский Донец, Сейм и Псёл заселили татары Яголдаевой тьмы. А перешедший на службу к литовским князьям и принявший православие татарский мурза Яголдай Сараевич переименовал Оскол в свою честь и разместил в нём свою ставку. Однако Яголдаево городище просуществовало недолго и было разрушено в начале идущего века во время одного из набегов войск крымского хана. И плодородная местность в округе в очередной раз постепенно стала приходила в запустение.

Вот только в этом мире в одном небольшом монастыре случилось маленькое чудо, которое спустя годы на целых полвека раньше запустило так называемое "движение на юг" русского крестьянства. И это привело к тому, что сожжённое городище не заросло травой, сгинув во тьме веков, а вновь превратилось в город-крепость, вернув себе обратно и древнее летописное название. И вновь весело застучали топоры плотников на высоком меловом мысу у места впадения в Оскол реки Осколец, возводя высокие башни и крепостные стены высотой в три человеческих роста, взять которые будет не так-то легко даже большой армии, не говоря уж про обычные отряды татарских людоловов. А за то, что жизнь в округе не будет праздной, говорило то, что вся окружная местность принадлежала к числу самых опасных участков со стороны кочевников, и при этом была очень удобна в смысле наблюдения за ними. И именно по этой причине здесь уже и сидел назначенный из Москвы воевода, да стоял небольшой отряд поместных и служилых казаков, разъезд которых первым и выскочил к приближающимся возам переселенцев.

— Стой! Кто такие? — грозно вопросил могучий детина, под которым низкорослый ногаец казался вообще маленьким пони.

— Аль не признал, Степан? — усмехнулся боярский управленец, выезжая вперёд. Ещё с утра он пересел из повозки в седло и теперь, как старший в караване, взял переговоры на себя.

— Тихон, ты что ли? — искренне удивился глава дозорных. — А до нас сказки дошли, что тя зимой ливонец порубал.

— Ну было дело, дотянулся один, — кривая усмешка пробежала по лицу Тихона. — Вон там, в толпе холопской идёт теперь.

— Что, решил на землю посадить "кровника", — хохотнул Степан.

— Зачем? — теперь уже удивился Тихон — Воин он справный, по-нашему уже более-менее балакает. Дам ему сабельку — будет хозяйские хоромы от ворога сторожить. А там покреститься в веру православную да бабу какую возьмёт — вот и новый подданный у государя появится.

— Вот всегда у тебя всё наперёд продумано, — усмехнулся в бороду и махнул рукой в перчатке Степан. — Ин ладно, а это кто с тобой?

— Да тут кого только нет. И крестьяне вольные и дворяне с ввозными грамотами в поместья идущие. Пятерых новых помощников вам привёл, однако.

— А хозяйству-то обучил уже, аль опять забыл — в голос по чему-то понятному только им двоим, заржал Степан.

— А вы-то на что? — деланно изумился Тихон. — Сами теперь овощ заморскую сажаете, вот и обучите.

— А нового чего привёз?

— Не, в этом году никак. Князь обещался в следующем, коль всё справно будет, ещё кое-какие явства передать. Всё как всегда: с описью как сажать, да что из того готовить можно. А что, чай понравилось? Аль опять супротив будешь, как был против того зерна заморского, что кукуруз именуется?

— Да что я, дурнее всех что ли? — почти натурально "обиделся" поместный. — Птица твоя заморская на том зерне ух как вес набирает. Да и лепёшки, надо сказать, и впрямь вкусные из неё бабы пекут. А уж початок варёный как вкусён. Эх, раскодрил ты меня, тюдыть твою, аж слюнки потекли. Ладно, пора нам. Ты ж, Тихон, ежели в Осколе задержишься, то заходи в гости. Мы тебе завсегда рады.

— Зайду, чай не к спеху нынче, — согласно склонил голову Тихон.

И поместный отряд с гиком помчался дальше, нести свою дозорную службу. А обоз всё так же неспешно потащился своей дорогой к городу.

У крепостных ворот их опять остановили, но, благодаря всё тому же Тихону, долго держать у входа не стали, а, распахнув скрипнувшие ворота, впустили уставших за долгое путешествие людей и животных внутрь.

Здесь дороги путешественников, ехавших до того единым караваном, окончательно расходились. Крестьянам предстояло выстоять своё у дьяков, отвечая на разные, порой каверзные вопросы. Делалось это для того, чтобы выискать среди приехавших беглых холопов, али иных каких государевых преступников. Вот только толку от этого розыска было мало: земли вокруг было много, а пашенных людей мизер, так что дьяки, даже если и выясняли что, то умело закрывали глаза, вписывая всех приехавших в книгу сошного письма, составленную заранее по работам государевых землемеров. Так что новоприбывшим оставалось лишь получить свою грамоту на землю да на льготы, включая и безналоговые годы, после чего, побросав немудрёный скарб на телегу, покинуть приютивший их город и отправиться за лучшей долей к своему новому наделу. Причём подобные вольные переселенцы зачислялись исключительно в черносошные деревеньки и сёла, за чем внимательно следили дьяки Большого дворца, временами наезжавшие на южные рубежи. Ведь подать с них, едва пройдут льготные годы, пойдёт напрямую в государеву скарбницу. Впрочем, никто не препятствовал дворянам подрядить таких вот новоприезжих на свои земли, но именно подрядить, заключив письменный ряд, а не посадить силой. Конечно, подобные попытки всё же случались, чай дворяне приезжали хорошо если с парой холопов или покрученных крестьян, но чаще всего им быстро били по рукам, особенно тут в осколье, ибо тут за соблюдением царского уложения следил сын боярский Тихон Петров, Никодимов сын, человек думского боярина и царского фаворита князя Барбашина-Шуйского.

Имение своё Тихон выбрал рядом с княжеской вотчиной возле Пузацкого леса. Именье его было большим и достаточно богатым: всё же не зря он у одного из богатейших людей под началом ходил. Да и сам по себе Тихон Никодимыч был парнем не промах и пользовался в Осколе заслуженной славой и уважением. Сам воевода оскольский не зазорным считал его к себе в гости звать.

Впрочем, возможно это было ещё и от того, что и сам воевода был не слишком родовит, хоть и приходился сыном последнему самостоятельному владетелю дорогобужского княжества, князю Осипу Андреевичу. Вот только ни княжества своего не имел и титул свой княжеский он тоже утерял. Впрочем, женат был Иван Осипович Пороша на дочери Василия Андреевича Челяднина, родного брата бывшего боярина-конюшего Ивана Андреевича, и, казалось бы, да при таких родственниках службу при дворе должен был получить хлебную, да вот не сложилось как-то. Нет, забыть его не забыли, но вот ничего, кроме должности оскольского воеводы, урвать для него не смогли (или не захотели). И получил Иван Осипович под свою руку не очень доходную, но очень хлопотную волость. Получил да понял, что сидеть ему тут придётся долго, ибо на подобные места знатные да родовитые не слишком-то рвались, а вот таких как он на них забывали быстро и не вспоминали до той поры, пока с делами своими они справлялись хорошо, и жалоб на них много не слали. Сидит и сидит себе, мороки приказным людям не доставляет. Ну так и пускай сидит. Родне по жене тоже хорошо, чай не кем-то, а целым воеводой пристроили. В общем, к должности своей Иван Осипович относился двояко. Вот вроде бы на кормление ему целая волость отдана, а как кормиться с неё, было ему не совсем понятно.

Но тут на его счастье получил от царя в вотчину землицу недалеко от Оскола один очень деятельный и очень богатый князь. Нет, сам он, конечно, сюда ещё не наведывался, но вот людей прислал не менее деятельных. А уж те с собой притащили столько всяких новин, что местные просто диву давались. И пусть тот же плуг на Руси уже ведали, да только пахать им на волжско-окском окоёме не везде удобно было, потому-то соха-матушка и была у крестьян основным инвентарём пашенным. Вот только орать степную землю сохой да с худосочной лошадёнкой удовольствием было тем ещё. Но деваться крестьянам было просто некуда. А вот княжеские люди пахать новины принялись изначально плугом, да ещё и в упряжь вместо лошадёнок медлительных, но сильных волов поставили. И дело у них пошло куда легче, чем у других, так что земли они вскопали куда больше, чем смогли бы все имеющиеся в вотчине у князя люди, ведя пахоту по старинке. Однако это лишь присказка. А вот сказка уже на севе началась.

Ведь как на Руси обычно сеяли? Выйдет в поле мужик, оденет наполненную зерном севалку через правое плечо да возьмёт из неё горсть зерна и давай его в определённом ритме по полю разбрасывать. А после бороновать, дабы птицы посеянное не сожрали. Вот только умение правильно разбрасывать было весьма хитрым и многим за всю жизнь так и не давалось. Ибо делать это нужно было так, чтобы взошло зерно по всему полю ровно. А у многих ведь без слёз на всходы не взглянешь: ибо в одном месте у него густо, а в другом пусто.

А вот княжеские люди выпустили на поле вместо мужиков непонятный агрегат, представлявший собой деревянный ящик, от которого к земле шли непонятные трубки. Эта махина, которую тянула по полю пара лошадёнок, прокладывала в пашне борозды, оставляла в них семена, и сама же засыпала их землёй. И пусть за время сева агрегат успел пару раз поломаться, но всё одно поля свои княжеские люди засеяли раньше, чем другие. А когда первые всходы показались, то выяснилось, что и хлебушек у них посажен повсеместно ровными рядами без пустых блямб, как у других.

Думаете это всё? Так вот нет.

Пришла пора сенокоса и тут у княжеских людей очередной чудной агрегат нашёлся, что по степи ездил, да сам траву косил. Конечно, по косогорам там или в иной слабо доступной местности всё равно приходилось косой работать, но на ровных участках косила эта косилка сено быстрее и больше, чем косцы. Ну а про то, что косари княжеские все как один литовками махали, а не горбушей привычной, и говорить не стоило. Однако самое интересное княжьи люди оставили напоследок. То есть на уборку урожая. И если у всех вновь вышли в поля мужики с серпами и граблями, то на княжеские поля опять выкатили странные четырёхколёсные возы, которые не тянули, а толкали невозмутимые волы.

Впереди такой махины, на специальном месте ехал человек, державший в руках палку с поперечной колодкой, которой он и сталкивал колосья в короб. Второй человек шагал позади неё и направлял движение животного и повозки. Таким образом агрегат, влекомый волом, катился по полю созревшей ржи, а его клинообразные концы зубьев раздвигали стеблестой и формировали пучки растений. Причём вместо одного пучка, захватываемого рукой крестьянина и срезаемого серпом, у него получалось много пучков, которые формировались сужающимися носками зубьев и срезались их острыми кромками. А уровень зубьев был сделан так, что учитывал даже разность высот стеблей, которым так изобиловала высокорослая рожь. И потому практически все колосья шли в короб этой странной махины, которую Тихон обыденно обозвал "ромейской жаткой". Вот тут заинтересовавшийся Иван Осипович, прикативший в тихоновское имение, и попросил разъяснений, услыхав в ответ примерно такой рассказ.

Много лет назад, когда князь ещё жил в монастыре, попалось ему в руки книга какого-то римского (ещё того, первого Рима) писателя, в котором он и отыскал описание подобного устройства. Разумеется, князь тут же захотел применить её в своих вотчинах, но оказалось, что простая на вид жатка не такая уж и простая, как кажется. Много лет разного рода розмыслы мудрили-рядили над её конструкцией, пока не получилось у них хоть что-то работоспособное. Нынешняя-то жатка, что воевода своими глазами зреет, это почитай уже третий или четвёртый вариант того первого успеха. Дороговато выходит, спору нет, но позволяет убирать урожая больше и быстрее, чем если те же двое с серпом по полю шли.

И по поводу сенокосилки и сеялки был примерно один и тот же рассказ: князь в мудрых книгах про старину вычитал и восхотел, а розмыслы его хотелки в работающие варианты превратили. А как иначе, ведь не мог ни Тихон, ни тем более воевода знать, что про все эти сеялки-веялки князь в научпопе и форумах узнавал. Тут и про сам-то Древний Шумер люди не ведали, а уж про то, что тамошние крестьяне зерно сеялками сеяли и подавно. Ибо умерла эта идея ещё задолго до римской империи. И опыты Эклебена ещё не проводились. А уж сколько нервов и денег стоили князю эти работающие экземпляры, и вовсе мало кто знал. Как и то, что Русь, благодаря его стараниям, на сорок лет опередила европейцев в деле создания сельхозмашин. Ведь первую-то сеялку Камилло Торелло лишь в 1566 году запатентует. А тут вот они — ездят, пашут, сажают, косят да урожай убирают.

В общем, посмотрел воевода на все эти новаторства, да и пошёл думу думать. Точнее, по осени приехал он к Тихону об урожае поговорить и поразился. Выходило, что в пересчёте на одного крестьянина тут и вспахали больше, и собрали тоже. Вот воеводу словно бес в ребро и толкнул: сам не понял отчего, но захотел он в своё хозяйство подобные машины справить. Чай он себе тоже тут землицы немало приобрёл, а людей у него, как и у других, было мал-мала меньше. А пить-есть хотелось досыта. Да и стоил хлебушек немалых денег, и раз застрял он тут надолго, так почему бы и не поработать на свой карман, раз уж сложилось так?

А Тихон воеводу выслушал, согласно головой кивая, да потом цены на агрегаты и озвучил. Тут уже воеводу оторопь взяла: дороговато, однако, выходило. Да только ведь и Тихон торг вести умел, и интересы свои да княжеские блюсти тоже. Что-то он воеводе в дар преподнёс, что-то оформили в долгосрочную аренду с последующей передачей. Вот так и стали князь и воевода живой рекламой механизации сельского хозяйства среди дворян и старост черносошных земель.

Тихон-то, даром что боярский сын, а хваткой обладал деловой. Понимая, что дорого обычному поместному косилку или жатку-сеялку покупать, а траву косить, да урожай убирать всем надобно, начал он предлагать за долю малую в сене аль зерне помощь свою. Да и князь не скупился: прислал уже несколько экземпляров, что было явно избыточно для нынешней вотчины. И пусть не все ещё поместные готовы были по-новому поля орать, но ведь не только они, но и черносошные крестьяне в округе жили. И считать свою выгоду умели. Так что вскоре пришёл Тихон к Ивану Осиповичу с предложением создать в волости этакую машинно-тягловую станцию, сиречь МТС, дабы на пару скупить ещё жаток-косилок-сеялок, да и сдавать их всем желающим за твёрдый процент. А то, что нынче мало ещё людей на подобное идут, так то ерунда: распробуют со временем людишки сию затею и не они, так кто-то другой к чему-то подобному придёт. А так Тихон умельцами, что будут сии жатки-косилки чинить обихаживать, а Иван Осипович своим воеводским словом и людям помогут, и себя не забудут. Заодно запасов хлеба да сена в Осколе побольше наделают, так что коль придут татары — всё легче в осаде сидеть будет. От того и людям хорошо и воеводе от государя поощрение выйдет (уж благодетель-то тихоновский сообщит, коли что!). В общем, сговорились они, и заработала первая МТС на Руси на оскольских чернозёмах на пятьсот лет раньше, чем в иной истории.

Ну а жизнь на южных рубежах, благодаря строительству Черты и наплыву переселенцев, начинала всё сильнее оживать и налаживаться, даже о крымских набегах как-то стали забывать. И как показали дальнейшие события, зря...

"Великая замятня" в Крыму затихла в неустойчивом равновесии, и даже поражение Ислям-Гирея в походе на Хаджи-Тархан не сказалось на нём, хотя битый царевич, прибежав в Очаков, выделенный ему ханом в качестве владения, и ждал, что дядя решит воспользоваться оказией и раз и навсегда покончит с претендентом. Вот только зря битый царевич беспокоился: Саадет-Гирей посчитал, что теперь калга будет куда более управляем, так что на обострение ситуации не пошёл. Более того, уже зимой, чтобы мятежный племянник не заскучал от безделья, он отправил его в набег на Литву. Причина набега была в том, что великий князь литовский и польский король Сигизмунд I отпустил-таки на волю Шейх-Ахмеда, да ещё и задолжал крымскому хану "поминки" за несколько лет. Увы, но изрядно пограбив литовские пределы, орда уже на пути назад, под Каневом, была настигнута большим литовским отрядом князя Константина Острожского и переселённых в южные пределы шляхтичей, объединившихся для отпора, и наголову разгромлена. И что странно, разгром этот боком вышел не потерпевшему поражение калге, а самому крымскому хану, трон под которым ощутимо зашатался.

В то же время Сигизмунд недвусмысленно намекнул, что если хан и калга желают восстановить прежние отношения между Крымом и Великим княжеством Литовским, а также получить столь желаемые ими "поминки", то пускай дядя и племянник окажут Сигизмунду "уважение". А не то он и султану пожалуется, ведь король и султан подписали между собой мирное докончание, по которому обязались земли друг друга не трогать и не зорить.

Вот тут-то Саадет и вспомнил, что обещал Сигизмунду воевать вовсе не с ним, а с его врагом — Москвой. Вспомнил и задумался: нынче ведь основная рать урусов занята была в ливонских пределах и быстро выйти назад, к бродам, уже вряд ли сможет. А раз так, то в ханской ставке посчитали, что вполне могут повторить успех 1521 года. И напрасно Никита Мясной — посол русского царя в Крыму — пытался подкупить мурз и беков в надежде уговорить их на большой поход в Литву. Те, вспомнив, какую добычу они взяли в русских пределах, на время отложили в сторону интриги против хана и возжелали повторить тот удачный поход. Не учли лишь одного: за время "замятни" ханские войска изрядно уменьшились.

Правда ни весной, ни летом Орда так никуда и не тронулась, ибо большая царская рать стояла под Москвой, и встречаться с нею в бою крымцам как-то не хотелось. Но едва до Крыма дошли вести о том, что царь Василий с войском убыл в Ливонию, как Ислам-Гирей со своими людьми покинул лагерь на Молочных водах и поспешил на север, к московским рубежам.

Вперёд царевича гнала не только жажда наживы, но и жажда будущей мести. Дело в том, что ширинский бей Мамиш, как и все уставший от реформ и неуважения османских друзей хана, предложил калге захватить в Руси как можно больше добычи, обернуть её в деньги, а уже их дать турецкому султану в качестве взятки, чтобы купить себе крымский трон. Совет, мягко говоря, был не самый умный, учитывая, что Сулейман Великолепный с юных лет был другом Саадет-Гирея. Но с учётом внутренней обстановки в ханстве была большая вероятность, что он мог сработать.

Нельзя сказать, что в Москве не ждали набега. Посол, используя полоняников, которым устроили банальный "побег", отписал в Москву предупреждение о "вероломстве" хана, да и привычные доброхоты в стороне не остались. Так что государь Василий III и Боярская дума начали готовиться к встрече незваных гостей заблаговременно. А поскольку Черта ещё не была готова сдержать большую Орду, то полки привычно расставили по поясу Богородицы. Пять воевод стояли на Коломне и Кашире, был усилен гарнизон Рязани. Четверо воевод были в Туле и столько же — в Одоеве, у князя Воротынского. И всего на окский рубеж вышло шесть тысяч дворян и их послужильцев.

Правда, с учётом тех двух десятков, что сейчас воевали в Ливонии, и тех, кто сражался на казанской и сибирской земле, получилось так, что военных сил Руси оказалось недостаточно. Война на два фронта впервые показала себя во всей красе. Да так, что, когда, наконец, пришло известие о выступлении татар, разрядные дьяки еле наскребли полторы тысячи сабель для усиления обороны по Берегу.

Хотя поначалу оставшийся в Москве на хозяйстве вместо умершего царевича Петра царевич Фёдор Мелик-Тагирович понадеялся, что вторжения с юга в этом году всё же не будет. Лето выдалось довольно дождливое и дороги давно уже превратились в чавкающие грязью под копытами коней направления, да и воеводы тоже посчитали, что раз в воздухе уже почувствовалось холодное дыхание осени, то татары уже не придут. И тут, как гром среди ясного неба в Москву и в подмосковное село Воробьёво, где молодая жена царя жила на природе в ожидании родов, прискакали гонцы с Берега с тревожной вестью: 'Ислам царевич идёт, а с ним тритцать тысеч тотар'.

И хоть все понимали, что таких сил у царевича быть не может, но всё же Фёдор и думцы, оставшиеся в Москве, слегка растерялись. Второй погром государь им уж точно не простит.

Стоявшие в Кашире и в Коломне воеводы получили немедленный приказ идти к предполагаемому месту форсирования Оки татарами. Сам Пётр оставался в Москве, ожидая новых вестей о намерениях калги и готовя казну к эвакуации. В Воробьёво же убыл большой обоз, дабы увезти беременную царицу подальше от татар.

6 сентября Ислям Гирей с войском подошёл к Ростиславлю, возле которого был удобный перелаз через Оку, и 7 сентября попытался совершить переправу. Стоявшие на московском берегу полки князей Одоевского-Швиха Василия Семёновича и Охлябинина Петра Фёдоровича прекрасно понимали, что если татары, имея многократное преимущество в силах, разом ударят на них, то вряд ли они долго удержатся на своих позициях. Однако им на руку играло то, что из-за сильных дождей вода в Оке значительно прибыла, и переправа через неё оказалась довольно затруднена. А также то, что по реке постоянно ходили струги Степана Григорьевича Сидорова.

Этот весьма неординарный рязанец, переселённый после бегства Ивана Ивановича на московскую землю, попал в разряд Корабельного приказа можно сказать по оказии. Но князю очень понравился немногословный сын боярский, к тому же пользующийся большим и явно заслуженным авторитетом у дворян и даже воевод. В иной реальности сей дворянин почти два десятка лет был незаслуженно обойдён чинами и службой, прежде чем вошёл в состав государева двора, а дети его были внесены в избранную тысячу. Но здесь ему дали проявить себя во всей красе, и он жёсткой рукой держал в узде всю окскую флотилию, которая сейчас радостно обстреливала из орудий татарские тысячи, скопившиеся на берегу или пытавшиеся переправиться через реку. В чём им с левого, высокого берега Оки, помогали русские всадники, расстреливая из луков пытавшихся переплыть мутные воды татар, сами не неся при этом существенных потерь. При этом струги, из-за большой воды не боявшиеся сесть на мель, хорошо разогнавшись на течении раз за разом крушили плывущих своими окованными металлом носами.

Поняв, что прорваться с налёта на московский берег им не удалось, Ислям Гирей собрал в своём шатре большой совет. Мнения на котором радикально разделились. Часть мурз советовали повторить попытку тут, или поискать иное место для переправы, справедливо считая, что больших сил урусы всё равно выставить не смогут: от Ливонии до Москвы не один день хода. Однако другая часть считала, что самый важный фактор — фактор внезапности — уже утерян и переправиться на московский берег им вряд ли удастся. И искать новое место тоже не стоит. Ведь река нынче, словно по наущению иблиса, куда полноводнее, чем обычно и большинство бродов стало просто неодолимо для конницы. А ещё за спиной стояли непокорённые крепости, в которых до поры до времени отсиживались урусутские воины. И как бы дорога назад не стала более тяжёлой. Так что, взвесив все за и против, и кляня неверную судьбу, Ислям Гирей приказал своему войску отступать.

Оскол о приближении орды узнал вовремя: не зря всё же дозоры далеко в степь ходят. Узнал сам и ближайшие селения предупредить успел. Люди, хоть и расслабились в последние годы, но укрытия для таких дел всё же приготовили, и теперь кто в чащобы непролазные подался, а кто под защиту стен. Не один ведь Оскол крепостью был. Многие дворянские усадьбы были превращены в маленькие замки, за стенами которых легко можно было пережить набег не имеющих осадных механизмов кочевников. Та же барбашинская вотчина была обнесена высокой земляной стеной с частоколом и башнями поверху и глубоким рвом перед ней. А на башнях грозно поблёскивали в сторону поля пушки.

В общем, крестьянский люд, побросав все дела, быстро укрылся в ближайшем к проживанию укрытии и теперь с тревогой наблюдал за проходящей мимо них силою.

Первые разъезды появились у Оскола аккурат перед закатом, а с утра к городу стали подходить и основные силы. Сам царевич, приблизившись верхом на скакуне на безопасную дистанцию, хмуро оглядел выросшее на пути препятствие. Помня о неудаче под Хаджи-Тарханом, он хорошо понимал, что попытка забраться на стены лишь с помощью лестниц сулит его армии только ненужные потери. А никаких иных средств для осады у идущей в набег орды не имелось.

Так что крепость ему быстро не взять. А он ведь не для того шёл сюда, чтобы встать перед первым же укреплением. Так что не стоит тут задерживаться, и пора двигаться вперёд, к Оке! В конце концов, степная армия врывается в атакуемые земли вся целиком, не имея коммуникаций, по которым должна снабжаться. И этим она и отличается от армий оседлых народов. Грабя и убивая, питаясь тем, что успела найти в чужих домах, татарская орда не боялась, что ей отрежут снабжение засевшие за стенами небольшие отряды.

Вот только возвращение назад было для орды не таким триумфальным. Не было с ней ни верениц набитых хабаром телег, ни верениц связанных рабов. Тёмной змеёй орда протекла мимо затворившихся крепостей и скрылась в степи, кусаемая исподтишка лёгкими отрядами поместных.

Однако этот поход не прошёл бесследно, сильно ударив по экономике южных земель и напомнив русичам, что вековой враг никуда не делся, так что работы по застройке Черты нужно было ускорять. А дозоры, высылаемые в степь, усиливать.

Однако большой поход Орды пусть и обошёлся без трофеев, но никак не без последствий. В Москве вернувшийся из похода государь Василий Иванович приказал утопить крымского посла Саадета в реке за "вероломство". Да и хан, как позже стало известно от доброхотов, тоже был вне себя от ярости. И весь свой гнев выплеснул именно на виновников похода. В результате по весне обиженный в лучших чувствах Ислям Гирей возобновил борьбу против своего дяди, да только воинское счастье в очередной раз изменило ему, и крымский хан при поддержке осман в жаркой битве разгромил царевича. Ширинский бей Мамиш, поставивший не на того, был казнён, а Ислям Гирей едва спасся с несколькими своими слугами и, прибыв в южные литовские владения, под Черкассы, попросил у великого князя литовского Сигизмунда Старого защиты и помощи. А также войска. Ибо грезить о ханском троне, не смотря на очередной разгром, не перестал.

И "Великая замятня" в Крыму вновь набрала обороты...

* * *

*

Ох вы деньги, деньги, деньги рублики,

франки, фунты, стерлинги да тугрики.

Ой вы день-день-день деньжата, денюжки,

Слаще пряника милее девушки.

Все ищут ответа в чём главный идеал,

пока ответа нету — копите капитал!

Именно такую песенку напевал Андрей, листая финансовые отчёты своих компаний. Читал и морщился. Вот вроде деньги были, ведь русский рынок был огромен и с жадностью пожирал всё: железо, медь, ткани, лесоматериалы, стекло и бижутерию — всё то, что выпускали его мануфактуры, не говоря уж про дары вотчинных земель в виде зерна, мяса и овощей. И в тоже время их не было, ибо их пожирали проекты, которые тянул на себе князь. Слава богу, хоть купцы наконец-то расшевелились и даже вошли в раж, отчего торговые компании перешли, наконец, в режим самоуправляемости и саморегулирования. Огромные доходы заставили их сбросить шоры с очей и отринуть любимую всеми поговорку: "деды так делали". Делать-то делали, но вот ТАКИХ доходов как раз-то и не получали. Так что теперь купцы уже сами шли в конторы, а векселя выкупались, словно хлеб в голодные годы. Однако, кроме торговых компаний, у князя были и другие, куда более затратные программы, отдачи от которых в ближайшие годы ждать просто не приходилось.

Одна будущая обратная славянизация Померании чего стоила. И пусть основные действия спланированы аж на пятидесятые годы, но уже сейчас семь молодых и довольно сообразительных кашубов было взято им на собственный кошт и отправлены на учёбу, сначала в его камской школе, а потом, по их окончании, переводом в Московский университет.

Не меньше денег тянула и его разноплеменная ЧВК. Вот от них выход точно будет очень и очень нескоро. Возможно, что и не будет вообще при жизни князя. Но увы, он не государь, чтобы самостоятельно вести внешнюю политику. Такое Василий Иванович точно не поймёт, а недруги с радостью используют в своих интригах. Так что все вмешательства в европейскую историю придётся делать за счёт таких вот ЧВК. А вмешиваться было куда, ведь подчас одного лёгкого толчка не хватало, чтобы история пошла по иному сценарию. И один из таких моментов как раз стремительно приближался. Да так, что Андрей уже по-настоящему боялся не успеть. Потому как для полной верности ему был нужен фанатик. Католический фанатик. Фанатик истово верящий и готовый терпеть пытки ради идеи. К тому же, прежде чем он сыграет свою роль, нужно было ещё подготовить нужные декорации и правильно расставить все фигуры. И как всегда, времени и денег на всё не хватало.

А впереди уже маячила австралийская экспедиция, которая тоже требовала денег. И не только на провоз колонистов, но и для других целей. Каких? Да хотя бы подкупа. Вот не помнил Андрей, когда испанцы ввели запрет на вывоз мексиканской кошенили и потому заранее готовился к тому, что придётся подкупать испанский чиновный люд. Зачем? Ну как вам сказать. Из этой кошенили делалась карминовая краска. И краска эта на рынке стоила очень дорого, так дорого, что испанцы даже запретили вывоз жучка, несмотря на то, что краски этой на рынке постоянно не хватало. Причём это был товар годный как для Европы, так и для Азии, что позволяло покупать азиатские товары не только за золото и серебро.

А причём тут Австралия? Так всё просто. В той же "Наука и жизнь" была статья, где описывалась борьба людей с нерасчётливо привезённой флорой и фауной. Нет, речь шла не про кроликов, и не про навозного жука, а про кактус. Да-да, самый обычный кактус опунцию, которая стала настоящей бедой Австралии. Но главное, что врезалось в память попаданца — это зачем в Австралию завезли этот кактус. А всё из-за той же кошенили. Но мало того, чуть позже австралийские переселенцы поняли, что высушенную на солнце опунцию можно пережигать в поташ, который тоже был востребованным товаром на рынке. И только технический прогресс не позволил австралийцам использовать кактусовые дары себе во благо. Но до открытия анилиновых красителей и калийный удобрений в шестнадцатом веке было ещё далеко, а вот вовремя вывезенная опунция и самки кошенили дадут русской австралийской колонии шанс быстро выйти на самоокупаемость.

Что в условиях постоянной нехватки денег было просто как глоток воды для страждущего в пустыне. Ибо Австралия была Андрею нужна. Очень нужна.

Во-первых, это земля, которую ещё долго не откроют, хотя об её существовании и догадывались как в Европе, так и в Азии. Причём азиаты даже посещали северные берега, но при этом колонизировать их не имели никакого желания. Как и голландцы, что первыми из европейцев открыли материк. Ведь австралийские аборигены жили в условиях каменного века, довольствовались охотой да собирательством, про нормальную торговлю не ведали, а главное, не имели тех ценностей, что были нужны колонизаторам. Так зачем тратить драгоценные ресурсы на эти негостеприимные земли? И потому появившимся там русским колониям долго никто не будет угрожать.

Во-вторых, это родина эвкалиптов. А эвкалипты — это прекрасные живые насосы, которые позволят быстро осушить заболоченный, а оттого весьма малярийный, кусок южного побережья Явы. Зачем? Да чтобы там на три века раньше вырос теперь уже русский порт Чилачап. Почему там? Да потому что Ява довольно-таки густо заселена и на ней есть свои государства, которые были способны дать отпор даже португальцам весь шестнадцатый век. Но все они жмутся к северному берегу, а южное, отделённое горами, ни их, ни португальцев не интересовало. За весь шестнадцатый век португальцы так и не удосужились закартографировать южный берег острова. То есть опять же под носом у аборигенов и португальцев можно будет спокойно жить и развиваться некоторое время. А иметь базу, про которую никто не знает, это, согласитесь, дорогого стоит.

Ну и в-третьих, южное побережье Явы — это горы, а в горах хорошо растёт хинное дерево. Которое, впрочем, ещё нужно добыть.

Так что от своих планов войти в Азиатско-Тихоокеанский регион Андрей отказываться не собирался. Но чёрт, как же дорого всё это стоит. Он — один из богатейших людей на Руси — еле-еле сводил концы с концами. Но при этом оттаскал бы любого за бороду, кто посмел бы хоть заикнуться, что он тратит деньги зря. Ибо он точно знал, что прогресс не остановить и весь вопрос лишь в том, кто оседлает его, а кто будет плестись в хвосте. И для решения этого вопроса у него уже прорабатывались планы на ближайшие два года, в которые идущая Ливонская война, как и тёрки с Ганзейским союзом, были пресловутыми палками в колесе. Так что он уже даже пожалел о своей несдержанности там, у Ревеля. Потому как теперь было нужно срочно разруливать сложившуюся ситуацию, создать которую он умудрился сам и буквально на пустом месте. Хотя, положа руку на сердце, стоило принять, что использовать наработанные веками ганзейские связи у него не получилось. А раз так, то Ганза теперь только мешает и дать ей хороший отлуп, наверное, всё же стоит. Главное не надорваться при этом.

Ну да не боги горшки обжигают!

* * *

*

Полуденное солнце нестерпимо ярко сверкало в ясном небе. Корабли, поскрипывая снастями, отдыхали стоя на якорях, и крикливые чайки кружили у верхушек их мачт. На юте флагманской шхуны, затянутом парусиновым тентом от палящих лучей, раздражённо ходил от борта к борту начальник экспедиции, изредка поглядывая в сторону берега, откуда доносились громкие крики и хохот мореходов. Сегодня на эскадре был объявлен парко-хозяйственный день, включавший большую приборку на кораблях, помывку личного состава и постирку белья и одежды. До обеда мореходы буквально вылизывали свои суда, заодно выкачивая в море всю накопившуюся за последние месяцы в трюмах воду. Которая, кроме того, что служила причиной гниения корабельного дерева изнутри, ещё и превратилась в источник весьма неприятного запаха.

Качали её как с помощью насосов, так и с помощью черпаков и вёдер, причём на эту работу были выделены в основном те, кто сумел проштрафиться за время плавания. Остальные же драили палубу и переборки по своим заведованиям, так что время до обеда пролетело буквально незаметно.

После того, как суровые старшие помощники провели тщательнейший осмотр результатов многочасовых стараний экипажей, на кораблях объявили обед, а потом постирку и помывку, ради чего на берегу были сооружены чаны для кипячения белья и шалаши из подручных материалов для бань. Некоторые мореходы захотели даже искупаться, но вода, не смотря на жаркий день, оказалась удивительно холодной, так что желающих поплескаться в море резко поубавилось.

— Да где его черти носят, — в сердцах воскликнул Григорий, в очередной раз осмотрев горизонт в подзорную трубу.

Причина его раздражения была проста: ушедший на разведку "Гридень" задерживался уже больше, чем на сутки. И это начинало тревожить начальника экспедиции. Обычно его командир — опытный кормщик Фома Анкундинов — такого себе не позволял. Тем более, что штормов, на которые можно было бы списать опоздание, тоже за это время не случилось, а вот с учётом того, что воды местные были для русичей настоящей терра инкогнито, то с каждым новым часом мысли Гриди склонялись к худшему. Нет, он не боялся потери корабля (сам князь, отправляя его в эту экспедицию, был уверен, что вернуться назад далеко не все), он боялся той безвестности, что окутает пропажу. Одно дело сказать родне, что их родич погиб, и совсем другое, что он, возможно жив, но точно никто не ведает. А ведь отпевать живого — грех. Да и жена получается в таком случае как бы и не жена и не вдовица. Будет всю оставшуюся жизнь подобной неустроенностью маяться. Вот и метался по юту молодой флагман, не зная, что ему делать.

Тимка, распаренный после бани, попытался, как мог успокоить товарища, но не преуспел и тогда зашёл с другой стороны: велел вестовому вынести на ют столик и кувшин с вином. В результате Григорий сломался на втором кувшине, после чего был отведён в свою каюту и уложен в кровать. Но на следующий день всё повторилось вновь, и только к вечеру третьего дня сигнальщик разглядел в морской дали пятна парусов. Ещё спустя несколько часов стало понятно, что к бухте приближается именно шхуна. Однако до заката оставалось совсем недолго, так что ночевать "Гридню", а кроме него шхун в ближайшей округе просто не могло быть, предстояло в море. И раз всё откладывалось до утра, то Тимофею хоть и с трудом, но удалось уговорить Григория пойти отдохнуть, справедливо полагая, что утро вечера мудренее.

И действительно, утром давно ожидаемый "Гридень" прямо с рассветом вполз в бухту и, бросив якорь, немедленно спустил лёгкую ёлу, служившую разъездным катером, на котором Фома и прибыл на борт "Новика", где его уже поджидал полный праведного гнева Григорий.

Однако Фома никакой вины за собой не чувствовал. По его словам, когда шхуна уже шла назад, с неё углядели на берегу отсветы костра. А где костёр, там обычно есть люди. А люди — это ценнейший источник информации. Вот Фома и решил захватить их для вдумчивого расспроса. Для чего лёг в дрейф, ибо подходить ночью к незнакомому побережью остерёгся. В результате на следующий день русичи разглядели, как после восхода солнца от берега отвалил большой плот, с которого слишком поздно заметили лежавшую в дрейфе шхуну. А заметив, попытались сбежать, отчего в этот раз мирного знакомства с аборигенами не получилось, ибо дрались аборигены упорно и практически до конца. Так что плот был без всяких изысков просто взят на абордаж, а его груз: ткани, фрукты, резная кость и немного вещей, сделанных из золота и серебра — реквизирован. Ну и выжившие аборигены, разумеется, взяты в плен. А вот городов на побережье ими замечено не было, так что где поживают эти неизвестные инки, экспедиции до сих пор не было известно.

Оценив результат разведки, Григорий велел отдать пленных переводчикам, а экипажам продлить отдых на берегу, пока не удастся вырвать у тех достоверную информацию.

* * *

*

Да, не таким представлял себе поход во сибирские украйны князь Михаил Иванович Барбашин-Шуйский. Читал он летописи, слушал рассказы младшего брата, смотрел нарисованные в разные годы карты, а думалось всё же по-иному. Увы, реальность взяла своё.

Легкие струги и тяжёлые насады сибирской рати, покинув Усолье-на-Камском, скорым ходом двинулись вниз по Каме, пока не достигли устья Чусовой реки. Здесь пришлось уже грести против течения. Причём чем ближе был заветный Камень, тем мощнее становилось течение. А посреди быстрого потока там и тут торчали из воды огромные скалы, что вместе с мелями таили для путешественников большую опасность. И потому чем дальше поднимались суда флотилии, тем больше сил тратили гребцы, и всё чаще приходилось воинам превращаться в бурлаков. Тяжелые насады и струги люди тянули бечевой, подталкивали плечами, скользили на мокрых камнях и срывались в холодную даже по лету воду.

Так с трудом флотилия достигла устья другой реки, вливавшейся в Чусовую, с узким руслом и мощным течением, но с чистой, прозрачной водой, отливавшей серебром. За что и получила своё прозвище — Серебрянка. Здесь оставили тяжёлые нассады, которым предстояло вернуться в Усолье-на-Камском, и продолжили путь на более лёгких стругах, в которых пришлось изрядно потесниться. Зато "опыт атамана Ермака", с его запрудой реки парусами, известный тут благодаря одному попаданцу, неплохо помог царским воеводам в их походе по мелкой реке.

Но рано или поздно, а речной путь должен был закончиться, и войску предстояло совершить настоящий подвиг — переправить свою флотилию посуху через горы. И ведь в отличие от Руси на Камне волоков не было. И чтобы добраться до перевалов, воинам предстояло прорубить просеку в чащах и буреломе, и прокладывать себе новый путь.

А для того, чтобы взять с собой и корабли их пришлось максимально облегчить. Снимали все: пушки, ядра и картечь, тюки с припасами и бочки, весла, рули, снасти. И всё равно струги весили довольно много, так что в бечеву впрягались многими десятками, изрядно лили на свежеошкуренные брёвна дёготь и так одолевали за верстой версту, оставляя за собой кровавые отпечатки содранных ладоней.

Коробья, тюки, бочки несли на плечах ратники в пропотелых рубахах. Пушки тащили волоком следом за судами. Горные перевалы, по которым шло войско, имели большие седловины, основательно заболоченные даже в летнюю пору. Но трудно было сказать, помогало это людям или больше мешало их пути.

Наконец настал тот день, когда перевалы остались позади, и теперь войску предстоял путь вниз. Правда, мелководные ручьи, вдоль которых шли русичи, были непригодны для спуска на воду стругов, так что ещё неделю с трудами великими их спускали бечевой с Камня до истоков невеликой реки Баранча, притока Тагила. Здесь уже можно было забыть о тяжком труде, загрузить суда обратно и пусть и с большими предосторожностями, но поплыть на стругах, а не тащить их, сдирая руки в кровь. Семь десятков вёрст, что текла Баранча по сибирской землице, войско проскочило в несколько дней, и вот уже перед взором воинов предстал Тагил, с которого начиналась большая вода и свободный путь для судового каравана. Ведь в ширину Тагил имел аж пару-тройку десятков саженей, а в глубину — полсажени точно.

Струги, вздев паруса в помощь гребцам, величаво вошли в тагильские воды и неспешно плыли по течению. А вокруг расстилались безлюдные берега, золотившиеся песком, и красующиеся поднимавшимися над водами статными соснами. Изредка встречались ловившие по укромным местам рыбу вогулы. Их не трогали, даже привечали, попутно расспрашивая об окрестностях: кто, где живёт, да кто кому ясак платит. Заодно устраивали меновую торговлю, лакомясь свежей рыбкой да убоиной.

Чуть позже примчался к берегу и местный князёк Иртег. Много пожил на свете вогулич, многое повидал, вёл выгодную торговлю шкурками с купцами из-за Камня, что приходили каждый год по зимнему пути, и сразу понял, чутьём почуял, что пришла в их земли новая сила, которая уже не уйдёт. И сомнёт любого, кто встанет у неё на пути. А потому и пришёл первым — договариваться.

Разговор с ним вёл второй воевода, князь Леонтий Иванович Шумаровский-Щука-Шамин, ещё в Москве назначенный царём воеводой далёкой и не взятой пока что русскими Чинги-Туры. Ну а тот, ни государя, ни себя, по обычаю, не забыв, ясак князьку поставил посильный. Так что расстались князья весьма довольные друг другом. Иртег вернулся в свои владения, а войско пошло дальше. И как-то даже незаметно для себя вступило, наконец, в пределы Сибирского ханства.

Теперь всё чаще стали попадаться им на глаза кочевники, что, завидя чужую рать, предусмотрительно угоняли стада подальше от реки. Их тоже не трогали, хотя сведения о том, что готовят вторгнувшимся русичам местные мурзы и были нужны. Но воеводы справедливо посчитали, что ушедшие по весне на выпас, скотоводы вряд ли что знают, а портить отношения с будущими данниками — идея так себе. Хотя вот от лошадок бы многие дворяне вовсе бы не отказались. А потому вперёд был выслан усиленный дозор, дабы перехватить таких вот кочующих у какого-либо брода-водопоя, да сторговаться на десяток-другой коней, способных нести воина. Но раньше, чем дозорные встретились с каким-нибудь кочевьем появились на берегу первые всадники в островерхих шапках, с круглыми щитами за спиной и неизменным луком под рукою. Запели первые стрелы, жахнули в ответ лёгкие гафуницы. С этого первого столкновения и начался потом историками отсчёт покорения Русью Сибири...

Как известно, Сибирское ханство вовсе не было дикой, безлюдной окраиной. Его территорию населяли различные и порой довольно многочисленные племена, пусть и стоявшие на разных этапах общественного развития, и покрывала целая сеть укрепленных городищ, в которых развивалась своя промышленность в виде гончарного производства, ткачества, плавки и обработки металлов. И пусть большая часть вогуличей занималась охотой и собирательством, а татар — скотоводством, разводя лошадей и овец, но в пойме рек Тобола и Иртыша уже существовали и очаги земледелия. Да и на берегах Туры-реки, куда вынесло ратные струги, тихие леса часто прерывались полянами, а темные холмы дымились испариной, словно ожидая своего земледельца.

Так уж получилось, что земли по верхнему и среднему течению Туры в орбиту политического и культурного влияния Сибирского ханства входить стали совсем недавно. Смелый и решительный хан Ибак не только положил конец ордынской столице Сараю и убил последнего хана Большой Орды, но и раздвинул пределы своей державы на земли ханты и манси, вот только последующая пертурбация в политической жизни ханства вовсе не способствовала укреплению его влияния, так что многие местные князьки вновь почувствовали себя вполне самостоятельными владыками. И теперь не все из них были готовы принести шерть русскому царю, как тот же Иртег.

Вот и мансийский князь Ахтамак засевший в укрепленном городке Чинигиды со своими родственниками, слугами, рабами и горсткой богатырей-уртов, мнил себя через чур самостоятельным владетелем. Ведь его обширные владения, раскинулись на много дней пути по окрестным лесам. А ежегодный ясак позволял содержать небольшой, но хорошо обученный отряд воинов. В детстве отец Ахтамака отдавал его в качестве аманата в Чинги-Туру, так что воспитывался юный манси среди иных взглядов и правил. А потом, воспользовавшись смутой, сбежал в родные леса. Но науку ту не забыл.

Не дали забыть. Ведь с незапамятных времен жили манси небольшими родами-селениями. И в каждом таком селении были свои старейшины, от благорасположения которых зависел любой вогульский владетель. Захотят старейшины — посылают в княжеский городок ясак, не захотят — оставался князец с носом. И принудить их к повиновению было ой как трудно, ибо кочуют вогульские юрты кто как хочет и где как хочет. Да и зимних деревень у каждого рода по две-три — попробуй-ка, найди! Но трудно вовсе не значит, что невозможно, особенно если у тебя есть хорошая дружина и умелые следопыты. Только ведь куда лучше умело использовать чужой опыт, поставив сильные стороны сопротивлявшихся себе на службу. Вогулы сильны родом, значит надо взять младшего родича старейшин к себе в город, и благосклонность их к князю будет уже совсем иная.

Как сказал бы один попаданец — опередил своё время Ахтамак, опередил и в тоже время — опоздал. Лет так на триста опоздал. Вот такая вот коллизия, ибо с двух сторон был он зажат куда более развитыми в государственном строительстве народами, которым его нарождающееся среди вогульских лесов государство было вот совсем никак не нужно. А вот ясак, в виде драгоценных шкурок — очень даже нужен. И то, что русские в этот раз куда раньше двинулись в Сибирь, большой роли для него не играло, ведь и Сибирскому ханству тоже нужны были и ясак, и новые данники, и новые верующие. Потому как мусульманская вера вот уже второе столетие распространялась на сибирских просторах.

Так что не было вины князя в том, что у него ничего не получилось. Просто не могло получиться. Ведь сколько раз в истории было такое, что нарождающееся объединение людей просто и без затей смахивалось с исторической карты более устроенным и оттого более сильным объединением, решающим сугубо свои геополитические проблемы. А вогульские княжества зарождались как раз между двумя гегемонами, бьющимися за право быть единственной державой: расправляющей крылья Русью и идущими к упадку (по крайней мере, в данный момент) осколками Орды...

О том, что в его владения пожаловала большая чужая рать, Ахтамак узнал довольно быстро: в Чинигиды прибежали верные люди с дальних затонов. Ох не вовремя пожаловали чужаки: многие юрты ушли на летние промыслы к берегам рек и лесных озер, но князь всё же разослал гонцов во все концы своих владений. И велел шаманам испросить волю духов. Вот только русские струги подошли к его столице куда раньше, чем воины подвластных старейшин.

Чинигиды лишь по местным меркам считались большим поселением, а в действительности это была небольшая крепостица защищенная земляными валами на вершине которого высились деревянные тыны из заостренных кверху бревен. Доступ к валам затрудняли рвы, в которых тоже были вбиты колья с заостренными концами.

Тут высадившиеся на берег воеводы задумались: брать крепостицу приступом — много людей положишь. Уж больно луки у вогуличей были дальнобойные. За сотню шагов от крепостицы стрелы летят. Уже вон и поранили самых глупых. Так что взяли её в правильную осаду, да и отдали на откуп пушкарям. А те и рады: за два дня превратили все стены в развалины, после чего в бой ринулись поместные. Не воевать, нет, а добивать несговорчивых.

И добили, да так, что в живых едва с десяток людишек и осталось. Зато среди них нашёлся упитанный карапуз — младший сын сгинувшего в развалинах местного князьца. И местный же царедворец Тягрул, что в любимчиках у князя не ходил, но местный расклад знал довольно хорошо (он-то, кстати, сына князьца и спас, так, на всякий случай). Ну и как тут было не воспользоваться оказией? Тем более, что и местность вокруг была весьма удобна и для проживания, и для сторожения пути что на Русь, что из Руси. А потому решили воеводы ставить тут новую крепость по плану, что набросали идущие с ратью розмыслы.

Пока начальные люди судили да рядили, стали выходить к Чинигиде вассальные отряды. Встречать их выходил Тягрул, которого многие старейшины знали в лицо. Быстро оценив сложившийся баланс, многие шли на поклон к царёвым людям, а некоторые пытались тут же уйти назад, но повезло лишь самым первым. А потом русичам достался-таки в руки небольшой табун степных лошадок и, поскольку многие поместные, не смотря на судовую рать, везли с собой конскую сбрую, то теперь у армии появилась и своя кавалерия. Которая, используя своих и местных вогулов, шла вдогон за несогласными и настигнув, рубила их до смерти, разом показывая, что будет тем, кто ослушается новую власть.

Однако долго задерживаться у Чинигиды русским было не с руки, а потому, оставив тут нескольких детей боярских и полсотни "охочих людей" да казаков, они двинулись дальше. Впереди теперь дозором плыли струги Камского полка, а перед ними бежали в лёгких лодках вогулы князя Аюки, давно привыкшие жить бок о бок с русскими. И благодаря их работе, всё чаще стали появляться на берегу товары немой торговли: шкурки, варёное мясо, рыба сушёная и копчёная, да разная зелень. Их забирали на суда, оставляя взамен ножи, топоры, да стеклянные бусы, взятые с собой как раз для подобного. Князь Шуморовский хотел сразу расположить к себе своих будущих ясачников...

Сидя в своём дворце, сложенном из сырцового кирпича, хан Кулук-Салтан прекрасно понимал, зачем в его владения вторглись русские. Понимал и готовился к неминуемой битве, разослав гонцов ко всем мирзам и бекам, а также в подвластные племена вогуличей. А разослав, принялся сетовать на судьбу: какой же всё-таки она бывает несправедливой! Ведь всего два года прошло, как он сумел объединить ханство, уничтожив подлых Тайбугинов, и, казалось, что теперь у его страны открылась прямая дорога к процветанию. Нужно было лишь укрепить свои владения: ставить больше городков, посадить на землю больше пашенных людей, поставить больше кузней и научиться самим делать пушки, без которых нынче не обходится ни одна война. Но вместо этого он поддался настойчивым просьбам казанских беглецов и попытался захватить Казань. Нет, стать казанским ханом и объединить два ханства в одно он хотел и сам, что уж тут говорить. Но не получилось, разбили его рать в казанских пределах и вот теперь новая напасть пришла на земли ханства. Которую он, положа руку на сердце, не ждал так скоро, ибо ведал, что урусуты крепко завязли в Ливонии, а за их спиной горела восстанием казанская земля, да и крымские сородичи отвлекали на себя часть их сил. Но враг каким-то образом нашёл "лишние" войска, которые теперь надобно было встречать во всеоружии, а его лучшие багатуры полегли в далёкой казанской землице. Да ещё и казна оказалась сильно опустошена, так что даже пушки в Бухаре ему не на что было закупить, и он собирался это сделать позже, после сбора всех податей и ясака. Но русские пришли слишком рано.

Между тем к столичной Чинги-Туре постепенно собирались воины со всего ханства. Увы, но среди них было слишком много молодых джигитов, вышедших в поход с одной плохой сабелькой и в стёганных халатах вместо доспехов, ибо хорошие доспехи их отцов достались урусутам-победителям. Но всё равно ордынская рать выглядела весьма внушительно. К тому же в самой Чинги-Туре оружейники работали не покладая рук, выковывая клинки, мечи и острые кривые ножи для ханского войска. Так что ещё ничто было не решено и только аллах ведает, кому повезёт в предстоящей битве.

Русские суда появились в виду Чинги-Туры перед обедом и застыли на воде, вне досягаемости татарских стрел. А потом пристали к противоположному берегу, где их военноначальники явно устроили совещание. Кулук-Салтан было расслабился, но ближе к вечеру проклятые урусуты отчаянной атакой сумели сбить небольшие кордоны и высадиться на речном берегу, после чего ещё и удержали захваченный плацдарм, отбив атаку посланных им конных сотен. А потом на землю пала ночь и оба войска стали готовится к завтрашнему сражению.

С первыми лучами солнца запели трубы в царском войске, призывая ратников на молебен, а следом закричали муллы в стане татар призывая воинов на молитву. Оценив ощетинившийся строй урусутов и деловую суету за их спинами, Кулук-Салатан понял, что сами они атаковать не собираются, по крайней мере пока, и после короткого совещания принял решение сбросить их в реку до того, как на этот берег высадиться вся оставшаяся урусутская рать. И повинуясь его сигналу татарская конница, с гиком и пронзительным воем понеслась на изготовившийся к бою русский строй. Под топотом сотен копыт загудела земля. И казалось, что нет силы, способной остановить эту лавину. Туча стрел взвилась в воздух и со свистом понеслась в сторону русских. Ещё чуть-чуть и удалые багатуры врежутся в пеший строй.

Но русские не зря не спали почти всю ночь. Они рыли землю и вязали ежи из толстых брёвен, которые создали перед ними труднопреодолимую преграду. А когда атакующая лавина приблизилась достаточно близко, вся их первая линия вспухла густым белым дымом, и свинцовые пули ударили уже по набегающим татарам. Следом грозно рыкнули небольшие пушечки, послав во врага ядра и дробную картечь. Не выдержав столь "доброго" приёма, Орда отхлынула, но затем, подгоняемая своими начальниками, снова ринулась в атаку. И снова откатилась назад, не достигнув главного — вступить в рукопашную схватку с ненавистным врагом.

А на третий раз вслед за откатывавшейся ордой ринулись в атаку немногочисленные русские всадники. Воеводы рискнули и не прогадали: татарский плановый отход постепенно стал превращаться в банальное бегство. И напрасно мурза Баянда попытался собрать подле себя ещё не поддавшихся панике воинов. В короткой рубке они смогли лишь ненадолго задержать преследователей, но сам мурза по итогу попал в плен, а бегство армии продолжилось.

Видя подобный исход сражения, хану ничего не оставалось, как в окружении преданных стражников покинуть поле боя и не заезжая в столицу, скорым ходом помчаться в Искер, где он надеялся пересидеть зиму и собрать новые войска. Ведь одним поражением битва за Сибирь далеко ещё не окончилась.

Ну а в самой столице было в этот вечер очень тревожно. Славный город Чинги-Тура располагался на высоком мысу при впадении реки Тюменки в Туру, окруженный аж тремя линиями укреплений: рвами и валами. В центре города высились мечеть и дворец правителя, сложенные из сырцовых кирпичей, а улицы города составляли стоящие рядом юрты и глинобитные дома-мазанки. У внешних ворот города расположились бревенчатые караван-сараи, в которых нынче заперлись немногочисленные купцы, пришедшие в Чинги-Туру в столь недобрый час.

Город по сибирским меркам был большой и достаточно укреплённый, вот только защищать его оказалось, увы, некому. Жители столицы, едва до них донёсся слух о бегстве хана и гибели ханского войска, начали, не смотря на ночь, спешно покидать свои дома. Пользуясь полнейшим безвластием, ворота города были распахнуты настежь и через них выходили и выезжали верхом или на возах многочисленные беглецы. Особенно спешили те, у кого в хозяйстве имелись русские рабы, захваченные в ходе опустошительных набегов в разные годы. И те, кто ушёл до рассвета оказались правы: с рассветом к воротам Чинги-Туры подошли русские войска.

Нет, ни осады, ни штурма не было: столица ханства покорно открыла ворота и со страхом ждала грабежей и насилия. Но их не случилось. Хотя своих домов многие и лишились. Но лишь потому, что воевода (теперь уже вполне полноправный!) князь Шуморовский-Шамин-Щука с розмыслами объехав главный град своего кормления, велел постепенно сносить всё, что выглядело временным и непривычным взору, и строить на месте сибирской столицы настоящий русский град по плану, разработанному его розмыслами.

С купцами тоже поступили по справедливости. Тем более что прерывать бойкую и выгодную торговлю с далёкой Бухарой русские вовсе не собирались. Ну и что, что у многих товаров сменились владельцы? Главное, они были готовы платить, а не грабить. Так что бухарский караван убыл из Ченги-Туры в целости и сохранности, закупив при этом всё, за чем и приходил сюда.

Жизнь после первых дней панического бегства, потихоньку возвращалась на круги своя. Понемногу возвращались назад жители. Вновь, как и до захвата, появились на заливных лугах, что раскинулись вокруг бывшей столицы, тучные стада. Разъезды поместных рысили по дорогам в поисках податных людишек, постепенно отдаляясь от города всё дальше и дальше. Кто же противился платить новой власти, к тем применяли силу. Так новая администрация постепенно приводила край под свою руку. А потом морозы сковали землю, луга и леса покрылись белой шапкой и по первому зимнему пути пришёл в Сибирь из Руси первый обоз с хлебом и поселенцами. Ханство ещё не пало, впереди было ещё много битв и походов, а русские уже основательно устраивались на его земле, готовясь к походу встречь Солнца.

* * *

*

Деревенька Хоймова Губа Толвуйского погоста привольно раскинулась в низине южной части длинного и узкого Путкозера с его скалистыми, покрытыми лесом берегами и с самого первого дня исправно служила надёжным убежищем от ветра для всех, кто передвигался по воде. После того, как пал вольный Новгород, объезжавшие его Обонежские пятины государевы писцы посетили деревушку и внесли её в список облагаемых налогами поселений, что на жизни деревеньки сказалось не сильно.

Всё так же выходили в поля хоймвогубские мужики, привлечённые в эти глухие места повышенным плодородием почв, получившим потом у потомков своё обозначение как "заонежский чернозём". Всё так же скрипел огромным журавлем колодец, который был столь глубоким, что даже летом на его глубине не таял лед. Всё так же по вечерам пользовались крестьяне лучиной, которую заготавливали из сосновых поленьев.

По-прежнему в красном углу изб у них висели образа, и моление утром и вечером было для них святым делом. А по праздникам люди ходили в недавно срубленную для вновь прибывшего батюшки церковь Успения Пресвятой Богородицы. Церковь была красивая, стояла на видном месте — на пригорке, и её колокольный звон был слышен далеко окрест. В обычные же дни хоймовогубцы привычно вставали рано, после молитвы успевали сделать что-то по хозяйству и шли на работы: пахать, сеять, бороновать, косить — да мало ли каких дел было у крестьянина. Осенью женщины шли молотить цепями урожай, а мужики отправлялись в Шуньгу, что давно уже стала этаким перевалочным пунктом на пути транспортировки соли с побережья Белого моря в Русь, где и закупались различным товаром.

И так бы размеренно и текла их жизнь дальше, но тут царь-батюшка выдал никому на Онеге не ведаемому князю Барбашину-Шуйскому жалованную грамоту на поиск железных да медных руд и строительство заводов в Заонежских пятинах.

Нет, добыча руды и выделка меди да "уклада" существовала у карел Обонежья с давних времён, а секреты превращения "крицы" в "карельский уклад" — железо, по качеству близкое к стали — передавалось ими по наследству. Руду же для его производства добывали просто с плотов, собирая со дна специальными черпаками, благо лежала она не глубоко, от полусажени до двух и очень редко глубже, сажень до пяти. Ну а крестьянские мастера, которым подобный "уклад" был просто не по карману, и сами научились выделывать столь необходимое им железо, используя местную же руду в своих небольших сыродутных горнах. Но всё это делалось ровно в том количестве, что покрывало лишь их собственные нужды.

А вот понаехавшие на стругах розмыслы нашли, что в их округе сокрыты просто огромные залежи болотных и озёрных руд, многие из которых на поверку оказались более чем хорошими, превосходя порой даже пресловутое шведское железо. И не успели хоймовогубцы опомниться, как в их местах стало вдруг необычайно тесно и многолюдно, ибо далёкий князь не стал тянуть время и без раскачки принялся возводить в местной глухомани железоделательную мануфактуру, рабочие слободки, причальные вымолы и прочие нужные для работы постройки.

На Спировском ручье, что протекал между Ковшозером и Путкозером, приезжие мастеровые люди, орудуя киркой и лопатой, довольно быстро возвели огромные плотины, организовав тем самым большие пруды, вскоре наполнившиеся водой. А плотницкие артели тем временем срубили кузницы и хозяйственные "анбары", пока приехавшие каменщики возводили большую и малую плавильные печи. А поскольку строительство требовало много бруса и досок, недалеко от деревни возникла ещё и пильная мастерская.

Но лес был нужен не только на строительстве, но и под древесный уголь. И много леса, ведь на выплавку шестидесяти пудов чугуна требовалось почти сто восемьдесят пудов угля, а за год только одна большая домна, высотой в три с половиной сажени, могла выплавить чугуна около тридцать тысяч пудов. Так что чему удивляться, что в округе началась буквально массовая вырубка деревьев, заработать на которой приехало немало бригад лесорубов. И вскоре там, где веками шумели густы боры, остались лишь воспоминанья о них. Однако приехавшие не только сводили леса под корень. Вскоре на местах самых больших вырубок приплывшие дьяки (сплошь вчерашние отроки, у многих даже борода ещё не пробилась) занялись таким непонятным для местных делом, как лесовосстановлением. Как пояснили местным приезжие, такой порядок ввёл сам князь Барбашин, ратуя за сохранность богом данной людям природы. Мужики, задумчиво почесав в затылке, лишь хмыкнули и махнули рукой на барскую придумку. Вот ужо придумали чего — лес сажать. Да он и сам восстановится. Вон после пожара опомниться не успеешь, а уже всё молодой порослью поросло. Совсем, видать, людям заняться нечем.

А между тем мануфактура росла как на дрожжах. При этом взятые на саблю чухонцы и вольнонаёмные рудокопы уже добыли первую руду, обеспечив тем самым первую плавку. И ведь не сказать, что всё на новом месте у княжеских людей шло хорошо. Случалось, конечно, всякое, особенно с пленными людишками. Холоп он ведь холопу рознь. Кто-то принял свою новую сущность, а кто-то и нет. И при первой возможности готов был в бега податься. А при побеге разное бывает. Так один беглец словно копьём проткнул попавшимся под руку ломом вставшего у него на пути кузнеца, едва не убив последнего. Несостоявшегося убивца, конечно, поймали и слегка повесили, но подобных неурядиц было просто вагон и маленькая тележка. И всё же, несмотря на всю неустроенность, на географическую удаленность, отсутствие надежных транспортных коммуникаций и, безусловно, тяжелые условия труда, производство чугуна и стали на барбашинской мануфактуре началось и успешно развивалось, а технология плавки всё время совершенствовалась. Так именно здесь вместо простого кричного передела начали вводить на полсотни лет раньше, чем это случилось в иной ветви истории, такой процесс, как фришевание. Точнее, начали опыты с ним по тем скудным сведениям, что имел князь-попаданец. А неугомонный Вассиан Кузнец, сын и внук кузнеца (отчего и получил свою фамилию), запримеченный ещё в школе за любовь к тайнам металла, за что и был взят на "карандаш", и вовсе приступил к разработке процесса "горячего дутья". Незашоренное молодое сознание Вассиана позволило ему по кусочкам вытянуть у попаданца кучу всякой мелочи, почерпнутой тем на формуных баталиях. Эти мелочи постепенно сложились в мозгу молодого мастера в относительно работоспособную схему, которую он и принялся проверять. А князь, владелец мануфактуры, на удивление многих не только не одёрнул зарвавшегося молокососа, но ещё и денег на его эксперименты выделил.

Впрочем, все эти нововведения шли как бы параллельно с основным производством и не мешая ему. А потому и потащились по Онежскому озеру плоскодонные барки и струги из Хоймовой Губы, чтобы через реку Свирь вывезти столь нужный всем металл и готовые пушки в Ладогу. А оттуда он уже попадал на рынок, который немедленно отреагировал на его появление повышенным спросом. Тот же Новгород, пользуясь лучшей логистикой, занялся приготовлением из него всевозможных изделий: от лемехов, топоров, сковород, ножей, замков и кос до подков, гвоздей, игл, булавок и других предметов домашнего обихода, причем количество ремесленников, что занимались их производством, начал расти год от года. И это вдохнуло в город очередную свежую струю.

Однако не одним чугуном да железом занималась княжеская мануфактура.

Вот воистину права поговорка про "где найдёшь, где потеряешь". Неожиданное спасение в своё время персидского купца Хосроя Машреки вылилось со временем в долгосрочные деловые отношения с ним, благодаря которым князь и попытался вызнать секреты технологий, недоступных в данный момент европейцам.

Да, это там, в далёком и уже ставшем казаться чем-то нереальным будущем все почему-то считали Европу образцом технологичности. Увы, попав в шестнадцатый век, Андрей давно понял, что практически весь хай-тек рождался и располагался отнюдь не в ней. Нет, Европа уже семимильными шагами шла к тому научному могуществу, которое и позволило ей занять первое место на следующие пятьсот лет, но именно сейчас это был отнюдь не единственный уголок высоких технологий в мире. И именно поэтому, если в первые годы князь-попаданец смотрел исключительно на Запад, то теперь его люди искали мастеров и на Востоке. Потому как после падения Римской империи те же арабские учёные смогли сохранить большой объём знаний, что был потерян в варварских королевствах Европы. И не только сохранили, но и продолжили развивать, отчего многое вернулось в Европу назад уже в трудах мусульманских учёных, но и многое из былого наследия до сих пор оставалось тайной для европейских учёных мужей и европейских мастеров. К примеру тот же тигельный способ плавления стали, вернувшийся в Европу лишь к концу восемнадцатого века, никогда не забывался не только в Индии, но и в ханствах Средней Азии. Тех самых, которые многими в будущем считались этаким каноническим образцом феодальной отсталости. Однако для шестнадцатого века подобное сравнение к тому же Бухарскому ханству было просто не применимо от слова "никак". Почему потом оно всё же отстало в технологическом плане — это пусть историки разбираются, а пока что многие среднеазиатские города хранили секреты древних технологий, обладать которыми хотели бы все мастера Европы. Вот и Андрей был одним из них.

И раз это у него появилась такая возможность, то почему он не мог воспользоваться ею? Всё равно ведь между Бухарским ханством и Персидской империей довольно часто возникали и полноценные войны, и просто вооружённые конфликты, в которых обе стороны разоряли сёла и захватывали города. А в захваченных городах в плен победителям попадали люди самых разных профессий. И если вовремя подсуетиться, то кого потом заинтересует, куда пропал один из мастеров. Может погиб при штурме, а может и сбежал. И пусть, скорее всего, Хосрой не сильно горел желанием выдавать подобные секреты "неверным", но купец всегда оставался купцом, даже если он верил в Аллаха, а не в Христа. И при этом купец даже не брал греха на душу, так как продавал единоверцев не неверным, а купцам из далёкого Хаджи-Тархана, таким же мусульманам, как он, скупающим мастеров для собственного хана. Ну а то, что потом часть рабов оказалось на далёкой Онеге, так разве он в этом виноват?

Зато в результате таких вот "оказий" у князя под рукой оказалось сразу три умельца, с которыми предварительно поговорили заплечных дел мастера, обрисовав им их возможное будущее в зависимости от их поведения. А то ведь в эти времена принято было свои секреты хранить строго, отчего другим порой приходилось по-новой открывать то, что кануло в лету при гибели очередной династии мастеров. Ну а Андрей и вправду был готов отпустить бухарцев не только на волю, но и домой, в ханство, но только при условии, что они его людей всему научат.

Двое из трёх оказались вполне вменяемыми и вскоре приступили к своей работе на хоймовогубской мануфактуре, подробно консультируя при этом приставленных к ним русских мастеров. А секретов было очень много: из чего и как собирать тигли, что использовать в виде флюсов, как лучше варить железо и прочая, прочая, прочая. Но в результате на руках у андреевых розмыслов оказались бруски весьма высококлассной стали, которые тут же пошли на резцы и прочий нужный инструмент.

Позже, когда сама тигельная плавка стала не такой экзотикой, Андрей решил попробовать на практике метод господина Круппа, который получал крупные отливки, смешиванием стали из десятков тиглей. Ведь десяток больших нарезных орудий с клиновидным затвором куда лучше сотни чугунных гладкостволов. Да и мало ли куда может пригодиться сталь!

Впрочем, пара десятков "лишних" чугунных орудий в год при постоянно растущем флоте — это тоже было большим подспорьем. Ведь мощности Пушечной избы были полностью заняты царской армией. А на князе "висел" ещё и имперский заказ. Так что стоит ли говорить, что Хоймовогубовская железоделательная мануфактура не долго оставалась единственной на Заонежском полуострове?

* * *

*

К концу лета 1527 года ситуация в Ливонии для Ордена больше походила на катастрофу. Он практически полностью потерял все свои земли, кроме небольшого участка на севере, начинавшегося от Толсбурга и идущего через Вейсенштейн дальше до предместий Пернова, и практически всю свою армию, включая и самого магистра, попавшего в плен. С другой стороны, именно на севере оказался облачённый властью и деятельный по натуре Герман фон Брюггеней, сумевший объединить вокруг себя как рыцарей Ордена, так и рыцарей Эзель-Викского епископства. Но стремительный бросок под Гдов с разграблением нескольких деревушек, попавшихся на пути, пришлось прекратить, едва до его слуха дошла весть о поражении армии Ордена и падении столицы. Оценив сложившуюся ситуацию, фон Брюггеней велел возвращаться назад, ведь теперь против его небольшой армии могли выступить не только ограниченные силы новгородского наместника, но и вся русская рать, ожидать которую у стен Вейсенштейна, Гапсаля или Ревеля предстояло со дня на день.

Надежды же на внешнюю помощь у ливонцев уже не осталось. В землях Густава Вазы полыхнуло очередное восстание и ему сразу стало как-то не до внешней политики. Датский король Фредерик I тоже полностью погряз во внутренних смутах. Своё обещание бороться с ересью вплоть до применения смертной казни он благополучно забыл и теперь открыто покровительствовал лютеранам. На прошлогоднем сейме в Одензе в королевстве была провозглашена свобода совести и с этого момента, стремясь к фактической независимости датской церкви от папства, он постепенно ограничивал права епископов и начал передавать в лены дворянам монастырские земли. Однако ухудшение положения простого люда вызвали в народной массе опасное для дворян брожение. И ведь только-только удалось подавить восстание в Сконе, а по стране уже покатился очередной слух о скором возвращение "доброго" короля Кристиана. И в такой ситуации ввязываться в авантюру на другом конце Балтийского моря ради когда-то уже проданных земель, рискуя при этом остаться без тех выплат, что платили русские за проход проливов, не казалась королевским советникам хорошей идеей. Ну а то, что часть этих советников "подкармливалось" из рук Компаний, так это же их частное дело! Они же ведь не выступали против короля!

Но больше всего надежд у Ордена было на польского владетеля, вот только у Сигизмунда, как всегда, в казне не оказалось денег, а набег его подданных на земли османского султана грозил раскачать только-только установившийся между Польшей и Портой мир. К тому же он, как великий князь литовский, неожиданно был втянут в земельный спор между Литвой и Померанией. Герцог Барним, которому досталась в качестве залога Курляндия, в отличие от Ордена, не собирался сносить ползучий захват его земель литовцами и потребовал вернуть всё, что было захвачено, назад, согласно межеванию 1501 года, пригрозив иначе решить дело либо авторитетом императора, либо силой, если это понадобиться. Кроме того, он объявил, что готов отозвать своё предварительное согласие на продление ленной зависимости Лемборско-Бытувской земли от Польши. А ведь в этом варианте истории, из-за активного вмешательства одного неугомонного князя-попаданца, поездка Георга в Гданьск так и не состоялась, и между герцогством Померанским и королевством Польским по-прежнему остро стоял вопрос как о приданом за Анну Польскую, так и о принадлежности приграничных замков Лемборк и Бытув. И ведь это именно полонофил Барним в иной истории и уговорил брата снизить сумму приданного и уступить замки Сигизмунду. А потому, хорошо зная о раскладах при померанском дворе, просто взять и отмахнуться от данной проблемы, у Сигизмунда не было ни одного шанса. Учитывая всё это, а также то, что едва замиренный Гданьск продолжал глухо кипеть, а шляхта всё чаще вспоминала о рокоше, влезать в ливонскую распрю Сигизмунд может и хотел бы, но не мог. Слишком уж ситуация в стране висела на волоске.

Не думал о Ливонии и эрцгерцог Фердинанд, которому Карл уступил политику в центральной Европе и с Портой. Он с большой тревогой наблюдал за приготовлениями султана и потому война в глухом углу, да ещё и охваченном Реформацией, его интересовала даже не во вторую очередь. Хотя переписка между ним и московским двором шла полным ходом, и эрцгерцог часто напоминал, что Ливония всё же какая никакая, а часть Священной Римской империи. Но письмами войну не выигрывают. Тем более, если московский адресат ещё и присылает сто тысяч дукатов на борьбу с османским вторжением, а вассальный герцог Гессенский, наоборот, подкидывает проблем своему сюзерену, грубо вмешавшись в его политические расклады. Какая уж тут война на задворках, если собственные вассалы оружием грозят!

Ну а император так и вовсе был занят лишь борьбой с Францией и лютеранством. Причём в обоих случаях дела его обстояли неважно.

Так действие Вормсского эдикта было приостановлено, и вместо него сейм 1526 года в Шпейере предоставил каждой из немецких земель свободу в вопросах религии, правда, лишь до созыва вселенского собора. И хоть сам император Шпейерский эдикт не подписал, но и не выступил против него, так как незадолго до этого поссорился с папой Климентом VII, который освободил короля Франции от тяжелых условий навязанного тому мира. Эта ссора вылилась в разграбление Рима в мае 1527 года, после которого только и началось медленное восстановление отношений между двумя власть предержащими особами.

А в это же время в Италии испанская армия быстро распадалась из-за острой нехватки финансирования, при этом французы под командованием виконта Лотрека медленно продвигались на юг, захватывая один за другим италийские города. В конце концов, угроза нависла над самим Неаполем, с потерей которого Карл V потерял бы свой последний плацдарм на полуострове, а Франция стала бы доминирующей державой в центральном Средиземноморье.

Ну и где тут можно было изыскать средства, чтобы выделить помощь умирающему Ордену, который ещё и откололся от римской веры?

Оставалась лишь Ганза, но и среди её городов не было всеобщего единства. Так что надеяться фон Брюгеннею кроме господа было больше не на кого, и оставалось лишь сражаться, положившись на волю его.

Впрочем, для Руси процесс покорения Ливонии тоже протекал достаточно сложно. Сказывалась война аж сразу на три фронта. А когда пришло известие о походе крымского царевича, Василий Иванович едва не запаниковал, испугавшись повторения 1521 года. Думцам тогда едва-едва удалось его убедить не поворачивать армию, положившись на оставленных в Москве воевод.

Не менее сложно происходило и подчинение покорённых земель. Испомещение на "свободных" поместьях русских дворян со своей культурой и традициями принесла свои "горькие плоды" политикой дискриминации местного населения. Ведь, "благодаря" одному попаданцу, принимать под свою руку немецких рыцарей русский царь обещался только при условии выделения им поместий на восточной украйне. И никаких родовых вотчин в Ливонии за ними оставлять не собирался, как бы это не противоречило общепринятым правилам. Исключение сделали лишь для немногочисленных сторонников погибшего архиепископа и то, выделив им новые поместья как можно дальше от старых. Потому как на захваченной территории никаких анклавов "немецкого баронства" с их протестантизмом и прочим европоцентризмом князю-попаданцу было не нужно. В чём с ним была полностью согласна Церковь в лице старца Вассиана и митрополита Варлаама, как раз и пробивших у царя большую часть андреевых хотелок.

Нет, Андрей прекрасно помнил, что многие немцы в дальнейшем достойно служили России и были порой более патриотами, чем некоторые русские. Но, обжёгшись на молоке, как известно, дуют и на воду. Вот он и дул.

В результате подобная практика привела к тому, что обещанная ливонцам веротерпимость быстро сменилась лозунгом "православной реконкисты", отчего не только немцы, но и чухонцы стали активно выступать на стороне Ордена. Увы, в отличие от иной реальности, у них не оказалось под рукой своего Стефана Батория, и большая часть их усилий пошла прахом. Хотя иногда их помощь и оказывала содействие успехам орденского оружия. Но рано или поздно, а все их попытки сопротивляться оканчивались одним: карательным рейдом дворянской конницы, усиленной лесовиками-разведчиками, которые не позволяли местным жителям отсидеться в густых ливонских лесах. Так что холопские рынки на Руси не пустовали, а цена на холопов продолжала оставаться очень низкой. Но зато таким вот кровавонетолерантным образом шла постепенная замена местных крестьян на православных пахарей. Или, как говаривал князь-попаданец, происходило обрусение края.

Одновременно с этим шло и переименование всех ливонских городов. Так Дерпт вновь стал Юрьевым, Оберпален превратился в Полчев, Везенберг в Раковор, Валга стала Влехом, Вольмар — Владимирцем Ливонским, Нейгаузен — Новогрудком, Нарва — Ругодивом, Феллин — Велином.

Кроме того, сразу после взятия ливонской столицы царь и Дума прямо в замке магистра учредили новое наместничество, в прерогативы которого была отдана возможность заключения от имени царя договоров с Ганзой и шведской короной. Таким вот образом, Василий Иванович собирался окончательно решить проблему возможного сепаратизма Новгорода, лишив его последних атрибутов прошлого и превратив в обычный уездный город Русского царства. Правда, вместе с этим упало и значение новгородского наместника, но Новгород давно уже не служил единственными воротами на Закат, так что это было даже где-то ожидаемо.

Ну а вся территория Ливонского наместничества была поделена на четыре больших воеводства с центрами в Юрьеве, Пернове, Риге и Режице (бывшем Розиттене). А первым наместником государь, по совету думцев, назначил князя Барбашина-Шуйского, которому ради этого пришлось изрядно посорить деньгами и проявить изрядное красноречие. Его же прежнее наместничество — Каянское — досталось другому думцу, князю Пенькову, Ивану Даниловичу по прозвищу Хомяк.

Зачем попаданцу нужно было тратить и без того излишне быстро кончающееся серебро, думаю, пояснять не надо. Излишняя мягкость "тиранов" к местным чухонцам не позволила Руси превратить Прибалтику в устойчивый русский край, что вылилось в её многочисленные "уходы", с запиранием Руси в узком Финском заливе с его мелководьем и портовой неустроенностью. Что абсолютно не устраивало Андрея, которому нужны были благоустроенные и глубоководные порты и верное царю и стране население. Чтобы через каких-то сто лет тутэйшими были не чухонцы, а потомки московских, рязанских или тверских крестьян, верящих, что так и было всегда.

Так что с первых же дней новому наместнику пришлось, закатав рукава, впрягаться в работу. И первое, на что он обратил свой взор, были города, имевшие давнюю собственную традицию самоуправления и отдельную судебную систему, да к тому же заселённые представителями разных этносов. И что самое плохое — далеко не все из них были взяты на саблю, что позволяло бы просто игнорировать их былые привилегии.

Впрочем, продолжавшаяся война и излишне сильные гарнизоны, оставленные в ливонских городах, а также постоянный наплыв русских дворян-помещиков позволили князю действовать достаточно смело. Его люди старательно изымали в магистратах все дарственные грамоты, после чего городу объявлялось об утрате им всех былых прав. Всё городское самоуправление распускалось и создавалось заново на основе овловского городского уложения. Все иные кодексы, кроме Судебника, признавались недействительными. Все акты на право владения нужно было подтверждать заново (впрочем, тут, в основном, всё оканчивалось простой выдачей грамот по русскому образцу, подтверждавших былое приобретение, но случались и накладки). Все дома, мастерские и прочие строения, чьи хозяева сбежали при приходе русских, подлежали годовому ожиданию, после чего, если не появлялся тот, кто предъявит на них свои права, отходили городу или наместнику для передачи или продаже в другие руки. Кроме того, испросив у царя разрешение, Андрей стал всеми правдами и неправдами заманивать в прибалтийские города посадских из центральной Руси, искусно размывая ими немецкое население, которое всеми правдами и неправдами, наоборот, отправляли вглубь страны, делая своеобразную прививку уже русским городам.

Ну и повсеместно вводился лишь один язык делового общения — русский. Так же, помня заветы что большевиков, что не к ночи будь помянуты, их врагов нацистов, основной упор князь сделал на работу с молодёжью. Все старые школы в ливонских городах были закрыты, а вместо них разрешено было создавать новые, и желательно по русскому образцу, как в Москве или Княжгородке устроены, благо учителя уже имелись, хотя их на всех и недоставало. И там, где их недоставало, можно было открывать школы по старорусскому образцу, ведь главным условием было одно: всё обучение должно было идти на одном языке — русском (благо соседа, способного вступиться за свои культурные ценности поблизости не наблюдалось). Да, Андрей, взяв на вооружение проверенную временем германскую тактику, всеми силами собирался в течение пары поколений изжить в Прибалтике германо-чухонский дух, ведь, как уже было сказано, повторять ошибки Ивана Грозного, Петра, да и Сталина он не собирался. Прибалтика должна была стать надёжным русским форпостом на западе.

И если честно, то действуя столь грубо, он очень надеялся на бунт новых подданных царя, что позволило бы ему окончательно зачистить чужеродные анклавы, однако те, кто мог восстать, видимо давно уже покинули свои дома в захваченных городах, а оставшиеся либо приняли правила игры, либо просто затаились до времени. Так что пришлось князю одновременно создавать и службу таинников, этакий прообраз Тайной канцелярии, которые будут мониторить ситуацию и не позволят наместнику внезапно оказаться перед восставшей толпой.

Ну а местом проживания для наместника была выбран епископский замок Коккенгаузен, получивший себе старое-новое имя Куконойс. И сделано это было не просто так, ведь когда-то этот город был столицей уничтоженного ливонцами Кукейносского княжества, в котором правили Рюриковичи. И об этом было выпущено сотни печатных листков и расписано тысячи лубков, дабы вбить в сознание людей, что Москва пришла сюда не просто как завоеватель. Она вернулась "за своим". В конце концов, возврат очередного владения предков хорошо вписывалось в основную канву русской реконкисты — собирание под одну руку всего "ярославова наследия".

Именно поэтому в Куконойсе была открыта очередная печатная мастерская, которая работала без устали день и ночь. В этот раз русские не позволили ливонцам выиграть на информационном поле, наводнив циркумбалтийские земли сотнями памфлетов про отступивших от веры рыцарей-сатанистов и идолопоклонников. Этим памфлетам верили и не верили (в зависимости от взглядов читавшего), но свою работу они делали. Один, не к ночи будь помянутый политик правильно сказал (хотя почему-то большинство эту фразу приписывают другому): "Чем чудовищнее ложь, тем быстрее в неё поверят". Правда, сама цитата была куда больше и сказана была к определённому контексту, но смысл от этого не терялся. Недаром русские либералы так любили повторять крылатое: "вы не рефлексуйте, вы распространяйте, пусть отбиваются". Вот Андрей и не рефлексировал, чего уж там, хе-хе-хе.

В общем, работы у нового наместника было выше головы и на годы вперёд. А между тем сама война с Орденом всё ещё продолжалась.

Русская армия во главе с царём, хорошо отдохнув в предместьях Велина, вновь двинулась в поход, по-пути захватывая один за другим рыцарские замки, которые практически не оказывали ей сопротивления. Так неспешно русское воинство и подошло под стены каменной крепости Вейсенштейн. Здесь их уже ждали и готовились. Крепость, в отличие от замков, собиралась сопротивляться.

Однако царские пушкари уже приноровились вскрывать подобные орешки. Даже недели не понадобилось, чтобы в стене засияли первые бреши. А крепостные пушки города Вейсенштейна смолкли и того раньше.

Тем временем, под защитой своих орудий, русские воины подтащили к стенам тяжелые осадные лестницы и изготовились к штурму. Под грохот полковых барабанов и пение труб, повинуясь царскому приказу, пехота и спешенные поместные лавой устремились к крепости. По ним из амбразур ударили аркебузы, полетели сверху тяжёлые камни, полилась кипящая смола. Несколько часов шло упорное сражение, однако взять ливонскую твердыню русским так и не удалось. Но уж что-что, а упорства Василию Ивановичу было не занимать. Так что через два дня он, после дополнительной бомбардировки, вновь послал войска на штурм, и на этот раз крепость Вейсенштейн была взята. Армии открылся прямой путь к Ревелю.

Между тем трёхтысячный отряд князя Фёдора Михайловича Курбского-Чёрного, отколовшийся от основной армии, сначала дерзким налётом взял замок Леаль, именуемый в русских летописях Лиговерью, а потом, оставив тут усиленный гарнизон, поспешил дальше, по пути грабя и сжигая всё, что попадалось под руку.

Епископский город Гапсаль когда-то для лучшей защиты возвели на острове, но со временем море постепенно отступило, и сейчас остров практически исчез, слившись с материком, так что со стороны суши жителям пришлось вырыть семисотметровый ров, который наполнялся морской водой. Чтобы ещё лучше укрепить город, в правление последних епископов Иоганна Оргаса и Иоганна Кивеля старая крепостная стена была надстроена и удлиненна, а, кроме того, для защиты замка были построены две высокие и массивные артиллерийские башни. В общем, город был очень хорошо защищён, в замке был достаточно сильный гарнизон и достаточно провианта для долгой осады. Да и служба в нём велась, как положено, так что приближение русских войск не прошло незамеченным, и город вовремя закрыл ворота, а на предложение сдаться ответил пальбой из пушек. Князь Курбский с хмурым видом объехал город по дуге, обозревая его укрепления, и понял, что без хорошей артиллерии взять сию твердыню будет трудно. Да что там трудно, скорее, даже невозможно. Однако не отступил, как на то понадеялись рыцари, а сел в осаду, явно поджидая кого-то ещё.

И этот кто-то пришёл, и пришёл с той стороны, с которой обычно не ждали. Со стороны моря. Хотя, честно говоря, флот должен был придти сюда первым, но изменившаяся история задержала его поход.

А всё из-за одного мало кому известного местечка Виртсу, которое впервые было упомянуто в источниках в 1459 году, как торговое поселение, что было обусловлено главным образом его гаванью и хорошими условиями для ловли рыбы. Кроме того, здесь было удобное место для контроля судоходства, ведь именно в этом районе пролив Суурвяйн, отделяющий остров Даго от материка, имел наименьшую ширину. И именно поэтому через Виртсу ещё и пролегала основная переправа, по которой на лодках осуществлялись перевозки с материка на остров Даго и далее на остров Эзель.

А раз место было столь выгодное, то оно, непременно, нуждалось и в хорошей защите. Вот в середине прошлого века фон Икскули, вассалы Эзель-Викского епископа, и подсуетились, возведя на острове, что венчал собой длинный и узкий мыс, замок. А при чём тут русский флот? Так в иной истории этот замок был разрушен в 1535 году самими ливонцами, в ходе внутренних распрей, и больше не восстанавливался. Однако в этот раз Ливонская война началась раньше и замок был всё ещё цел и по-прежнему возвышался над проливом. Вот именно по этой причине флот слегка и задержался. И только взяв его и оставив в нём гарнизон, поспешил дальше под Гапсаль, помогать армии, согласно царского повеления.

Вновь возглавивший командование над флотом ливонский наместник князь Барбашин, не стал бросаться с ходу в бой, а сначала произвёл рекогносцировку гапсальской бухты, одновременно установив связь с князем Курбским, и лишь потом начал высадку на берег морских стрельцов, дополнив ими поредевшую поместную рать. Второй волной с кораблей свезли несколько тяжёлых пушек, предназначенных для обстрела городских стен. На следующий день русские мореходы исходили ближние подступы к городу на шлюпках, делая, иной раз под огнём противника, промеры глубин, и только потом бомбардирские корабли, осторожно маневрируя, принялись закидывать в город зажигательные бомбы и чугунные ядра. А затем к ним присоединились и пушки осадной батареи.

Но гапсальцы вовсе не собирались просто отсиживаться за стенами и часто беспокоили осаждавших своими вылазками. В одну из них им даже удалось прорваться через вражеский лагерь и отправить гонца с вестью, и лишь решительной атакой морских стрельцов они были отброшены назад, так и не сумев выполнить вторую задачу: заклепать осадные пушки.

А вот на море поначалу всё было спокойно. Да и чего было ожидать от осаждённых, если гапсальский комтур мог полагаться лишь на четыре корабля, случайно оказавшихся в его порту. Причём из них лишь две небольшие галеры были условно боевыми, а ещё два судна представляли из себя всего лишь большие купеческие когги. Однако в один из дней, воспользовавшись временным штилем, обе ливонские галеры выскочили из порта и попытались обстрелять застывшие со спущенными парусами бомбардирские корабли, как наиболее досаждавшие городу. Причём, они хотели не только повредить, но и, коль получится, то и взять кого-то на абордаж. Именно поэтому, дав залп, одна из галер совершила быстрый рывок, и сцепились со стоявшим ближе всех к городу "Моржом". А когда на палубу бомбардирского корабля горохом посыпались ливонские бойцы, выяснилось, что на вёслах у них сидели отнюдь не рабы, что дало им большое преимущество в живой силе. И будь ситуация иной, всё у них бы получилось.

Вот только на их беду, на русских шхунах учли уроки ещё антипиратской кампании и все шхуны по-прежнему вооружались вёслами, что до времени хранились в трюме. И теперь их торопливо доставали на палубу, стремясь превратить свои парусники в подобие галеасов. Вскоре одна за другой шхуны двинулись вперёд, да и каракку с помощью шлюпок, стали заводить так, чтобы она могла пощипать галерам нервы. Но командир ливонцев, оценив пришедшие в движение вражеские корабли, недолго думая велел трубить отход. А его люди дисциплинированно покинули залитую кровью палубу практически уже захваченного "Моржа" и быстро обрубили стягивающие корабли канаты. Последние уходящие подожгли вываленные на палубу оставляемого корабля пропитанные смолой и порохом обрезки парусины и канатов, после чего обе галеры предпочли прорваться в море, так как на вёслах шхуны явно уступали им в ходкости.

И всё частично своего они добились! Из-за малого количества выживших "Морж" успел хорошенько разгореться, прежде чем нашлись те, кто принялся тушить очаги возгорания. В результате на борьбу с пожаром были брошены все силы флота. И хоть корабль всё же удалось отстоять, но теперь он требовал хорошего ремонта и из кампании выбыл окончательно.

"Обидевшись" на подобные последствия, Андрей велел усилить бомбардировку города и свёз на берег ещё несколько орудий. И это принесло свой результат: уже через три дня часть стены обрушилась и русская пехота начала массированную атаку, стремясь под градом пуль и камней, сыпавшихся сверху, быстрее проникнуть внутрь городских стен.

Это было эпическое сражение. Горожане и гарнизон сражались как львы, понимая, что пощады им уже не будет. Но и русские, распалённые жаждой наживы и потерями, остервенело лезли вперёд. И, в конце концов, горожане под их натиском дрогнули и поместные вместе с морскими стрельцами захватили пробитую брешь. После чего они с победным криком ворвались в город, на улицах которого началась резня, в ходе которой нападавшие не щадили никого из сопротивлявшихся и сноровисто вязали всех сдавшихся.

К вечеру Гапсаль пал. Но пав, он сумел взять с победителей дорогую цену: почти полтысячи поместных воинов и морских стрельцов остались под его стенами. Однако ни князь Барбашин, ни князь Курбский, ни даже сами ратники не собирались долго горевать по этому поводу, ибо такова доля воинская, зато впереди перед ними лежали ещё не познавшие военных тягостей земли, полные добра и будущих холопов. А потому, отдохнув и хорошенько набив сумы, обе рати двинулись в новый поход. Причём флот прихватил и оба когга, которые почему-то не сожгли ни горожане, ни их команды, забив их трюма взятой в городе добычей и пленными.

Впереди у князя лежали остров Ворсми и шведское поселение Рогервик...

Узкий полуостров Пакри, на несколько километров вдающийся в Финский залив, создал удобную бухту с хорошими глубинами, к тому же дополнительно прикрытую двумя небольшими островами, в результате чего она была закрыта от всех ветров, кроме северных и северо-западных. Хороший грунт и удобный выход из залива обеспечивали кораблям превосходную якорную стоянку, делая бухту самой удобной в западной части южного берега Финского залива.

Люди в этих местах начали селиться давно, но более-менее постоянное поселение возникло где-то в веке в четырнадцатом, когда шведские рыбаки основали здесь свой посёлок, который назвали Рогервик, то есть Ржаной. И все названия вокруг были связаны именно с рожью: Большой Ржаной и Малый Ржаной острова, Ржаной залив, Ржаная бухта, Ржаной мыс. А для защиты своих домов построили небольшую крепость, которая могла спасти от разбойников, но никак не от полноценного десанта, поддержанного корабельной артиллерией. Так что пришедшим сюда русским шведы ничего противопоставить просто не могли, хотя и попытались сопротивляться.

Впрочем, даже если бы они и сдались без сопротивления, жить им тут уже не светило, так как большинство из них были подданными шведского короля, а на Ржаную бухту у Андрея были свои планы. Да, он, как и Пётр, собирался построить здесь порт. Но не просто порт, а настоящую военно-морскую базу. Благо природа практически всё сделала сама, и оставалось лишь защитить гавань от сильных штормов и нападений неприятеля. Ну и в отличие от императора-недодела (который в жизни недоделал до конца ни одного дела) он собирался довести строительство базы до конца. Потому как не видел в нынешнем Ревеле удобную и хорошо защищённую гавань. А вкладывать деньги в перестройку уже имеющегося хозяйства не желал. Ибо это был как раз тот случай, когда лучше всё строить с чистого листа. К тому же он не был заложником императорских хотелок и ему не нужно было защищать ещё один ненужный город, отгроханный недоделом. Столица Руси по-прежнему оставалась в Москве, а Невское Устье на полноценный порт никак не тянуло, так как большие корабли просто не могли пройти к нему из-за малых глубин, отчего уже давно перегрузка товаров с морских судов на речные струги осуществлялась на Котлине.

Рогервик же позволял строить у себя суда с осадкой для океана, не оглядываясь на мелководную Маркизову лужу, а навигацию начинать значительно раньше, чем из Ревеля, Нарвы или не построенного ещё Кронштадта. Так что приплывшие сюда вскоре из Норовского розмыслы принялись изучать окрестности с целью определения мест для лучшего расположения фортов и причалов.

Ну а царский флот, пополнив команды, отправился решать очередную задачу...

* * *

*

В начале сентября 1527 года русское войско во главе с Василием Ивановичем подошло к Ревельской крепости, с ходу заняв богадельню святого Иоанна, устроенную на Дерптской дороге примерно в полуверсте от предместьев города. Богадельня представляла собой комплекс небольших зданий вблизи реки, в которых престарелым предоставляли отдельные жилища.

Не желая большого кровопролития (и долгой осады) царь снарядил в город послов с требованием сдаться на его царскую милость. Причём Василий Иванович не скупился на посулы: "коль Ревель отойдёт под царя, то его свобода, величие и промыслы не будут тронуты. Ревель останется вольным имперским городом и будет хозяином Вышгорода и замка с его доходами, и не будет утружден пребыванием в нем русских начальников и чиновников. Не станут обременять их какими-либо новшествами, налогами или пошлинами. Буде же Ревельцы не найдут для себя удобным непосредственно присягнуть царю, то вольно им будет избрать себе немецкого князя или кого из дворян, кому они более доверяют; тогда пусть тот присягнет царю, а ему присягнут Ревельцы точно так, как вольные немецкие князья, государи, курфирсты присягают Римскому императору". Увы, ревельский магистрат оказался глух к зову разума и столь щедрое предложение отверг, изготовившись к долгой осаде.

Ревельский флот в очередной раз смог прорвать жидкую морскую блокаду и успел доставить в город закупленное в Европе продовольствие и боеприпасы. Анцифор, конечно, попытался сделать всё, что мог, но ревельцев было просто больше и всё, что ему удалось, это взять три когга с припасами на абордаж.

Так что, обложив крепость со всех сторон, русские принялись сооружать туры и выставлять на них осадные орудия. И, разумеется, приступили к опустошению и разорению ревельских окрестностей

Увы, но Ревель сразу показал, что он чересчур крепкий орешек. Осадная артиллерия с трудом ломала толстые каменные стены, а устроить масштабные пожары и вовсе не получалось. Горожане пристально отслеживали чуть ли не каждую русскую пушку, вовремя предупреждая о выстреле и наблюдая, куда упало каленое ядро. Ядра же, влетая в город, взрывались как положено, калеча и убивая горожан, застревая в крепостных стенах и башнях, сметая крыши и стены домов. Но ревельцы под огнем латали каждое попадание и тушили возникающие пожары.

При этом осажденные не только грамотно оборонялись, но и сами устраивали вылазки. Порой удачные, порой нет.

И потекли дни за днями.

Беспрерывно палили пушки, два штурма отбили ревельские сидельцы, но держались. Упорно держались. Вот уже и осень прошла, ударили первые морозы. Выпал снег. Вот только надежды осаждающих на зимние трудности у горожан не оправдались. Для того чтобы в таком большом городе кончились запасы продовольствия, блокировать его нужно было дольше, чем несколько месяцев. А потому, несмотря ни на что, находившиеся в осаде ревельцы, не унывали и совершая дерзкие вылазки, не раз уничтожали блокгаузы и окопы, воздвигнутые с большим трудом осаждающими, а порой и пушки, не смотря на всю их охрану.

В результате, зимой, поняв, что ревельская эпопея может затянуться надолго, как когда-то смоленская, и едва получив известия о рождении дочери, Василий Иванович покинул воинский стан и убыл в Москву. Оставшиеся за него воеводы ещё попытались пару раз штурмом взять неуступчивый город, но, потеряв на этом сотни ратников, предпочли окончательно положиться на осаду. Вот только припасы у осаждавших начали заканчиваться раньше, чем у осаждённых. Особенно огневой припас. И даже из Руси его привозили всё меньше и меньше. Война съела практически всё накопленное, так что пушки стреляли с каждым днём всё реже и реже. В конце концов, поняв, что скоро воинам придётся жрать собственных коней, воеводы, не дожидаясь начала весенней распутицы, сняли осаду и утомлённая многомесячным сидением армия пошла прочь от стен Ревеля.

Город победил, но победа эта оказалась с душком: Ливонского ордена к тому времени уже не существовало и уже в пяти верстах от городских стен начинались владения русского царя. А всё потому, что пленённый магистр фон Плеттенберг, находясь в Москве, весной 1528 года отписал императору покаянное письмо, после чего, по примеру Альбрехта Прусского, просто распустил Орден, превратив его в светское герцогство Ливонское во главе с самим собой. И оставалось только догадываться, чем запугали, или что наобещали ему восточные схизматики, но сразу после того, как он стал герцогом, фон Плеттенберг признал себя вассалом русского царя, а после отдал практически все земли герцогства русскому владыке, оставив юному племяннику (кстати, полному тёзке магистра — Вальтеру фон Плеттенбергу) лишь небольшой удел.

В чём-то старого магистра можно было даже пожалеть: тяжко это, когда своими руками рушишь дело всей своей жизни. Но иной доли Ордену было уже не дано. Слишком долго тянули его начальники с реформами, слишком сильно надеялись на помощь извне. А ведь история не раз уже показывала (и ещё не раз покажет) что мир не стоит на месте, он развивается, выдвигая всё новые и новые требования, и те, кто не успевает среагировать на его вызовы, обречены. Вот и с Орденом: стоило прийти врагам в нужное время, когда всем внешним игрокам стало не до помощи, и всё, посыпался Орден. А Василий Иванович тем самым своего отца переплюнул: не белый мир заключил, а овладел практически всей Ливонией. Ведь земли рижского и дерптского архиепископств уже принадлежали ему на правах сюзеренитета (Бланкенфельд-то умер в орденских застенках, и никто ему преемника не назначил), город Рига с окрестностями был взят на саблю и признал себя царской вотчиной, и лишь Эзель-Викское епископство, на котором окопался ревельский епископ Георг фон Тизенгаузен, оставалось пока ещё самостоятельным, и как бы оккупированным. Однако кто сказал, что только Рига может не признавать архиепископа? А чем Гапсаль или Лиговерь хуже?

Так что вскоре фон Тизенгаузену поступило вполне деловое предложение от русского царя — приобрести земли епископства за целых пятнадцать тысяч талеров. А если епископ воспротивится, то грады и сёла готовы уже отложиться от такого сюзерена, что не защищает их от разбоя. Нет, конечно, Василию Ивановичу денег на подобное было жалко. Но думцы, после долгих размышлений, решили, что купленное да дарованное куда проще императору, да и папе, с которым не хотелось терять установившихся в последние годы хороших отношений, объяснить будет. Вот и уговорили царя. Ну а сумма от хохмы барбашинской появилась. Буркнул он на заседании, что, мол, епископ не Иуда, ему и половины от тридцати серебренников хватит.

Вот город Ревель, поняв, как изменился мир за прошедшие месяцы, и схватился за голову. В том географическом положении, в котором они теперь оказались, становилось просто тревожно за будущее города. И предложение русского царя вовсе не казалось теперь таким уж неприемлемым. Но захочет ли Василий Иванович вновь обсуждать его, вот это был вопрос вопросов.

Так что, покряхтев для приличия, стали горожане собирать посольство к ливонскому наместнику.

Глава 19

Осеннее солнце своими лучами словно ласкало воды Зундского пролива, сверкавшего в ответ тысячами огненных всполохов. Шли последние тёплые денёчки перед осенними штормами и сотни кораблей стремились проскочить узкое горлышко Зунда, дабы успеть добраться до дома.

Вот и русский караван, подгоняемый попутным норд-вестом, двигался в сторону Балтики, старательно удерживая строй. Да, эти воды видали караваны и побольше, всё же в лучшие годы ганзейцы за раз по три сотни водили, но и четыре десятка, собранные в один кулак, смотрелись весьма величественно.

Русский караван, как ни спешил проскочить Зунд с попутным ветром, однако встал на якоре на рейде датской столицы, отправив несколько лодий в порт, где их с нетерпением ожидали русские купцы. Несмотря на то, что экономика Дании была сильно похожа на экономику Руси, кое-какие товары всё же пользовались взаимным спросом. К тому же купцы, отгрохавшие в этом варианте истории в датской столице Гостинный двор, вовсе не собирались нести убытки по его содержанию, так что им волей-неволей пришлось не только изучать потребности датчан, но и конкурировать с голландцами, вырывая свою долю в датском экспорте и импорте.

Поскольку торг в Копенгагене вёлся не с колёс, то и долгого простоя у каравана не получилось. Забив трюма лодий бочками с селёдкой, скотом и кожами, купцы споро отпустили суда, дабы не платить лишнего за стоянку. Однако караван ещё трое суток простоял на рейде, словно чего-то ожидая, и лишь потом двинулся в путь.

Однако не успел столичный берег растаять в дымке, как на горизонте показались паруса довольно многочисленного флота, идущего наперерез русскому каравану.

Борнхольм был небольшим островком, длиной всего сорок, а шириной двадцать пять вёрст, с холмистой поверхностью и обрывистыми берегами. Зато он выгодно стоял на большой морской дороге, отчего Любек и забрал его себе на пятьдесят лет у короля Дании в возмещение понесенных военных расходов. И потому именно тут и собрался ганзейский флот, чтобы достойно рассчитаться с обнаглевшими рутенам, захватив их корабли взамен сожжённых у Ревеля.

В этот раз объединённым флотом вендских городов командовал молодой ростокский ратман Томас Каске, а Фриц Граверт, тоже отправившийся в поход, отвечал лишь за любекский отряд. Однако Каске внимательно выслушал все рассказы Граверта о необычной тактике рутенов и призадумался. Конечно, им противостоять будет купеческий караван, но в его охране было достаточно боевых кораблей, противодействие которым нужно было выработать заранее.

Однако, едва примчавшийся краер сообщил о выходе рутенских кораблей из порта, Каске велел флоту сниматься с якорей и выходить ему навстречу. Вот только рутены не спешили входить в пролив, так что ганзейцам пришлось встать в ожидание у его входа.

Очередной сентябрьский денек выдался довольно тёплым, с утра наверху монотонно поскрипывали реи, создавая свой аккомпанемент ветру, свистящему в снастях. Мерно плескались волны о борта кораблей. Однако мчавшийся в их сторону краер говорил, что мирным этот день уж точно не будет. Краер был отправлен следить за рутенами и его появление говорило о том, что те, наконец-то, всё же двинулись в путь. На ганзейских кораблях раздались трели дудок, погнавшие моряков на палубу. Заскрипели кабестаны, спешно выбиравшие якоря, захлопали на ветру отвязанные от рей паруса.

На высоком юте каракки "Wappen von Rostok" собралась небольшая кучка офицеров. На ветру развевались разноцветные перья их шишаков, сверкали солнечными зайчиками начищенные латы. В стальном шлеме и куртке из жесткой кожи, которая легко могла отразить стрелу на излете или скользящий удар клинка, поднялся туда и Томас Каске.

— Что же, господа, — произнёс он, вглядываясь в морскую даль, — пора кое-кому показать, что Ганза ещё сильна. С богом!

После чего молча опёрся о планширь, гадая, почему его не отпускает плохое предчувствие.

Между тем капитан "Герба Ростока" отдавал зычные команды, передаваемые по цепочке до самого бака, куда направился его помощник. На палубе кипела жизнь, носились туда-сюда вооруженные люди, звучали лающие команды. Гремел громовым басом голос главного канонира, обещавшего нетрадиционную любовь с фитилём или банником тем, кто слишком медленно двигается или будет слишком много мазать. Затем над баком вспухли и завернулись в гигантские белые шары пороховые дымы от двух предупредительных выстрелов. Мало кто верил, что рутены сдадутся, но "предложение" всё же было сделано.

В ответ от каравана в сторону ганзейского флота смело повернули девять кораблей. Это охранники торговцев готовились отрабатывать свои деньги в полной мере. Первым шёл большой двухмачтовый корабль, ведя за собой шесть шхун, уже давно известных всем, кто ходил по Балтике. Ещё два корабля — каравелла и пынзар — держались чуть в стороне. А купеческие суда в это время пытались ставить как можно больше парусов, чтобы набрать дополнительный ход. Но это им вряд ли поможет. У ганзейцев значительный перевес в силах, так что сейчас часть кораблей свяжет боем охранников, а остальные бросятся щипать торговцев! Рутены зря держат на них минимальный экипаж. Да, это сильно понижает стоимость перевозок, но и делает торговца беззащитным при нападении.

— Однако, они чертовски наглы, — прорычал вдруг капитан каракки. Каске с недоумением взглянул на него, и капитан пояснил: — Их посудины много меньше нашего красавца, про пушки я уж и вовсе молчу, но идут с такой уверенностью, словно считают, что это они тут самые-самые.

— Так разнесите их и вся недолга. Но помните, рутены держат основные свои пушки по бортам и избегают абордажа.

— Ну ещё бы, — криво усмехнулся капитан. — Я бы тоже избегал его, зная, что у врага на борту на двести отменных бойцов больше.

Между тем рутенские корабли действительно пытались сблизиться с ганзейцами, хотя в этом им мешал ветер. Ближе к обеду он изменил направление и теперь дул в правый борт ганзейских каракк и коггов, так что рутенам приходилось идти достаточно круто к ветру. Впрочем, они с этим вполне справлялись, вызывая профессиональную зависть у ганзейских моряков. Затем на слегка отставшем двухмачтовике затрепыхал какой-то флажный сигнал и вырвавшиеся вперёд шхуны дружно повернули, оказавшись бортом к ганзейскому флоту, после чего окутались клубами порохового дыма.

Уже скоро Каске сообразил, что постоянно маневрирующие корабли рутенов били строго по одним и тем же кораблям его эскадры, стремясь вывести их из боя. Так "Герб Ростока", на котором находился он, сражался в весьма тепличных условиях, а вот его мателот вскоре стал более похож на развалину, чем на грозную каракку. Но доставалось и рутенам. Одна из шхун не успела вовремя совершить манёвр и чьё-то удачное ядро сбило ей бизань, отчего корабль, видимо потеряв управление, замешкался и тут же попал под перекрёстный огонь. Вскоре паруса, снасти и рангоут на ней были перебиты и изодраны, а на палубах, тут и там, лежали убитые и раненные, да виднелись лужи крови. Так что ничего удивительного в том, что вскоре от обречённого корабля отвалили две лодки, полные людей, в надежде найти спасение, ганзейцы не увидали. По ним, конечно, постреляли из ручного оружия, стремясь побить гребцов, однако большого внимания не обратили. Потом, всё потом. Коль их бог позволит, то пусть плывут к еле видимому вдали берегу. А вот приз достанется ганзейцам!

Увы, из-за коварства рутенов захватить качавшуюся на волнах шхуну не получилось, так как уплывая они подожгли её. И хорошо, что любекский когг не успел сцепиться с ней до того, как её палуба вспухла и в небо взметнулся гигантский огненный столб, окутанный черным дымом.

— Чёртовы схизматики, — выматерился капитан каракки, отойдя от удивления. — Лишили нас хорошей добычи. Когда покончим с остальными, нужно будет догнать ту лодку и потопить всех.

Каске только хмыкнул на эту тираду старого морского волка.

А бой тем временем продолжался.

На исходе третьего часа рутены по-прежнему и не думали отступать. Они всё так же умело использовали малейший промах ганзейцев и не только выходили из смертельных клещей, но и весьма ощутимо наносили по ним свои удары. Так что и "Гербу Ростока" пришлось попасть под огонь. От одного из пролетающих мимо ядер внезапно загорелся парус под бушпритом. Не критично, но неприятно. Главное — им удалось связать всех защитников, так что легкие и быстрые краеры и пинки его эскадры, набитые под завязку абордажными командами некому было встречать. Да, русские торговцы оказались хорошими ходоками и теперь уже были слишком далеко, чтобы разглядеть, что там происходит, но вряд ли они способны долго противостоять ганзейским морякам. Так что куш от продажи захваченных товаров будет весьма обильным!

Однако к концу четвёртого часа боя марсовый, перегнувшись с площадки фор-марса, внезапно прокричал:

— Паруса на осте!

И от этого его крика Каске вздрогнул. Ох недаром у него с утра были плохие предчувствия! Вот кого ещё могла принести нелёгкая? Да, Зунд с его проливами был недалеко, но любые торговцы бы бежали сломя голову, едва заслышав пушечную пальбу. Неужели пожаловал датский флот? Вряд ли. Борьба за датский трон как всегда больнее всего ударила по флоту и Фредерик только-только начал его восстанавливать. А что, если это рутены? Тогда становится понятно, почему караван стоял лишние дни на рейде датской столицы, теряя благополучный ветер. Что мешало их адмиралу заранее назначить день, когда его флот придёт к проливам? Да, в принципе, ничего. Но, может, он всё же зря волнуется? Как никак, а у восточного императора нынче своя война и флот нужен ему там, тем более что часть ливонского флота всё ещё была жива.

Подойдя к борту, он принялся вглядываться в морскую даль, наблюдая, как один за другим из далекого марева стали выплывать паруса чужих кораблей. Довольно быстро по морским меркам, они сближались с его флотом. И вскоре Томас смог опознать среди них столь знакомые всем ганзейцам очертания русских шхун. Что же, сбывались его худшие опасения. Неприятель появился достаточно вовремя и шёл строем двух кильватерных колонн. Причём самый сильный их корабль — большая каракка — шёл последним. И на многих из них виднелись следы недавнего боя, что наводило на совсем уж грустные мысли.

— Чёртовы схизматики, — выругался адмирал словами своего капитана. Похоже, его только что поймали в давно расставленную ловушку. Пока охранники каравана, ценой потери нескольких кораблей, сдерживали его каракки, основной флот устроил порку малым судам ганзейского флота. Так что, похоже, рутеновские торговцы довезут свой груз до Норовского. А вот ему предстоит хорошая драка.

Что же, Каске умел признавать свои ошибки. А ганзейцы от драки не бегают!

* * *

*

В каюте флагманского корабля было жарко, не смотря на открытые окна и вечер, а потому Андрей, как и большинство его приближенных, сменил теплый форменный кафтан на льняную рубаху и просторные штаны, напоминающие панталоны, подсмотренные у испанцев из южных широт. На широком столе были разбросаны карты, схемы и прочие чертежи, а также стояли кувшины с охлаждённым вином (по принципу вагонного кондиционера, если кто помнит, ну а кто не помнит: мокрая ткань и ветер). Командиры кораблей и флагманы рассаживались вокруг этого стола, переговариваясь вполголоса и с интересом поглядывая на князя. А вот Андрей не знал, что и думать.

Бой они скорее выиграли, хотя по количеству потопленных кораблей и проиграли ганзейцам. Всё же чувствовалось, что недаром эти купчишки пару столетий владели морем. Воевать они умели и свою цену за поражение взяли. Да и дрались с остервенением, так что лишь наступившая ночь прекратила сражение. В результате на две потопленные каракки русские потеряли лодью-пынзар, каравеллу и пару шхун. Но особенно жаль было погибших мореходов, ибо это был по-прежнему через чур ценный ресурс, не смотря на все ухищрения Андрея. Зато торговый караван был спасён и без потерь (но лишь в корабельном составе) ушёл в сторону Норовского.

И вот теперь Андрею предстояло выработать дальнейший план. Точнее, увязать уже разработанный штабом с новыми хотелками. Какими? Так просто всё. После людей другим ценным ресурсом были пушки. А глубины тут были по меркам иных времён смешные, хотя для нынешних водолазов практически на грани. Каких водолазов? Так обычных. Был у Андрея своеобразный туз в рукаве: подводная служба ЕЦВФ (Его Царского Величества Флота — ну так в отместку англам поименовал своё детище попаданец).

А что? Стремление человека опуститься в глубины моря в военных и спасательных целях, для охоты и отдыха восходит к глубокой древности. Так в годы греко-персидских войн греческие ныряльщики отметились первой подводной диверсией — перерезали якорные канаты кораблей персидского царя, после чего те корабли и были выброшены штормом на берег. А Александр Македонский использовал ныряльщиков для устранения препятствий, образованных затонувшими предметами в порту города Тира, который он осаждал. И, кстати, мало кто знает, что в крупных портах римского периода существовала целая "служба" по подъему грузов с затонувших кораблей, которая была хорошо организована и имела утвержденную в законодательном порядке тарифную сетку, согласно которой оплата начислялась в соответствии с глубиной погружения.

Правда, древние водолазы — ныряльщики не могли погружаться на глубины более тридцати метров и оставаться под водой более двух — трёх минут. Но человек не был бы человеком, если бы не компенсировал свои природные слабости силой ума и технической смекалкой.

Так появилась особая техника погружения, которой ныряльщика учили с детства. Потом к нему для ускорения погружения и увеличения от того времени нахождения под водой стали в качестве груза привязывать плоские камни. А затем придумали ещё и обвязывать ныряльщика веревкой, чтобы страхующие могли быстро поднять его с большой глубины вместе с добытым со дна грузом. Ещё чуть позже для увеличения продолжительности пребывания под водой стали применять надутый воздухом пузырь, от которого шла ко рту ныряльщика трубка.

Даже в средние века человек не оставил своего желания покорить морскую пучину. А уж с началом Возрождения чего только не напридумывали. Тот же водолазный колокол, как известно, впервые был упомянут в иной истории в 1531 году, и с того времени он стал постоянно использоваться для проведения водолазных работ. Здесь же сие нехитрое устройство появилось уже давно (попаданец не остался в стороне), так что даже уже появились первые ветераны водолазной службы. Как и первые погибшие...

Ну и, разумеется, не забыл попаданец и про декомпрессию. Всё же водолазная подготовка у него в училище была, да и потом долгое время ещё имел водолазное свидетельство, держа в уме хорошо оплачиваемую работу водолазом в порту. И пару раз за время службы пришлось и нырнуть по служебным делам. Один раз в холодном море у берегов Камчатки, а второй — в Индийском океане. Тогда у корабля потёк сальник дейдвуда гребного вала, а штатный водолаз, как назло, не продлил разрешение (за что был с особым цинизмом отлюблен бычком пять, а того, за разгильдяйство, отлюбил уже командир). Правда, всё равно ныряли вдвоём — он и штатный водолаз, но в вахтенном журнале тогда запись сделали только про него.

Так что Андрей по памяти как мог накидал таблицу декомпрессии и пояснение, что это такое и почему. Мишук, кстати, от этих знаний выпал в осадок и долго потом ещё пытал князя на что-то подобное.

Правда, с теми глубинами и временем, что работали его люди под водой эта таблица была лишней, но ведь он-то закладывал основы на будущее. А зачем потом в русском флоте те проблемы, что были выявлены в его истории? Если кто не помнит, то первое описание декомпрессионной болезни дал в 1820 году врач Гомель, работавший тогда как раз в России. После выхода водолазов из воды он обнаруживал у них невралгии. А спустя сорок лет Леруа де Мерикур наблюдал у водолазов — ловцов губок, спускающихся в скафандрах на глубины сорок пять — пятьдесят пять метров, заболевание, при котором наступали параплегии, паралич мочевого пузыря и глухота, а половина из них и вовсе умирала после таких спусков. Нет, нам такой хоккей не нужен!

Зато попытку достать пушки нужно сделать. Тем более, что и целый начальник вспомогательного флота — Ерофей Попович (а потому как младший сынок деревенского попика, поменявший службу в церкви на службу в море) — на совете присутствует. Ему и работать, благо когг "Добрая Надежда" с водолазной командой тоже под рукой.

— Господа Совет, — Андрей наконец прервал затянувшееся молчание. — Какие будут предложения?

— Идти домой, — первым высказался мичман, назначенный командиром взятого на абордаж краера и потому приглашённый на большой совет. — Караван спасён, а время осеннее. Балтика скоро штормить будет.

— А что разведчик говорит? — это вне очереди спросил младший флагман Барбашин-второй.

Да, при эскадре теперь имелись и полноценные авизо. Малые, проворные кораблики, способные обгонять даже шхуны. Всё в них было подчинено единственному показателю — скорости. Даже пушки были только малые, вертлюжные. И имена имели соответствующие: "Вестник" и "Гонец".

Оба они сразу с утра убыли в сторону отхода вражеского флота и к вечеру "Вестник" вернулся с известием, что ганзейский флот встал на якоре у Рюгена. О чём его командир, поднявшись со скамьи, и поведал Совету.

Теперь со стороны командиров посыпались самые различные предложения. Они-то, в отличие от мичмана с прежним планом были ознакомлены, так что справедливо считали, что надобно исполнять то, что запланировали и уходить в родной порт до штормов и ледостава. Конец всем дебатам положил Андрей:

— Мы с Ганзой не воюем. Это они с нами воюют. Мы свой караван спасли, пора и честь знать. Однако и домой идти пока что рано. Адмирал Попович, что у нас с припасами?

— Полный порядок. Провиантские суда ещё даже на треть не выгружены.

— Добро. Усолец?

— Второй Невскоустьевский полк на кораблях, больных трое, остальные в строю. Норовской полк по вашему приказу оставлен в Балтийске.

— Помню. Что же, домой нам надо, но нужен и предмет для торга. Ибо негоже нам такая ситуация на море. А потому что там нам барометр обещает?

Взгляды командиров уставились на хитрую конструкцию, что лежала на шкафчике. Да уж, сколько Андрею пришлось с этим прибором помучиться, сколько материала перепортили, лучше и не вспоминать. Вот вроде и прост прибор, а пока рабочий экземпляр получили, сто потов с умельцев сошло. Одно время Андрей даже реально за штормгласс приняться думал. Благо стекло, нашатырь, камфора и селитра со спиртом ему были доступны. Но всё же не стал, и умельцы не подвели — заставили-таки прибор работать. И отградуировали по ртутному барометру, который Андрей ещё со школы помнил. Зато теперь быть внезапно застигнутым в море штормом русским капитанам не грозило. Едва барометр начинал своё падение, как они начинали штормовые приготовления или искали укромную бухту, если берег был рядом.

Ну и заодно и науку вперёд продвинули, и свой университет на всю Европу прорекламировали. Извини, конечно, старина Торричелли, но твой опыт теперь стал достоянием Московского университета и имел за собой вполне русскую фамилию. И уже даже книги на латинском были отпечатаны, доказывающие, что воздух весом и оказывает давление на все предметы, какие оказываются под его воздействием, и на человека в том числе. И чем выше от уровня моря, тем это давление меньше. Ну а что, бить так бить наотмашь!

Конечно, вряд ли европейцы вот так сразу поверят в атмосферное давление и вообще, что эти дикие рутены что-то там открыли (хотя спор по гелиоцентрической системе мира постепенно разгорался в научной среде), но описание опыта в книге прилагалось, а за опытом следовало и объяснение: сила тяжести, действующая на жидкость в трубке, уравновешивается давлением воздуха на ртуть в открытой чаше. А следом ещё и практическое использование шло. Ртутный барометр мог ведь и погоду предсказывать. Как известно, к дождю давление падает, а к сухой погоде поднимается. И когда европейцы проведут свои исследования, то отмахнуться от "русского" открытия им уже будет невозможно.

А вот барометр-анероид придётся пока в тайне похранить. Ртутный-то на кораблях сильно не повозишь, а преимущество, хоть и малое, над другими флотами иметь хотелось. Потому как про зрительные трубы чёртовы иноземцы уже прознали и в скором времени их придётся выбрасывать в свободную продажу, так как среди европейских головастиков обязательно найдётся тот, кто сможет это открытие повторить. А жаль. Он-то надеялся подольше похранить секрет столь нужного для флота прибора.

— Высокое, — бросил мичман, сидевший ближе всего к шкафу.

— Отлично. Тогда в месте сражения остаётся отряд конт-адмирала Барбашина-второго и контр-адмирала Поповича. Задача — попробовать достать пушки. Но сильно людьми не рискуй, Ерофей. Сам же флот пойдёт к Борнхольму. Пора показать ганзейцам, что зря они всё это затеяли.

На этом большой совет был окончен, и его участники были приглашены к столу, дабы отметить удачный прорыв конвоя.

* * *

*

Ганзейский город Любек буквально бурлил и кипел. Давно уже у Ганзы не было подобных щелчков по носу. И это сразу после того, как они столь успешно для себя вмешались в судьбы сразу двух королевских домов!

Так что чему удивляться, что на осенний Совет прибыли представители даже тех городов, что позволяли себе часто "прогуливать" подобные собрания. И все они с праведным гневом в очах взирали на представителя далёкой Московии, что прибыл на совет Ганзы с предложением мира и торговли. Именно так: мира и торговли. Будто бы это не они сожгли ганзейскую эскадру в бухте Ревеля, потопили два корабля из другого ганзейского флота, а потом ещё и нагло захватили Рённе — столичный город на острове Борнхольм, отданный датским королём вместе с островом Любеку на пятьдесят лет в качестве оплаты за долги. И словно мало того, быстрым набегом они захватили ещё и принадлежавшую Любеку часть острова Поэль, чем взяли под контроль вход в порт Висмара. И теперь кулуарно пообещали ратманам, что готовы рассмотреть вопрос о возвращении этих земель либо датскому королю, либо тому, кто больше заплатит, если, конечно, Любек от лица всей Ганзы не пойдёт на уступки. Разумеется, любекцы подобной оплеухи сносить не собирались, вот только московиты оставили на островах сильные гарнизоны, да ещё и договорились с герцогом Мекленбургским о том, что он возьмёт поэльский гарнизон на содержание, за что ему отсыпали хорошую сумму в звонкой монете. И вот это последнее известие заставило уже мэрию Висмара сильно напрячься, ведь ни для кого не было секретом, кто помог Померанским герцогам разобраться со Штеттином, и как к своим ганзейским городам относится герцог Альбрехт.

Так что представители Висмара, видя чужие войска практически возле своих стен, немедленно вступили в переговоры со своим сюзереном и по их результатам уже в следующем году строительство так вожделенного герцогом канала начнётся в полную силу. Причём половину финансирования проекта, как и хотел герцог, возьмёт на себя город.

А ещё до ушей ганзейских толстосумов всё чаще стали доходить слухи, что на востоке Балтики с упоением вспоминают времена лихих братьев витальеров, для усмирения которых понадобились объединённые силы Ганзы и Тевтонского ордена. И всем было понятно, что слухи эти родились не на пустом месте и имели весьма многозначительный подтекст.

В общем, страсти в Совете бурлили не шуточные. Сторонники войны били, пусть и словесно, сторонников мира и торговли, а те, в свою очередь, били сторонников войны. Впрочем, тех, кто стоял за войну было всё же больше. Ибо многие осознали, что дикие восточные варвары не просто сожгли ганзейский флот, они ещё и позволили себе то, чего не могли позволить себе многие короли и герцоги: разом по собственному хотению исключили из союза несколько городов, причём среди них были такие важные для его посреднической торговли центры, как Рига и Дерпт. Да, Ревель всё же остался свободен и верен купеческому союзу, но без ливонского леса и зерна он был более чем бесполезен. А если учесть, что и часть Финляндии нынче принадлежит восточным схизматикам, то как-то слишком много русских стало вдруг на Балтике. И уступить им сейчас, это показать слабость союза городов. А со слабыми никто не считается.

Вот только славные времена Аттердага давно прошли и потому на совете присутствовали и те, кто пытался остудить горячие головы. И главным их вопросом было: а как Ганза собирается помешать русским? Вновь введёт блокаду? Так русские лишь пожмут плечами и спокойно поплывут в Нидерланды сами. Господа ганзейцы как-то забыли, что на восточном побережье Балтийского моря нынче властвуют московиты, а не новгородцы, которые были куда более податливы на уговоры, а порой и на прямое давление. А раз блокада не выход, то что, атаковать теперь все русские конвои? Так ведь у русских есть свой флот, мощь которого уже испытали на себе не только гданьские каперы. И тут как бы не узреть их корабли у ганзейских портов, как это уже случилось с Рённе и Висмаром. Или кто-то хочет почувствовать на себе все прелести штеттинской осады? И не забывайте, что нынешний ливонский наместник сам любит и умеет играть в морских разбойников. Причём он в этой ипостаси может стать куда страшнее витальеров. Но даже не это главное. А то, что совету давно уже известно: часть своих товаров русские везут из такого города, как Холмогоры. А кто-нибудь ведает, где он находится? Так вот, нашлись люди, кто всё же побывал в тех северных землях и смог кое-что выяснить. Увы, но так получается, что на пути из Персии много проще и дешевле попасть в Северную Двину, на которой и лежит городок Холмогоры, чем в Норовское. А это значит, что, начав блокаду балтийского побережья, ганзейцы сами заставят русских изменить пути следования как индийских товаров, так и своих из центральных земель, и те просто наладят их доставку в Холмогоры, а оттуда спокойно повезут уже в Европу. Да, это будет дольше, чем из Норовского, но зато безопасней. Ведь русские не ходят каботажем, они давно вышли в океан, а значит и ловить их на том пути будет куда труднее, если вообще будет возможно. То есть, пока здесь на Балтике весь русский флот будет громить торговое судоходство союза, сами русские будут спокойно набивать свою мошну, торгуя через северный проход. И уважаемые купцы, видимо, забыли, что стало с теми, кто уже пожелал поохотиться на русских в тех водах? Вот-вот: их всех перевешали, не разбираясь, кто там простой матрос, а кто почтенный горожанин. Всех!

Ну и как вишенка на торте прозвучало грустное изречение, что русский император, это не обычный циркумбалтийский правитель, и он даже не почешется от ганзейских уколов, ибо ливонский наместник его о том и не побеспокоит. А посадить на русский трон своего ставленника, как Ганза не раз делала с датчанами, шведами и другими прибрежными правителями, или надавить силой, как на английского короля — это просто неисполнимое желание. Всей мощи союза не хватит, чтобы отбить даже ливонские города, не то что идти на Москву. Ганзе нужны союзники, способные выставить сильную армию. И такой союзник есть — это Польша и её король. Вот только у польского короля нет денег, чтобы оплатить войну с русскими. Зато они есть у Ганзы, которой прямое противостояние с русскими не принесёт ничего, кроме лишних растрат. И потому нужно сейчас соглашаться на предлагаемый мир, тем более, что русские ничего не требуют взамен, а позже начать воевать с ними чужими руками.

Разумеется, подобные дебаты шли вне присутствия русского посланника, но тому и не было нужды на них присутствовать, чтобы всё знать. И тут даже не столько Мюллих снабжал русское посольство информацией, сколько сами купцы. Точнее их слуги, которые много слышат и любят деньги. За десять лет русская разведка сумела пустить в столице Ганзы крепкие корни и теперь просто пожинала плоды своих утомительных трудов. Ведь право же, кто заподозрит в простой булочной разведывательный центр, а в румяном и добродушном толстячке-пекаре русского резидента. А то, что он некоторым слугам продаёт свою выпечку со скидкой, так мало ли чудаков на земле. Крамольных речей не ведёт, против города и патрициата не выступает, печёт вкусно и налоги платит исправно. Да, приезжий, так и что, он один такой что ли? Любек любит тех, кто приезжает к нему со своими деньгами, и это касалось не только купцов. Тем более, что право стать горожанином ещё никто не отменял. А раз сумел договориться с городским цехом, то живи и радуйся новый гражданин вольного города Любек.

Так что русская разведка чувствовала себя в городе вполне вольготно, действуя осторожно и зачастую за гранью морали, а в случае ошибки просто и без затей физически устраняя излишне преданных патрициям слуг. Что ж поделать, если городские улицы не такие уж и спокойные бывают? Зато теперь информация текла к ней сама собой и из разных источников, позволяя создавать более-менее целостную и правдоподобную картину, которую и передавали посольским слугам вместе с закупаемым ими хлебом. Ведь тяжёлый для немецкого желудка русский ржаной каравай новый пекарь научился печь одним из первых в Любеке и начал это делать именно для обслуживания приходящих русских судов. Это была та самая ниша, куда он первым залез и где обустроился. Многие тогда считали, что булочник разорится и долгое время были правы — накопленных денег едва-едва хватило в первые годы. Пришлось и в кредит к ростовщикам залезть, прежде чем булочная начала приносить стабильный доход. Зато потом пекарь среди уличан и вес набрал и связями оброс, хотя до сих пор говорил с едва уловимым, и даже немного смешным акцентом.

Так что русский дьяк не сильно удивился, когда Совет решил принять русское предложение о восстановлении статуса кво между Русью и Ганзой. И не верил, хоть и делал вид, в многочисленные слова о дружбе, мире и торговле. Зато бойко обсуждал всевозможные инициативы и особенно старался сблизиться с представителем польского Гданьска, говоря, что времена непонимания между городом и Русью давно прошли и стоило бы расширить торговые связи между ними. Ведь два-три корабля в год для такого бойкого порта это ни о чём. И Руссо-Балт, чьи интересы он тут представляет, хотел бы более существенных торговых оборотов с польским городом, потому как зерно нужно ведь не только западным европейцам. В общем, договорился, что зимой в Гданьск прибудут представители компании для более предметного разговора.

Зачем? Это долгий вопрос. Гданьск ведь во многом являлся конкурентом русским товарам. Так традиционным и серьезным предметом экспорта через него были меха. Также постоянно рос спрос на древесину, ведь это было незаменимое сырье для постройки кораблей, и на смолу, при помощи которой можно было законопатить суда, на древесную золу, которая была незаменимой в ткачестве ну и естественно на крупный рогатый скот. На этом город и богател, да так, что его доходы не уступали доходам королевской казны.

И всё же главным предметом вывоза с каждым годом всё больше и больше становилось зерно. Только в этом году его отгрузили двенадцать тысяч двести ластов (при этом гданьский ласт пшеницы составлял две тысячи четыреста килограмм, а ржи — две тысячи сто девяносто). И это именно из-за него вдоль реки на целую версту протянулся "остров зернохранилищ" с сотней зданий, вместимостью от двухсот до двух тысяч метрических тонн. И этот "остров" продолжал расти и расширяться.

А Гданьск не унимался. Благодаря многочисленным торговым агентам в польских областях, массе контор и удобству путей сообщения ему удалось постепенно подгрести почти всю хлебную торговлю под себя и мало-помалу начать вытеснять из неё штеттинских купцов, через которых вела свой экспорт Великая Польша и Галиция. Так что разгром соперника герцогами Померанскими стали для Гданьска весьма приятной новостью.

Правда, ложкой дёгтя стала для гданьчан польская шляхта. Выбив себе привилегии на беспошлинный провоз, они стали сами свозить своё зерно в город (используя, разумеется для этого своих крепостных), отчего движение по Висле значительно возросло. Но город немедленно купировал и эту угрозу, приняв закон, что никто не может торговать в Гданьске с иностранцами, кроме самих гданьчан, чем заставил шляхту продавать зерно всё равно своим купцам, пусть и значительно дороже, чем это вышло бы у той же Варшавы или где в ином месте.

Так что город продолжал расцветать, имея торговый оборот более чем четыре миллиона талеров.

Ну и вернёмся к вопросу: зачем русским иметь дела с таким конкурентом?

А затем, что этот поток было пока что не в силах Руси остановить. Но, как известно: не можешь предотвратить — возглавь. В конце концов, торговля с врагом это не двадцатого века изобретение. Да и воевал с Русью только польский король, как великий князь Литовский, ну и многочисленные польские наёмники, а сама Польша придерживалась вполне мирных отношений.

Так вот, раз этот торговый поток было не остановить, то уж возглавить-то было просто необходимо. Ибо это были огромные деньги, которые уходили в карман Бургундских Нидерландов, чей рост торгового флота обычно связывают с сельдью, которая ушла из Балтики в Северное море. Но как-то забывают тот факт, что плодились будущие голландцы в те времена очень даже хорошо. Так ещё в 1430-м всё население Фландрии составляло примерно 130-140 тысяч человек. А к 1500 году оно практически удвоилось, достигнув 226 тысяч и продолжило расти, превратившись к 1580-м годам в миллион. А поскольку страна была через чур урбанизирована, то росло и её городское население. Тот же Антверпен в 1473 году насчитывал каких-то пятнадцать тысяч человек, в 1500 году — сорок три тысячи, и к 1570-м — достигнет ста тысяч. И всю эту прорву людей надо было кормить.

Справедливости ради заметим, что в части интенсификации земледелия Бургундские Нидерланды тоже не стояли на месте и благодаря сложной и трудоёмкой технологии обработки почвы иной раз достигались урожаи до 17 центнеров с гектара (нет, средние, конечно, были меньше, но тоже вполне себе приличные), что для Европы того времени не просто много, а ох... как много. И всё же населению банально не хватало земли. И как следствие — рост цен на продукты питания и угроза голода. А жить-то хотелось всем!

И вот тут на горизонте появилась Ганза, сделав Балтику настоящим спасением для бургундских земель. С тех пор много воды утекло. Давно уже погиб Карл Смелый, его владения перешли в руки Габсбургов, а балтийские земли всё так же снабжали Нидерланды зерном и сырьём. Причём со временем голландцы сообразили, что посредники в этой торговле им как бы и не нужны, и стали искать прямой выход на поставщиков. Так началось проникновение нижнеземельских кораблей в Балтийское море, особенно усилившееся в конце пятнадцатого столетия, когда Дания и нидерландские города заключили союз. И если Любек и западные города Ганзы активно сопротивлялись этому проникновению, то Гданьск, Рига и Ревель приветствовали новых контрагентов, став на долгие годы для них основными портами вывоза. Экспорт зерна в постоянно растущие Нидерланды с каждым годом только увеличивался — с десяти тысяч ласт в 1500-м году до семнадцати тысяч в 1530-м, и до восьмидесяти тысяч в 1560-м.

А в качестве оплаты голландцы везли в Польшу и Ливонию французские товары, английские товары, ткани собственного изготовления, как очень хорошего качества, так и дешевые, прежде всего хорошо отбеленное полотно. Везли изделия из металлов и оружие, которого всегда не хватает. Везли товары из района Средиземного моря (куда моряки из Гданьска ещё не проложили дорогу) и из Нового Света. И всё это налаженное действо требовало одного: постоянного увеличения тоннажа нидерландского флота.

Вот только и строить корабли в Нижних землях тоже было не из чего. С деревом плохо, с пенькой и льном тоже. А значит, нужно закупать и эти товары! Причём и здесь главные поставщики, это опять прибалтийские страны — Швеция, Норвегия, Польша и Ливония (через которую торговали и русские купцы). Таким образом, в иной истории увеличение вывоза зерна в Голландию спровоцировало не только резкий рост Балтийской торговли, но и резкий рост голландского флота. Оцените цифры: с девятнадцати тысяч метрических тонн в 1500-м году до шестидесяти трёх тысяч в 1560-м.

И что самое плохое, голландцы, быстро освоясь в циркумбалтийском политическом пространстве, уже в скором времени начали плести свои интриги. Сначала они нашли союзников в лице Дании, которая от транзита через Зунд получала свой барыш, и изначально поддерживали её в пику Ганзе. Однако боясь, что союзник чрезмерно усилится, они поддержали сепаратизм в Швеции, тем самым подыграв Ганзе, и создав постоянного конкурента для Дании. Недаром в последующие века Голландия будет участвовать во всех датско-шведских войнах, поддерживая то одну, то другую сторону. И им будет совсем не нужен ещё один сильный игрок в этой Балтийской луже. Конкуренты по поставкам были никому не нужны!

И именно из последней парадигмы вырастут ноги и "шведского великодержавия"! Шведы уже при сыне Густава Вазы смекнут, что если сесть в устьях всех балтийских рек, то весь профит от балтийской торговли получат именно они. И потому они так ополчатся на Ивана Грозного, что увидят в нём конкурента своим замыслам (и плевать им на то, что сам русский царь и не мыслил торговыми преференциями, ведь каждый мерит-то по себе).

И в результате на зерне из прибалтийских земель вырастут в промышленные центры голландские города, на сырье из прибалтийских земель вырастет голландская промышленность и флот, и это именно прибалтийские земли станут одним из основных рынком сбыта для голландских мануфактур, а на перевозке всего этого обучатся сотни капитанов и тысячи моряков, чтобы через каких-то полвека смело выйти в океан и создать одну из величайших колониальных республик, которой позавидует не только Венеция!

Ну а теперь представьте, если в эту реальность влезет Русь со своей альтернативой. Тут ведь, главное, не боятся, ведь это не Антверпен посылал свои корабли на Балтику. Антверпенским купцам было хорошо и у себя дома. Слали корабли другие, такие как Амстердам, Роттердам или Лейден, на чьи рынки русские ещё не вышли. Зато и поступать с ними можно было так, как они сами поступили с теми же ганзейцами: выиграть у них в конкурентной борьбе, которая по-голландски звучало как "флейт". Крепкий корабль с экипажем в торговом исполнении человек десять-двенадцать. В то время как на ганзейце в среднем было под сорок. Да, такой безоружный торговец лакомая добыча, но ведь в основном голландцы ходили конвоями, под прикрытием нескольких боевых кораблей. Зато это помогло значительно снизить цену за фрахт и наклепать куда больше единиц (при том же количестве моряков на один ганзейский когг приходилось минимум три флейта). А чем двухсоттонная гафельная шхуна не замена голландскому чуду? Или лодья новоманерная? Уступает в водоизмещении? Так это проблема легко решается. Главное — влезть в перевозки. Затем уронить цены, чтобы всё больше фрахтовали только наши корабли. И не сильно наглеть в Нидерландах. Голландцы, конечно, повозмущаются, но ведь в морскую практику они ударились не от хорошей жизни. То ганзейцы цены драли, да ещё и торговать стремились лишь в одном городе, то испанцы товары из Индии и Нового Света привозить прекратят. А ведь лес в Нидерландах удовольствие дорогое. Да, могут его и из Германии сплавлять, но если правильно построить политику, то желание голландцев иметь большой флот можно и отбить. Или направить в нужное русло. В конце концов, рыбакам тоже корабли нужны. А голландская селёдка — это бренд!

А потом сотни русских кораблей завалят Нидерланды зерном по самое не балуй. И даже часть их промышленных товаров смогут в Польшу возить, сделав последнюю истинной "житницей Европы". И не только Европы. Русским мануфактурам ведь тоже рынки сбыта потребны. Не всё же в Азию везти.

Но игра с Гданьском, это игра в долгую. Игра, в которой много раз придётся пройтись по краешку. Зато овчинка своей выделки точно стоила. Как и в иной реальности Гданьск превратит Польшу в сырьевой придаток европейского капитализма, сделав из опасного для всех соседа, с которым необходимо считаться, беззащитную игрушку. Но почему этот кусок должен достаться лишь Западной Европе? Русь тоже обязана откусить от него свой кусок. Пусть польский крестьянин кормит не только западноевропейского буржуа, но и русского капиталиста. Мир слишком огромен, чтобы в ближайшие пару столетий последний не смог найти для своих мануфактур рынка сбыта. Зато индустриальная Россия быстрее покончит с засильем Степи и вырвется на простор Евразии. А если ещё и рождение голландской республики можно будет отбросить хотя бы на полвека дальше, то это будет и вовсе прекрасным бонусом для всей планируемой геостратегической игры. Хотя Габсбургов и жаль. Иметь под властью самую БОГАТУЮ в Европе провинцию и не получать с неё ни гроша в карман это просто нонсенс! А ведь на содержание армии, что защищала Нидерланды, Карл тратил больше, чем получал с неё налогов. И всё потому, что голландцы на полном серьёзе верили, что, отдав кому-то свою корону, они уже сделали великое дело и платить теперь должны почему-то именно им.

Ну, это дела самих Габсбургов, а пока что, подытоживая события, можно было сказать, что съезд ганзейских городов согласился урегулировать вспыхнувший конфликт к обоюдному согласию. А то, что за пазухой у обоих договаривающихся сторон было по огромнейшему булыжнику, так что же, политика именно так и делается. Главное, что в ближайшие пару лет русской морской торговле никто угрожать не будет (ну, кроме пиратов, которые, впрочем, на русские конвои нападать не рисковали), и думцы со спокойной душой могли полностью переключиться на иные дела, которых и без бодания с Ганзой было просто невпроворот. Тут бы мира лет пяток, чтобы от войн отойти да жирок подкопить, но не тут-то было. Опять бурлила западная граница, слали тревожные вести крымские доброхоты, гремели бои за Камнем, и поднимал голову ослабевший было в последние годы восточный вопрос...

* * *

*

В начале шестнадцатого столетия при биях Мусе и Ямгурчи народ ногаев достиг вершин своего могущества. Оставаясь верными заветам предков, они в большинстве своём по-прежнему занимались кочевым скотоводством, которое давало им всё: и пищу, и товары, которые вместе с многотысячными табунами можно было хорошо продать осёдлым соседям. Ну а кроме того они контролировали и все пути транзитной торговли, идущие через их кочевья, ведь их конная армия справедливо считалась грозной силой в степи. Настолько грозной, что ногаи позволяли себе вести собственную независимую политику, вмешиваясь даже в борьбу за ордынское наследство. Потому что пастбища, знаете ли, не резиновые.

Так, присоединившись к восстанию буквально всех против Мухамед Шейбани-хана, ногаи в результате поделили бывший улус Абулхаира между собой и двумя ханствами: Сибирским и Казахским, после чего Ногайская Орда стала обширнейшим государством из тех, что возникли на обломках улуса Джучи. И лишь одно портило жизнь потомкам Едигея — они не могли называться ханами, ибо в традиционной степной иерархии стояли ниже Чингизидов. Но Степь давно знала, как можно было справиться с подобной ситуацией. Знали и ногайские бии, выбрав своим главой сначала сибирского хана Ивака, а потом, после его гибели, и казахского Жанибека.

Вот только казахские ханы не собирались быть ногайскими марионетками и вполне всерьёз восприняли ногайский юрт как одно из своих подвластных крыльев. Так что подчинение ногаев казахам не могло быть долгим и закономерно закончилось страшной войной, едва в ногайском стане вспыхнула замятня. Хан Касым, воспользовавшись ситуацией, решительно вторгся в ногайские кочевья, грубо давя любое сопротивление, захватил их столицу Сарайчик и заставил тех из них, кто не смирился с поражением, в спешном порядке уходить за Волгу. И это именно в тот момент ногаев и попытались, как уже говорилось ранее, ограбить хаджи-тарханцы, в результате чего взбешённые багатуры изрядно проредили потомков Ахмата, правивших тогда в Хаджи-Тархане (и тем самым, сами того не желая, сыграли на руку одному удачливому попаданцу).

На ногайское счастье хан Касым в преследование за ними через Волгу не пошёл, дав тем самым им время прийти в себя. Чем они весьма плодотворно и воспользовались. Собрав воедино разрозненные силы, они сначала ворвались в Крым, заставив самого крымского хана искать спасения, а после начали свою степную реконкисту, погнав казахов обратно до самой Сырдарьи. Но мечом раздвигая пределы своих кочевий, бий и мирзы не забывали и о внутренней политике, из-за которой и случился инцидент с Хаджи-Тарханом. Тот самый, когда в руки мирзы Саид-Ахмеда нечаянно попал престарелый хан Шейх-Ахмет и его сын Шейх-Хайдар.

И никто не мог даже представить, как простое решение мирзы оставить жизнь двум Ахматовичам изменит историю Степи.

А между тем долгие беседы с сыном последнего хана Большой Орды, которого Саид-Ахмед держал в буквальном смысле под боком, не прошли для него даром. Из простого, грезящего лишь о славе, полководца он стал постепенно превращаться в настоящего политика, и, окидывая новым взглядом ситуацию в родных кочевьях, стал лучше понимать погибшего Агиш-бия. Да, Орда, поделённая между родичами славного Эдигу, вновь постепенно скатывалась к очередной замятне, и чтобы предотвратить её, ей как никогда нужен был единый правитель. Потому что в противном случае ногаи могли просто исчезнуть, как до того исчезли сотни народов, что кочевали по этим степям в прошлом. Ведь врагов у них было больше, чем достаточно.

Казалось бы, не раз битый ими казахский хан Тахир, получив передышку, потихоньку набрался сил и вот уже вновь начал посматривать на ногаев, как на своих восставших вассалов. Где-то за Волгой кочевал со своими людьми не менее честолюбивый мирза Мамай, готовый ради власти атаковать своих же сородичей, для чего, по словам доброхотов, уже договаривался с советниками хаджитарханского хана о беспрепятственной переправе на другую сторону великой реки. Холодно смотрели на ногаев и те самые советники малолетнего хаджитарханского хана, словно больше не видя в них защитников своей торговли. И ждали своего часа не забывшие былого разгрома крымские татары.

Но хуже всего было то, что начали скатываться к откровенной вражде отношения между Ногайской Ордой и Великим княжеством Московским, хоть и по вполне объективным причинам. Ведь ногаям очень нужна была Казань, как главный торговый и логистический центр их владений, связывавший воедино Сибирь, Урал и Поволжье. Именно поэтому они всеми возможными силами и укрепляли своё влияние в ханстве, смело идя вразрез в этом вопросе и с Рюриковичами, и с Гиреями. И оттого неожиданный захват казанских земель русскими воспринимался ими как подлый удар в спину. Удар, нанесённый в тот момент, когда все силы ногаев были связаны борьбой с казахами за возвращение утраченных кочевий. А ведь казанский юрт в былые времена давал ногаям ежегодно пару тысяч рублей и сто батманов мёду выхода. Так что, если будущий ногайский бий смирится с тем, что Казань отошла к Москве, им придётся не только забыть о подобном подспорье, но и создавать ей свою альтернативу, что потребует чрезмерных затрат. Однако, словно и этого было мало, русские, если верить доброхотам и представителям малых родов, что пасли свои стада вблизи Волги, не просто взяли Казань и хитростью осели в Хаджи-Тархане (который тоже когда-то давал Орде сорок тысяч алтын выхода), но они ещё и принялись строить свои укрепления в тех местах, где испокон веков ногаи переходили через эту великую реку. И тем самым по живому разрезая единую Орду на две неравные части. Причём строили они свои крепостицы с учётом важности бродов. Так на главных перелазах были поставлены и наиболее крупные остроги — Самара, Царицынград, Саратов — строительство которых ещё не было окончено до конца, но ведь и ногаям было сейчас не с руки прерывать свой восточный поход. К тому же, среди воинов, беков и мирз, оставшихся под рукой Саид-Ахмеда и Урака, в последнее время поползли весьма нехорошие шепотки, приносимые чаще всего именно с другого берега Волги, и раскалывающие былое единство кочевого народа. Так что, слушая ответы старого хана, мирза внезапно осознал простую истину: можно сколь угодно долго не интересоваться политикой, но это вовсе не значит, что политика не будет интересоваться тобой. И потому, для спокойствия в ногайских кочевьях, им нужна единая власть. Власть бия, который будет не выбран мирзами, а назначен признанным всеми родами ханом. И такой хан у него теперь был. Ведь пленные Чингизиды не только имели высочайший статус, но и пользовались некой популярностью среди ногаев. И стать подобным бием должен он, многое переосмысливший за прошедший год мирза Саид-Ахмед!

А примерно в то же самое время поминаемый Саид-Ахмедом недобрым словом мирза Мамай также думал о власти среди ногаев. И не только думал, но и вёл многочисленные переговоры, ведь откочевавшая к Кавказу пусть и небольшая, но оттого не менее воинственная часть Орды постепенно восстанавливала свои силы, и не учитывать её в своих раскладах было бы верхом глупости, чем никто из окружающих её владетелей, разумеется, не страдал. В результате в ставку Мамая прибыли послы из Черкесии, следом за которыми примчались послы крымского хана, а потом хаджитарханского хана и русского царя. При этом черкесские князья предлагали мирзе союз, направленный против Гиреев, так как в последнее время давление на их земли со стороны Османской империи и её вассала стало угрожающе нарастать. Имея же союз с ногайцами, можно было постараться выбить Гиреев из игры до того, как их войска объединятся с османскими, облегчив тем самым себе борьбу за независимость. Сам мирза был не против подобного, но, как опытный политик, взял время на раздумье.

Гиреи-же, наоборот, предлагали забыть былые обиды и организовать совместный поход против чересчур набравшейся сил и наглости Москвы, пока та не занялась Степью вплотную, и тех же черкесс. Причём в последнем случае хан обещал мирзе поддержку от самого султана, что было довольно заманчиво. Но Мамай и тут не стал сходу отвергать предложение, решив сначала узнать, что хотят предложить ему русские, так как хаджитарханские послы прибыли договариваться только о беспрепятственном проходе караванов и свободной переправе войск самого мирзы за Волгу.

И русские его надежд не обманули...

А началось всё с того, что зимой на Хаджи-Тархан напал тюменский хан. Ведь не только русские, ногаи или крымские татары засматривались на этот город. Имела на него свой вид и Кавказская Тюмень, чему были свои объективные причины.

Там ещё с 1501 года осели опальные царевичи из числа известного своим стоянием на реке Угра хана Большой Орды Ахмата. А именно его сын Муртаза с братьями Музафаром и Хаджи-Мухаммедом. При этом сам Муртаза вовсе не собирался оставаться тут надолго, так как мечтал вернуться в Степь и возродить державу отца в прежних границах, однако не преуспел в этом, чему поспособствовала и его вражда со старшим братом Шейх-Ахмадом. В результате Муртаза так и умер в Тюмени, свершив лишь два видных деяния — сговорившись с ногайским мирзой Шейх-Мухаммедом, провозгласил ханом несуществующей Большой Орды своего брата Хаджи-Мухаммеда, и заложив самим фактом своего правления независимое Тюменское государство. Правда, уже через год после его смерти, в 1515 году, в Тюмень нагрянул хаджитарханский хан Джанибек, наголову разгромивший сторонников Хаджи-Мухаммеда и положивший начало вражды между этими двумя осколками Великой Орды, ведь в ответ правители Тюмени, будучи Чингизидами по крови, также посчитали себя в полном праве вмешиваться в любые хаджи-тарханские междоусобицы. Кроме того, Кавказская Тюмень из-за своих правителей была противником и влияния Гиреев на политику в Северном Кавказе и Хаджи-Тархане. И потому попытка (пусть и не удавшаяся) воцарения крымского ставленника в последнем вызвало закономерное беспокойство у тюменских князей. Так что Кутлуг-Мухаммед, оставив в столице младшего брата Ак-Кубека с небольшой частью войск, с основными силами рванул в сторону устья Волги, надеясь преуспеть там, где оступились татары и ногаи. И, разумеется, не преуспел. Зато очень сильно напугал хаджи-тарханских аристократов, и разозлил русскую администрацию, которая уже считала волжский путь и Хаджи-Тархан своими. И чересчур деятельный тюменский хан с его агрессивной политикой их никак не мог устраивать. Особенно когда у Москвы, в противовес тюменским Чингизидам, был свой опальный Чингизид. Шах-Али!

Да, Шигалей, обиженный в лучших чувствах тем, что пролетел мимо казанского трона, не нашёл ничего лучшего, как начать фрондировать перед государем. Василий Иванович, занятый войной на границах, долго терпел неумные выходки царевича, пока добрые люди не донесли, что "похвалялся Шигалей среди своих людишек тем, что царский титул московскому князю носить не надлежит. Ибо титул сей лишь истинным Чингизидам достоин". Подобного царь уже не стерпел и отправился повязанный оковами царевич вместо Касимовского стола в ссылку на Белоозеро. Однако больше самого хана пострадали его люди, которых отдали на дознание самым умелым палачам Москвы. Но ни огонь, ни дыба, ни иные методы, применённые к ближникам касимовского сидельца, не вырвали из их уст признаний об "измене" Шах-Али. Во многом каялись его люди, но только не в этом. Либо были они так верны своему сюзерену, что терпели любые пытки, либо "измены" и впрямь не было, а был оговор недругов касимовского царевича. Впрочем, и того, что они наговорили, вполне хватало, чтобы оставить царевича в ссылке в далёком Белоозере под суровым приглядом тамошних монахов. Ну а его людей, кто выжил при "дознании", просто и без затей покидали в глубокие ямы, заменявшие москвичам тюрьмы, и оставили умирать от болезней и с голода. И нет, их не морили специально. Зачем брать грех на душу? Просто в те простые времена о том, что у преступников есть какие-то права не ведали и содержали сидельцев за счёт милосердия посадских: дадут сердобольные люди еды — покормят, не дадут — будут голодать. Ну, или из семьи кто принесёт сидню тюремному поснедать. А откуда в Москве касимовские семьи, если их тоже по монастырям отправили? Вот и умирали вчерашние славные батыры и вельможи в полутёмных ямах на соломенных подстилках, голодные и опаршивившие.

Однако набег хана тюменского многое поменял как в судьбе хана касимовского, так и в судьбах его вассалов. Причём сама мысль посадить Шах-Али на тюменский стол пришла даже не Андрею, а Шигоне-Поджогину, который просто экстраполировал казанский метод на каспийскую проблему. А ведь, казалось бы, причём тут Тюмень и ближник государев? Так просто всё. Добиваясь того, чтобы хаджи-тарханский хан признал себя "братом молодшим", русский царь обещался оберегать его от набегов врагов. Однако постоянно держать в тех краях большой гарнизон было достаточно накладно, и вызывало раздражение у государя, едва разговор заходил о деньгах. А Русско-Персидская компания ещё не набрала тех оборотов, чтобы иметь свою армию. Зато купцам, как известно, для хорошей торговли просто необходимо было знать всё о политических раскладах в тех землях, где они торгуют, вот начальник царских лазутчиков и ведал ситуацию, можно сказать, из первых уст. И не просто ведал, но и проанализировал и понял, что для того чтобы защитить взятого под опёку самим царём хаджитарханского хана, проще всего посадить "своего" хана где-нибудь неподалёку. И Тюмень, зажатая между шамхальством и ногаями, представляла из себя просто идеальный вариант.

В общем, найдя достойное, как ему показалось, решение, Шигона принялся нашёптывать государю, что надобно бы опального Шах-Али вернуть, да направить его энергию на решение истинно государевых задач. И пусть он делом докажет, что вправе носить титул хана. А то на казанском-то троне он себя правителем как-то не показал. Вот пусть и заступится за обиду малолетнего хаджи-тарханского хана, а коль получится, то и Тюменский стол под себя заберёт. Раз он так хочет быть полновластным ханом — пусть будет! На Тюмень многие рот разевают, так что отложиться от тебя, государь, Шах-Али не посмеет — съедят его местные шамхалы да шахи, и косточек не оставят. Ну и я его без своего внимания не оставлю.

Андрей о подобной инициативе узнал уже когда Шах-Али из своего заточения вернулся и за ближника царского порадовался: Иван Юрьевич явно вырос как игрок в геополитических шахматах. Но всё же план его стоило слегка подправить. Ведь Тюмень Кавказская хороша не только с точки зрения войны, но и с точки зрения большого хозяйства она тоже весьма привлекательна. Плодородная долина Терека позволяла выращивать не только хлеб, но и различные восточные лакомства. А главное — там можно было высадить тутовник, на котором живёт шелкопряд. И тем самым завязать будущие шелкопрядческие мануфактуры не только на гилянский шёлк, чересчур подверженный колебаниям в русско-персидских отношениях, но и на тюменский.

А ещё Тюмень можно было сделать форпостом православия на Кавказе. Только тут действовать нужно будет осторожно, поступательно двигаясь от моря вглубь. И главным врагом на этом пути станет, как ни странно, Тарковское шамхальство, беспокойный сосед Тюмени, чьи шамхалы взяли на себя роль руководителей процесса исламизации Дагестана и окрестных земель.

Так что в гости к возвращённому из опалы царевичу они отправились вдвоём.

Изрядно похудевший на монастырских харчах Шах-Али встретил приход двух могущественных вельмож настороженно. И поданые ему листы с исписанными условиями соглашения читал внимательно. Чтобы про него не говорили современники, но глупцом царевич не был и прекрасно понимал, что никто его на вольные хлеба не отпустит. Даже в такой дали, как Тюмень Кавказская, царские люди найдут, как его приструнить. Недаром же большую часть его ближников уморили в заключении. А ни один правитель не может усидеть на троне без команды преданных ему лично людей. Играя на противовесах между ними и иными центрами сил, умный правитель ведёт свою политику, глупый — служит марионеткой. Но сам-один не может править никто. А значит, ему придётся набирать себе новых людей, куда русский царь обязательно пристроит своих доглядчиков. Да и вот это требование разрешить строить православные церкви в местах компактного проживания христиан явно намекало, что такое проживание стоящие перед ним вельможи уж точно обеспечат. А русская церковь тоже работает на царя (уж он-то почувствовал это на собственной шкуре!).

С другой стороны, ему действительно стало неуютно на Москве. Ведь сладкая морковка в виде казанского стола ушла навсегда, а Касимовское ханство всё больше становилось бельмом на глазу у некоторых царедворцев, один из которых был как раз у него в гостях. Тюмень же Кавказская позволяла стать в глазах людей истинно полноправным властителем, тем более, что ему буквально прямо в глаза сказали, что он будет полностью волен в своих поступках, если только они не будут вредить интересам Руси. А значит, с помощью тех же ногайцев он может попытаться значительно расширить свои владения на Кавказе. И если это получится, то, найдя новых соратников и укрепив свою власть, он сможет потом уже по-иному поговорить и с русским царём, припомнив тому все обиды. Ну а пока можно и послужить чужим интересам, благо ничего нового от него и не требовалось.

И вот теперь, прибыв с русским посольством в ставку ногайского мурзы, шахалиевские люди охаживали его, предлагая Мамаю отложиться от заволжской части ногаев и образовать собственную Орду. Да, мирза не мог стать ханом, но ханом мог стать Шах-Али, Чингизид по роду. И как хан, он немедленно признает не мирзу, но бия Мамая своим беклярбеком. И не будет навязывать тому свою волю, так как собирается стать с его помощью ещё и ханом Тюменским, после чего Мамаевская Орда будет по своему желанию кочевать от Волги и до гор Кавказа, а Шах-Али строить своё ханство.

Надо сказать, что предложение застало мирзу Мамая врасплох. Да, он не ведал, что через каких-то два десятка лет его потомки сами придут к подобному решению, но как опытный политик, чувствовал, что Орда уже не была единой силой, а состояла из многочисленных уделов потомков великого Эдигу. Сильнейшим среди мирз в последнее время стал Саид Ахмед, а Мамай, благодаря собственным неудачам, находился в самом низу неписанного списка владетелей. И это сильно задевало его, как потомка Эдигу и сына бия Мусы. А ведь это он после смерти казахского хана Касима одним из первых возглавил борьбу за возвращение родных пастбищ. Но вся слава победителя досталась Саид-Ахмеду, который с помощью хитрости ловко перехватил бразды правления и отстранил его, мирзу Мамая, от верховодства в Орде. И это случилось как раз в то время, когда тот думал, что у него появилась реальная возможность собрать всё воедино. Причём, сам того не ведая, Мамай был в чём-то прав: центробежные силы истории, что в иной реальности и раскололи Ногайскую Орду на Большую и Малую, ещё не стали неодолимы и решительный вождь мог ещё многое исправить.

Но на их беду в игру вступили не только слепые силы истории, но и русские дипломаты, которым взялся помогать один неистовый попаданец, помнивший, что Ногайская Орда в этот момент стояла перед новым пиком собственного могущества, остановить или существенно ослабить который может только принудительный разрыв между её правителями. Русские строили свою игру на поле честолюбия и жажды власти — том поле, где начавший первым часто имеет неоспоримое, а порой и неодолимое преимущество. Тут, правда, главным секретом успеха было выбрать правильную фигуру для воздействия. А вот Андрей, хоть убей его, не помнил, кто там кем был. Но помнил, что Малая Орда, отколовшись от остальной Ногайской Орды, кочевала в предгорьях Кавказа. А поскольку в тех местах сейчас кочевал авторитетный и неуживчивый Мамай, то иной креатуры у русских просто не было.

Нет, всё же есть преимущество у знаний из будущего, даже таких вот отрывочных. Всё же распад любого государственного образования не происходит вдруг, как по мановению волшебной палочки. Его тенденции возникают и копятся годами, определяя вектор деяний исторических персон, хотя даже в самый последний момент решительный лидер способен изменить многое, если не всё. Вот окажись Ельцин на месте Горбачёва, ещё не известно, как повернулась бы история СССР. По крайней мере, свою решимость бороться за власть любыми методами он доказал уже в 1993, просто расстреляв Дом Советов, где засели его оппоненты, из танковых пушек.

И всё же всегда легче сломать то, что уже само готово сломаться. А Руси раздробление ногайцев на данном этапе было выгодно. Просто там, в иной реальности, это произошло само собой вследствие действий законов истории, и Русь порой даже не успевала реагировать на изменения в Степи. Теперь же ей было предложено не просто воспользоваться ситуацией, но и возглавить её. Конечно, чрезмерно консервативный и очень осторожный Василий Иванович не был готов к подобной революции во внешней политике, но тут, как ни странно сработал именно стереотип "деды так делали". Ведь отец Василия Ивановича именно что так и делал: садил "своего" Чингизида на казанский стол. Про ромейских базилевсов, чьим потомком был царь и говорить нечего. Так что, опираясь на мощную фигуру Ивана Васильевича, Шигона и Андрей и смогли получить у государя его согласие, после чего и отправились в гости к тому, кто должен был стать исполнителем.

И вот теперь мирза Мамай слушал сладкие речи послов, что капали ядом на старые раны и тут же лили елей на владетельные мысли. За витийством слов стоял анализ разногласий между мирзами по поводу экономической и политической ориентации Орды, но упор всё же делался на личное. В конце концов, чем Чингизид Шах-Али хуже для мамаевских планов, того же Ислям Гирея? А вот Ахматович точно будет играть не под мамаевскую дуду. И это просто счастье, что Саид так долго думает о том, кто станет ханом. Но надо спешить, ведь место ногайского бия уже довольно долго пустует, а благодаря лживым слухам, что разносят люди Саид Ахмеда, далеко не все мирзы согласны видеть на нем Мамая бей Мусу. И если Саид Ахмед первым признает Ахматовича ханом ногаев, то заволжские ногаи уже не примут слова Мамая к сердцу. А Саид со спокойной совестью объявит его врагом и мятежником.

Мирза внимательно слушал чужие доводы, думал над ними, решал, прикидывал и, наконец, после долгих и томительных дней ожидания решился. Его, практически вождя всех ногаев, хитростью отодвинули на задворки. Что же, он покажет, что кто-то слишком рано списал его из своих раскладов. И вскоре по всем ногайским кочевьям понеслись мамаевские вестники, призывая признать Шах-Али ногайским ханом, а Мамая бием Орды.

Разумеется, стерпеть подобное Саид Ахмед даже не попытался. Орда вновь, как двадцать лет назад, встала на грань междоусобиц, чем немедленно собирались воспользоваться её соседи, боявшиеся и ненавидевшие мангытских биев, фактических узурпаторов древних царственных прав рода Чингисхана...

* * *

*

Никита Петров вернулся в родную Тарусу почитай через год после своего отбытия в персидскую землю. Дела заставили столь долго в чужедальних краях задержаться. Зато встречали его всеми семействами. Мать просто ткнулась в грудь, тихо радуясь, что единственный сын живой вернулся. Раньше вот так мужа встречала, теперь вот сына. И ведь по-иному не будет, такова она купеческая доля. Следом в объятья кинулась жена. Ту сжал с силой, аж до хруста, огладил по голове и плечам загрубевшей рукой.

— А ведь радость у нас, Никитушка, — заглядывая ему в глаза произнесла Дуняша. — Доченьку нам господь послал. Аграфеной окрестили.

— Что ж, родили няньку, — весело проговорил молодой купец, муж и отец, — родим и ляльку. Соскучился по тебе, ладо моё. Теперь бы в баньку да за стол.

— Так истопилась уже, сам же служку прислал с письмецом, — рассмеялась Дуня.

Банька и вправду к тому времени настоялась, так что парился Никита с наслаждением, поддавая парку да исходя потом. Чертил сноровисто обхаживал зятя веничком, после кидались в кадку с натасканной ключевой и оттого холодющей водой, да снова лезли на полок. А потом распаренные пили квас сидя на скамьях в беседке перед банькой, подсмотренной в своё время Чертилом у князя. А что удобная вещь получилась — от солнца крыша укрывала, а от людей кусты малины. Князь говорил, что в эллинских землях беседку лоза виноградная обвивает, но виноград в Тарусе не рос. Потому обошлись тем, что под рукой было.

— Как с Настенькой сложилось? — поинтересовался Никита судьбой старшей сестры Дуняши.

— Выдали замуж, — спокойно ответил Чертил. — Парень, как только её в церкви увидал, так и прислал сватов.

— А что же раньше не замечал, что ли? — удивился Никита

— А он не местный. Да и не купец вовсе.

— Как так, батько, вы же дочь хорошо пристроить хотели.

— Вот и пристроили, — усмехнулся Чертил. — Парень тот городской харчевней заведует. Новой. "Крошка-картошка" прозывается. И не спрашивай, что за название такое, ибо не ведаю. Зато знаю доподлино, что его сам князь придумал. Теперь эти харчевни по всей Руси поставлены под патронажем сам догадываешься кого. Сначала думали не пойдёт дело, трактиров-то в Тарусе и без того хватает. Ан нет, князь и тут всех удивил. Харчевня та не только для еды. Есть там и комнаты светлые для постояльцев, есть и развлечения разные. Певцы в ней целые состязания устраивают, а победителя средь них сами гости выбирают.

— И что, нравится певцам?

— А то, победителю целый алтын дают. И кормят-поят следующий день бесплатно.

— Надо же, — удивлённо почесал вихры Никита. — А что за развлечения?

— Так разные! К примеру, вывешивают листок с различными новостями. Но это для грамотных. А для тех, кто читать не умеет, после рабочего дня его ещё и зачитывают. А там и что в ближайшей округе случилось, и что в городе, и что в мире деется. Правда про мир с опозданием пишут, ну так пока та новость до Руси дойдёт. И для купца там много чего интересного. Особенно когда про цены пишут. Ныне каждую пятницу почитай в той харчевне купеческий день. Сидят, напитки пьют, про цены судачат, да сделки совершают. Ну и игры разные. Для тех, кто хочет голову поломать — шахматы, для кого просто время скоротать — шашки или домино. Это игра такая, говорят из самого Китая завезённая.

— Действительно хитро придумано, — усмехнулся Никита. — Давно примечено, что ради нового да интересного, люд и раскошелиться может.

— Да что игры, вот кухня там просто невообразимая. Нет, кто по-простому желает, тому нашу исконную пищу сварганят. А кто желает вкусить явств заморских, тем тоже многое что предложить могут. Вот ты плов едал?

— А как же, за морем Хвалынским это, почитай, все едят.

— Вот. А теперь и в Тарусе можно плов по рецепту самого шаха заказать. Аль кашу митрополичью.

— Это как?

— А то зерно сарацинское, что рисом в харчевне именуется, с овощем заморским — тыквою. Говорят, сам митрополит и старец Вассиан ею вельми восхищены. Причём и варят её по-разному: и на воде, и на молоке, и с мёдом, для сладости, и с пряностями. А суп царя ацтекского (тьфу, язык сломаешь, пока выговоришь)? Говорят, живёт такой царь в землице, что Америкой зовут, вот ему такой и варят. Из зерна кукуруз. Причём в двух видах: один просто уха из того зерна с мясом птицы да приправами, а другой суп-пюре кличут. Для него даже специальный прибор мастера соорудили, чтобы всё сваренное в единое крошево растирал.

— И что, едят православные?

— Ну, поначалу редко кто на заморские явства покуситься решался, а нынче ничего, приелись. У кого и свои предпочтенья появились. Старик Зосима, купец старый, заслуженный, да ты его знаешь, это тот, кому татары почитай все зубы выбили, так он к тому суп-пюре просто прикипел. Ест и нахваливает. А Берендей и вовсе теперь ни одно блюдо без ындейского соуса не воспринимает. Заодно и мошной своей хвастает. Соус-то тот не каждому по карману.

— Интересные дела на Руси творятся, — вновь усмехнулся Никита.

— А то, — наставительно поднял палец Чертил.

Потом они перешли в горницу, где уже стоял накрытый явствами стол. Причём, как с усмешкой заметил Никита, сноровисто работая ложкой, большая часть блюд лишь отчасти была посконной, вот только сготовлена была совсем по иным рецептам.

— Ну да, — подтвердил Чертил, — упросил князя подучить нашего повара. Месяца два всего, как из столицы вернулся. Теперь вот воеводского кухарёнка учит, — с гордостью добавил он в конце и пояснил: — Воевода-то теперь знаться с нами не чурается, бывает и сам в гости заходит. Вот распробовал явства заморские да упросил его людишек обучить. Ну а я что, не отказывать же в такой мелочи воеводе.

На эту сентенцию Никита только усмехнулся.

— Землю то прикупил, батько? — спросил он, после того как насытившись откинулся на спинку стула. Вот как-то так пошло, что в последнее время лавки в доме не в чести стали. Стулья да кресла куда удобнее оказались. Хотя на званые пиры, когда много народу собиралось, всё же пока лавками обходились.

— Ну да, — покивал головой тесть. — На рязанском берегу выморочную вотчину взял. Сынок в чёрную годину голову сложил, а больше у старого боярича и не было никого. Только пришлось серебром отдавать, так как старик поминок в монастырь нести собирался. Нынче-то землёй мнихам брать невместно, так они златом-серебром берут.

— Ничего, серебро мы ещё заработаем, а вот земля — это земля. На ней наш род долго держаться будет. Эх, ахронома бы нам, — мечтательно закатил глаза молодой купец.

— Вот не учи стариков, сынку, не будешь краснеть от собственной дурости, — рассмеялся Чертил. — Чай не глупее тебя живём. Ужо прислал нам князюшко умелого человека, который, почитай, озимой посевной всех хрестьян замучил. Ну да с этим сам ещё всё посмотришь. Тут другой вопрос: за сестру твою, Марфушеньку-душеньку, добрый молодец сватается. Дюже добрый, всем по нраву пришёлся, тебя только и ждали, чтобы сговор произвести.

— И кто такой? — мгновенно встрепенулся Никита, невольно расплывшись в улыбке от сестринского прозванья. А ведь появилось оно совсем недавно, аккурат после того, как Никита в Москву к князю ездил и в разговоре с ним про семью свою рассказал. Сестрицу старшую он любил особо, почитай погодки были и дрались, и играли вместе. Вот и звал он её ласково Марфушенька. А князь, услыхав, улыбнулся по-доброму, словно вспомнив что-то хорошее, и произнёс негромко: "надо же, Марфушенька-душенька". Что он имел ввиду, осталось для купеческого сына тайной, но ему понравилось. И по возвращению он так и стал сестру звать. Особенно часто на первых порах, когда та смешно дулась, думая, что он так дразниться. А следом и все остальные в семье подхватили.

— Так купец сурожской сотни. Васька Горяк, — просветил его Чертил.

И Никита от такого известия так и крякнул.

Да уж, ещё лет десять назад не поверил бы, скажи ему кто, что сурожский купец будет к ним свататься. Нет, в купеческой среде разное бывало, да вот только сурожцы в этом сильно выделялись. Долгое время это были самые богатые торговые люди на Руси и женились они чаще на мошне, а не на красной девице. А какая мошна у отца Никиты? Вот то-то!

Но ничто не вечно под луною. Торгово-экономические изменения, вызванные бурной деятельностью князя-попаданца и его последователей, привели к резкому росту доходов у тех, кто ещё совсем недавно радовался доходу в пять-десять рублей. Да и товаров на рынке стало появляться всё больше и больше, что позволило купеческому люду в разы увеличить объём собственного экспорта. А если учесть, что прослойка посредников в виде ганзейцев или ливонцев нынче исчезла, то купцы стали чрезмерно богатеть, вызывая зависть у поместных дворян, стоявших по сословию как бы выше, но подчас перебивавшихся с хлеба на квас, как какой-нибудь мужик-оратай. Знатные же аристократы к этому относились по-разному. Кто-то, следуя новой моде, уже сам вкладывался в торговые экспедиции, промыслы или мануфактуры, а кто-то бурчал себе тихо под нос про поруху старине, и выжимал доходы по старинке, с податного населения.

Не остались внакладе и монастыри, особенно те, чьи пастыри быстро поняли, в какую сторону дует ветер. Подумаешь нельзя землёй володеть. Так пусть теперь вместо сёл и угодий несут люди подношения в звонком металле. Да и займы ведь так и остались в руках у церковников. Как и промыслы, которые Собор не запрещал. Знай, нанимай себе артель да получай с неё свой кус. Тут даже повседневное течение жизни инокам менять не надобно, лишь бы брат-эконом не ленивым был.

Но, как это всегда бывает, кто-то всё равно будет обделён. Вот и на этом празднике жизни были те, кто считал себя безвинно пострадавшими. Да-да, те самые именитые гости сурожане. Ведь раньше-то они были не просто самыми богатыми в стране, после государя, конечно, но и имели огромный политический вес, несмотря на то, что были отнюдь не знатными по породе. А всё потому, что за счет своих богатств были чересчур близки к великокняжескому двору. И дочек своих выдавали чаще за бояр да княжат, чем за своего брата-купца, имея от знатных зятьёв поддержку в делах своих торговых. И тут, ни жданно, ни гаданно, появились вдруг, как грибы после дождя, непонятные торговые кумпанства: Руссобалт, Русско-Американская, Северная Торговая и Персидская. И по доходам своим купцов-сурожан разом переплюнувшие. А давно ведомо: у кого деньги — у того и власть. И гости-сурожане это быстро почувствовали на собственной шее.

И нет, они не стали от новшеств нос воротить. Да только вот хоть никто и не запрещал москвичам вкладываться в те Компании и получать с того свою прибыль, но к руководству им был путь заказан, так как в управление входили лишь держатели золотых векселей, количество которых было сильно ограниченно и были они давно уже кем-то оприходованы. Причём ни продавать, ни обменивать их никто не спешил. Что для сурожан было явной порухой их купеческой чести, не привыкшей быть на вторых ролях. Ведь и они сами, и их отцы, и деды были всегда первыми среди торгового люда.

Но недаром русские купцы слыли людьми деловыми и находчивыми, за что европейские купцы на них часто обижались, обзывая нечестными и вороватыми (в отличие от более податливых новгородцев). Достаточно вспомнить, как они Балтийскую торговлю в семнадцатом столетии организовали, не имея прямого выхода к морю (и ведь подобного размаха тот же "просвещённый" Пётр добиться уже не смог, пусть и захватив кусок побережья, но лишь порушив старое и не создав нового). В общем, быстро сообразили купцы, что коль хотят они на вершине остаться, то надобно и им что-то своё организовывать. И они организовали!

Ещё не высохли чернила под перемирием с Литвой, а решением гостей сурожан было создано Московское сто — объедение столичных купцов и их наиболее ценных контрагентов в иных городах. Казалось, духом вольного Новгорода повеяло на Москве, ведь никогда до этого московское купечество не соединялось в сословные корпорации, хотя товарищества и были известны. И хоть Московское сто управлялось коллегиально, но были у него и свои признанные лидеры, именитые гости Сузины, Подушкины, Хозниковы, Котковы и Афанасьевы. На чьём фоне, впрочем, отнюдь не терялись те же Урвихвост, Погореловы, Трубицыны и Козаковы, издавна занимающиеся торговлей с Крымом и Турцией. А чтобы ещё больше уменьшить самим себе конкуренцию, приняли в него и пару десятков семейств, что побогаче, из Москвы и окрестных к ней городов, чьи интересы также были ориентированы на Крым или Литву. А чуть позже, из-за того, что литовская дорога из Москвы лежала через Смоленск, то и смоленских купцов решили привлечь к сообществу, тем более что были они в большинстве своём переселенцами из той же столицы.

План же у купеческого сообщества был грандиозным! Они собирались завоевать под себя рынок Великого княжества Литовского, Русского и Жмудского, частью задавив, а частью подчинив местных конкурентов. И ведь расчёт они сделали верный: литвины за годы войны убытков понесли в разы больше, чем их Московские коллеги, так что выдержать ценовую интервенцию были вряд ли готовы. А сурожане, через приказчиков или подручных купцов, как раз и собирались сбывать в Литве восточные товары по более низким ценам, чем другие купцы, а взамен везти литовские товары на экспорт: на юг в Порту или на запад в Полоцк. Лучше бы, конечно, было вывозить из великого княжества монету, вот только вся литовская монета была после войны порчена-перепорчена, а слитки серебра вывозу из него не подлежали. Однако именно порченая монета и сыграла на план гостей-сурожан. Ведь получалось, что они торговые потоки в османскую столицу и обратно будут тянуть на себя: купил восточный товар, обменял его в Литве на литовский и повёз в Царьград, где на него купил восточный товар и далее по кругу. То есть со временем сурожане просто становились бы посредниками между Литвой и Портой. А также Персией, ведь в Москве персидские товары уже не были экзотикой. Словом, этакая Ганза по-русски. И что самое смешное, литвинам ничего не оставалось, как принять это положение вещей ввиду собственного бедного положения. Хотя они и боролись. Вот только не всё у них получалось. Так, принятые Сигизмундом евреи, гонимые из других католических стран, принесли в страну значительную массу денег, вот только влить их в торговлю просто не успели. За что "спасибо" надо было сказать именно королю: сначала он ввязался в войну с Портой, а после стал недобрым взглядом коситься на молдавское Покутье. И это при том, что для Польши и Великого княжества Литовского главным торговым путем в страны Востока был именно "молдавский путь", начинавшийся из Львова и шедший через Молдавию к Чёрному морю. А там, либо по сухопутью, либо сев на корабли, польские и литовские купцы направлялись в Царьград или к Муданье (порту Бурсы, где закупали шёлк, привозившийся туда из Персии).

В обмен на восточные товары купцы Сигизмунда закупали европейские сукна, а также изделия ремесла, а из самой Польши вывозили свинец, олово (для нужд османской артиллерии), оружие, мечи, плуги, ножи, меха, шубы и скорняжные изделия. Так что, глядя на этот список, не стоило удивляться, что, наряду с греками, армянами и евреями, имевшими османское подданство, на этом торговом поприще все активнее выступали и сами турецкие купцы, ставшие частыми гостями во Львове.

Вот только война вовсе не способствует торговле. И лишённые прямой связи с Крымом и Портой литвины принялись искать посредников; но никого, кроме русичей, найти так и не смогли. Европейские суда в Чёрное море давно уже не заходили, а везти через Австрию или вокруг Европы было куда дороже. Русские же предлагали вполне умеренные цены, да и, помятуя историю с датской компанией, долго раскачиваться не стали, понимая, что зайти на рынок — это всего лишь полдела. На нём надо ещё и укрепиться. А литвины, едва война с Портой окончилась, немедленно попытались с помощью своих польских и османских коллег откатить ситуацию назад. Так что пришлось сурожанам изрядно побороться за свои доходы. И, хоть потесниться, конечно же, всё же пришлось, но удержать свой, довольно-таки объёмный кусок в литовской торговле они смогли. Заодно перехватив почти полностью торговлю с казаками. Довольно-таки выгодную торговлю.

Ведь сколько бы король и великий князь не указывал им не тревожить османское побережье, но гонорливая шляхта была уже давно достаточно недисциплинированна и своевольна, так что стоит ли удивляться, что они плюнули на господарское предупреждение и продолжили свои грабительские походы. Вот только добычу мало захватить, её ещё нужно превратить в звонкую монету, да и литовское Поднепровье было землёй слабозаселённой и рабочих рук, особенно ремесленных, там катастрофически не хватало. Поэтому золото в казачьих городках ценилось куда дешевле, чем на той же Руси или в Литве, а вот нужные в хозяйстве вещи — дороже. Ну и какой купец мимо такого рынка пройдёт? Тем более, если русским купцам поход в низовья Днепра куда дешевле, чем литвинам, обходился, что позволяло играть с ценами, убивая торговлю конкурентов. Вот и повезли гости-сурожане казакам хлеб, соль, свинец и изделия российских мануфактур. А со временем оценив доходность сего промысла, задумалось Московское сто и о своём собственном производстве. Только пошли они при этом по другому пути: не стали строить большие мануфактуры, собирая в них десятки работников, а просто поручили своим приказчикам раздавать заказы на нужные поделки среди городских ремесленников и крестьян, что дополнительному заработку меж посевными и уборкой урожая завсегда рады. И получилось, что во многих деревнях да посёлках не мужик на отхожий промысел пошёл, а сам промысел к мужику на двор пришёл. И не только к мужику.

Мода ведь тоже не стояла на месте и строгие, иногда до аскетичности, костюмы вельмож и их жён и дочерей всё больше покрывались хитрой вязью кружев. Манжеты, воротники, жабо и чепчики — всё отделывалось льняным узором, радующим глаз. И уже скоро кружева стали настоящим предметом роскоши, носить которое могли далеко не все. Только тот, кто имел на это право или тот, кто мог себе это позволить. Потому как стоили они довольно дорого, и всё потому, что желание соответствовать моде толкало придворных (и не только их) на приобретение кружевов любой ценой. Бывало, на этом и разорялись...

Зато кружевоплетение, вырвавшись из Италии, довольно уверенно начало своё победное шествие по Европе. Однако до появления розовато-бледных брабантских кружев или кружева из городка Мехельн, захвативших европейские рынки, было ещё далеко. Зато купцы-сурожане, углядевшие новые веяния у польской и подражавшей ей в нарядах литовской шляхты, не остались в стороне. Да, дело для Руси это было новое, и мастериц по кружевам тут днём с огнём не сыскать было. Зато они были в Италии, раздираемой войной между Франицией и Испанией, а также подвергавшейся стремительным набегам османских и берберийских пиратов. Так что прикупить умельцев было где. И не придётся теперь Петру (если он и будет в этом мире) привозить мастериц для обучения монахинь. Купцы сами всё сделали. А поскольку лучший лён изготавливался на северах и псковщине, то вологодское кружево в этот раз появилось на Руси на пару веков раньше. Но не крестьянину же за вышивкой сидеть, так что промысел этот занял их жён и дочерей, со временем (не скоро, ой не скоро) превратив целые сёла из пахотных в кружевоплетельные.

Вот так, сами о том не догадываясь, московские купцы-сурожане в погоне за наживой положили первый камень в фундамент того, что в ином мире гордо именовалось народным промыслом. И на одном лишь честолюбии смогли создать собственную корпорацию и остаться при этом значимой силой в торговом сословии и на политическом олимпе.

Разумеется, из всего этого Никита знал лишь то, что видели и слышали люди, но то, что гость-сурожанин весьма достойная партия для сестры, не засомневался ни на миг. Просто из любви к сестре проявил несвойственную главам семейств мягкость: поинтересовался у неё люб ли ей жених. И оказалось, что хоть и не люб, но и отвращения не вызывал. Да и среди парней она его всё же выделяла. И потому никаких иных препятствий к свадьбе Никита не усмотрел, а за любимую сестру от чистого сердца порадовался.

* * *

*

Как много в жизни решает его величество случай! Порой от самой незначительной мелочи зависит жизнь не только одного человека, но и целых царств. И густой туман, поднявшийся над океаном, стал тем случаем, что столкнул инкскую империю с того пути, что был ей предначертан в ином мире.

А всё потому, что корабли русской экспедиции из-за этого тумана просто проскочили приморский городок Уанкавелике, где красивый скалистый пейзаж довольно быстро переходил в песчаный пляж со спокойной водой, а между ними привольно расположились дома, склады и террасы для выращивания овощей. Отсюда шла прямая дорога в Куско и именно тут любили отдыхать столичные вельможи и даже сам Великий Инка. Так что зайди корабли сюда, всё сложилось бы по-иному, но туман скрыл берег и корабли прошли дальше, ровно до того места, где их взору открылся другой инкский город с величественными храмами, воздвигнутый всего-то в паре вёрст от берега.

И всё то ничего, но городок этот звался Пачакамак. И прибыли сюда русские как раз в тот момент, когда ставший внезапно правителем Уаскар пришёл поклониться в храмовом комплексе, посвященном инкскому богу солнца Инти, который располагался на южной вершине холма. Ну а Гридя, любуясь в оптику на стены с фресками, изображавшими птиц, рыб, людей и растения, решил прежде чем высаживаться, разузнать всё об этом месте у пленников. А те и рассказали, на свою беду. Беду, потому как стоявший рядом отец Филарет (отправлять в столь долгое путешествие людей без священника князь не решился), хоть и был достаточно либеральным священником (по меркам шестнадцатого века, конечно) но слова про жертвоприношения майнакуна ('Дев Солнца') не смог оставить без последствий. Сам возбудился в религиозном экстазе и людей взбаламутил на спасение невинных, пусть и заблудших душ от колдовства чернокнижного. Ну а дальше пошло по накатанной. Разбираться что там сейчас несут к алтарю: кровь людскую или самих жертв, никто не стал. Жахнув из пушек по красочной процессии, русские высадили хорошо вооружённый десант и уже к вечеру навели в этом вертепе язычества нужный порядок. Да ещё и, сами того не ожидая, получили в пленники самого императора с частью вельмож, которые просто не смогли скрыться в той давке, что началась на улицах города. Захватили раненного, но живого, чем повергли инков в священный ужас, ведь фигура императора была для них сакральной и подобного кощунства они просто не могли себе представить.

В результате следующее утро обе стороны встретили с одним и тем же вопросом: что делать? Причём у Гриди этот вопрос ещё и наложился на вопрос удержания подчинённых в узде. Ведь мужчины есть мужчины. Да, в селении мапуче многим удалось стравить пар сексуального вожделения, но с той поры уже прошло немало времени, а тут за оградой был расположен храм Солнца, где служили богам те самые "священные девы". А ведь стать одной из избранных было привилегией. В юном возрасте девочек отбирали либо по их знатному происхождению, либо благодаря необычайной красоте. Затем их отправляли в закрытые школы где в течение четырех лет они ткали тонкое полотно или занимались приготовлением чичи (кукурузного пива) для Великого Инки, его жрецов и приближенных. Ну а после некоторые из них становились жрицами, сохраняли целомудрие, и их жизнь протекала в служении богу солнца и другим святыням. Других же отдавали в жены благородным инкам или вождям племен, а самые красивые становились наложницами самого Инки. И легко себе представить, какое действие произвело на русичей зрелище такого, с позволения сказать "монастыря", полного прекрасных дев. Благо их было несколько сотен и Григорий, как в ином мире капитан де Сото, махнув рукой, отдал их мореходам. Тут даже отец Филарет сделал вид, что ничего не видит и не слышит. Всё же в плавании мужеложество грех более страшный, чем прелюбодеяние.

Зато ночь Гридя с парой десятков командиров и самых стойких мореходов провёл как на иголках. Ударь сейчас инки по городу и на экспедиции можно было ставить крест. Но инки пришли в себя только к утру, когда порядок в рядах был более-менее восстановлен. А дальше история покатилась по накатанной.

Уаскар встретил вошедшего к нему в комнату Гридю с истинно императорским величием. На его голове сверкала золотом и драгоценными камнями корона, а на шее ожерелье из крупных изумрудов. И восседал он на роскошной подушке, положенной на небольшую скамеечку, словно на троне. Его парадное одеяние за ночь было выстирано и приведено в полный порядок, ведь трогать жён Инки Гридя запретил настрого, а их самих отдал мужу, вместо слуг.

Про своего пленника Гридя кое-что знал. От князя, разумеется (и уже давно не удивлялся его знаниям). Ну а Андрей знал по той простой причине, что как любитель морской истории просто не мог не знать про первый корабль, по которому в бою попытались попасть торпедой. Да и без этого монитор "Уаскар" корабль вполне себе известный и из-за своей славной истории закономерно стал кораблём музеем. Ну а изучая корабль, Андрей заглянул и в интернет, чтобы узнать в честь кого был назван сей легендарный пароход. И подивился. Император-то был неудачником. Правил бесславно и недолго. Корабль, названный в его честь, прославился куда больше.

В общем, Григорий Фёдоров внезапно оказался в роли Кортеса или Писарро, но в отличие от сих достославных мужей имел вполне себе чёткие инструкции, полученные ещё в Норовском. Причём инструкции делили ситуацию на две: мирные переговоры или враждебные действия. А поскольку ситуация больше подходила под "враждебные действия", то он и не приминул воспользоваться ситуацией, решив потребовать за императора выкуп. О чём и пришёл сообщить его величеству. Ну а Уаскар был вовсе не в том положении, чтобы противиться подобному. Так что, когда в комнату к нему вошли его подданные, прибывшие в качестве послов, он коротко сообщил им волю захватчиков и остался в обществе собственных жён в ожидании конца заточения.

Ну а Гридя принялся выкладывать свои требования.

Прежде всего, конечно, шло золото и серебро, которые у инков, как он уже знал, считались священными металлами. Причём то, что многочисленные пленники уже начали таскать за три версты до лодок, было не в счёт. Это трофеи, собранные в закромах храмов и дворцов! А за императора платите отдельно. И не только златом-серебром.

Во-первых, это дополнительные клубни картофеля, причём из каждой партии будут варить несколько клубней и кормить ими пленного Инку. Это, чтобы, неправильные сорта не подсунули.

Во-вторых, это были плоды помидоров. Да-да, благодаря интернету, Андрей знал, что дикий томат достаточно ядовит, отчего древние индейцы применяли его в медицинских целях. Ведь яд солонин — отлично убивает бактерии. Но и человека, к сожалению, тоже. Однако местные жители за тысячелетия смогли окультурить это растение настолько, что ими можно было безопасно питаться. Вот Григорий и потребовал их плоды, дабы позже добыть из них семена по рецепту, подсказанному ему князем. Ну а, чтобы местные хитрованы не подсунули им дикий помидор, ими опять же будут кормить императора.

Конечно, сторонники Атауальпы может и хотели бы избавиться от Уаскара чужими руками, вот только риск быть опознанным, как отравитель Великого Инки, по выставленным условиям становился излишне велик, а инкское общество ещё не дошло до той точки, после которой брат идёт на брата, а сын на отца. И смерть правителя воспринимается как благо.

Ну а в-третьих, за императора потребовали семена и саженцы хинного дерева.

Ведь в отличие от европейских аборигенов, что на авось бросились покорять влажные джунгли Африки и Азии, положив при этом тысячи жизней своих соотечественников, Андрей, много раз ходивший в тропики, хорошо знал, что такое тропические болезни. К сожалению, сам не будучи химиком или фармацевтом, он не мог "придумать" те прививки, которыми потчевали его самого, но зато знал про муху-цеце, малярийного комара и хинин, что получали индейцы Анд из коры хинного дерева. Знал даже то, что труднорастворимый в воде алкалоид хинин прекрасно растворялся в спирте, точнее в его интерпретации это звучало примерно, как "лечебный элемент полученного порошка без алкоголя не лечит".

Да и сами русичи, расспросив пленников, уже знали, что местные лекари именно из коры хинного дерева готовили ту "красную воду", которой и лечили жар, понос и прочие хвори. Правда, вне Америки росло оно далеко не везде, но то, что на высокогорье Явы были целые леса этого дерева Андрей знал точно. И зависеть в поставках столь ценного сырья от испанцев или инков не собирался.

Инкские вельможи молча выслушали наглого захватчика и убыли восвояси. А Гридя, облегчённо выдохнув, занялся организацией обороны и перегрузкой захваченного на корабли. А также посылкой егерей, дабы контролировать окрестности. И на десятый день это дало неожиданный результат. Егеря столкнулись с инкским отрядом, который пытался наблюдать за русичами. Мушкетоны, заряженные картечью, стальные сабли и крепкий доспех помог им одержать верх в короткой схватке, захватив при этом нескольких пленных. И один из них оказался вовсе не индейцем...

На дыбе этот "друг Уаскара" прекрасно заговорил на испанском, а через сутки выложил многое, но вряд ли всё, что знал, так как не перенёс допроса и умер на полуслове. Увы, профессионального ката в экспедиции не было. Зато Гридя в очередной раз поразился работе княжеской разведки. Ведь отправляя его в путешествие, князь прямо сказал, что испанцы мутят воду в империи, готовясь её сожрать. Так что, если что, прикинуться всем ляхами и заставить всех в округе поверить, что вы подданные короля Сигизмунда. И потому уже с утра по всему лагерю зазвучали польские ругательства и божницы, а на кораблях гордо взреяли флаги с Погоней. Ну и в разговоре с Уаскаром как бы случайно Гридя уронил, что его господин король Сигизмунд вовсе не хотел бы вечной вражды между двумя державами, просто обстоятельства сложились так.

И когда полтора месяца спустя корабли отплыли дальше, Уаскар "точно знал", что врагом его державы выступил какой-то польский король. Впрочем, на прощанье, словно желая загладить инцидент, шляхтич, что командовал пришельцами, подарил императору десяток сабель, полсотни арбалетов и сотню луков, а ещё сказал, что испанцы ему не друзья, а наоборот, желают вовлечь его страну в братоубийственную смуту, чтобы завоевать её. Ведь за Уаскаром стояли его подданные, а за его братом армия. И такие "советники", как тот испанец, что они захватили, точно также есть и близ его брата.

Не сказав больше ничего, шляхтич оставил императора одного, а спустя некоторое время за ним пришли и освобдили его подданные, сказав, что наглые пришельцы уплыли на север. Выйдя из темницы, Уаскар с горечью осмотрел ограбленный город и обесчещенных "дев солнца", пообещал людям восстановить былое великолепие и убыл в Куско, где неожиданно для всех занялся сбором ополчения, собираясь в скором времени превратить его в армию. Всё же наиболее боеспособные полки и впрямь стояли сейчас на севере, под рукой у братца Атауальпы...

А стоявший на юте своей шхуны Гридя даже не ведал, что, подарив инкам по совету князя арбалеты и луки, повернул их историю с ног на голову. В ином мире инки познакомились с огнестрельным оружием и железом задолго до нашествия Писарро. Но не приняли их, ведь показ был совершён в виде шоу самими испанцами. Сейчас же картечь, стрелы и арбалетные болты собрали с них кровавую дань, показав всю свою разрушительную силу. И если те же мушкетоны инкские умельцы повторить просто не могли, то вот арбалет или лук очень даже да. А наличие метательного оружия многое поменяло на поле боя, до изумления удивив в своё время полководцев Атауальпы.

Но главную роль сыграли всё же изменения во внутридворцовой политике. Уже пообещавший принять нового бога Уаскар внезапно охладел к своим испанским "друзьям" и довольно сильно перетасовал колоду царедворцев, приблизив тех, кто стоял за старые порядки. Но об этом Гридя, да и все русичи узнали гораздо позже...

* * *

*

Панаме не было ещё и десяти лет, как первый камень лёг в землю под основание первого дома. Да и статус города она получила всего-то в 1521 году. И после многолюдных городов Европы она со своей сотней жителей могла показаться любому приезжему лишь селом-переростком, а никак не городом. Однако это не мешало местным сеньорам власть предержащим вести грандиозную внешнюю политику.

Педро де лос Риос и Гутьеррес де Агуайо, недавно сменивший Педро Ариаса Давилу на посту губернатора Кастильи-дель-Оро, в последние дни был в сильном раздражении от действий чересчур самовольного Писарро и тех событий, что произошли на юге. И в этом его поддерживали генуэзские купцы, что поселились в Панаме с разрешения самого короля. Франсиско требовал нового похода, а между тем вся хитроумная комбинация, выстраиваемая колониальной администрацией, летела под откос.

Двенадцать лет испанцы анализировали информацию, поступавшую им из империи инков, и на основе этой информации Писарро уже сделал две попытки вторжения. Но каждый раз этот авантюрист видел, что империю с имеющимися у него силами ему не одолеть и поэтому отступал, ограничиваясь сбором разведданных. Но если Писарро был всего лишь умелый вождь и хороший тактик, то у дона Педро под рукой были те, кто веками играл на стратегическом уровне. И пусть они уступили своим конкурентам из Венеции, но мастерства играть на чужих противоречиях отнюдь не растеряли. Так что внимательно изучив все полученные сведения, они поняли, что дикарская империя пока что слишком сильна, и для начала её нужно хорошенько раскачать, одновременно прикинувшись другом.

Именно для этого они предложили установить связь с императором, который тоже внимательно следил за пришельцами. Глупо думать, что появление на границах империи белокожих и бородатых людей с лошадьми и непонятным оружием осталось незамеченным. За несколько десятилетий такая информация ОБЯЗАТЕЛЬНО должна была дойти до повелителя инков. Впрочем, как и оспа, занесённая испанцами.

Так что император Уайна Капак принял в Куско грека на испанской службе Педро де Кандиа, вот только из-за незнания языков аудиенция проводилось с помощью знаков, по которым инки неверно истолковали, что Кандия ест золото, и при убытии предложил ему золотой порошок, чтобы тот не оголодал. И потому, дабы избежать подобных казусов впоследствии, Педро де Кандия и взял с собой индейца из племени уанкавилька, который должен был научить испанцев языку инков.

Ну а последствия той аудиенции сказались достаточно скоро, и умный император вместе с наследником отдали богу души от неизвестной болезни. Но перед смертью он по какой-то причине совершил столь нужную европейцам ошибку: разделил империю между оставшимися сынами и тем самым собственноручно подкинул дров в костёр гибели державы.

А обрадованные испанцы немедленно установили негласный контакт с законным правителем инков Уаскаром. Однако и Атауальпу, который вначале выявил полную лояльность по отношению к брату, не оставили без своего внимания. Они начали искусно натравливать братьев друг на друга, обещая обоим поддержку и с нетерпением ожидая, когда уже те наконец-то сцепятся в борьбе за власть. Ведь из опыта Кортеса панамские стратеги знали, что победить индейцев можно было только в союзе с другими индейцами, и переворот означал бы, что очень многие инки, не говоря уже о других народах, увидят в испанцах помощников в борьбе с кровавым супостатом. И даже самый маленький испанский отряд вскоре обрастёт крупными силами, после чего, они могли заявить любому из победителей, что пришли, как его союзники.

Причём Уаскар в таком раскладе выглядел более привлекательно, ведь он уже имел законную власть и даже пообещал испанцам обратиться в христианство. А чтобы облегчить проход союзников через имперские земли, начал распространять в народе уже основательно подзабытую легенду о возвращении древнего белого бога. Но при этом был сам себе на уме и планировал забрать у новых друзей лошадей, для того, чтобы разводить этих животных для себя и своих телохранителей. Разумеется, его пожелание было принято к сведению, однако никто не спешил его исполнять, отделываясь пустыми отговорками.

И вот из Куско прилетело письмо, в котором один из посланников писал, что на инкский город напали чёрт возьми откуда взявшиеся поляки, разграбили его и даже захватили императора в плен. Но получив выкуп, освободили и уплыли дальше на север по своим делам, оставив императору кучу европейского оружия. На последних словах де Агуайо сразу вспомнил о непонятных кораблях, что были замечены вблизи Панамы, но не стали заходить в порт, а просто прошли мимо. Теперь ему стало понятно, кто это были такие и он, наверное, впервые пожалел, что на этом берегу Нового Света у испанцев ещё не было хорошего флота.

Чертыхнувшись, губернатор продолжил чтение, ведь это были ещё не все плохие новости. Соглядатай писал, что второй посланник, отправившийся узнать кто это так нагло действует в испанской половине мира, был этими потомками сарматов схвачен и после пыток казнён. Тело его нашли довольно нескоро, так что опознали с большим трудом. Но не это вызвало у дона Педро и его генуэзских советников зубовный скрежет, а стоимость увезённого поляками добра с осознанием того, какие сокровища прошли мимо их рук. А также того, что им может достаться, если подобное было вывезено лишь из одного храма!

Вот только в самом конце соглядатай добавил, что после общения с поляками, Уаскар явно перестал доверять посланникам панамского губернатора и сразу стал собирать большую армию. Казалось бы, вот оно, свершилось! Империя застыла на пороге Гражданской войны, но то, что Уаскар явно выходил из-под испанского влияния заставляло дона Педро испытывать смутную тревогу. А тут ещё этот Писарро со своими требованиями. К чёрту всё, пора поставить этого проходимца на место!

Посовещавшись со своими генуэзскими помощниками, дон Педро вызвал своего секретаря и начал надиктовывать тому своё послание королю Карлу. Он собирался одним действием убить сразу двух зайцев: пусть король сам разбирается с польской проблемой, а заодно и с Писарро, которого губернатор собирался отправить гонцом. Ну а пока тот отсутствует, ему предстоит вплотную заняться Атауальпой. Похоже, Уаскар перестал был предпочтительной фигурой...

* * *

*

Корабли, подгоняемые ветром и течением, довольно быстро пожирали милю за милей. Повинуясь указаниям, они миновали экватор и произвели картографирование американской земли, просто проскочив мимо испанской Панамы и какой-то бригантины, что попыталась нагнать их. А потом разразившаяся буря раскидала всех в разные стороны и пришлось возвращаться к точке, которую предварительно назначили в виде сбора на подобный случай. И "Громобой" не вернулся. А ведь его прождали почти месяц, пока не стало ясно, что с кораблём и экипажем явно что-то случилось. Но организовывать поиски было некогда и, помолившись за товарищей, экспедиция продолжила свой путь, войдя в Северо-Пассатное течение, которое и перенесло их через океан гораздо быстрее, чем Магеллана.

Здесь экспедиции несказанно повезло. Пролив между островами Лусон и Тайвань был довольно широк, но русским кораблям посчастливилось "воткнуться" прямо в острова Бабуян, на которых жил народ иватан, с глухой древности связанный торговлей с Китаем. Несмотря на то, что нефрит хорошо ценился на материке, жили иватанцы довольно бедно. Из-за частых тайфунов и засухи сельское хозяйство не могло прокормить всех людей, так что основой рациона была рыба, которую итаванские рыбаки добывали в море.

Жили иватанцы небольшими кланами, недалеко от моря. Свои небольшие дома они строились из местной травы когон, довольно умело вписывая их в местность, отчего даже сильнейшие ураганы не всегда могли поломать их. Ну а для защиты от врага у иватанцев имелись иджанги — укрепленные холмы, защищенные отвесными насыпями. Во время клановых войн те, на кого нападали, забирались на вершины иджангов, где и защищались, бросая камни во врага внизу.

И хоть Нефритовый путь давно захирел, а Морской шёлковый дотягивался сюда лишь небольшим рукавом, но иватанцы продолжали поддерживать торговые связи как с Китаем, так и с южными государствами, и были хорошо осведомлены о ситуации окрест. Вот только мусульманские купцы ещё не достигли этих островов, так что всё общение с ними вновь свелось к немому разговору. И всё же кое-что понять из этого диалога русичам удалось. И у экспедиции возник выбор: можно было повернуть направо и достичь Японии или свернуть налево, к островам Индонезии. Право выбора князь ещё перед отплытием оставил за Григорием. И тот долгое время горел желанием исследовать как можно больше земель, однако плавание настолько затянулось, что люди потихоньку начинали роптать. Да, меры, предпринимаемые на русском флоте, позволили избежать многих крайностей дальних плаваний, что косили европейские экспедиции словно косой, однако и совсем без потерь обойтись не удалось. Кого-то смыло волной во время многочисленных штормов, кого-то скрутила непонятная лихоманка, а кого-то просто убили аборигены во время стычек. Так что хорошенько поразмыслив, Григорий принял решение идти к Яве, где предстояло найти подходящее место и высадить семена и саженцы (из тех, что не погибли за это время) хинного дерева. Да и на Русь, если быть уж совсем честным, хотелось вернуться не только мореходам. Кто бы знал, что плавание может надоесть. По крайней мере до этого Григорий таких мыслей у себя не представлял.

Путь вдоль острова Лусон занял несколько дней, ведь задачу картографирования новоткрытых земель с экспедиции никто не снимал. И за это время русичи открыли для себя много нового. Так в местности звучащей как Самтой они впервые увидали джонку, стоявшую у причала в глубине бухты. Просто так пройти мимо русичи естественно не смогли и тоже вошли в неё, где и простояли два дня, пополняя запасы воды и пищи, а также общаясь с местными жителями.

Здесь общение шло уже куда легче, чем с иватанами, ведь сюда часто наведывались корабли из мусульманских стран Индонезии, а знатоки арабского языка на кораблях были введены изначально. Так что вскоре русичи уже знали, что удививший их кораблик прибыл из Чины, той самой Чины, про которую Афанасий Никитин (ныне хорошо известный на Руси стараниями князя-попаданца) писал, что это южная часть страны Хатай. Удалось поговорить и с самими чинцами, которые оказались тут по воле шторма, так как шли в порт Тондо, что служил этаким хабом для китайских товаров. Когда-то, при старых императорах, и здесь и там стояли чинские войска, однако после они ушли, но чинские торговые общины остались, ибо торговать здесь было достаточно выгодно. Чинцы вывозили с островов воск, жемчуг, перламутровые раковины, древесную смолу, ткани и изделия из волокон абаки, бетель, кокосовые орехи и тропические фрукты, а ввозили изделия из фарфора, стекла, керамику, бумагу, золотые украшения и, конечно же, оружие.

Больше всего Гридю заинтересовали волокна абаки. Судя по тому, что про них говорили, это был весьма интересный товар, ведь жесткие и прочные волокна абаки, устойчивые к влаге, использовались для производства канатов, веревок и рыболовных сетей, которым не страшна морская вода, мебели и различных предметов декора. Более тонкие и лучше выработанные волокна шли на производство тканей.

Недолго думая, Григорий послал своего помощника по снабжению и боцмана разобраться что за канаты получаются у местных из тех волокон и те, разобравшись, прикупили несколько бухт вместо своих пеньковых, которые за эти годы изрядно пообтрепались и были уже не по одному разу сплеснены.

Но кроме товаров интересовали русичей и политические расклады. И тут тоже было о чём задуматься. Оказывается, не всё так просто было в окрестных водах. Брунейский султанат, расположенный не так уж и далеко, имел свои планы на местные земли. Отчего совсем недавно отгремела Брунейско — Тундунская война, которую Бруней начал чтобы положить конец монополии Тондо в торговле с Чиной.

После своей победы султан Болкиах основал недалеко от Тондо новый город Селуронг в качестве государства-сателлита Брунея. И хотя раджи Тондо сохранили свои титулы и владения, но реальная политическая власть оказалась в руках раджи Селуронга. Причём раджу охраняли флот и крепость, вооружённые огнестрельным оружием. Ведь Болкиах за годы своего правления и с помощью иноземных мастеров научил брунейцев делать пушки.

Приняв к сведению полученную информацию, русские корабли покинули благодатную бухту и совершили небольшой переход в Агу, считавшегося хорошей гаванью для иностранных судов, заходящих в залив Лингайен. Город процветал, являясь одной из точек, где продавали золото, добытое в горном массиве Кордильеры, а его жители предпочитали одеваться в китайскую и японскую одежду: шёлковую для богатых, хлопчатобумажную для бедняков. Кроме того, по японскому обычаю они также почерняли зубы, испытывая отвращение к их естественному цвету, словно у каких-то диких животных.

Здесь русичи увидали и первых японцев, которые переселились на архипелаг со своих островов, но продолжали торговать с давно покинутой родиной. Здесь же впервые услыхали и о вокоу — грозных пиратах, грабивших суда и побережье. Оценив местный рынок и поторговав для приличия, русские не стали долго задерживаться в Агу и тронулись дальше на юг, пока на горизонте не показались очертания Селуронга. Где русичам пришлось слегка повоевать.

Дело в том, что раджа Аче был довольно строгим блюстителем исламского правления и всеми силами способствовал начавшейся исламизации Тондо и Селуронга. А побывав в плену у Эль Кано, особой любви к европейцам не питал. Но драка началась вовсе не из-за религиозных разногласий. Увы, но ражда слегка не разобрался в ситуации.

Просто, когда корабли из Китая заходили в Манильский залив, с них по повелению раджи снимали паруса и рули и не отдавали до тех пор, пока они не заплатят ему пошлины и сборы за якорную стоянку. Затем самые доверенные люди раджи скупали все привезённые товары платя за них лишь половину их стоимости, а оставшуюся половину суммы выплачивали уже в следующем году, если купец приходил повторно. А сам товар в это время развозили по всей остальной части архипелага, выставляя за него свою цену. Почему китайцы соглашались с этим, сказать трудно, зато раджа получал с такой торговли довольно кругленькую сумму прибыли.

Ну и разумеется, раджа, под рукой которого было аж десять пенджаджапов, решил, что новички ничем не лучше купцов из Срединной империи и попытался сходу навязать им свои условия торговли. Вот только у Григория были на то совсем иные взгляды, а две, пусть и больших пушки на каждом из корабликов пусть и были опасными, но в бою часто играют роль совсем иные качества. В результате, русские просто переманеврировали селуронгцев, старательно подставляя под их огонь нос или корму, уменьшая тем самым размеры для попаданий и лёгкие пенджаджапы больших разрушений нанести шхунам не успели, отправившись на дно Манильской бухты. Возможно, будь тут брунейский флот с его ланонгами и гараями, сражение сложилось бы по-другому. Но и Гридя тогда бы не стал вступать в бой. А вот у Аче таких кораблей не было, так что пришлось ему срочно запираться в собственной крепости, представлявшей из себя хорошо утрамбованные валы с деревянным частоколом и пушками поверху, да надеяться на силу своих воинов. А ещё молить аллаха, чтобы тондцы не поддержали неверных.

Но к его счастью, Григорию было не до осад. Так что слегка пограбив окрестности и пополнив запасы еды, он отправил ражде лаконичное письмо, в котором по-арабски была написана лишь одна фраза: "мы ещё вернёмся", и тронулся дальше. А то до Явы, как он уже знал, ещё предстояло одолеть три тысячи вёрст, а это не пара дней в пути.

Корабли мчались на юг, по пути уничтожая всех, кто попадался им на глаза. Во-первых, Гриде нужны были самые свежие данные по обстановке в регионе, а во-вторых, экспедиция должна была принести прибыль. А пиратство в этих водах было самым прибыльным делом после торговли, разумеется. Вот только регион этот оказался чересчур богат и неуклюжие поделки европейских мастеров здесь оказались никому не нужны, отчего торговать тут европейцам было нечем, а за нужные им товары надо было платить серебром. А оно им надо?

Именно потому уже у пришедших первыми португальцев имелся на руках неоспоримый оружейно-базисный фактор с помощью которого они и начали свою торговую экспансию. Причём действовали они не абы как господь положит, а планомерно, ведь у них была за плечами идея, пришедшая в голову ещё послу-дворянину Перу де Ковильяна, дошедшему сушей от Леванта до Индии, Персии, Софалы и Эфиопии. И заключалась она в том, что португальцам следует взять на себя всю морскую торговлю по Индийскому океану, перехватив её у арабов. А то после того, как халифат простерся от Атлантического океана до Персии, мусульманские купцы стали доминировать не только на сухопутных, но и на морских торговых путях, соединяющих Китай и Европу. Регион, окружающий Индийский океан, превратился в огромный морской базар, на котором продавалось впечатляющее разнообразие товаров. Морские и сухопутные караванные маршруты соединяли прибрежные города с внутренними городами мусульманского мира, которые были основными центрами как производства, так и потребления.

При этом религия и торговля шли рука об руку: последовавшие за первоначальными территориальными завоеваниями, дальнейшее расширение границ ислама (на Малайский архипелаг, Западную Африку и другие места) чаще осуществлялось уже купцами, чем воинами. Так что португальцы шли проторенным путём.

И поскольку ни арабам, ни индусам не удавалось разбить вторгшиеся в их воды большие, вооруженные пушками, каракки, то первые десятилетия португальского присутствия в Индийском океане превратились в настоящий погром арабской монополии, когда на несколько десятилетий ни один корабль не снабженный португальским пропуском не мог пройти океан.

Потом, конечно, португальцы споткнулись (да хотя бы на том же Ачехе), и пальма первенства постепенно перешла к голландцам, которые, учтя чужие ошибки, и смогли претворить в жизнь мысли португальского дворянина. Однако в этой версии истории конкуренцию арабам и португальцам собирались составить ещё и русские. И им тоже по большому счёту не было чем торговать. А раз так, то сначала нужно разрушить чужое, а потом на этом месте создать своё. Вот и мчались три шхуны через моря, топя и грабя всех, до кого могли дотянуться, при этом большую часть захваченных товаров выбрасывая в воду, так как их трюмы были вовсе не бездонными.

В результате к Яве корабли экспедиции подошли изрядно перегруженными и довольно ветхими. Так что Григорий повёл себя в этих водах очень осторожно: о снующих туда-сюда армадах враждующих флотов он уже ведал и понимал, что справиться с десятком больших кораблей может и сможет, а может и нет. Но зато ведал твёрдо, что без потерь это столкновение точно не обойдётся. К тому же и порох на его кораблях подходил к концу. Так что корабли экспедиции тащились через Яванское море практически крадучись. В Зондском проливе им на глаза попался одинокий ланкаран с которым Григорий, посчитав количество пушек и изрядно упавший от перегруза ход шхун, решил разойтись краями. Шедший по своим делам большой корабль тоже не стал проявлять ненужный интерес и вскоре скрылся за кормой, заставив Гридю изрядно поволноваться.

Зато миновав пролив, корабли оказались в месте, где редко плавают чужаки и можно было слегка расслабиться, да подыскать хорошее местечко для длительной стоянки. Ведь кораблям требовался хороший ремонт перед последним рывком. Однако гористое яванское побережье такими местами отнюдь не изобиловало.

В конце концов ветер занёс их в достаточно просторную подковообразную бухту, где их взору открылось небольшое поселение, построенное на берегу реки, но в достаточном отдалении от моря. Место для стоянки было очень удобное, да и деревянная пристань говорила о том, что кто-то достаточно большой сюда всё же заходит. Возможно этот кто-то был простым торговцем, а может как раз сейчас занимался разбоем на морской дороге или наоборот, охранял суда и побережье от разбойников. Всё же пиратские набеги в этих водах были отнюдь не редким явлением, особенно сейчас, когда на Яве вовсю полыхала война за наследие Маджапихта.

Население деревеньки, углядев чужие паруса, привычно убежало в горы и русичам понадобилось достаточно времени, чтобы наладить с ними хоть какой-то контакт. Ведь они собирались задержаться тут надолго: кроме того, чтобы высадить хинное дерево, нужно было обновить запасы картофеля и томатов, а главное — корабли нуждались в хорошем ремонте.

Глава 20

Москва строилась. Не восстанавливалась после погрома, а именно строилась. Деньги от торговли текли в казну полноводной рекой, и московский государь внял просьбам столичного люда. Китайгородские стены теперь надёжно защищали старый посад от внешнего врага, составив первый ряд обороны столицы и людям отныне не нужно было бежать в Кремль за защитой. А раз так, то поднабравшие жирок москвичи принялись обустраивать свои жилища. Не остался в стороне и князь Барбашин, чьи хоромы практически венчали начало Никольской улицы. Причём, как всегда, в свои идеи он вкладывал несколько смыслов сразу.

В этот раз он повесил красную тряпку для иосифлянского быка тем, что облагородил мост, ведущий из Никольских ворот Кремля, статуями святых. А то надоела ему безскульптурная культура на Руси. Чёртовы греки, принеся своё христианство, как-то однобоко подошли к просвещению славян. И вот уже век, как сдохла Ромейская империя, а её тлетворное влияние всё ещё держало Русь в ежовых рукавицах. Там, в иной вселенной, с этим справился лишь Пётр, но, как уже не раз было говорено, Пётр не был для Андрея героем для повторения. Зато он хорошо изучил Василия Ивановича и церковных иерархов, на чём и сыграл, преследуя свои цели. Да и молодая царица, разродившаяся первым ребёнком, встала на сторону боярина-западника, каковым она считала Андрея. Так что по ночам в уши государя лились слова о том, что мол, ты, муж мой, наследник римских императоров, а Рим, что первый, что второй, скульптурами был изукрашен вельми обильно. А Москва — Третий Рим! Так отчего же улицы его столь скудны на украшения?

Митрополит Варлаам, слегка сдавший в последний год, пытался отстоять древние традиции, но куда там. Ему на пятки наступали не только враги-иосифляне, всё ещё мечтавшие о реванше, но и молодая поросль сподвижников. Тот же архиепископ смоленский Иуавелий решительно встал на сторону нового веяния, как и архиепископ новгородский Иоанн, не увидевший в том ничего еретического. Пробовали покачать права те из нестяжателей, кто считал, что Варлаам с Вассианом ради почестей испохабили учение Нила Сорского, но быстро притихли, едва осознав, что тем самым льют воду на мельницу иосифлян. Роптали, конечно, и сторонники старины "до батыги злого", но как-то беззубо, словно ради самого ропота. А вот сторонники покойного Иосифа взвыли громче всех. Вера ведь рушится! И так уже некоторые мастера вместо икон святых парсуны мерзкие рисуют, так теперь ещё и идолища поганые ставить хотят! Возмутились иосифляне, к самому государю пошли и... подставились.

Варлаам, конечно, сдал, но за власть держался крепко. И на главных врагов своих ополчился яростно. А поскольку самых умных и опасных он давно зачистил, то бил теперь лучших из худших. И бил почти что законно. Ведь Собор постановил, что церковники должны грамотными быть? Постановил. А средь возмутившихся почитай половина безграмотна была. Просто руки не доходили до них, а тут сами на свет божий вылезли. Ну так на том и спасибо. Похватали их, да по крепким вере нестяжательской монастырям и распихали. Для вразумления! А остальных словесными баталиями заняли, благо сладкоречивых ораторов нынче в церкви было предостаточно.

Вот так на Никольском мосту через Алевизов ров и поднялись статуи святого Николая Можайского и святого Дмитрия Солунского, помощника русских воинов. Причём Николай был высечен по подобию образа, что расписан был снаружи на Никольских воротах: в правой руке обнаженный меч, в левой оберегаемый им город.

Москвичи первое время валом валили посмотреть на невиданное ранее зрелище, но потом привыкли, да и не долго эти две скульптуры были на Москве единственными. Вскоре поднялась на выезде с Торга конная фигура Георгия Победоносца, поставленная по заказу московского сто. И пошло, поехало. Раз церковь-матушка не против, то мошной похвалиться любой купчина был рад. Так что отныне не только церкви стали украшением русской столицы, но и статуи святых её покровителей. А самое смешное было то, что канон Дмитрия Солунского вновь поднял вопрос о бородах. Потому как по канону Дмитрия изображали молодым да безбородым, а на Москве в последнее время всё чаще стали появляться молодые люди, что чисто брили своё лицо. Причём следовали при этом не какой-то европейской моде (ведь европейцы в это время сами в большинстве своём носили бороды, причём некоторые по их пышности легко соперничали с русичами), а подражая своему государю. Да-да, Василий Иванович и в этой ветви истории побрился, но не перед свадьбой, а после рождения дочери, чем вызвал изрядный словесный понос среди консервативного боярства и духовенства. Но если в ином мире это не поколебало устоев, став лишь единичным эпизодом, никоим образом не повлиявшим на общее положение дел, то в этом всё пошло по иному.

Мужчины ведь отращивали себе бороды следуя старым ромейским заветам: длинные бороды, как и длинные одежды, были незыблемой традицией. Отсутствие растительности на лице издревле воспринимали как признак слабого здоровья и недостаток мужественности. И потому считалось, что безбородый мужчина никогда не будет ни храбрым воином, ни хорошим работником. Но кто посмеет сказать такое государю? А тут ещё и глава Морского приказа, и видный боярин Барбашин тоже бороде аутодафе устроил. Поначалу-то отрастил он себе небольшую шкиперскую бородёнку, но потом, достигнув думских высот, сбрил её нафиг, приведя в изумление всю Боярскую Думу своим "голым" лицом. Как и многие из его сподвижников, которых тоже нельзя было назвать ни трусливыми, ни тунеядцами.

Понятное дело, что снести подобное сторонники "старины глубокой" не смогли. Иосифляне, увидя в том свой шанс, в очередной раз подняли визг, привычно ссылаясь при этом на 11-е правило Трулльского собора. И опять сели в лужу, так как им в этот раз не поверили на слово, а пошли встреч и, подняв документы, доказали, что в 11-м правиле, запрещавшем сношения с иудеями, нет ни слова о бородах. И этот факт опять сыграл на руку нестяжателям, наглядно показав, за каких невежд ратовали их противники. О чём высшие иерархи и не преминули высказаться перед собственной паствой. Впрочем, нестяжатели тоже были не едины и среди них было много сторонников остерегаться неблагочестивого поведения, а именно "бороды брити или обсекати или усы подстригати". Всё же на Руси борода издревле пользовалась особым почетом. Особенно гордились ею знатные люди. За туалетом мужчины из родовитых семей проводили времени не меньше своих жен: бороду расчесывали, заплетали в косички, украшали лентами и всевозможными "подвесками". И потерять бороду было большой обидой и позором. Но тем не менее до маразма иосифлян с их "над бритой бородой не отпевать, ни сорокоустия по нем не пети... с неверным да причтется, от еретик бо сего навыкоша" нестяжатели пока не дошли. И требовать, что всех бреющих бороду следует проклинать и отлучать от церкви тоже не стали. А затем и вообще вопрос этот решать стали более кулуарно, чем в иной истории. Тишком да рядком.

Власть — это особый наркотик, а поднимать руку на церковных иерархов московские князья стали уже давно. Ещё Симеон Гордый наплевав на мнение митрополита женился по-своему хотению, заодно возвысив того попа, что обвенчал его вопреки запрету. А Дмитрий Донской Митяя в Константинополь, супротив Киприана, тоже по своей воле отправлял митрополитом ставить, да потравили того великокняжеские враги и Киприан удержался во власти, после чего много бед натворил на едином тогда с Литвой православном пространстве. Но уже Исидора Василий Васильевич за своеволие под стражу взял не задумываясь. И пусть судил его потом церковный собор, но все всё прекрасно понимали. Ведь великий князь грека изначально невзлюбил, как поставленного против его воли. Ну а чем Варлаам лучше? Да тем, что был гибче и умнее, и на рожон не лез. Как и бояре, что помнили ещё окровавленную плаху под телом Берсень-Беклемишева. Так что посовещавшись в палате царской, порешили заинтересованные стороны, что образ божий портить, конечно, нехорошо, но всё же большого греха в том нет. И коль пожелает муж браду брить да усы посекать, то еретиком от того ему не быть и к службе, и к причастию допускать без ущемлений. И только духовные чины бороду должны были отращивать обязательно. Того митрополит восхотел и ему в том навстречу пошли с лёгкостью.

И это кулуарное решение Андрей поставил себе в плюс. Хорошо ведь, когда у человека есть выбор. Правда, вряд ли многие им воспользуются, ведь кроме закона есть ещё и обычаи. А девы на Руси гладкобритых не привечали, крича таким обидное: "бритое рыло поди вон!". Так что до поголовной бритости вряд ли дойдёт. Но пусть об этом у других голова болит. Главное, что государь, сменяв иосифлян на нестяжателей, не пошёл в этот раз на поводу у церковников и остался ходить безбородым, но с отвисшими, как у ляха, усами.

Да и Варлаам, в принципе, ситуацией остался доволен. Вроде как уступив, он, тем не менее, в очередной раз очистил церковь от врагов собственной власти, подтянув на хлебные места тех, кто поддержал его в принятых решениях. Ведь главным для себя он считал то, что церковь под его руководством, не смотря на громкие крики кликуш не зачахла, а продолжила расти и богатеть, хотя и отдала кучу земель государю. Но менее влиятельной от того не стала. Да и про парсуны враги кричали зря, потому как для потомков, которые будут вспоминать их нелёгкую борьбу с последователями Иосифа Волоцкого, оставил он свой лик, искусно написанный мастером, привезённым из самого Рима. А изучать ту борьбу будут, ибо в ней был выкован один из столпов, на которых стоять будет вечно Русская земля! Как там князь говорил: "за землю за Рускую, за веру християнскую да за честь государскую". Не прогниёт более столп веры, потому как по прошествии стольких лет и стольких сбывшихся предсказаниях, он по-настоящему поверил в видения юного княжича. И истинно почитал себя спасителем Церкви от волоцкой ереси. Тем более сейчас, когда перед глазами забрезжил шанс примерить патриарший клобук.

Так сложилось, что с момента принятия христианства Русское государство считалось митрополией (составной частью) Константинопольской патриаршей церкви. И её митрополиты в обязательном порядке утверждались Константинопольским патриархом, а приходы отдавали ему положенный доход.

Однако после изгнания Исидора русская митрополия стала как бы автокефальной. Но это было не совсем законное по церковным меркам автокефальство, так как не имело благословения Константинопольского патриархата, частью которого де-юре и оставалась до сих пор. Оттого стремление Москвы к закреплению своей церковной независимости и возвышению статуса московской кафедры встречало со стороны ромейских греков постоянное противодействие.

Но времена изменились, и нынче Константинопольская церковь лишь теряла своё величие, а Русская, наоборот, приобретала. Ведь, в конце концов, только она одна и осталась свободной от бремени мусульманского правления. Два Рима падоша по грехам их! Так почему бы Русской церкви не стать центром православия в мире! Тем более, что в Царьграде в последние годы вершилось чёрт пойми, что. Духовенство низложило патриарха Иеремию с престола, однако тот не только не отказался от чина, но ещё и принялся мутить столичную чернь. И хоть большинство членов Священного синода было на стороне провозглашённого ими Иоанникия, однако султан Сулейман, под стены дворца которого добралась эта самая скандирующая чернь, просто взял и приказал Иеремии повторно занять Константинопольский престол, что тот и сделал. Не по воле Синода, а по хотению столичной черни и по приказу агарянина! Да ещё и уплатил за это четыре тысячи флоринов. Правда не из церковного кармана, а сама чернь ему их собрала, когда тот лицемерно заявил, что он предпочтет совсем отказаться от престола, чем платить повышенный харадж. В общем, Сулейман был доволен: и денег поимел со всех кандидатов, и черни столичной потакнул и христиан меж собой рассорил.

И при этом сами же греки, часто приезжавшие на Русь за материальной поддержкой, проводили в своих домогательствах свою "греческую идею", суть которой заключалась в том, что с гибелью императорской власти единственным защитником православия и греков остался московский великий князь, к которому и должны были перейти все права и обязанности императора второго Рима. И по этой причине всячески стремились расстроить мирные отношения русских с османами. Особенно известен был этой своей политикой турецкий посол, грек по происхождению, Скиндер. И поскольку греческая партия была сильна при султане, то все требования замены Скиндера со стороны русичей оставались им без внимания. Правда, в отличие от иной истории, где Скиндер пробыл послом до 1529 года, в этот раз ему не так повезло: какие-то непонятные дебоширы его просто и без затей зарезали на улице, окончив таким образом его жизнь и дипломатическую карьеру.

Но, главное, на Москве к подобным ситуациям отнеслись двояко. Тем более, тут ещё и вскрылось, что султанский берат, данный Магометом II греческому патриарху Геннадию Схоларию в обеспечение прав и преимуществ христианской церкви, сгорел во время константинопольского пожара 1515 года. И турецкие мудрецы, воспользовавшись "формальным" бесправием христиан, решились объявить, что все христианские храмы в столице должны быть разрушены, так как, по принципам ислама, "в городе, который не сдался мусульманам добровольно, но взят силою, не может существовать ни один храм". В общем, в Царьграде началось настоящее столпотворение и не половить рыбку в столь мутной воде кое-кто просто не мог. Зря всё-таки Иеремия отказал русскому митрополиту в его просьбе.

Так что, когда из османских земель опять прибыли многочисленные христианские просители "за милостыней", как сами они называли безвозмездную помощь, денег им не дали. Мол, непонятно, какому богу вы служите и как за ценностями следите. И, вообще, как это агаряне прознали про гибель султанского берата? На Руси сие было бы тайной под семью печатями. Так что бог подаст, а вы ступайте-ка восвояси да молитесь получше. Да подумайте — достойный ли Иеремия патриарх.

* * *

*

Ну а пока среди церковников гремели истинно шекспировские страсти, Андрей отдыхал душой в мастерской печатников, где заканчивался набор книги за авторством Абу Зейд Абдуррахман ибн Мухаммад ибн Хальдун аль-Хадрами аль-Ашбили — человека, который ещё двести лет назад уже понимал, как устроена экономика, и объяснял это понятно и логично. Увы, современники его не оценили, так что спустя почти четыре сотни лет после его смерти Адаму Смиту пришлось заново открывать и формулировать основные механизмы того, как устроена и работает экономика. А ведь именно ибн Халдун первым выдвинул идею о том, что ценность товаров субъективна (то есть определяется исключительно тем, сколько люди готовы за них платить). И он также указал, что чрезмерные государственные налоговые ставки могут непреднамеренно снизить налоговые поступления, в то время как более низкие налоговые ставки могут повысить прибыль, тем самым изложив кривую Лаффера примерно на шесть столетий раньше. Так же он писал, что рынок сам по себе является отличным регулятором, а возможность заработать — отличным стимулом для развития экономики, а главной задачей государства почитал истребление монополии во всех сферах жизни.

Про этого араба Андрей впервые услышал на курсах переподготовки из уст преподавателя-гумилёвца. А всё потому, что ибн Халдун не только описал экономику рынка, но и первым вывел термин "асиаййа", чем-то смутно близкий к гумилевской "пассионарности". Асиаййа, по ибн Халдуну, не являлась качеством, постоянно присущим нациям — он различал ее стадии и описывал причины ее источения.

Увы, но этот одарённый человек родился слишком поздно, практически на излёте эры Востока. Вскоре после его смерти арабский мир погрузился во тьму, уступив пальму первенства в науке европейцам, и имя его было надолго забыто. Однако труды его продолжали пылиться в библиотеках, постепенно погибая в пожарах и зубах грызунов. Пока избирательная человеческая память пройдясь по своим ассоциативным цепочкам, внезапно не напомнила одному попаданцу о нём. И понеслись гонцы в Египет, где когда-то служил судьёй этот арабский учёный и другие страны востока, привезя назад сотни рукописных книг. Десятки людей работали над переводом и потом ещё год сам князь вычитывал полученный результат, выписывая всё, что касалось экономики в отдельную работу, давая свои пояснения там, где был сам компетентен. Зато теперь его сумбурные взгляды на экономические вопросы получили под собой научную основу. И не нужно, оказывается, ждать, когда европейцы опишут в трудах то, что они построили. Арабский восток задолго до Европы стоял одной ногой в капитализме, но так и не сделал последний шаг. Зато их знания подхватили другие.

Ведь те же венецианцы разработали свою систему commenda (коммерческий инструмент, использованный в качестве формы венчурного капитала для финансирования морских караванов), благодаря знаниям, заимствованным ими из практики исламского рынка, где кирады издревле представляли собой соглашения о разделе прибыли между управленцами и инвесторами, по которым только последние несли ответственность за убытки. Ведь кирады использовались для финансирования дальних верблюжьих караванов. А такие предприятия требовали значительного материально-технического обеспечения: подготовка товаров, подбор персонала, экипировка верблюдов и кораблей. А также требовали сложных финансовых договоренностей: торговые экспедиции должны были получить финансирование, а водители караванов и инвесторы хотели знать заранее, как делить прибыль.

В общем, долгие плавания и регулярные караваны предполагали активный и действенный капитализм. Однако уже в 17 столетии европейцы обогнали мусульман по всем показателям. И логичный вопрос — что же случилось с исламским миром и его деловой хваткой, что эпицентр мировой экономики переместился в другие места? — всё ещё остаётся без ответа.

Зато князь-попаданец был доволен. Одна из его головных болей — экономическая теория — стала менее зудящей. Да, он уже использовал в обучении многочисленные трактаты европейских экономистов. Но даже они многое рассматривали через призму привычной им феодальной экономики, лишь нащупывая верный путь. А многое из того, что описал ибн Халдун не устарело и в двадцать первом веке. Конечно, оно было много раз переосмыслено и доработано, но базис-то остался! А на дворе всё же не век глобализма. Тут рыночные законы только-только пробивают себе путь, отчего многие взгляды араба были что называется революционными. Так что пусть первые русские экономисты обучатся на его трудах, получат свою практику и потом кто-нибудь из них сам напишет свою книгу, опровергая или дополняя учителя. И если этот поток мыслей не заглохнет, то там, лет через сто, какой-нибудь Ванька Кузнецов напишет объёмнейший труд, который и станет тем букварём, на котором, как на трудах Адама Смита и выросла теория капитализма.

Так что часто посещая друкарню, Андрей одним своим интересом подгонял друкарей поскорее выдать в свет этот тираж. Правда покоя им это вряд ли принесёт, ведь на подходе была уже другая книга: "Трактат о счетах и записях" Луки Пачоли, в которой автор описал строго упорядоченную последовательность учетных операций и принципы ведения учета, двойную запись и прочие бухгалтерские хитрости необходимые для того, чтобы сведения о хозяйственной деятельности были полными, понятными и объективными.

* * *

*

Рождение первого дитя, названного в честь матери Василия Ивановича Софьей, лишь подогрело пыл пятидесятилетнего государя, так что едва Анна оправилась от родов, он тут же задумался над вторым ребёнком. А поскольку жить подолгу в Кремле, где от него требовалось блюсти освящённый предками и Церковью церемониал, царь не любил, то двор, что царский, что царицы часто переезжал из одного села в другое. Там, на природе, царь совмещал постельные утехи с охотой, а главное, мог не столь ревностно выполнять ежедневные обязанности. Он даже бояр и иной чиновный люд принимал лишь до обеда, а всё послеобеденное время уделял семье.

Лето 1528 года двор проводил в Воробьёво. Царь отдыхал, решал дела, игрался с дочкой или охотился на зайцев. Ну а почему бы государю и не развеяться? Война окончена, череда неурожаев, что губила Русь несколько последних лет, прошла. Лето, конечно, выдалось влажным, но гибели посевов не ожидалось.

Зато Андрею эти "загородные поездки" государя были настоящей головной болью. Ведь жена, как ближайшая подруга царицы и её первая боярыня, вынуждена была ездить с ней, благо хоть детей им дозволялось брать с собой. А то Андрей бы с этими няньками и сенными девками, что были у Вари, как княжны, с ума бы сошёл. А ведь Варвара, пока он воевал, тоже разродилась горластым малышом, получившем при крещении имя Дмитрий, отчего Андрей был буквально на седьмом небе от счастья. Ведь сын же родился, наследник! Но из-за частых разъездов государя вдоволь наиграться с малышом у ливонского наместника, и без того редко бывавшего дома, увы, не получалось.

Вот и сейчас, вырвавшись из Ливонии, где дворянские отряды продолжали примучивать отдельные ватаги внезапно осмелевших чухонцев, планомерно вычищая от них район за районом (а заодно пополняя холопские рынки жителями, что "поддерживали сепаратистов"), князь приехал в родной дом, где было непривычно тихо и царило сонное ничегонеделанье. Конечно, с приездом хозяина, слуги мигом возбудились и навели должный порядок, но отсутствие хозяйки явно не шло дому впрок.

Впрочем, пробыл Андрей в нём лишь сутки. Попарившись с дороги да выспавшись, помчался в Воробьёво, куда его вызвал сам государь.

Царь принял своего боярина в светлой горнице своего дома. И был он при этом в хорошем настроении, так как вернулся с охоты, где заполевал с десяток зайцев. Вместе с ним в горнице были Шигона и Василий Васильевич Шуйский-Немой.

— В общем, Андрюша, надобно будет тебе вновь посольство справить. К императору и брату его, — царь говорил негромко, часто прерываясь на то, чтобы испить из золочёной чаши. — Вот Шигоня да Василей мне подсказывают, что лучше тебя никто с этим не справится.

— Сделаю всё, что ты, государь пожелаешь, — произнёс в ответ князь, испробуя то, что пил государь из поднесённой ему служкой чаши. Оказалось, что царь баловался лёгкой медовушкой, поднятой, судя по прохладе, с холодного погреба.

— Да, думаю, ты и сам догадываешься, о чём речь пойдёт, — усмехнулся Василий Иванович. Следом в кулак кхмыкнул и Поджогин.

— Ливония, — отдарился улыбкой и князь.

— Верно. Недруги наши в оба уха что императору, что архигерцогу льют про невместность нашего владения сими землями. Рассорить хотят.

— Так дать императору денег, тот тебе, государь, Ливонию на блюдечке принесёт.

— Мы за ту землю кровью заплатили, — внезапно окрысился Шуйский. — А теперь ещё и деньги отдавать? Да и где это видано, чтобы государи землями торговали, словно купчины какие!

— Так в Европе и видано, — пожал плечами Андрей. — Ты, Василь Васильевич, не кипятись, а сам подумай. У императора две войны в разгаре. А на войне главное три вещи: деньги, деньги и ещё раз деньги. Без денег нет армии, без армии нет побед. В той Европе герцогствами, как у нас хлебом на рынке торгуют. Дать императору тыщ восемьдесят дукатов, и он Ливонию государю, как выморочное имущество отпишет.

— Легко государевой казной размениваешься, боярин, — сузил глаза Василий Иванович.

— Так отчего же государевой? — искренне удивился Андрей. — Да купчишки тебе, государь, эти деньги отсыпят с лёгкостью, коли ты им разрешение на азиатскую торговлюшку подпишешь.

— А с чего это им особое разрешение понадобилось? — вмиг посерьёзнел Шигона.

— Так там тыщи стран всяких, — легко пояснил Андрей. — Порой сидит султан весь из себя важный, а под рукой город портовый да десяток деревень. Но чтобы торговать с ним, надобно посольство чинить. А подобное умаление чести разве государю надобно? Ведь у нас бояре больше имеют, чем тот султан.

— И как же с ними торгуют? — всерьёз заинтересовался Шигона, а Андрей только порадовался этому. Вот честно, если б не знал, что с дворецким никакого сговора не было, сам бы в подобный сговор поверил. Уж больно в масть тот вопросы задавал.

— А купчишки у своих государей фирман берут, что, мол, дозволяется им в торговых делах посланниками быть, и приходят к такому султану, как послы.

— Это как новгородский наместник и ганзейцы, — понимающе покачал головой Шуйский.

— Вот-вот, — обрадованно согласился Андрей. — Вот купчишки из компании Южных морей и желают подобную грамоту от государя получить. Так почему бы им за такое и не оплатить государевы траты? Порухи царской чести от того разрешения не будет, и государева казна не пострадает. Зато тишком да рядком проблему ливонскую разрешим и с императором не размиримся. А с архигерцогом после императора и того проще вопрос решить будет.

— Я же говорил, государь, что князь обязательно что-нибудь придумает, — внезапно рассмеялся Шигона. — Осталось только посольство подготовить.

— Вот ты этим и займись, — царь бодро поднялся с лавки. — А по поводы грамоты для купчишек я подумаю. Уж больно много для них в последнее время делается. Иные слуги мне только про этих безродных и жалятся. Да про земли заморские, что им отданы. Ой, молчи, князь, знаю, что сказать желаешь. Подумаю на досуге. А ты иди, лучше, с женой да сыном повидайся. Чай давно не видел.

— Благодарю, государь, — поклонился Андрей в спину уходящему царю.

— Что, по-иному никак нельзя было, — проворчал Шуйский, когда дверь за Василием Ивановичем закрылась.

— Можно, — пожал плечами Андрей, — но нужно ли? По-иному, это либо с турком воевать, либо просить слёзно. Ну, если мы союз с императором сохранить желаем.

— Нет, — покачал головой Шуйский. — С турком пущай закатники сами воюют. Негоже нам ради них стараться. Тем более сейчас, когда султан нового посла шлёт.

— Вот и я про тоже, — согласно кивнул головой Андрей. — Негоже нам с турком воевать. Пусть персы с имперцами воюют, а мы им обоим помогать будем. Только бы государь про грамоту не передумал.

— Ничего, я про то покумекаю, — встрял в разговор Шигона. — А за новая компания?

— Для торговли с Индией и Чиной. Только на первых порах расходы явно над доходами превалировать будут.

— Ничего. Сколько основной пай стоит?

— Там пай дорогой, триста рублей тянет. Я пять тысяч вложил.

— Хм, пожалуй, я пару тысяч найду.

— Совсем старика забыли, — словно бы обиделся Шуйский. — Знаю я ваши паи. С Балтийскими тогда не сориентировался вовремя, а ныне тысячу вложу. Государь-то в деле?

— Государь во всех компаниях в деле.

— Ну, тогда точно тысячу вложу. И грамотку у государя выпрошу. Ты же, Андрюша, с императором не оплошай.

— Постараюсь, дядя.

— Тут не стараться, тут исполнить надобно. Ну да ты хитрый, выкрутишься.

Андрей на подобную сентенцию родича только хмыкнул.

Время с семьёй пролетело быстро. Пока сюсюкался с малышом, успел переговорить с женой по самым насущным вопросам. Включая и политические. Варя всё поняла правильно и с царицей поговорить пообещала, как можно раньше.

На следующий день князь принял участие в охоте государя. Гоняли лис и зайцев. А под конец взяли кабана, который сам вылез на охотников. Царь в азарте схватил рогатину и ловко насадил секача на рожон. А потом долго бахвалился своей победой. А вот Андрею этот момент живо напомнил, как окончил свои дни государь. Эх, поберечься бы ему, по крайней мере до того, как наследник родится. А то как бы царство Русское раньше времени в Смуту не упало. Юрий на престоле был нежелателен от слова абсолютно, а Андрей Старицкий был молодшим и прав раньше Юрия не имел. И пусть Василий Иванович из двух оставшихся в живых братовьёв именно Андрея наследником числил, но грамоты о том не издавал, а право рушить даже ради благих целей не стоило. Ведь благими намерениями вымощена дорога в ад.

А ещё через день он удостоился аудиенции у царицы. Да, по русским обычаям такового просто не могло быть, но Анна была полячкой и не собиралась во всём мириться с русской стариной. Просто делала она всё по-умному, всегда находя правильные слова и аргументы. А уж после рождения дочери и вовсе могла верёвки вить из мужа. Но как умная женщина, не злоупотребляла этим, потихоньку выстраивая свой быт.

Так что теперь у царицы был свой день приёмов, чем быстро научились пользоваться все придворные. Оно, конечно, побурчать про упадок нравов при дворе дело благое, а вот лично испросить царицу и какой-нибудь милости — это же другое! Жена то ведь по своей женской глупости и изоврать может то, что ей сказано, а тут уж сам всё обскажешь, как надобно.

Андрей же просить царицу хоть о чём-либо никогда не заикался (он то жену за дуру не держал и спокойно все просьбы через неё испрашивал). Так что оставалось ему супругу царя и её придворных дам лишь развлекать, отчего его акции в глазах Анны только возрастали. На фоне большинства посетителей он смотрелся настоящим европейским рыцарем. Таким, к камим она привыкла у себя в Мазовии. Да и знал очень много и, главное, умел вести умную беседу нескучно. Вот, кстати, на скуку ему царица и пожаловалась. Это царь носился по полям, а она же сидела в тереме, вышивала да играла с детьми. Из всех развлечений — только книги да песни, что пели сенные боярыни. На что Андрей немедленно преподнёс ей подарок — свою новую книгу, посвящённую малоизученному даже в его время сражению у Шишевского леса. Но история ведь это всего лишь гвоздь, на который автор навешивает свои произведения. Вот и здесь вновь было всё намешано вокруг главного события, но при этом за историчность персонажей и их действий не поручился бы и сам князь. Главное, что люди, читая его книги, теперь обсуждали не только эллинских героев или святых, но и своих, исконно русских, живших в героические времена, но несправедливо забытых. Ведь кто помнил на Руси Тита Карачевского? Только летописцы, да и то лишь когда переписывали старые, излохмаченные временем пергаменты. А на страницах его книги он представал вполне себе живым человеком: воевал, любил, интриговал. И, как и все положительные герои книги, горевал о том, что Русь была разбита на уделы, вместо того, чтобы соединиться для отпора степным завоевателям. Эта мысль — мечта о воссоединение всех русских земель обратно в единую страну — шла основным посылом через всё повествование. Единое государство, единый народ, единый язык, единая культура — вот о чём мечтали "правильные" князья и бояре в его произведениях. Враги же хотели растащить Русь на уделы, а потом и уделы поделить на части. А читателю предлагалось сделать выбор: кому он больше будет сочуствовать и чьи идеи ему окажутся более близки. Ну а что, мягкую силу пропаганды ведь ещё никто не отменял.

Ну а, чтобы уж совсем понравиться царице, принёс он с собой ещё и список с восторженных и подробных описаний мистерий, изображавших Благовещение и Вознесение, которые Авраамий, епископ Суздальский, видел во времена своего пребывания во Флоренции. А чем эти мистерии не прообраз театра? Поставить такие же при московском дворе, пусть и под приглядом митрополита, и вот вам новое развлечение.

При этом суть княжеских намёков Анна уловила сразу и, судя по её загоревшимся глазам, русскому театру предстояло быть! Не завтра, конечно, но и не через пару веков, как в иной реальности. В конце концов, чем семья Василия Ивановича хуже семьи Алексея Михайловича? А уж он-то парочку сюжетов для такого дела у мировой классики позаимствует обязательно. Она, мировая классика, от этого не обеднеет.

— Скажите, князь, что за странный напиток вы привезли с собой, — кокетливо склонив голову в богато расшитом жемчугом убрусе спросила Анна.

— О, это воистину напиток богов и императоров, — улыбнулся царице Андрей, заработав суровый взгляд от жены.

— Никогда не слышала о таком.

— Просто в Европе, государыня, он появился совсем недавно. Его привезли испанцы из Нового Света. Ацтеки, которых покорил Кортес, считают какао-бобы божественными и физическим проявлением бога мудрости Кетцалькоатля. Они так высоко ценили какао, что оно стало частью их денежной системы. Представляете, они платили на рынке не золотом, а бобами!

— Воистину дикари, — пробормотала, перекрестившись, одна из сенных девушек.

— А вот это вы зря, — рассмеялся Андрей, — ещё наши прадеды платили за товар шкурками, но разве от этого их можно назвать дикарями? Но вернёмся к какао. Поначалу испанцы держались подальше от напитка, ведь ацтеки часто подмешивали в него чили, аромат которого был им чужд. Но Кортес представил ацтекский напиток из какао-бобов императору Карлу и тому напиток понравился. Даже в его истинном вкусе. Вам же, государыня, я предлагаю истинный напиток императоров — сладкий шоколад. Напиток ацтекских императриц. Ну а если будет на то твоя воля, сготовлю и мужской вариант.

— А будет, князь, — улыбнулась царица, пригубив чашку, в которой плескался горячий напиток тёмно-коричневого цвета. Сделав глоток, она блаженно закатила глаза и произнесла: — Воистину, это вкусно. Надеюсь, моей свите достанется?

— Я специально сварил много, — поклонился князь. Варил, правда не он, а дворцовый повар, который одновременно и учился, но кому нужны такие подробности? По его знаку, самая младшая из девушек вышла за дверь и вскоре вернулась со слугами, которые несли чашки с дымящимся напитком для всех присутствующих в комнате.

— Государыня, ты точно хочешь испробовать истинный напиток? — для верности спросил Андрей.

— Да.

— Тогда вот, — он указал рукой на поднос, который внесла служанка с заплаканными глазами. Ей пришлось отпить из чаши государыни и напиток этот девушке явно не понравился. Понимая тонкость момента, князь ещё раз предупредил Анну: — Только не пей много, государыня. И запей водицей, коли не понравится.

Как и ожидалось, "настоящий" шоколад царице по вкусу не пришёлся. Ещё бы, ведь это был не сладкий вариант, а смесь из измельченных в порошок какао-бобов, зёрен сахарной кукурузы, жгучего перца чили, специй и воды. Причём перца положили не так уж и много.

— Ффух, — выдохнула Анна, отпив изрядный глоток из кувшина с водой. — Как можно было пить подобную гадость? Ты пробовал его? Неужели он тебе понравился?

— Всё дело в привычке, государыня, — пожал плечами Андрей. — Это, конечно, не амброзия, но пить можно. Хотя сладкий вариант, думаю, будет куда предпочтительней.

— Это верно. Хочу по утрам пить нечто подобное.

— Нет ничего проще, государыня, — поклонился Андрей. — Повар уже обучен, а бобы и сахар отправлены в твою кладовую.

— Это приятное известие, — улыбнулась царица. — Однако мы ждём от тебя князь не только сладких напитков, но и яркого рассказа про дальние земли. Сделай милость, услади наш слух хорошим сказанием.

— С удовольствием, государыня. Итак, далеко далеко, за морями, за долами, в жаркой знойной Африке есть такая страна — Эфиопия...

* * *

*

Иногда хорошая добыча вместо радости может приносить одни хлопоты, превращаясь в этакий чемодан без ручки, который и нести трудно, и бросить жалко. Именно таким чемоданом и оказался для Лонгина груз с португальской каракки. Поход только начался, а трюмы уже оказались основательно заполнены. И при этом базы, чтобы сплавить всё это, под рукой не имеется. Ирландия, конечно, страна хорошая, но злато-серебро лучше всё же на родную сторонку везти. Да и медные изделия тоже. Так что вместо южных морей, пришлось ему незапланированно на Русь идти. А перед этим красить корабли в чёрный цвет. Те, что через Зунд идти собирались. Потому как жирно будет платить наглым ютам за "честно" отобранное золото. В конце концов, не одному же Нельсону на чужие правила плевать можно было! Пушек, способных надёжно перекрыть пролив, пока что не существовало, а в ходкости пиратские каравеллы могли потягаться с любой датской посудиной. Лишь бы не настал штиль.

Об этом молились всю дорогу до Зунда, и господь словно внял горячим молитвам: штиля не случилось, так что наглое дефиле двух неопознанных каравелл надолго стало поводом для разговоров в прибрежных тавернах. Потому как давно никто подобного не совершал! Оттого и датчане тоже лопухнулись. Поначалу, видимо, не поверили, что найдутся такие безбашенные смельчаки, а после стало поздно. Пушки до идущих по фарватеру каравелл, как и предсказывалось, не дотянулись, а датские корабли, выскочив из гавани, догнать наглецов так и не смогли. Вернее, лёгкая пинка очень даже догнала, но получив пару чугунных подарочков под скулу, предпочла сделать вид, что не такая уж она и ходкая. А вот большие и хорошо вооружённые каракки так и плелись в кильватерной струе убегавших до самого вечера. А там неизвестные каравеллы, погасив огни, спокойно растаяли в сумерках, словно их и не бывало, вызвав после себя кучу досужих слухов. Времена, когда подобных кораблей на Балтике было раз-два и обчёлся, давно прошли. Теперь их через Зунд ходило сотни, и кому принадлежали наглецы, определить было практически невозможно. Ганзейцы, поляки, литвины, русичи и даже шведы — гадать можно было до бесконечности. Точным было только одно — груз на этих каравеллах был или явно чересчур ценным или не совсем законным. И когда балтийских вод достигла история "Санто Антонио", рассказанная её капитаном, Антонио Пачеко, то, сложив по времени оба происшествия, многие стали недвусмысленно кивать в сторону поляков. А слухи теперь разносили сведения не только про удачный прорыв, но и про баснословное богатство, которое получили польские каперы. Ведь на тощей балтийской торговле таких сумм за раз не поднимешь!

Ну а пока в Европе судачили про случившееся, каравеллы, затаившись у негостеприимного и малолюдного побережья, быстро перекрасились в иной цвет, став куда более яркими, после чего спокойно прибыли к Моонзундским островам, откуда к князю отправился скорый гонец.

Андрей, получив весточку, выходкой своих капитанов остался не совсем доволен, но и ругать их не стал. Зато задумался о том, что для таких случаев действительно нужна надёжная база хранения, где ни то поближе к Атлантике, да и вообще, возить подобную добычу стоит, наверное, в дальнейшем в Колу. Чтоб никаких лишних глаз. Да и датчанам платить и вправду тоже уже не хотелось. Они за подобные сокровища палец о палец не ударили, а свою долю иметь хотят. Так что шишь им! Пусть Данило ищет на северах надёжное место и строит там пирс и крепкий острог. Лучше дольше везти, чем чужой карман лишний раз спонсировать.

Зато с другой стороны, приход Лонгина оказался для князя куда как вовремя. Ибо пора бы уже и русским пиратам всколыхнуть воды Индийского океана. А то пока что там только португальцы, французы да немцы (с разрешения португальской короны) и озоровали. А русичам к приходу Гриди надо бы уже и Австралию открыть и на индонезийских островах показаться. Планов то, считай, громадьё, а исполнителей не хватает. Как и финансов. Особенно финансов! А всё потому, что дошли тут до Андрея слухи, будто эрцгерцог Фердинанд торгуется за одно герцогство, чей правитель — Ян II Добрый — никогда не был женат и не имел никаких наследников, даже бастардов. И вот в связи с этим его двор ещё за много лет до смерти правителя стал свидетелем соперничества различных вельмож, претендовавших на княжеские владения. Уточнив, ради интереса, что за земли стали предметом спора, Андрей крепко задумался: а почему бы одному благородному дону, то есть, конечно же, малолетнему графу, и не поучаствовать в подобных торгах? Герцогство то вельми аппетитное выходило. К тому же на него кроме других претендовал ещё и Георг Гогенцоллерн, маркграф Бранденбург-Ансбахский, который сумел войти в особое доверие и к королю Венгрии, и к стареющему князю Яну Доброму. Но гибель Лайоша II Ягеллона и вступление в борьбу за венгерско-чешский престол австрийского эрцгерцога Фердинанда I Габсбурга поставили его шансы под угрозу. Поставили, но не обнулили. А зачем русским Гогенцоллерн? Это семейство показало себя собирателями не хуже Рюриковичей, а объединённая Германия в Европе была никому и никогда не нужна, почему ей столь долго и не позволяли объединяться. Это везунчик Бисмарк сумел угадать момент, когда всем заинтересованным державам стало вдруг не до неё. Буквально на десятилетие ослабили они своё внимание и вот он, Второй рейх, добро пожаловать, как говорится. Так что нефиг-нафиг славянские земли германцам отдавать. И без того добрая половина там уже себя славянами не считает, отчего придётся славянизацию наново проводить. Но прежде чем герцогская корона достанется нужному претенденту, придётся изрядно потратиться. А где деньги, Зин? Так известно где — в море!

Вот тут-то Лонгин как раз в пору и пришёлся. А что? Парень себя и как капер, и как географ уже проявил. Да и в южных водах, хоть и атлантических, бывал не впервой. Плюс ирландцам золото куда больше по нраву придётся, чем шерсть да ткани, что они у своего острова промышляли. А глядя на вернувшихся счастливцев, поток добровольцев только усилится. Что тоже хорошо — пусть славные ирландские парни гибнут в боях за возвышение русской торговли. Их ведь не из-под палки туда гонят. А уж Андрею от этой экспедиции куда больше в карман упадёт. Потому как эта пиратская эскадра уже чисто за ним числится будет. Он и вывел-то подобный актив из-под Компании по одной простой причине: чтобы больше получать в свой собственный карман. Как Жан Анго. Или в будущем Модифорд, крышевавший Моргана. Потому что компании — это торговцы с безупречной репутацией, а каперы — это каперы. Их задача разрушить чужую торговлю, поработав, таким образом, на родное государство. Ну а когда торговля будет перехвачена, каперы исчезнут, и останутся вместо них только исконные разбойники, что пришли грабить ради самого грабежа и собственной наживы. Или чужие каперы. От конкурентов, так сказать. А таких можно и нужно ловить, ловить и вешать. Показательно вешать!

Но сейчас Андрей собирался разрушать. И потому каперы ему были куда важнее торговцев. Причём этих каперов никто не должен был связать с той же компанией Южных морей, которая в скором времени займётся в тех местах честной торговлей, а силовое прикрытие ей составит царский военно-морской флот. Да, прибыль будет не такой, как у европейцев (найм флота ведь денег стоит), однако купцы не обеднеют, если вместо трёхсот получат двести процентов прибыли. Зато флоту будет от такого очень даже хорошо. Но флоту нельзя без войны терзать чужое судоходство. А каперам можно! Вот потому на бразильский маршрут пора посылать обычных торговцев с охраной, а пиратскую эскадру начинать использовать по назначению в другом регионе. И для личного обогащения.

Приняв решение, князь вызвал к себе Лонгина и провёл с ним целый день, обсуждая предстоящий поход. После чего последний, вместо того, чтобы хоть немного отдохнуть на Родине, отправился на острова, где гуляли его люди, и занялся подготовкой к большой экспедиции...

* * *

*

Севка не был любимым ребёнком в семье. Потому как был "нагулянным" от татарина, что ворвались в их деревеньку при очередном походе за ясырём. Но государевы воины в тот раз полон, в котором шла Севкина матка, сумели отбить, да "татарским помётом" визгливые копчёные за несколько дней наградить успели многих. Судьба таких вот нежеланных "подарков" на Руси складывалась по-разному. И повезло Севке или нет, сказать было трудно: его оставили в семье, но видимо только для того, чтобы шпынять за любые огрехи домашних. Обижали его все, кто был старше, особенно по пьяному делу батька (избежавший полона, так как был в тот день на лесных урочищах) "приёмыша" "воспитывать" любил. Потому как рос мальчуган большим непоседой, вечно попадающим в какие-то истории. Да только поротая спина не останавливала малого. Его душа хотела простора, и словно соблазна ради, заявилась однажды в их глухую деревеньку ватага игрецов-скоморохов. Увидал одиннадцатилетний отрок их игры с медведями, бубнами, домрами да гуслями, наслушался живых шуток-прибауток, да тягучих, печальных песен и смутилась душа его. Разом забылись все поповские наставления, типа "смеха лихого избегай, скомороха и гудца не вводи в дом глума ради, не впускай беса в душу". Впустил. И ни с кем не попрощавшись, просто сбежал из дома, вольной жизни ради. И если кого и вспоминал в последующие года, так только мать, которая единственная в семье и дарила тепло "нагулянному" сыночку.

Ох и походил он по Руси за следующие пять лет. Посмотрел на грады каменные и острожки пограничные. Едал-пивал от души, когда зрителям их выступления по душе приходились, и голодал не меньше, когда людям не до зрелищ было. Бывало, воровал, ведь скоморохи не только бродячими артистами были, бывало, и кровь чужую пускал. Жизнь бродяжья разной ведь бывает. Вот так вот и занесло его однажды в Норовское, где крик чаек и шум прибоя взбудоражил что-то в его давно огрубевшей душе.

Покинув скоморошью ватагу, он пошёл обходить норовские харчевни, в которых вербовали мореходов на торговые лодии. Вот только слишком молодой, а значит, малоопытный, он был купцам и кормщикам не сильно нужен. Они хотели набирать уже готовых мастеров, а не мальца от сохи. Для таких, как он существовал царский флот, где любого без рекомендаций, знакомств и опыта заберут на пятилетний покрут. Вот только слухи о жёсткой дисциплине, что царила на царских кораблях, Севе были совсем не по нутру. А ведь он уже мечтал о дальних плаваниях и богатых дарах чужих земель. Прогуливая свои жалкие пуло, он с жадностью слушал о весёлых временах каперских войн, когда удачливый мореход после дележа добычи мог наскрести денежки на собственный двор. Жаль только, что времена эти давно прошли, оставив после себя сказы да легенды.

И чем дольше ошивался Севастьян в порту, тем яснее для него становилось, что ветреная удача решила показать ему свою филейную часть, так что, похоже, всё же придётся идти на покрут в царский флот. Деньги-то заканчивались.

В харчевню "Морской конёк" он забрёл уже скорей по привычке, чем на что-то надеясь и почти сразу понял, что сегодня ему повезет, и он сможет схватить ярко-пеструю и капризную птицу удачи за хвост. Причём сам не понимая причину своей же уверенности.

Просто сегодня там, где обычно сидели купеческие покрутчики, в гордом одиночестве восседал кругломордый брюнет, с ляшскими обвислыми усами и тщательно подстриженной бородкой. Восседал в одной рубахе, а кафтан из дорогого иноземного сукна с кружевными манжетами и воротником висел тут же на спинке его стула. Перед ним на столе лежал лист бумаги, а его взгляд буквально буравил каждого нового посетителя. Не обошёл он своим вниманием и Севу. Глянул так, как их атаман скомороший, когда прикидывал, как лучше вора, что у своих крал, зарезать.

Поёжившись от подобного взгляда, парень направился к знакомцам, которых уже завёл в порту. У них-то и поинтересовался, что за тип в углу воссел.

— То дядька Втор, — охотно пояснили ему знакомцы, разливая заказанное Севой пиво. — Редкий гость в наших краях. Пришёл мужиков на покрут искать.

— Так, а что не идёт никто?

— А оно большинству надо? — удивился народ. — Вот послушать про его подвиги это со всем желанием. А крутиться нет. Он, почитай, по нескольку лет дома не бывает. Это тебе не торговые лодии: по весне вышел, по осени вернулся. Денег, у них, конечно, куры не клюют, но и смертность высокая. А оно надо: за длинным рублём погнаться, да вместо этого в пучине сгинуть! Красен посул, да тощ, и вилами по воде писан! Хотя желающие обязательно будут. Сейчас слух пройдет, и увидишь, как народишко собираться станет.

Что-что, а соображал Севастьян быстро. Слухи о том, что часть вчерашних каперов служит теперь закатному императору, он уже слышал. И теперь, глядя на богато разодетого покрутчика, парень понял, что это именно его случай. Не слушая возражений собутыльников, он решительно поднялся с лавки и направился к мужчине, который с ленцой, но явно заинтересованно следил за ним.

— Хочу ряд заключить, — буквально выдохнул Севастьян, остановившись у края стола покрутчика.

— В море то хаживал? — лёгкая усмешка прорезалась на лице мужчины.

— Не доводилось пока. Всё посуху гулял.

— И много нагулял?

— Достаточно.

— Смотри, коли вор — приставу выдадим без раздумий. Сам то грамотный?

— В ворах не числился, а грамоте разумею.

— Ну, тогда бери, читай, — вновь усмехнулся покрутчик и протянул Севастьяну исписанный полууставом лист.

Севастьян быстро пробежал глазами сухой текст и слегка обалдел. Ряд был составлен очень скрупулёзно, чётко разделяя права и обязанности подписавшего его. Походу у каперов с дисциплиной всё было не хуже, чем на флоте, но хоть платили больше да долю в добыче обещали.

— А, где наша не пропадала, — махнул рукой Севастьян и размашисто подписался под листом.

— Ну, смотри, молодец, — посмеиваясь, проговорил покрутчик. — Новая жизнь у тебя нонче начинается. Учиться будешь всему наново: и ходить, и по дереву лазать, и говорить. И учиться будешь зело прилежно, ибо море неумех не любит и первыми к себе забирает. Отбываем завтра после заутрени, так что время собраться у тебя есть. Советую одежонки прикупить побольше, да тёплых вещей взять тоже. Вот на то тебе денюжка малая в счёт жалования будущего и завтра тут чтоб ужо собранный стоял.

Севастьян кивнул, привычно запихивая свой экземпляр ряда за пазуху, и неспеша вернулся к друзьям-собутыльникам. Предстояло отметить свой первый покрут, да поутру пойти по местным лавкам, собираться в путь-дороженьку.

А через день небольшой караван из двух десятков человек тронулся через Ливонию в сторону строящегося Балтийского порта, где море уже, в отличие от Норовского, было свободным ото льда.

Каравелла Севастьяну понравилась с первого взгляда. Красивый кораблик и достаточно грозный: шесть крупных чугунных пушек по борту могли продырявить кого угодно, а всякая вертлюжная мелочь изрядно проредить чужую команду. Да и кубрик, в котором жили мореходы, тоже был достаточно просторен. Только коек, как таковых, не было: как подсказали старожилы, для сна предназначались гамаки — подвесные сети, подсмотренные у дикарей из Нового Света. К вечеру, умаявшись с непривычки, Севастьян с трудом развесил свою подвесную койку и провалился в тяжелый сон.

А с утра началась обещанная учёба.

Мореход ведь знать и уметь должен многое: вязать хитрые морские узлы, травить якорь в крепкий ветер, поднимать стеньги и реи, ловко работать на высоте, накладывать и обтягивать такелаж, лихо взбираться в шторм по вантам и поддерживать на борту чистоту и порядок. Причём на стоянке у берега тренировались недолго: уже через седмицу утром боцманский свисток погнал их к кабестану и Севастьян, напрягая мышцы, наваливался на рычаг, помогая товарищам вытягивать из морской пучины якорь. А потом обмывал его от прилипших кусков илистой земли и крепил к борту. В результате, когда прозвучал свисток отбоя, Сева успел изрядно выдохнуться. Но отдыхать ему и другим новичкам не дали. Садюга боцман с присказкой, что в этой луже самое то морскому делу учиться, погнал их на реи...

К концу первого месяца Севастьян уже почитал себя вполне готовым мореходом. Корабль он знал хорошо, в мачтах не путался и с парусами работал уже достаточно умело. Да и как по-другому? Покрутчик правильно сказал: море берёт первыми самых неумелых. Вот и у них один деревенский увалень свалился в волнение с рея и насмерть разбился о палубу. Тело, привязав к нему каменюку, зашили в парусину и сбросили в море под молитвы капитана. И это стало куда более действенным уроком для остальных, чем все слова до того.

В общем, к концу первого месяца плавания Сева втянулся в однообразие корабельной жизни, и уже не вёлся на подначки бывалых мореходов и не удивлялся их многочисленным рассказам, в которых правды было хорошо если половина.

А ещё парень неожиданно даже для себя самого полюбил чтение. Да-да, в долгие часы меж вахты, если корабль не лавировал, а шёл одним галсом, людям на его борту делать было практически нечего, азартные игры были строго запрещены, и чтение оставалось единственной отдушиной. Для чего на кораблях имелась целая библиотечка (что несказанно удивило Севастьяна, когда он услыхал об этом в первый раз), доступ в которую был разрешён не только командирам, но и простым мореходам. Впрочем, читали всё же отнюдь не все, так как большая часть мореходов была безграмотна, и находила себе иные развлечения, а кое-кто, особенно ирландцы из абордажников, и вовсе предпочитал бренчать на каком-нибудь музыкальном инструменте и петь песни. На этом, кстати, Севастьян с ирландцами и сошёлся. Всё же за долгие годы бродяжничья он много песен выучил. Да и играл тоже неплохо. Ну а языковой барьер преодолелся быстро: ирландцы уже умели кое-как изъясняться по-русски, а Сева быстро выучил некоторое количество ирландских слов и смешил ирландских парней своим "варварским" акцентом. Но петь и плясать весь день он был не готов, и потому с жадностью поглощал одну книгу за другой, скрадывая этим долгие часы плавания.

Между тем каравеллы спокойно и никого не трогая прошли мимо всей Европы и только потом круто повернули в безбрежные дали океана, стремясь пересечь его как можно быстрее. В этих широтах солнце, быстро выкатываясь из-за горизонта, начинало жечь кожу чуть ли не с самого рассвета, так что людям, спасаясь от ожогов, приходилось и в жару носить рубахи, а голову повязывать платками. В такие часы, вспоминая слова покрутчика о тёплой одежде, Севастьян думал, что тот просто посмеялся над неопытным парнем. Какое тут тёплое бельё, когда даже ночью духота не покидала корабль, отчего люди предпочитали спать прямо на палубе, где ветер хоть как-то освежал тело.

Единственной отрадой в эти дни была рыба с крыльями, что, выпрыгивая из воды, сама падала на палубу. Её собирали и жарили в масле, устраивая себе пир живота. Рыба была вкуснющей и, главное, не приедалась. А вот взятые с собой припасы постепенно портились, как и вода, отчего сготовленные коком блюда есть становилось всё невозможней и невозможней. Благо хоть цинга — бич всех моряков — им не грозила. Противоцинговый отвар пили все в обязательном порядке, особенно молодые мореходы, наслушавшиеся историй о вымерших кораблях. Правда, пообтесавшись в последние месяцы, верили им уже не так, как раньше, но оказалось, что как раз в этом старые мореходы не врали и не приукрашивали. В чём молодёжь убедилась сама, когда корабли достигли, наконец, берегов Нового Света и им на глаза попалась небольшая португальская каррака, которая даже не пыталась удрать от них. И понятно, куда ей было убегать, если находившиеся на её борту моряки и без того с парусами уже работать не могли. Так и шли по ветру, в надежде воткнуться в землю раньше, чем все умрут. Вот тут-то молодые мореходы и увидали, что такое цингованная команда. И зрелище это им явно не понравилось.

Путём опроса немногих полуживых моряков выяснили, что португальцам просто фатально не повезло: нежданный шторм сбил их с маршрута, раскидав небольшой торговый караван, после чего они попали в полосу штиля, продлившегося довольно долго. И в результате на борту стали кончаться продукты и вода, а в довершение всех бед вспыхнула цинга. Когда ветер снова задул, уже половина команды валялась бес сил, а остальные поставили паруса и положились на милость божью.

Осмотр показал, что каракка была уже довольно ветхой, так что брать её с собой смысла никакого не было. Так что с неё просто перегрузили все товары (предназначенные как раз для торговли с бразильскими туземцами), пушки, порох, паруса и прочие столь нужные в плавании вещи. А сам кораблик оставили болтаться на волнах, отдав судьбу португальцев на божью милость: до материка было уже недалеко, так что, если не случиться шторма или штиля, то мимо земли они уже не промахнуться и достигнут её вполне ещё живыми. Тащить же их с собой в русский аванпост начальные люди посчитали неоправданно опасным. Наиболее решительные даже требовали потопить португальца, но Лонгин тут проявил своеобразную жалость: бог сам решит, как поступить с положившимися на него.

Оставив каракку своей судьбе, каравеллы вновь вздели паруса и уже спустя несколько дней вошли в устье полноводной реки, на которой и располагался русский торговый аванпост.

Здесь Севастьян, как и все мореходы, хорошо размялся на берегу, попарился в баньке, смывая многомесячные пот и грязь, постирал бельё в крутящемся барабане, весьма удивившем его, но явно привычном для большинства стариков. Ну и порадовал свой желудок свежей пищей.

Здесь же корабли покинуло почти десяток молодых парней, которые, как оказалось, плыли именно сюда на поселение. Местные аборигенки, довольно хорошенькие на вид, должны были стать им жёнами, а они будут выстраивать тут жизнь по русскому образцу и организовывать местных индейцев на нужные для русичей работы, одновременно оцивилизовывая их. Причём были они тут уже не первыми и Сева, пообщавшись с теми, кто давно осел в этих землях, только качал головой от того, как хитро всё было кем-то придумано.

Покинув гостеприимный торговый пост, корабли без происшествий пересекли Атлантику, после чего двинулись вдоль тридцать седьмой параллели, на которой, как своими ушами слышал Севастьян, настоял сам князь Барбашин. Почему — удивлялись даже кормщики и навигаторы. Но, зная, что князь никогда просто так ничего не говорил, следовали его указаниям и старались придерживаться нужной широты насколько позволял ветер.

Кстати, несмотря на то, что днём было всё ещё довольно жарко, Севастьян всё же вспомнил про тёплую одежду и добрым словом помянул своего покрутчика. После тропической жары местные температуры казались холодными, так что, ложась спать, люди потихоньку стали укутываться в тёплые одеяла.

Дни летели за днями и незаметно прошло уже почти пара месяцев с того момента, как корабли покинули гостеприимный берег, так что провизия с водой вновь стали портиться. Правда, этот процесс с приходом в более холодные воды был не так быстр, как в тропиках, но всё равно от свежей воды никто на кораблях уже бы не отказался. Как и о том, чтобы просто побродить по берегу. Об этом мечтали, об этом молились по вечерам. И потому утренний крик вперёдсмотрящего морехода: — Земля! — показался всем божественным откровением. Не успел этот волнующий крик затихнуть, как палуба стала наполняться людьми.

Севастьян уже считал себя опытным морским бродягой, так что не ожидал увидеть берег сразу своими глазами. Он просто вглядывался туда, куда указывал рукой парень в вороньем гнезде, но видел только сгустившиеся у самого уреза воды облака. Что же, без оптической трубы, которой был вооружён вперёдсмотрящий, разглядеть землю было пока ещё невозможно. И здесь Сева сильно позавидовал начальным людям и даже тому же вперёдсмотрящему, которые сейчас внимательно рассматривали горизонт как раз в эти самые подзорные трубы и видели куда больше, чем все остальные.

Зато его слуху стал доступен спор, который завели двое молодых парней, учащихся какой-то навигацкой школы и проходящих на корабле практику.

— Думаешь, это та самая "Терра Аустралис Инкогнита"?

— Нет, согласно Аристотелю, это должна быть громадная земля, уравновешивающая материки севернее экватора. А эта землица на подобное не тянет.

— Да что можно разглядеть с такой дали? Вот приблизимся ближе и увидим.

— Возможно, но готов поспорить, что это не она. Если верить лекциям, то Южный материк лежит во льдах много южнее, а Австралия расположена ближе к Островам Пряностей, до которых, если верить нашим же расчётам, ещё плыть и плыть.

— Ну, так-то да, но если ещё никто не вступал на эти берега, то откуда автор про это знает?

— А вот этого никто не ведает, — пожал плечами юный гардемарин. — Но о знаниях князя слухи сам знаешь, какие ходят. Или думаешь, широту он просто так дал? Вот уверен, что это самая "Терра Аустралис Инкогнита" лежит как раз на ней.

— Так может это всё же и есть её оконечность.

— Вот ты упрямый, Третьяк. Нет, это вряд ли. Князь, давая широту, всяко думал, что мы просто упрёмся в неё. А тут могли и мимо проскочить, не переменись пару дней назад ветер.

— Хорошо, спор так спор. Что ставишь?

— Ты про азартные игры да споры забыл?

— Так мы никому не скажем. Что, забоялся?

— Чёрт с тобой, алтын.

— Отвечаю, — азартно проговорил Третьяк, и они скрепили спор крепким рукопожатием.

Пожав плечами, Севастьян отошёл от борта, понимая, что выяснить, кто же выиграл в этом споре, можно будет очень нескоро. И верно, прошло несколько часов, прежде чем на горизонте вполне отчетливо вырисовалась конусообразная вершина далёкой земли. И чем ближе подходили корабли к ней, тем явственней становилось, что это не легендарный материк, а небольшой остров, покрытый лугами и лесом, но не гостеприимный, так как хороших бухт у него не оказалось и пришлось становиться на якорь в самом удобном из найденных мест. Здесь корабли простояли несколько дней, запасаясь водой и охотясь на местную живность. А также занимаясь рубкой леса для пополнения дров и мелких дельных вещей, так как ни на что большее она пойти не могла, ведь лес этот состоял из невысоких, не больше пары-трёх саженей в высоту местных деревьев, но был настолько густым, что пробираться через него было практически невозможно.

Следующие три недели перед взором моряков опять всё так же плескался лишь безбрежный океан и люди потихоньку начинали ворчать: сколько времени в плавании, а добычи никакой. Такого долгого ожидания у них ещё не было. До открытого бунта дело пока не доходило, но градус напряжённости потихоньку повышался. И сбить его помогло только появление на горизонте этой самой "Терра Аустралис Инкогнита". Хотя и не совсем так, как о том думалось одному князю в Пернове.

Всё же 37 параллель, о которой он помнил благодаря одному французскому писателю, упирается в Австралию не там, где в иной истории возник Пёрт, а ближе к тому месту, где появился город Мельбрун, и если бы эскадра продолжила двигаться по ней, то прошла бы лишние тысячи миль, да ещё бы и пришлось потом возвращаться назад, теряя время. Но лозунг "не держись устава, аки стены" недаром насаждался во флоте с самого верха, так что когда на кораблях углядели, в какую сторону улетают встреченные ими птицы, то решительно переложили руль вслед за ними. И не прогадали, уже на следующий день, после рассвета, вперёдсмотрящие рассмотрели вдали по левому борту высокую гору, обвитую облаками, после чего рулевые стали держать курс уже прямо на неё, наблюдая, как из марева постепенно выплывают чужие берега. Береговая линия простиралась по горизонту далеко на восток и запад, теряясь вдали и не давая никаких сомнений: либо перед ними был очень большой остров, либо они достигли искомого материка.

Гору, послужившую им своеобразным ориентиром, обозвали Туманная, так как её вершина все дни наблюдения была скрыта в тумане или облаках и лишь один раз её увидели всю целиком. На берег высадились с большой осторожностью и то лишь для того, чтобы взять точные координаты. Ведь всё последнее время они шли по счислению, и в расчётах накопилась изрядная ошибка, которую нужно было исправить.

После того, как на всех картах и в журналах появилось обсервованное место, на флагмане состоялся совет капитанов и навигаторов, на котором решали, куда плыть дальше. 37 параллель лежала явно южнее нужного места, а князь сам говорил, что будущая колония должна возникнуть именно на западном побережье, став надёжным торговым узлом на пути из Руси на Острова прянностей. Так что совет капитанов решил вернуться назад до той точки, где береговая линия повернёт на север, после чего и приступить к поиску нужного места.

В результате принятого решение они ещё почти неделю лавировали против ветра, осторожно двигаясь вдоль побережья, пока не достигли устья большой реки. Местность тут была довольно живописная, да ещё и мясом удалось разжиться. Причём на халяву, так как пара больших китов была буквально выброшена на песчаное побережье. Разумеется, о том, чтобы сталкивать их обратно в море мыслей у мореходов даже не возникло. Наоборот, киты были оприходованы самым тщательным образом, и вечером на ужин каждому достался здоровенный кус хорошо прожаренного китового мяса.

Описав и закартографировав побережье, вполне годное для сельского хозяйства, корабли двинулись дальше, обогнув цепочку коварных островов и мыс, после которого австралийский берег наконец-то стал стремительно уходить на север. Встреченное спустя пару дней устье очередной реки, вход в которую затрудняла известняковая отмель, капитаны посчитали всё же куда более удобным местом для будущей колонии. Так что его также тщательно закартографировали и поставили на берегу деревянный крест с надписью, что земли эти принадлежат государю всея Руси. Ну а самой реке дали имя Лебединая. Из-за большой стаи этих гордых птиц, которая резво поднялась в небо при виде лодок с людьми. Причём все увидевшие их был крайне удивлены тем, что лебеди эти были абсолютно чёрного цвета. Такого ведь не только на Руси не встречалось, а и по всему известному миру, чьи границы в последнее время значительно расширились. И скажи кому про такое — не поверят, да ещё и брехуном обзовут, потому как быть такого не может. Но ведь вот оно — летает! Воистину велик господь, создавший такое разнообразие тварей земных, водных и воздушных!

Хорошо отдохнув в месте будущей колонии, набрав свежей воды и поохотившись на странных животных с большими ногами, корабли покинули гостеприимное место и вновь вышли в океан. Уйдя подальше от берега (исследования которого явно не входили в их дальнейшие планы), они легли на курс северо-северо-восток и спустя два десятка дней достигли большого гористого острова, который, если верить расчётам, должен был оказаться искомым островом Ява.

Новость мгновенно разлетелась по кораблям, и настроение команд взлетело до небес. Радовался и Севастьян. Всё же он не просто так на пиратский корабль нанимался. Просто по морям побродить он мог и на обычном торговце. А теперь их затянувшееся плавание было окончено, и впереди предстояло настоящее дело...

* * *

*

Отто фон Пак, временно занявший должность канцлера герцогства Саксония, пребывал в задумчивости и, казалось, ни на что не обращал внимания. А ведь погода, после того как они покинули место ночлега, вновь испортилась, дороги развезло, и лошади глубоко вязли копытами в грязи. Ехать становилось всё тяжелее, но фон Паку было не до этого. Его мысли занимал разговор, состоявшийся в оставленной им поутру придорожной харчевне.

Он как раз спустился позавтракать, когда к его столу подошёл неброско, но опрятно одетый молодой человек, представившийся как Максимилиан фон Штирлиц. Отто тогда очень удивился, ведь про род фон Штирлицев он ничего не слыхал, но молодой человек с усмешкой добавил, что он первый фрайхер в нём, поэтому род и не на слуху. По крайней мере, пока. На что фон Пак только хмыкнул и поинтересовался, чем он может служить столь достойному господину.

Фон Штирлиц загадочно улыбнулся и присел за его стол, не спрашивая соизволения. Отто на это только поморщился, ну что ещё можно было ожидать от вчерашней деревенщины? Впрочем, как оказалось, очень многого. И главное — больших неприятностей. Непринуждённо болтая, этот новоиспечённый фрайхер выдал такое, о чём знать просто не мог. Об этом вообще никто посторонний знать не мог, так как число посвящённых было строго ограничено.

— Ну что вы так смотрите, дорогой Отто, — улыбаясь, произнёс гость, смотря прямо в глаза фон Паку. — Вам разве не известна старая поговорка: что знают двое — знает и свинья? Или думаете, как меня лучше прирезать? Напрасно. Там, за дверью, прячется десяток крепких молодцов, которые быстро скрутят вас, если мы не договоримся. И не думаю, что герцог Саксонии будет рад услышанному от вас. Вы же знаете, какие мастера заплечных дел собраны в подвалах герцога. У них заговорит даже мертвец! А герцогу вряд ли понравится, что его бесцеремонно водили за нос.

— Что вы хотите? — настроение у Отто рухнуло ниже земли, да и есть уже не хотелось, хотя принесённые разбитной девахой блюда пахли просто изумительно.

— Всего лишь лёгких корректур вашего плана. Скажем так, у нас есть свои интересы, которые, как оказалось, пересеклись с вашими. И раз вы уже начали действовать, то мы бы не хотели тратить силы и ресурсы на подобное, однако ваш провал в подобном случае больно ударит и по нам. Так что мы в некотором роде товарищи по несчастью.

— Вы всегда говорите "мы", а не "я", — усмехнулся немного пришедший в себя фон Пак. — Но кто эти "мы"?

— Зачем вам это знать? Как говорят в народе: "меньше знаешь, крепче сон". Ну ладно, ладно, — примирительно поднял обе ладони вверх фон Штирлиц. — Скажем "мы" — это группа высокопоставленных вельмож, не совсем согласных с имперской политикой. Ваше противостояние против Фердинанда нас более чем устраивает, и мы готовы оказать вам любую посильную помощь. В разумных приделах, разумеется.

— А взамен?

— Взамен нам понадобиться всего лишь ваша лояльность при решении некоторых вопросов. И не думайте, делу лютеранства, которому вы столь преданы, мы угрожать не собираемся.

— И что вы хотите сейчас?

— О, пока немного...

Отто фон Пак с интересом смотрел на своего собеседника, мучительно соображая, в чём же всё-таки истинный интерес его нанимателей. Лично он с самого начала понял неизбежность столкновения партии реформ с Карлом V и готовился к этой борьбе. Видя, что сильные мира сего не спешат заключать союзы, он и придумал эту байку про то, что Фердинанд Австрийский, курфюрсты Майнца, Бранденбурга и Саксонии, герцог Баварии и другие католические правители заключили 15 мая 1527 года в Бреслау союз для уничтожения приверженцев нового учения. В Дрездене за четыре тысячи гульденов он изготовил поддельную грамоту об этом союзе, будто бы выкраденную у католиков, и убедил курфюрста Иоанна Саксонского в её подлинности. 9 марта 1528 года был, наконец-то, создан настоящий союз, направленный против католиков, и лютеране стали собирать войска, ожидая неминуемого, как им казалось, вторжения. А поскольку нападение на реформаторов согласно придуманного им "плана", планировалось после завоевания Фердинандом Венгрии, то сам Пак был отправлен к Янушу Запольяи, уже коронованному к тому моменту венгерским королём Иоанном I, для согласования совместных действий против Габсбургов. Ситуация стремительно катилась к вооружённому столкновению и, казалось, ещё чуть-чуть и вопросы, отложенные на Шпейерском сейме 1526 года можно будет разрешить в пользу сторонников реформ куда более кардинально.

И тут выяснилось, что его тайные планы не такие уж и тайные. Да, сейчас эти неизвестные вельможи стоят на его стороне, но что будет завтра? На кого можно положиться, если даже в столь малой среде заговорщиков всё равно нашёлся тот, кто предал? И что делать теперь? Хватать этого фрайхера нет никакого смысла. Конечно, фон Пак тоже ехал не один, но в стычке отряд на отряд слишком многое решает случай. А при проигрыше, как ему прямо сказали, его просто сдадут либо Георгу Саксонскому, либо Филиппу, ландграфу Гессенскому, на которого и сделал ставку фон Пак. А вот возможное сотрудничество давало интересные варианты. Так что смысла в кровопролитии он не увидел и достаточно тепло распрощался с фон Штирлицем. После чего и продолжил свой путь.

Но мысли продолжали терзать разум. Он не понимал выгоды неизвестной стороны, и это больше всего нервировало его. Холодная капля, упавшая ему на лицо, оторвала его от мрачных мыслей, заставив оглядеться. Погода совсем испортилась, и по всем приметам вот-вот должен был грянуть ливень. Так что нужно было срочно искать место для остановки.

— Эх, сейчас бы такой костёр разжечь, чтоб заполыхало на весь свет, — мечтательно проговорил секретарь фон Пака, кутаясь в тёплый плащ, и Отто словно молнией ударило. Ему показалось, что он понял желание неведомых вельмож! Им плевать на веру! Им нужно, чтобы заполыхала Империя, как несколько лет назад. Чтобы вновь по имперской земле туда-сюда бродили воинские отряды, и лилась кровь. И не говорите, что он планировал нечто подобное. Он исходил из святого дела реформации, а неизвестные ради личной наживы.

Но отступать уже было поздно, так что фон Пак продолжил своё путешествие, даже не догадываясь, что только что выиграл у судьбы настоящий джек-пот...

* * *

*

Плохо, когда твоим врагом становится человек обласканный государем и облачённый немалой властью. Но и терпеть всё возрастающее мздоимство Мисюрь-Мунехина дьяк Феоктист, сын подьячего Болта, больше не мог. Особенно если из-за этого доходное место, присмотренное для себя любимого, ушло другому. Вот только выбирая, кому жаловаться, поставил он не на ту фигуру и с той поры жизни ему во Пскове не стало. Государев дьяк имел в городе больше власти, чем даже князья-наместники, которые менялись каждые два года, а он оставался. И оттого пришлось Феоктисту в скором времени покинуть псковские пределы, да положиться на помощь немногочисленных доброжелателей, что ещё не отвернулись от него и его семьи. Но, как оказалось, даже в Москве слово Мунехина значило много, и мало кто хотел бы пойти ему встречь. И слава господу, что среди этого малого количества был такой человек, кк государев дьяк Лука Семёнов, чей зять — князь Барбашин — у самого царя в любимцах ходил. А ещё за то, что именно ему-то изрядно поизносившийся за последнее время Феоктист оказался ко двору. Точнее не ему самому, а его зятю, которому нужны были люди, смыслящие в корабельном деле. И, что самое главное, гнева всесильного дьяка, который и на иных Рюриковичей государю нашёптывал, князь не боялся. Хотя Феоктист честно ему про конфликт рассказал. Князь тогда внимательно его выслушал и отправил восвояси, отчего пскович даже решил, что дают ему от ворот поворот. Но спустя месяц примчался к нему на двор, что снимал он в московском предместье, гонец, требующий явиться пред князевы очи.

Как потом Феоктист узнал, князевы люди о нём во Пскове справки наводили: что да как, да чем дышит человече. И вот, дождавшись этих сведений, князь и предложил бывшему псковскому дьяку должность. Да какую! Большой дьяк Корабельного приказа. Выше него в котором были только сам князь, да царь-батюшка.

Но когда Феоктист соглашался на должность, он даже не представлял себе на что подписывается. Точнее, думал, что на новом месте всё будет так же, как и в других подобных заведениях. А то, что князь всякие сказки рассказывает, так это для проформы, скорей всего. И только вступив в должность, понял, как сильно он ошибался.

Это ведь только звучит просто — Корабельный приказ. Вот только сами корабли оказались совсем не главной его головной болью. Первые годы существования приказа шли постоянные реформы, его структура оттачивалась рядом нововведений, а также иноземных заимствований, в первую очередь у англицких немец, уже имевших, как оказалось, довольно неплохую структуру военно-морского управления. Однако большая часть придумок шла только от князя, и никто не мог сказать, откуда он их брал. И ныне в приказ входили следующие отделы:

 Финансовый — занимался морским бюджетом и выплатой жалования;

 Адмиралтейский — управлял адмиралтействами и флотскими складами;

 Разведывательный — занимался сбором сведений везде, куда мог дотянуться;

 Материально-технический — делившийся на два подотдела: провианта, что покупал и выдавал продовольствие, и хозяйственный, на котором висели остальные запасы, необходимые кораблю в походе, включая и обмундирование;

 Подрядный — заключал контракты на поставки сырья, материалов и предметов снабжения на нужды флота и судостроения;

 Кадровый — вёл контроль и учёт флотских и судостроительных кадров на государевых плотбищах;

 Оружейный — вёл контроль производства, приёмку и поставку артиллерии, ручного оружия и боеприпасов;

 Кораблестроительный — управлял делами судостроения;

 Лесопроизводственный — управлял лесным хозяйством и контролировал качество поставляемой древесины;

 Гидрографический — составлял и издавал морские карты, и осуществлял промер морских глубин в местах действия флота;

 Лекарский — занимался флотским здравоохранением;

 Ревизорский — занимался внутренней ревизией в приказе;

И на каждом отделе нынче сидел свой дьяк и пара-тройка подьячих, под которыми была ещё куча людей, которые занимались делами флота на местах. Ведь в той же Ливонии сейчас создавались Заповедные леса, засеиваемые деревьями лучших сортов, на долгосрочную перспективу, и откуда предстояло брать древесину для строительства кораблей, да закладывались новые государевы плотбища в строящемся Балтийске.

Свои проблемы создавали сушильни, что в огромных количествах создавались у побережья. Сухое дерево требовалось для кораблей, которых строили всё больше, и оттого его стало хронически не хватать. При этом один из главных указов главы приказа как раз и требовал, чтобы корабельное дерево было сухим и для того складировалось бы под крышами, где лежало бы минимум два года, причём раз в полгода оно перебиралось бы и переворачивалось.

Да и транспортировка стволов к морю была тоже делом не простым. За самосплав князь в первые года перепорол немало чиновного люда, требуя возить брёвна исключительно на насадах. Но и теперь нет-нет, да и находились "умные" головы, что гнали лес дедовским способом. Вот только на таких умников находились свои разумники. Припрётся в приказ человечек незнаемый, да предъявит бронзовую звезду с номером и доложит о творимом безобразии, подписавшись "агент номер такой-то". А ведает сей тайной кроме князя только он — Феоктист — да княжеский человек Лукьян, никакого отношения к приказу не имеющий. Зато очень интересующийся теми, кто за "тайных агентов" интерес проявлять начинал.

Так что шутить с доставкой древесины в последнее время мало кто уже пробовал. Как и вообще с поставками для флота. Тут ведь не только прибыль, тут всё нажитое потерять можно было разом, ибо составляя ряд, приказ прописывал в нём огромные штрафные санкции за несоблюдение его условий. Поначалу Феоктисту казалось, что связываться с приказом в таких условиях никто не будет, но оказалось, что он был неправ. Просто потому, что многие направления взяли на себя сам князь и его родичи да други ближние, в вотчинах которых и создавалось многое из того, что для нужд флота было надобно. А видя, как серебро от казённых поставок обогащает не их, многие знатные люди да богатые купчины пожелали присоединиться к данному потоку, тяжести наказания не убоявшись. Ведь для судостроения и поддержания флота в боеготовом состоянии кроме качественной древесины требовалось множество самых разнообразных материалов — железо, порох, артиллерия и боеприпасы к ней, пенька, лен, смола, продовольствие и многое, многое другое. Одни те же пушки строящийся флот потреблял в совершенно неприличных количествах. Настолько, что построенные в последний год ударными темпами большие корабли стояли без артиллерии. А про ядра да дробосечное железо и вовсе говорить не приходилось.

И на всё это приказу от казны выделялись деньги. Огромные деньги, контролировать которые требовалось в первую очередь, ибо загребущие ручки не только подрядчиков, но и служек так и тянулись к этому серебряному потоку, в надежде ответвить небольшой ручеёк в свой карман.

Но главной головной болью Феоктиста в последнее время стал всё же не финансовый, а кадровый вопрос. Флоту просто катастрофически не хватало всех: капитанов, навигаторов (которых в последнее время всё чаще переиначивали в штурманов), боцманов и простых мореходов. Флот рос. И требовал всё больше рук. Причём если на шхуну хватало пятнадцати мореходов, то для той же каракки их требовалось уже двести пятьдесят, и это не считая пушкарей и абордажной команды. Новые галеоны были менее прожорливы, но и на них нужно было сыскать по полсотни мореходов на каждый. А где их взять, если торговый флот тоже рос как на дрожжах? Только из крестьян да посадских набирать.

Вот и побрели по всей Руси вербовщики, завлекать людей на царский флот. Ряд предлагали стандартный, на пять лет, с достаточно чётко прописанными правилами и обязанностями. И нельзя сказать, что желающих было много, но Русь страна обширная! Тут один желающий, там двое — а на выходе полная команда в полсотни человек. Которую сразу же везли во флотские центры первичной подготовки, во время которой будущих морских волков учили работать с такелажем, лазать по вантам и канатам, а ещё и грамоте. Ибо флот, как говаривал князь, это совокупность самых современных технологий, допускать к которым необразованного человека можно, но глупо.

А по окончании "курса молодого морехода", как сам же князь и обозвал происходящее в центрах, завербованные целовали крест и приносили присягу на верность царю-батюшке, после чего в чине морехода 2 статьи направлялись во флотский экипаж, созданный в каждой военно-морской базе для проживания корабельных экипажей в зимние месяцы. И уже там распределялись на боевые корабли.

Но мореходы это одно, а вот канониры — совсем другое. Этих учить нужно было куда большему и куда дольше. Ведь артиллеристы должны были знать очень многое: от устройства пушки, до устройства и назначения снарядов, трубок и взрывателей. А уметь ещё больше: обращаться с пушками и наблюдать за их исправным состоянием, правильно и быстро исполнять обязанности всех номеров при орудии, наводить орудие при всех условиях и всеми способами, давать направление по вспышкам от выстрелов, по поднимающейся от выстрела пыли и по дыму рвущихся снарядов. И ещё многое, многое и многое.

И это многое привело к тому, что построенные за прошедшую зиму три новых галеона никак не могли войти в кампанию, так как до сих пор не имели ни пушек, ни достаточного количества канониров. Да и с командным составом была напряжёнка. Единственное светлое пятно было в том, что в этом году ожидалось возвращение из похода экспедиции Гриди Фёдорова, с которым должна была вернуться большая группа молодых командиров, прошедших огромнейшую практику. Вот только флот на этих четырёх галеонах не закончится и головной боли у Феоктиста в ближайшие годы не убавится.

Но оглядываясь назад, дьяк понимал, что ни за что не променял бы свершившиеся в его жизни перемены на прошлую спокойную жизнь. И дело даже не в жаловании, которое было весьма достойным, а в том, что сама работа ему стала по душе. Да и размах! Что он ведал во Пскове? Дела порубежные. А тут, через разведывательный отдел, он видел практически ясную картину всего мира, "держал руку на пульсе", как говаривал князь, событий, происходящих в тысячах вёрст от Москвы и организовывал мероприятия, которые позволяли царю-батюшке вести свою дипломатическую игру по всему миру. И не беда, что за длинный язык ему обещана смерть его самого и его близких. Новая жизнь вполне соответствовала его амбициям. И это дорогого стоило.

Глава 21

Тихо потрескивали дрова в камине, горящие свечи давали вполне яркий свет и Андрей, качаясь в кресле-качалке, давно введённом им же в обиход, спокойно вчитывался в пожелтевшие страницы, исписанные когда-то опять же им самим, ещё в первый год своего появления в этом мире. Читал и ругал самого себя за разгильдяйство. Ведь как много, оказывается, помнила его голова в те дни. Видимо перенос хорошенько так встряхнул тот чердак, что именуется человеческой памятью. И в старых тетрадках порой всплывало ТАКОЕ, что князь просто за голову хватался, понимая, что он упустил. А ведь давал себе зарок не забывать про эти записи. Давать-то давал, да сам же про него и забывал. Спасибо Вареньке, напомнила об их существовании, устроив в доме очередной большой переполох. Вот что за напасть такая, что в шестнадцатом, что в двадцать первом веке ему попадались жёны любящие со временем что-то менять в доме. Хлебом не корми, но дай ремонтом заняться, пусть хотя бы косметическим. Одно радовало: в этом времени не ему за хотелки жены отдуваться приходилось.

Вот Варенька и нашла закрытый на хитрый замок сундук, который он даже в сейф не поставил, когда в последний раз свои же записи читал. Нашла и ему про него отписала, а уж он его к себе в Пернов и вытребовал. И сейчас внимательно перечитывал, мысленно удивляясь. Нет, всё-таки, как много, оказывается, в человеческой памяти осаждается! Где-то что-то прочитал, где-то что-то услыхал и вот оно — записано на подкорке. Жаль только, что не всё из неё выудить потом можно. Особенно по собственному хотению. Зато неосознанно всплывет порой давно забытое, и сам себе дивишься, что знал об этом. Вот и про фон Пака в этих тетрадках тоже написано было (а откуда он это в том мире взял, тут даже сам попаданец терялся). Зато чётко вспомнил и написал, что после Шпеерского съезда захотел тот фрайхер столкнуть лбами протестантов с католиками, да не срослось у него: в последний момент протестанты одумались. Казалось бы, не срослось, да и не срослось, ему-то что? Ан нет, в нынешней ситуации, если крепко подумать, то из сложившегося расклада можно было сложить очень даже полезный пасьянс. Полезный как для Руси, так и для попаданца лично. Ведь что будет, если взять да и совершить нападение на курфюрста Саксонского, который и предложил переговоры с противной стороной, после чего весь обман и вскрылся? Религиозных фанатиков во все времена хватало, вот пусть один такой и нападёт на аристократа. Убить не убьёт, ибо скорей всего охрана не даст, но сам факт! Только с "жертвой" преступления заранее нужно будет беседы провести от лица якобы католиков и самого папы, чтобы при вдумчивом опросе врал, как очевидец. И захочет ли тогда Иоанн Саксонский с католиками переговоры вести? Возможно, что и захочет, но веры большой к ним у него уже не будет. А когда войска собраны, война обычно неизбежна. Тем более, что этому можно и поспособствовать каким-нибудь нападением. И даёшь Шмалькальдескую войну на пару десятков лет раньше! А лучше сразу Тридцатилетнюю! Вот тут-то, с учётом турецкой опасности, что Карлу, что Фердинанду Русь сразу станет куда нужнее, чем они Руси. А уж для личных планов Андрея и вовсе всё великолепно сложится: ведь деньги Фердинанду в таком случае станут просто позарез как нужны.

А не получится — так и ладно! Не сегодня, так завтра, но католики с протестантами всё одно в драке схлестнуться и вот тогда всё равно нужно будет не упустить момент и умело половить рыбку в мутной воде.

Потянувшись до хруста в спине, Андрей поднялся с кресла и позвонил в колокольчик. Родившийся в голове план нужно было срочно изложить на бумаге, а с утра, помня, что "утро вечера мудрёнее", прочитать и отбросить лишнее...

Весну 1528 года Андрей встречал в разъездах. Рига, Дерпт, Балтийск — везде нужно было побывать ливонскому наместнику. И это по дорогам, на которых до сих пор царили всякого рода разбойные люди! Их ловили, пороли и сбивая в караваны, везли в Крым, менять на православных рабов, но дороги пока что безопаснее не становились. Так что едва море освободилось ото льда, он с большим удовольствием пересел на корабль — специально построенную для себя яхту.

Приход Лонгина Сотникова слегка оторвал его от рутинных дел, но, разрулив ситуацию, он вновь погрузился в трясину повседневных обязанностей. И только присланные женой тетради вновь встряхнули его. Оставив за себя насмерть заинструктированных дьяков, князь поднялся на борт собственной яхты и в срочном порядке отплыл в сторону Овлы.

Столица его бывшего наместничества давно уже превратилась в довольно многочисленный (ну по местным меркам, разумеется) городок, с широкими, мощёными деревянными плахами и довольно чистыми улочками, на которых между мостовой и фасадами окрашенных зданий были изначально проложены специальные пешеходные тротуары. Большим и редко пустующим портом, а также грозным даже с виду замком, стоящим на её страже. Налоговые льготы и городской устав с чётко прописанными правами и обязанностями вызвал сюда просто огромнейший наплыв людей, остро пожелавших стать горожанами и заняться тут ремеслом или торговлей. А политика тихого поглощения позволяла пока что избегать недружеских выступлений со стороны окрестных лесовиков, что только способствовало развитию местных производств и дальнейшему расширению рынка.

И при этом ни о каком саморазвитии финских народов речи даже не шло. Это в иной истории реформация дала им собственную письменность и тем самым содействовала развитию национальной культуры. Здесь же финских мальчишек с детства начинали обучать говорить, читать и писать по-русски. И пусть львиная доля их до школ пока ещё не добиралась, но тут главное начать. Ведь всё вокруг: торг, суды и делопроизводство — всё для местных велось только на русском языке. Никаких тебе толмачей — хочешь, ищи сам за денежку немалую, кто твой дикий язык нормальным людям переводить станет. И вот уже молодые финские парни, что с малолетства получили образование и хорошую работу в городе и окрест, потихоньку уже начали свысока посматривать на своих сельских соплеменников. Ведь, как исподволь внушали им, всё посконное это варварство и отсталость, а вот прогресс и достаток может быть только у тех, кто идёт в ногу со временем. Посмотри, как живут твои родичи, сравни, как жили тут шведы и как живут теперь русские и сделай свой вывод. И пусть процесс этот был только в начале пути, но Андрей-то помнил, сколько народностей в оставленном им прошлом-будущем жалилось, что молодёжь в погоне за достатком и прогрессом забыла и свои обычаи, и свой язык. И чем ближе к центрам цивилизации жили люди, тем быстрее шёл этот процесс. Закрывались школы, а следом и издания, так как после распада Союза некому стало читать на родном языке, потому что молодёжь не видела смысла учить его. А раз так, то и финансировать убыточные активы никто не собирался. И поскольку со временем наступал тот момент, когда не то что читать, но даже разговаривать на каком-то языке, кроме доживающих свой век стариков, становилось некому, то этот язык просто умирал. А вместе с ним умирал и сам народ, растворяясь в другом, более успешном на данный исторический момент. И тут, главное, было не перегнуть с давлением, чтобы не вызвать обратного отторжения и вспышки того самого национального самосознания. Ну а наиболее пассионарных вовремя изымать из масс. Так немцы за пару столетий превратили славян-ободритов в германский этнос, к двадцатому веку, посчитавшему себя "истинными арийцами". И пусть, с точки зрения стариков и этнографов, это была катастрофа, но существовал на этот процесс и иной взгляд. И Андрей, как можно понять, придерживался именно его.

И именно по этой причине он направил своих людей в шведскую часть Финляндии искать некоего протестантского попа Агриколу, так как в своих старых записях прочёл, что тот как раз и создаст для финнов их письменный язык. А оно ему надо?

Сойдя на мощённый камнем овловский причал, князь с упоением рассматривал то, во что выросли его замыслы и радовался увиденному, мысленно хваля сам себя. Разумеется, как глава Корабельного приказа, он первым делом нанёс визит нынешнему наместнику, а после произвёл личную инспекцию гребной флотилии, флотских складов и, разумеется, дока, который был уже построен и вовсю функционировал. И сейчас в его осушенном чреве строился очередной галеон для царского флота.

Такая незапланированная инспекция позволила вскрыть кое-какие злоупотребления, отчего складской дьяк отправился под батоги, а кое-кто из купцов оказался в гостях у судебных ярыжек, трясясь от страха. Ведь крутую руку князя познал уже не один торговец.

А князь, убедившись, что дело пошло, взял в построенной близ порта харчевне "Крошке картошке" лошадей, и в сопровождении трёх вооружённых слуг отправился в Лиминку, которую таки выпросил у государя себе в вотчину. И именно там, в стороне, но не далеко от города и поселил нанятого им в Ордене алхимика Амвросия Зеельбахера.

По сравнению с годом завоевания края, дорога в Лиминку стала хорошо наезженной, отчего хуторок Кемпеле стал куда более многолюдным. Сама же Лиминка нынче больше напоминала хорошую русскую деревню, с крепкими избами и православной церковью, блестевшей позолоченным крестом на холме. А посреди деревни играл красками господский дом. Да-да, Андрей построил-таки здесь себе хоромины и теперь собирался совместить полезное с приятным и неплохо отдохнуть, и поохотиться в своих владениях. Жаль залив был мелковат, а то можно было бы прямо на яхте сюда заплыть.

Впрочем, рыбакам мелководье по-прежнему не мешало собирать богатый улов, а местные коровы, скрещенные с лучшими породами из Европы, радовали взгляд лоснящимися боками. Поля уже колосились озимыми, да и под яровые местные пахари кое где уже начали вспашку. Скрипела деревянными сочленениями вотчинная маслобойка, делавшая вкуснейшее сливочное масло на питание властителю и на рынок. Шурхала своими пилами лесопилка, готовя доски и брус на продажу. И во всём чувствовалась хозяйская рука местного старосты. Который, извещённый заранее, уже встречал столь редкого в последние годы гостя прямо на въезде в деревню. И вместе с ним батюшка, изрядно раздобревший за то время, что князь его не видел, что как бы говорило о том, что приход разрастался, окормляя всё больше и больше людей окрест. Ну и ладно. В этом мире ещё долго главным мерилом свой-чужой будет оставаться именно религия.

Отчёт о хозяйской деятельности своего старосты Андрей потребовал уже после баньки. Внимательно просмотрел все записи и, хоть и понимал, что хитрый мужик явно что-то себе прикарманил, но судя по тому, что доход от вотчины рос год от года, делал это хитро и многого себе не позволял. Так что, побранив для порядка, придравшись к незначительным огрехам, князь поблагодарил старосту за хорошую работу (а что, с него не убудет, а мужику приятно) и отправился почивать, велев передать алхимику, что завтра сам навестит его.

Сказать по правде, немец приезду князя не очень-то и обрадовался. Ведь тот не был поклонником алхимических таинств, не искал философского камня, а требовал от него простых и приземлённых знаний. Причём, спрашивал строго, так что Зеельбахер даже порот бывал, что его вообще в первый раз ошарашило. Но князь просто ткнул в лист подписанного им же договора и немец сник, прокляв тот день, когда соблазнился на лёгкие деньги. Впрочем, князь придирался не слишком часто, а учеников дал довольно умелых. Так что Амвросий довольно скоро смог посвятить их в основы алхимии. Правда, из четырёх учеников один таки ушёл в мир иной, отравившись ядовитыми испарениями, но такова доля любого, кто хотел познать таинства веществ.

В общем, жизнь в отсутствии нанимателя была для немца блаженством и вот нате вам, тот в очередной раз нагрянул по его душу.

— Здрав будь, княже, — за прошедшие годы Амвросий хорошо изучил местные обычаи и приветствовал нанимателя строго по ним.

— И тебе не хворать, — судя по ухмылке, князь был явно в духе, так что в этот раз могло и пронести. А то ведь он все княжеские заказы в последнее время в основном на учеников сбросил, а сам же продолжал искать философский камень, как основу всего.

— Ну, показывай, как вы тут за это время расширились, — весело бросил князь, входя на алхимическое подворье.

Он стояло чуть в стороне от деревни, и было довольно большим, с множеством самых разнообразных строений. Вздохнув, Амвросий начал экскурсию, которая затянулась на пару часов.

— Почто новых учеников не взял? — строго вопросил князь у немца по окончании её.

— Так... Этак... Да я..., — Зеельбахер замялся, не зная, что сказать. Ну не правду же, что к таинствам алхимии кого угодно допускать нельзя. Не у всех к ней разумения хватает. Да и желания тоже. Ведь при изготовлении растворов иной раз такой запах стоит, что хоть святых выноси. Да и не хотел Амвросий этим заниматься.

— В общем так, — нахмурился князь, словно прочитав последние мысли алхимика. — Парней я с собой забираю. Тебя в твоих изысканиях не ограничу, но только если ещё себе учеников наберёшь. Учти, проверю.

— Сделаю, княже, куда уж мне, — печально вздохнул Амвросий. Новые ученики — это настоящая головная боль. Пока они научаться хоть чему-то, все княжеские заказы делать придётся именно ему. А это значит, что столь любезные его душе опыты опять придётся откладывать на потом. И ведь князь уже один раз забрал у него лучшего из учеников. Вот, кстати, и повод про его судьбу узнать.

— А что же, Петруша-то не справляется, что ли?

— Ишь хитрый какой, — рассмеялся князь. — Исподволь заходит! Нет, Петька сейчас в италийской земле в университете учится. Недосуг ему.

Зеельбахер остановился, а его рот сам собой приоткрылся в изумлении. Он помнил, как князь шутил, что самый умный учиться поедет, но не верил этому. Учёба ведь стоила дорого, а какому аристократу нужно за простого студиоза платить? И вот оказалось, а не верить словам князя он давно уже отучился, что те слова вовсе не шутка была.

— Рот закрой, немец, — продолжал веселиться князь. — А то птица воробей залетит. Пошли уже, покажешь, что там сготовил.

Химия, хоть князь в ней и не был силён, постепенно всё же входила в его жизнь, благодаря трудам Зеельбахера и его учеников. Конечно, заказчик из князя был ещё тот и большую часть его хотелок алхимик и его ученики просто не могли воспроизвести, ведь указание: "мне нужна хрень, которая вот...", мягко говоря больше вводила в ступор, чем поясняла ситуацию. Но иногда, спасибо записям в тетрадке, получались и настоящие прорывы.

Так, он "вспомнил", что ещё в 1931 году советские ученые искали природный источник каучука, который помог бы СССР стать независимым в обеспечение страны ключевыми материалами. Они протестировали более тысячи различных растений в поисках альтернативы южноамериканскому каучуковому дереву. И нашли его в простом одуванчике, который может расти практически в любом месте, не требуя особого ухода. Кроме того, единственной добавкой, необходимой в процессе экстракции каучука, является горячая вода, в отличие от бразильского дерева, которое требует использования органических растворителей, создающих лишние отходы во время производства. Вот только Андрей не знал, что для каучуконоса был выбран не обычный одуванчик лекарственный, а найденный в Казахстане, у которого процент содержания каучука был куда выше. Но сам факт требовал скорейшей проверки, так что князь просто взял и озадачил своих "химиков" этой проблемой.

И что бы вы думали? Они таки получили нужный материал. Правда из пяти гривн корней (чуть больше двух килограмм) они выжали лишь одну гривну сока (меньше полкилограмма), из которого уже и выпарили сам каучук. Но без доступа к американской гевеи это было уже что-то. Правда хороших вещей из одного каучука не сделаешь, потому как на жаре он становится липким и течёт, а при холоде твердеет до хрупкости. Но спасибо попаданческим сайтам. Ведь именно там в память Андрея и попала, скорей всего, информация, что для получения резины нужно каучук варить с серой. Как, не спрашивайте. Да и не княжеское дело этим заниматься. У него свои "химики" есть, которым он и поручил продолжить эксперименты. Вот Петруша Гнездо и занялся этим. Переведя кучу драгоценного материала, он однажды просто положил на печь кусок покрытой каучуком ткани, на которую был нанесён слой серы. И через некоторое время обнаружил вместо неё кожеподобный материал. Технологии получения резины была открыта! Ну а Пётр за труды свои поехал учиться, дабы со временем встать во главе зарождающейся на Руси химической науки.

Но если утери данной технологии Андрей не очень-то и боялся (дороговато выходили непромокаемые галоши и плащи из одуванчиков), то вот то, ради чего он примчался к Зеельбахеру сейчас, требовало настоящей защиты. Ибо было просто, дёшево и... стоило бы на рынке очень дорого. Так как вспомнил попаданец ни что иное, а берлинскую лазурь. Да-да, ту самую, на секрете изготовления которой её открыватели нажили целое состояние.

О нет, никаких формул или таинств Андрей по-прежнему не ведал и своим "химикам" говорить не собирался. Но и вести данные работы на виду у немца, да к тому же и католика — тоже. А то уедет в свою Европу и плачь потом князь по пролюбленным доходам. Ну нет, парни при нём создадут образец, а после поедут в центральные земли, от западной границы подальше и к скотобойням поближе. Ибо всё, что "вспомнил" Андрей, это то, что во время изготовления бакана в добавленном поташе содержался животный жир, который и дал не красный, а синий оттенок. А бакан его люди уже готовить умели.

Так что обратно в Ливонию Андрей вернулся уже с тремя готовыми химиками и, скрыв их под надёжной охраной, приступил к исследованиям. Всего пару месяцев понадобилось парням, чтобы получить нужный результат, а Андрей тем временем придумал, где будет развёрнут центр по производству краски. Разумеется, в его волжских вотчинах! И пусть Романов ещё не стал татарским (и вряд ли уже станет, уж попаданец об этом позаботиться), но там недалеко бродили стада князей Шуморовских, так что скотобоен было более, чем достаточно. А после постройки каменной Самарской крепости, часть производств можно будет вынести и туда, поближе к месту забивания ногайского скота.

В общем, 1528 год стал буквально прорывным для попаданца, и тут на него вновь и не совсем кстати свалилось посольское дело. Нет, плюсы от этого он нашёл быстро, но всё же это минимум потерянный год, а на Руси оставалась куча едва начатых новых дел, которые местные старшаки могли запороть просто от непонимания, а молодые из-за лишнего рвения. С другой стороны, он ещё с лейтенантства помнил, что плоха та организация, где управление ведётся в ручном режиме. А потому работу с кадрами вёл скрупулёзно и помощников набирал с опаской, стараясь заранее рассмотреть их потенциал. А раз сам поставил этих людей на должности, то будь добр доверять. Иначе смысл было со всем возиться? Чтобы всё умерло после его смерти? Тем более, что инструкции по основным направлениям он давно написал.

Так что, сорвавшись в Подлесное и накрутив хвосты тамошним старостам, он оставил троих химиков на их попечение и вплотную занялся подготовкой к посольству.

* * *

*

Вот и всё, несмотря на то, что официальный разрыв с Римской курией вовсе не был закреплён в решениях риксдага, борьба, в сущности, была проиграна. Безбожный король Густав, правящий страной так, что даже русские и язычники не могли бы править хуже, презрев гнев божий, покусился на дела церковные. И всё из-за того, что проклятый Любек буквально тянул из страны все соки, желая как можно скорее получить прибыль от вложенного в скандинавскую политику капитала. Однако в разорённой внешними и внутренними неурядицами стране взять денег было просто неоткуда, и потому король просто вынужден был пойти на столь логичный, как и столь непопулярный шаг, как повысить и без того тяжким бременем лежащие на плечах простого люда налоги. Что тотчас сказалось на и без того плохом благосостояние шведов, и предсказуемо вылилось в целую цепь восстаний по всей стране. А поскольку, как известно, шила в мешке не утаишь, то теперь ганзейцев в Швеции не любили почти так же, как и русских, с которыми шведы давно соперничали в восточной Балтии и в Карелии, а с того момента, как их государь Иван III Васильевич пошел на союз с датчанами, и вовсе превратившихся для них в злейших врагов. Причём во врагов не только на военной стезе, но и в делах веры. Ведь кто ещё виноват в тех ересях, что одолели Дом святых Петра и Павла, в последнее время? Конечно же православные схизматики! Не даром ещё со времён богомерзкого Яна Гуса в Ватикане стали утверждать, что любая ересь, и гуситская в том числе, происходит именно от православия. Об этом же напомнил шведам и архиепископ линчёпингский Ханс Браск в своём сочинении "De erroribus Rutenorum", в котором прямо обвинил Мартина Лютера и его последователей в заимствовании идей своей ереси у главных врагов Швеции — у восточных схизматиков.

Но его красноречие кануло в пустую. Ящик Пандоры был уже открыт и дух Реформации покатился по Европе на радость врагам католической веры. Не останавливали его ни море, ни горы, и вскоре новое учение дотянулось и до скандинавских земель. А поскольку мало кто в Швеции был богаче Церкви, то наиболее прозорливые её деятели, глядя на то, как за морем вчерашние истово славящие Папу герцоги и графы наживаются на церковных владениях, быстро поняли, что вопрос о реквизиции их имущества лишь вопрос времени. Хотя и старались удержать короля от столь опрометчивого шага.

Но королю нужны были деньги. Много денег! Чтобы покончить со сторонниками Дальюнкера и упорядочить финансовые дела государства, он должен был иметь право распоряжаться имуществом, скопленным единственной действительно богатой корпорацией, имевшейся в стране — католической церковью. Так что в июне 1527 года в Вестеросском доминиканском монастыре состоялся сословный риксдаг, на котором присутствовали двадцать членов риксрода, фрельсы, бонды, горожане и горняки. К ним, от имени короля, обратился канцлер Лаурентиус, напомнивший всем о соблюдении договора о взаимных обязательствах короля и народа, и несправедливых претензиях к присутствующему тут же на собрании Густаву I Вазе. Ибо тот выполнил все свои обязательства по отношению к народу, а вот народ не выполнил своих обязательств по отношению к нему. Потому как доходы государства недостаточны для удовлетворения всех нужд, в том числе и уплаты внешнего долга.

На риксдаге, привычно уже за последние годы, присутствовала любекская делегация и король предложил непокорным самим вступить в переговоры с Любеком по вопросу о долгах Швеции и посмотреть, "захочет ли Любек, чтобы ему заплатили мятежом".

В результате пламенных речей короля и канцлера, бонды и горожане решительно встали на сторону государя, а на дворянство оказали столь сильное давление, что те вынуждены были согласиться с высказанными предложениями. Впрочем, большая часть земельных угодий шведского дворянства давно уже перешла, либо по завещанию, либо в качестве дара, в собственность церкви и монастырей, так что поправить свои дела за счёт церковных земель они были совсем даже не против. Так что общим решением риксдага королю предоставили целый ряд экономических возможностей. В том числе были приняты резолюции о широком налогообложении Церкви и редукции епископских замков и церковных земель, переданных духовенству с прошлого века. Кроме того, к королю переходили все доходы, получаемые Церковью в виде церковных штрафов, а численность вооружённых свит епископов была поставлена под королевский контроль и значительно ограничена.

Еще одним решением Вестеросского риксдага стало официальное признание нового, лютеранского учения и принятие положения, в соответствии с которым Слово Божие может отныне спокойно проповедоваться по всей Швеции на понятном всем её жителям родном языке. Что лишь ещё более углубило ту пропасть, что разверзлась между приверженцами старой, католической церкви и королём. В результате люди, вроде епископа Браска быстро сообразили, куда дует ветер. Они ещё попытались бороться за свою паству, но лютеранство расползалось по стране просто неостановимым потоком. Людям нравилось во время службы не просто слушать непонятные слова из уст проповедника, а понимать то, о чём он говорит. К тому же теперь Библию мог прочесть каждый, кто был грамотен (а таких людей было много даже среди свободных бондов, не говоря уже про горожан и фрельсов), а не только тот, кто владел латинским языком. И в результате многим сторонникам старого порядка пришлось задуматься об эмиграции, выбирая между жизнью на чужбине и смертью от рук толпы или палача.

Нильс Фалькадл, кутаясь в тёплый плащ, был одним из тех соратников линчёпингского архиепископа, кто последним простился с ним на шведской земле. Хотя и не надеялся уже с ним увидеться. Ведь почти сразу после риксдага архиепископа бросили в тюрьму, лишив его замков и цитаделей, но вскоре король смилостивился и разрешил ему посетить с визитом Готланд. И вот Фальдкадл пришёл в порт, чтобы попрощаться с товарищем по борьбе, прекрасно зная, что Браск не собирался возвращаться обратно. И хотя тот предлагал ему ехать вместе с ним, но Нильс имел на этот счёт своё мнение. Да, он тоже здорово насолил королю своими воззваниями и не верил в то, что его минует чаша королевского гнева, но бежать он собирался не в Польшу, как архиепископ, а совсем в другую сторону. В Норвегию.

Потому как продолжающееся недовольство экономическим кризисом, новым налогом на Любек и начавшейся реформацией вызвало в Даларне очередное, уже второе по счёту, восстание, во главе которого встал некий Дальюнкерн, который приехал из Норвегии и выдал себя за Нильса Стенссона Стуре, сына Стена Стуре Младшего и Кристины Гилленштерны. Это известие, кстати, привело к неожиданной вражде между приходами Далек-Карла, которые оказались словно меж двух огней, разделенные между своей лояльностью королю и лояльностью семье Стуре. Чем и поспешил воспользоваться Густав, вызвав представителей повстанцев на переговоры в Уппсалу в мае 1527 года, а в дальнейшем поддерживал с ними постоянные контакты. Так что, не смотря на продолжающееся восстание, на риксдаге в Вестероссе присутствовало и несколько представителей из мятежной провинции. Отчего Дальюнкерн, поняв, что стопроцентной верности ему от даларнийцев не добиться, поспешил вернуться обратно в Норвегию, откуда и продолжил поддерживать повстанцев.

— И всё же, я вновь предлагаю тебе следовать со мной, — проговорил Браске, стоя возле деревянных сходен, что были перекинуты с пирса на корабль.

— Нет, — покачал головой Нильс. — Я не верю полякам. Думаешь слухи о сватовстве Густава к Ягеллонам пусты?

— Тем более нужно стремиться туда, — оставался непреклонным архиепископ. — Ягеллоны — католики и не отдадут свою дочь за еретика.

— В политике ради выгоды подчас на многое закрывают глаза, — вздохнул Фалькадл. — У Сигизмунда слишком плохой сосед, чтобы быть излишне разборчивым. К тому же Густав прямо не отрёкся от католичества.

— Но что Польше даст Густав? Швеция весьма небогатая страна с маленькой армией и по уши в долгах.

— Зато у Швеции есть Фалун, — не согласился Нильс. — А Фалун — это медь, которая идёт на пушки. У Швеции есть железо, без которого на современном поле боя нечего делать. Ну и в конце концов, у них обоих один и тот же грозный сосед — Рутения. Так что у Густава есть что предложить Сигизмунду.

— А этот Юноша из Даларны точно сын Стуре? Вообще-то утверждают, что настоящий Нильс умер и был похоронен в Упсальском соборе, да и его мать подтвердила эти слухи.

— Чего не сделаешь, чтобы спасти сына, — пожал плечами Фалькадл. — Лично я не верю в эти слова о его смерти. Подумай сам: сын прошлого правителя принят пажом при дворе — да я ломаной монеты не дам за то, что он не был постоянно под угрозой. Ведь сторонники старых порядков видели в нём своё знамя, а сторонники Густава — угрозу их новому статусу. Липовая смерть в данном случае лучший способ сохранить сыну жизнь.

— Вот только мальчик подрос и захотел править сам, — печально вздохнул архиепископ. — Но у него, в отличие от Густава, не нашлось богатых помощников. А король Стуре был бы для нашей веры куда лучшим кандидатом, чем король Густав.

— Трудно сказать, — не согласился Фалькадл. — Когда Густав сражался за трон, он тоже не посягал на имущество Церкви. Но в нашем случае это и вправду куда лучший вариант. Так что я поеду к нему и постараюсь помочь в меру своих сил. По крайней мере, когда меня поведут на плаху, я буду знать, что я сделал всё от меня зависящее. А если Стуре сядет на трон — получу хорошую должность при его дворе.

— Удачи тебе, Нильс, — вновь крепко обнял мужчину архиепископ. — Мне же пора, а то капитан уже злиться оттого, что мы упускаем хороший ветер.

И Браск, пока ещё не беглец, покинул пирс, взойдя на борт давно изготовившегося к выходу корабля. На нём тут же раздались громкие команды, с грохотом втащили сходни на палубу и вскоре, подгоняемый утренним холодным бризом, торговец отвалил от причала и направился в сторону открытого моря.

А Нильс Фалькадл вернулся домой, отдал последние распоряжения мажордому и уже следующим утром верхом одвуконь в сопровождении двух пар вооружённых слуг отправился на север.

В Тронхеймфьорд Фалькадл прибыл непривычным для этих мест способом — верхом через горы, и остановился в одной из окраинных таверн Нидароса, после чего принялся выяснять сложившуюся ситуацию. Всё, что он знал от верных людей, это то, что молодой Стуре находится где-то недалеко от этого города, так что его местонахождение ещё предстояло выяснить. А для этого нужно было просто встретиться с одним из его сторонников, который знал бы Фальдкадла и то место, что он занимал среди антикоролевской партии. Такой человек на примете у шведского дворянина был, но, как назло, он находился в отъезде, так что даже письмо Фальдкадла, посланное им заранее, еще не было им прочитано. Так что пришлось Нильсу начать сбор информации самостоятельно, одновременно изучая ситуацию в Нидаросе. И увиденное в городе ему не слишком-то и понравилось: восточные схизматики пользовались здесь чересчур большой популярностью, заваливая местный рынок дешёвыми, а главное, столь нужными для местных жителей товарами. Даже ганзейцы уже с трудом составляли им конкуренцию, выигрывая лишь на доставке зерна и иного продовольствия, в которых бедная на пахотную землю Норвегия всегда испытывала недостаток.

Поскольку, как известно, лучшие места, где можно было собрать все окрестные новости и слухи — это рынок или таверна, то Нильс, отправив слуг на рынок, сам предпочёл часами просиживать в обеденном зале приютившего его заведения. И не прогадал. Именно тут он и услыхал про фру Ингерд Оттесдоттер. Это имя ему было знакомо, ведь прежний канцлер шведского королевства, с которым он был хорошо знаком, одно время гостил у неё в усадьбе. Так что он решил узнать об этой женщине побольше. Так, на всякий случай!

Фрейхен Ингерд происходила из знатного рода Ремеров и по воле родителей была ещё в юном возрасте выдана замуж за Нильса Хенрикссона. Таким образом две семьи, имевшие права на одно поместье Аустротт, красиво разрешили назревавший имущественный спор браком своих детей.

К тому же Нильс Хенрикссон был очень могущественным аристократом, занимая сразу две должности: канцлера и верховного управляющего Норвегии. Но в 1523 году он покинул сей мир, оставив после себя пятерых дочерей и довольно деятельную вдову, ставшую по воле судьбы самой богатой землевладелицей Норвегии, но готовой при первой же возможности прибрать в свои руки ещё больше наделов.

Последнее привело к тому, что из-за имущественных споров фру Ингерд быстро стала врагом примаса Норвегии и архиепископа Нидароса Олава Энгельбректссона. Но не только имущественные споры разделили молодую вдову и архиепископа. Реформация пока что делала первые робкие шаги по норвежским землям, и лютеранство проповедовалось в основном только в Бергене да в нескольких знатных семьях на западном побережье. Фру Ингерд в браке жила тихо, но едва овдовев, неожиданно превратилась в политически активную фигуру, решительно принявшую новое учение и ратующую за слом кое каких старых порядков. Причём архиепископ ничего не мог поделать с этим гнездом ереси у себя под боком, ведь в противовес ему у вдовы имелся не менее могущественный заступник — муж её дочери Винсенс Лунге, представлявший здесь короля Дании.

В общем, фру Ингерд была женщиной не только богатой, но и решительной, сочетавшей в себе женскую хитрость с неженским умом.

Но больше всего Фальдкадла привлекли слухи, которые окружали вдову, по которым она и её зять, датский нобель Винсент Лунге, укрывали в своём поместье Аустротт некоего молодого человека, что бросил вызов самому королю Швеции. О том по большому секрету болтали по всему городу, так что Нильс даже удивился подобной неосмотрительности со стороны Стуре и его сторонников, если это были, конечно же, они. Но быстро сообразил, что бояться заговорщикам в этих местах было некого, да и представитель датского короля не просто же так обхаживает мятежника из другой страны. Судя по всему, как когда-то Густав Ваза на Ганзу, Нильс Стуре собирался сделать ставку на Данию. И это с точки зрения католика Фальдкадла было плохо: Реформация в Дании гремела уже вовсю, и раз Нильс определился с союзником, то значит он уже практически готов отречься от Рима. Впрочем, возможно, он слишком торопится. Датский король не так богат, как ганзейцы или те же проклятые рутены. И даже польский король, по слухам, был куда богаче его. Если Браску удастся сорвать наметившуюся помолвку Густава и польской принцессы, то, возможно, польский король передумает и станет уже союзником Нильса? И тогда Стуре не придётся отказываться от католичества!

В общем, уточнив кое какие детали, Фальдкадл отправил в порт своего слугу, ведь поместье Аустротт находилось на другом берегу залива, прямо напротив выхода из Тронхеймфьорда, и для скорого прибытия туда лучше было использовать лодку или ещё какую морскую оказию. Слуга не подкачал и быстро нашел небольшую посудину, идущую в нужном направлении.

Они отплыли из Нидароса рано утром и причалили к небольшому пирсу на виду у хозяйской усадьбы вскоре после полудня. За время этого плавания фрельс узнал много интересного про местную жизнь. Несмотря на то, что зима выдалась мягкой, а лето тёплым и сухим, народ в окрестных приходах пребывал в унынии, страшась приближающейся зимы. Сена оставалось мало и почти не было соломы для зимнего корма скота, так что люди громко взывали к богу, умоляя его сжалиться над ними и скотом. Те, у кого водились деньги или имелись излишки даров норвежских земель и вод, могли себе позволить купить сено и зерно у ганзейских или русских купцов, но большая часть местных обитателей готовились к голодной зиме. И подобное известие опечалило уже самого Фальдкадла. Он, конечно, был богатым человеком, но лишь по меркам бедной Швеции. Так что, пока цены не взлетели до небес, нужно было озадачиться закупкой необходимых товаров для долгой зимы.

Усадьба могущественной вдовушки даже на искушённый взгляд выглядела весьма внушительно. Причём левое крыло главного здания явно было отстроено совсем недавно, что просто-таки прямо указывало на то, что местные обитатели не бедствовали.

Во дворе Нильса встретил угрюмый детина, изображавший роль привратника, которого никак не испугал социальный статус незваного гостя. Фалькадл почему-то сразу поверил своему ощущению, что его, коли будет на то воля хозяйки усадьбы, могут с лёгкостью отходить той здоровенной дубинкой, что стояла, прислоненная к стене. Места тут были суровые, а люди грубые. Но, слава богу, никто его изгонять не собирался. Узнав, кто он и для чего прибыл, его через некоторое время пригласили внутрь. А прибывшие с ним слуги-охранники отправились в служебное крыло.

Дальюнкер и вправду внешне очень походил на Стена Стуре, так что довольно скоро Фальдкадл поверил в то, что перед ним не какой-то самозванец, а истинный аристократ, чьи предки не одно поколение правили Швецией. С другой стороны, к самому Фальдкадлу в доме фру Ингерд отнеслись с настороженностью. Лунге явно не понравились намёки на возможного польского союзника, а самой вдове антилютеранские взгляды фрельса. И только то, что он представлял тут антигуставскую партию не позволяло ей выставить гостя вон. Кем-кем, а дурой фру Ингред не была и прекрасно понимала, что чтобы сесть на трон, претенденту потребуются не только внешние союзники, но и союзники внутри страны. А на Нильса Стуре у неё были уже свои планы. Как в своё время она ставила на беглого канцлера Педера Суннанведера, недавно казнённого Густавом за измену, так и теперь, она вновь собиралась вмешаться в шведские дела. Но не просто так. Она собиралась выдать замуж за молодого претендента свою дочь Элине Нильсдаттер и через то возвыситься выше, чем известная всем в Норвегии Сигбритта, став матерью не любовницы, а королевы Швеции. Так что не испытывая никакой любви к Фальдкадлу, она вынуждена была терпеть его общество, ведь если через Нильса Стуре они поддерживали связь с лидерами восставших, то через Нильса Фальдкадла у них появилась связь с заговорщиками в Стокгольме и теми беглецами из Швеции, кто поддерживал идею свергнуть Густава с трона.

Да, не все их планы сходились вместе, но до того, пока Густав Ваза не снимет корону (возможно, вместе с головой), они были вынуждены идти одной дорогой.

В то утро Фальдкалд по привычке отправился на прогулку по побережью, к которым пристрастился в последнее время. Они помогали охладить голову и здраво поразмыслить над прошедшими событиями. Дела в Даларнэ шли ни шатко, ни валко. В знак своего полного согласия с политикой короля сословия в Вестероссе обещали тому свою полную поддержку в борьбе с восстанием, так что по поводу скорого конца Фальдкадл не обольщался. Должно было произойти чудо, чтобы восстание вспыхнуло с новой силой. Но чуда пока что не предвиделось.

Парусную лодку, мчащуюся куда-то по своим делам, Нильс рассмотрел уже давно и теперь, думая о своём, иной раз поглядывал в её сторону, пока не сообразил, что лодка мчится к аустроттской пристани. Это было странно: на сегодня в усадьбе никого не ждали. А значит это был либо ещё один беглец из Швеции, либо гонец, несущий срочные новости. Не желая гадать, Нильс неспешно направился в сторону причала, прекрасно понимая, что лодке понадобится ещё много времени, чтобы добраться до него.

И он оказался прав, достигнув хлипкой деревянной постройки много раньше и успев уже изрядно подзамёрзнуть, прежде чем лодка приткнулась к мокрым от солёных волн брёвнам. Из неё тут же ловко выскочил молодой парень, часто виденный им среди слуг в усадьбе Аустротт, и не совсем уклюже вылез один из слуг самого Нильса, что оставался в Нидаросе, где фрельс на всякий случай снял комнату.

— Что случилось, Игвар? — обратился Фальдкадл к своему слуге, понимая, что слуга фру Ингред с ним откровенничать не будет. — Епископ в очередной раз решил напасть на поместье бедной вдовы?

— Хуже, герр Фальдкадл, — помотал тот головой. — В Нидарос прибыл король Кристиан.

— Какой король Кристиан? — опешил фрельс. А потом в его голове мелькнула страшная догадка: — Неужели?...

— О да, — горько кивнул, подтверждая его догадку, Игвар. — Король Кристиан, второй в его имени, правитель Дании, Норвегии и Швеции.

Нильс сразу забыл о холоде. С учётом новых сведений, нужно было срочно решать, что делать. Всё говорило о том, что похоже вскоре здесь станет чересчур жарко. Ни Фредерику, ни Густаву, ни Любеку король Кристиан был не нужен. Но почему он появился здесь? Точнее, с какими силами. Почему — понятно. Правитель Нидароса архиепископ Олав Энгельбректссон старый сторонник свергнутого короля и где ещё коронованный беглец мог найти добрый приют? Зато сразу стало ясно, зачем в Нидарос в последние недели навигации завозилось столько сена и продовольствия. Нильс-то думал, что архиепископ готовится поддержать в трудную годину окрестных жителей, а получается, что это собирались припасы для армии. А ведь всё верно: зимние шторма не дадут флоту Любека или Дании активно действовать на море, а Кристиан, если у него достаточно сил, сможет за это время привести окрестные провинции под свою руку и совершить пеший марш на Берген и Осло. Датской армии на данный момент в Норвегии не было, а гарнизоны городов были ослаблены нехваткой людей. Но каков Кристиан! Бегал, бегал с протянутой рукой по дворам Европы и вдруг появился в самый удобный момент. Интересно, кто же ему дал денег. Явно не Карл, так как слухи, дошедшие с последними кораблями, говорили только о том, что Кристиан продолжал требовать от императора своё приданное за жену. А ведь от подобного знания зависело достаточно многое.

— Сколько сил с ним?

— Ещё не ведаю. Корабли только встали под разгрузку, а я сразу направился к вам. Но Ёнс всё вызнает в лучшем виде и сразу же пришлёт вам весточку.

— Хорошо, тогда не будем мёрзнуть тут и пойдём согреемся у очага наших гостеприимных хозяев.

Как Нильс и предполагал, в доме у фру Ингред царил настоящий бедлам. Представитель датского короля Лунге срочно собирался в дорогу, понимая, что много времени ему на это не дадут, а долг его состоял в том, чтобы доложить о свершившейся высадке как можно раньше. Заливалась слезами его жена — Маргрете Нильсдаттер. Хмурила брови сама фру Ингред, понимая, что чаша весов качнулась в сторону архиепископа и качнулась достаточно сильно. Это в их войне с Энгельбректссоном почти все были на стороне вдовы или хранили нейтралитет. А вот к королю Кристиану многие относились с пиететом и, если тот пришлёт за ней войска, на сторону вдовы не встанет никто. А это означало крах всех её планов.

На вошедшего Фальдкадла она взглянула с изумлённым презрением. Ибо неправильно посчитала причину его радостной улыбки.

— Успокойтесь, дражайшая фру Ингред, — продолжая улыбаться, заговорил Нильс. Прогулка от пирса к усадьбе позволила ему рассмотреть сложившуюся ситуацию с разных сторон и он, как ему показалось, нашёл достойный выход.

— И отчего же мне быть спокойной? — сузила глаза вдова.

— Оттого, что мы молили о чуде, и чудо произошло. Ну же, фру Ингред, где ваша хвалённая хватка, напрягите же ваши мозги!

— Я, знаете ли, герр Нильс, тоже не вижу ничего хорошего, — пробормотал Лунге, держа руку на эфесе собственной рапиры. Ситуация была просто катастрофической, и он уже не доверял сторонникам Стуре, ну, возможно, кроме жены и тёщи.

— С точки зрения представителя короля Дании по ситуации в Норвегии — да, — согласился с ним Фальдкадл. — А вот с точки зрения вашего плана по свержению Густава, всё совсем по-другому. Кристиан может стать нашим союзником!

— Вы с ума сошли? — холодно поинтересовалась фру Ингред, пристально вглядываясь в лицо Фальдкадла.

— Нисколько. Подумайте сами: Кристиан это та фигура, что сможет объединить Фредерика, Густава, Любек и даже восставших против себя. Я не ведаю ни его сил, ни планов, но один против всех он не устоит. И, думаю, сам Кристиан это тоже понимает. Так что ему будет выгодно, если Густав будет больше связан в Даларнэ, чем атаковать его. А Дания и Любек вряд ли смогут договориться. Уж слишком много между ними накопилось противоречий. Хотя, если Кристиан пойдёт на Копенгаген, то возможно всякое.

— Но он ведь потребует от Стуре присяги себе, — пришёл в себя Лунге.

— И что? — деланно пожал плечами фрельс. — Если он даст денег или войска, то и пусть Нильс выступит как его наместник. Ваза ведь тоже многое обещал в своё время. А потом мы просто коронуем молодого Стуре и поставим Кристиана перед свершившимся фактом. Как я понимаю, король Дании не будет против подобного? — и Фальдкадл с усмешкой обернулся к Лунге.

— Всё не так просто, — вернул усмешку датчанин. — Но в целом — да!

— Тогда, если Кристиан, посчитав себя обманутым, захочет войны, он опять окажется минимум между двух огней: Данией и Швецией, ведь короли обязательно заключат к тому времени между собой какой-нибудь союз. Жаль, конечно, что его нельзя будет скрепить династическим браком, — теперь усмешка фрельса была обращена в сторону фру Ингред, — но и просто союз двух монархов будет надёжным щитом для короля Стуре.

— Хм, а ведь действительно, это довольно здравое рассуждение, — после небольшой паузы проговорил Лунге. — Тогда, дорогая фру Ингред, вам придётся упросить Кристиана об аудиенции и сделать ему хорошее предложение. Сам я, как вы понимаете, подобного сделать никак не могу, ибо долг мой требует другого. С вашего разрешения, я, наконец, покину вас.

И Лунге велел своим людям нести баулы с дорожными припасами в лодку. Объезжать весь Тронхеймфьорд было дело затратным по времени, а сейчас каждый час был на счету. Как у наместника короля, у него имелись места, где он мог рассчитывать на ночлег и смену лошадей, так что начинать движение от Аустротта в Осло лучше было по морю. Зимние шторма, конечно, опасны, но пока что на дворе стояла поздняя осень, так что шанс убраться вовремя и подальше у Лунге был довольно большой.

Простившись с женой и гостями, наместник короля Дании покинул поместье тёщи, не дожидаясь следующих суток и, как оказалось, поступил очень правильно. В полдень на другой день в Аустротт пожаловал довольно большой отряд наёмников, прибывший арестовать Лунге и был крайне разочарован тем, что датчанина не застал. Обитатели же поместья благоразумно не препятствовали людям короля, отчего прибывший с отрядом архиепископский служка лишь недовольно кривил губы. Видать бывал здесь при других обстоятельствах, и, возможно, был бит кем-то из местных слуг, вот и мечтал отыграться. Но аустроттцы вели себя тихо, а Кристиан зверствовать против местных дворян пока что воли не давал. Он ведь уже рассматривал их как своих подданных, так зачем же ожесточать их сердца беззаконием? Тем более тех, кто смирно просит его аудиенции.

* * *

*

— Вот такие дела, Олав, — пробормотал король, опрокидывая в себя очередной кубок. — Кто бы мог подумать, что эти обитатели лесов так быстро вольются в европейскую политику. А эта фраза их посла: "предложение, от которого вы не можете отказаться"! Она сидит у меня в печёнках.

— Но ведь вы могли отказаться, сир, — удивился архиепископ.

— Мог, так же, как и ты мог отказаться от их торговли в Нидаросе. Да-да, они научились делать предложения с ромейским коварством. Порой мне кажется, что их обучал сам дьявол.

— Не поминайте врага человеческого всуе, сир, — перекрестился Энгельбректссон. — Всё куда прозаичней. Зоя Палеолог воспитывалась ромейцами, ещё теми, кто владел градом Константина. Да и часть её учителей прибыли с ней же к новому супругу. Просто трудно переучить старых мужей новым порядкам, вот вам и казались они неуклюжими лесовиками. А сейчас на смену им пришли те, кто обучался искусству политики уже у новых учителей. Я наводил справки о последнем великом после Василия. Того, который так очаровал и Генриха, и Карла. Умён, образован, легко поддерживает любую светскую беседу и ему не нужны переводчики, чтобы общаться со своими собеседниками тет-а-тет. Согласитесь, это так разительно отличает его от прошлых послов. А человек, что общался со мной. Мы ведь учились с ним в одной альма-матер, пусть и в разные годы. Так что вы не правы, сир. Отсюда проистекают их успехи последних лет. А вовсе не в происках дьявола.

— Мне от этого не легче. Из-за этих договорённостей Финмарк для Норвегии будет потерян. Да и Лофонтены тоже под вопросом. Рутены согласились взять их под управление до отдачи мной долга, с правом норвежцев продолжать рыбачить в тех водах. Но с учётом процентов, боюсь они останутся у них до скончания веков.

— А они умны, — криво усмехнулся архиепископ.

— С чего такие выводы? — удивился Кристиан

— Если б они запретили нашим людям там рыбачить — это могло выльется в бунт. А так, де-юре это королевская земля и ловить рыбу им не запрещено. Многие даже не поймут, в чём собака порылась. А потом все просто привыкнут, и рутены смогут спокойно забрать те земли себе, если вы, ваше величество, не вернёте их де-факто.

— Деньги, дорогой Олав. Вы знаете, сколько стоят наёмники? Поверьте, на год это очень много. И рутены ещё уступили мне в цене. Правда, денег этих я не увидел, так как их выдали мне готовой армией.

— Я думал, вы наняли их сами, сир.

— Нынче с наёмниками в Европе туго. Все хотят воевать либо под знамёнами Карла, либо под знамёнами Франциска.

— И на какой срок вам отдана эта армия?

— На год, за который я должен подмять под себя всю Норвегию.

— Тогда стоит поторопиться, пока в Бергене не прознали про вашу высадку.

— Думаю, Лунге будет там куда раньше. Но у меня есть чем устрашить бергенцев.

— Да, и чем же?

— Эти парни, что сейчас сражаются за меня, чуть раньше сожгли Штеттин. И свои пушки они прихватили с собой. Так что я бы хотел, чтобы твои люди, Олав, начали распускать среди бергенцев нужные нам слухи, и когда мы подойдём к его стенам, вряд ли горожане будут стойко обороняться.

— Думаю, вам откроют ворота и без этих слухов, сир. В городе осталось много ваших сторонников, кому не по душе засилье датчан.

— Я тоже датчанин, — с усмешкой напомнил король.

— Но вы многое сделали для Норвегии, сир. Да и, позвольте говорить прямо, вряд ли вам позволят стать кем-то больше, чем королём Норвегии.

— С чего такие выводы? — нахмурился Кристиан.

— Рутены прямо сказали вам об этом.

— Но они обещали подумать.

— И уже что-то запросили взамен?

— Да, концессию в Конгсберге.

— А вот это уже интересно, — в задумчивости побарабанил пальцами по столешнице архиепископ.

— И чем же?

— Серебряные жилы Конгсберга по словам мастеров малоприбыльны, а потому добыча серебра там идёт ни шатко, ни валко. Что же рутены узнали про те места?

— Хотел бы и я это знать. Но откуда ты, Олав, знаешь про них, ведь где Кронгсберг и где Нидарос.

— Королевству Норвегия нужно будет как-то жить, сир. Оттого те, кто борется за него давно уже ищут те столпы, на которых оно сможет удержаться. И рудники Конгсберга могут стать в этом хорошим подспорьем. Нанять армию или выплатить долг — всё это можно будет сделать за серебро. Похоже, вам и впрямь пора связываться с Фуггерами и их рудокопами.

— А если там ничего нет?

— А вот это вряд ли. Рутены совершили ошибку, закинув вам эту удочку. Да, они хотели подготовить всё заранее, надеясь, что вы будете заняты борьбой за трон. И были правы, вы ведь даже не подумали заняться самим разработкой тех гор.

— Но у меня нашёлся хороший советник, — усмехнулся король.

— И нам нужно сделать всё, чтобы воспользоваться этой невольной ошибкой. Кстати, что вы думаете про молодого претендента, сир?

Кристиан молча допил очередной кубок и, встав из-за стола, задумчиво прошёлся по комнате, в которой происходил этот разговор.

— Думаю, что чем больше Густав будет занят своими внутренними проблемами, тем проще будет нам. А позже можно будет выбрать, кто из них окажется для нас более выгоден.

— Браво, сир, вы стали мудры не по годам. Но где взять ещё одну армию, чтобы поддержать претендента? Боюсь в долг нам не даст никто.

— Рутены, — усмехнулся Кристиан. — Но, боюсь, и они сделают это только за долю в Кронгсберге.

— А вот туда, сир, не хотелось бы их допускать, пока мы не поймём, что за тайну они узнали. Но и долго тянуть нельзя — Густав уже не раз показал, как он быстро умеет разбираться с мятежниками. Может рутены хотели ещё что-нибудь взамен?

— О да, помнится, они хотели купить Исландию. Но потом как-то передумали, ведь остров принадлежит Дании.

— Исландия — это наследие короля Хакона и датским владением при свободной Норвегии быть никак не может. Но и отдавать её всю рутенам тоже излишне. Возможно, они согласятся выкупить кусок побережья? Это был бы достойный выход, сир, — глаза архиепископа Нидароса горели фанатичным огнём. Он уже был весь в предвкушении скорого обретения Норвегией своего короля. События, которого не было уже почти две сотни лет. Ради этого он был готов закрыть глаза даже на пройдоху фру Ингред, лишь бы она своими деяниями помогла Кристиану утвердиться на троне. А то, что после этого всех лютеран ждёт тяжкая расплата за отступничество от истинной веры, то им знать не надобно. Пусть помогают по велению души, а судить будем потом. Правда, оставались ещё рутены, но с ними всё упиралось в искусство дипломатии, а архиепископ искренне считал, что в этом он был сильнее.

* * *

*

Зима 1527-1528 годов выдалась в ганзейских землях достаточно бурной. Но не погода была тому виной, а один человек, давно, казалось бы, успешно списанный из всех раскладов, но внезапно вновь объявившийся на политическом горизонте — бывший король трёх скандинавских королевств Кристиан второй! А ведь только-только улеглись страсти по случившемуся летом "недоразумению" с рутенами, обошедшемуся для ганзейцев больше потерей репутации, чем земель и финансов, и тут беглый король, долгое время побиравшийся меж коронованных особ в надежде раздобыть денег, внезапно высадился в норвежском Нидаросе, где по воле его сторонников нашёл не только армию, но и полные закрома запасов.

Потому что Олаф Энгельбректссон, архиепископ Нидаросский, вновь поменял сторону. Хотя в своё время именно он и собрал тот норвежский риксрод, который официально низложил Кристиана II, которому Норвегия всё ещё хранила верность, и избрал королём Фредерика I.

Но король Фредерик вовсе не собирался выполнять те обещания, что вынужден был дать в своём тронном манифесте. Опираясь на дворянство, он сумел добиться от Рима права назначать епископов и аббатов по своему усмотрению, что дало ему возможность широко распоряжаться церковным имуществом. Затем, разглядев в том свою выгоду, он стал поощрять "лютеранскую ересь" и под её эгидой начал конфисковать церковные земли. Не осталась в стороне и Норвегия. Скоро и в ней был снесён ряд храмов, а потом пошли упорные слухи, что лен, находившийся под управлением архиепископа Нидаросского, слишком большой для Церкви и будет поделён на несколько владений, а высвободившиеся земли розданы датским дворянам. Вот тут-то Олаф Энгельбректссон и понял, что сильно ошибся в своём выборе. И он вновь поменял сторону (правда в иной реальности ему это не помогло, но история-то уже свернула с накатанных рельс).

Самым обидным в принесённой новости было то, что Кристиан лишь чудом достиг Нидароса в целостности и сохранности. И за что, спрашивается, господь взъелся на Ганзу? Ведь выйди датчанин в поход хотя бы на пару суток позже, или просто задержись в пути из-за штиля или слабых ветров, и разразившийся у норвежских берегов зимний шторм всё сделал бы за людей сам. Даже если бы королю и удалось бы спастись самому, и спасти часть армии, то в Нидарос он бы уже не попал, ведь на пути у него встали бы пусть немногочисленные, но хорошо экипированные датские отряды. Но, увы, вместо Кристиана в шторм попал королевский наместник Лунге, который спешно покинул Нидарос на йоле. Шторм застал его на полпути и только двоим из пятнадцати человек, находившихся в тот момент на борту, повезло добраться до берега. Одним из этих двух счастливчиков оказался сам Лунге, но после купания в холодной воде он слёг с сильнейшей простудой и не смог попасть в Берген, что, впрочем, только сыграло ему на руку, так как он не был пленён вместе с другими датчанами, когда город пал перед узурпатором.

Ведь Кристиан, вновь возложив в соборе Нидароса на свою голову корону Норвегии, не стал терять время и стремительным маршем выступил на юг. Сил, чтобы остановить это победное шествие у датчан пока что не было, хотя гарнизоны и были усилены Фредериком, но они были разбросаны по всей стране небольшими отрядами и датским командирам нужно было время, чтобы собрать их в одну общую армию. А потому вся надежда была лишь на стойкость городских гарнизонов и крепость городских стен. Вот только Норвегия была не той страной, чтобы похвастаться большим количеством хорошо укреплённых городков, а потому до Бергена Кристиан дошёл относительно без помех.

Берген, в котором располагалась контора ганзейского союза, был одним из главнейших городов королевства и потому его укрепления и собранные в закромах припасы позволяли выдержать долгую осаду. Да и гарнизон был достаточно многолюден и настроен решительно. Однако сторонники узурпатора и нидаросского архиепископа, не смотря на всё противодействие датских и ганзейских властей, сумели распропагандировать часть жителей, которые с радостью открыли ворота перед былым любимцем. Осада столь крепкого орешка не продлилась и недели. Немецкие наёмники, составлявшие большую часть гарнизона, пополнили собой армию победителя, а остальных просто повязали. Датские дворяне и ганзейские купцы были так же арестованы. Но если дворян тут же бросили в узилище, то купцам просто велели сидеть в своём дворе безвылазно, а охрану ганзейского двора взяли на себя бойцы княжеской ЧВК.

В Бергене Кристиан задержался почти на неделю, хотя многие советники и требовали скорейшего продолжения похода. Но по совету своих восточных союзников, король посвятил это время законотворчеству.

Берген с самого своего рождения был главными морскими воротами Норвегии. И потому даже в Ганзу вошёл не как ганзейский город, а как один из четырех городов, где были созданы только конторы союза, как Лондон, Новгород и Брюгге. Правда, именно при ганзейцах он и достиг своего нынешнего процветания, но именно с приходом немцев в городе и в стране и установилась та строжайшая торговая монополия ганзейских купцов, из-за которой они и распоряжались в Норвегии, как у себя дома, что со временем стало тормозом на пути самостоятельного экономического развития страны викингов. У норвежцев не было ни своих производств, ни своего флота, а все сливки с торговли снимали ганзейские купцы. Между тем рост атлантической торговли в последнее время значительно повысил спрос на норвежский лес и рыбу. Так почему же капитал от этих сделок должен был оседать в карманах ганзейских купцов, не платящих норвежскому королю налогов, а не в карманах его подданных?

И потому, что Кристиан уже был научен горьким опытом прошлого правления, да и уроки Сигбритты не прошли даром, он теперь и сам прекрасно понимал, что норвежскому королю будут нужны свои, норвежские купцы, а не заморские олигархи. Так что первыми указами короля стали акты по изменению правил бергенской торговли и отмена всех ганзейских привилегий. Теперь последние становились в Норвегии всего лишь одними из многих, что, разумеется, никак не могло радовать любекских патрициев, засылавших ежегодно в Берген до двадцати своих судов. За такое попрание своих прав в былые времена Ганза немедленно объявляла войну и эмбарго, физической силой и мощью финансов подавляя любое сопротивление. И только с московским царём у них получилась промашка. Но норвежский король вовсе не московский царь! Это прекрасно понимали ганзейцы, это прекрасно понимал и сам Кристиан. Однако, пока морские дороги были закрыты зимними штормами, помешать осуществлению его планов не мог никто.

А потому, оставив в Бергене сильный гарнизон и в комендантах надёжного человека, хорошо отдохнувшая и пополнившая запасы армия двинулась дальше, на столицу страны — Осло. Вот только неделя, невольно дарованная Кристианом датчанам, позволила им собрать большинство своих отрядов вместе и встретить армию узурпатора на подходе к столице.

Бой выдался упорным, но фланговый удар норвежской кавалерии, изрядно пополнившейся норвежскими аристократами, решил исход сражения. Да, немногочисленная норвежская знать, испытывавшая в последнее время всё большее давление со стороны датчан, встала на сторону Кристиана II, тем самым признав его полную легитимность. Правда, нашлись среди них и ловкачи, решившие усидеть на двух стульях: имея нескольких сыновей, они направили одного в стан Кристиана, а другого в стан сторонников Фредерика, чтобы при любом раскладе не потерять своих владений. Ну или как фру Ингред, использовали для этого других родственников.

Победа не обошлась без потерь, и армия Кристиана вынужденно задержалась на поле битвы, дав время беглецам добраться до столицы раньше неё. Но вряд ли деморализованные разгромом солдаты могли сильно помочь в обороне города. Тем более, как назло, именно в этот год замок Акерсхус, построенный для защиты города в очень удобном месте, на вдающемся в Осло-фьорд мысе, разделяющем этот фьорд на две бухты, сгорел дотла и его сейчас перестраивали по новой, возя камень из цистерцианского аббатства с соседнего острова, отчего замок вовсе не был неприступной крепостью. Да к тому же большую панику среди горожан породило обращение Кристиана к ним, разбросанное в самых людных местах королевскими сторонниками. И пусть часть из них была поймана, но своё черное дело они уже сделали, ведь согласно обращению, ежели горожане не сдадут ему город, то он, Кристиан, с болью в сердце, велит начать его осаду и бомбардировку. А поскольку Осло был застроен деревянными домами и имел узкие улочки, то во что выльется для него обстрел из пушек даже не стоило и гадать. В городе начались опасные брожения, и датский комендант Осло понял, что садиться в таком состоянии в осаду бесполезно: горожане взбунтуются и откроют ворота узурпатору. А потому, выпросив себе право на почётную капитуляцию, датский гарнизон сдал столицу королевства Кристиану и таким образом уже к февралю 1528 года вся Норвегия оказалась под его могучей дланью.

И вот тут Кристиан сделал поистине гениальный ход. Норвегия была страной свободных бондов и немногочисленного дворянства. И вот чтобы привлечь основную массу норвежцев на свою сторону, он во всеуслышание заявил, что при норвежском дворе отныне все должны говорить по-норвежски. А ведь ещё в прошлом веке норвежские аристократы перестали пользоваться своим языком и принялись осваивать датский. Норвежский же язык постепенно вытеснялся из канцелярий, из деловой жизни и из литературы, а его основным хранителем в стране, как и самобытной культуры оставались главным образом именно крестьяне. Так что Кристиан вновь сделал ставку на простой люд и, судя по доходившим из Норвегии с оказиями новостям, тот поддержал его с огромным энтузиазмом.

Но это были ещё не все плохие новости, что будоражили Совет Ганзы.

В морях вновь объявился Северин Норби. Нет он, конечно, никуда и так не пропадал, просто, будучи изгнанным с Готланда, предложил свои услуги русскому царю, став, говорят, у того адмиралом. По крайней мере его стяг видели на одном из кораблей, что участвовал в столь неудачном для Ганзы сражении у проливов. Кроме того, этот ушлый пройдоха, вспомнив старое и воспользовавшись ситуацией, сумел набрать себе в море кучу трофеев, оставив часть кораблей при этом себе. Так что теперь у него вновь имелся личный флот, который мог перебросить его на столь любимый им Готланд, где стены Висбю ещё не были исправлены после последней осады и так и сверкали свежезабитыми прорехами.

И эти страхи возникли не на пустом месте.

Кристиан, подмяв под себя Норвегию, продолжал делать ходы, которых от него никто не ожидал. На этот раз он вдруг заявил, что вместо дальнейшей борьбы готов подписать с Фредериком и Густавом "вечный мир", но при условии, что Сконе, Борнхольм и Готланд отойдут к норвежской короне. Исландию же он просто вынес за скобки, заявив, что это была земля норвежских королей и никакого права на неё у Дании при распаде унии не имеется.

Ну а поскольку Борнхольм был отдан Любеку в аренду на пятьдесят лет именно датчанами, то Кристиан прямо сказал, что проблемы Дании его, как норвежского монарха не интересуют. Если договор будет подписан, то Любек должен будет убраться с острова и получать оплату кредита с Дании любым другим способом. А Готланд при этом превращался бы в норвежское герцогство, и герцогом там Кристиан видел именно своего верного сторонника — Северина Норби, что не устраивало абсолютно никого, ну, кроме, наверное, рутенов, которым он служил. Про Сконе же с его ярмарками и плодородной землёй и вовсе говорить не стоило: отдавать её Кристиану — это значить чрезмерно усилить последнего. Впрочем, скорей всего тот на подобный расклад и рассчитывал, потому как Европу уже наводнили листки с памфлетами на то, что "жаждущий мира король Норвегии отринут подлыми купчишками и незаконно севшими с их помощью на датский и шведский трон изменниками". Причём не была забыта в них и религиозная составляющая, ведь, как писалось в листках, и Любек, и Дания, да и Швеция, пошли по пути лютеранской ереси, отчего и не приемлют предложения того, кто остался верен католическому учению. С учётом взрывоопасной ситуации в германских землях, это было довольно неприятным моментом. Как и призыв к императору выступить в возникшем споре третейским судьёй. Правда, благодаря османам, Карлу сейчас было не до каких-то скандинавских задворок, но ситуация ведь могла в любой момент перемениться. А Карл, это не только имперские войска, это ещё и Фуггеры с Вельзерами.

Кстати, о Фуггерах.

По весне до Любека дошли невнятные слухи, что поднявший восстание против их ставленника Густава некий Нильс Стуре обратился за финансовой помощью к этому семейству, обещая им за содействие Фалун и иные привилегии. Как в своё время обещал Кристиан, после чего Любек и поддержал Вазу.

Антон Фуггер, взявший после смерти Якоба дела в свои руки, показал себя вполне достойным продолжателем дела своего дяди. Последовательно скупая, в счет долговых обязательств, шахту за шахтой в Европе, Фуггеры давно уже обеспечили себе практически монополию на добычу и переработку металлов, но Фалун был той морковкой, ради которой стоило рисковать. И Антон, продолжая начатое Якобом финансирование экспедиций Писсаро, извернулся и сумел найти свободный капитал, который и вложил в молодого претендента. В результате почти оконченное восстание вспыхнуло с новой силой. Потому что войскам Густава, посланным в феврале в Даларнэ, удалось схватить лишь часть вождей восставших, а другая их часть смогла вовремя скрыться и появилась обратно уже в окружении довольно многолюдных наёмных отрядов. Которые в двух сражениях одолели все посланные королём войска, после чего совершили быстрый марш по худым дорогам до Ботнического залива и взяли многострадальный Евле, только-только отошедший от погрома, устроенного ему когда-то рутенами. Так что теперь восставшие получили в свои руки удобный морской порт, который и без того был местом вывоза фалунской меди. Ну и который мог послужить базой для тех, кто будет готов оказать восставшим любую помощь.

И поскольку терпеть подобное было нельзя, то Совет Ганзы гудел, как потревоженный улей, решая, как лучше всего поступить в данной ситуации. Ни отдавать Борнхольм, ни видеть вновь на Балтике Норби они не желали. Но война удовольствие дорогое. Тем более если конкуренты окажутся в стороне и будут продолжать набивать собственные карманы, в то время как ганзейские купцы будут лишь нести потери и тратиться. Только одна морская блокада Евле вылетит в немалую цену.

А тут ещё и внутри Любека пошли неурядицы.

Всё началось с того, что, когда в середине 1520-х годов возникла необходимость в повышении налогов из-за расходов на войну против Кристиана II и турецкого налога, взимаемого императором Карлом V, горожане потребовали у ратманов отчета о доходах города. Так как подозревали, что городской совет скрывает от них истинное состояние городской казны. Кроме того, набиравшие силу и влияние лютеране начали всё громче заявлять о необходимости обновления церкви и введения налогообложения церковников. И после того, как переговоры "лучших граждан" в конце 1527 года не привели к удовлетворению, весной 1528 года горожане сами избрали из своего числа комитет, который и отправили в ратушу. Не желая обострять ситуацию, ратманы согласились с тем, что избранные городом люди будут лично следить за тем, чтобы каждый платил свои пошлины.

Увы, но это решение лишь на время потушило страсти. Ведь привечать лютеран магистрат и патриции не спешили. И даже более того, магистрат планировал позже изгнать из города всех лютеранских проповедников, книги Лютера сжечь на площади рукой палача, а тех горожан, кто всё же осмелился петь псалмы по-немецки, засадить в тюрьму. И к лету исполнил своё намерение.

Ну и кому при таких раскладах была нужна новая война, которая потребует новых налогов!

Вот только спускать Кристиану тоже было нельзя. Уж слишком опасен он был для всех заинтересованных лиц. И потому Ганза и начала переговоры для создания общего, ганзейско-датско-шведского союза, направленного на очередное свержение Кристиана. Вот только за прошедшее десятилетие изменилось слишком многое, и у всех трёх участников союза появились свои, порой абсолютно противоречивые, интересы...

* * *

*

Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Хорошая фраза для самоуспокоения. Вот только как объяснить, что ошибки в последнее время пошли буквально косяком? Наверное, только сталинским головокружением от успехов.

Откинувшись на спинку кресла, Андрей молча читал бумаги, исписанные аккуратным, изящным почерком. И чем больше он вчитывался в текст, тем задумчивее становилось его лицо.

Воистину вползание в эти скандинавские дрязги при вдумчивом рассмотрении оказались излишними. И при этом ещё и страшно накладными. Нет, паровозы лучше всего давить, когда они чайники, а единая Скандинавия, это не то, что выгодно Руси. Больше Скандинавий, мелких и разных! Но попробуй, объясни это купчишкам или тем же думцам. Для одних не видно выгод, а другие не усматривают в том "чести государевой". Так что Север, неожиданно для попаданца, оказался неинтересен никому, кроме него самого и малочисленных поморов. Да, Северное торгово-промысловое товарищество на тех землях делало весьма изрядные деньги, вот только это смотря с чем сравнивать. Это Русско-американская компания давала пока что доходов меньше, зато Русско-балтийская уже значительно превосходила Северное товарищество по выплачиваемым дивидендам. Но всё это не идёт ни в какое сравнение с тем, какие доходы будет давать Компания Южных морей. Та покроет все эти потуги как бык овцу. А он, вместо того, чтобы кинуть все силы на южное направление, тратил свои отнюдь не бесконечные ресурсы на эту скандинавскую возню в песочнице.

Да и драка с Ганзой, пусть и закончилась она формально к обоюдному согласию, тоже явно не в плюс пошла. Можно ведь было бы и не напирать тогда, под Ревелем, не ставить ганзейцам невыполнимых условий и разойтись полюбовно. А что теперь? Да, все увидели силу русского флота, но...

Но Ганза пока что всё же обладает куда большими финансовыми возможностями, даже по сравнению с казной государя всея Руси. А воевать чужими руками ганзейцы умеют не хуже англичан. Не нынешних, а тех, из будущего. Так что Андрей теперь не сильно-то и удивится, когда у того же польского короля внезапно найдутся "лишние" деньги на войну с Русью. Не удивится, но по его планам это ударит сильно. Он-то ведь их строил исходя из остатков послезнания и надежды на пару десятилетий мира. То есть до той поры, когда будет закончена Южная черта и укреплены крепости по западной границе, а подросшие дети дворян не только восполнят собой потери прошедших войн, но и увеличат поместное войско. И тогда уже Русь сможет выдержать не только войну на одном направлении, но и одновременный удар с двух, а при божьей помощи и с трёх. Или замахнуться на решение давно уже перезревшей Крымской проблемы! И при этом накопленная в казне подушка безопасности в виде доходов от торговли и промыслов не даст сильно просесть экономике и не запорет все старания попаданца по построению капитализма в одной отдельно взятой стране. Теперь же, по здравому размышлению, стоило готовится совсем к другим раскладам.

Дряхлеющая Ганза предсказуемо начала водить хороводы вокруг Сигизмунда, справедливо видя в нём единственного достойного противника для царства на востоке. При этом сам польский король по непонятным для попаданца причинам неожиданно оказался более выдержанным, чем в иной истории, отчего едва наметившийся франко-польский союз не был им разорван с пленением Франциска, и юная Изабелла по-прежнему оставалась невестой французского дофина. А рождение второго сына лишь ещё больше раззадорило его матримониальные планы, превратив Ягеллонов как бы ни в главных противников Габсбургов в Европе. Ведь времена, когда они восседали сразу на нескольких европейских тронах, могли повториться вновь, если Сигизмунду и Боне не будут мешать. А больше всего мешать им могли именно Габсбурги, которые имели на восточноевропейские престолы свои собственные планы! Так что ситуативный союз Польши и Франции не только не зачах, а наоборот, укрепился, создав в Европе довольно сильный антигабсбургский блок. И французский посол испанского происхождения Антуан де Ринкон в последние месяцы буквально разрывался между Парижем, Краковом и Тарнувом, где находилась резиденция венгерского короля Януша Запольяи.

И вот к этому союзу внезапно захотел присоединиться ещё и Густав Ваза, посватавшийся к Ядвиге Ягеллонке, дочери Сигизмунда от первого брака с Барбарой Запольяи. И подвигнув тем самым Андрея вмешаться в Скандинавские страсти. Потому как подобный союз угрожал уже интересам Руси, на горизонте которой подспудно сгущались тучи, сквозь которые уже сейчас можно было разглядеть контуры будущей угрозы. Где деньги Ганзы и французского короля, медь и железо Швеции да храбрые жолнеры Сигизмунда, собранные воедино могли разом повернуть историю на сто восемьдесят градусов. Страну спасало пока что то, что каждого из вышеназванных игроков раздирали свои, внутренние проблемы, но ведь они когда-нибудь да окончатся, и не факт, что Русь к тому моменту будет в состоянии противостоять объединённым силам. А то ведь можно с разгона напороться на те же грабли, на которые попал Иван Грозный под конец своего правления. Это сейчас повезло, что война в Ливонии так удачно вписалась в тот краткий период, когда всем европейским игрокам было отнюдь не до восточных окраин, отчего имперско-польско-шведской коалиции удалось избежать. Но кто сказал, что история не может повториться?

Вот и подумалось тогда попаданцу, что, создав устойчивую систему из трёх имеющих взаимные претензии королевств, он облегчит Руси решение балтийского вопроса. Потому и за Нильса пришлось постараться, чтобы дать время Кристиану укрепиться на норвежском престоле. Хотя деньги эти, и не малые, надо сказать, деньги, придётся просто списать, как убыток, так как в успех восстания он и сам не верил ну нисколечко. Если только не устранить самого Густава. Но этим пусть уж сами местные занимаются. Его людям к королевскому телу доступа нет, а привносить в мир идею снайперского отстрела лидеров как-то не хотелось. Да, в того же Сигизмунда уже стреляли, но из обычной аркебузы, из которой и в упор-то захочешь — не попадёшь. А если придётся валить Густава, то только так, с подготовленной лёжки и нарезного мушкета, чтобы уж с гарантией. Но зачем лишний раз подставляться? Он ведь уже совершил одно такое покушение, отчего в Европе началось такое бурление страстей, что самому попаданцу стало страшно. Особенно от осознания, что всё это происходит накануне османского вторжения!

А произошло всё с того, что науськанный его людьми (действовавшими от имени неких католических прелатов) религиозный фанатик попытался-таки прирезать Иоганна Непоколебимого, из династии Веттинов, в качестве протеста за измену католичеству. А именно за то, что ещё в 1527 году оным Иоганном лютеранская церковь была учреждена в Эрнестинской Саксонии как государственная, с курфюрстом в качестве главного епископа.

Мужчина напал на герцога, когда тот выходил из церкви, неожиданно выскочив из толпы прихожан. Охрана опоздала всего на несколько мгновений, и этого убийце вполне хватило, чтобы горячая кровь обагрила камни лютеранского прихода. Но бог был явно не на стороне доброго католика, ибо, не смотря на несколько ножевых ран, курфюрст не погиб, хотя и пролежал потом почти месяц в постели. Казалось бы, фиаско? Ан нет! Во-первых, нападавший не сумел скрыться, и не был забит тут же на месте, так что попал в руки иоганновых палачей, которые и расспросили его вдумчиво и со знанием дела. Что, разумеется, только сыграло на руку заговорщиков, ведь несостоявшийся убийца был истово уверен, что его наняли святые люди совершить правое дело. Во-вторых, раненный Иоганн не смог, как он это сделал в иной реальности, вовремя дать совета нетерпеливому Филиппу Гессенскому обратиться к Фердинанду за разъяснениями. А ведь в их тандеме именно Филипп был главной движущей силой и откровенным сторонником более агрессивной внешней политики, Иоганн же, наоборот, был более озабочен вопросом о том, стоит ли ему, как лютеранину, защищать себя от императора, и как мог, сдерживал порывы своего молодого соратника. Но на этот раз остановить Филиппа было некому, а покушение на Иоганна тот воспринял именно как начало активных действий сторонников Папы и Фердинанда. В результате, собрав войска, герцог ворвался в мае 1528 года во владения епископов Майнцского, Вюрцбургского и Бамбергского, потребовав от католиков отказа от любого вмешательства в духовную юрисдикцию Гессена. Не поняв подобного финта, католические герцоги и курфюрсты тоже стали собирать войска. Обе стороны уже не верили заявлениям друг друга, так что к Троице, как это было в иной реальности, конфликт всё ещё не был исчерпан, а Империя ощутимо напряглась — запах религиозной войны всё явственней ощущался над нею.

Так что стесняться политических убийств пришедший из другого мира попаданец вовсе не собирался, но и превращать их в постоянную практику тоже не хотел. Ведь в эту игру можно было играть по обе стороны и пусть даже русского следа никто не найдёт, но всегда найдётся тот умник, что решит, будто результаты внутренних разборок можно с таким же успехом использовать и во внешней политике. И потому противопоставить намечающемуся союзу Ганза — Польша (в унии с Великим княжеством Литовским) — Швеция — Франция нужно было другими способами. К примеру, ускорив Графскую распрю или занявшись укреплением русско-испанских отношений. Так что предстоящее посольство в Империю играло сейчас попаданцу только на руку.

А что же Польша? А для Польши он собирался нанести иной удар. Идеологический!

Некий Винко Прибоевич, как донесли русские послы в Италию, уже выступил в Венеции со своей речью о происхождении славян. Ознакомившись с его работой, Андрей тогда сильно удивился. Он и не знал, что панславянизм зародился так давно, думал, что истоки его появились лишь в девятнадцатом веке. А оказалось, что идея национальной идентичности, славянского единства в культурной сфере и взаимопомощи в случае внешней опасности была и в шестнадцатом веке весьма актуальной. И если к написанному Прибоевичем добавить ту массу знаний, что лежала в подкорке у попаданца, то на выходе могла получиться книга не хуже сочинения ещё даже не родившегося Мавро Орбини. А потом всё это подтянуть к легенде о едином корне народов Чехии, Польши и Руси, которые к шестнадцатому веку уже были довольно популярны в Чехии и Польше, да и на Руси не вызывали отторжения.

А началось всё с "Чешской хроники" Козьмы Пражского изданной в начале XII века. Затем в чешском варианте легенды к "праотцу Чеху" добавился его польский брат Лех, а позже, уже в польском варианте, появился и брат Рус. Правда на самой Руси та же "Повесть временных лет" хоть и связывала происхождение народа с регионом Норик (к западу от Паннонии, в которой, по легенде, и проживал отец Чеха, Леха и Руса), но вот сам братец Рус на страницах сочинений русских книжников появился уже довольно поздно, в веке так семнадцатом. Но как раз этот вопрос был для попаданца решаем. Печатный станок и красочный лубок быстро помогут укоренить легенду в народной памяти.

А ведь история про Чеха, Леха и Руса — это готовая история о трёх братских народах, вышедших из одного корня, которую он часто слышал в своём прошлом-будущем. Только там это были русские, белорусы и украинцы, а здесь чехи, поляки и русские. И если признать единство славян, как факт, то под польской шляхтой может разорваться нехилая такая идеологическая бомба. Потому как она, шляхта, в это время выводила себя от сарматов. Да-да, они, мол, потомки этих непобедимых кочевых воинов, а не какого-то крестьянского быдла. А раз так, то почему бы не начать объяснять простым польским крестьянам причину, отчего шляхтичи так измываются над ними. А потому что они не поляки, они захватчики, пришедшие на земли Великой Польши с ордами монголов! Так чего им жалеть тех, кого они считают чуть ли не своими рабами? Потому и Пястов, чей предок был как раз из природных поляков, да ещё и из крестьян, они не любили, добив последних в Мазовии. Так не пришла ли пора простым ляхам скинуть панов-пришельцев и возродить потомков Белого орла на троне легендарного Леха? Тем более что потомки Пястов всё ещё живы и находятся совсем недалеко, в стране с братским, как гласят польские же хроники и легенды, народом.

Скажите утопично? Ну, если подходить к исполнению топорно, то да. Да и феодалы друг друга вполне себе за равных признавали, так что не в понятиях идущего века было бы такое поругание чести главенствующего класса. Но, как известно, правильно брошенная идея, да ещё и поддерживаемая финансово из-за рубежа, способна подорвать трон даже под самой устойчивой властью, особенно если та излишне консервативна и не способна к быстрым изменениям и жёстким решениям. Тем более что просвещённые поляки сами же признали единство славянских народов, вот только сарматы в эту категорию не вписывались никоим образом. Заодно, глядишь, это поможет и русскую знать удержать от излишнего западофильства. Оно ведь на Русь в основном от Польши шло.

Ну а коль удастся погрузить Польшу в смуту Гражданской войны, то тогда можно будет не только ослабить давление на свои западные границы, но и спокойно докушать то, что ещё осталось от Великого княжества Литовского. В общем, классическое: получится — хорошо, не получится, да не очень-то и хотелось!

А чтобы излишних вопросов в среде грамотных людей не возникало, пора бы уже было подарить Руси свою историю, концепт которой у попаданца был давно готов. И к написанию которой он даже приступил, набрав среди грамотной молодёжи десяток "литературных негров", который должен был облачить сухие факты в повествовательную форму, подкрепив их кучей документов. Для поиска которых уже катались по стране целые толпы нанятых людишек, собирая, покупая или перлюстрируя древние свитки.

Объём работ был просто гигантский: на широкий двор, что прикупил князь в Белом городе, почти каждую неделю прибывали крытые возы, гружённые драгоценными рукописями. Их поначалу складировали в отдельном помещении, после чего сборная команда грамотных юнцов и юниц (девицы, как известно, отличаются куда большей усидчивостью) начинала шерстить эту груду бумаг, разбирая их по датам в них описанным. Потом каждому документу присваивался свой архивный номер, после чего он передавался писцам, дабы те сделали с него несколько копий. А то в огне пожаров в иной реальности сгорела уйма драгоценных манускриптов. Вот Андрей и озаботился их сохранностью, решив, что чем больше копий, тем лучше. На выходе же он хотел получить что-то вроде читаемого им в иной жизни "Полного собрания русских летописей".

Ну а команда "литературных негров" вчитываясь в скупые строчки летописей, составляла из них свою ткань повествования, которую и приносили на проверку и корректуру князю, из-за чего работа только затягивалась, но пускать подобное на самотёк Андрей уж точно не собирался. И, гладя на приносимую груду бумаг, только со вздохом осознавал, что если Карамзину на создание своего труда понадобилось с десяток лет, то ему придётся потратить на это куда больше времени и его книга увидит свет в лучшем случае годам так к сороковым-пятидесятым. Потому как не одной лишь историей жил князь-попаданец.

Уже вовсю шла работа по организации Компании Южных морей, определены возможности рынка, закуплены корабли и подготовленные экипажи. Но там основная тяжесть легла на Сильвестра и его сына, Евдокима, который так и не стал выборным главой Руссо-Балта. Однако, узнав про новое дело, он уже не огорчался случившимся отказом, так как Компания Южных морей грозила превзойти всё, что было у него до этого.

Так что в этом деле было кому князя подменить. Но вот восстановлением собственного флота ему пришлось заниматься лично. А то ведь посылать в узаконенное пиратство царские корабли ему никто не позволит. Потому как фиговый листочек правил существовал и в эти времена. Так что даже королева пиратов — Елизавета — позволила королевским кораблям выйти на охоту лишь после окончательного разрыва всех отношений с Испанией. Русскому царю, конечно, на мнение большей части европейских правителей было положить с прибором (пока в дело с грацией пьяного носорога не вмешался Петрушка Романов), но и те, кого он почитал себе за равных, его бы тоже не поняли. А потому московские правители, войдя в "европейский политик", старались пока что не плодить излишних сущностей. Но даже будь Василию Ивановичу вообще всё равно, Андрей сам бы не пустил государевы корабли в каперство. Именно из-за тех самых правил. Потому как главный рынок сбыта Руси приходился сейчас как раз на чужие, европейские порты. И перетащить тот же Антверпенский трафик в условную Ригу у неё не было пока что никакой возможности. А санкции отнюдь не в двадцать первом веке придумали. И пусть контрабанду никто не отменял, но для нормального развития русскому флоту нужны были нормальные отношения с европейскими портами. Так что в вопросе каперских операций рассчитывать можно было только на частновладельческие корабли, содержание которых, как уже не раз говорилось, обходилось в кругленькую сумму.

Князь ощутил это на собственном кармане, когда к концу каперской войны с Гданьском у него под рукой оказалась довольно обширная флотилия из кораблей, как собственной постройки, так и призовых, а грабить вдруг стало некого. И подивился умениям того же Жана Анго, сумевшего содержать семь десятков только каперских кораблей! Это же какими суммами надо было ворочать, чтобы организовывать не только пиратов, но и многочисленные рыболовецкие отряды и географические экспедиции, на вроде тех же походов Жака Картье? Как оказалось, даже хорошо разбогатевший на борьбе с пиратами и гданьским экспортом князь не смог себе подобного позволить и вышел из положения тем, что корабли стали его основным вкладом в паи Руссо-Балта, сохранив в мошне столь нужное серебро. А когда родился государев флот, то все боевые шхуны он скопом передал туда, оставив себе лишь несколько штук для проведения исследовательских плаваний и пиратских действий. Ведь с частника какой спрос? Как скажет позже тот же король Франциск королю Португалии: ваша война с моим подданным Анго — это ваше частное дело. Мол, сами, всё сами, а Франция тут ни при чём!

Так что таким вот образом скинув содержание судов со своих плеч, он поначалу вздохнул свободно, однако уже скоро столкнулся с тем, что как раз своих личных кораблей ему стало не хватать. Да, тот же Сотников приводил раз за разом новые призы, но большинство из них представляли из себя медлительные торговые нао да когги, так что собственный каперский флот у князя был мал и рос очень медленно. А вот задачи для него, наоборот, росли как грибы после дождя. Конечно, и Викол и Четвертак готовы были построить для него несколько шхун по сниженной цене, но их верфи и без того были завалены заказами, так что князь решил, что, пока он не обзаведётся собственным частным плотбищем с обученными работниками, пополнять личный флот придётся в основном призами.

Да, можно было нанимать суда и вскладчину. Но в том то и дело, что имелись у Андрея такие дела, где ни конкуренты, ни помощники ему были не нужны. И он вынужден был финансировать их из собственного кармана, спуская на это доходы от железоделательных, канатных и ткацких мануфактур, а также с паёв во всех торговых компаниях. Зато никому ничего объяснять, никого уговаривать и ни перед кем отчитываться за результат ему было ненужно.

Хмыкнув, Андрей поднялся с кресла и потянулся, разгоняя кровь и разогревая мышцы. Где ты, прекрасная жизнь буржуинско-феодальная: где балы, красавицы, лакеи, юнкера? Нет, совсем уж без пиров и праздников он не жил, но дел было всё же больше, хотя он и старался скинуть большую их часть на помощников. Вот только из-за того, что многое у него делалось не так, как у всех, то и помощников нужно было сначала грамотно подобрать, а потом ещё и обучить. А это всё время, которое утекало с каждым годом всё быстрей и быстрей. А дела лишь росли и росли.

Вот, к примеру, недавно зародившееся Товарищество по торговле с Левантом принесло в клювике кучу интереснейших сведений, одно из которых касалось небольшого портового городка Дубровник. Андрей до попадания сюда даже и не знал, что это за городок такой. А оказалось, что это просто бриллиант для русской торговли на черноморском побережье, правда, при одном маленьком таком условии: если получится всё правильно организовать. Будь на дворе его прошлое время, проблем бы практически не было, но сейчас-то стояли времена иные. И для того, чтобы всё срослось, нужен был полноценный гражданин этого самого Дубровника, на которого бы и распространялись все торговые привилегии, дарованные городу.

Самое смешное, что решение, показавшееся Андрею достойным реализации, высказал не он сам, а его старый соратник — Олекса. Вспомнив свою полоцкую одиссею, этот давно уже ставший почтенным человеком и уважаемым торговцем мужчина предложил сделать в тех краях всё то, что сделал он с помощью князя в Полоцке. А именно внедрить в город своего человека, который через положенное время просто примет или, на крайний случай, купит дубровницкое гражданство и развернёт в нём свою торговлю.

Вариант был хорош, но имелись у него и трудности: никто в Москве просто не ведал, можно ли вообще стать гражданином Дубровника и как там относятся к выскочкам, то есть к внезапно разбогатевшим нуворишам? Так что всё это ещё только предстояло разведать, прежде чем дорабатывать предложенный план. Но сама основа была князем принята к сведению, как и просьбы купцов из Левантийского товарищества помочь в обустройстве относительно надежного порта в Средиземном море. Имперские города, как и порты разных там республик были хороши, но вот с постройкой в них этакого привычного русским Гостиного двора возникли затруднения. А, как бы там ни было, но в массе своей русские купцы всё ещё оставались махровыми консерваторами, и даже в такой дали, как Италия, хотели иметь свои экстерриториальные места. Причём, что самое смешное, ссылались при этом на извечных соперников — литвинов.

А всё потому, что был у тех такой человек, как Васько Ходыкин. Да-да, русневский староста в Литве с каждым годом набирал всё большую и большую силу. Нет, ну а чем он был хуже того же Глебовича, которого убелённые сединами шляхтичи ещё помнили не как ясновельможного пана, а как мелкого чиновника Ивашку. Это сейчас, благодаря тому, что Радзивиллы взяли его за оказанную им в противостоянии с Гаштольдами услугу на поруки, он сделал стремительную карьеру и превратился в доверенное лицо королевы Боны. А когда-то был таким же мелким служкой, как смоленский боярич. Просто Ходыкин, в отличии от него, не стал искать помощи у какого-нибудь клана, а сделал себя сам, удачно вложившись в морскую торговлю. Полученные от купеческих вояжей деньги он вложил в земли, которые обихаживались по новейшим технологиям, привезённым из голландских земель, и постепенно по богатству сравнялся с большей частью литовских магнатов, а став старостой в новоприсоединённых землях, совершил и головокружительный взлёт по карьерной лестнице. После чего и был замечен молодой королевой, прибывшей в Литву с инспекцией своих и королевских земель.

Сам не будь дураком (а не только подчиняясь приказам из Москвы, крепко державшей его за тестикулы), он, удостоившись личной беседы, умело спроецировал себя, как ярого сторонника двора и противника излишней шляхетской вольности. А также умелого хозяина, что в глазах Боны Сфорца было не менее важным. Кроме того, в очередной беседе он предложил превратить принадлежавший королеве Бари в этакий форпост литовских товаров на италийской земле. Причём, по его мнению, торговать нужно было дарами литвинских вотчин не через Гданьск, забиравшего себе львиную долю доходов, а через Руснэ. Хотя, конечно, было бы куда лучше, если бы Мемель перешёл от ненавистных крыжаков под руку верноподданных литвинов. Но даже так доходы королевского домена выросли бы изрядно, ведь литвины бы напрямую повезли свои товары в Бари, минуя перекупов, а деньги от таможенных сборов потекли бы в государеву скарбницу.

Королева быстро просчитала всю выгоду от этого предложения и дала своё согласие. Ну а Ходыкин тут же развил бурную деятельность. Так что уже на следующий год барийцы с удивлением рассматривали на кораблях, вошедших в их гавань, флаг ранее никогда не виданного ими Великого княжества Литовского. И подсчитывали барыши от предстоящей распродажи привезённого на них товара в соседних землях. В результате, сотрудничество двух владений одной правительницы на поверку оказалось весьма взаимовыгодным, так что литвины, не прикладывая больших усилий, получили себе в средиземноморских водах надёжную базу.

Ну а русские купцы, глядя на успехи своих извечных конкурентов, восхотели и для себя чего-то похожего. А где им Андрей родственный порт в Италии найдёт? У него там своей герцогини не имелось. Хотя, судя по донесениям всё тех же лазутчиков, кое-что всё же придумать было можно. Вот только без государя тут ну никак не обойтись. А привлекать Василия Ивановича по таким пустякам ой как не хотелось. Всё-таки взгляды на торговое дело у того были феодальными, а потому обычно расходились со взглядами Андрея.

Вот и ломал себе голову князь, читая пространные доклады, как бы так извернуться, чтобы и рыбку съесть и никуда не вляпаться.

А ведь таких вот вроде бы мелких дел у него было не один десяток...

* * *

*

Жить одному не то не то, что вдвоём

Вот почему решил построить я дом.

Будет мой дом красой в деревне,

Буду в нём жить с своей невестой,

Жить одному не то, не то, что вдвоём.

Под хорошую песню и работа спорилась. Наполняя окрестности звонким перестуком топоров, бойцы Камского полка рубили на высоком косогорье одну избу за другой. Рубили быстро, но на совесть, ведь для своих же старались. Для тех, кто собрался остаться тут, во глубине сибирской землицы на жилое.

Да-да, когда-то давно, заключая ряд с князем, люди обещались отслужить в его дружине десять лет беспорочно, а князь обещался тем, кто захочет на покой, кроме выходного пособия дать лихву: срубить избу или выдать денег на её постройку. И так уж получилось, что по окончанию сибирского похода 1527 года в полку как раз и появились первые кандидаты, что выслужили заветные десять лет, пройдя через все войны и сражения, и не сложив при этом свои головушки. Выслужили и пожелали покончить с ратной жизнью.

Рындин, конечно, был не рад подобному, ведь уходили-то самые умелые да удачливые (а как иначе, неумехи да те, кто не был Макошью благословлён, уже давно головы сложили), но ряд есть ряд. За поруху которого князь с любого голову грозился снять. И ведь бывало такое! Приказчики да тиуны без должного пригляда почитай все своеволить со временем начинали. И с этим владетели вотчин мирились, многое своим тиунам да приказчикам за их работу прощая. И князь-благодетель тут ничем от других вотчинников не отличался. Но стоило лишь дойти до него челобитной, по которой кто-то рушил заключённый ряд, и князя от расправы уже ничего не могло удержать. За подобное он губил немилосердно, никаких отговорок не слушая и на былые заслуги не оглядываясь. А полковник ещё из ума не выжил, со своим работодателем ссорится. Понимал, что это для князя он величина и личный дворянин Хабар Андреевич. А для других, да без князя за спиной он в лучшем случае пустой человечек, а то и вовсе холоп Хабарка. Так что чинить препятствия воинам, пожелавшим оставить службу, полковник и не подумал.

Место под деревеньку воины, которых по меткому выражению, услышанному от князя, уже стали именовать сибиряками, нашли сами, присмотрев хороший кус земли в нескольких верстах от Чинги-Туры. Да, мужчины понимали, что война ещё далеко не окончена и возможно их жильё ещё не раз разорят дикие кочевники, но тяга к созидательному труду перевесила всё. Тем более что земли тут выделялось на одного хозяина куда больше, чем на Руси, которая за последние десятилетия изрядно полюднела. И, что не менее важно, земля та вся числилась черносошенной. На которой все новосёлы по государевой жалованной грамоте освобождались от оброка и от всевозможных налогов и повинностей на срок от трёх до десяти лет, в зависимости от степени запущенности земли, богатства или бедности почв, да от возможностей самой крестьянской семьи.

А возможности у всех были разные. К примеру, прибывшие с зимним караваном крестьяне практически не имели ничего и шли сюда лишь в надежде на ссуду и беспошлинные года. И ссуду эту на обзаведение семенным зерном, скотом, упряжью и утварью, новый чинги-туринский воевода давал. Ибо тоже понимал, что без крепкого крестьянина жить здесь придётся в голоде. Да и ссуду он давал не деньгами, а как раз скотом да зерном для посева. Крестьянин же со своей стороны обязывался завести прочное хозяйство — поставить избу с сенями, баней и овином, да забором всё огородить, распахать пустошь под хлеб, под овощи и как следует унавозить землю.

Разумеется, на фоне подобных новосельцев бывшие бойцы Камского полка тут выглядели куда лучше. За счёт воинской добычи имелись у них и свои кони, и скот какой-никакой. Да и знаниями по правильному ведению хозяйства, многополью и севообороту, который они сами наблюдать могли в княжих вотчинах, с ними поделились тоже изрядно. Как и семенами того же дойника и клевера. А по весне товарищи по оружию пришли подсобить добротные избы пятистенки поставить, да с печами по белому, для чего из Княжгородка мастера с учениками вызвали. Мастер тот, кстати, печи сложил, вокруг огляделся, да и тоже решил тут остаться. А что, земли вокруг много, люди едут — работы непочатый край предстоит. Это сейчас тут бедно и голодно, а в скором времени станет людно и богато, а кто первым место застолбил, тот, как известно, и сливки снимает!

Так вот и родилась на земле сибирской первая русская деревенька из восьми дворов с многозвучным названием Первачи.

Но не всем сельская жизнь была по душе. Кто-то захотел осесть в самом городе, да ремеслом на жизнь зарабатывать. А что, согласно царской жалованной грамоты, отныне былую татарскую столицу Чинги-Туру велено было именовать русским градом Тюменью. По той же грамоте признавалась она столица воеводства Закамского, и даровалось ей своё городское уложение. А что за град без ремесла и посадских? Вот и порешила часть ратников стать горожанами.

Ну а полковая казна, как и в случае с будущими крестьянами, тут же выкупила для них места под дворы. Ведь, как говорили на Руси, "не купи дом, а купи место". Правда, ко двору прилагался лишь сам дом, а вот тын и хозяйственные постройки, что стоило тоже немалых денег, уже сам хозяин должен был ставить на собственные средства, но на эту тонкость люди внимания уже не обращали. Ведь свой, правильно выправленный двор дорогого стоил.

Кстати, как и в иной истории, оценив расположение Чинги-Туры, возведённой на вершинах холмов, образованных оврагами, русские розмыслы всё же решили изменить своё первоначальное решение и ставить свой город на новом месте. Русская Тюмень поднялась на берегу реки Туры, тогда как цитадель Чинги-Туры располагалась через лог на небольшом холме. Зато это позволило оставить в покое и старый ханский дворец, и мечеть, возведённую самаркандскими зодчими. Впрочем, долго им всё равно не простоять — уж слишком недолговечен сырцовый кирпич в сибирских условиях.

А где-то с месяц после Рождества прибыл сюда второй уже по счёту караван из Руси, в котором кроме продовольствия и новых поселенцев привезли и семьи решивших остаться в сибирской землице людей. Служба службой, а жизнь — жизнью, и у многих в полку были и свои семьи и даже уже достаточно взрослые дети. И вдовиц боевых товарищей (а таких тоже было не мало) поддерживали всем полком, сызмальства обучая их сынов ратному делу или ремеслу, коль у кого интерес к розмыльству просыпался. Понимали люди, что не всем же воинниками быть! Так что с приездом семей зазвучали в Тюмени звонкие детские голоса, показывая всем, что Русь пришла сюда всерьёз и надолго...

Весна в новом 1528 году выдалась многоводной, что пошло только на руку переселенцам: ставя свои избы, они учли излишне высокий паводок, и теперь Первачам не грозило никакое наводнение. Ну а на самой вершине холма построили, кроме церквушки, ещё и небольшую крепость с высоким частоколом и сторожевой вышкой. Места вокруг были дикие, да и в то, что побитый хан так просто смирится с поражением, никто не верил. К тому же вокруг хватало местных поселений, чьи жители тоже не всегда были рады пришельцам. Так что наличие хоть какой-то крепостицы было признано делом необходимым.

Зато от тех, кто ещё до прихода русских осел на землю и при этом не сбежал с воинами хана и не был настроен против новых соседей, будущие вольные пахари узнали много интересного: когда лучше всего пахать начинать, когда сеять, а когда — созревшее собирать. Оно ведь дело такое, хороший урожай от многих мелочей зависит. Так что, когда снег начал медленно сходить, освобождая стылую землю, принялись новоявленные сибиряки перебирать посевное зерно: тяжело ли на вес, не всплывёт ли в воде. К первому севу подходили со всем старанием. Заодно на сельском сходе, избрали своего старосту. Ведь в черносошной общине и староста и соцкие не назначаются сверху, от владельца земли, а выбираются самими общинниками, чтобы уже самим, на сходе, решать накопившиеся проблемы.

— Эхма, хорошо, — громко воскликнул Васька Гвоздь, лихо слетая со стропил на землю. — Просторы то какие. И землица добрая. Воистину оттяну оставшееся и тоже сюда приеду. Примите в общину-то?

Бывшие ратники, что вместе со всеми работали на строительстве, только хмыкнули в ответ. Гвоздь ведь не только воином был справным, но и в кузнечном деле понимал кое-что. Правда, тянуть служивую лямку ему предстояло ещё долго.

— А вообще нет, — сам с собой не согласился Гвоздь. — Вот пойдём на Искер, хана добивать — глядишь места получше отыщем. Там с парнями свою векшу и поставим.

— Балабол ты, Васька, — с усмешкой осадил его один из сибиряков. — Но в чём-то прав — землицы тут видимо, не видимо. На всех хватит. А теперь хорош лясы точить, до ночи надобно с крышей покончить.

Когда последняя изба в Первачах была доведена до конца, сибиряки устроили для всех большой пир. Для чего вскрыли бочки с привезённой из-за Камня медовухой и виноградным вином. Пили за всё: за новоселье, за ратную удачу, за будущие мечты. Здравницы звучали одна за другой. А поутру воины, оставив в селе запас пороха и пуль, поспешили в Тюмень, возле которой и квартировал Камский полк.

Сибиряки же занялись дальнейшим обустройством. Двор, конечно, хорошо, но и кроме двора у крестьянина дел и забот хватает.

Когда же земля основательно согрелась под солнцем, то они, бросив все остальные дела, вышли в поле на пахоту. Взявшись за уручины плуга (что вместо сохи выдавался всем воинским переселенцам, разоряя тем самым мошну князя, который таким вот образом пытался заставить помешанный на старине русский люд перенимать новшества), и, понукая конька, мужчины не спеша пошагали по будущей ниве, оставляя за собой сочный пласт поднятой земли.

Слава богу, под пашню пошли не совсем новины. Первый раз взорали тут землицу ещё по осени, аккурат перед заморозками и изрядно намучавшись. Что плуг, что соха — всё с трудом резало многолетнее дерновище. А уж корчевать пни и вовсе было деянием почти неподъёмным. Лишь с помощью волов да огня смогли они осилить часть отмерянной землицы. Остальную часть приводить в порядок придётся теперь лишь после пахоты да сева.

Кстати, к весне Первачи были уже не единственной русской деревней в сибирской землице. Поднялись чуть в стороне пятидворные Опоки, а по другую сторону от Тюмени трёхдворные Новины. Но Первачи с их восемью дворами и церковью так и оставались среди них самыми населёнными.

Впрочем, колонизация Сибири только делала свои первые шаги...

* * *

**

Яркое солнце заливало землю теплом и светом, сверкая в морской воде мириадами бликов. Мерно шумели волны, накатывая на берег, громко кричали чайки, кружащиеся над водой в поисках пропитания. Шелестели листвой деревья, высаженные людьми на границе песчаных дюн. А лёгкий дневной бриз охлаждал разгорячённые тела.

Андрей в сопровождении охраны медленно ехал верхом вдоль побережья, погружённый в собственные думы. Неделю назад в его доме в Балтийске, который при нём был назначен столицей Ливонского наместничества, состоялось собрание ведущих акционеров компании Южных морей. Хотя, конечно, ни государя, ни того же Шуйского-Немого, вложивших в дело достаточно средств, на нём не было, но ведь это не их дело, с купцами мелкие дела обсуждать. Да и в отличие от того же Руссо-Балта, Андрей, хорошенько подумав, больше не спешил распространяться о новой задумке, действуя в духе голландцев из его прошлого-будущего. Конечно, в отличие от них, ему не нужен был никакой Корнелиус де Хаутман, чтобы вызнавать у португальцев, как обстоят дела у главных торговцев на рынке. Просто потому, что основную информацию он знал и сам, а что не ведал, то выбили у пленников его пираты. Более того, произведя переоценку затрат, он понял, что ему не нужны сейчас и десятки инвесторов, так как денег аристократического пула и соратников для организации первой экспедиции вполне хватало. А уж подготовить её он сможет куда лучше, чем тот же Хаутман, которому пришлось полгода проторчать на Мадагаскаре, прежде чем пересечь Индийский океан. Правда, справедливости ради, стоит помнить, что до Корнелиуса никто из Соединённых Провинций ещё не путешествовал так далеко. Он был первым в тех водах! И да, его экспедиция, продлившись два года, в результате провалилась, но инвесторы, даже потеряв деньги, сделали иной вывод: корабли вышли в море, добрались до пункта назначения, достали кое-какие приправы и вернулись домой. И португальцы не смогли им помешать! А значит не стоит отчаиваться и стоит продолжать начатое. И они продолжили, захватив в результате в свои руки почти всю торговлю юго-восточной Азии. И возведя маленькую Голландию в мировые державы!

В этой же реальности подобный захват планировал совершить Андрей. Для чего ему нужны были даже не сотни, а тысячи кораблей. С которыми, как и с умелыми людьми, у него возникли большие проблемы. И если люди потихоньку нарождались, то вот кратно увеличить количество кораблей он долгое время не мог. И тут даже не в плотбищах было дело, а в количестве необходимого для строительства материала. До сих пор ведь, чтобы нарезать бревна на доски нужно было несколько человек и много терпения. Помните, как это процесс в фильмах про того же Петра показывали? Так вот на Руси всё было куда хуже: тут до сих пор доски тесали топорами, производя последующую доводку разного рода приспособлениями вроде рубанка или струга. Да, лесопилки, благодаря его стараниям, уже не были чем-то невиданным на Руси, но, как и в той же Голландии, не использовались для кораблестроения. Но попаданец на то и попаданец, что многое помнит, даже если специально не интересовался. А он как раз интересовался. И потому помнил, как с этой проблемой справился некий голландский владелец ветряных мельниц Корнелис Корнелисзон ван Уитгест (правда то, что он ещё и ван Уитгест, попаданец как раз и не помнил). А тот просто поставил силу ветра на службу голландскому могуществу, для чего сконструировал свой коленчатый вал, совершив тем самым революцию в строительстве кораблей. Ведь его технология позволила производить деревянные доски в тридцать раз быстрее, чем раньше. К тому же, одновременно с ростом скорости производства ещё и резко упала цена, отчего большие корабли стали обходиться намного дешевле. А рождение флейта с его полиспастами и прочей механизацией лишь закрепило это вне конкурентное преимущество голландцев окончательно!

Вот помня об этом, Андрей и захотел, как обычно, использовать чужое умение на собственное благо. Однако вернувшиеся из Голландии люди озадачили его сообщением о том, что ничего подобного они там не встретили, хотя обычных ветряных мельниц в стране хватало. А всё потому, что попаданец не учёл того, что шестнадцатый век он всё же большой, и данная революция в его прошлом-будущем произошла не в тридцатых годах, а в 1594. Так что сейчас о подобных технологиях не ведали даже в Голландии. А раз так, то грех не воспользоваться неожиданным преимуществом и не снять для себя все сливки, выбросив на рынок дешёвые суда. Причём для этого даже сильно ничего изобретать не нужно, ведь благодаря связям с мусульманским востоком, на Русь уже попала книга Исмаила ибн аль-Раззаза аль-Джазари в которой этот "да Винчи арабского мира" описал придуманный им коленчатый вал. Осталось только найти и научить розмысла, который и будет строить ветряные пильные мельницы. И дело в шляпе! Вот только количество технически грамотных людей на Руси даже после стольких лет просвещения было по-прежнему сильно ограничено, из-за чего от задумки до воплощения её в металле (точнее, в дереве) прошёл не один год. Но так даже получилось куда лучше: новый город, новое плотбище и новая технология. И никаких тебе тёрщиков, способных превратиться в луддитов! Это у Викола или Четвертака будет с ними головная боль, а у него, слава богу, нет.

Хотя вышеназванные мастера могли и не спешить с этим вопросом, ведь и по старым технологиям стоимость кораблей за тонну водоизмещения обходилась на Руси ниже, чем в той же Европе. С некоторыми странами так и чуть ли не в четыре раза ниже! Правда, доставка хорошего леса из-под той же Казани съедало почти пятнадцать процентов от себестоимости, но это было то неизбежное зло, с которым оставалось либо мириться, либо просто переходить на ливонский дуб.

Но всё равно задача стать этакой средневековой Южной Кореей, поставляющей корабли по всему миру, было для Руси делом вполне себе осуществимым. Недаром же Якобу Кетлеру для нечто подобного и одной Курляндии хватило.

Вот Андрей и ехал вдоль побережья, полный разных планов, родившихся в его голове после осмотра трёх поставленных мельниц. В конце концов, это Петруша с его головотяпством и вечным недоделом приучил русских функционеров строить некачественные корабли из сырого дерева, отчего их и не хотели покупать иностранцы. И испанская эпопея царского Военторга только подчёркивает это правило. Он же, помня, что спешка хороша лишь при ловле блох, всё делал по науке, отчего русские корабли получались вполне добротными. И пусть всякие там ганзейцы не очень-то спешили покупать их, считая русских всего лишь удачливыми выскочками, но ведь и мир не ограничивался только ими. А кораблестроение, как не раз уже упоминалось, это не просто квинтэссенция хай-тека, оно, как магнит, тянет за собой развитие десятков смежных производств. И развивая его, Русь просто по необходимости будет развиваться по пути страны производителя, а не сырьевого импортёра. Главное, чтобы не случилось как в послепетровской империи, когда в активную внешнюю торговлю могли только финны да ливонцы.

Вот рассуждая сам с собой на подобные темы, Андрей и двигался в сторону Балтийска. Пильные мельницы были поставлены несколько в стороне от строящегося города, там, где дули постоянные ветра. Но дорога от них до крепости занимала не так уж и много времени. Так что вскоре в крики чаек и шорох прибоя вклинился новый звук — звук глухих ударов. Это пленники и всякого рода тати вносили свою лепту в процветание будущего порта.

Ведь, как и в его прошлом-будущем, Андрей собирался перекрыть Ржаной пролив, что отделял материк от островов, двумя молами, достаточно широкими, чтобы на них можно было не только оборудовать причалы, но и установить пушки. Подобные работы, кстати, начали ещё выселенные нынче шведы, но быстро сдались. Ибо даже для технически более оснащённых русичей строительство шло трудно: сваи из лиственницы с трудом вбивались в грунт, водонепроницаемый забор забирал не только силы, но и здоровье строителей, да и откачка вод с огороженного участка отнимала немало человеко-часов. И только потом на освободившееся место можно было укладывать камни и прочую бутовку. А ведь одновременно с молом строились и две крепости: одна на месте шведского острога, а вторая на острове Малый Рог. Да-да, Андрей не стал ломать голову с названиями и просто оставил тут шведские имена, просто кое-где переведя их на русский язык. Так и появились в местной географии острова Малый и Большой Рог, Ржаная бухта и Ржаной залив.

Сам Балтийск тоже активно строился. Причём не абы как, а по генеральному плану, разработанному русскими розмыслами. Той порослью молодых архитекторов, что получили образование под рукою иностранных мастеров. Андрей специально набирал только их, ибо на Руси теперь хватало и своих Аристотелей да Алевизов. Просто нужно было дать им возможность проявить себя.

Кстати, в этом варианте истории Балтийску, похоже, повезёт куда больше, чем в его прошлом-будущем, в котором у него было три безуспешных попытки стать чем-то важным. Здесь же всё складывалось совсем по-другому. Во-первых, не было высасывающего деньги, но при этом экономически невыгодного (до прорытия Морского канала) порта-столицы Санкт-Петербурга. Во-вторых, Ревель, удержав свою независимость, так же не тянул одеяло на себя. Ну и в-третьих, тут можно было строить корабли любого водоизмещения, не заботясь об осадке, ведь мелководность Финского залива им не грозила.

Вот потому-то Андрей и избрал его как главную базу флота и столицу наместничества. Чтобы самому контролировать все работы, а не спихивать на абы кого, как император-недодел. Правда, строящийся Балтийск пожирал просто огромную часть флотского бюджета, из-за чего князь вкладывал в него не только душу, но и личную казну. Что же, не он первый в истории, не он последний. Нужный результат, как и красота, требует жертв. Даже если окружающие и будут смотреть на тебя, как на человека не от мира сего. Зато он теперь куда лучше понимал Джорджа Вильерса, герцога Бекингема, который в трудную эпоху противостояния короля Якова с парламентом не оставил без поддержки английский флот, также переживавший не лучшие свои времена. И словно в насмешку для большинства людей он остался в памяти лишь как тот, к кому отправились за подвесками королевы четверо знаменитых мушкетёров.

Придержав коня, Андрей распрямился в седле и вдохнул солёный морской воздух полной грудью. Боже, как же прав был сквайр Трелони, воскликнув, что именно море, а не сокровища больше манит его. С каким бы удовольствием и сам бы Андрей вновь сменил бы седло на палубу корабля. И плевать, что совсем недавно он ходил с эскадрой в Большой поход, когда корабли под Андреевским флагом прошлись вдоль берегов Швеции, заглянули в Зунд и заскочили на огонёк в Волин, где жила по сути вторая семья попаданца. Князь тогда пропал на три дня, а всеми делами на эскадре ведал его племянник, постепенно становившийся настоящим адмиралом.

Увы, счастливые денёчки быстро прошли, эскадра расползлась по портам, а Андрей вновь окунулся в тягучую рутину повседневных обязанностей. Впрочем, ненадолго. Вскоре ему предстоял большой вояж по Европе, а он ещё не был к нему полностью готов.

Ведь, как всегда, государево дело предстояло вершить на свои. Казна, не смотря на огромные вливания от таможенных пошлин и купеческих налогов, продолжала скупиться, да и привыкли государи, что послы недорого обходятся, разрешая им за то поддержать себя торговлишкой да иным каким гешефтом. И ведь при правильном подходе из посольского дела можно было весьма богатым человеком возвратиться. Но не все этим шансом пользовались. Но ему то какое дело до неудачников? Он, познав всю кухню по первому посольству, теперь собирался безбожно навариться на всём, особенно на продаже соболей, что выдаст ему казна в виде подарков для императора и эрцгерцога. С серебром-то на Руси всегда была напряжёнка, так что подарки давали чаще всего мехом, продав который, послы и получали на руки звонкую монету. Правда с ценой при этом не всегда угадывая. Но Андрей собирался выжать из "своего" куша по максимуму. Ведь у него имелось на северах целое товарищество, что могло оными шкурками с иноземцами торговать. Благо "меховая казна" ещё не стала государевым заповедным товаром, а цены в Европе и Азии были куда выше, чем на Руси.

Ну а куда потратить полученное он уже тоже знал. Всё же правы были люди, сочиняя множество поговорок на тему: "знал бы прикуп — жил бы в Сочи!". И ведь не поспоришь! Знай он в 2008 сколько будет стоить биткоин уже через несколько лет, купил бы его на всё, что мог потратить. Но мало кому дано предвидеть будущее. И теперь он волей непонятных сил оказался в роли тех, кто "мог предвидеть". И мог неплохо заработать на предстоящих событиях. Конечно, был ненулевой шанс, что в этот раз история пойдёт иным путём, но он верил в свою удачу. Так что предстоящее посольство было опять-таки ему на руку, хотя среди княжат и бояр он в очередной раз будет выглядеть как не от мира сего. Опять будут по углам шептаться да интриги плести. Придётся Лукьяну поднапрячься, а то один раз таким вот интриганам удалось его с митрополитом лбами столкнуть. Насилу отбоярился, да спасибо отцу Иуавелию — заступился. Но звоночек нехороший прозвучал. Да и Варлаам, похоже, решил в прыжке переобуться. Хотя, надо признаться, повод Андрей дал значительный. На церковную симфонию замахнулся. Да ещё и с лютеранством сравнил: мол и там, и там чья власть — того и вера. И плевать, что в православной традиции это звучало слегка не так. Вся власть от бога! Ага. Как же. И Чингисхан от бога, и Батыга кровавый? А уж какое раздолье для заговорщиков: раз взял власть — всё, богом поставлен! И в чём тогда таинство крестоцелования правителю, ежели, клятву преступив и корону одев, сам станешь миропомазанником божьим? Ведь, коль за тобой сила — то церковь тебя обязательно признает, как признала власть магометан в землях бывшей Ромейской империи. Ведь те же святые отцы с Афона перед султаном склонились ещё до того, как пал последний император. А теперь они на Руси большим уважением пользуются. Потому как умны и начитаны, не чета русским священникам. Вон Максим Грек, государем обласканный, не даст соврать. В общем, не нравилась Андрею эта церковная симфония, хотя расписывали её в его прошлом-будущем ой как сладко! Но и подступиться как к ней — не ведал. Оттого и держал в себе, лишь нескольким людям поведав. И всё одно донесли до ушей митрополита. А тот чуть ли не узилищем церковным страшить принялся. Мол, не по чину нос суёшь. Забыл уже, что сам чуть в том узилище не оказался. Хотя, да, оказанная услуга уже ничего не стоит. А он то обрадовался: как же, нестяжатели победили — будет теперь церковь по-иному людей окормлять. Похоже, рано обрадовался, не всё ещё в церкви окончилось. Вот и отец Иуавелий с грустью поведал, что как-то много стало в окружении митрополита былых сторонников иосифлян. Вроде и не самые главные, и не на видных местах, а встречаются. Похоже, не крепок в нестяжательстве митрополит оказался, а может и его головокружение от успехов охватило. Но как с таким супротив православных патриархов выходить, чтобы Русскую митрополию патриархией сделать? Похоже, нужен церкви новый местоблюститель. И лучше, если б им стал архиепископ смоленский Иуавелий. Вот только Андрей в церковной кухне не сильно разбирался, и как протащить на нужный пост своего кандидата не представлял. А начинать подобный разговор с сами Иуавелием не спешил. Да что там, просто боялся. В таких играх проигравшего съедят и не подавятся. Но и пускать дело на самотёк тоже ведь не выход. Сейчас церковь на Руси — это сила. Не сломал ей ещё хребет Пётр. А сами церковники не смирились с потерей земли, да и саботировали её передачу как могли. Не прямо конечно (кто же против воли государя, да решения соборного пойдёт), но тишком да исподволь. А Варлаам, вместо того, чтобы посохом нерадивых бить, да дело требовать, в последние годы захотел вдруг на двух стульях усидеть. И вашим, и нашим. Или как говорили в его прошлом-будущем, многовекторным стал. Это, конечно, неплохо, но не в тот момент, когда борьба ещё не окончилась. Иосифляне ведь не те люди, которые добровольно на заклание пойдут. Так что влезать в это осиное гнездо всё равно придётся. И Андрей для себя уже решил, что после посольства пойдёт на разговор с бывшим отцом-настоятелем. Потому как делай что должно и пусть будет, как будет!