— Однако что-то Андрюшка не похож на пустого исполнителя, — буркнул Иван. — Вон как приподнялся в последнее время!
— Ну так, кто по-молодости определит, кем новик станет, — грустно усмехнулась Соломония. — Вон Димка Бельский, как был дурнем в делах воинских, так и остался. А Андрюшка просто небесталанен оказался, оттого его Шуйский ныне от двора и убирает, что понял, что от племянника на воинском поприще пользы для рода больше будет. Заметил, поди, что речь о бесплодной смоковнице нынче другие уста произносили? Вот то-то! Но и твой бокал с ядом, уверена, ждут до сей поры. Не тому, так этому...
— А что им это даст?
— А ты подумай? К девкам моим уже с вопросами о бабах-ворожеях приставали. А уж коль тебя с ядом поймают — припишут помышление против государя и тогда нас уже ничего не спасёт.
— Будто ты ещё во что-то веришь!
— Верю. И верить до последнего буду. Мне бы с Варькой Барбашиной переговорить, да боязно.
— Так чего там думать, — вскинулся Иван. — Есть у меня кое-кто, кого с нами и не свяжут. И коли есть у их лекаря настой какой — приобретёт. А вот как захочет он ворожбу навесть...
— Отказывайся. Шуйским я не доверюсь ни в чём. А Барбашины ещё не забыли, что они — Шуйские!
Иван кивнул, показывая, что всё понял.
* * *
*
Осенняя ночь наступает рано. И вместе с наступающей тьмой города и веси на Руси погружаются в сон, дабы утром встать на заре. Но в доме, что стоял посреди пышного сада возле Москворецкой башни Кремля, прикрывающей своими бойницами Алевизов ров, продолжал гореть свет. Сегодня сложившийся с годами своеобразный учёный клуб, обычно собиравшийся в келье подмосковного Симонова монастыря, гостевал в кремлёвском доме бывшего государева постельничего, а ныне пребывающего в опале Ивана Никитовича Берсень-Беклемишева.
Приятный запах воска — ну не сальными же свечами освещать жилище пусть и опального, но царедворца — витал в воздухе. На столе, покрытом скатертью, стояли мисы с едой и кувшины с наливками. И вёлся тихий, но такой опасный разговор.
— А я тебе говорю, Триволис, не отпустят тебя домой, — хозяин дома, Берсень-Беклемишев, поправил накинутый на плечи кафтан и отхлебнул из оловянного кубка. — Слишком многое ты узнал о Руси, грек. И хорошего, и плохого.
— Я прибыл сюда по зову государя, — покачал головой Максим Триволис, более известный на Руси, как Максим Грек. — Отчего же ему держать меня?
— А отчего же Аристотеля не отпустили домой? — вопросом на вопрос ответил Беклемишев. — Многое поменялось на Руси, как сюда прибыла Софья-гречанка.
— Не все перемены к худшему, — не согласился Грек. — А совсем без перемен государство застоится, словно старый пруд, покроется тиной и увянет.
— Зря ты так, Максим. Ведь именно вы, греки, и привезли на Русь порушение древних устоев. И оно, словно ржа, разъедает царя и его ближников. Отец Василия ещё слушал чужие советы, а вот сам он уже не хочет этого делать. Что услыхал я, давая совет тогда под Смоленском? Поди прочь, холоп, не надобен ты мне. И вот ныне он решает всё сам-третий у постели, но кто его советники? Худородный дворецкий да юный отрок! Словно они что-то верное подсказать могут. А вот убелённые сединами и большим опытом бояре не нужны Василию. Не то мы молвим, вот как!
— Однако юный Барбашин весьма учёный человек, — вновь не согласился Триволис. — Я много общался с ним, и поверь, его знания вельми обширны. Даже в университете, где я когда-то обучался, он не затерялся бы и среди самых выдающихся профессоров. А его школа? Ваша беда, что не понимаете вы её сущности.
— И чем тебе старые школы плохи? Худо-бедно, но людей грамоте учат. Да и не надо их много. Вон от многого умничания в немецких землях который год нестроение идёт. Смерды супротив дворян встали. Куда мир катится.
— Вот умный ты человек, Иван Никитич, а неумно говоришь, — вступил в разговор дьяк Жаренный. — Грамотных людей нам весьма не хватает. А княжгородские школяры неплохи. Сам с ними работал, чай Лука не абы кто, а зять княжеский, выпросил себе нескольких в службу.
— Так что с того? — раздражённо бросил Берсень. — Или вот в них правда есть? Так нету. Ни в ком ныне правды нет, все искалились на Руси. Да и не только на Руси. У вас, в Цареграде, и вовсе басурмане сидят. Правда, по твоим, Максим, словам, они в дела церкви не лезут.
— То истинная правда,— покивал головой монах, — османы патриарху не указывают.
— Вот, значит, есть ещё бог у вас. А наши же от патриаршего рукоположения по великокняжескому велению отказались, оттого государь в землеустройство монастырское руки пустил, а митрополит ему в том потакает, да за опальных людей нынче не вступается. Шемячича, почитай, по навету удела лишили, а ему хоть бы что!
— Но ведь и в узилище не бросили, — попробовал заступиться за митрополита Жаренный. — А могли! Да и вотчины неплохие князю оставили.
— И что? Ты пойми, Фёдор, устои царства рушатся, и рушит их никто иной, а сам государь. Причём по своему изволению, а не по согласию думскому. Для чего тогда Дума нужна? Отец-то его людей жаловал, а сын упрям, встречи против себя не любит и тех, кто встречу ему говорит в опале держит. А ведь разумные люди недаром говорят, что та земля, что свои обычаи перестраивает, недолго стоит. И ведь как пришли сюда греки, так земля наша и замешалась. А до той-то поры в мире и тишине жила. Отцовым обычаем да дедовым словом! Нынче же в Русской земле нестроения идут, как в Цареграде ромейском. А теперь ещё и университет этот! Всё как в Ромейской державе строится, но как бы нам по следам той державы и не пойти.
— Не попустит того бог, — патетично воскликнул князь Холмский, до того не проронивший ни слова.
— Эх, Андрей Иванович, кабы не отвернулся бог от нас за то нестроение, — печально вздохнул подостывший Берсень. — А то кричат нынче по всем закоулкам — Москва третий Рим, Москва третий Рим! А я так думаю: надобно митрополиту с цареградским патриархом мириться. А боярам да знатным людям стеной за старину вставать, пока устои ещё не порушены до основания.
— Помириться с царьградским патриархом было бы здорово. Да сдаётся мне, что Варлаам слаб для подобного, — тихо произнёс Жареный. — Он без слова государя ничего делать не станет. Эх, вот Иосиф бы Волоцкий, — мечтательно закончил он.
— Да, Иосиф свою линию гнул до конца. Он бы и государя уговорил. Но нет его более, а лучших его учеников Варлаам в чёрном теле держит.
— Но не ты ли, Иван Никитович, завсегда нестяжателей поддерживал? — удивился Холмский.
— Во всём хороша середина, — ответил за Беклемишева Триволис. — И я идеям Нила Сорского приверженец был и есть. Негоже монастырским трудникам православных людей в крепи держать. Вот только нынче же, одержав победу, отходят церковные иерархи от заветов нестяжательских. И вот это-то и плохо...
— С другой стороны, — добавил Беклемишев, — опять не по-старине получается. Вот забрали земли у монастырей и что? Монаси, вместо того, чтобы бога за Русь молить, работают в поте лица своего. А кое-где и вовсе святые обители закрываться стали. И где нынче знатным старцам презрение искать, коли обители обидели?
— Да ладно тебе, Иван Никитич, — усмехнулся Триволис, — многие обители живут не хуже былых времён. Земли пашут, мёд да воск собирают, ткани ткут, артели нанимают.
— То суета земная, — отмахнулся бывший постельничий. — Монаси же должны о горнем думать.
— То забота святых старцев, — не согласился Триволис. — Вот преподобный Сергий, братию верно держал. К тому нынче и митрополит призывает.
— И всё одно, не по-старине деется, — продолжил гнуть своё Беклемишев. — Ох, как бы нам не наплакаться с этими изменениями.
— Так делать-то что? — воскликнул Холмский
— Встать всем заедино, да потребовать от государя вернуть дедовы обычаи.
— Встать то можно, вот только нельзя войти в одну воду дважды, — покачал головой Триволис.
— Ты, Максим, совсем запутался, — надулся Беклемишев. — Нам надобно, чтоб как при дедах наших тишина да благодать на Русской земле стояла. Монаси бы бога за Русь молили, а смерды бы землю пахали. Дворяне ратной славы искали, а знатные же люди во дворце думу думали, да государю советовали. А тот бы не сам-третий у постели дела решал, а по приговору боярскому. Вот тогда бы, как писал древний книжник, зацвела бы земля Русская, светло светлая и украсно украшенная!
— А если не так? — возмутился Холмский. — Что, ежели возвращение старых порядков приведёт не к процветанию, а, наоборот, к краху? Вот при дедах ведь ни пушек, ни пищалей не было. Так что теперь, отказаться ото всего? Так вон, князь-то Барбашин пушками да пищалями рыцарей, в броню одетых, одною пехотой как кутят побил.
— А князь Олександр тех же рыцарей и без пушек как кутят в озере потопил, — тут же привёл свой пример Беклемишев. — Но то справа ратная, а почто мужика-смерда аль купчишек к управлению княжеством тянуть? То не их дело! То дело людей знатных, кому право сие предками дадено, либо дворян, что опорой трону служат. Зачем все эти разговоры о земстве и прочем? Или суд в Новограде, где купец дворян судит. А далее что? Боярина к ответу поволокут?
— Ну, пред царём и законом все равны, — покачал головой Триволис. — Как говорили ромейцы ещё первого Рима: закон строг, но это закон.
— Первый и второй Рим пали по грехам их, — съязвил Беклемишев.
— Но третий Рим стоит, и стоять будет! А уж с его помощью ещё воссияет православный крест над Святой Софией, — убеждённо ответил монах.
— Вот вечно вы греки на кого-то надеетесь, — недовольно буркнул Жареный.
Наступило несколько минут молчания. Дьяк, видимо, колебался, хотел о чем-то спросить, и не решался. Наконец собрался с духом:
— А что, — и его голос почти спустился до шепота, — и вправду государь желает с женою развестись? Это же срам-то какой!
— Развод собором церковным нынче разрешён для православных, — не согласился князь Холмский.
— Что собор? Что собор? — возмутился опять Беклемишев. — Митрополиты без рукоположения патриаршего ставятся, а потом и сами епископов рукоположат неправедно, оттого нет на них благодати. Оттого и в одну дуду со светской властью играют. Разве ж Вселенский собор то разрешал? А может об том истинные патриархи что говаривали? Нет, то Василий своё естество тешит. Не даёт ему бог детей, так он в гордости своей супротив господа пойти восхотел!
— Опасные речи ведёшь, Иван Никитич, — остерёг Беклемишева Триволис.
— Ты ещё скажи, грек, — влез в разговор дьяк Жареный, — что это дело государское. С женою венчанной развестись, да молодуху какую на потеху взять! И митрополит этому потакает, вместо того, чтобы осадить греховодника. А ведь порицал сторонников Иосифа именно за потвору власти земной!
— Вот-вот, — обрадовался помощи Беклемишев. — Искалился народ на Руси, пали нравы у людишек. А всё оттого, что порушены отчины и дедины, а главы всех ближних советников повёрнуты на закат, откуда и идёт в отчизну разная пакость. Жили без сношений с Римом и императором, и горя не знали! С Литвою ратимси, так оно и понятно: за ярославово наследие боремся. А остальное почто? В общем, други мои, я так думаю, коли бояре укорот великому князю нынче не дадут, то он сам со временем бояр в бараний рог свернёт. Только вместе мы сила. А коли будем каждый сам за себя стоять — по одному с нами и расправятся. И первое, что надобно сделать — не потакать государеву разводу. Не дадим горлицу — заступницу нашу в беду.
— Золотые слова, Иван Никитич, — сказал Холмский, качая головой. — Хотя в последнее время государь к словам жены и не прислушивается. Совсем некому стало перед ним за опальных затупиться.
И все присутствующие согласно покивали головами, словно подтверждая сложившуюся ситуацию. Потом они ещё долго сидели за столом, обсуждая разные проблемы, и никто из них даже не обратил внимания на слишком усердного слугу, что то и дело появлялся в горнице, принося, убирая или подливая свежие напитки в пустеющие кувшины. Патриархальные нравы и святая наивность — так бы охарактеризовал их поведение Андрей, если бы мог это наблюдать. Зато вряд ли он удивился бы, когда узнал, что уже на следующий день этот самый слуга подробно выкладывал содержание разговора одному из писцов Шигоны, который, высунув язык от усердия, скрипел пером, записывая всё услышанное на бумажный лист.
Так, ещё не став по-настоящему заговорщиками, кружок умных и по-своему радеющих за страну людей дал в руки великокняжескому следствию улики против себя.
* * *
*
Длинной вереницей, словно траурная процессия, медленно тянулось по степи татарское войско. Пустые колчаны за плечами, грустные лица воинов на изнуренных конях. Не радовал даже полон, захваченный ими. Ведь по сути поход на Польшу, в который Саадет Гирей отправил четырех султанов, закончился бесславно для хана: схватившись на переправе через Днепр с отрядами литовского князя, крымцы понесли крупные потери.
Ислам Гирей, полководец, возглавлявший войско, известный своей смелостью и отвагой, ехал впереди, дабы не глотать пыль от чужих копыт, с опущенной на грудь головой, сдвинувшимся набок малахаем и с нагайкой в руке. Всегда непросто возвращаться, когда понимаешь, что фактически ты понёс поражение, пусть и скрашивает его захваченная добыча. Которой, опять же, могло быть и куда больше, если бы да кабы.
А тут ещё и мурзы с беками, усаживаясь летними ночами вокруг костров, по-тихому жаловались друг другу на новые порядки в стране и с тоской вспоминали времена Менгли и Мехмеда Гиреев. Можно подумать, что ему, Исламу, по-душе то, что творит родственник.
Однако вскоре выяснилось, что беки и мурзы не только жаловались друг-другу. Вскоре то один, то другой из них стал заводить с ханом опасные разговоры, из которых следовало, что приход к власти Ислама Гирея мог бы положить конец реформаторским экспериментам Саадета и вернуть те исконные порядки, при которых страна процветала в прежние годы. Слушая их, Ислам хмурился, Ислам сердился, но...
Но в душе-то он думал точно так же, а потому не стоит удивляться, что ещё на марше он объявил о своём намерении занять ханский трон. Так в Крымском ханстве началась Смута.
Узнав о решении Ислама, Саадет повелел своим людям убить много возомнившего о себе родственника, но тот, предупреждённый друзьями, отступил от Перекопа за пределы Крыма. Тотчас вокруг нового претендента на престол стали собираться значительные силы, поэтому Саадет Гирей стал спешно готовиться к обороне, а ханскую сокровищницу отправил под защиту стен Кырк-Ера.
Ислам Гирей со своими сторонниками прошествовал к городу Кырым — древней столице улуса, которая теперь служила родовым центром Ширинов. Здесь беи и мирзы избрали его ханом. А низложенный Саадет бежал на север и укрылся на Перекопе. Крепость Ор-Капы, которую он столь своевременно отремонтировал в прошлом году, была неплохо приготовлена к обороне. Но Ислам Гирей не собирался терять своих воинов в бесплодных штурмах. Он собирался подождать той поры, когда голод вынудит противника сдаться.
В ноябре 1524 года войска нового хана осадили Перекоп.
