Нынешнее же нестроение ещё сильнее ударило по ревельским купцам. Русские, ввязавшись в войну на стороне Бланкенфельда, показали свой новый норов во всей красе. Даже не удосужившись прислать к городу хоть какой-нибудь мало-мальский отряд поместных, они выдвинули магистрату требование вновь признать опального архиепископа своим господином. Мол, отказ ему от ревельской епархии был со стороны городских властей незаконен. Разумеется, городской рат лишь посмеялся над этим посланием, но, когда под ударами царской армии пали Нарва, Дерпт, Рига и Пернов, он спохватился и стал лихорадочно готовить город к осаде, запоздало поняв, что ввиду осмеянного им послания сия участь Ревель никак не минует.
Как гражданин, Арндт тоже не остался в стороне. Но пожертвовав на оборону города крупную сумму, он, тем не менее, под завязку загрузил оба своих судна разным товаром, включая драгоценное зерно, сохранённое им на арендованных городских складах, и отправил всё это вместе с сыном в далёкий Антверпен, наказав отпрыску не спешить обратно, а по возможности поискать выгодный фрахт. Таким образом купец собирался спасти большую часть своих средств.
Не входя в состав городского совета, он, как и большинство подобных ему, водил знакомство с нужными людьми и был в курсе всех городских дел. И когда от магистра прибыл посланник фон Брюгенней, Арндт был готов полностью поддержать его предложение нанести русским тяжёлый удар, уничтожив их порт и корабли. Но против этого плана восстали ратманы и многие горожане, так как до города уже дошли слухи о трёхтысячном отряде поместных, что собирался возле Нарвы, да и время, по-хорошему было упущено: весенняя распутица не тот период, когда армии любят ходить в походы. Ну и последние известия о неудаче магистра под Дерптом тоже не добавили горожанам решительности. Отстаивать свой город они были готовы, но вот выставлять воинов в поле — нет. И напрасно Герман фон Брюгенней грозил, просил и вымаливал: город не был готов к подобной войне. Как и в иной реальности, его бюргеры не привыкли к ней, так что не только Арндт выслал из города своих родственников, но и многие более-менее состоятельные горожане тоже предпочли отправить своих жён и детей за пределы Ливонии, как и своё самое ценное имущество.
Но всё же миссия Брюгеннея оказалась не совсем проваленной: в город неожиданно пришёл большой ганзейский караван, привёзший не только припасы и продовольствие, но и несколько тысяч наёмников из германских земель, нанятых имперскими князьями для магистра. Воспрявший духом брат-коадьютор немедленно забрал их, братьев-рыцарей с оруженосцами и местное ополчение (поправ тем самым все орденские законы и уложения), и поспешил уйти от городских стен подальше. Встав лагерем на ракверовской дороге, он принялся слаживать свой отряд, готовя его к большому рейду по русским землям, ибо рыцарь здраво рассудил, что денег у него немного, а потому война должна кормить сама себя. Ну и втайне надеясь, что угроза единственному порту заставит царское войско выйти из Ливонии.
Но больше всего спешно уйти от города брата-коадьютора заставили памфлеты, что попали в Ревель вместе с караваном, и, прочитав которые, фон Брюгенней готов был на куски изрубить жалких писаришек, посмевших охаять то, чему он служил всей душой. Впрочем, не только у него эти памфлеты вызвали приступ ярости. Вся Ливония была возмущена прочитанным. А всё потому, что в них был напечатан рассказ некоего наёмника, чью фамилию пражский издатель испохабил на свой славянский лад — Штирлиц. И этот самый Максимиллиан фон Штирлиц посмел самым наглым образом оклеветать орденских братьев, поведав миру свою версию смерти архиепископа Бланкенфельда, из-за амбиций которого Орден и вся Ливония ныне и были ввергнуты в смутные времена. Причём архиепископ в этих пасквилях был назван чуть ли не главным борцом за католическую веру против той ереси, в которой всё сильнее погрязали ливонцы с молчаливого благославления орденского магистра. И именно из-за этого его и изгнали с кафедр рижской, ревельской и дерптской епископий, так как он мешал еретикам творить свои чёрные дела. Но разве мог один человек противостоять еретикам истинным и тайным, к которым относились и рыцари Ордена? Конечно же, нет! Вот потому-то Бланкенфельд и прибёг к помощи восточного императора, чьи люди так же хотели защитить свои церкви, что имелись в ливонских городах, охваченных лютеранской ересью. Ибо еретики не делали выбора между католическими и православными храмами. И когда в Дерпте они не только разграбили русскую церковь, но и убили православных служителей, предварительно изгнав архиепископа из города и его собственного замка, терпенье восточного владыки кончилось, и он отправил своих воинов в помощь изгнаннику, дабы помочь тому покарать еретиков. Ободрённый этой помощью, Бланкенфельд немедленно захотел восстановить свет истинной веры над всей Ливонией, но был оболган в своих стремлениях и в неравном бою взят в плен орденскими братьями, после чего и вскрылось настоящее грехопадение ливонских рыцарей. Этот оплот римско-католической церкви оказался на самом деле оплотом ереси и содомии. И дальше следовали красочные описания того, что эти извращенцы делали с пленным архиепископом. Так что прочитавшие всё это читатели уже не удивилялись, что бедный ревнитель католичества не выдержал подобного позора и издевательств и скончался в своём узилище, а Макс Штирлиц — истинный католик — сбежал со службы Ордену, ибо не смог смириться с тем, что помогал, оказывается, еретикам и содомитам, а не рыцарям католического ордена, ведущего борьбу за торжество веры. Заканичивался же памфлет фразой, что если его католическое величество император Карл связаный войной с врагами веры не может обратить свой взор на погрязшую в грехе Ливонию, то пусть хоть восточный император наведёт в этих землях порядок и спасёт оставшихся верным римско-католической матери-церкви прихожан от насилия еретиков.
Сочинение это появилось в разных странах аккурат к Рождеству и сразу в больших количествах. Но что самое страшное — оно было не единственным. Следом появился ещё один листок, где тот же Штирлиц упоминал, что рутены разбрасывали по Ливонии свои воззвания, в которых описывали несчастья ливонских граждан как воздаяние по их грехам, в том числе и за отход от истинной веры. И даже приводился пример самого этого листка (что было истинной правдой, Арндт лично видел подобные послания) вместе с переводом. Но дальше сей подлый Штирлиц вдруг принялся рассуждать, вспомнив, что, когда молодой магистр Плеттенберг, оставаясь верным сыном римско-католической церкви, воевал с рутенами при отце нынешнего императора, то почему-то всегда бил их войска, даже когда враг превосходил его числом. И рутены в те славные времена не могли взять ни одного ливонского города. А сейчас, когда постаревший магистр уступил еретикам, позволив семени лютеранской ереси укрепиться в его владениях, его армия терпит поражение за поражением, а половина страны уже находится под рутенской пятой. Дерпт, Рига, Нарва и Пернау — города, которым сотни лет не угрожал враг — едва приняв у себя лютеранских проповедников пали перед воинством восточного владыки. И если это не месть господа за лютерову ересь — то, что это может быть ещё? Вопрос, оставленный в памфлете без ответа, вызвал в обществе большой резонанс и всплеск словесных и эпистолярных баталий по всей Европе. Католики и протестанты одинаково рьяно обсуждали написанное, соглашаясь или опротестовывая заложенные в памфлете мысли и выводя теологический спор на новый уровень. И при этом автор самого послания оказался никому не нужен. Он словно бесследно растворился на европейских просторах, хотя его портрет и был опубликован в одном из памфлетов. Лишь Филипп Гессенский позволил себе угрожать ему за огульное охаивание протестантов, но и он понимал, что найти неизвестного наёмника (а Штирлиц фамилия явно "испоречнная") вряд ли получится, тем более что своё злое дело он уже сделал: католики и протестанты теперь по-разному смотрели на события в далёкой Ливонии.
Глава 17
Ратману Фрицу Граверту планируемый Советом поход не понравился изначально. Уже хотя бы тем, что ганзейцы словно бы боялись совершаемых ими же деяний. Иначе как трактовать приказ не начинать боевых действий, если противник не проявит агрессии? Нет, зря он всё же не прислушался к своей интуиции, которая просто требовала отказаться от поступившего предложения, сославшись на возраст или здоровье. Но нет, не прислушался, дал себя уговорить. Впрочем, а кого ещё мог Совет назначить вместо него? Фальке, ходивший совсем недавно против Норби, стал одним из четырёх любекских бургомистров, Бомховер простудился, участвуя ещё в войне против Кристиана, и теперь чаще болел, чем был здоровым, а Геркен (ещё один победитель Норби), принимал дела городского каммерера, а финансы, как известно, требуют тишины и внимательности. Да, оставался ещё молодой Пленнис, что командовал флотом вместе с Бомховером, но больших сражений на море в ту кампанию не было, так что совет Ганзы не рискнул доверить ему столь сложный в дипломатическом отношении поход. И предложил возглавить ганзейский флот ратману Граверту, как самому опытному и прославленному бефельсхаберу, громившему датчан у Борнхольма и голландцев у Хеля. Вот он и не отказался.
А теперь стоял на палубе своего флагмана и напряжённо гадал, как ему поступить?
Ибо русская армада появилась под стенами Ревеля довольно неожиданно, потому как с островов, где были выставлены наблюдательные пункты, никто о подходе чужого флота не сообщил. Но вот они, их боевые корабли, величаво встают на якорь вне пределов досягаемости крепостных орудий. Как, впрочем, и корабельных тоже. Всё же не зря он прислушался на этот раз к интуиции и оставил боевые корабли на рейде, словно укрывая ими торговцев от нападения с моря.
Нет, всё же ревельцы в своём отношении к безопасности оказались излишне самоуверенны. И если город был окружён достаточно крепкой стеной, то вот гавань охранялась излишне слабо. Лишь в последний год горожане озаботились этой проблемой, но временные батареи, выстроенные на островах и в устье реки Харьяпеа были явно недостаточны для того, чтобы считать порт безопасной стоянкой.
Когда оба флота застыли в напряжённом ожидании друг перед другом, с огромной русской карраки, над которой реяли адмиральские флаги, была спущена небольшая парусная ёла, которая стремительно достигла ревельского пирса, высадив на него парламентёра с белым флагом, где его уже встречали представители городского рата и представитель союзного флота. Молодой сын боярский в нарядном кафтане и довольно напыщенный от собственной роли, привёз городу и ганзейскому флоту ультиматум. Согласно которому Ревелю предлагалось сдаться на милость русского царя, а остальным ганзейцам доводилось, что гавань Ревеля и всех иных городов Ливонии, кроме тех, что уже отложились под царскую руку, является зоной боевых действий, закрытой для судоходства и все суда, независимо от их принадлежности, будут считаться в этих водах законной целью для русского флота. При этом русский адмирал в милости своей даёт ганзейским морякам возможность избежать ненужного кровопролития и сутки, чтобы покинуть Ревель. Те, кто выполнит его условия, после всестороннего досмотра и изъятия грузов, принадлежащих ревельским гражданам, а также самих ревельских граждан, будут пропущены в море. Оставшиеся же пусть пеняют на себя. И в конце было отдельно добавлено, что вмешательство ганзейских кораблей в осадные действия будет однозначно воспринято как объявление Ганзой войны русскому государю.
Что же, ультиматум был настолько нагл и неприемлем, что городской рат даже не стал рассматривать подобное предложение, а вот ганзейского бефельсхабера заставил задуматься. Всё-таки дело, на которое подрядился ганзейский флот, было уже выполнено, а на большую войну с русским государем ганзейский съезд решения не принимал, так как был занят поиском союзников. Прошлая двадцатилетняя размолвка и взрывной рост русского мореплавания в последние годы многому научили Ганзу. И хоть союз верил в свои силы, но бодаться с восточным царём один на один всё же большим желанием не горел. Вот и получалось, что раз груз уже покинул трюмы, то формально флот мог спокойно покинуть гавань. Но...
Но ганзейский флот всегда уходил и приходил лишь по своему чаянию, а не по чужой воле. Это он заставлял других склоняться перед своими требованиями, и уйти сейчас было бы равно потери лица, на что Фриц Граверт пойти никак не мог. Даже если не уходить означало начать боевые действия, нарушив тем самым постановление съезда. Но уйди он сейчас, и на дальнейшей карьере можно было ставить жирный крест. Тем более что по количеству кораблей у обоих флотов был почти паритет: на двенадцать боевых ганзейских приходилось пятнадцать русских. А если брать большие каракки, то тут у ганзейцев и вовсе был явный перевес. Так что Граверт велел развернуть свои корабли носами (где была собрана основная артиллерия) к врагу и стоять, не проявляя агрессии первыми.
Самое смешное, что Андрей мучился примерно теми же самыми мыслями, что и его визави. Ведь начни он против Ганзы боевые действия первым, и это вряд ли обрадует государя. А уж как воспримут подобный казус его недруги, и говорить не стоит. Впрочем, просто так взять и уйти он тоже не мог, ибо и этот момент мог быть превратно изолган в Думе. Ведь "честь государева" она многолика! Так что, поставив свой флот на якоря напротив неприятельского, он отдал команду стрелять только в ответ и теперь мучительно думал, как заставить противника начать стрельбу первым.
Ночь прошла в томительном ожидании, так что на русской эскадре мало кто сумел сомкнуть глаза хотя бы на пару часиков. Несмотря на приказ, люди готовились к битве: натягивали сетки от обломков над палубами, в орудийных деках расставляли бочки с водой и уксусом, марсовые загодя тащили наверх запасные тросы, плотники с конопатчиками заготовляли комья пеньки с салом, деревянные свайки и свинец для заделки пробоин. Ну а звуки от их деяний далеко разносились над водой, заставляя нервничать уже ганзейских моряков.
Когда же рассвело настолько, что стали видны очертания судов, с "Дара Божьего" был поднят сигнал: "Все ли благополучно?", который немедленно отрепетировали мателоты и вскоре был получен ответ: "Без происшествий!". Ночь прошла спокойно, бодрящий утренний бриз быстро рассеял туманную пелену, но что готовил день грядущий, на кораблях не ведал никто.
Стоя на шканцах каракки, Андрей внимательно рассматривал открывавшуюся в лучах восходящего солнца картину ревельского рейда. Легкий ветер трепал полы его плаща, а в хорошую оптику было прекрасно видно, что ганзейцы имели достаточно сильную позицию, прикрытую крепостью и всякой мелочью по флангам, которые можно было бы легко превратить в брандеры. Слабым же местом их была скученность кораблей и судов. В памяти попаданца вдруг всплыла неожиданная мысль, что он оказался в положении того шведского адмирала, что попёрся здесь же у Ревеля на выстроенные корабли Чичагова, отчего и отхватил ожидаемую конфузию.
