Тмв от Колльера

Москва, 6-ого июля

Слишком много действий в недавно созданных театрах, слишком много недавних ночей с режиссерами и актерами, слишком длительные разговоры.

Актеры, конечно, превосходны, какими они и были даже в худшие дни Советского режима, который, однако, сослал или заключил в тюрьму много прекрасных режиссеров, таких, как Мейерхольд, который не следовал за линией партии. Московский Художественный Театр, слава Богу, все еще сохранил два зала, лучших в мире — и один из них ставит Чехова, а другой чередует "Наш Город" Уайлдера и "Школу Скандалов" Шеридана. Огромный Театр Красной Армии, теперь названный "Новый Мир", показал удивительно хорошую постановку "Парней и куколок", которой я наслаждался почти так же, как оригинальным шоу в Нью-Йорке несколько лет назад. Оказалось, российское название — Bezdelniki i Zhenshchiny, что буквально переводится, как "Бездельники и Женщины". Гигантский Театр Bolshoi, дом оперы и балета, все еще восстанавливается; и постановка Евгения Онегина, на которую я заглянул туда, в переделанный профсоюзный зал, не имела прежнего масштаба и блеска.

Кажется, кинотеатры стали намного меньше, чем раньше; и большинство из них показывают копии старых американских, британских и французских фильмов — среди них "Пятый" Анри Оливье и "Секретная Жизнь" Уолтера Дэнни Кэя. Вчера утром я отправился на новый российский фильм, выпущенный в Ташкенте, и, хотя он продвигался слишком медленно для моего вкуса, у него было странное возбуждение качества, скорее как от исполнения мечты. Я выполнил все обещания, данные мной на прошлой неделе в клубе некоторым авторам подлинника.

Но театр — все еще великий здесь. Я видел пять новых пьес, три из них — российских драматургов (двое из них принадлежат к Европейской Группе, еще один — к Славянам), одна — армянской женщиной и одна — молодым сибиряком большого таланта, Всеволодом Ивановичем Бабушкиным, восторженным Славянином, с которым я ужинал. Он фантастически молод и заставил меня чувствовать себя лет на двести; но если в течение следующих 10 лет он не станет известен, как один из ведущих драматургов мира, тогда я перестану понимать театр.

Я не мог удержаться от воспоминания о том, как, когда я был здесь 15 лет назад, Эйзенштейн сказал мне, что я должен остаться в России, чтобы преподавать их драматургам элементы построения пьесы. Он не сказал бы такую вещь сейчас. Эти новые пьесы очень отличаются от неуклюжих и разбросанных, которые видели он и я. Проблема с советскими драматургами была в том, что у них было слишком мало умственных ресурсов в их театре и слишком много физических ресурсах. Пока они зажимали себя в партийной платформе и писали с поверхностным оптимизмом, довольно чуждым русскому характеру, эти драматурги могли получить много актеров, декораций, эффектов, которые им требовались, так что в итоге они тратили немного или никакого времени на экономику театра (Были исключения, конечно, особенно среди немногих авторов комедий).

Теперь московские драматурги изучают, как быть экономичными с персонажами и декорациями, и учат себя строительству.

Два из театров, которые я посещал, были "театры в круге", со сценой на Нью-Йоркский и Лондонский лад; но хотя этот метод организации используют большинство российских актеров, кто любит близкую аудиторию, больше всего театралы здесь предпочитают рамочную кадровую студию с ее тщательно продуманными декорациями. Здесь есть некоторые очень прекрасные театральные художники, смелые и образные, как Bakst в своих лучших проявлениях.

В целом, театральный народ прошел через трудности и опасности прошлых лет лучше чем любой другой профессиональный народ, кроме, возможно, музыкантов. Только те режиссеры, актеры, актрисы и балерины, которые изо всех сил стояли за коммунистов, были опозорены.

Я провел ночь с музыкантами, слушая Новую Московскую Филармонию, дававшую премьеру Рапсодии для Двух Фортепьяно и Полного Оркестра, автора — молодого человека по имени Панфилов, из Одессы. Работа была сыграна с блеском, но, на мой взгляд, находилась значительно ниже тех удивительно массивных симфоний, которые Mozhukin давал миру. Я говорил с Mozhukin в течение нескольких минут — он — один из тех гигантов с львиной головой, которые так часто бывают композиторами или дирижерами — и он сказал мне, что работает теперь над его Пятой Симфонией, в ре-мажоре.

— В ней нет никаких мук, никакой печали, — сказал он. — Она закончена. Она полна утреннего света, начала счастливого жаркого дня, детского приветствия солнечному свету.

Великий дирижер, Чарльз Минч из Бостонского Симфонического оркестра, здесь, и он подтвердил мое мнение, что последовательности их оркестров имеют невероятно богатый теплый тон, но что руководство и духовые, особенно последние, все еще ниже, чем в наших лучших Западных оркестрах. Но то, что захватило его — это комбинация из народной музыки и танцев в том, что все еще называется Ансамблями; и именно он сказал, что я должен побывать в Киеве.

Киев, 9-ого июля

У Украины есть своя собственная атмосфера, и она очень отличается от российской. Она более быстрая, будучи богатой, как почва, изобильная, роскошно цветущая, сердечная и юмористическая, но испытывает недостаток в окончательном странном очарование, подобном такому у Снежной королевы, которое есть у самой России. Город не так ужасно пострадал, как это было во Второй Мировой войне, и большинство деревень, что я видел, казалось, не были разрушены.

Есть огромное количество творческой энергии, выпускаемой здесь. Романы, критические работы, стихи, пьесы, оперы и балеты, кажется, растут, расцветая, из самой земли, как тыквы. Возможно это не так, но я всегда верил, что когда целое сообщество занимается к искусствами, рано или поздно появится большой материал, питающий общественный дух.

Часть работ находятся все еще на Американо-европейской линии, после непосредственно послевоенной моды; но большая и лучшая часть их — это национальное народное искусство, которое приняло огромные масштабы после разгрома Советов. Верно, что коммунист здесь давали некоторую поверхностную поддержку народной музыке и танцам; но, как сказал мне один из их самых старых и самых выдающихся поэтов, "Украина оказалась в холодной тюрьме, построенной теми мрачными заговорщиками во власти; и самый солнечный свет снаружи выглядел по-другому. Теперь мы самостоятельны снова".

Было время, целых три дня, когда я чувствовал, что блуждаю по огромному балету, из цветов и звуков. Как Rabelais наслаждался бы здесь! Возможно, они породят нового Rabelais. Во всяком случае, я буду с удовольствием держать пари, что некоторые земные, юмористические гиганты скоро появятся, чтобы поразить и восхитить нас всех. Но я чувствую себя, по крайней мере, на двадцать лет старше, чем хотелось бы, для этой ослепительной и шумной сцены; и завтра я полечу в Петроград, на прохладный тихий Север, с чувством облегчения, что я не должен заботиться о том, что показать — благословите их сердца!

Петроград, 14-ого июля

Благодарите Бога за то, что этот город, по моему мнению, один из самых красивых городов мира, не был разрушен. Все бледно-раскрашенные дворцы над Невой по-прежнему здесь.

Так старый Отель Савойя, где я живу, и университет с его огромным коридором, где студенты толпились, чтобы поприветствовать меня. Есть хорошие мужчины и женщины, преподающие в этом университете, и у меня были с ними ценные разговоры.

Славянская Группа, сосредоточенная, как это всегда было, в Москве или отдаленных столицах провинций, не очень хорошо представлена здесь. Этот город всегда был дверью на Запад. Но и Европейская Группа здесь не то же самое, что и в Москве. Они не пытаются обращаться к Центральной Европе или пробовать те же дикие эксперименты в форме литературы, материальном оформлении спектаклей, красках (все еще наименее удовлетворительное искусства в России, хотя я видел некоторые захватывающих новые работы с Юга, под влиянием старых армянских и византийских моделей), что мы находим в Вене и Будапеште, и Праге. Они ищут новую Северную манеру, которую я мельком увидел.

Возможно, единственный способ описать ее состоит в том, чтобы сказать, что в литературе, театре и музыке — это примерный эквивалент шведскому стилю в архитектуре и обстановке. Он прохладен и четок, не будучи слишком строго функциональным, и является чрезвычайно Северным по ощущению. Но, конечно, эти люди все еще Русские, и они дадут этому стилю их ветреность, их собственную темную теплоту. И это должно быть моим последним словом для современников: то, что русские — это русские, народ великой Восточной равнины. Ясно, что мы были мудры, не "перевоспитывая" их на Западный демократический манер. Они — не народ, пытающийся догнать нас. Вся их история и перспективы слишком сильно отличаются. Лучшие из них, от кого можно было ждать больше всего, уже отклонили большую часть того, что мы им предлагаем. Они должны пойти их собственным путем. Это путь далек от пути Маркса-Ленина-Сталина, который никогда не был действительно их путем, это перемена, которой они всегда хотели. Они хотят искать их собственные души, тогда как при коммунистах им запретили искать, сказав, что у них нет никаких душ. Они хотят выразить то, что находят в тех глубинах, как они делали столетие назад; и я верю, что, когда эти славяне, теперь так осознающие себя, действительно найдут свои характерные формы выражения, эти формы будут одновременно странными и восхитительными для нас, они обогатят весь удивленный мир.

КОНЕЦ

Женщины России

МАРГАРЕТ ХИГГИНС

(часть 1)

Москва, 1960

МЫ ТОЛКАЛИСЬ на переполненных, суетливых улицах Москвы, мимо нового зданий, вырастающих всюду из руин, мимо джунглей развалин, которые когда-то были Кремлем, и затем город остался позади. Внезапно жесткие крестьянские пальцы Марины Куприяновой захватили мою руку. Я встретила эту хилую старую женщину в 50 милях от Москвы, безуспешно ищущую больницу, где мог бы быть зарегистрирован ее самый младший и последний сын. Теперь я вела ее домой.

Она двинулась, чтобы остановить джип. Повернувшись, она бросила долгий взгляд на странную линию горизонта, которая однажды станет новой Москвой, и сказала:

— Москва была началом и концом и теперь она — снова начало.

Мой русский язык все еще беден, и я часто запинаюсь. Я могла только понять Марину, но я, конечно, разделяла суть ее мнения недействительности. Я видела Москву вскоре после войны в 1955 и моим последним впечатлением был развал и полный хаос.

Сейчас трудно поверить, что так много было достигнуто за пять коротких лет мира. Это действительно новое начало не только для Москвы, но и для всей России.

Моя встреча с Мариной Куприяновой была удачной и с журналистской, и с человеческой точки зрения. Она — одна из тех редких людей, которые могут ответить на вопросы в красочной и краткой манере.

Такой подарок — удача для журналиста, который пишет в ежедневную газету, но она, как оказалось, была намного большим, чем источником быстрой информации. Эта твердая и удивительно гибкая старушка является символом, по крайней мере, для меня, русских испытаний прошедших 43 лет.

Марина родилась крестьянкой, видела, как ее мужа, революционера, убили Белые. Она работала в провинции, как чернорабочая, содержа семью из пятерых сыновей, и пережила Первую и Вторую Мировые войны. Двое из ее сыновей погибли во Второй мировой войне. Еще один был убит вместе с его женой прямым попаданием бомбы в фабрику в Московской области — в 1953. Четвертый, черная овца в семье — был сотрудником MVD (тайной полиции) — и был разорван на части его собственным народом во время восстания в Москве за несколько месяцев до конца этой войны. Пятый и младший сын все еще числится пропавшим без вести.

Сегодня, Марина, как миллионы других русских молодых и старых женщин — одинока, поскольку сейчас страна ужасно лишена мужчин. Она живет теперь с сотней других беженцев в одной из огромных комнат огромного дворца, который когда-то принадлежал Шереметьеву и расположен в деревне Kuskovo, приблизительно в шести милях от Москвы. Деревянные койки стоят в четыре этажа большим прямоугольником; дым от обветшалой печи наполняет комнату; его резкий запах не может заглушить запах множества немытых людей, живущих в такой близости, но это родина Марины, она родилась там, как дочь извозчика, 73 года назад.

После Революции 1917 года, Советы тщательно сохранили дворец и его бесценное содержимое — гобелены, ковры, люстры и произведения искусства, наряду с озерами, парками и великолепными скульптурами всюду на территории, чтобы показать русскому народу, как непомерно богато жили дворяне — сторонники царского режима. Плакаты Красных рассказывали, что это фантастическое частное владение поддерживала рабочая сила из 200 тысяч рабов. И всюду в Kuskovo, во времена режима Сталина посетителей приветствовал лозунг: "Это Советы спасли Вас от крепостничества". У Марины есть ответ на это в виде пословицы, которую я слышала много раз всюду в освобожденной России: "Цари держали нас в цепях из золота; Советы — в цепях из стали".

Пока мы продолжали путь к пригороду Kuskovo, дому Марины, мой ум вернулся к ужасным дням 1955 года, когда город, без управления любого вида, кроме правления толпы, лежал заваленный щебнем и смертью, во всепроникающем зловонии болезни. Не внезапная смерть от атомной бомбардировки вызвала самые большие жертвы здесь, в Москве. Это был древний бич сыпного тифа, несущегося через охваченный паникой город в последние месяцы войны, как черная чума древних времен, он принес самые большие потери.

Когда война закончилась в 1955, я была одной из корреспондентов, которые сопровождали элитные подразделения войск Организации Объединенных Наций, которые управляли городом до прибытия UNITOC (Временное Оккупационное Командование Организации Объединенных Наций).

Когда мы в конвое проезжали руины города в то свежее февральское утро, пять лет назад, мне пришла в голову мысль о смертельном сходстве войн. Хотя мы вели эту войну настолько гуманно, насколько возможно, я была переполнена горькими мыслями о печали и тщетности, поскольку я видела все это прежде. Во Второй мировой войне, в Корее, и теперь здесь, в масштабе, намного большем, чем все, что я видела прежде.

Дети, переполняющие улицы, могли появиться прямо из сцен, запечатленных в моей памяти в Кореи. Сотни их, с тонкими, как палочки ногами, поддерживающими небольшие животы, распухшие в гротескной манере от голода, роились вокруг нашей колонны джипов, хватая (если у них были силы) порции и затем убегая подальше, чтобы съесть захваченное. Это обычно было впустую, поскольку их больные животы не были способны усвоить высоко-калорийные консервы.

В некоторых случаях эти бродяги были потеряны или оставлены их родителями; но большинство было на попечении государственных детских приютов. Большая часть персонала этих приютов сбежала из Москвы ранее во время войны, когда Политбюро и, действительно, большинство коммунистических иерархов, высших и низших, переместили правительство на Урал.