Концерт для Крысолова

Бальдур от одного стыда расстался б со всем этим, если б не ощущал в то же время, что его тело неслучайно ведет себя именно так... Он всегда нравился себе в зеркале, о красоте своей знал, теперь открыл и то, что тело его словно бы и создано для таких развлечений, и ненавидеть его за это было бы неразумно. В конце концов, удовольствие было огромно и ослепительно, смешанное со стыдом и непременно-звенящей в самом жарком постельном пылу ноткой унижения... Эдди довершил ту работу, что начал когда-то в Бальдуре угрюмый золотоволосый Рольф, довел образование нежного, чувствительного, самолюбивого дворянчика до конца, открыв эти дьявольские раскаленные врата пидорского царства, где нет у тебя прав, кроме тех, что дарует тот, кто сует тебе... а в другое время ты — снова ты, и смотришь на тупорылого своего дружка свысока, и ухмылка твоя говорит: да кто ты такой?..

Постель — да....

Любовь — ха! Вот уж сказки для девочек.

Эдди, меж тем, успел искренне привязаться к мальчику, скучал без него, но это было и всё, не умел он ничего больше, тот, чью способность любить убила война.

И этого — он так и не догадался — Бальдуру было недостаточно. Да и Бальдур, спроси его, не сказал бы, чего ему не хватает — и почему ему иногда кажется, что рядом с Эдди он вот-вот задохнется, аж слезы выступают на глазах от непонятного, нелепого, ниоткуда явившегося, но теснящего грудь чувства жгучей обиды. Обиды на то, что вот он, Эдди, рядом лежит, а я не вижу его лица, и мне все равно, что на нем, лице этом, сейчас написано... я засну раньше, или позже — неважно, но перед тем, как заснуть, даже не попытаюсь вглядеться во тьму и понять, о чем думает тот, кто сейчас со мною...

Они были слишком чужды друг другу — говорить не о чем. Резерв боевых мужественных историй Эдди исчерпался быстро, говорить приходилось Бальдуру — и тут-то он чувствовал то, что чувствует порою любой одаренный умница, которого слушают все: ощущал себя клоуном. Блестящим, но клоуном, вынужденным невесть почему развлекать ярмарочную толпу за мелкие деньги.

Куда важней для Бальдура, чем сам Эдди, были те люди, с которыми Эдди его свел.

Поначалу Бальдур без вина пьянел в компании штурмовиков — их грубость и прямолинейность сходила для него за честность и прямоту, он на голубом глазу верил в байки, описывающие их военные подвиги. А перед сном эти парни явно молились не Отцу, Сыну и Святому Духу, а Рему, Россбаху и Революции.

Благодаря знакомству с ними Бальдур, имевший и без того немалый вес в мальчишеских компаниях, воспарил на небывалую высоту.

И все это было замечательно. Тешило тщеславие. Но Бальдур состоял не только из тщеславия.

Он смотрел на этих людей, вступал с ними в разговоры, ночами в своей комнате часами проигрывал эти разговоры так и этак — и в конце концов понял, чего ему в этих людях не хватает.

Орали они громко. И всерьез желали все изменить — еще бы нет, если это их дети голодные и оборванные бегали по городу.

Но ни один из них не знал, что именно нужно ДЕЛАТЬ.

Бальдур тоже не знал. Но даже в свои семнадцать понимал, что криком делу не поможешь.

1925. Дуэт для фортепиано и виолончели. Гитлер.

Ронни не мог дождаться, когда кончится этот февраль — четвертый месяц одиночества — потому что возлагал на март некие смутные, неопределенные, непонятные надежды — хотя надеяться было не на что, совсем не на что. Жизнь его, как он считал, окончилась, не начавшись.

Он помнил взгляд Эдди Хайнеса, помнил его хлесткое: "Жиденок, брысь, этот не для тебя", — и в горле першило, и становилось больно дышать. Это напоминало ему, как он гостил у тетки в деревеньке на Дунае, и как они, мальчишки, срывали спелые колосья пшеницы и грызли зерна. Просто так. У недозрелых зерен был вкус из тех, что приятны только в детстве — то же, что грызть сосульку, пробовать волчью ягоду... А шли они в то время, кажется, на речку — и в предвкушении прохлады, возни и брызготни им просто не шлось спокойно, несмотря на жару, и они то и дело толкались, спихивая друг дружку с дороги в поле. Это ужасно их смешило, как смешат только мальчишек исключительно идиотские выходки. Больше всех прыгал и бесился Квекс — так его прозвали за то, что у него было шило в заднице...

Годами позже Ронни увидел фильм "Квекс из Гитлерюгенд" — и это было как удар поддых...

Этот, его Квекс был тоже еврей. Или, пользуясь выражением Хайнеса, жиденок.

Это был маленький кучерявый пацан, находившийся в странно-родственных отношениях с пространством. Его подвижность и вертлявость словно обеспечивали ему некую безопасность всегда, что б он ни творил. Там, где другой непременно споткнулся бы и приложился оземь, Квекс, штопорно изогнувшись, ухитрялся не упасть. Он уворачивался от летящего в него каштана даже тогда, когда стоял к бросающему спиной и не подозревал о его намерениях. Он взбирался на деревья так высоко, что другие только ахали, и балансировал на самых тонких ветвях, дрожащих под его узкими ступнями, как струны под пальцами. Он был как марионетка на невидимых нитях.

И вот — в разгар всей этой дурашливой толкотни — пространство впервые предало Квекса... Его толкнули, а он... упал. И закашлялся.

Вскочив на ноги, он кашлял и кашлял, побагровев и держась за грудь. Ребята хлопали его по спине из всех сил, он сводил лопатки и кашлял.

Речка была забыта, все побрели назад, испуганно косясь на кашляющего, задыхающегося Квекса. Это ты его толкнул. Я? Ни черта, это Ганс, я только подбежал...

Квекс больше никогда не прыгал с крыш и не скакал по веткам. Он проболел месяц и умер.

Ронни, единственный из летних его друзей, навещал его — Квекс тоже был из Мюнхена, тоже приехал на лето к родным.

— Больно дышать... и не хочется, — говорил желтый, с синими ногтями, на себя непохожий Квекс. Он стал такой маленький — куда меньше, чем был. Если ему и без того в десять лет давали восемь — сейчас казалось, что ему шесть, такой он был крошечный и такой ужас дрожал в его черных глазах, съежившееся лицо его казалось старческим.

Когда его вскрыли, стало понятно — причиной смерти стал колосок, который он вдохнул. Колосок застрял в легких, и сгнил, и заполнил их гноем.

Ронни долго не мог спокойно спать после этого — дело было в том, что он знал, Квекс умрет.

Сейчас он чувствовал себя почти так же, как Квекс. Словно в его легких что-то застряло. Больно было дышать, не хотелось дышать.

Он не хотел даже смотреть на мать, когда она возвращалась с работы. Она была лишним напоминанием о том, что никогда, никогда им обоим никуда не деться отсюда. Накопить денег, продать квартирку... и что? И — куда?

Та жизнь, которой Ронни год назад отдавал все, что мог, отвергала его. Говорила голосом Хайнеса и вела себя как Бальдур, который ни разу, никогда не зашел к нему после этого. Дружба, оказывается, это такая барахолка. И маленький немец Бальдур ведет себя не лучше жида из пропагандистских брошюрок, меняя худшее на лучшее...

Ронни ни разу не пришло в голову, что Бальдур никогда не был у него дома и не знал его адреса.

Он издалека иногда видел его — в компании коричневорубашечников. И думал — кто же из нас идиот, а?

Начался март, но Ронни все еще никак не мог очнуться от стылого оцепенения.

— Ты когда-нибудь что-нибудь будешь делать? — сказала его мама как-то вечером. Она плакала. Вечер был холодный, она пришла с работы. У нее не было перчаток.

У нее были красные руки. Она смотрела на них и плакала. Она давно уже мыла посуду и котлы в рабочей столовой. Наци не хотели, чтоб евреи учили их детей.

Ронни промолчал.

На следующее утро — после того, как она ушла на работу — он вытащил из шкафа футляр со скрипкой.

Она лежала в своем гнезде из потертого малинового бархата такая же, какой была, когда он вынимал ее в последний раз, для того, чтоб сыграть Бальдуру.

Ронни вынул ее, и ему, как обычно, показалось, что весу в ней не больше, чем в бумажном кораблике. Но хрупкий инструмент выглядел так бесстрашно! А тусклое сияние лака было как дружеская улыбка. Скрипка простила ему его дурацкое пренебрежение. И казалась сейчас единственным другом.

Что ж. Если никуда не деться от того, что ты еврей, еще есть шанс, подумал Ронни. Я ведь знаю, знаю, за что наци не любят евреев. За то, что они удачливы и богаты. Но я не банкир, не торговец. Я... музыкант. Да. И от этого мне точно так же никуда не деться, как от своей жидовской крови. Разве нельзя быть музыкантом? А, Бальдур? Что ты имеешь против музыкантов?

Маленький нестриженый мальчик с темными глазами вызывающе поднял голову.

Он совершал ошибку, сводя всех нацистов к одному Бальдуру фон Шираху, и сам это чувствовал, но иначе не мог, иначе было слишком страшно.

Для Бальдура фон Шираха холодный март 1925 тоже стал поворотною точкой. До него сердце Бальдура было как разболтанный компас, стрелка в котором вихляется и глупо трепещет. Март 25 справился с этим. Он привел в жизнь Бальдура человека, который оказался столь сильным магнитным полюсом, что стрелка задрожала в последний разок — и многозначительно замерла, указывая куда нужно.

Бальдур часто ездил в Мюнхен, знал все новости — знал и то, что "оратор из пивных", герой пивного путча Адольф Гитлер освобожден из крепости Ландсберг, написал там книгу и вот-вот издаст ее.

В тихом Веймаре Бальдуру было тесно и душно — тут ничего не происходило, настоящая жизнь была в Мюнхене и Берлине.

В доме Ширахов часто гостил доктор Ганс Северус Циглер, литературовед и художник, с недавних пор важная шишка — заместитель гауляйтера Тюрингии. Циглер стал национал-социалистом до "пивного путча", а антикоммунистом — и еще раньше, как он однажды сказал.

— Я тоже, — отозвался Бальдур, — я с 12 лет в "Кнаппеншафт"!

Циглер с ласковым интересом взглянул на юношу сквозь стекла своих очков в тонкой оправе.

— О да, Бальдур, ваш батюшка рассказывал мне, какой у него растет юный патриот. Как там у вас дела в "Кнаппеншафт"?

— Он там лидер, — с гордостью сказала мать Бальдура, фрау Эмма, урожденная Эмма Мидлтон, в жилах которой текла буйная кровь свободолюбивых и безалаберных американцев. Она явно восторгалась своим нежным интеллигентным мальчиком, который оказался настолько умным и смелым, что смог командовать грубыми и упрямыми тюрингскими мальчишками.

— О, замечательно, — разулыбался доктор Циглер, дабы скрыть свое недоверчивое удивление. Он был давний знакомец Карла фон Шираха и помнил его младшего сына маменькиным сынком, послушно играющим на рояле положенные часы, но в остальное время болтливым, капризным и сознающим свою власть над обожающими его взрослыми. Бальдур порою казался очень плохо воспитанным — но при одном взгляде на его улыбающуюся мордашку с хитроватыми глазищами в пушистых ресницах об этом забывалось, такого и наказать-то рука не поднимется.

Сейчас перед Циглером стоял уже не тот избалованный мальчишка. В свои семнадцать Бальдур был высоким худеньким юношей с коротко остриженными пепельными волосами, серьезными глазами, изящным, но все же выдающимся фамильным носом и строго сжатыми губами.

— Вы можете задавать мне любые вопросы, Бальдур, — сказал Циглер.

Тот мигнул и тихо попросил:

— Расскажите про Гитлера.

Не прошло и недели, как Циглер снова предстал перед Бальдуром — на этот раз стекла его очков грозно и деловито поблескивали.

— Бальдур, вам ведь известно, что Гитлеру запрещено выступать в Баварии?

— Да-да, вы говорили...

— Это значит, что он будет выступать у нас, в Тюрингии. Здесь, в Веймаре.

— Да?!

— Да. Будьте любезны узнать цены во всех отелях. Он будет с четырьмя сопровождающими, всех мы должны достойно принять. Но средства — мои средства — ограничены, что уж там говорить.

Бальдур справился с блеском:

— Герр Циглер! Я думаю, отель "Германия", что у вокзала!

— Но он же... эээ... третьего разряда.

— Он в порядке. Я заходил туда. Ничего там такого ужасного нет. Конечно, не "Элефант", но...

— Отлично, — быстро ответил Циглер, — А как там насчет зала для выступления Гитлера?

— А, я тоже об этом узнал, это будет стоить еще тридцать имперских. Собственно, это не зал, а большая комната, но... Это близко к отелю, сейчас напишу адрес...

— Отлично, Бальдур, отлично! Там сядет пятьдесят человек?

— Больше.

— Больше не нужно. Бальдур, сколько ребят в вашем "Кнаппеншафт"?

— Сколько вам нужно, герр Циглер?

— Тут у нас, — доктор протер очки платком и снова водрузил на толстую переносицу, — нет штурмовиков. Но мы должны обеспечить охрану. Мало ли что, правда?..

— Да тут будет тихо, как в гробу, — ответил Бальдур, — но мы будем охранять, будем! Герр Циглер, вы можете на нас положиться, клянусь!

Бальдур и впрямь расстарался так, как Циглер и не ожидал от него. Подъезжая с Гитлером к отелю, Циглер увидел, что тот оцеплен подростками в одинаковых серых спортивных курточках, бриджах и высоких горных башмаках. На головах мальчишек были лыжные шапочки, надвинутые по самые брови, это придавало их лицам суровый вид. По фронтону стояли — хитрый Бальдур элегантно затушевал малочисленность и в среднем очень юный возраст "Кнаппеншафта" — самые старшие и высокие. Зная то, что рассказывал Бальдур, Циглер сильно подозревал, что с тылу отеля, негодуя в душе, торчит с десяток двенадцати-тринадцатилетних парнишек.

Сам Бальдур, естественно, стоял у входа. И вид у него в кои-то веки был важный и грозный, ни дать ни взять очень молоденький штурмовик.

— Кто такие? — с интересом спросил Гитлер.

— Общество народного сопротивления "Кнаппеншафт", — ответил Циглер.

— Славные ребята.

— О да.

— Но уж больно молоды, — улыбнулся Рудольф Гесс.

— У нас тут в Тюрингии, — сказал Циглер, — считают, что воспитание патриота следует начинать с детства... Прошу вас...

Он открыл перед Гитлером двери отеля. Как только все приехавшие исчезли внутри, с лица Бальдура моментально сбежало суровое выраженье, и он с открытым ртом обернулся к своему приятелю Гансу Донндорфу, что стоял рядом. Вытаращенные синие глаза встретились с выпученными зелеными.

— Ганс, смотри!!!

— Даааа...

Причиною восторга был мерседес. Парни так засмотрелись на него, что и не заметили тех, кто из него вышел. Такие даже Бальдур видел только в последнем модном кинофильме, а уж остальные-то... Шестиместный, длинный, как корабль, он и не подъехал, а неслышно подплыл к отелю! Спицевые колеса! Черный, словно у рояля, тусклый благородный блеск! Кожаные сиденья!

Бальдур несколько привял. Его собственный ореол, осеняющий его как владельца шикарного спортивного велосипеда фирмы "Бренабор", померк.

— Ни черта себе, — бормотал Ганс. Он забыл уже, что нужно держать оцепленье, и осторожно, на цыпочках, словно автомобиль мог отъехать без шофера, взлететь или просто раствориться в воздухе, подбирался к нему, чтоб кощунственно коснуться кончиками пальцев блестящей дверцы. Рядом таким же манером подкрадывался Бальдур. Остальные тоже нарушили строй и по шажку стягивались поближе к чуду чудному.